Сергей ШАФАРЕНКО

Белорусский историк западной литературы

Идею написать очерк о Петре Семеновиче Когане, блестящем исследователе, знатоке и историке западноевропейской литературы и западноевропейского теа­тра, подсказал мой давний знакомый, известный букинист, человек, фанатично, искренне и беззаветно преданный книге, знающий ее, любящий и понимающий. Как у цвейговского Менделя-букиниста, у него можно навести справки о любом издании: безошибочно он укажет издателя, год издания, тираж, автора иллюстра­ций, сколько изданий выдержала книга, приблизительную цену, где можно при­обрести редкое издание. Достать он мог практически любую книгу. Его личная библиотека составляет более пятнадцати тысяч томов. Собирать книги он начал еще студентом историко-филологического факультета, и к моменту окончания университета его библиотека насчитывала более полутора тысяч редких книг. «Этот человек все знает и все достанет, он раздобудет тебе редчайшую книгу из любой антикварной лавчонки... Подлинный ходячий универсальный каталог... Библиографический феномен. Он знал каждое растение, каждую инфузорию, каждую звезду в изменчивом зыбком космосе книжного мира», — так писал Стефан Цвейг о герое своего рассказа, и эта характеристика как нельзя лучше подходит моему знакомому букинисту, человеку энциклопедических знаний, готовому всегда дать нужный и добрый совет и оказать практическую помощь. Алтарем наших «библиофильских откровений» было уютное кафе, где мы про­водили немало часов в приятной беседе и полезных дискуссиях за просмотром и обсуждением редких книг.

Зная мой профессиональный интерес к западноевропейской литературе, зна­комый букинист предложил мне однажды трехтомное фундаментальное издание под названием «Очерки по истории западно-европейских литератур», выпущен­ное в Москве в 1911 году. Автором трехтомника был П. С. Коган. Кто любит и ценит антикварную книгу, тому знаком священный трепет, с которым счастливый обладатель держит в руках редкое антикварное издание. Трехтомник привлек внимание не только своей тематикой, но и необычным подходом автора к защите своих авторских прав. На титульных листах каждого тома с правой стороны вер­тикально сверху вниз было помещено отпечатанное типографским способом уве­домление следующего содержания: «Каждый экземпляр каждого вида «Очерков», начиная с 1911 г., должен быть снабжен штемпелем автора. За содержание книг без штемпеля автор не принимает на себя ответственности и просит доставлять их ему».

И действительно, титульный лист каждого тома был промаркирован чер­нильным штемпелем с красиво выведенным каллиграфическим почерком именем автора «Петр Коган». Каждое слово заканчивалось, как и полагалось, старомод­ной буквой ять. Не могу утверждать, что этот штемпель, свидетельствующий о добросовестном просмотре автором каждого экземпляра своего научно­го труда, стал решающим фактором в приобретении издания, уже давно ставшего библиографической редкостью. Личность самого П. С. Когана, одного из ведущих историков литературы прошлого века, литературного критика, переводчика, ученого, эстета, блестящего знатока отечественной и зарубежной литературы и искусства, несомненно, является притягательной и заслуживает особого внимания. Кроме того, он выходец из Беларуси и является нашим соотечественником.

Петр Семенович Коган родился 1 июня 1872 года в городе Лида (тогда Виленской губернии), в семье врача, коллежского советника. Окончив классическую гимназию в Могилеве в 1890 году, он становится студентом историко-филологического факультета Московского университета. В сте­нах университета вместе с В. М. Фриче и В. М. Шулятиковым Коган созда­ет кружок западноевропейской литературы. Членами этого литературного кружка были молодые поэты-символисты Валерий Брюсов и Константин Бальмонт.

Способному, любознательному студенту, открытому всем модным и прогрессивным течениям в литературе, импонировали смелые и дерзкие эксперименты символистов, их литературный эпатаж, склонность к мисти­фикациям. Ему нравилось их стремление выйти за пределы традиций, все еще оставаясь на позициях обожаемого ими романтизма, литературная многоликость молодой поэтической школы, разнообразие стилей, в кото­рых дебютировали поэты, особенно Брюсов, желание самоутвердиться во что бы то ни стало, показать, что молодая поэтическая школа не каприз двух-трех выдумщиков, а серьезное литературное течение, сгруппировав­шее вокруг себя значительное количество адептов.

В письме к А. А. Миропольскому от 19—20 июня 1894 года Брюсов писал: «Наш сборник должен быть и прекрасен, и символичен. Все, что у нас есть, надо превратить в шедевры. Если надо, напишем все вновь!.. Наш сборник должен быть и самобытен, и прекрасен. И дни, и ночи я занят исправлениями. Собственные стихи переделываю от верху до низу. Вперед!!! Составляю сборник диктаторской властью».

Значительно позже, в своей автобиографии Брюсов напишет: «В двух выпусках «Русских символистов», которые я редактировал, я постарался дать образцы всех форм «новой поэзии», с какими сам успел познакомить­ся: vers libre, словесную инструментовку, парнасскую четкость, намерен­ное затмение смысла в духе Малларме, мальчишескую развязность Рембо, щегольство редкими словами на манер Л. Тальяда, т. д. и т. п. вплоть до «знаменитого» своего «одностишия», а рядом с этим — переводы-образцы всех виднейших французских символистов».

Этот студенческий кружок можно считать отправной точкой в деятель­ности П. С. Когана как историка и переводчика западноевропейской лите­ратуры. Именно здесь он решает в качестве своей дальнейшей профессио­нальной деятельности избрать углубленное изучение западной литературы и перевод ее лучших образцов.

Пытливый студент был открыт прогрессивным идеям не только в литературе, но и в общественно-политической мысли. Так, под влиянием И. Тэна и Г. В. Плеханова, а также «Коммунистического манифеста» Петр Коган начинает интересоваться марксизмом. Интерес, однако, поначалу был не столь глубоким, и, по словам самого Петра Семеновича, «партий­ные разногласия и практические применения. из учения Маркса» его мало интересовали.

Курс университета Петр Коган закончил блестяще, с дипломом 1-й степени и серебряной медалью за глубокую исследовательскую работу «Ранний период немецкого гуманизма», и как следствие, талантливый, многообещающий выпускник Московского университета был рекомендо­ван профессором Н. И. Стороженко к продолжению занятий в универси­тете для подготовки к профессорскому званию. Однако этому перспектив­ному начинанию, как и последующей попытке перевода с этой же целью П. С. Когана в Петербургский университет, воспрепятствовал попечитель Московского учебного округа Н. П. Боголепов, назначенный вскоре на должность министра народного просвещения. По словам самого Петра Семеновича, высокопоставленный чиновник не считал возможным «про­пустить в профессора лицо еврейского происхождения, хотя и принявшего православную веру». Такая позиция министра народного просвещения, несомненно, отражала антисемитсткие настроения, имевшие место в поли­тическом и общественном сознании Российской империи в то время.

Приняв решение остаться в Москве, Петр Коган в начале 1900-х годов начал печатать литературоведческие статьи, библиографические заметки и рецензии в журналах «Русская мысль», «Образование», «Русское слово», «Вестник воспитания», «Педагогический листок», других периодических изданиях. В этот период возрастает интерес Когана к марксизму, и в газете «Курьер» он ведет отдел библиографии вместе с Фриче и Шулятиковым, пропагандируя марксистский взгляд на литературу. Такой подход к литера­турному творчеству не мог не вызвать протесты со стороны ряда писате­лей, и П. С. Коган вступает с некоторыми из них в ожесточенные идейные конфликты, особенно с бывшим в то время популярным Леонидом Андре­евым, который отозвался о Когане как «бездарном» и «враждебном» ему человеке.

1907 год стал знаменательным для молодого ученого: выходит из печа­ти первый том двухтомника «Очерки по истории древних литератур» — «Греческая литература». А в 1908 году — трехтомное издание П. С. Когана «Очерки по истории новейшей русской литературы», охватывающее пери­од от Белинского и Герцена до современных Когану писателей.

