Каир.

Международный аэропорт Халилья.

Январь 1986 года

Только в аэропорту по-настоящему понимаешь, что современный мир, при кажущейся бескрайности, на самом деле очень тесен. Во всяком случае, на Ближнем Востоке запись «Задохнулся в толпе» в заключении о смерти встречается ненамного чаще, чем констатация летального исхода от инфаркта миокарда. И в этих богоугодных краях подобным парадоксам никто уже не удивляется.

Прожив на Ближнем Востоке десять лет, он мог с уверенностью утверждать, что практически полностью адаптировался в этом странном мире. И, прежде всего, потому, что вовремя сообразил: если Создатель по какой-то непонятной причине решил положить начало земной цивилизации на Ближнем Востоке, то наверняка с одним условием — чтобы эта самая цивилизация, зародившись в междуречье Тибра и Евфрата и распространившись по всему белу свету, ни при каких обстоятельствах не возвращалась на свою географическую родину.

Что, собственно, и произошло.

Он не был ни расистом, ни снобом, ни даже занудой. Больше того, с определенной симпатией относился к арабам, к которым за долгие годы основательно привык. Именно поэтому их удивительная, по-детски непринужденная способность создавать невообразимый бардак везде, где они появлялись даже на мгновение, примирила его в конечном счете и с Геродотом, и с Творцом: создав несколько тысячелетий назад фундаментальные основы математики, астрономии, письменности, а также изощренные способы бальзамирования почивших в бозе тиранов, арабы, видимо, вывалили на алтарь человечества такой внушительный груз интеллектуальных усилий, что исторически выстрадали законное право на общенациональную аллергию против любых, даже самых примитивных, форм цивилизованности.

Решив про себя эту историко-философскую проблему, он дал слово ничему в Египте не удивляться. Вот и в то солнечное, январское утро, вжавшись в искусственную выемку между газетным киоском и лавкой с прохладительными напитками и прикидывая в уме, сколько же, все-таки, осталось до прибытия самолета из Лондона (информационное табло в аэропорту, естественно, не работало), он привычно взирал на ревущие табуны усатых мужиков в белых галабиях и тучных, густобровых дам, обвешанных тоннами серебряных украшений, проносившихся мимо его естественного укрытия подобно селевым потокам, сметая на своем пути скамейки, плевательницы, канатные ограждения и зазевавшихся иностранцев. Над черным морем голов непринужденно парило несколько беззаботных ласточек, свивших себе гнезда под металлическими стропилами аэровокзальных перекрытий.

В колыбели мировой цивилизации зарождался новый день…

Он вздохнул, не без усилий развернулся в своей выемке и стал наблюдать сквозь давно немытую стеклянную витрину терминала за интригой привычного скандала, назревавшего между двумя владельцами такси. Он давно уже привык к тому, что в Каире за пальму первенства в перехвате пассажира, таксист запросто может перерезать горло коллеге. В том случае, естественно, если конкурент окажется менее проворным. О таком понятии, как корпоративность, здесь даже не догадывались…

Мысленно поставив в надвигающейся схватке на коренастого палестинца в красно-белой куфие, он прикинул, что обмен изощренными оскорблениями перерастет в драку не позднее чем через полминуты. Однако увидеть триумф своего фаворита ему так и не довелось — за спиной прозвучал печальный, чуть надтреснутый голос:

— Доброе утро, Николай Игоревич…

Вообще-то его звали Кеннет Джей Салливан. Немногочисленные коллеги предпочитали обращение Кен, близкие приятельницы — Кенни. Как видите, ничего общего с Николаем, а тем более Игоревичем не наблюдалось. Да, и еще одна важная деталь — он абсолютно не владел русским языком. О чем свидетельствовала персональная карточка учета кадров британского информационного агентства Би-би-си, в которой, много лет назад какой-то дотошный кадровик черным по белому вписал, что собственный корреспондент агентства на Ближнем Востоке Кеннет Джей Салливан, 1953 года рождения, уроженец Дублина, выпускник отделения восточной филологии Каирского университета, холост, помимо родного английского, владеет арабским, немецким и испанским языками. Короче, оборачиваться он не собирался, хотя и подумал непроизвольно, что грозившая с секунды на секунду обернуться поножовщиной разборка двух таксистов как-то сразу утратила свою первоначальную привлекательность.

— Николай Игоревич, ты чего набычился?.. — Надтреснутый голос демонстрировал откровенную назойливость. — Или не узнаешь?..

