Барстоу (штат Калифорния).
Городская больница.
Январь 1986 года
В сознание я возвращалась несколько раз, но не больше чем на пару секунд. Вяло, видимо, по инерции, выныривала из пучины, с колоссальным трудом, словно на каждой из ресниц кто-то привязал по пудовой гире, разлепляла веки, и снова погружалась в небытие, унося с собой невыразимое смятение в душе и размытые очертания знакомого женского лица.
И еще я не выпускала чью-то суховатую, с ощутимо проступающими венами, руку, словно это и не рука была вовсе, а спасательный трос, без которого я не могла время от времени выкарабкиваться на поверхность.
Кто говорил, что, находясь в бессознательном состоянии, люди ничего не чувствуют? А тяжесть на душе, тянущая тебя на самое дно этой бесконечной пучины? А мучительный вопрос, который ты не в состоянии ни сформулировать, ни задать, и только чувствуешь, как он гложет тебя, съедает, словно саркома, заживо?..
Я вернулась окончательно только после того, как поняла, наконец, что продолжаю держать руку своей свекрови Элизабет.
— Он жив?
— Да.
— Я говорю о Юджине.
— Я понимаю, дорогая, о ком ты говоришь…
— Ты не должна мне лгать, Элизабет…
— Я не лгу тебе, дорогая.
— Поклянись.
— Ты мне не веришь?
— Поклянись своими внуками!
— Это грех.
— Грех врать.
— Я клянусь тебе своими внуками.
— Ты знаешь, что я никогда не прощу тебе, если ты солгала.
— Я знаю.
— Он действительно выживет?
— Он ДОЛЖЕН выжить… — Моя свекровь продолжала комкать платочек, даже не делая попыток остановить слезы, прокладывавшие извилистые бороздки сквозь плотной слой темной пудры. — Операция длилась шесть часов. Доктор Уэйн сделал все возможное. Теперь только он сам может помочь себе… Но он крепкий мальчик, Вэл, он обязательно выкарабкается… У него замечательные дети, красивая и верная жена… Ему есть за что бороться…
— А мне?
Слезы струились как бы сами по себе, стекая к моим ушам.
— Что ты сказала?
— Ничего… Как дети?
— Все в порядке дорогая, не беспокойся. Пока я в больнице, с ними все время мисс Картридж. У тебя чудесные мальчики, Вэл. Настоящие маленькие мужчины…
— У них перед глазами был хороший пример…
— Не говори так, умоляю тебя!.. — Она крепко сжала мою руку. — Все будет хорошо, ты увидишь…
— Сколько я тут валяюсь?
— Двое суток.
— Меня тоже оперировали?
— О чем ты говоришь?! — Моя свекровь вытерла наконец слезы и шмыгнула носом. — На тебе нет даже царапины — просто очень глубокий нервный шок. Ты почти двое суток пролежала без сознания…
— Что-нибудь удалось выяснить?
— Нет… Счастье, что буквально через несколько минуту после выстрелов из бара вышел какой-то мужчина… Ведь на улице не было ни людей, ни машин, ничего вообще… А вы даже звука не издали. Хорошо, что этот мужчина не мешкал, — тут же вернулся в бар и вначале вызвал скорую помощь, а уже потом сообщил обо всем собутыльникам… Понимаешь, как мне здесь объяснили, каждая минута имела значение. Он потерял очень много крови. Врачи даже не поняли в первое мгновение, в кого из вас стреляли…
— Почему не поняли?
— Он лежал на тебе… Ты была в крови больше, чем Юджин…
— Я хочу его увидеть.
— Это невозможно, Вэл.
— Просто увидеть, Элизабет, ничего больше!
— Я…
— Где он?
— В реанимации. Без сознания. К нему, по-моему, только электростанцию еще не подключили…
— Ты проведешь меня туда?
— Туда никого не пускают.
— Значит, ты там не была?
— Я же сказала: туда никого не пускают!
— Помоги мне встать, Элизабет…
— Уймись, Вэл, ты под капельницей! — взмолилась моя свекровь.
— Так сними ее к ебаной матери!
— Не ругайся в больнице.
— Я даже толком не начинала.
— Подожди, я вызову врача…
— Только быстрее, пожалуйста…
Симпатичный молоденький врач с огромным носом, оседланным круглыми ученическими очками, смотрел на меня с такой неподдельной жалостью, словно только что собственноручно ампутировал мне обе конечности и думал только о том, как тяжело теперь мне будет обнимать любимого.
— Миссис Спарк? Вы что-то хотели?..
Из-за белой спины доктора выглядывало испуганное, пожелтевшее лицо Элизабет.
— Да, хотела… — Мысленно я приказала своим безнадежно разобщенным телу и душе немедленно соединиться, причем как можно естественнее, чтобы этот оседланный очками длинный еврейский нос не вздрагивал так траурно.
