2000 год. Киев. Приближались майские праздники. Обычно я проводил выходные в охотничьем домике на берегу Днепра. И сегодня, 28 апреля, в последний рабочий день перед праздниками, я собирался отправиться туда вместе с Олей и её отцом. Мой водитель Виктор погнал на заправку автомобиль — тюнинговый «Лендкрузер», камуфлированный плёнкой «ORACAL» в белый, зелёный и коричневый цвета, с позолоченным значком «TS» на решётке капота, надписью «Top Service Racing» на задней двери и голубым логотипом «Топ-Сервис», наклеенным на капоте.

Не дожидаясь Виктора, я попросил Володю, который в то время выполнял функции директора по спорту, отвезти меня на улицу Владимирскую, где мы с Ольгой в то время проживали, и перезвонил Виктору, чтобы он заехал за нами туда. Оле я по телефону сказал, что буду через пятнадцать минут. Затем вместе с Володей вышел из здания офиса на улицу. Я был одет в чёрный костюм «Boss», белую рубашку «Valentino», шёлковый галстук золотистого цвета «Dupont» и туфли «Versace». Свой серебристый «Мерседес» марки 600 класса S4 купе госномер 44444, стоявший перед входом в здание, я перегнал на стоянку за ворота его территории. И мы с Володей на его рабочем автомобиле «Лендровер», принадлежавшем фирме, отправились по Олиному адресу.

Мы остановились на Т-образном перекрёстке при выезде с улицы Гайдара, на которой располагался офис, на улицу Саксаганского. Для поворота пропускали движущийся транспорт. С левой стороны на этом перекрёстке к бордюру был припаркован автомобиль ГАИ — белый «Форд» с синей полосой и мигалкой на крыше, рядом с которым находились четыре человека.

Движение было интенсивное, и я предложил Володе повернуть не налево, а направо — по ходу движения. Он включил правый поворот, и в это время гаишники запрыгнули в свою машину. И то ли движение стало менее интенсивным, то ли Володя подумал, что нас собираются остановить для проверки документов, — переключил на левый поворот и повернул налево. Сотрудники ГАИ повыскакивали из машины. Один из них перебежал дорогу и полосатым жезлом остановил наш «Лендровер». Остальные подоспели следом. Гаишник попросил Володю предъявить документы, после чего забрал их себе. Меня также попросили предъявить документы. Я показал удостоверение Советника Президента Украины — у меня его тоже забрали. Кроме того, нас попросили сдать мобильные телефоны (после того, как я попытался позвонить Оле). Мы с Володей подчинились требованиям милиции. Нам сказали, что мы должны проехать с ними. Куда — не уточнили. На вопросы наши не отвечали. Двое сотрудников милиции сели в нашу машину. Володя оставался за рулём, а я — на переднем пассажирском сиденье.

Милиционер показывал дорогу. Нас сопровождала машина ГАИ. Позже мне стало известно, что нас привезли к Подольскому РОВД. Мне предложили выйти из машины, затем завели в здание и провели по ступенькам вверх. Привели в небольшую комнату с окрашенными стенами, где стояли стол с бежевой полированной столешницей и два стула. Мне приказали сесть на один из них. А за стол уселся ранее незнакомый мне человек. В комнату заходили и другие люди — обменивались взглядами, словами. На меня не реагировали и на мои вопросы не отвечали.

Я сохранял спокойствие и не расценивал это как недоразумение. Прессинг на предприятие продолжался уже два года. Но всё же я надеялся, что и эта ситуация благополучно разрешится.

Человек за столом положил перед собой жёлтый лист бумаги и начал задавать мне вопросы, не пояснив ни моего текущего статуса, ни того, в чём, собственно, я обвиняюсь, почему задержан и где нахожусь. Представиться он тоже не посчитал нужным. Я же не настаивал, не шумел и не шёл на конфликтную ситуацию, понимая, что в скором времени всё узнаю. Поэтому спокойно отвечал на вопросы. Они были общего характера: где я работаю, где живу и такое прочее. Я бегло отвечал, демонстрируя своё доброе расположение к собеседнику. Входившие и тут же выходившие люди время от времени бросали на меня взгляды.

Сохранялась тишина. Через открытое окно в комнате с улицы были слышны разговоры. Мне показалось, что я слышал голоса Оли и её отца, — это добавляло оптимизма: о моём исчезновении уже знают и меня ищут. Присутствующий задавал мне вопросы, ответы на которые он записывал на листе бумаги. Через некоторое время мне предложили поставить подпись. Документ был озаглавлен «Объяснительная». Я ознакомился с текстом и подписал: «С моих слов записано верно, мною прочитано. Шагин И.И.». Документ был составлен на украинском языке.

В комнате ещё некоторое время сохранялось молчание. Потом я попросил разрешения позвонить домой. Тогда ещё один присутствующий человек сказал мне что-то вроде того, что дома своего я уже не увижу никогда и поэтому нечего туда звонить.

Через некоторое время меня повели по лестнице этажом ниже и завели в большую комнату. Там был стол, в углу стоял флаг Украины. За столом сидела тучная женщина. Она спросила мою фамилию. Я ответил: «Шагин». И она распорядилась меня увести. Позже я узнал, что это был суд, а женщина была судьёй, и меня приговорили к двенадцати суткам за сопротивление милиции и хулиганство. Меня привели обратно в ту же комнату.