Кроме него, в выемке никого не было. Надо было что-то отвечать. Незнание языка, как известно, не освобождает от естественной реакции на уровне второй сигнальной системы. А потому, испытывая легкое напряжение в ногах и теле, он медленно развернулся с уже ГОТОВЫМ выражением изумления на лице:

— Простите, вы это мне? — спросил он на английском.

— Вам, кому же еще! — послушно переходя с русского на английский, ответил немолодой худощавый мужчина с вытянутым, как сохнущий на веревке чулок, лицом, и протянул руку. — Ну, здравствуй, брат!..

Длинные желтые зубы, срезанный под острым углом подбородок и, особенно, неспокойное выражение темных глаз были ему знакомы. И знакомы более чем хорошо. Впрочем, какое это все имело значение! Да будь у него даже стопроцентная гарантия, что человек, решивший, назвать Кеннета Джей Салливана экзотическим для Каира именем Николай Игоревич, имеет на то веские основания, он все равно остался бы тем, кем был. То есть, британским журналистом, не владеющим русским языком. Он не был ни телезвездой, ни процветающим бизнесменом, ни даже активистом шоу-бизнеса. А принцип узнаваемости в его профессии всегда являлся элементом совершенно излишним и даже вредным. Ибо полностью соответствовал тексту эмалированной таблички с черепом и скрещенными костями, которую во всем мире вешают на металлические сетки дверей электроподстанций: «Не дотрагиваться! Смертельно опасно! Убьет!» С другой стороны, он обладал определенными лингвистическими способностями. В том смысле, что ему ничего не стоило заговорить на совершенно неведомом языке. Даже на таком сложном, как русский. Правда, для того, чтобы это случилось, ему, подобно бронированному сейфу с персонально подобранной программой, необходимо было услышать несколько слов. Самых, кстати, заурядных, которых, тем не менее, он не слышал целых два года. Однако самое досадное заключалось в том, что фраза «Николай Игоревич, ты чего набычился? Или не узнаешь?..» ничего общего с этими словами не имела.

А раз так, то…

— Извините, сэр, вы очевидно обознались…

— Очевидно, — промямлил незнакомец с очень знакомым лицом. — У того, за кого я вас принял, была рассечена правая надбровная дуга…

Он сжался.

— А у вас, как я вижу, — продолжал по-английски незнакомец, — нет даже шрама. Сделали пластическую операцию?

— Пришлось.

— В Йоханнесбурге?

— В Ковентри.

— А имя хирурга Роберт?

— Роджер.

— Ну, здравствуй, Николай Игоревич!

— Мудак!

Это было первое слово на родном языке, которое Николай Игоревич Серостанов произнес вслух за два года.

— Сдурел, брат?

— Ты мудак, Коровин, — вполголоса повторил он, чувствуя, что получает удовольствие не только от формы, но и содержания родной речи. — И всегда был мудаком. Но об этом позднее… Знаешь где отель «Рамзес»?

Мужчина кивнул. На его скверно выбритых щеках отчетливо проступили несимметричные красные пятна. Вполне возможно, как следствие оскорбленного мужского достоинства. Русскому человеку всегда неприятно услышать о себе «мудак». Даже в Каире…

— Через два часа. Европейский бар на третьем этаже. Купи себе джин, сядь за столик и не возникай. Я подойду сам. Если меня не будет, подожди пятнадцать минут и уходи. Появишься там же завтра, в семь вечера. Говори только по-английски. Все понял?

Коровин кивнул.

— Двигай!

И только когда костлявую спину Коровина поглотил селевой поток пассажиров и встречающих, он вспомнил, что так и не пожал протянутую руку…

* * *

…Последний раз он видел Коровина в начале восемьдесят пятого, в дублинском аэропорту Шэннон. Это была случайная встреча, спустя ровно год после того, как о нем вдруг забыли, словно навсегда вычеркнули из списка. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Но ни один мускул на вытянутом лице Коровина даже не дрогнул. Связной спокойно прошествовал мимо и скрылся в проеме стеклянного пассажа, витрины которого сверкали товарами народного потребления, так недостававшими его соотечественникам. И Серостанов вновь обернулся к экрану телевизора, установленного за спиной жирного бармена в белой рубашке с бабочкой и засученными рукавами…

Время было неспокойным, удручающая череда смертей и траурных церемоний по престарелым генсекам сменилась воцарением на престоле молодого, энергичного и не в меру многословного Михаила Горбачева. Сидя со стаканом джин-тоника и наблюдая за тем, как на мигающем экране увлеченно размахивает руками генеральный секретарь ЦК КПСС в прямом эфире с корреспондентом Си-эн-эн, Серостанов с внезапной остротой, словно кто-то ткнул его булавкой под сердце, почувствовал, что, вероятно, его странное положение заживо погребенного — вовсе не случайность. Короче, как в воду глядел. А если быть совсем точным, как в бокал с джин-тоником.

