А ведь он меня любил, по- настоящему, любил так, как может любить мужчина. Познакомил меня со своим окружением, не стал стесняться, стыдиться, не побоялся косых взглядов и недовольства со стороны соплеменников, так как считал равной, хотел видеть меня самодостаточной личностью, а не зверьком любимым и обласканным, но сидящим в золотой клетке. Я же перечеркнула одной линией всё, что было между нами хорошего. А ради чего? Ради незнакомого мне, а если верить Гуннару, то и не самого порядочного, человека. Да нет же! Вру я себе, безбожно, бессовестно вру. Мне захотелось привлечь к себе внимание, доказать, как вампирам, так и Алёне, что я тоже чего- то стою, что я не вампирская подстилка, а борец за справедливость. Алёна- тонкий манипулятор, она сразу поняла, на какую кнопку нужно нажать, чтобы получить помощь. Просто она переоценила мои силы и возможности. А если бы на моём месте оказалась бы та же Алёна, ринулась ли бы она спасать мою шкуру? Здесь, в этом холодном краю, где господствует лишь синий и его оттенки, где твоё существование расписано по часам, где горячая миска пшённой похлёбке кажется амброзией, а скрипучая койка, провисающая до пола- периной, набитой лебяжьим пухом, я поняла, что нет. Ни Алёна, ни Наташка, ни Танька. Каждый за себя. Тебе могут оказать помощь, но не в ущерб себе. Не даром в народе бытует поговорка: «Своя рубаха ближе к телу». Вчера я острее, как никогда ранее, осознала своё одиночество. Воздух камеры был насквозь пропитан присутствием людей несвежими запахами их грязных натруженных тел, гноящих ся ран, мокрой одежды, но я оказалась одна. Каждый посочувствовал мне, и не более. Никто не вступился, не пошёл наперекор Нике. А вдруг, чего доброго, отправит на варильню вместе со мной?

В огромных жестяных баках варилась амгра, от которой исходил резкий, режущий глаза уксусный дух. Вода бурлила, пузырилась, растворяя в себе студенистые комочки. Под воздействием высокой температуры, комочки расползались, окрашивая воду в синий цвет. Проклятый синий! Как же я ненавижу его! Синяя трава, синяя листва, синий ин ей, синяя амгра.

По лицу и спине струится пот. Драповая форменная рубаха липнет к телу, раздражая кожу, из глаз льются слёзы. В узеньком тёмном помещении, с грязными уродливыми плитами ни одного окна, ни одной щёлочки, даже дверь тяжёлая, железная, обита пластиком, не пропускающим воздух. Амгра варится лишь в таких условиях, температура воздуха 73 градуса по Цельсию, и не градусом меньше или больше, в полумраке, при влажности 97%. Я одна, нет ни напарников, ни конвоя, так, что если мне станет плохо- никто не спасёт.

А баки бурлят, булькают, лопаются пузыри, всё сильнее воняет уксусом. Четыре плиты, четыре бака, и к каждому из них нужно подойти, перемешать комья.

- Почему ты не вышла замуж за генерала Карпеева? – спросила я как- то бабушку.

Бабулька месила тесто, её сильные, потемневшие и морщинистые от старости руки, двигались уверенно, и было приятно смотреть, как жидковатая белёсая масса приобретает форму, становится густой. У бабушки всё получалось красиво и легко. Тонкой волнистой стружкой сползала кожура, когда бабушка чистила картошку, плавно, танцевал утюг во время глажки, ловко лепились котлеты и пирожки. Работа бабушкиных проворных рук завораживала, вызывала зависть и восхищение.

- Ярославу нужно было делать карьеру, а брак с дочерью полковника открывал ему дорогу в будущее.

- Значит твой Карпеев больше любил карьеру, чем тебя, - презрительно фыркнула я. – Всю молодость профукал с нелюбимой женой, а под старость лет вспомнил и мотается к тебе.

Ярослав Семёнович Карпеев мне никогда не нравился. Резкий в высказываниях, громкоголосый и бестактный, он смотрел на меня, как на муху, с раздражением и снисходительностью, всем своим видом показывая, как я ему мешаю. Будто бы не он пришёл к нам в дом, а я ввалилась к нему с требованием покормить меня от пуза и желательно деликатесами.