Часы на стене показывали одиннадцать вечера. Мне было сказано всё вынуть из карманов. Я выложил на стол разрешение на огнестрельное охотничье оружие, ключи от «Мерседеса», две тысячи долларов США, несколько сотен гривен, пластиковые визитные карточки с фотографией президента АОЗТ «Топ-Сервис» и паспорт гражданина Российской Федерации. После этого была составлена опись имущества, которую я подписал. На меня сразу же надели наручники. Руки застегнули за спиной, при этом наручники очень сильно сдавили. Меня сопроводили несколькими этажами ниже — в подвальное помещение, где находились камеры. Там мне расстегнули наручники, обыскали, попросили снять и отдать ремень. Проверив туфли, вынули из них шнурки и вырвали супинаторы. После чего меня завели в камеру, в которой были обшарпанные стены, окрашенные в зелёный цвет, и лавочка шириной сантиметров сорок у стены. Было холодно. Я попытался разместиться на лавочке, чтобы уснуть. Но из-за её небольшой ширины этого не получилось. Тогда я попытался подремать сидя, но сон не шёл. Время тянулось медленно. Примерно через час открылась дверь в камеру.

Меня вывели из камеры. Дежурный выложил из сейфа на стол мои вещи — шнурки, ремень, галстук. У стола стояли два незнакомых мне человека. Один из них был в серых брюках, жёлто-зелёно-сером пиджаке в мелкую клеточку и светлой рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей. Глаза у него были серые, волосы — светло-рыжеватые с сединой. Он был крепкого телосложения, выше среднего роста, было ему около сорока лет. Второго звали Саша (так обращался к нему человек в клетчатом пиджаке). Саше на взгляд было хорошо за пятьдесят. Он был среднего роста, носил серый потёртый костюм и светлую поношенную рубашку. Худощавое телосложение и лицо, усики, ближе к чёрному кудрявые волосы. Саша курил сигарету без фильтра. Он забрал со стола мои вещи, и мне снова сдавили наручниками руки за спиной. Меня провели по коридору, вверх по лестнице и вывели на улицу через входную дверь. Только теперь я смог осмотреться. Мы находились во дворике перед зданием. С левой стороны были железные ворота. Перед ступеньками крыльца стоял автомобиль — белый «Форд Сьерра». Меня посадили на заднее сиденье. Рядом со мной с одного бока сел человек в клетчатом пиджаке, с другого — Саша. Спереди разместились водитель и ещё один человек. Автомобиль выехал за ворота и двинулся по улице. Присутствующие сохраняли молчание, лишь изредка обмениваясь с водителем словами о маршруте движения. Человек в клетчатом пиджаке разговаривал по телефону. Говорил, что забрали. Автомобиль то и дело сворачивал с улиц и переулков во дворы, под колёсами ощущались рытвины и ямы. Тёмные дома, безлюдные пешеходные дорожки с то там, то здесь стоящими автомобилями… Видимо, была уже глубокая ночь. Когда наш автомобиль выезжал на проезжую часть, то другие машины встречались редко.

Наш «Форд» двигался с большой скоростью. Я не пытался заводить разговоры — только спросил, куда меня везут. Они не ответили. Мне мельком показалось, что мы проехали по набережной Днепра. И через некоторое время автомобиль проехал через ворота сетчатого забора и остановился перед зданием на хорошо освещённой жёлтым светом фонарей площадке. Меня вывели из машины. Большие пальцы на кистях рук от сдавленных наручников не ощущались. Я поднялся по ступенькам, и меня провели за железную дверь в здание. Думаю, что это было новое, строящееся здание РОВД. С правой стороны был холл, на полу которого лежали строительный мусор, электрические кабели, плитка. Слева были пульт дежурного и смотровое стекло. Мы прошли немного вперёд, и меня завели в дверь налево. Передо мной оказалась комната, а справа находились две или три камеры. На полу в комнате также находились стройматериалы. Было ещё несколько стульев, находившихся в хаотичном положении. С меня сняли наручники и завели в среднюю камеру типа «стакан» — примерно метр на метр, с лавочкой у стены. Железная дверь с большим (30 на 30 сантиметров) смотровым окном из оргстекла и решёткой. В этой камере на лавочке я просидел до утра. Сигарет у меня не было, да и вряд ли было бы позволено курить. К тому же я об этом совсем не думал.

Утром открылась дверь. Меня вывели из камеры и завели в комнату, в которую вошёл также человек высокого роста и плотного телосложения, в серых брюках и серой же рубашке. С улыбкой, похожей на оскал собаки, он направил на меня большую переносную видеокамеру.

— Фамилия? — спросил он.

Я заправил рубашку в брюки и ответил:

— Шагин.

Через неделю именно эту видеозапись стали показывать по всем телеканалам Украины во время брифингов и пресс-конференций, на которых работники прокуратуры и МВД, начальник милиции г. Киева и его заместители, равно как и прокурор Киева и его заместители, указывая на меня как на руководителя фирмы «Топ-Сервис» и гражданина Российской Федерации, называли меня организатором банды и заказчиком серии резонансных убийств высокопоставленных государственных чиновников. «Видели рекламу “Топ-Сервиса”: “Ой, «Топ-Сервис», ой, «Топ-Сервис», люды тут хороши!”? Так вот, — говорили они. — Этот хороший человек убивал людей!» «Ой, “Топ-Сервис”, ой, “Топ-Сервис”, люды тут хороши. Сдай товары у “Топ-Сервис” и отрымай пулю (гроши)». Впоследствии слова из этой рекламы в немного изменённом виде я неоднократно слышал от сотрудников правоохранительных органов — оперóв, работавших со мной во время проведения следственных действий.

Меня снова завели в камеру, в которой я находился ещё некоторое время. Мрачные мысли не посещали меня, ибо всё это казалось простым и понятным. А именно — тотальной развёрнутой борьбой государства против компании, в которой я являлся соучредителем и президентом.