Безвылазно сидя на Ближнем Востоке много лет, скованный по рукам и ногам своей «железной» легендой, Серостанов был обречен на пассивность во всем, что было хоть как-то связано с проявлением личной инициативы. Пятнадцать лет назад один из многозвездных чинов советской военной разведки, лично встретившийся с ним в обшарпанной бейрутской кофейне, сказал как бы невзначай: «Забудь о Советском Союзе, забудь о русских, и вообще забудь обо всем, что связывает тебя с родиной, старший лейтенант. Ты у нас англичанин, стало быть, таким и живи, сколько Бог отпустил. В меру пьянствуй, женись, обжирайся пудингами, заводи любовниц, проигрывай деньги в казино, болей за „Арсенал“, получай литературные премии, словом, делай что хочешь, но только оставайся в рамках легенды. Никто не знает, когда пробьет твой час. Но когда он пробьет, ты должен будешь сделать все, что от тебя потребуют. Считай, что твоя жизнь посвящена одной цели — вживанию в чужую среду. И помни, старшин лейтенант: даже твоя светлая голова — сущее ничто в сравнении с теми средствами, терпением и усилиями, которые мы вложили в ее создание…»

Два года, проведенные им в Каире без связи с Центром, без контактов с соотечественниками и практически без надежды, что этой неопределенности когда-нибудь наступит конец, были самым страшным периодом в его жизни. Серостанов дал себе слово, что придет такой день, и он обязательно расскажет о том, как жил и что чувствовал в течение двух лет среди опостылевших пирамид, прилипал-нищих и совершенно чокнутых таксистов. Просто возьмет и поделится накопленным душевным хламом с какой-нибудь эмоциональной, умной, доброй и нежной женщиной лет тридцати-тридцати пяти с безукоризненной фигурой и высокой, полной грудью, которая еще в далекой юности, зачитываясь перед сном романами Драйзера или Салмана Рушди, грезила только им, а встретив наконец свой идеал мужчины, тут же помчалась в церковь (костел, мечеть, кирху, синагогу), где и поклялась страшной клятвой, во-первых, навеки сомкнуть свои коралловые уста, а, во-вторых, перепрофилировать восхитительную грудь зрелой и искушенной в любви наяды в сокровенное вместилище душевных излияний своего ненаглядного. Образ умной, красивой, умеренно сексуальной и абсолютно немой женщины был настолько идеален, что Серостанов практически ничем не рисковал, пообещав самому себе рассказать ей все самое сокровенное. Таким образом, из многочисленных вариантов своей скоропостижной смерти он со спокойной душой вычеркивал расстрел за разглашение государственной тайны.

Какое-то время, по причине отсутствия реальных альтернатив, Серостанов просто терпел, успокаивая себя тем, что, в конце концов, курс выживания в экстремальных условиях проходят даже солдаты срочной службы. Так что, кадровому майору ГРУ с восьмилетним опытом работы за бугром, сам Бог велел терпеть… Правда, его беспокоило, что информация весьма деликатного и скоропортящегося характера накапливалась и накапливалась, а человеческие возможности запоминания, как известно, хоть и обширны, но, все-таки, ограниченны. Через полгода он уже напоминал сам себе забитый по самую щель почтовый ящик, который местный почтальон по непонятной причине упорно игнорирует. С каждым днем удерживать в голове непрекращающийся поток информации становилось все труднее и труднее; Серостанов нес и берег себя, как драгоценный сосуд, думая только о том, как бы не расплескать его специфическое содержание к моменту, когда о нем, наконец, вспомнят и соизволят поговорить по душам.