Статьи Петра Семеновича в Новом энциклопедическом словаре Брок­гауза и Эфрона, талантливые переводы, предисловия ко многим изданиям французской и немецкой серии «Всемирной библиотеки» свидетельствова­ли об энциклопедической образованности. Его знания и высокую культуру отмечали неоднократно сотрудничавшие с ним литераторы.

В тот же период П. С. Коган преподает в Московском училище ордена св. Екатерины (Екатерининском институте), на Московских педагогических курсах и в Николаевском сиротском институте, в училище Московского филармонического общества, в Народном университете А. Л. Шанявского. Он начинает издавать частями «Очерки по истории западно-европейских литератур».

В предисловии к первому изданию трехтомного труда, вышедшего в 1903—10 гг. П. С. Коган пишет: «Цель данной книги — представить по возможности в сжатой форме общий ход развития западно-европейских литератур. Я нигде не имел в виду библиографической полноты, помня добрый завет Геттнера, что история литературы не есть история книг, но история идей и их форм — научных и художественных. Из богатого наслед­ства, оставленного западно-европейским творчеством, я выбирал наиболее крупные творения, которые позволяли отметить главные вехи пути, прой­денного европейским обществом. Я думаю, что этим путем достигаются две цели: читатель получает возможность хорошо познакомиться с вели­чайшими писателями: Данте, Шекспиром, Мольером, Гете и др., и в то же время от него не ускользает процесс преемственности литературных фактов».

С присущей ему скромностью молодого ученого и должной самокри­тикой Петр Коган заканчивает предисловие следующим абзацем: «Я пре­красно осознаю, что эта книга, в которой так давно нуждается читатель, в особенности наша учащаяся молодежь, далека от законченности. Указания специалистов и педагогов могут дать толчок к изменениям и переработ­кам целых отделов и тем самым помогут мне приблизиться к цели, т. е. к созданию книги, вполне удовлетворяющей потребностям ищущей знаний молодежи».

И уже в предисловии ко второму изданию П. С. Коган замечает: «При составлении настоящего, второго, тома издания «Очерков» мною приняты во внимание все сколько-нибудь основательные указания критики и педа­гогов, появившиеся в печати или сделанные мне лично».

Автор вносит существенные изменения и дополнения в главы, посвя­щенные литературе средних веков, эпохе Возрождения, творчеству Молье­ра, общественному движению, охватившему Англию в XVII веке. Главы о жизни и творчестве Мильтона были подвергнуты самому пристальному критическому анализу и практически переработаны заново.

Такой скрупулезный научный подход к своему труду дал П. С. Кога­ну право заявить в предисловии к третьему изданию «Очерков по исто­рии западно-европейских литератур» следующее: «Сочувствие, которое встретила настоящая книга, свидетельствует о том, что она, в общем, удо­влетворила тех читателей, для которых была предназначена. Все указания рецензентов и педагогов были приняты мною во внимание уже при обра­ботке второго издания. Вот почему в третье издание я не решился вносить сколько-нибудь значительных изменений».

Необходимо отметить, что «Очерки по истории западно-европейских литератур» отражали научно-прогрессивные тенденции передовых умов того времени. Рассматривая историю зарубежной литературы не только как свод историко-литературных фактов и явлений, но и как фактор художе­ственной пропаганды освободительных идеалов, Петр Коган с присущим ему блеском талантливого популяризатора показал острую идейную борь­бу, которой была наполнена литература Запада. Он придавал большое зна­чение установлению связи «литературных фактов» с «экономической жиз­нью» эпохи, придерживаясь методологии культурно-исторической школы литературоведения, ставя целью своего исследования анализ социальной обусловленности художественных произведений, их зависимости от идей, доминирующих в общественном сознании различных эпох. Такая методика научных исследований складывалась в значительной степени под влиянием идей марксизма и дарвинизма, которыми Петр Коган был увлечен в юности и которые он определил как «крупнейшие явления в умственной жизни в середине XIX века». Тем не менее, он не догматировал принципы своих исследований с марксистских позиций. Так, например, его точка зрения на «успехи символизма и индивидуализма» заключалась в том, что «поэты снова захотели взглянуть на мир сквозь призму своей фантазии», и тем самым он признавал существование внутренних, имманентных факторов литературного развития, независимых от политических и социально-эко­номических условий. Иногда это характеристики развития отдельного жанра на существенных отрезках времени, иногда — отбор наиболее при­мечательных черт художественной жизни целой эпохи. Все это внешнее многообразие не должно вводить в заблуждение. Все три тома обладают внутренним единством. Читателю предлагаются не просто отдельные ста­тьи и очерки (хотя они и сами по себе представляют законченное целое и могут быть прочитаны выборочно), но, скорее, главы единого в своей сути исследования. Его целостность предопределена, прежде всего, отбором анализируемого материала и исторической последовательностью его рас­положения. Речь идет о смене ключевых этапов сложной эволюции худо­жественного мироощущения Западной Европы от Средних веков к Новому времени и о выделении закономерностей, как внешних так и внутрилитературных, которые это развитие определяли. Во-вторых, и это особенно важно: взаимосвязь отдельных глав определена единством литературной проблематики, которая пронизывает книгу. В центре внимания автора про­блема, насущная для утверждения принципа историзма: осмысление при­роды взаимодействия неповторимых писательских личностей и современ­ной им эпохи, анализ ее выдающихся художественных достижений (иногда еще недостаточно оцененных, но сыгравших немаловажную историческую роль творений) включен в виде развернутых обзорно-проблемных глав в общий контекст духовной жизни Западной Европы IV — первой половины XIX века и становится тем самым объектом сравнительного анализа.

Каждый том «Очерков» вводит нас в конкретную эпоху, определя­ющую развитие и взаимодействие различных литературных течений и направлений.

Автор «Очерков» не ограничивается в своей работе исследованием только литературных процессов. Он дает полную и яркую картину жиз­ненного и творческого пути писателей, конфликтов, воспроизводимых в литературе на фоне широкой панорамы исторических, культурных и соци­альных изменений, происходивших в странах Запада на разных этапах его истории. Так, в первом томе П. С. Коган пишет: «Главным культурным фактором, влиявшим на все стороны жизни в средние века, является хри­стианство». Он подчеркивает важную роль монашества и монастырей в сохранении величайшего культурного наследия, оставленного античным миром: «Монастыри были и образцовыми формами, и рассадниками наук и искусств... Пораженные глубиной и величием античной мудрости, лучшие умы старались согласовать ее взгляды с требованиями церкви». И далее: «Тертулиан говорит, что христианство только венчает продолжительную умственную работу, начатую задолго до него».

На примере средневековой литературы П. С. Коган показывает, как в недрах феодальной раздробленности и беззакония зародилась система рыцарства, вобравшая в себя глубинную суть древних традиций и вернув­шая к жизни высшие ценности и вечные добродетели, чтобы стать орудием истины и справедливости.

Средневековую христианскую литературу составляли литературы церковная и светская, или рыцарская. Первая проповедовала целому­дрие, послушание, веру, аскетизм, нестяжание, человеческие добродете­ли. Рыцарская, в свою очередь, создала рыцарский роман и рыцарскую поэзию «воинственных похождений и мистический культ дамы», воспевая доблесть, благородство, служение даме. И здесь огромная роль принадле­жит трубадурам, труверам, миннезингерам, которые искусством и изяще­ством слога, красотой формы, яркими красками и музыкальным созвучием прославляли рыцарские подвиги, воспевали культ дамы, любовь, рыцар­ское служение «Богу, женщине и королю». Возникновение таких жанров как фабльо, шванки, сатирические сирвенты, канцоны, серенады, альбы, тенцоны, эпические песни, известные под названием Chansons des Gests, создали яркие страницы средневековой литературы как выразительницы нравов и понятий эпохи.