Дверь в камеру снова открылась. Меня вывели из неё и снова застегнули наручниками руки за спиной. В комнате находились дежурный и четверо молодых людей примерно одного возраста — лет до двадцати пяти, — крепкого телосложения, среднего роста, с коротко стриженными тёмными волосами. Одеты они тоже были одинаково: чёрные брюки или джинсы, цветастые рубашки с широкими воротниками и расстёгнутыми верхними пуговицами. Разговаривая между собой, они почему-то пританцовывали. Движения их были дёрганые. На шеях у них были золотые цепи, на кистях рук — браслеты, а на руках — толстые перстни-печатки. Меня вывели на улицу, запихнули в автомобиль — красную «восьмёрку» — на заднее сиденье с одним из молодых людей с каждого бока. Двое сели спереди — водитель и пассажир. Автомобиль двигался туго, низко проседая на ухабах до выезда на дорогу. Потом мы выехали на шоссе. Несколько раз звонил телефон. «Уже выехали, везём», — ответил тот, кто сидел рядом с водителем.

Машина пересекла осевую, двинулась по направлению от Киева и через некоторое время свернула в лесопосадку, проехав сначала по песчаной, а потом по лесной дороге. Мне приказали вылезти из автомобиля. На деревьях была молодая листва салатового цвета. Свежая зелёная трава колосилась сквозь настил коричневой прошлогодней листвы. Меня завели на несколько десятков метров вглубь леса. Один из присутствующих достал большой чёрный пистолет (скорее, думаю, он принёс его с собой из машины), передёрнул затвор и приставил пистолет к моей голове. Другой сказал, что мне дадут лопату и я буду копать себе могилу. Я ничего не говорил, поскольку не знал, что тут говорить и как на это всё реагировать. Меня беспокоило лишь то, что с меня сваливались туфли и сползали брюки. Я не хотел ни есть, ни пить, ни курить. На тычки и толчки тоже никак не реагировал, ощущая полную апатию к происходящему.

Через некоторое время меня вновь сопроводили к автомобилю. Машина так же грузно выехала на шоссе и двинулась по направлению к Киеву. Снова звонил телефон. Молодой человек на переднем сиденье отвечал, что скоро, мол, будем. Стояло раннее утро — движение было достаточно интенсивное. Спустя некоторое время после манёвров и проездов через переулки автомобиль подъехал к железным, окрашенным в зелёный цвет воротам, за которыми виднелось серое здание в несколько этажей. Машину пропустили через ворота, и она остановилась у входа. Через некоторое время из здания вышли уже знакомые мне лица: Саша с усиками — Александр Александрович Полищук (так он мне позже представился, сказав, что он уже на пенсии) — и человек в клетчатом пиджаке. Меня провели в здание.

Как я узнал позже, это был Шевченковский РОВД. В здании был сделан евроремонт. Потолки были подвесные, с галогеновыми лампочками. Стены облицованы деревянными панелями с коричневым шпоном. На полу — линолеум под серый мрамор. Меня повели на второй этаж направо в конец коридора, затем провели в комнату налево. Там было два окна, завешанные белыми жалюзи, опять же подвесные потолки и большой полированный стол под цвет облицованных под дерево стен. Дальше стола — шкафы со стеклянными створками. За столом сидел упитанный человек лет пятидесяти, с чёрными волосами средней длины, в тёмно-сером пиджаке, галстуке и белой рубашке. Меня усадили на стул, стоявший у противоположной стены. Я попросил снять или хотя бы ослабить наручники. Но человек за столом, улыбнувшись, сказал, что мне наручники уже не снимут никогда (передвижение в наручниках на участках пожизненного лишения свободы было отменено спустя 14 лет). Я пытался задавать вопросы: где нахожусь и почему меня сюда привезли, с кем я разговариваю и почему меня держат в наручниках? Однако не получал никаких определённых ответов. Создавалось впечатление, что меня привели лишь для того, чтобы на меня поглазеть. А может быть, испытывали моё терпение, ожидая каких-либо неадекватных действий с моей стороны и первого шага для наступления развязки. Я не помню, в этот ли раз или в другой, человек с усиками ударил меня ладонью по лицу и сказал: «Это для того, чтобы ты проснулся». Очень скоро меня вывели из комнаты, провели по коридору, потом вниз по лестнице и в противоположный край здания — мимо комнаты пульта дежурного и дальше туда, где находились камеры. Первым был «обезьянник», дальше — три камеры для задержанных. Напротив последней располагался туалет с железной дверью, смотровым окном, коричневой обшарпанной плиткой на полу и обшарпанными, крашенными зелёной масляной краской стенами. Туалет типа «параша», напротив двери, на открытом фундаменте-постаменте. С правой стороны, если стоять спиной к двери, находились белый эмалированный умывальник и бронзовый водопроводный кран с железным вентилем. В левом дальнем углу — пластиковое помойное ведро, наполненное обрывками мятой газетной бумаги. Мне сняли наручники и завели в камеру, которая находилась напротив туалета. Света в камере не было, вернее, он поступал через смотровое окно двери и небольшое застеклённое окошко с решёткой в дальнем верхнем углу камеры. Такого освещения было достаточно для того, чтобы видеть предметы и лица. Стены были окрашены тёмно-зелёной краской. На двух стенах буквой Г была прикреплена лавочка из четырёх или пяти окрашенных зелёной краской деревянных брусьев. В камере никого не было. Я подтянул брюки, заправил рубашку и присел на лавочку — размять кисти рук. На запястьях были вмятины и царапины с кровоточащими следами от наручников. Большие пальцы занемели и практически не ощущались. Во рту пересохло. Хотелось есть. На мне были лишь лёгкий костюм и рубашка. Было достаточно прохладно.