Но почтальон так и не появлялся, превращая его существование в сущий кошмар…

У профессии разведчика-нелегала или, крота, нет аналогов. И вовсе не в плане вредности или опасности этой работы. Всякая работа, — тем более, в наш сумасшедший век, — содержит определенную долю риска. Труд спелеолога или, скажем, водолаза, по сути дела, намного опаснее. Ведь, если не увлекаться детективной литературой, то работа нелегалов — те же занудство и бюрократизм, только под вымышленным именем, на иностранном языке и на чужой территории. Все равно как петь на итальянском арию Хозе, но так, чтобы публика поверила в итальянское происхождение тенора. Разница же заключается в том, что спелеологам и водолазам ни при каких обстоятельствах не нужно скрывать ни свою профессию, ни привычку принимать с утра пораньше 150 грамм с сосиской, изображая из себя в первой половине дня добросовестного работника, а во второй — заботливого мужа. При наличии комплекта жизненных неурядиц, все они, честно исследовав структурные особенности сталактитов или отвинтив допотопный гермошлем, возвращались в конце дня или недели домой. Нелегалы же счастья трудиться по системе «дом-работа-дом» лишены по определению. О реальности вялотекущей депрессии и первых признаков раздвоения личности, как следствие затянувшегося пребывания вдали от родных берез, говорить просто нет смысла. Но самое страшное, когда к перечисленным прелестям жизни о существовании крота в чужой стране элементарно забывают, даже не удосужившись черкнуть пару строк открыточкой. Мол, так и так, уважаемый господин Салливан, в ГРУ нынче большая заваруха, кадры тасуются, будущее не определено… Так что, извини, братец-крот, не до тебя нам сейчас… И спустя год полного забвения Серостанов занялся самым опасным для мужчин его возраста и профессии делом — стал задумываться о смысле жизни. Много лет назад, в учебном заведении закрытого типа, никак не связанным с восточной филологией, Серостанову преподавал один тип, в исполнении которого форма обучения ряду специфических дисциплин представлялась простой и надежной, как зубило в школьной мастерской по трудовому воспитанию подростков. «Ничего и никогда не записывать, — вдалбливал тип вкрадчивым голосом вора в законе. — Все запоминать и держать в голове. Увижу у кого-нибудь записную книжку — вырву прямую кишку и намотаю на ваш же локоть!..» Серостанов поверил этому человеку и с тех пор только и делал, что запоминал, запоминал, запоминал…

Когда до второй годовщины необъявленного отлучения от профессиональных обязанностей оставался ровно месяц, Серостанов начал потихоньку звереть. Однако железная выучка и природное терпение взяли верх: трезво рассудив, что другого выхода все равно нет, он продолжал ждать, когда его, наконец, расконсервируют. К тому моменту он впервые почувствовал, что в психологическом плане находится на грани срыва. Быть англичанином больше десяти лет (особенно, если ты со всех сторон стопроцентный русский) — очень трудно. Быть британским подданным и безвылазно жить среди арабов — почти подвиг. Оказаться же выщелкнутым из обоймы офицером ГРУ, зарабатывать себе на хлеб репортажами на Би-Би-Си о контрастах арабской действительности и проводить законный трехнедельный отпуск дома, в Лондоне, в компании невероятно пресных приятелей — это уже полное самоотрешение. Крот без связи — даже если его фамилия не Протасов, а Салливан — все равно живой труп.

С какой стороны ни смотри…

Конечно, Серостанов предпринимал попытки (естественно, в жестких пределах соответствующих инструкций) связаться с высоким начальством. Однако дважды обнаружив свой тайник пустым, он понял, что три человека в руководстве военной разведки, которые знали о его существовании, по всей видимости, либо отправлены на пенсию, либо занялись политикой. И забыли сообщить о его существовании четвертому…

* * *

Бар в отеле «Рамзес» был одним из трех мест в Каире, где Серостанов мог спокойно пить джин и надкусывать бутерброды, не вспоминая бессмертную мысль академика Семашко о том, что без санитарной культуры нет культуры вообще. Здесь, в основном, собирался дипломатический корпус, иностранные журналисты, изредка захаживали арабы из числа правительственных чиновников, с наивной тщательностью скрывавшие свои симпатии к западному образу жизни. Заведение было оборудовано кондиционерами, двери плотно закрывались, что сводило к минимуму риск узреть в собственном стакане пару-тройку зеленых мух, отчаянно боровшихся за выживание в любой среде.

Коровин точно следовал его инструкциям — сидел за угловым столиком спиной к входу и пил джин. Серостанов огляделся. Было еще довольно рано, основная масса народа собиралась ближе к ленчу. Кивнув бармену, он заказал финскую водку со льдом и, прихватив со стойки на треть заполненный стакан, направился к угловому столику.

— Ты чего в аэропорту делал, коллега?

— Тебя искал, — флегматично ответил Коровин, залпом опрокинул в себя бесцветную жидкость и негромко, по-русски, крякнул.

— Неужели понадобился?

— А ты против, брат?

— Нет, серьезно? Лучше скажи, как было: случайно встретился, а теперь подводишь под это базис…

— Слушай, имей совесть: я почти сутки не спал…

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Я обычный связной, Коля…

— Господи, неужели не повысили? За столько-то лет!..