Автор «Очерков» дает подробную, развернутую картину утверждения и укрепления папской власти в средневековой Европе, духовных и полити­ческих конфликтов между папами и королями, вследствие чего в Италии возникают и противостоят друг другу две политические партии: сторон­ники папы — гвельфы и приверженцы императора — гибеллины, на фоне которых проходит жизнь и творчество величайшего поэта средневековья Данте Алигьери. Борьба гвельфов и гибеллинов сводилась к тому, что итальянские города-коммуны более не желали быть подвластными импе­раторам Священной Римской империи, частью которой являлась Италия, и предпочитали протекторат папы.

«Вся Флоренция разделилась на два лагеря. «и не было конца этому расколу, — говорит флорентийский хронист, — и много отсюда произошло неурядиц, злодеяний и гражданских войн», — продолжает тему П. С. Ко­ган.— Папы и императоры давно уже забыли великие цели, которыми руко­водились их предшественники. Честолюбие, жажда власти и житейские блага стали единственными стимулами их действий».

С наглядной убедительностью автор «Очерков» показывает влияние на любовную лирику Данте его современников, поэтов Гвидо Гвиничелли и Гвидо Кавальканти, нравственное влияние на поэта Беатриче, девушки, любовь к которой Данте пронес через всю жизнь. Подчеркивается исклю­чительное значение произведений Данте «Новая жизнь», «Пир», трактата «О монархии» как подготовительного опыта для создания главного труда жизни поэта — «Божественной комедии». Этому произведению в «Очер­ках» отведена отдельная глава, в которой со скрупулезной тщательностью настоящего ученого анализируется аллегорический смысл поэмы, отра­жение в ней религиозно-моральных воззрений эпохи, политические воз­зрения Данте, отражение его личности в этом произведении, связь Данте с эпохой Возрождения.

Этого же метода подробного научного анализа П. С. Коган придер­живается в исследовании творчества великих мастеров слова эпохи Воз­рождения. «Эпоха, сменившая средние века, принадлежит к числу любо­пытнейших периодов культурной истории Европы», — так начинает Петр Коган увлекательнейший рассказ о жизни, литературной и общественной деятельности Монтеня и Бэкона, Шекспира и Сервантеса, Гуттена и Эраз­ма Роттердамского, Томаса Мора и Рабле. Он исследует периоды начала и расцвета французского, немецкого и английского гуманизма, указывая на неразрывную связь этих явлений с культурными традициями античности: «Античное влияние, поклонение классической образованности, которое принято считать основным элементом культурной жизни Ренессанса, не умирало на протяжении средневековой истории. эпоха Возрождения отмечена, прежде всего, пробуждением истинно научного духа и истори­ческого смысла. . Мысль о том, что когда-нибудь истина примет другие формы, конечно, не могла прийти в голову средневековому человеку. Лич­ность пробудилась и, почувствовав свою самостоятельность, бросилась изучать прошлое и настоящее человечества».

Весьма интересен и характерен в этом смысле анализ шекспировского Гамлета, в котором автор «Очерков» представляет героя трагедии не про­стым мстителем за отца, а философом и мыслителем: «Гамлет, как мысли­тель, смотрит гораздо шире: не отомстить за частное преступление, а рас­крыть преступность того общества, в котором он вращался, и даже всего мира — так раздвинул свою задачу Гамлет. Он — типичнейшая фигура Возрождения, когда старые религиозные предания и культ физической расправы столкнулись с новыми эстетическими требованиями и первыми сомнениями, рожденными эмансипацией человеческого духа».

Великая эпоха Возрождения заканчивается движением Реформации, охватившим всю Западную Европу. Активизируется борьба низших клас­сов за участие в управлении государством. «Поэтому литература этой эпохи носит либо теологический характер, либо эпикурейски-изящный, отрицающий вкусы придворного дворянства, либо сатирический, вопло­щающий в себе недовольство буржуазии и низших классов, критически относящихся к безнравственной и праздной жизни дворянства», — резю­мирует П. С. Коган.

Поворотные этапы в ходе исторического процесса имеют важное принципиальное значение для выяснения общих закономерностей литера­турной эволюции в целом. Одним из таких знаменательных поворотных этапов были для Западной Европы 40—50-е годы XVII столетия. В эти годы конфликты достигают особой остроты. Они прорываются наружу в виде мощных социально-политических сотрясений и сдвигов (самые значительные из них — это революция в Англии, где находился эпицентр кризиса, и Фронда во Франции).

В исследованиях П. С. Когана термин «XVII столетие» означает не только календарное понятие, охватывающее период с 1600 по 1700 год, но и как определение самостоятельной эпохи в истории западноевропейской культуры в целом и литературной жизни в частности, лежащей между Воз­рождением и Просвещением.

В 40—50-е годы XVII столетия литература делает по сравнению с про­шлым существенный шаг вперед в смысле действенного вторжения в гущу общественной борьбы. Английская революция XVII века выдвинула на авансцену политической, культурной и общественной жизни ряд выдаю­щихся личностей, наиболее яркой из которых является Джон Мильтон.

«Замечательно, — пишет П. С. Коган, — что те идеи, которые про­славили через сто лет имена Руссо и Монтескье, уже в XVII веке выска­зываются Мильтоном. Все люди, говорит он, рождены свободными. Власти, король и чиновники, избранные из умнейших и лучших граждан, обязаны охранять законность и спокойствие. Никакой другой причины, дающей одному власть над другим, не существует.». Автор «Очерков» утверждает, что еще за сто лет до появления философии Руссо, пред­восхитив Монтескье, Мильтон установил принцип разделения властей: законодательная власть должна принадлежать парламенту, исполнитель­ная — королю. Трактаты Мильтона — это сумма глубоко продуманных доказательств в пользу естественных прав человека. Того же принципа он придерживался и в семейной жизни. «Самый умный человек, — цитирует Мильтона П. С. Коган, — может ошибиться в выборе подруги, и неужели он должен платить за это всю жизнь? Нельзя приковывать живую душу к мертвому телу. Гражданская свобода обусловлена свободой человека у себя дома. Государственные реформы бесполезны, пока существует разлад в семьях».

Его «Потерянный рай» в своем содержании связан с наиболее драмати­ческими событиями середины века.

Принципиальному будто бы «антилиризму» XVII столетия ищут объя­снения и в господстве нивелирующей человеческую личность придворной культуры, и в гнете абсолютизма. и в склонности превращать поэзию в изощренную, искусственную формалистическую игру — склонности, отождествляемой, как правило, со стилем барокко. Однако попытки абсо­лютизма подчинить себе творческие силы нации отнюдь не определяют содержание духовной жизни европейского общества XVII столетия.

Анализируя ход развития английской и французской литератур XVII —XVIII веков, П. С. Коган приходит к выводу: «Англия создавала новые идеи, Франция пускала их в обращение. Из Англии приходят новые лите­ратурные направления, Франция облекает их в продуманные теории». «Задача философов облегчалась тем, что перед их глазами находилась страна, уже достигшая в значительной степени гражданской свободы и потому дававшая богатый материал, на который могли опереться фран­цузские философы». Петр Коган подтверждает это блестящим анали­зом творчества Вольтера, Руссо, Дидро — великих представителей века Просвещения, давая как всегда подробнейшую характеристику эпохе, в которой творили великие мыслители. Автор «Очерков» фокусирует наше внимание на факте, что в каждой из западноевропейских стран восприятие просветителями исторического и духовного наследия эпохи Возрождения приобретало свой национально-специфический оттенок, вновь и вновь подчеркивая ту глубокую преемственную связь, которая существует между культурой Возрождения и Просвещения, высоко оценивая переломную роль, сыгранную Возрождением в поступательном движении духовной культуры человечества.