Буквально через пять-десять минут стали слышны голоса, зазвенели ключи, и большая железная дверь в камеру открылась. Дежурный — человек лет двадцати пяти в милицейской форме — приказал мне выйти. С ним был ещё один милиционер. На меня вновь надели наручники. Два милиционера провели меня по коридору, мимо комнаты дежурного на лестницу и на второй этаж. Привели в небольшую комнату, где стоял стол, за которым сидел человек с усиками — Саша, который позже представлялся Александром Александровичем. Вероятно, это имя было вымышленным, как и имена многих других людей, которые «работали» со мной. Александр Александрович распорядился перестегнуть мне наручники, чтобы у меня положение рук было впереди. В комнату вошли ещё несколько человек в штатском. Среди них были тот самый тип в клетчатом пиджаке и рослый мужчина с улыбкой, похожей на оскал собаки. Два милиционера, которые меня привели, вышли из комнаты. Мне сказали сесть на стул, стоявший у стола спинкой к стене. Я присел и боком находился к Александру Александровичу, а лицом и вторым боком — к присутствующим. Сидя, я шевелил пальцами рук, чтобы начали сходить отёки. Александр Александрович, взглянув на моё запястье, сказал мне:

— У тебя руки в крови.

Я невольно взглянул на кисти своих рук.

— Дурака из себя строит, — сказал кто-то.

Тут же последовал удар нижней частью ладони мне по лицу (для того, чтобы проснулся).

— Ты убивал людей! — сказал один из присутствующих.

Александр Александрович Полищук (такую он мне назвал фамилию) сказал, что уже несколько лет работает по «Топ-Сервису» и что его интересует всё, что связано с НДС, который я украл из бюджета, составляющим, как они подсчитали, сотни миллионов гривен. Вопросы посыпались на меня градом. Где мои зарубежные счета, каких депутатов я провёл в парламент Украины, какие у меня отношения с бывшим директором «Топ-Сервиса», а ныне народным депутатом Фиалковским, где его зарубежные счета, какие парламентские фракции и политические объединения я финансирую, с какими руководителями и чиновниками государства, с какими сотрудниками МВД и СБУ я знаком?

Я сказал, что я советник Президента Украины по экономическим вопросам (член экспертного совета предпринимателей при Президенте Украины) — и сразу же получил удар по лицу (для того, чтобы не врал, — так мне сказали). А позже, хотя есть приказ о моём назначении и даже фотографии с Леонидом Даниловичем Кучмой, некоторые газеты утверждали, что я сам напечатал себе удостоверение. Лишь для того, чтобы избежать дополнительных ударов, вместо сохранения молчания я старался отвечать на вопросы. Однако мои ответы, судя по всему, удовлетворительными не были. К примеру, то, что у меня нет счетов, а занимаюсь я не политическими партиями и их финансированием, а бизнесом. Слово «бизнес» их вообще раздражало. Кто-то начинал напевать: «Ой, “Топ-Сервис”, ой, “Топ-Сервис”, люды тут хороши, сдай товары у “Топ-Сервис” и отрымай пулю». И мне на голову сыпались дополнительные тумаки, которых я старался избегать (шишки от них сохраняются у меня все 16 лет заключения в качестве жировиков на затылке). Полищук даже выдвинул версию (после того, как я сказал, что НДС не воруют, а возмещают при экспорте из бюджета), что этот закон об НДС в парламенте пролоббировал я, — и это было их убеждение. Но некоторые мои ответы их всё же удовлетворили. Например, что я не хочу рассказывать о своих взаимоотношениях с генералом Л.В. Бородичем (он являлся председателем Федерации лётчиков-спортсменов Украины, которую я, являясь начинающим лётчиком-спортсменом, частично финансировал), поскольку он был первым заместителем министра внутренних дел Украины. Или о взаимоотношениях с И.Г. Биласом — мы с ним летали в одном звене, и он был генералом МВД, а также гетманом украинского казачества и депутатом Верховной Рады Украины. Однако в конце концов все вопросы сводились к украденным мною сотням миллионов гривен НДС и местонахождению моих западных счетов. После чего мне снова начали вбивать в голову, что я убивал людей. Наконец я набрался смелости и любопытства и спросил, каких людей я убивал. Мне был назван длинный список: начальник железной дороги Олейник, депутат Щербань, директор валютной биржи (или что-то в этом роде) Гетьман, глава райгосадминистрации Подмогильный, ветврач Пацюк, а также Листьев и Старовойтова (видимо, письменные показания на меня по убийствам Листьева и Старовойтовой были переданы в Российскую Федерацию, ибо женщина-следователь, работавшая по убийству Старовойтовой, позже звонила в Санкт-Петербурге моей маме и спрашивала, как меня можно найти).

В тот день — видимо, в первый день работы со мной оперóв — меня увели в камеру. Судя по поступавшему в окно камеры свету, был уже вечер. У меня одна щека и скула опухли — видимо, был синяк. В камере уже находился один человек. Он лежал на боку на скамье у стены (короткая палочка буквы Г). Человек был невысокого роста и лежал, свернувшись калачиком. Когда меня завели в камеру, он приподнялся и сел на скамью. Лицо у него было худощавое и небритое. На вид ему было лет сорок. Он был одет в зеленоватую куртку «Танкер Аляска» с капюшоном на голове. Увидев его в куртке, я почувствовал, что было холодно. На улице была уже весна, но помещение было каменное, и стены ещё не прогрелись.

Человек спросил, кто я такой и что здесь делаю. Я сказал, что не знаю, однако милиционеры утверждают, что я убивал людей. Мой ответ не вызвал у этого человека никакой реакции. Он только сказал, что мне будет лучше, если я буду отвечать на вопросы, — в противном случае меня либо убьют, либо покалечат. После чего лёг на спину на скамью, которая была достаточно широкой, чтобы с его комплекцией можно было расположиться на спине. Я спросил у этого человека, как можно попасть в туалет, чтобы попить воды. Он ответил, что дежурный выводит в туалет по одному один раз вечером и один раз утром.