— Будем говорить обо мне?

— А почему бы, собственно, и не поговорить?

Серостанов попробовал водку и печально кивнул головой — даже несмотря на три кубика льда и исправно работающий кондиционер, выпивка все равно казалось теплым пойлом. — Я, к твоему сведению, почти два года ни одного русского человека в глаза не видел. Ты знаешь, что такое одичать среди феллахов?

— Откуда ж такое счастье? — хмыкнул Коровин.

— Смеешься?

— Слушаю.

— Как там Москва? Как Даргомиловская? Заасфальтировали наконец или по-прежнему раскопана?..

— В конторе сменилось руководство.

— «Ура, ура вскричали тут швамбраны все!..» — пробормотал Серостанов и пригубил водку. С момента последнего глотка она стала еще теплее.

— В ближайшее время тебя отзовут, — не отрываясь от созерцания стакана, сообщил Коровин.

— Навсегда отзовут?

— Там тебе скажут.

— И ты приперся сюда, чтобы сообщить мне эту новость?

— Коля, я связной.

— Тебя что, заклинило? — вскипел Серостанов. — Я уже эту информацию слышал.

— Тогда сообщу еще одну: через два часа мне надо быть в аэропорту.

— Что я должен сделать по этому поводу? Купить тебе билет в первый класс?

— Выслушать меня, — ровным голосом произнес Коровин. — Спокойно выслушать, Коля. Внимательно. И без реплик.

— Я не в форме, приятель, — Серостанов, прищурившись, посмотрел на долгожданного связного. — Спокойно у меня не получится. Я чувствую. К тому же, ты меня активно раздражаешь, Коровин. Тебе знакомы такие ощущения?

— Странно… — Связной ГРУ с нескрываемым сожалением посмотрел на свой пустой стакан и покачал головой. — И чем это я тебя так раздражаю? В назойливости меня вроде бы заподозрить трудно — появляюсь раз в несколько лет…

— Ты почему пароль сразу не сказал?

— Приглядывался, Коля…

— К кому ты приглядывался?

— К тебе.

— Я так сильно изменился?

— Знаешь, все мы за последнее время изменились, — Коровин вздохнул и неожиданно улыбнулся. — Как живешь, земляк?

— Живу потрясающе, — буркнул Серостанов. — Скоро заведу пять жен и вообще перестану снимать галабию… Говори, с чем приехал?

— Ты можешь съездить в Израиль?

— Это с моим-то арабским?

— Повторить вопрос?

— В принципе, могу.

— Поясни, что значит, в принципе?

— Это значит, земляк, — медленно отчеканил Серостанов, — что я по-прежнему приписан к Каиру. Как и положено журналисту, специализирующемуся на арабах и их долбаных проблемах. На арабах, понимаешь, братишка Коровин, а не на евреях. Разница между двумя этими национальностями во многом определяет историю второй половины XX века… Пользуясь редким случаем, хочу тебе также сообщить, что государством Израиль в моей бюрократической конторе профессионально занимаются другие парни. Для этого, кстати, они и сидят в Иерусалиме, где у них есть отделение. То есть, целый корпункт. Так что, мне надо будет вразумительно объяснить своим лондонским шефам, чего это вдруг меня потянуло в иудейские края…

— А ты что, Коля, числишься в своей конторе в антисемитах?

— Это не в британских традициях.

— Тогда в чем же проблема?

— Сколько времени я должен там пробыть?

— Денек-другой… — Коровин неопределенно пожал плечами. — Все зависит от того, как быстро управишься.

— Что там?

— Надо встретиться с одним человеком… — Коровин продолжал вертеть в руках пустой стакан. — Человек, Коля, очень серьезный. Вернее, не столько сам человек, сколько то, что он должен передать…

— А кроме меня, это сделать некому?

— Странные вопросы задаешь, Коля.

— Я вообще стал странным за эти два года… — Серостанов навалился на край столика. — То меня держат в масле и упаковке без каких-либо объяснений, то, вдруг, бросают, как какого-то заурядного курьера в самое гиблое место на Ближнем Востоке… Имею я право знать, что вообще происходит?

— Я сказал тебе то, что мог, — сухо отчеканил Коровин. — А насчет «какого-нибудь заурядного курьера» хочу заметить, земляк, что ты — просто зажравшаяся и неблагодарная свинья! Ведь, наверное, даже приблизительного понятия не имеешь, что значит передать мини-контейнер у самого входа в Рокфеллер-центр, под носом у ищеек ФБР, которые пасут тебя даже в сортире, когда ты воду в унитаз спускаешь! Короче, Коля, каждый занимается своим делом. Так что, не греши на ближних — Бог не простит…

— Ну, ладно, не лезь в бутылку, — Серостанов впервые улыбнулся.