- Да что бы ты понимала, глупая девчонка! – рассердилась тогда бабушка на моё высказывание. – И вообще, не твоего это ума дело! Жизнь- это не сладенькие романы про любовь. Ни один мужчина не пожертвует собой ради тебя, а если он сделает это, то лучше держаться от такого подальше, ибо он дурак, а дураки тебе не нужны. Каждый человек свободен, и имеет право делать выбор в свою пользу, и если ты ему бесполезна, то лучше отойди и не мешай, дай ему возможность добиться того, чего он хочет. И тоже делай выбор, тоже расти и окружай себя полезными людьми.

Слова бабушки мне не понравились, вызвали отторжение. И встретив на своём пути Вилмара, я убедилась в том, что она была не права.

Вилмар подарил мне жизнь, поделился частью себя, лишь для того, чтобы отнять меня у смерти. Ему нравилась Адамина, но ауру Вилмар соединил со мной, несмотря на недовольство матери, на потерю благ, которые мог бы ему сулить брак с рыжей вампиршей. Да сколько же можно об этом думать и корить себя?! Всё, хватит! Страница перелистана, и бессмысленно жить прошлым. Будущим, кстати, тоже жить не стоит, за неимением такового. У меня есть только настоящее, гадкое, беспросветное.

Моё тело с трудом меня слушалось, в глазах темнело. По венам разливалась слабость, но не от усталости, и даже не от болезни. Эта совсем иная слабость, дурная, похожая на безумие, от которой хочется избавиться путём вылезания из собственного тела, так как оно, кажется более непригодным для использования. И сердце, и лёгкие желают выбраться, сжимаются, трепещут, требуя свободы.

Всё чаще смотрела на жёлтый циферблат часов, висящих над дверью. Стрелки указывали на то, что время обеда давно минуло, а находиться в варильне можно лишь пару часов, потом должен был прийти сменщик. Но я пробыла в этом месте гораздо больше с шести утра до полудня, а дверь так и не открылась , не слышен спасительный, благословенный скрежет ключа, никто не орёт: « На выход!». Неужели они забыли обо мне? Неужели решили меня здесь оставить?.

А силы всё стремительнее покидали меня. Я сползла по влажной стене на пол, уселась на корточки, но не в состоянии сидеть, улеглась. И пусть конвой меня увидит, пусть доложит Нике. Чтобы она придумала достойное наказание. Плевать, на всё плевать.

В полузабытье я с начала не сообразила, что же произошло, от чего стало так тихо, куда исчез пар? И только потом догадалась, что вода перестала кипеть. Хотя языки пламени продолжали бесноваться под железными днищами. В помещении стало намного прохладнее, а сам воздух, значительно суше.

Сил на удивление у меня уже не было, и я просто тупо сидела на полу и наслаждалась наступившим блаженством, радуясь, что вновь могу дышать.

Не знаю сколько я так сидела, но дверь, наконец распахнулась, и мне велели отправляться в камеру.

Дежурство! Проклятое дежурство! Мачеха, вручившая Золушке список домашних дел, нервно курит в сторонке. Подумаешь, перебрать мешок пшеницы, да только последняя дура станет его перебирать. Промыла, крупный мусор с поверхности убрала и всё! Неужели кто- то проверит? А семь розовых кустов посадить? Детская забава, а не задание! А вот с заданиями для заключённых даже фея не справилась бы.

Лист, приклеенный скотчем к стене гласил: « Во время дежурства по камере заключённый обязан выполнить следующие действия:

1 Вымыть пол

2 Протереть пыль с поверхностей

3 Вымыть окна и стены

4 Почистить тару, предназначенную для отправления естественных надобностей.

5 Привести в порядок собственный внешний вид.

6 Оставаться на месте в положении стоя до прихода комиссии.

Дежурному разрешается свободно передвигаться по коридору до места набора воды. «

Ещё бы, не охране же мне вёдра с водой в камеру поставлять и тряпочку мочить.

В мутное окно уныло брезжил пасмурный день. Тишина успокаивала, расслабляла. Четыре ряда железных коек, аккуратно застеленные одинаковыми покрывалами, подушки в грязных наволочках торчат нелепыми пирамидами. У Ники был пунктик на тему заправки кровати. Не должно быть ни одной складочки, ни одного бугорка. И плевать, что постельное бельё почернело от грязи, главное, что нашу камеру признают самой аккуратной и чистой, а Нику похвалят, разрешат свидание, позволят ложится на кровать в любое время, а может и досрочно освободят.