— Я бы хотела, чтобы, во-первых, док, вы отсоединили меня от этой идиотской капельницы, а, во-вторых, немедленно вернули мою одежду. Вот, собственно, все что я хотела.
— Боюсь, что это невозможно, поскол…
— Боюсь, что мне наплевать на то, чего вы боитесь! — На меня вдруг нахлынула такая волна лютой ненависти, словно никто иной, как носатый доктор стрелял из машины в моего мужа. — Вы слышали, ЧТО я вам сказала, доктор?
— Но, мэм…
Врач ошарашенно смотрел на меня, потом перевел взгляд на Элизабет.
— Ну, если она действительно чувствует себя нормально… — неуверенно начала моя свекровь и полувопросительно посмотрела на меня. То, что увидела Элизабет, заставило ее произнести следующую фразу более уверенным тоном:
— Под мою личную ответственность, доктор Беркович.
— Как вам будет угодно, мэм…
Процедура освобождения от капельницы, переодевания и заполнения специальных бланков, в соответствии с которыми администрация городской больницы более не несла ответственность за возможные неприятности с г-жой Вэлэри Спарк ложилась исключительно на последнюю, заняла значительно больше времени, чем я думала. Впрочем, даже у классического больничного бюрократизма есть свою плюсы: за это время я ощутила себя на ногах значительно тверже. Желание жить и действовать стремительно возвращалось ко мне…
— Вы уверены, мэм, что чувствуете себя нормально? — заботливо поинтересовался доктор Беркович, настроившийся, видимо, пользовать меня не меньше месяца.
— Да, вполне, — ответила я, с трудом сдерживаясь. — Впрочем, как врач вы могли бы оказать мне огромную любезность…
— Какую именно, миссис Спарк?
— Я хотела бы увидеть своего мужа.
— Он в реанимации, мэм! — очки доктора возмущенно блеснули. С большим пиететом можно было произнести только одну фразу: «Он на личном приеме у президента, в Овальном кабинете!» — Как вы не понимаете: ваш муж перенес сложнейшую, многочасовую операцию! Это совершенно, абсолютно невозможно!..
— Послушайте, док… — Я понимала, что необходимо подключить максимум обаяния как, впрочем, и нереальность этого подключения: бледным и ненакрашенным женщинам с всклокоченными патлами и безумным взглядом рассчитывать не на что. Даже у таких вот неоперившихся юнцов в круглых очках. — Поймите, док, я вовсе не собираюсь заниматься с мужем любовью в реанимации. Дайте мне только взглянуть на него! Обещаю вам, что больше я ничего не потребую…
— Это невозможно, миссис Спарк!
Решительный взгляд юного доктора Берковича выглядел неприступным, как Монблан зимой. Я посмотрела на его вздрагивающий от негодования нос и прибегла к самому проверенному оружию:
— У вас есть мама, доктор Беркович?
— Какое это имеет зна?..
— Не нервируйте больную! — прикрикнула я. — Есть или нет?
— Есть, мисс Спарк… — Доктор затравленно оглянулся на мою свекровь.
— Вы ее любите?
Я вдруг представила себе еврейскую маму, дожившую до величайшего счастья увидеть своего ненаглядного сыночка в белом халате дипломированного врача.
Суровые черты юного лица, словно под воздействием какого-то внутреннего отопления, расплылись в неконтролируемой, широкой улыбке.
— Конечно, люблю.
— И я очень любила свою маму. Но она умерла. И теперь у меня вместо нее — мой муж. Я бы вам, доктор Беркович, никогда в такой просьбе не отказала бы…
Юный доктор с некоторой опаской взглянул на меня, потом на Элизабет. Очевидно, моя свекровь внушала ему больше доверия. Во всяком случае, после секундной паузы, он покорно кивнул и жестом предложил нам следовать за ним. На лифте размером в танцплощадку мы поднялись на третий этаж и проследовали в самый конец длинного коридора, упиравшегося в стеклянные двери… Стараясь не смотреть по сторонам, я сфокусировала взгляд на узкой, с выпирающими через халат лопатками, спине доктора Берковича. А потом спина исчезла, и на ее месте появилась оконная рама, густо перечеркнутая полуоткрытыми полосками жалюзи. Прильнув к окну, я увидела светлую комнату, уставленную таким количеством аппаратов, мониторов, механизмов и датчиков, что не сразу обнаружила кровать, на которой лежал Юджин в сплетении бесчисленных шлангов и проводков. Голова его была как-то неестественно запрокинута, заострившийся нос задран, руки без движения лежали поверх одеяла… В спинку кровати был вмонтирован тихонько попискивающий осциллограф, на котором тускло мелькали зеленые цифры. Комната казалась безжизненной, холодной. И хромированный глянец многочисленных приборов только усиливал это ощущение. Единственными признаками жизни в реанимации оставались лишь ритмичный писк и зеленое мелькание осциллографа…
Я прижалась носом к холодному стеклу, чувствуя, как от жалости и любви к этому человеку с заострившимся носом на части разрывается мое сердце. Больше всего на свете я хотела в тот момент поменяться с ним местами, вместо него лежать в этой холодной кровати под сплетением шлангов и проводков…
— Прости меня, родной… Если только можешь, прости меня, дуру…
— Вэл! — Рука Элизабет осторожно коснулась моего плеча. — Поедем. Дети, наверное, еще не спят…
* * *
Для своих шестидесяти двух лет моя свекровь Элизабет выглядела более чем привлекательно — невысокая, ладно сложенная блондинка с ухоженными руками и прекрасным цветом лица. При не очень ярком освещении мы с ней вполне могли бы сойти за подружек. Однако даже эти бесспорные плюсы не давали Элизабет морального права самозабвенно обниматься в холле моего собственного дома с крупным моложавым мужчиной, облапившим мою свекровь с уверенностью не сомневающегося в себе собственника.