— Ты же понимаешь: будь у Центра варианты, тебя бы туда не послали. Проблема даже не с людьми. Просто оттуда очень трудно, практически невозможно что-то вывезти. Границы перекрыты глухо, всего один международный аэропорт, контрразведка почище нашей будет… Не страна, а концлагерь какой-то!..

— А им иначе нельзя, — пробормотал Серостанов. — С волками жить…

— Короче, Коля: ты должен так организовать свой выезд, чтобы особенно долго там не задерживаться. Со следующей недели и каждую среду, с двенадцати пополудни до двенадцати десяти, наш человек будет стоять у остановки 51-го маршрута на центральной автобусной станции в Тель-Авиве. У него все замотивированно: каждую среду он едет на работу именно этим автобусом. Место — самое оживленное и бестолковое в городе: толпы людей, полно туристов, сотни магазинов, лавок, ну и тому подобное. Ровно в двенадцать ты должен встать в очередь к автобусу. Наш человек сам тебя узнает и встанет за тобой. Надень репортерскую куртку и не забудь раздернуть «молнии» на боковых карманах. Когда дойдет твоя очередь, садись в автобус. Доедешь до здания биржи, — в крайне случае спросишь, водитель тебе напомнит, — затем сойдешь, сделаешь несколько снимков, после чего возвращаешься в отель, собираешь манатки и ближайшей лошадью — в Каир…

— Как он меня узнает?

— Вот по этому…

Коровин положил на стол круглый жестяной значок, из разряда тех, что сотнями продают в любом сувенирном лотке. На белом фоне крупными черными буквами было написано: «I love you, Margaret!»

— Не очень вызывающе? — серьезно спросил Коровин.

— Сойдет, — пробормотал Серостанов, пряча значок в карман. — Тем более, что она во многом этого заслуживает…

— Он опустит в твой карман обычную фотокассету, — продолжал Коровин. — Кстати, на первых десяти-двенадцати кадрах будут запечатлены виды Тель-Авива. В основном, в районе набережной, где ты будешь жить. Это так, на всякий случай. Скорее всего, ты почувствуешь, что в твой карман что-то опустили. Как только это произойдет, сунь руку в карман и нащупай выступ от катушки, на которую наматывается пленка. И пока не уедешь оттуда, пока не сядешь в самолет и не очутишься в Каире, твой палец должен постоянно находится на этом выступе. В случае чего-то непредвиденного — моментально нажимай на выступ…

— И что будет? Взлечу на воздух вместе с катушкой?

— Изображение на негативе будет мгновенно смыто… — Связной явно не был расположен к шуткам. — Как видишь, Коля, предусмотрено все. Но, конечно, в Центре очень надеются, что ты доставишь не засвеченную пленку.

— Это все?

— Запомни телефон в Тель-Авиве — 71-67-49. Это на тот случай, если человек не явится на встречу. Пароль на английском: «Это химчистка Ицика?» Если ответят: «Ицик продал ее мне, а я решил закрыть дело», значит, встреча состоится в следующую среду. Любой другой ответ означает провал.

— Пароли в духе перестройки.

— А что? — Коровин равнодушно пожал плечами. — Стараемся следовать моде.

— Что мне делать с кассетой?

— Через день-два после возвращения, тебе необходимо будет съездить в Сирию. Организовать поездку в Дамаск, думаю, будет не так сложно, как в Израиль, верно?

— Трудно сказать… — Серостанов покачал головой. — Нужна веская причина…

— Можешь сказать своему начальству, что у тебя появилась возможность сделать репортаж из тренировочного лагеря «Хезболлах»…

— Ты это серьезно?

— Вполне! — Коровин усмехнулся. — Такая возможность у тебя действительно будет. По приезде в Дамаск тебя встретит чиновник протокольного отдела сирийского МИДа. Зовут его Хосров эль-Шатир. Запомнил?

— Мне сейчас куда сложнее запомнить фамилию типа Иванов.

— Тем лучше, — кивнул Коровин.

— Они знают, кто я?

— Естественно, — улыбнулся связной. — Кому на Ближнем Востоке неизвестны блестящие и всегда лояльные по отношению к арабам репортажи британского корреспондента Кеннета Салливана. Кстати, этот самый эль-Шатир будет сопровождать тебя в поездке…

— Куда?