В то же время автор «Очерков» не идеализирует деятелей века энци­клопедистов, метко и точно подмечая противоречия между их учением и образом жизни. Так, о Вольтере он пишет: «В отношениях между монарха­ми и Вольтером немалую роль играли слабости знаменитого философа. Он не был свободен от тщеславия и корыстолюбия. Враг всяких привилегий, он не совсем равнодушно относился к тому, что находился в переписке со всеми монархами, не исключая и папы. Свое огромное состояние Вольтер нажил, между прочим, пенсиями, литературными доходами и лотерейными выигрышами; он охотно пускался в денежные предприятия. И нравственная роль его в некоторых из них остается далеко не безупречной». О народе же противник абсолютизма говорит следующее: «Народ всегда груб и туп; это быки, которым нужен погонщик, ярмо и корм». Фернейскому мыслителю вторит энциклопедист Дидро : «... который считает его (народ. — С. Ш.) от природы бессмысленным, злобным и жестоким, не способным ни к одному здравому суждению ни в нравственных, ни в политических вопросах».

В то же время, давая подробный анализ философских воззрений, самих философов Просвещения, П. С. Коган оставляет без внимания их богатое художественное и творческое наследие. О Дени Дидро он замечает, что «Дидро был не столько художником, сколько теоретиком драматического искусства. Он свел в цельную систему взгляды на драму, высказанные уже до него.». В «Очерках» совершенно не упоминаются художественные произведения как Дидро, так и Вольтера.

Наряду с этим первый том имеет и другие недостатки. Так, например, подробно анализируя жизнь и творчество Данте Алигьери, П. С. Коган упо­минает Джованни Боккаччо, чей «Декамерон» сыграл важную роль в раз­витии народного итальянского языка, лишь в связи с биографией великого поэта, Франческо Петрарка упоминается как бы мимоходом, а такая яркая и знаковая фигура английской поэзии позднего средневековья, как Джеффри Чосер и его «Кентерберийские рассказы», заложившие фундамент всей английской литературы, вовсе остаются без внимания автора «Очерков».

То же касается творчества Клемана Маро, крупнейшего поэта, выдви­нутого первым этапом развития французского Возрождения, и Франсуа Вийона, написавшего гениальную «Балладу о повешенных», в которой читателя поражают общечеловеческая глубина эмоций и мыслей, простота и лаконизм, с которыми они воплощены и которые придают им неотра­зимую захватывающую силу.

Вне контекста «Очерков» осталось и имя Пьера Ронсара, поэта, твор­чество которого безгранично в своем многообразии и спонтанном размахе. Того самого Ронсара, который в полемике с поэтами-гугенотами бросил знаменитую фразу: «Вы отпрыски моего величия». Творчество француз­ских классицистов и поэтов-романтиков было бы невозможным без лите­ратурных завоеваний Пьера Ронсара.

Завершается первый, самый объемный по временному охвату том «Очерков» главой «Романтизм и поэзия «мировой скорби»: «Период господства Гете и Шиллера в немецкой литературе завершает собой XVIII век в Германии. В начале XIX века в европейской литературе выделяются особенно отчетливо два направления: романтизм и так называемая «миро­вая скорбь». У нас принято считать, что Гете и Шиллер романтики. Это — глубокое недоразумение. Гете и Шиллер не принадлежали к роман­тической школе и даже становились иногда во враждебные к ней отноше­ния. Правда, у них были точки соприкосновения с романтиками, особенно в период сближения обоих поэтов — интерес к средним векам, к вопросам искусства, но. и Гете, и Шиллера ни в коем случае нельзя считать пред­ставителями романтического направления».

Заключительная глава книги как бы обобщает в методологическом ключе содержание первых глав и одновременно намечает перспективы дальнейшего развития истории национальных литератур и ее приближения к духовным запросам последующих поколений.

Второй том «Очерков по истории западно-европейских литератур», как и первый, пронизан стремлением понять и осмыслить историю литературы, начиная с периода 20-х и 30-х годов XIX века, в эпоху начала разрешения тяжелого кризиса, пережитого Европой в связи с бурными социальными и политическими движениями того времени.

Широкий культурный и социальный размах в освещении литератур­ных процессов, понимание огромного значения таких факторов, как разви­тие материализма, естественных наук и техники, сочувственное изложение естественно-научных взглядов Дарвина, философии Гегеля — все это на фоне историко-литературных исследований тех лет — таков неизменный методологический подход П. С. Когана. «Я имел в виду обрисовать глав­ные литературные направления с начала XIX века вплоть до наших дней, а также выяснить связь между этими направлениями с одной стороны и социальными и научными стремлениями века — с другой», — предуве­домляет читателя автор в предисловии к первому изданию второго тома, вышедшего в 1908 году.

Первые же страницы второго тома вводят нас в эпоху, определяющую развитие и взаимодействие различных литературных течений и направле­ний. Решающим и определяющим фактором в этом процессе выступает разгром французской революции1789 года и наступившая вслед за тем реставрация монархии, борьба за утверждение буржуазного строя, раз­витие капитализма, рост промышленного пролетариата и социального движения.

Разочаровавшись в идеалах философии энциклопедистов, идейно подготовивших ужасы Французской революции, Европа пыталась найти утешение в романтических представлениях о жизни. «Во Франции Шатобриан, в Италии Леопарди, в Германии Гейне — все эти поэты, скорбящие о несовершенстве видимого порядка. скорбящие о том, что действитель­ность не соответствует требованиям, заложенным в их душу природой. Это — преемники Вертера и Фауста», — утверждает П. С. Коган. И далее, анализируя творчество ярких представителей романтического направления Новалиса и Байрона, он резюмирует принцип школы романтиков: «Эти поиски во времени и пространстве вытекали из романтического универса­лизма, из его стремления обнять весь мир, превратить действительность в мечту, поставить мечту выше действительности».

Говоря о творчестве Джакомо Леопарди, П. С. Коган отмечает, что этот поэт, потомок старинного дворянского рода, несчастный, меланхоличный аристократ с «гениальными дарованиями и неумением приспосабливать­ся к жизни. мог судить о современных событиях только с точки зрения древнего римлянина, миросозерцание которого усвоил при изучении клас­сиков». Он был патриотом своей родины, страстно желал ее политической независимости, но более всего боялся утраты «итальянской речи, царицы между всеми живущими языками».

«Разговоры» Леопарди, написанные в форме коротких диалогов, наи­более верно передают настроение и миросозерцание итальянского поэта. Напрочь отвергая прогресс и видя в нем источник зла, Леопарди гордо заявляет: «Я не намерен предметом своих песен делать нужды века. Дело купцов и лавочников заботиться о них».

По утверждению автора «Очерков», Леопарди был «самый последо­вательный и законченный из поэтов мировой скорби. Он действительно, в противоположность Байрону и Гейне, ни в чем в мире не нашел ни смысла, ни интереса».

Таким настроениям созвучно мироощущение французского поэта Франсуа Рене де Шатобриана, одному из многих «растерявшихся ари­стократов, поэтические фамильные предания которых так плохо гармо­нировали с окружающей их будничной обстановкой». Именно он стоит у истоков школы французского романтизма. Обладая незаурядной поэти­ческой фантазией, богатым воображением, недовольный, как и Леопарди, современностью, Шатобриан помещал героев своих произведений либо в далекое прошлое, времена утонченного эллинизма, Древнего Рима, пер­вых христиан, либо уводил их в дальние страны, противопоставляя при этом «законченным стройным формам классицизма. беспорядочность формы и беспорядочность мысли». По словам Ш. Сент-Бева, Шатобриан «.поразил умы при своем появлении. он обращался к чувствам своих современников, к чему-то более осязаемому — и стал громогласным гла­шатаем той многочисленной партии, которую реакционное движение 1800 года вернуло к воспоминаниям и сожалениям о прошлом — о благолепии религиозных церемоний, о блеске королевского двора. И это сделало имя его достаточно известным в замках, среди духовенства, в лоне благочести­вых семейств».