- Минутку, всего лишь одну жалкую минутку, а потом я встану, бодрая, полная сил и энергии, и начну делать дела. – уговаривала я себя, заваливаясь на панцирную сетку, скрип которой, казался мне теперь самой сладкой музыкой.

Меня накрыло блаженство. Я, несмотря на саднящую боль в горле, и ломоту в суставах, глупо улыбалась, глядя в серые разводы на потолке.

Мысли смешивались, становились тягучими, неповоротливыми. Пятна на потолке превратились в причудливых птиц с загнутыми клювами, широкими крыльями и пышными хвостами. Сказочные создания парили в голубой дали неба, глядя на полотно густого сочного луга, в травах которого запутались брызги утреннего солнца. Где- то там, вдалеке тяжёлой полосой темнеет сосновый лес, но мне не нужно к нему. Я так долго не видела солнца, не чувствовала его тёплых прикосновений к своей коже, так что сосны не обидятся на меня. Может быть потом, належавшись на траве и наглядевшись на птиц, я захочу вдохнуть пряный аромат смолы и насладиться прохладной сенью деревьев. Травинки приятно покалывали спину, над ухом жужжал жирный полосатый шмель. Прогнать бы его, только одолела лень. А вредное насекомое жужжало всё настойчивее, всё тревожнее, словно предупреждая об опасности.

- Заключённая № 963, немедленно встать!- наконец гаркнул шмель голосом Турлякова, начальника нашей тюрьмы.

Ещё не успев отойти ото сна, я соскочила с кровати и вытянулась перед комиссией, толпящейся у двери. Здесь собрался весь бомонд нашего обиталища и, вышеупомянутый, Турляков, пухленький, очкастый мужичонка с приплюснутым, словно поросячий пяточёк, носом, и вечно пьяный доктор в помятом, нестиранном халате, и охранник Лукашина, худая жилистая баба с сухим лицом и стрижкой, под мартышку. Но хуже всего, что позади них маячила Ника. Её взгляд обжёг меня такой ненавистью, и сразу же стало ясно, что жить мне осталось недолго.

Комиссия разглагольствовала о моём долге перед родиной, о гуманности уважаемого триумвирата, о неблагодарности заключённых и о послаблениях, которые, оказывается, мы получаем. В итоге, комиссия пришла к выводу, что необходимо ужесточить правила и поставить, наконец, распустившихся и обленившихся заключённых на место. Нике велели следовать за ними для получения нагоняя и новых распоряжений, я же осталась одна.

Моя усталость не исчезла, сон не помог, лишь голова стала тяжёлой. Мысли расползались, неуловимыми скользкими червями. Что сейчас произошло? Чем я могу себе помочь? Как всё закончится? Страха не было, лишь отупение, неестественное, нездоровое спокойствие. Он, его величество страх, пришёл позже, перед отбоем, когда Ника, зычно перекрикивая гомон, готовящихся ко сну женщин, потребовала всех заткнуться и послушать её.

Все, конечно же, притихли.

Барыня в красках, не стесняясь в выражениях, поведала обитательницам камеры, о моём проступке, и зачитала правила, которые ужесточили по моей вине.

- Заключённый не имеет права , - вещала Ника, с мрачным удовлетворением садиста.- Ложиться или садиться на кровать после команды «Подъём» вплоть до команды «Отбой», пользоваться ёмкостью для отправления естественных надобностей после команды «Отбой», поворачиваться на бок или ложиться на живот во время сна, разговаривать во время работы или приёма пищи. К нарушившим правила, предписанные администрацией, применяются санкции виде заключения в карцер на четверо суток, лишение пищи на трое суток или лишение отправления естественных надобностей на двое суток.

Ника торжественно продемонстрировала список правил, злорадно улыбаясь. Не удивлюсь, что она вместе с администрацией этот документ и разрабатывала.

Камера зароптала, кто- то из женщин тяжело охнул, кто- то матюкнулся, кто- то захныкал.

- И учтите, - встряла Лидка, окидывая нас взглядом, полным превосходства. – Мы с Никой будем следить за исполнением правил строго, никаких поблажек.

Будто бы кто- то в этом сомневался.

- Мы то тут причём! – истерично взвизгнула Клавдия, сухопарая седая женщина, с печальными и добрыми коровьими глазами. Она всегда была тихой, уступчивой, мягкой и бесконфликтной. Но сейчас в её взгляде плескалось безумие, неприкрытая злоба, а голос скрежетал от гнева. – Она накосячила, она, а не мы все!