В этот день меня на «следственные действия» больше не выводили. В «обезьянник» стали прибывать люди. Были слышны звон ключей, лязганье замков и хлопанье металлических дверей. В соседнюю камеру посадили, судя по голосу, человека среднего возраста, и он пытался выяснить, кто находится в других камерах. Однако дежурный пресекал все разговоры. Громко и весело разговаривала молодая девушка — она, видимо, находилась в «обезьяннике». То ли она говорила с дежурным, то ли сама с собой. Потом её куда-то увели.

Мой сосед по камере — человек в «аляске» — встал со скамьи и постучал в дверь. У него были с собой сигареты. Он сказал дежурному, что хочет выйти в туалет и там же покурить. Курить было разрешено только в туалете. Дежурный сказал, что через полчаса будет выводить. Я не курил, точнее — бросил курить лет семь назад. И всё же попросил у соседа сигарету. Он сказал мне, что сигареты здесь иметь при себе нельзя, но покурить он мне оставит. Его вывели в туалет. Потом нас поменяли, и он в коридоре передал мне наполовину выкуренную сигарету без фильтра. Я попытался сделать затяжку, но сигарета потухла. Тогда я справил свои нужды и напился воды прямо из крана. Вода имела сильный запах хлорки. Постучав дежурному, попросил у него подкурить сигарету, вернее — окурок. Тот мне не отказал. Я сделал несколько глубоких затяжек, выбросил окурок в туалет и попросил увести меня в камеру. Там я почувствовал, что у меня слегка кружится голова — от поступления никотина. Снял пиджак, свернул его в форме подушки, лёг на лавочку лицом к стене и попытался уснуть. В голове проскакивали разные образы, запечатлённые лица, которые со мной «беседовали». Потом я переключился на свою несостоявшуюся рыбалку в охотничьем домике на Днепре. Протоки с камышом и кустами сирени, бросающие тень на воду, покосившаяся церквушка на островке, оставшаяся после выселения людей и затопления села, черёмуха у протоки и под ней — бобровый дом, стайки рыбок в серебрящейся в утренних лучах воде… Моя дрёма начала переходить в сон.

Однако спустя некоторое время я почувствовал, как моё тело дрожит от озноба. Проснулся. Было очень холодно. Мой сосед всё так же лежал на лавочке, повернувшись лицом к стене. Я походил по камере, немного согрелся, лёг, накрылся пиджаком и попытался уснуть. Утром снова зазвенели ключи и открылась дверь.

— Шагин, на выход! — сказал дежурный.

Меня вывели из камеры, снова надели наручники, застегнув руки за спиной, и повели по уже известному мне маршруту на второй этаж. Завели в незнакомую узкую и вытянутую комнату, в которой также был сделан евроремонт и было одно окно, на котором были жалюзи. Под окном, почти на всю ширину комнаты, стоял стол. В комнате также был обычный коричневый полированный шкаф для одежды с двумя дверными створками. Он занимал место у стены от входной двери и вглубь комнаты. Меня усадили на стул, который стоял спинкой к стене у окна. За столом сидел Полищук. В комнате в основном находились те же лица, но состав постоянно менялся: то кто-то приходил, то кто-то уходил. Я получил пару ударов по лицу — «чтобы проснуться». Потом началась беседа. Новых вопросов не было, но более детально стали раскрываться обстоятельства хищения мною тех многих миллионов гривен НДС. Мне говорили, что им известно, что фирмы, в названии которых есть словосочетание «Топ-Сервис», являлись фиктивными. Что грузы, которые эти фирмы отправляли на экспорт, на самом деле не существовали, и что автомобили и вагоны отправлялись пустыми, а всё это делалось для фиктивного возмещения НДС из бюджета страны. Мои же утверждения, что это ни теоретически, ни практически невозможно, что автомобили имеют водителей, грузы таможили таможенные инспекторы и досматривали перед пломбированием полуприцепа и выдачей документов, что автомобили и вагоны имеют рессоры, по которым видно, идут ли они порожняком или нет, а пункты пропуска на границе имеют весы, опровергались тем, что водители, мол, заинтересованные лица, а таможенные инспекторы и весовщики, как и инспекторы ГАИ на постах, были куплены. И снова мне задавался вопрос: на каких счетах я прячу украденный из бюджета НДС? А дальше всё возвращалось к тому, что я убивал людей, и это вбивалось мне в голову изо дня в день. Также мне говорили, что в ближайшее время предъявят доказательства. Подобного рода допросы проводились и в течение последующего дня, но уже с ударами локтем в основание моей шеи Полищуком и с надеванием на голову полиэтиленового пакета, от чего я терял сознание и приходил в себя лишь после нашатыря.

Вечером меня увели в камеру, где уже находился другой человек — среднего роста, лет двадцати, упитанный. Волосы у него были почти до плеч — тёмные, возможно, тёмно-коричневые, пышные. Он был в кроссовках, чёрных джинсах и чёрной рубашке. Этот человек сказал мне, что меня тут держат по заказным убийствам.