— В 140 километрах севернее долины Бекаа, неподалеку от деревни аль-Рутаки, расположен тренировочный лагерь «Хезболлах». Контингент стандартный — палестинцы, ливийцы, иранцы, ну и так далее. Туда тебя и отвезут, чтобы ты на месте сделал фоторепортаж…

— В Центре хотят, чтобы меня представили к Пулитцеровской премии?

— В Центре хотят, чтобы кассета была передана по назначению. Это очень важно, Коля. В детали, естественно, меня никто не посвящал, однако дали понять, что выполнение задания имеет колоссальное значение. Там, в лагере, к тебе подойдет мужчина и скажет на арабском: «Я бы очень хотел, чтобы вы сфотографировали меня вместе с другом. Но его убили в семьдесят третьем…» Этому человеку ты отдашь кассету. Затем вернешься в Каир.

— Что дальше?

— После возвращения?

— Да.

— Оброни в своем бюро невзначай, что хочешь уехать на пару недель в отпуск. Тем более, что все рождественские каникулы ты безвылазно торчал в Египте…

— Бурное предстоит мне времечко, — пробурчал Серостанов. — Вначале в Израиль, потом в Сирию, теперь еще в отпуск… Кстати, куда я должен уехать?

— Домой, естественно, — хмыкнул Коровин. — В Лондон.

— Зачем?

— Остальное узнаешь в Москве. Кстати, маршрут меняется. Ты должен вылететь из Каира в четверг вечером в Эр-Риад. А оттуда через Бухарест в Москву. Велено также передать, что в Каир ты возвращаешься в воскресенье ночью.

— Почему меня отзывают?

— Коля, я только связной.

— Думаешь, какие-то новости?

— Возможно, — улыбнулся Коровин.

— Возвращаемся к обычной связи?

— Да, брат.

— Ты что, окропил тайник живой водой?

— Считай, что так.

— И давно?

— Только что… — Коровин заерзал. — У тебя сигарета есть? Забыл купить…

— Не курю.

— И давно?

— Как только перестал чувствовать себя русским.

— Образцовый кротяра, — хмыкнул Коровин. — Небось, воду в раковину набираешь, когда бреешься, а?

— Проверь, если не боишься.

— А чего бояться-то?

— Я бреюсь опасной бритвой. Помнишь такую фирму — «Золлинген»?

— Предпочитаю электробритву…

— Когда надо выезжать?

— Как можно быстрее. — Коровин встал. — С твоей профессией и паспортом проблем быть не должно. И поосторожнее, подполковник.

— Майор.

— Пять дней назад тебе присвоено очередное звание. И еще кое-что. Но это уже дома, когда вернешься. Поздравляю, брат.

— Моральная компенсация за причиненный ущерб, — пробормотал Серостанов себе под нос.

— В переводе с русского на русский это означает «Служу Советскому Союзу»?..

* * *

В Тель-Авив Серостанов прилетел рейсовым самолетом «Еджипшн эйр» во вторник утром. Договорившись по телефону со своим старым приятелем из «Файнэншл таймс» о фоторепортаже с тель-авивской фондовой биржи, он, что называется, прикрыл себя перед непосредственным лондонским начальством. В штаб-квартире Би-би-си за Салливаном давно уже закрепилась репутация крепкого профессионала, неизменно находившего свой ракурс в освещении самых разных тем — от закулисных политических интриг на неизменно бурлящем Ближнем Востоке до сенсационных подробностей из жизни тамошних знаменитостей. Вот почему, в Лондоне довольно благожелательно смотрели на стремление опытного репортера зашибить на стороне лишнюю пару тысяч фунтов: даже публикуясь в крупнейших лондонских газетах, он неизменно подписывался корреспондентом Би-би-си. Кроме того, проработав на Ближнем Востоке почти десять лет, Серостанов имел дополнительный кредит доверия начальства на публикации в других изданиях: в конце концов, далеко не каждый журналист соглашался так долго торчать в этой знойной дыре, где даже туристы больше недели не выдерживали.

…В отеле «Хилтон» Серостанов поднялся на лифте в свой номер на четырнадцатом этаже, бросил на кровать кожаную сумку-кофр, в котором дорогой «Хассельблат» с несколькими мощными объективами был прикрыт сверху свитером и двумя рубашкам, и вышел на узкий балкончик. Вид тель-авивской набережной, дугой охватившей сине-зеленую акваторию Средиземного моря, был великолепен. Косые лучи нежаркого январского солнца причудливо отражались и играли в окнах вереницы пятизвездочных отелей, выстроившихся вдоль побережья, как взвод на плацу. Впервые в жизни попав в Израиль, Серостанов испытывал естественное любопытство туриста. Впрочем, состояние внутренней расслабленности было недолгим: полюбовавшись в течение минуты впечатляющей панорамой города, Серостанов вернулся мыслями к предстоящему заданию, стараясь разобраться в причинах дурных предчувствий, не покидавших его с момента с момента встречи со связным Центра в каирском баре «Рамзес».