«Он становится одним из рыцарей католицизма, и его знаменитый «Дух христианства» появляется одновременно с восстановлением хри­стианского культа, с заключением конкордата», — отмечает П. С. Коган. Называя Шатобриана «чутким и правдивым лириком», «истинным певцом реакции, истинным романтиком», автор «Очерков» как бы упрекает его в тщетных стараниях возродить порядок жизни и католическую веру в ее былом величии, не принимая во внимание тот простой факт, что поэт не мог поступить иначе. Потомственный аристократ, он до конца оставался сыном своего сословия, верным роялистом, не принявшим ни француз­скую революцию, ни власть Директории, ни диктатуру Наполеона, и среди политических бурь и жизненных невзгод нашел утешение в религии и литературном труде.

Заслуженно большое место в «Очерках» отводится английскому реа­лизму, и в особенности творчеству Чарльза Диккенса. Не преувеличивая звучание диккенсовского гуманизма, верно определяя классика английской литературы как радикального интеллигента, Коган превосходно вскры­вает объективное значение реалистической сатиры Диккенса. «Бичевать порок — первое орудие в руках Диккенса, — пишет П. С. Коган. — Трогать сердца раздирающими сценами несчастья — его второе орудие». Характери­зуя Англию как страну великих коммерсантов, страну, раскинувшую «свою торговлю по всему миру», где коммерсанты являются некоронованными монархами, автор «Очерков» подчеркивает растлевающее могущество денег — главного действующего лица в империи мировой коммерции. «Англия — классическая страна лицемерия, пуританства и внешней благо­пристойности», — такой вывод делает П. С. Коган, анализируя произведе­ния Диккенса. «Дух наживы, жажда денег, бешеная конкуренция, все эти блага, которые подарило человечеству позолоченное мещанство, — все это находит в Диккенсе и беспощадного обличителя». Особенность мастерства Диккенса обуславливается убедительностью созданных им характеров в высшей степени колоритных. Диалектическая изобразительность — харак­терная черта произведений Диккенса как представителя социальной и реалистической литературы. Огромная ценность всего творчества Диккен­са определяется, прежде всего, блестящим мастерством реалистической типизации. Гениальный художник, Чарльз Диккенс, этот покровитель «всех покинутых, утешитель всех печалей, защитник всех угнетенных, друг всех страждущих», создал такую широкую картину современной ему Англии, какую не создал ни один из его английских современников.

В то же время П. С. Коган отмечает, что юмор Диккенса богат раз­нообразными оттенками, смех и шутка, комическое изображение людей и событий нередко помогают смягчить эмоциональный накал изображения социального зла. Веселая шутка, даже буффонада и фарс, вносимые порой совершенно неожиданно в самое серьезное и даже трагическое повество­вание, характерны для творчества Диккенса.

«Диккенс — сатирик, — говорит П. С. Коган. — Его смех так же жесток, как и его слезы. Этот смех наносит такие же беспощадные раны нашему сердцу, как и его рыдания».

В этом же плане анализируется творчество крупнейшего из фран­цузских реалистов Оноре де Бальзака, который, «обнаруживая язвы ари­стократии и буржуазии, сам не сознавая, давал ценный материал» и тем самым «сыграл роль, которая часто выпадает на долю обличителей: они выставляют напоказ зло, но не им принадлежит честь открытия средств против зла».

«Вы отыскиваете человека таким, каким он представляется вашим взорам, а я чувствую в себе призвание изображать его таким, каким хоте­ла бы видеть». Этими словами Жорж Санд, адресованными Оноре де Бальзаку, П. С. Коган открывает главу об авторе «Человеческой комедии». Характеризуя реалистические направления в литературе первой половины XIX века, Коган пишет: «Подобно Корнелю и Расину, писатель-реалист также подавляет свои внутренние порывы, но на этот раз во имя точного и правдивого изображения. Писатель-реалист сначала изучает ад и рай жизни, а уж затем строит выводы, создает свои политические и социальные идеалы. Никогда литература не описывала таких подробностей, как в эту эпоху».

Говоря о Бальзаке как о человеке и писателе, П. С. Коган подмечает, прежде всего, его деловые качества как сына прагматичного века, его поразительную трудоспособность и самодисциплину. «Он не аристократ-белоручка, а рабочий. Его труд — одновременно и его нравственное удо­влетворение, и его средство к жизни». В «Человеческой комедии» Бальзака живут и действуют более двух тысяч персонажей — две тысячи историй человеческой жизни созданы писателем. Как и его великий английский современник, Оноре де Бальзак живет в эпоху царства наживы, эгоизма, всесильной власти денег, грубых чувств. Отсюда приземленный, низкий взгляд на природу человека: «Он видит только мрачные стороны капита­листического строя, мрачные стороны свободной конкуренции, превратив­шей общественную жизнь в сплошную борьбу за существование».

Выход из создавшегося положения Бальзак, как и Шатобриан, видит в возвращении к прошлому. По политическим убеждениям он был монархи­стом, но он был «истинный сын мещанской монархии, монархии лавочни­ков и фабрикантов». И автор «Очерков» резюмирует: «Бальзак — плохой историк; ему трудно видеть, что злоупотребления и недостатки, вызываю­щие его недовольство современной ему Францией, царили еще в большей степени в ее прошлом».

С особым интересом читатель знакомится с очерком, посвященным Жорж Санд. Острая в ту пору проблема борьбы за женское равноправие нашла в лице П. С. Когана своего страстного поборника. Под пером автора «Очерков» жизненный и творческий путь Жорж Санд органически слива­ется в документ, звучащий как пламенный манифест в защиту освобож­дения женщины: «Из писательниц ни одной не было суждено так глубоко заглянуть в сердечную жизнь женщины, как Жорж Санд». Вместе с тем анализ «женских» мотивов в творчестве Жорж Санд сопровождается весь­ма внимательной критикой идейной противоречивости Жорж Санд и столь сильно сказавшегося на творчестве писательницы «страстного стремления к уничтожению социальной неправды». Страстная поборница свободы, идеолог движения за равноправие женщин, идущая всегда в его авангарде, Жорж Санд к концу жизненного пути отказалась от роли проповедницы. «В те дни, когда зло приходит вследствие взаимного непонимания и нена­висти между людьми, призвание художника состоит в том, чтобы прослав­лять кротость, взаимное доверие, дружбу и напомнить людям зачерствелым или павшим духом о том, что чистота нравов, нежность чувств и первобыт­ная справедливость все еще живут и могут жить на свете», — цитирует французскую писательницу автор «Очерков».

С большой симпатией пишет П. С. Коган о родоначальнике француз­ских романтиков Викторе Гюго: «Он — романтик, потому что поэтизи­рует действительность, любит исторические сюжеты, которые открывают большой простор для идеализации и фантазии. Он — реалист, потому что никогда не отрывается от действительности, всегда стремится осветить ее, хотя освещает резким и причудливым светом». Коган верно подме­чает, что, будучи реалистом по существу и романтиком по форме, автор «Собора Парижской Богоматери» и «Отверженных» сумел соединить оба направления в высокую поэзию и был ее «одновременно и создателем, и единственным представителем». Гюго использует романтические приемы в изображении социальных и политических проблем представителей всех социальных слоев французского общества. «Ему безразлично, — утвержда­ет П. С. Коган, — льются ли слезы угнетенных под сводами собора Париж­ской Богоматери в XV веке, или в темную ночь на улицах современного Парижа. Ему безразлично, облекся ли эгоизм в яркий наряд средневекового рыцаря, или в прозаическое платье современного фабриканта. Социальное зло его времени занимало его как отражение мирового зла, а не как практи­ческая задача, требующая быстрого решения. В человеке он искал прежде всего человека, а не представителя того или иного класса».

Далее автор «Очерков» замечает, что по мере того, как романтизм схо­дил со сцены литературной жизни, поэтов начала интересовать все более тщательная отделка формы. Этот культ поэтического слова, этот принцип «искусства для искусства», или чистого искусства, нашел своих талантли­вых представителей, ярчайшим из которых является Бодлер.