— Элизабет!..
Мужчина поднял голову и…
— Бержерак, — прошептала я. — Это надо же…
— Господи Иисусе! — Хоботообразный нос Бержерака плотоядно дернулся и аж затрепетал. — Элизабет, ты только взгляни на этот неповторимый шедевр Создателя! У этой женщины по-прежнему лучшая грудь в мире! Когда-нибудь она меня доконает!..
Сразу же бросив мою обмякшую свекровь, Бержерак, рассекая воздух, стремительно рванулся ко мне и так основательно сжал в своих объятиях, что на секунду лишил доступа кислорода.
— Вэл, я завтра же пришлю свою жену на консультацию. Умоляю тебя, расскажи этой зашпаклеванной плоскодонке, что ты делаешь со своей грудью, как ты сохраняешь такую изумительную форму, почему, черт побери, она у тебя уже как минимум десять лет совершенно не меняется?!..
— Ты думаешь, твоей жене это поможет? — выдавила я из себя, жадно глотая воздух.
— Ей уже ничего не поможет!
— Тогда зачем рассказывать?
— Чтобы этой стерве, обрекшей своего любимого мужа и лучшего на восточном побережье ценителя женской плоти пожизненно щупать шарики для пинг-понга, было стыдно!..
Ослабив, наконец, стальной обруч объятий, Бержерак по-хозяйски огляделся, рухнул на диван в холле и с наслаждением раскинул руки.
— Если бы ты знала, Вэл, как я ненавижу летать!
— Что-нибудь выпьешь, ценитель женской плоти?
— Кофе, — кивнул Бержерак. — Литров десять. И без молока. Но с сахаром. Не очень сладкий. Ложек семь…
— Вэл, ты в порядке? — Голос Элизабет донесся из кухни одновременно со звуком льющейся воды.
— Да, — не оборачиваясь, ответила я. — Вполне.
— Тогда вот ваш кофе, молодые люди, я выйду присмотреть за мальчиками…
Умная и хорошо вышколенная бесконечными иносказаниями мужа и сына Элизабет была рождена идеальной свекровью.
— Если бы та знала, милочка, как я боюсь их роликовых коньков! — Вздохнула Элизабет, открывая дверь. — Это же открытые переломы на подшипниках!..
Когда дверь за свекровью закрылась, я тяжело вздохнула, а Бержерак моментально посерьезнел.
— У него будет все в порядке, Вэл.
— Ты еще и врач по совместительству?
— Я говорил с врачом. Он выкарабкается. В этом плане мое доверие к евреям безгранично
— Дай Бог… Давно я тебе не видела.
— После свадьбы… — Угреватое лицо Бержерака расплылось в улыбке. — Ох и наклюкались мы тогда!..
— Как твои дела?
— Все в порядке, все по-старому.
— Там же?
— Пока там.
— Зачем приехал?
— Он мой старый друг, Вэл! — Нос Бержерака протестующе дернулся. — Разве ты поступила бы иначе?
— Находясь на службе в конторе?
— Значит, сразу к делу?
— Прости, мне сейчас не до воспоминаний.
— Тебя допрашивала полиция?
— Еще нет… — Я покачала головой. — Меня выписали только вчера вечером.
— Ты что-нибудь видела?
— Ничего.
— Ничего подозрительного? Вспомни, не торопись говорить «нет». Прохожие, машины, какие-то шероховатости… Сгодиться все, только вспомни, Вэл!..
— Я ничего не видела. Мы стояли на улице, он обнял меня и в этот момент кто-то выстрелил… Понимаешь, Юджин полностью отгородил меня от улицы, перекрыл обзор…
— Вэл, только не делай из меня идиота, ладно?
— О чем ты?
— Он не отгородил тебя, дорогая, а ПРИКРЫЛ… — Бержерак залпом опрокинул в себя кофе, пролив на диван как минимум треть. — Прикрыл своим телом. Следовательно, он знал, что делает. Так вот, я хочу спросить тебя: ЧТО он знал? Что Юджин увидел ТАКОГО, после чего подставил свою спину между тобой и тем, кто стрелял?
