Улица в Витебске. 1914. Бумага, тушь.

Однажды, когда я в очередной раз уехал доставать для школы хлеб, краски и деньги, мои учителя подняли бунт, в который втянули и учеников.

Да простит их Господь!

И вот те, кого я пригрел, кому дал работу и кусок хлеба, постановили выгнать меня из школы. Мне надлежало покинуть ее стены в двадцать четыре часа.

На том деятельность их и кончилась.

Бороться больше было не с кем.

Присвоив все имущество академии, вплоть до картин, которые я покупал за казенный счет, с намерением открыть музей, они бросили школу и учеников на произвол судьбы и разбежались.

Смешно. Зачем ворошить старье?

Ни слова больше о друзьях и недругах.

И без того их лица намертво врезались мне в память.

Что ж, выдворяйте меня со всей семьей в двадцать четыре часа.

Снимайте все мои вывески и афиши, злословьте сколько душе угодно.

Не бойтесь, я не стану поминать вас недобрым словом.

И не хочу, чтобы вы вспоминали обо мне.

Если несколько лет, в ущерб своей работе, я трудился на благо общества, то не ради вас, а ради моего города, ради покоящихся в этой земле родителей.

Делайте что хотите.

Нисколько не удивлюсь, если спустя недолгое время после моего отъезда город уничтожит все следы моего в нем существования и вообще забудет о художнике, который, забросив собственные кисти и краски, мучился, бился, чтобы привить здесь Искусство, мечтал превратить простые дома в музеи, а простых людей — в творцов.

Воистину нет пророка в своем отечестве.

Художник перед церковью. 1914. Бумага, тушь.

Я уехал в Москву.

Друзья… да были ли у меня настоящие друзья?

Первый друг детства, которого я так любил, оставил меня, отсох, как корка от болячки.

И почему?

Еще в школе Общества поощрения художеств он брал мои классные этюды, стирал подпись и выдавал за свои.

Я не обижался. Но его все равно отчислили.

Потом, когда я был в Париже, он вознамерился отбить у меня невесту, искушая ее притворными уверениями в любви.

И наконец, увидев мои зрелые картины и ничего в них не поняв, он, как и другие, стал мне завидовать.

Так наша детская дружба рассыпалась на пороге суровой взрослой жизни.

Значит, и не было ни друга, ни дружбы.

Кому же верить? Кого любить?

Теперь мои двери открыты.

Открыта и душа, я даже улыбаюсь.

Когда меня бросают, предают старые друзья, я не отчаиваюсь, когда являются новые — не обольщаюсь… Храню спокойствие.

Не осталось никого. Второй друг тоже покинул меня. Он выбился из нищеты и даже прославился.

Правда, вокруг полно друзей-приятелей.

Как снежинок в зимний день — раскроешь рот, хоть одна, да залетит.

Раз — и готово!

И цена такая же.

Да поможет мне Бог проливать слезы только над моими картинами.

Они сохранят мои морщины и синяки под глазами, запечатлеют душевные изгибы.

Мой город умер. Пройден витебский путь.

Нет в живых никого из родни.

Прощаясь, стоя на пороге, скажу несколько слов сам себе.

Не читайте. Отвернитесь.

Сестры! Это ужасно, что на могилах папы, Розины и Давида все еще нет надгробий. Напишите мне немедленно — договоримся и сделаем. Пока не забыли, где кто похоронен.

Моя память обожжена.

Я написал твой портрет, Давид. Ты смеешься во весь рот, блестят зубы. В руках — мандолина. Все в синих тонах.

Ты покоишься в Крыму, в чужом краю, который пытался перед смертью изобразить, глядя из больничного окна. Сердце мое с тобой.

Папа…

Последние годы мы как-то отдалились друг от друга, раскаяние терзает меня, изливается на мои картины.

Отец еле сводил концы с концами, работал грузчиком.

И однажды его задавило грузовиком. Насмерть. Вот так.

Письмо с известием о его гибели от меня спрятали.

Зачем? Все равно я почти разучился плакать. В Витебск я больше не приезжал.

Не видел ни маминой, ни папиной смерти.

Мне бы этого не вынести.

Я и так уже неплохо изучил жизнь. Видеть воочию еще и эту «последнюю истину»… терять последнюю иллюзию… нет мочи.

Хотя, возможно, и стоило бы.

Надо было увидеть своими глазами родителей на смертном ложе; белое, мертвое лицо матери.

Она так любила меня. Где же я был? Почему не приехал? Скверно это.

А отец, задавленный нуждой и колесами грузовика. Плохо, что меня не было с ним. Он был бы рад мне. Но отца не воскресить.

Спустя много лет я увижу его могилу. Рядом с могилой мамы.

Упаду на могильный холм.

Но ты не воскреснешь.

И когда я состарюсь (а может, и раньше), то лягу в землю рядом с тобой.

Довольно о Витебске.

За деревней. 1916. Бумага, тушь.

Конец этой дороги.

Конец искусству в Витебске.

Одна ты осталась со мной. Одна ты, о ком не скажу и слова всуе.

Я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты — мое творение.

Сколько раз спасала ты мои картины от гибели.

Я ничего не понимаю ни в людях, ни в собственных картинах. А ты всегда во всем права. Так направляй же мою руку. Взмахни кистью, словно дирижерской палочкой, и унеси меня в неведомые дали.

Пусть покойные родители благословят наш союз в искусстве. Пусть черное станет еще черней, а белое — еще белей.

С нами наша дочурка. Прости, родная, что я не упомянул о тебе раньше, прости, что только на четвертый день после твоего рождения пришел на тебя взглянуть.

Теперь мне стыдно. Я хотел мальчика, а родилась ты.