Его слова немного облегчили мне сердце, поскольку мой сокамерник уже знал, что я никого не убивал. Ему задавали вопросы о том, как я себя чувствую, о чём говорю и спрашиваю, но ничего конкретного. Только общие вопросы. И мой сокамерник меня попросил, чтобы я не говорил милиционерам, что он меня об этом уведомил, в противном случае он получит пиздюлей. Про себя он сказал, что его крутят за кражу и что против него у них ничего нет. К тому же его скоро выпустят, и он сможет что-нибудь на словах передать от меня на свободу. Я назвал ему телефон Оли и попросил, чтобы он передал ей, где я нахожусь. Сигарет у моего соседа по камере не было, и мы пытались просить их у дежурного. Это был совсем молодой парень — лет двадцати. Он всё время проводил около «обезьянника» в разговорах с молодой девушкой, которая то смеялась, то выкрикивала разные реплики, то начинала что-то напевать. Дежурного очень раздражало то, что мы начинали стучать в дверь, подзывая его к нашей камере. Он сказал, что вообще не дежурный, а водитель генерала и что последний поставил его сюда дежурить на ночь, чтобы подменить кого-то из дежурных. А ещё — что-то вроде того, что он не знает, почему его поставили сюда. И после этого удалялся к девушке в «обезьяннике», которую каждые полчаса водил в туалет. Было видно, как он её проводит по коридорчику. Она была чёрненькая, симпатичная, в ярко-салатовой куртке и джинсах, громко смеялась и возмущалась, что дежурный всё время подсматривает за ней в окошко. А тот говорил ей, что на то он и поставлен, чтобы смотреть. Когда она в очередной раз выходила из туалета, то мой сосед постучал в дверь и позвал её.

— У тебя есть сигареты? — крикнул он ей.

Она сказала дежурному:

— Передай пацанам курить!

И этот дежурный во время вывода нас в туалет дал нам по одной сигарете с фильтром. Затем весёлый смех девушки прекратился. Видимо, её приехал забрать её парень, поскольку были слышны звук открывшейся решётки и голос молодого человека: «Давай уже, пошли!» Мой сосед сказал, что она, наверное, наркоманка и её приняли с наркотиками, а её парень-бизнесмен, видимо, её выкупил. Весёлый смех девушки и голоса стихли — и снова стало мрачно. Через некоторое время нас по одному вывели в туалет, где я попил воды, покурил и, вернувшись в камеру, разместился на лавочке и попытался уснуть.

С утра всё повторялось сначала — правда, за исключением того, что в одной из комнат человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и ещё один незнакомый мне мужчина начали убеждать меня дать показания против Фиалковского, который был тогда депутатом Верховной Рады, о его причастности к убийствам, а также против соучредителей фирмы — Демьяненко, Драгунова и других. К этому перечню прибавились ещё Александр Иосифович Злотник, отец Ольги, и И.Г. Билас — депутат Верховной Рады, генерал МВД, лётчик-спортсмен, с которым мы летали в одном звене и иногда вместе отдыхали в охотничьем домике, ловя рыбу. Меня это их предложение не смутило, только возник вопрос: как я могу это сделать, если ничего не знаю об убийствах? На что один из присутствующих сказал, что мне подскажут, как правильно написать. Мне даже было предложено подписать чистые листы, что я категорически отказался делать и получил за это пару ударов кулаком по голове. А через некоторое время меня посетил следователь Алексей Донской. Он начал меня опрашивать в качестве свидетеля — правда, не пояснив, свидетеля по какому делу. Вопросы были очень общего характера: где я работаю, где живу и так далее. Я сказал Донскому, что меня здесь бьют.

Он сделал круглые глаза и сказал, что больше меня бить не будут. Наручники у меня были перестёгнуты наперёд, и я подписал протокол допроса.

Через некоторое время меня перевели в другую комнату. Там находились человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и Полищук.

— Зачем ты обманываешь следователя? Тебя здесь никто не бил! Те, кого били, сейчас не могут держать ручку в руке! — сказал мне Полищук.

После этого мне были заданы всё те же вопросы: где счета у Фиалковского, где счета у соучредителей, на каких счетах я прячу ворованный НДС?

Я попытался объяснить, что весь НДС, полученный предприятием, получен по решениям Высшего арбитражного суда, а оригиналы этих решений находятся в бухгалтерии предприятия. Но мои доводы опровергались тем, что я купил судей. А после этого мне снова начали вбивать в голову, что я убивал людей.

В моём приговоре к пожизненному лишению свободы за попытку подстрекательства к убийству по решениям Высшего арбитражного суда по законному возмещению НДС из госбюджета Украины сказано буквально следующее: «Шагин предъявил суду как свидетельство законной деятельности предприятия решения Высшего арбитражного суда. Но суд первой инстанции не берёт их во внимание, так как Высший арбитражный суд не знал всех обстоятельств». А в мотив инкриминируемого мне преступления положена незаконная деятельность предприятия. Решения Высшего арбитражного суда о законной деятельности предприятия находятся в материалах уголовного дела.

Допрос продолжался ещё несколько часов, после чего Полищук сказал мне, что у меня будет очная ставка о причастности меня к убийству.

Через некоторое время меня завели в маленькую комнату этажом ниже. Я был пристёгнут наручниками за левую руку к одному из людей в штатском. На двери этой комнаты висела табличка с надписью «Прокурор». Сопровождавший меня человек усадил меня на стул, а сам сел слева от меня. Моя левая рука была пристёгнута к его правой. Окно находилось с левой стороны от меня, сквозь жалюзи в комнату проникал свет. Кроме этого, на потолке горел светильник из четырёх трубчатых коротких ламп дневного света. Он был прикрыт пластмассовой квадратной ажурной решёткой «под металл». Перед нами стоял светлый коричнево-жёлтый полированный стол. Проход между столом и нашими коленями составлял приблизительно один метр. Под окном у стены спинками к батарее парового отопления стояло несколько стульев с чёрными сиденьями и спинками из кожзаменителя.

Вслед за нами в комнату вошёл человек лет пятидесяти в чёрных туфлях, серых брюках, светлой рубашке, галстуке и пиджаке с жёлтыми продолговатыми клетками на зелёно-сером в полосочку фоне. На его руке были часы на коричневом кожаном ремешке, с белым циферблатом. Волосы у него были средней длины, седые; лицо продолговатое, заострённое к подбородку, смуглое. Этот человек сел за стол к нам лицом.