— Ты хочешь сказать, что стреляли в меня?
— А ты хочешь сказать, что этого не знаешь?
— Короче, что тебе от меня нужно?
— Вэл, мы живем не в Колумбии… — Бержерак отпил кофе и поморщился. — В провинциальной Америке, в стороне от банков и других мест для хранения наличности не принято просто так, без веской причины, стрелять среди бела дня по живым мишеням. Особенно, если в качестве мишени выступают отставной офицер ЦРУ и его жена, тоже имевшая кое-какое отношение к спецслужбам… И еще одно обстоятельство: если ОНИ решили тебя достать, то рано или поздно все равно сделают это. Юджин получил вместо тебя три пули и чудом остался жив. Для вас это, безусловно, счастье, но для кого-то — оплошность. Впрочем, такие оплошности быстро исправляются. То есть, второго шанса на избавление не будет, Вэл. Если тебе наплевать на собственную жизнь, подумай о своем муже и детях…
— Ты же сам сказал, что им нужна я.
— Да, — кивнул Бержерак. — Но в реанимации сейчас пытается выжить твой муж…
Я тупо смотрела, как забавно двигается его гигантский нос, и ничего не ответила.
— Я прилетел сюда по личному указанию Уолша, — негромко произнес Бержерак. — Я НА РАБОТЕ, Вэл. И то, что здесь случилось, находится на контроле у фирмы. А потому рассказывай все, что знаешь, дорогая. Абсолютно все, без исключения. Самое главное сейчас — понять, что произошло? Почему спустя семь лет они вспомнили о тебе? Кому ты вдруг стала мешать? Причем так сильно, что тебя даже не стали выслеживать — просто припасли наспех в провинциальном городишке, где все друг друга знают в лицо… И то, что им не удалось тебя убрать, только подтверждает эту спешку…
Конечно, Бержерак был прав со всех сторон. И мне сейчас надо было рассказывать ему все до мельчайших деталей. Про письмо Мишина, про номера счетов и телефонный пароль, про возражения Юджина, про патлатую парочку, самозабвенно целовавшуюся в спортивной машине напротив… Но что-то останавливало меня, хотя, видит Бог, давно уже мне не было так плохо, как тогда, давно уже мне так не нужна была помощь, поддержка, ощущение уверенности, как в те страшные часы… И мне не надо было копаться в себе, чтобы ответить на вопрос об этом «что-то»: я ЗНАЛА, почему ничего не говорю и ничего не скажу этому доброму, сильному и по-своему порядочному парню, когда-то давно так сильно выручившему меня в Праге… В памяти вдруг отчетливо и точно всплыли слова Юджина, словно они были записаны в голове на магнитофонную пленку:
«ОНИ ничего не делают просто так. Твои сострадальческие мотивы, твои идеи добра в ответ на добро им неведомы и чужды. Их единственный резон — ИНТЕРЕС собственной фирмы. И в этом интересе нет места личному. Кузнечный пресс лишен способности думать, он просто сплющивает все, что под него подложат. Любое обращение к ним, — пусть даже это просьба достать два билета на финал супербола, — автоматически означает СОТРУДНИЧЕСТВО. Со всеми вытекающими последствиями. А если я встречусь с Генри, речь пойдет не о билетах… И нас вновь вовлекут в их бесконечные игры, в их идиотские операции, насильно, угрожая и шантажируя, опустят за уши в ту грязь, от которой мы оба сбежали и еще даже толком не отмылись. Сделать это во второй раз нам вряд ли удастся… Неужели, ты хочешь, чтобы все вернулось?..»
Нет, милый, я этого не хочу. Мне нужно лишь одно: спасти свою семью, спасти тебя, наших детей и нашу любовь. Это и есть единственная цель моей жизни, ради которой я ничего не пожалею. Потому что я хочу пить с тобой на кухне кофе, твердо зная, что между нами нет и не может быть никого. Потому что ни одна душа, ни одна сила на свете не должна иметь права распоряжаться нами. Пусть даже под самым благородным, под самым патриотическим предлогом. Только мы с тобой. Только ты и я…
Я не знала тогда, что именно стану делать. Через час. Через месяц. И не видела реального выхода. Даже в том, что так складно, так логично объяснял и предлагал мне Бержерак. Я сомневалась не в искренности их желания защитить мою семью, а в намерении подчинить этой задаче СВОИ собственные интересы. Бержерак заработал мое «нет» почти сразу же, когда веско, с нажимом произнес: «Я НА РАБОТЕ». Все правильно: для него это была работа, для меня — жизнь. Мы не только по-разному видели эту ситуацию, мы по-разному собирались из нее выкарабкиваться.