Для советской военной разведки Израиль всегда был страной за семью замками. Серостанов знал это давно, еще с тех времен, когда молоденьким лейтенантом проходил специальную подготовку на оперативных курсах Главного разведывательного управления Советской Армии. Хотя и не понимал вначале, о каких проблемах с добычей секретной информации могла идти речь в государстве, где живут сотни тысяч людей, для которых русский язык и советская психология являлись понятиями совершенно естественными, органичными. Только проработав десять лет на Ближнем Востоке, он сумел разобраться в ПРИРОДЕ израильской закрытости для иностранных спецслужб. Микроскопическое государство с четырехмиллионным населением, выигравшее три крупномасштабные войны и постоянно готовое к четвертой, представляло собой идеально закамуфлированный под цивилизованное европейское государство военизированный, идеально укрепленный лагерь со всеми законами военного времени. Убедительные победы над арабами в войнах шестьдесят седьмого и семьдесят третьего годов не только не расслабили, а, наоборот, еще больше укрепили Израиль в его стремлении сохранять постоянную боеготовность. Серостанов знал, что на малюсенькой прибрежной полоске, прилегавшей к Средиземному морю, сосредоточен военно-промышленный комплекс высокоразвитой ядерной державы, о котором и мечтать не смели такие гиганты, как Китай, Индия или, скажем, Пакистан. Охрана оборонных объектов, жесточайшая и, в то же время, тщательно скрытая система внутренней безопасности, контроля и постоянной перепроверка кадров, имевших допуск к закрытым объектам, были поставлены на такой высочайший уровень, что внедрение агентуры (хоть эта задача и рассматривалось советской военной разведкой в течение десятков лет как необходимая стратегическая мера) тем не менее, воспринималось руководителями ГРУ как проект в большей степени иррациональный и бесперспективный. С годами сложилась определенная тактика разведывательной работы: львиную долю информации о ядерном и оборонном комплексах Израиля советская военная разведка получала из… иностранных источников. То есть, благодаря активности резидентур в США, Франции, Англии и, естественно, на Ближнем Востоке, где географическая близость к Израилю давала определенные преимущества. Серостанову было хорошо известно, что, по большому счету, советская военная разведка серьезных результатов в Израиле никогда не добивалась. Общая служба израильской безопасности ШАБАК действовала так эффективно и изощренно, что ГРУ, после провала нескольких своих агентов, которых пытались внедрить под разными легендами, практически отказалась от активных действий на этой территории, удовлетворяясь косвенной информацией. На этом фоне задание, полученное Серостановым, выглядело несколько странно: оно, как бы не вписывалось в общую картину. Серостанов понимал, что Центр никогда не стал бы излишне рисковать им, используя в качестве обычного курьера. Следовательно, речь действительно шла об очень важной информации, которую необходимо было срочно вывезти из страны. Но, с другой стороны, это означало, что в Израиле работает крупный агент советской военной разведки, получивший доступ к особо важной информации. Скорее всего, стратегического характера. Серостанову это казалось странным, его продолжали мучать сомнения до самого вечера, когда он, чтобы хоть как-то расслабиться, бесцельно бродил по шумному, пестрому городу, вертя головой по сторонам, как заурядный турист…

Просчитывая в голове ситуацию, прикидывая вероятные возможности провала, Серостанов отдавал себе отчет, что, если будет схвачен ШАБАКом «на горячем», с рук ему это не сойдет ни при каких вариантах. Даже, если израильской контрразведке не удастся доказать его связь с ГРУ. В конце концов, шпионажем в Израиле занимались не только советские спецслужбы, но и традиционные израильские союзники, которые одной рукой воо ри евреев до зубов, а другой откровенно изощрялись, пытаясь выудить из их сейфов секреты использования своего же собственного оружия и военных технологий, а также разработок новых видов ядерного, химического и бактериологического оружия.

…Остановишись под огромным платаном на бульваре Ротшильда, Серостанов вытащил из бокового кармашка кофра крупномасштабную карту Тель-Авива, которую заблаговременно купил в сувенирном киоске аэропорта, еще раз повторил про себя название улиц, которые вели к автобусной станции, и, вздохнув, пошел дальше…