Буквально через несколько минут в комнату зашли ещё двое. Оба были в гражданском. Один из них был сопровождающим, а второй был пристёгнут к нему наручниками, рукой к руке. Первый был в штатском — джинсах и свитере. Второй был похож на бомжа. Даже затруднительно сказать, в чём он был одет, но было видно, что его одежда очень потрёпана и имела серый цвет. Волосы у него были длинные (больше, чем средней длины), грязные, тёмного цвета, лицо небритое. Вид у него был мрачный, но в то же время бодрый. Сопровождающий провёл этого человека вглубь комнаты, и они разместились под окном.

Прокурор Иванец, не представившись, обратился к «бомжу», указав на меня:

— Знаете ли Вы этого человека?

Тот ответил:

— Нет.

— Это Игорь Игоревич Шагин, — сказал прокурор Иванец. — А это Лазаренко. Знаете ли Вы Лазаренко? — добавил прокурор, обращаясь ко мне.

Я ответил, что не знаю этого человека.

Прокурор, занеся ответы в протокол, зачитал с листа:

— «Ко мне, Лазаренко по кличке Шапа, на мобильный телефон позвонил Алексей Маркун по кличке Рыжий и сказал, что ему нужно со мной встретиться. При встрече Маркун мне сказал, что Шагин заказал убить человека — ветврача — и что за заказ он заплатил три тысячи долларов, передав при этом листочек с фамилией врача и адресом места его работы. Я прочитал листок, затем сжёг его и пепел развеял по ветру. Через некоторое время я снова встретился с Маркуном, который за выполненный заказ передал мне три тысячи долларов. А также Маркун сказал, что тот человек, ветврач, остался жив и что Шагин будет недоволен».

— Подтверждаете ли Вы свои показания? — спросил прокурор Иванец у Лазаренко.

— Да, — ответил тот.

— Подтверждаете ли Вы, Шагин, показания Лазаренко? — спросил прокурор у меня.

Я ответил, что не знаю Лазаренко, не был с ним знаком и не имел никаких отношений с указанным ветврачом. А также сказал, что не давал Алексею Маркуну каких-либо указаний на чьё-либо убийство, не обращался с просьбами и не платил за это денег. Были заданы обоюдные вопросы, настаиваем ли мы на своих показаниях. И я, и человек по фамилии Лазаренко ответили утвердительно.

В протоколе допроса на вопрос «Как Вы можете объяснить, что Лазаренко даёт такие показания?» я ответил, что разного рода провокации против меня и моего предприятия, например аресты грузов и досмотр их на предмет провоза наркотиков и оружия и другие действия, продолжаются уже месяц.

Эта очная ставка была проведена как свидетель со свидетелем, без адвокатов и не имела юридической силы. Но протокол я подписал.

Лазаренко увели. Прокурор ещё оставался за столом. Я указал прокурору на синяк на моём лице (была опухоль, и мой сокамерник сказал, что есть синяк). Но Иванец сказал, что он ничего не видит, и распорядился меня увести. Меня завели в ту же комнату на второй этаж, где я находился ранее, и застегнули наручники за спиной. С Полищуком были те же люди в штатском, и вопросы задавались те же — на предмет украденного мною НДС и моих зарубежных счетов. А заканчивалось всё тем, что я убивал людей, и у меня дальше будут очные ставки.

Спустя некоторое время меня увели в камеру, в которой находился мой сосед. Он лежал на лавочке и смотрел в потолок, не обращая внимания на открывшуюся дверь. Спросил, где я всё это время был, о чём меня спрашивали, чего от меня хотят и кто я такой вообще. Я сказал ему, что была очная ставка. А он мне ответил, что его тоже вызывали, и он знает, что я имею отношение к фирме «Топ-Сервис», что оперативники при нём разговаривали обо мне и что рекламу этой фирмы он видел по телевидению. Обращались мы друг к другу без имени: «привет-привет», «как дела» и так далее.

Через некоторое время дежурный снова назвал мою фамилию, и меня опять вывели из камеры и завели в маленькую комнату совсем недалеко — в проходе, ведущем к камерам для задержанных, справа от пульта дежурного. Комната была аккуратно облицована полированными светлыми коричнево-жёлтыми панелями. В комнате стоял полированный стол примерно того же цвета. За ним сидел Полищук. На улице уже были сумерки. Полищук распорядился перестегнуть мне наручники наперёд. Меня усадили перед столом на стул, стоявший спинкой к стене. Это, видимо, была комната для свиданий. Полищук достал из-за стола полиэтиленовый пакет, а из него — газетный свёрток. Положил его на стол и развернул. На газете лежали курица, зелёный лук, картошка в мундире, очищенные яйца и хлеб. В Шевченковском РОВД я находился уже 4–5 дней. Всё это время меня не кормили, то есть я ничего не ел. Воду пил из-под крана в туалете два раза в сутки. Полищук сказал, что еду приготовила ему его жена на работу. И ещё — что он не зарабатывает столько, сколько я, а потому не может себе позволить ходить обедать в рестораны. И добавил, что у него есть чеки из ресторанов, в которых за чашечку кофе я платил по пять долларов. Полищук сказал мне, что я могу прямо сейчас поесть.

Как я узнал позже, такие трюки используют оперативники перед официальным — с участием адвоката и следователя — допросом подозреваемого, которому будет психологически тяжело давать показания об избиениях против людей, из рук которых он ел. А утверждение, что его, подозреваемого, били милиционеры, которые кормят его котлетами, в протоколе будет выглядеть не очень убедительно. Но, конечно, возможно, что это было от чистого сердца. Я сказал Полищуку спасибо и добавил, что здесь есть не буду, но могу взять эту еду с собой в камеру, где есть ещё один человек. Полищук же сказал, что в камеру мне дать ничего не может, и распорядился меня увести.