Очевидно, Бержерак это понял, ибо к концу монолога нос его как-то сразу поник, а взгляд утратил характерную живость.
— Что ты задумала?
— Ничего абсолютно.
— Вэл!..
— Хочешь еще кофе?
— Мне пора уезжать?
— Можешь остаться. Комната для тебя есть.
— А ты?
— А я сейчас поеду в больницу.
— Вэл, я добирался сюда тремя самолетами.
— Тебе же оплачивают дорогу.
— Не будь свиньей.
— Что ты хочешь от меня?
— Я не хочу, чтобы тебя убили.
— Неужели больше, чем я сама?
— Они тебя достанут, как ты не понимаешь?
— Мы, кажется, пошли по второму кругу…
— Тебе что-нибудь нужно?
— Да.
— Что? Деньги?
— Нет, как раз деньги мне не нужны… — Я положила руку на его бетонное колено. — Слушай меня внимательно, Бержерак. Ты не раз говорил, что Юджин — твой друг. И у меня никогда не было оснований усомниться в твоей искренности. Так вот, дорогой, останься его другом. И сделай то, что ты обязан сделать — защити детей своего друга. Я думаю завтра Элизабет увезет их к себе. Это нормально — бабушка забирает внуков к себе в Айову на рождественские каникулы. Тебе известно, где она живет, и ты знаешь, ЧТО надо делать, чтобы с моими мальчиками ничего не случилось. Да?
— Да.
— Я не думаю, что моим мальчикам что-то реально угрожает. Тем не менее, мне необходимо знать, что они в полной, АБСОЛЮТНОЙ безопасности. Ты меня понимаешь, Бержерак?
— Да, я тебя хорошо понимаю.
— Тогда скажи мне, глядя в глаза: «Вэл, ты можешь быть спокойна!»
— Вэл, ты можешь быть спокойна!
— Моей свекрови надо лично звонить Уолшу?
— В этом нет необходимости, Вэл.
— Ты уверен?
— Да. Все будет сделано…
— Спасибо, дорогой! Теперь второе. Ты можешь сделать так, чтобы — во всяком случае, пока — полиция не лезла ко мне с расспросами? Понимаешь, мне сейчас совсем не до этого. Тем более, сказать им практически нечего…
— Понятно, — пробормотал Бержерак. — Если ты даже мне не сказала…
— Так сделаешь что-нибудь?
— Я постараюсь, Вэл… Но это недели две-три, не больше. Полиция штата по-прежнему нам не подчиняется.
— Зато она как-то подчиняется ФБР, верно? А вы с этой конторой давно уже любитесь потихонечку…
— А ты свечу держала? — вяло огрызнулся Бержерак.
— Я чужая на этом празднике соития. И слава Богу!
— Ладно, — кивнул Бержерак. — Что еще?
— Оружие при тебе?
— А что случилось? — Бержерак непроизвольно потянулся к подмышке.
— Я это к тому, чтобы ты сразу не хватался за пистолет…
— Ну, говори!
— Мне нужен паспорт.
— Ты в своем уме?
— Если не считать супружескую постель, то всегда.
— Зачем тебе паспорт, Вэл?
— Не задавай идиотских вопросов, пожалуйста. Если не можешь — так и скажи. Что-нибудь сама придумаю. Хотя лучше бы ты согласился, дорогой…
— Ты вообще понимаешь, о ЧЕМ просишь, Вэл?
— А что тут понимать? — я пожала плечами. — Мне ведь все равно не к кому больше обратиться с этой просьбой… И потом, тебе совсем не обязательно выкрадывать его из сейфов своей долбаной конторы.
— Так откуда я тебе его достану?
— Когда придуриваешься, Бержерак, пожалуйста, улыбайся!
— Зачем?
— Так убедительнее.
— Я действительно не по…
— Свяжись с кем-нибудь, кто занимается этим профессионально. Связи у тебя пообширнее моих, наверное… Не беспокойся, я заплачу как положено. Только не надо меня убеждать в том, что поддельные документы в Америке делают исключительно в типографиях ЦРУ!..
Бержерак вдруг замолчал и начал сосредоточенно скрести кончик носа. Молчала и я, понимая, что другу моего мужа действительно есть над чем поразмыслить.
— Какой именно картон тебе нужен? — Бержерак перестал наконец терзать свой нос и пристально смотрел на меня. — Американский?
— Лучше бы европейский.
— А британский сойдет?
— Не помню где, но я точно читала, что их труднее всего подделать.
— Ага! — кивнул Бержерак. — Так же трудно, как подделать островной выговор, билеты на «Уэмбли» и их проклятый рисовый пудинг. Больше слушай англичан, дорогая…
— Там должна быть МОЯ фотография.
— Ну не моя же! — хмыкнул Бержерак.
— Если ты задержишься еще на час, я тебе ее дам.
— У тебя нет под рукой готовой?
— ТАКОЙ нет.