Тонким анализом и глубоким проникновением в сущность творчества отмечена в «Очерках» характеристика Бодлера. В отличие от декадентских преемников Бодлера, равно как его безоговорочных хулителей, П. С. Коган рассматривает внутреннюю трагедию творца «Цветов зла» с его неутоли­мой страстью к высоким идеалам общественной справедливости и наряду с этим погружение в грязь порока на почве бессильного разочарования. «Бодлер — одинокая душа в самой гуще жизни. Бодлер — это Манфред в модном костюме, Чайлд-Гарольд парижского бульвара», — такую харак­теристику дает поэту П. С. Коган. Он отмечает, что «Цветы зла» Бодлера были встречены бурей негодования. Их «одуряющий аромат», отразивший пороки современного человека в самом неприглядном виде, шокировал французское общество. Однако более дальновидные и чуткие критики «увидели за картинами разврата и неестественных порывов грустное и серьезное лицо поэта, сочетание глубокой чувственности и христианско­го аскетизма».

С большой симпатией и сочувствием говорит автор «Очерков» о жизни и творчестве великого немецкого поэта Генриха Гейне, воспринявшего с юности всем сердцем «атмосферу универсальных притязаний романтиз­ма». Характеризуя Гейне как поэта, полного «романтического томления и романтических грез», П. С. Коган в то же время отмечает, что он был последним романтиком и «первым вестником новых задач поэзии».

И здесь нельзя согласиться с критикой профессора Я. Металлова, высказанной в предисловии к десятому изданию второго тома «Очерков», вышедшего в государственном издательстве «Советская наука» в 1941 году. Давая в целом положительную оценку работе, он упрекает П. С. Когана в чрезмерно «биографическом» истолковании художественного творчества писателей, в частности, в излишнем «биографическом» акценте на харак­теристике Г. Гейне, «моральная и политическая «изломанность» которого была явно преувеличена». Однако драматическая, полная трагизма судьба поэта, политические преследования, которые начались с выхода его перво­го крупного произведения «Путевые картины», травля, организованная его литературными противниками, красноречиво свидетельствует о моральной и политической изломанности Гейне, поэзия которого «была последней яркой вспышкой угасающего романтического пламени, в последний раз озарившего мир причудливым фантастическим светом».

Далее оппонирующий рецензент пишет: «Но при всех достоинствах «Очерков» и добрых стремлениях автора в самой методологии труда есть некоторые недостатки. Прежде всего, читатель не может не отметить с сожалением явную недостаточность в «Очерках» эстетического анализа произведений, их жанровых особенностей, художественных достоинств и недостатков». Здесь, в защиту позиции П. С. Когана будет уместно вспом­нить слова Жорж Санд, приведенные автором в первой главе второго тома: «Я люблю, — говорит она, — сперва посмотреть на то, что описываю». Этот принцип в полной мере характерен для автора «Очерков», который относился с большой любовью к своему труду, тщательно изучал свой предмет, все то, о чем говорил так интересно и увлекательно. Анализ произведения того или иного автора иллюстрируется тщательным, все­сторонним разбором, подробным пояснением идейной основы произведе­ния, сюжетной линии, его идеологической направленности, эстетической значимости.

Нельзя также согласиться с профессором Я. Металловым в том, что: «На идейный же анализ произведений, как это нетрудно заметить, немалое влияние оказала культурно-историческая школа, вследствие чего такие поня­тия, как «среда» и «эпоха», нередко трактовались чрезвычайно отвлеченно и обобщенно, без учета той роли, которую данное творчество играло в соци­альной борьбе в определенной конкретно-исторической обстановке».

Здесь необходимо отметить, что почти каждая глава «Очерков» предва­ряется детальной и подробной характеристикой той или иной эпохи. Доста­точно бросить беглый взгляд на оглавление второго тома: «Главные куль­турные факторы на заре XIX века», «Промышленный переворот», «Маши­ны», «Капиталистический способ производства», «Рабочий вопрос», «Три стадии в истории борьбы рабочих с предпринимателями», «Феодал и кре­постной средних веков, капиталист и рабочий XIX века», «Женский вопрос во время революции», «Дарвинизм», «Закон эволюции» и т. д.

П. С. Коган дает подробную, скрупулезную и детальную картину каж­дого временного отрезка, в которой действуют герои его «Очерков».

Безосновательными представляются также упреки в том, что в моно­графии об Ибсене П. С. Коган сделал особый акцент на влиянии природы на творчество великого норвежского драматурга. В частности, профес­сор Металлов пишет: «.отсюда непомерно большое влияние «природы Скандинавии» на Ибсена, вместо отмеченного Ф. Энгельсом решающего фактора — социально-исторических условий развития Норвегии». В этом замечании прослеживается явное стремление рецензента уложить биогра­фию великого норвежского драматурга в прокрустово ложе марксистской идеологии.

Нельзя также согласиться со следующим абзацем критики: «Порочна тенденция автора «Очерков» представить позитивизм как совершенно реалистическое направление, а натурализм, и в частности творчество Золя, — как подъем реалистического искусства, в то время как натура­лизм явственно знаменовал собой начало снижения и распада реализма. Чрезмерно выделяя «животные инстинкты» в показе Золя рабочих, автор недооценивает остроты протестантских мотивов, которыми насыщено золяистское изображение пролетариата».

Однако нельзя не согласиться с П. С. Коганом, что ни один писатель, кроме Эмиля Золя, так точно и почти по-журналистски документально не изобразил жизнь рабочих: тяжелые условия труда, ужасающий быт, беспросветное, бездуховное, почти животное существование, и поэтому натурализм в романах Золя только подчеркивает реалистическую картину нелегкой доли французского пролетариата.

«История — лучшая защита против модных увлечений, скороспелых суждений, против обаяния фраз и непродуманной веры в недолговечных учителей и духовных вождей». Этими словами П. С. Коган открывает тре­тий том «Очерков по истории западно-европейских литератур». Оставаясь верным своей методике, автор старается проследить развитие литератур­ных и философских направлений в ходе исторического процесса, выявить их корни в прошлом, определить условия, при которых они возникли, отме­тить их роль в общем развитии идей. Особый акцент П. С. Коган делает на закономерности исторического процесса, говоря о том, что современная ему европейская литература является логическим продолжением предше­ствующих литературных течений, которые воплотили духовные ценности прошлого. Продолжая начатое во втором томе исследование творчества Ницше, «певца последних героических усилий господ мира», и Ибсена, «истинного символиста», творца «нового театра, построенного на развитии внутренней драмы», который «переместил центр тяжести из жизни в чело­веческую душу», П. С. Коган дает широкую и развернутую картину поли­тической, социальной и культурной жизни, на фоне которой формирова­лись идеи их творчества, вызвавшего к жизни новую поэзию и философию. Здесь философия и поэзия переплетаются, дополняя друг друга, обогащая, вытекая одна из другой. «Счастье мужчины: я хочу. Счастье женщины: он хочет». Это изречение Заратустры может быть поставлено девизом ко всем женским характерам, изображенным в ибсеновских пьесах», — так определяет П. С. Коган взаимодействие и параллели в творчестве Ницше и Ибсена.

Исследование этих параллелей предваряется разбором теории немец­кого философа Макса Штирнера, идеолога «внутреннего мира личности», философия которого оказала большое влияние на творчество Ницше и Ибсена. Анализируя книгу «философа индивидуализма» «Единственный и его собственность», которая, по словам автора «Очерков», «в более яркой и оригинальной форме выражает основные идеи ницшеанства», П. С. Ко­ган занимает резко критическую позицию и, обосновывая ее, дает про­странный пассаж из труда немецкого философа: «Революция не только не раскрепостила личность, она закрепостила ее такому монарху, которому уже нельзя противопоставить ничего. Прежние монархи считались с при­вилегиями отдельных лиц. «Нация» взяла себе все. Словом, равенством политических прав оказалось полное обезличение индивидуума перед лицом государства. Политическая свобода означает только, что государ­ство свободно. Никто не смеет нам приказывать. Но перед государством мы рабы. Социализм стремится к еще более тяжкому закабалению лич­ности. Социализм хочет превратить всех в неимущих, в «оборванцев» перед лицом верховного собственника — общества. Теперь гражданин, т.е. безличный раб государства — почетный титул».