Клавдия тыкала в меня грязным пальцем, с жёлтым обломанным ногтем и уже не сдерживаясь рыдала.

- Ой, батюшки! – причитала другая тётка, Алевтина, бывшая повариха, попавшаяся на торговле мясом, предназначенным для детского дома. –Совсем со свету сжить решили. Из- за какой- то шалавы мы страдать должны!

Взгляды сокамерниц испепеляли меня призрением, злобой, ненавистью. Они жаждали моей крови, были готовы разодрать на куски.

Страх парализовал. В голове шумело, сердце болезненно трепетало в грудной клетке, конечности налились свинцом.

Лица, искажённые яростью, руки сжатые в кулаки, ещё секунда, и толпа обозлённых, иссушенных тяжёлой работой, голодом и нечеловеческими условиями баб ринется на меня, чтобы рвать на куски, наслаждаясь моими слезами и мольбами о пощаде.

Мой беспомощный взгляд с надеждой мечется от одного лица к другому, в поисках поддержки, но натыкается лишь на страшные гримасы боли, обиды, гнева. Даже Танька и Надька, пусть и не собираются участвовать в массовом безумии, но и помогать мне не станут. Стыдливо отводят глаза, скорбно поджимают губы.

А толпа надвигается, бесформенной массой. Медленно, неспешно, доводя жертву до исступления, чувствуя запах моего страха, Но эта медлительность обманчива. Так что же послужит катализатором, какое моё действие заставит многорукое, многоногое и многоликое существо бросится на меня?

Ника снисходительно улыбается, отхлёбывает чай из мутного гранённого стакана, макая в него кубик рафинада. Подруги Лидка и Алина, как всегда подле своей королевы. Упиваются своей властью, своим могуществом над другими людьми.

- Бейте её, бабоньки! – наконец звучит голос какой- то навозницы, и тут же несколько рук вцепляются в волосы, чьи- то ногти царапают лицо, стараясь выколоть глаза. Я отворачиваюсь, пытаюсь защититься руками, но меня валят на пол и принимаются терзать, рвут одежду, пинают ногами, возят лицом по грязным бурым доскам. Я молчу, но не от того, что хочу показаться стойкой, просто мои голосовые связки отказались мне служить. Из горла вырывается лишь слабое сипение, которое никто не слышит. Меняются местами пол и потолок, пол наверху, а потолок с тусклой лампой внизу. Потом, наоборот. Стены сужаются, чёрные прямоугольники окон меняют форму, становятся круглыми, потом треугольными.

- Хватит! – кричит Ника.

Толпа швыряет меня, и я ударяюсь головой об пол. Женщины в ожидании застывают.

С низу, лёжа на пыльном полу я вижу, как Ника встаёт со своего ложа и подходит к толпе ближе.

Совсем не к месту, мне в голову приходит мысль о том, что Ника- проститутка, убившая одного из своих клиентов и стащившая бумажник, довольно красива. Волосы цвета гречишного мёда, струятся по спине, покатые плечи, длинные ноги и высокая грудь. Красота и умение завлекать мужчин помогло ей не только выжить, но и пол учить власть. А являться к начальнику тюрьмы после отбоя три раза в неделю, да иногда, уединяться с Земенковым и подобными ему в подсобке, не такая уж большая плата за право распоряжаться людьми, вкусно есть, мыться в служебной душевой и выходить за колючку.

Боль отступала, и я радовалась короткой передышке, и даже испытала чувство благодарности к Нике, за то, что она остановила это смертоубийство.

- Заключённая № 963 должна осознать свою вину, а этого нельзя добиться побоями. Вы согласны со мной?

Женщины поспешно закивали.

- Я придумала ей другое наказание, убьём, так сказать, двух зайцев, и накажем и пользу родине принесём.

Камера одобрительно заворчала. Особенно их воодушевило слово»Мы». Ведь это значит, что и все они, включая навозниц, имеют кусочек власти, пусть лишь над одним человеком, пусть на несколько минут, но это лучше, чем ничего.

Мою койку заняла горбатая навозница, а мне велели перебраться на её место, поближе к нянюшке, которой, кстати, по случаю празднику всеобщего садизма разрешили этой ночью пользоваться.

Я же, уже не ощущая ни запаха мочи, ни боли от саднящих ран, повалилась на кровать, забывшись тяжёлым, нездоровым сном.