— Понятно, — пробормотал Бержерак и встревоженно посмотрел на меня. — Что ты задумала, женщина?
— Когда я смогу получить паспорт?
— Когда тебе нужно?
— Вчера.
— Я серьезно.
— Я тоже.
— Ну, примерно, через неделю, дней десять…
— Не годится. Мне он нужен завтра во второй половине дня.
— Даже не думай, Вэл!
— Сколько это стоит?
— Вэл!..
— Я знаю, что ты джентльмен. Но это мои проблемы, Бержерак. Следовательно, мои расходы.
— Не меньше пяти тысяч долларов.
— Частный сектор всегда зарабатывал больше, чем государственный, — пробормотала я.
— Или! — выразительно повел носом Бержерак.
— А за десять тысяч баксов я смогу получить его завтра?
— Откуда у тебя такие деньги?
— Подобные вопросы не задают замужней женщине, — улыбнулась я. — Это просто унизительно! Можешь спросит у своей жены. Так как насчет десяти тысяч баксов?
Бержерак закатил глаза и кивнул.
— Думаю, реально…
— Ты получишь их через час. Вместе с фотографией.
— Только нужны наличные, Вэл. Никаких чеков или кредитных карточек.
— Ты поучи женщину рожать…
— И что ты намерена с ним делать?
— Сидеть безвылазно в больнице. Возле Юджина. Без британского паспорта еврейские врачи мне это сделать не позволят…
— Когда врешь, улыбайся, пожалуйста.
— Зачем?
— Так естественнее, — хмыкнул Бержерак, вытащил тонкую черную сигару и вопросительно посмотрел на меня.
— Кури, — вздохнула я и направилась открывать форточку.
— А ты? — Бержерак вопросительно обнюхал воздух. — Неужели бросила?
— Бросила, — кивнула я. — Шесть лет назад.
— А ведь как курила!
— Это в прошлом.
— Когда хорошо — не курится?
— Наверное, ты прав…
— Так куда ты собралась, женщина?
— Я же сказала…
— Вэл, ты не будешь сидеть подле своего мужа, — Бержерак мотнул головой и выпустил огромное облако сизого дыма.
— Почему?
— Во-первых, для этого тебе совсем не нужен поддельный паспорт. А, во-вторых, потому что по складу характера ты вовсе не сиделка.
— А кто я, по-твоему?
— Хирург. А хирурги все делают стоя. Или на бегу. Их можно зацепить только в операционной. Потом хрен догонишь — носятся как угорелые…
— Так уж и хрен?
— Скажи только мне… — Бержерак заботливо разогнал дым над моей головой. — Это останется между нами, Вэл. Мы же друзья!..
— Друзья, — кивнула я. — И только как другу говорю тебе: ты начинаешь меня доставать!
— Я боюсь за тебя, Вэл.
— А должен бояться за моих детей. Мы же только что договорились!..
— Ты знаешь мой телефон?
— Знаю.
— Скажи.
Я сказала.
— Обещай, что позвонишь, если тебя прижмет.
— Только в обмен на твое обещание.
— Какое?
— Что если я позвоню, об этом не узнает даже твоя жена.
— Она и так ничего не знает, — хмыкнул Бержерак. — Договорились!
— Что ты скажешь Уолшу?
— Все за исключением того, что ты явно намереваешься ввязаться в какую-то авантюру и даже использовала с этой целью кадрового офицера ЦРУ.
— Что ж, тогда у тебя есть хорошие шансы увидеть нас с Юджином на помолвке твоей Салли.
— Главное, чтобы эти шансы были у тебя, — пробормотал Бержерак и решительно ткнул сигару в блюдце.
В доме, где еще три дня назад все были счастливы, пепельниц не держали…
* * *
Я убеждена: в каждой нормальной женщине умирает великий, а, может быть, и просто гениальный художник. Ибо вся ее жизнь — от первого прозрачного осознания себя до мутной, сквозь поволоку изношенной роговицы, взгляда старости, неразрывно связана с кропотливой, каждодневной и очень ответственной работой — созданием собственного лица. Как и все гении изобразительного искусства, женщины погружаются в этот таинственный и непредсказуемый процесс целиком, свято веря в его интимность и никого не допуская в мастерскую до завершения работы. Каждое утро, а, иногда, и вечер, женщина, независимо от возраста, семейного положения и уровня достатка ВЫРИСОВЫВАЮЩАЯ свое лицо, творит с полной самоотдачей, забывая про время и обстоятельства. Ибо знает, что выставит законченную работу на обозрение единственному и неповторимому рецензенту — мужчине.