Резко критикуя индивидуалистическую философию Штирнера, выра­зителя «современных порывов индивидуализма», за отсутствие нравствен­ности, любви, чувства долга, готовности к самопожертвованию ради ближ­него, ради идеи, и обосновывая критику модными в то время социальными идеями о переустройстве жизни, П. С. Коган утверждает, что «.“Един­ственный” Штирнера мог появиться только в эпоху всеобщей бешеной конкуренции, что эгоизм, который он возвел в культ, лежит в основе дер­жащегося на нем строе. есть верное отражение капиталистического строя жизни».

Далее проводя некоторые параллели в творчестве Ибсена и Метер­линка, автор «Очерков» утверждает, что их поэзия «вытекает из общего источника: из стремления вернуться к внутреннему миру человека».

«Метерлинк, повторяем, — не только один из даровитейших поэтов символизма. Он — истинный теоретик и философ школы. Его «Сокровище смиренных» — итог дум и стремлений современных мистиков и эстетов. Два мира, два начала человека, тоска по истинной, самостоятельной, вну­тренней жизни души, по утраченной личности — вот главная тема про­изведений Метерлинка, угадавшего и отразившего психику современного ему общества. Метерлинк — глубочайший философ этой раздвоенности современной личности. Его эстетическое учение является источником, откуда произошла современная стилизация и метод расположения фигур по барельефам и фрескам и стремление к «театру синтезов». В основе всех этих исканий лежит идея Метерлинка о двух началах в человеке, о само­стоятельной жизни души», — резюмирует автор «Очерков». Метерлинк, по мнению П. С. Когана, «пытается примирить старое с новым, веру с наукой, мистическую справедливость с социальной. В этой путанице понятий глав­ная причина его неудачи. Он чувствует, что бессилен овладеть смыслом исторического процесса. Он проповедник равенства и сострадания, тех «духов», которые были ненавистны Штирнеру и Ницше и от которых они не могли вполне избавиться, как не может избавиться и Метерлинк. Как ни далеки друг от друга Ибсен и Метерлинк, но они оба — поэты эпохи кризиса буржуазного общества».

Эти же параллели, рожденные временем и социальными условиями жизни, П. С. Коган находит в творчестве Оскара Уайльда: «Метерлинк соз­дал учение о двух мирах. Он позволил мятущемуся духу уйти от «великой несправедливости» в иной мир. Оскар Уайльд научил общество смотреть на действительность сквозь призму своего воображения. Он показал миру, как можно вкладывать в видимые явления любое содержание. В эпохи, напоминающие наше время, эстетизм и отчаяние нередко шли рука об руку. Байрон был одновременно и пессимистом, и романтиком. Мир вымыслов и чарующей лжи — естественный выход для бессилия перед жизнью и ее загадками». Источник новой эстетики, — утверждает П. С. Коган, — нена­висть к точному исследованию и научному познанию действительности. В основе ее лежит то же стремление, что обусловило индивидуалистиче­скую поэзию Ибсена и дуалистическую философию Метерлинка — стрем­ление отделить личность от мира, возвести в культ ее субъективные пред­ставления. Мир, как нечто реальное, совершенно исчезает, а единственно важным становится наше представление о нем. Искусство есть единствен­ная реальность. Оскар Уайльд, по мнению Когана, довел эту идею до ее крайнего выражения: «Литература предупреждает Жизнь. Она не списы­вает с нее, но переделывает для своих целей. Жизнь держит зеркало перед Искусством и воспроизводит какой-нибудь странный образ, созданный художником или скульптором, или осуществляет в действительности то, что грезилось вымыслу». Не жизнь создает искусство, а Искусство создает Жизнь, — таково эстетическое кредо Оскара Уайльда.

И далее, развивая тему философии современного индивидуализма, П. С. Коган высказывает следующую мысль: «Ницше, Метерлинк и Уайльд указали только три пути, на которых, оставаясь в пределах вкусов и поня­тий буржуазного общества, личность может осуществить себя вполне. Пшебышевский указывает четвертый. У Ницше — это эгоизм, служение своему «я»», у Метерлинка — мистическая жизнь души, у О. Уайльда — игра воображения, искусство. Пшебышевский присоединяет к ним сла­дострастие. Штирнеру и Ницше история представлялась вечной борьбой «духов» с эгоизмом нашего «я». О. Уайльд видел в истории борьбу правды с вымыслом. Постепенное освобождение вымысла из-под власти гнетущей человеческой правды. И с радостью указывал в прошлом человечества те моменты, когда оно приближалось к сознанию, что только обман, вымысел является единственной реальностью. Ницше написал «Заратустру», Метер­линк — «Сокровище смиренных», Оскар Уайльд — «Замыслы», Пшебышевский — «Синагогу Сатаны». Эти четыре книги — четыре откровения для современного мятущегося общества. Модернизм завершил свое дело. Он озарил хаос современной жизни феерическим светом. Он указал и пути освобождения устами его величайших представителей.»

По мнению автора «Очерков», идеологи буржуазно-индивидуалисти­ческой философии, Ницше и Ибсен утверждают, что путь к освобожде­нию — культ своего «я», равнодушие к страданиям других. Метерлинк признает жестокость человеческого жребия, мистическое уединение, в котором душа может прислушиваться к тайнам бытия. О.Уайльд заявляет, что путь освобождения — это фантазия, эстетический экстаз. Пшебышевский возвел в культ половой экстаз, порок и преступление. Философское кредо Кнута Гамсуна, выраженное в трилогии «Виктория», «Голод», «Пан», — иррациональное, безумное состояния души. Истинных путей освобождения, по мнению Когана, они не знают: «.другого мира, того мира, который несет в себе новую жизнь, они не видят и не увидят, пото­му что их поэзия — это грустный гимн умирающему, а не радостный привет рождающемуся».

Автор завершает третий том фразой, смысл которой созвучен преди­словию к его первому изданию: «Господство новой поэзии будет длиться до тех пор, пока будет длиться начавшаяся уже агония буржуазного мира, потому что эта поэзия есть не что иное, как ее выражение».

Автор «Очерков» был свидетелем и очевидцем этой агонии, но радости не получилось, не получилось и торжественного гимна. Потому что вос­торжествовал совсем иной индивидуализм, совсем иной культ «я», но не индивидуального, личностного ницшеанского «я», не глубоко отстранен­ного, внутреннего мира Метерлинка, а того государственного, всепогло­щающего, всенивелируещего, жестокого, беспощадного и равнодушного к страданиям других мира, о котором предупреждал Штирнер, о котором писал Дмитрий Мережковский в «Грядущем хаме».

Необходимо отметить, что в «Очерках» прослеживается явная марк­систская направленность, отражающая во многом настроения неспокой­ной и бурной эпохи брожения умов, моду на популярные в то время идеи. Автор как бы между строк требует от литературы обязательной борьбы за социальную справедливость, непрестанно отсылая гневные инвективы в адрес несправедливого мироустройства вообще и современного ему буржуазного общества в частности, не оставляя за литератором права на исключительную индивидуальность, творческую свободу, эстетическую отрешенность, осуждая его за пассивную созерцательность, требуя актив­ного участия в борьбе за переустройство несправедливого общества. Все происходящие в обществе процессы, в том числе и процесс творчества, основанный на самых капризных вдохновениях гения, наитии и особой интуиции, П. С. Коган объясняет чисто экономическими законами. В част­ности, он утверждает, что: «В эпоху. торжества феодализма. герцоги и графы верили, что понятие «белой кости» — извечное понятие, а не резуль­тат известной формы производства».