Такова в схеме философская концепция макияжа. Однако то, я что делала перед зеркалом в спальне своего разом обезлюдевшего дома, опровергало эту концепцию в принципе. Ибо сама идея женского макияжа в том и заключается, чтобы тебя — красивую, яркую, утонченную, с загадочно загнутыми ресницами и неуловимым запахом дорогих духов — УЗНАВАЛИ. Меня же, после достаточно кропотливых процедур с краской, жирным театральным гримом, тенями и тушью узнать было очень трудно. Но именно этот странный результат и радовал. Если кому-то кажется, что стоит только блондинке стать брюнеткой, и ее не узнает собственный пес, то этот человек безнадежно заблуждается. В этом плане мужчине гораздо легче кардинально изменить свою внешность. Ибо у них под рукой всегда есть уникальный инструмент преображения, с которым женщины отчаянно сражаются до гробовой доски. Я имею в виду, pardone, волосяной покров. Это ведь так просто — сбрить бороду или наклеить ее, отрастить усы по-украински пышными или сделать их тоненькими, как азиатская Луна за секунду до полного затмения. А если добавить к манипуляциям волосяным покровом характерное для большинства мужчин отсутствие внешней, личностной ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ, то, право же, нет смысла удивляться, почему многим до глубокой старости удается так легко и непринужденно скрываться от уплаты алиментов.
Женщине же (особенно той, которую ХОТЯТ узнать) изменить свое лицо архисложно. Можно перекраситься, можно обзавестись париком, но куда деть взгляд, глаза, фигуру, линию носа, контуры подбородка?.. К сожалению, безнадежно канула в Лету мода на густые вуали. Можно было, конечно, решить проблему кардинально — облачиться в паранджу и просто закрыть свое лицо, чтобы глаза не пялили. Но, думаю, такая гражданка Великобритании сразу же вызвала бы неподдельный интерес — то есть, то, что мне было совсем не нужно. Именно по этой же причине не стоило обзаводиться паспортом гражданки Ирана. Была и еще одна сложность: в отличие от театрального грима, который должен продержаться максимум три-четыре часа и оценить достоинства которого из партера, не говоря уже о галерке, совсем не так просто, мой был обязан выдержать испытание ПЛОТНЫМ и длительным общением. В такой ситуации лучше не экспериментировать, а остановится на самом простом пути: поставить перед собой фотографию какой-нибудь знаменитой женщины, лучше всего, киноактрисы. И попытаться придать своему новому облику близкие к ней черты. Тогда ассоциативный ряд ваших потенциальных преследователей не будет столь опасным. «Посмотри, как эта женщина похожа на…»
Я поставила перед собой вырезанную из «Ньюсуика» черно-белую фотографию Роми Шнайдер — самой великой и наиболее трагической, на мой взгляд, актрисы XX века и сделала то, чего никогда раньше не делала: перекрасив волосы в черный цвет, забрала их максимально назад, стянув на затылке в пучок, и открыла лоб. Есть такие косметические ухищрения, с помощью которых гладкий лоб можно прочертить неглубокой морщиной (хотя обычно с их помощью достигают прямо противоположного эффекта). Контактные линзы преобразили светло-голубые глаза в темно-карие. Очки с тонированными стеклами я оставила пылиться на полке с гримом только по той причине, что к ним, как к своеобразной шапке-невидимке нашего времени, прибегают все, кто по какой-то причине хочет изменить внешность: что-то, возможно, они и скрывают, но, безусловно, ПРИКОВЫВАЮТ к себе внимание. С помощью черного карандаша и туши я как следует поработала над разрезом глаз — еще одна характерная деталь любой женщины. То есть, из продолговатых, я сделала их чуть округлыми. Еще немного синей туши мне понадобилось для ОБОЗНАЧЕНИЯ едва заметных мешков под глазами — ровно настолько, чтобы состарить себя на пяток лет и приблизить свое лицо к печальному и немного озадаченному облику сорокалетней Роми Шнайдер…
Поскольку эту работу я проделывала уже во второй раз (генеральная репетиция была проведена накануне для фотографии на паспорт, которую я сама же и сделала с помощью «Полароида» Юджина-младшего), то заняла она примерно на час меньше. Фотографию своего прообраза я бережно вложила в пластиковую папку вместе с документами, чековыми книжками и авиабилетом на рейс Лос-Анджелес — Балтимор — Лондон — Цюрих. Вместительный черный саквояж с золотыми замками из добротной лайки, которые мы с Юджином купили очень давно, еще во время нашего свадебного путешествия в Акапулько, был заполнен вещами только наполовину — я побросала их автоматически, поскольку даже представить не могла, что именно может понадобиться в ближайшее время. И понадобится ли вообще…
Присев по так и не искоренившейся советской привычке перед дорогой, я окинула взглядом свою спальню. Без детей, которых утром увезла к себе Элизабет, дом казался тихим и необитаемым, как склеп темной ночью. Юджин по-прежнему находился без сознания, однако утром доктор Уэйн впервые сказал мне, что его жизнь вне опасности. При этом, как и все врачи, он говорил о времени, о необходимости не форсировать события, о том, что процесс восстановления, возможно, будет очень долгим… Но все это уже не имело никакого значения. С моей души свалился первый камень — не самый тяжелый (естественно, после того, как я узнала, что самое страшное уже позади), но не дававший мне свободно дышать ни секунды. Юджин заплатил свою цену за нашу жизнь, приняв вместо меня три пули. Теперь наступала моя очередь. В этом ужасно признаваться даже самой себе, но я была по-своему рада, что мой несчастный муж все еще был без сознания. Это избавляло от необходимости что-то объяснять, уговаривать, доказывать… Мудрая Элизабет, в отличие от своего сына, поняла все без слов и сразу.
Теперь, когда мои дети и муж находились в безопасности, я имела полное право вспомнить время, когда все зависело только от меня. И больше ни от кого на свете…
— Доктор Уэйн, я хотела кое о чем попросить вас…
Шестидесятилетний хирург в очках и с наголо обритой головой, которая отражала свечение люминесцентных ламп наподобие театрального прожектора, молча кивнул.
— К моему мужу никого не пускают, ведь так?
— Да, миссис Спарк.
— На меня, как на жену, также распространяется это правило?
— В особо тяжелых случаях мы делаем для жен исключение.
— Данный случай подходит?
— Думаю, вполне…
По выражению его гладко выбритого лица с двумя глубокими вертикальными морщинами, было видно, что он не совсем понимает, куда я клоню.
— Я была бы вам очень благодарна, доктор Уэйн, если посторонним, которые попросят меня к телефону или изъявят желание передать мне что-то очень важное, сказали, что я неотлучно нахожусь у постели мужа и ни с кем не желаю разговаривать…
— Так вы остаетесь в реанимации?
— Я улетаю сегодня днем. Так надо, док…
— А если это будет полиция? — спросил хирург и посмотрел на меня так, словно впервые увидел. — Тем более, что вчера они уже наведывались…
— Полиция здесь больше не появится, — улыбнулась я. — Во всяком случае, в ближайшее время…
— Ну что ж, миссис Спарк, вам виднее.
— Спасибо, док! — Я сжала его тонкие пальцы. — Буду звонить вам так часто, как смогу. Я очень люблю вашего пациента. Передайте ему это, как только он придет в сознание.
— Обязательно передам…
В аэропорт я приехала на такси за тридцать минут до начала регистрации. Поплутав по огромному залу для вылетающих, я отыскала обособленно стоявший таксофон и, опустив сумку к ногам, набрала только один номер. Откликнулся тот же женский голос. Эта дамочка с островным английским, видимо, работала без выходных. Или их там было несколько с абсолютно одинаковыми тембрами голосов. Услышав от меня условную фразу, дамочка даже не стала утруждать себя ответом на пароль, и тут же спросила:
— С вами все в порядке?
— Уже да.
— Где вы находитесь?
— В аэропорту. Улетаю.
— Куда?
— В Европу.
— Это даже лучше… — Голос на секунду замолк, словно что-то прикидывая. — Что у вас на послезавтра?
— Говорите.
— Вы же любите родину Вольтера?
Я запнулась.
— Алло? Я вас не слышу! Вы исчезаете!..
— Когда-то любила… В другой жизни.
— Послепослезавтра. В шесть вечера по местному времени. На ступеньках к Сакре-Кер. Найдете?
— Постараюсь найти.
— Просто прогуливайтесь. К вам подойдут и спросят, как поживает Тим.
«Они тебя вычисляют», — вдруг всплыла в памяти фраза Юджина.
— А если меня не узнают?
— A-а, так… — Женщина с островным английским соображала молниеносно. — Вам ведь нравится журнал «Вог», верно?
— Да. А отк…
— Так пусть он будет с вами.
— Хорошо.
— Но только так, чтобы его было видно.
— Я поняла вас.
— Тогда до встречи…
* * *
…Двадцать минут спустя запаркованный на гигантском, занимающем несколько гектаров бесценной калифорнийской земли паркинге лос-анджелесского аэропорта крытый «ниссан-фургон» с рекламой пива «Будвайзер» по синим бокам, взвыл двигателем и очень медленно, чтобы не задеть ненароком плотно стоящие автомобили, вырулил на выход. Если бы бодрый старичок в бейсбольной кепке, компостером пробивший водителю в комбинезоне отрывной талон и получивший от него пять долларов, мог случайно взглянуть вовнутрь фургона, то был бы наверняка удивлен, не увидев там ящиков с любимой маркой пива. Одна из боковых стен фургона была плотно заставлена студийными магнитофонами, цветными мониторами и другими атрибутами передвижной телевизионной станции. У пульта сидело трое мужчин. Один из них, с непомерно длинным носом, держал у уха телефонную трубку, дымя тонкой черной сигарой и не обращая внимание, как столбики пепла то и дело падают на его брюки.
— Да сэр… Да, все записали… Хорошо, сэр, до завтра…