«Если бы кто-нибудь попытался рассказать бичующемуся фанати­ку Средних веков, что. его рабский ужас перед непонятными целями всемогущего Бога являлся результатом тогдашних форм хозяйственной жизни.».

«В настоящее время мы знаем, что «абсолютная» красота, стоящая вне времени и пространства, существует только в воображении умов, склонных по примеру теологов и метафизиков наполнять мир силами и духами, легко и просто объясняющими всякую нашу потребность, всякий наш вкус, соз­давшийся из вполне уловимых реальных условий».

Автор «Очерков» не согласен, что объяснять причины «хода жизни» вне логики и систем, искать у высших сил ответа на мучающие общество вопросы и сомнения присутствием «духов» и тайных сил для литературы куда привлекательней, чем обосновывать их плоскими и скучными эконо­мическими выкладками, лишенными души, эмоций, радостей и надежд.

Однако, несмотря на явный социальный акцент «старательного марк­систа», «Очерки» читаются с захватывающим интересом. Широта эруди­ции, глубина мысли, прекрасный язык, стройная логика изложения фактов, всесторонний научный подход к предмету, масштабный размах исследова­ний создают впечатление, что читаешь не фундаментальный научный труд, а увлекательный литературно-исторический роман в трех томах.

Успех этого первого труда, а к концу 1913 года было продано более 150 тыс. экземпляров «Очерков», обеспечил П. С. Когану материальную независимость и способствовал осуществлению его желания: после сдачи магистерских экзаменов он утвержден приват-доцентом Петербургского университета с правом читать лекции и одновременно избран профессором Высших женских курсов имени Лесгафта.

Во второй половине 1910-х годов П. С. Коган ездит по России с лекци­ями: «Литература сегодняшнего дня — А. Блок, И. Бунин, Н. Никандров, И. Сургучев, И. Замятин», «Борьба модернизма и реализма в литературе», «Женщина в поэзии и жизни», «Побеждающая жизнь» и др.Маршрут ученого пролегал по Центральной и Южной России, Уралу, Поволжью. Как лектор Петр Коган пользовался огромной популярностью: профессиональное владение предметом, прекрасные ораторские данные, личное обаяние собирали на его лекции полные аудитории — они неиз­менно проходили с аншлагом.

В то же время слушатели нередко отмечали упрощенность его под­хода к литературным явлениям, политизированную окраску некоторых выводов. Так, вначале П. С. Коган признавал определенные достижения в декадентстве с его эстетизмом и ницшеанством, т. к. с помощью «призрака красоты и свободы» художники расчищали «авгиевы конюшни жизни». Популярные в интеллектуальных кругах начала ХХ века идеи ницшеан­ского индивидуализма и «титанизма», идеология «сверхчеловека» создали культ «аристократической личности» Ницше. П. С. Коган симпатизировал этой новой, эпатажной философии, однако значительно позже он аттестует ницшеанство резко и безапелляционно: «Ницше отнимал у человечества лучшую гарантию культурного существования и превращал землю в арену кровавой борьбы, густой лес, населенный хищными зверями.», а время смелых и эпатажных экспериментов, направлений и течений в литерату­ре он охарактеризует как «.эпоху расцвета реакционного символизма и декадентства».

С той же категоричностью он меняет свое отношение к модернистам, упрекая их в изоляции от общества, углублении в собственные пережива­ния. Окончательно суровую оценку Когана модернизм получил в лекции «Побеждающая жизнь» как явление, порожденное презрением к реально­сти и духовным бессилием.

Коган придавал большое значение анализу вкусов и эстетических эмоций, определяемых конкретным историческим моментом, считал, что «скоропреходящие сенсации» могут дать современному зрителю больше, «чем создания Эсхила и Фидия».

Понимание П. С. Коганом марксизма как теории, полностью отрицаю­щее «значение личности, исчезающей за реальными интересами класса», привело его к убеждению, что в художественном произведении механиче­ски воспринимаются идеи, чувства и настроения, сложившиеся в обществе под влиянием групповых интересов. Индивидуальность, талант, по его мне­нию, не играют никакой роли, так как художник является «проводником» творческой энергии масс. Он придерживался точки зрения, что художник всегда будет служить «господствующим группам», так как они обеспечи­вают ему свободу творчества, давая материальную независимость. Но и у демократии, считал он, есть шанс привлечь художника на свою сторону — создать обстановку, открывающую простор творческому духу.

Сформулированные Петром Коганом с особой категоричностью прин­ципы социалистического литературоведения дали основание Б. М. Эй­хенбауму назвать его «старательным марксистом», отметив в то же время присущее Петру Когану самолюбование.

В этом смысле интересны взаимоотношения между Петром Коганом и Валерием Брюсовым. Познакомившись на студенческой скамье Москов­ского университета в 1890-е годы, основавшие кружок любителей запад­ноевропейской литературы и ставшие затем идейными противниками, много лет спустя они снова сойдутся, чтобы сотрудничать в Наркомпросе и ВЛХИ. Сохранилось письмо Валерия Брюсова Петру Когану, датированное 8 ноября 1922 года. В частности, он пишет:

Многоуважаемый Петр Семенович!

...Случилось так, что по разным обстоятельствам в нашем инсти­туте в этом году замедлилось начало всех курсов по общ.-политическим наукам. Студенты 1-го курса остаются без надлежащего руководства в этой области. Между тем читаются курсы «логики» (М. Григорьев) и историч. поэтика (Якобсон), в которых лекторы, поневоле, касаются вопросов, связанных с историей философии. И Григорьев, и Якобсон, как вы знаете, — не марксисты. Является настоятельная необходимость спешно начать курс, которым студенты 1-го курса были бы определенно введены в круг воззрений исторического материализма.

Отсюда ясна моя просьба, и очень-очень убедительная. Не можете ли вы немедленно начать ваш курс ист. материализма? Это, повторяю, крайне необходимо. Если вы не можете в этом триместре вести 2 курса, я предпочел бы, чтобы вы временно отложили «Введение в историю зап. литератур», но прочли бы хотя бы несколько лекций по историч. мате­риализму. Или же, если это противоречит вашему плану этого курса, вы, может быть, нашли бы возможным (хотя бы в ваши часы) прочесть 3—4 отдельных лекций, в которых осветили бы явления философии, особенно теорию познания, с точки зрения марксизма. Для вас это не трудно, соот­ветствующие работы, конечно, у вас под рукой, а институту это чрезвы­чайно нужно. Итак, еще раз очень и очень прошу вас об этом.

Уважающий вас Валерий Брюсов.

В 1917 году, увлеченный бурными политическими событиями, он рабо­тает внештатным корреспондентом газет «Южный край» и «Власть наро­да», посылая статьи на злободневные политические темы. В это же время Петр Коган занимает позицию, близкую к плехановской, резко критикуя тактику и поведение большевиков, и по идейно-политическим соображе­ниям примыкает к органу меньшевиков «Единство».

После Октября 1917 П. С. Коган принимает участие в ряде мероприя­тий и организаций в сфере культуры. В 1918 году он назначается на пост профессора и члена правления Смоленского университета, а в период с 1921 по 1930 годы занимает должности профессора 1-го и 2-го МГУ, Все­союзного литературно-художественного института, Исследовательского института археологии и искусствоведения, председателя Государственного художественного комитета Наркомпроса. Занимая ответственные посты в большевистском правительстве, П. С. Коган всячески старался оказывать поддержку молодым советским писателям. С 1921 года он становится бес­сменным президентом Государственной академии художественных наук и, по словам Марины Цветаевой, был «ангелом-хранителем» и «ходатаем» по земным делам деятелей литературы и искусства.

Большинство основополагающих научных трудов Петра Когана были опубликованы при жизни автора, ушедшего в мир иной 5 мая 1932 года в Москве. Его фундаментальный классический труд «Очерки по истории западно-европейских литератур» был в последний раз напечатан 10-м изданием в 1941 году издательством «Советская наука» и является теперь большой библиографической редкостью.