Меня увели в камеру, где я рассказал соседу, как мне предлагали поесть, а я сказал, что могу взять только с собой в камеру. На это мой сокамерник ответил, что я совершенно напрасно не поел, ибо его выпустят скоро, а меня — неизвестно когда. Вечером нас также по одному вывели в туалет. Удалось «стрельнуть» по сигарете у дежурного, но я думаю, что по закону существовали нормы довольствия для задержанных (как мне позже стало известно, по шесть сигарет в сутки).

На следующий день меня также утром вывели из камеры. Поводив по знакомым уже кабинетам и потыкав мне в голову стволом автомата АКСУ-74, который Полищук взял из рук одного из омоновцев, когда мы находились в той же комнате, где он прошлым вечером предлагал мне поесть, Полищук сказал, что у меня сегодня будет встреча с генералом. Через некоторое время меня пристегнули одной рукой к руке Полищука, и мы в сопровождении омоновцев с автоматами вышли на улицу, впихнулись на заднее сиденье автомобиля. С другой стороны со мной сел человек в штатском. А на передних сиденьях разместились водитель и незнакомый мне человек. Наша машина тронулась с места. За нами двинулся милицейский «бобик» с включённой мигалкой. Мы подъехали к большому зданию Московского РОВД, облицованному светлой плиткой. Меня провели в камеру, а из неё — в мрачную тёмную комнату. Руки у меня были скованы за спиной.

Сейчас невольно приходит в голову первое четверостишие из баллады Анатолия Рыбчинского — скульптора, поэта и художника, хранителя духовного сана, в свои сорок пять лет — бородатого дедушки, с которым я впоследствии содержался в камере СИЗО № 13. Баллада эта у меня не сохранилась, но память об этом человеке живёт в моём сердце и поныне.

То ли были уже сумерки и для меня так быстро пролетело время, то ли стекло в окне комнаты было окрашено с обратной стороны, то ли на нём были плотные решётки и свет плохо проникал через них. Так или иначе, но комната была очень мрачная, стены были выкрашены зелёной краской и ободраны. Пол — то ли из половой коричневой плитки, то ли крашеный дощатый. Потолок высокий, жёлтый, закопчённый. С потолка на проводе свисал электропатрон, в который была вкручена лампочка мощностью примерно 40 ватт. И сквозь клубы сигаретного дыма лился мутный жёлтый свет. Меня усадили на табурет спиной к столу, который стоял перед окном. В комнате было много незнакомых мне людей, среди которых был армянин среднего роста, коренастый, в пиджаке, брюках и рубашке, с чёрными с сединой коротко стриженными волосами и несколькодневной щетиной на подбородке и щеках. Взгляд у него был лютый. Все курили и смотрели на меня. Я скромно сидел на табурете с застёгнутыми за спиной руками и переводил свой взгляд то на одного, то на другого из присутствующих. Атмосферу разрядил Полищук.

— И он говорит, что торгует продуктами питания! — сказал он, кивнув в мою сторону.

— А вагоны идут пустые, автомобили идут пустые, а на заводах, которые ничего не производят, только сдаются фиктивные финансовые отчёты. И потом из бюджета получается НДС, — продолжил Полищук.

Я не стал возражать по поводу его слов.

— Что вы там продаёте? Где ваши продукты? Я их никогда не видел! — начал поднимать голос Полищук.

Он замолчал, и все посмотрели на меня. Я тихо сказал, что все продукты идут на экспорт.

— Но в магазине по такому-то адресу вы можете купить крем-карамель в жестяной банке производства «Топ-Сервис Молоко», — добавил я.

У меня было хобби — изобретать и регистрировать новые продукты, в том числе и молочные.

Полищук мне ответил, что, хотя он знает, что я вру, но он обязательно заедет в магазин и проверит мои слова. В это время в комнату зашёл человек в штатском и сказал, что сейчас здесь будет генерал. Присутствующие стали выходить из комнаты. Остались только я и Полищук.

В комнату зашёл грузный, со слегка выпирающим животиком человек лет пятидесяти пяти в белой рубашке с коротким рукавом, чёрных брюках и до блеска начищенных чёрных туфлях. Волосы у него были слегка седые, с чёлкой, зачесанной на бок. Лицо широкое со слегка отвисшими щеками, толстые губы, нос с большими ноздрями, глаза серые, смотрящие прямо на меня. Полищук вытянулся в струнку. Я невольно встал с табурета.

— Сядь! — сказал мне генерал. И добавил: — Снимите с него наручники!

Полищук снял с меня наручники. Генерал приказал ему выйти из комнаты, а мне — повернуться лицом к столу. Сам же прошёл за стол и сел. Он мне сказал, что он генерал.

Я спросил:

— Как Вас зовут?

Он сказал, что это не важно. И ещё добавил, что всегда отвечает за свои слова и всегда выполняет свои обещания. И что я могу ему верить. Он сказал, что его интересуют денежные суммы НДС, полученные из бюджета, и то, где они находятся. А также показания о причастности к этому народного депутата Фиалковского.

Я молчал. Генерал сказал, что он может прямо сейчас организовать, чтобы в комнате накрыли стол и чтобы привезли из любого ресторана, который я назову, любую пищу, которую я захочу, и коньяк «Хеннесси».

— Ты же пьёшь такой коньяк? — спросил генерал.

И добавил, что мы сможем посидеть и поговорить по душам. И что я получу его покровительство. Я не знал, как правильно реагировать на такое предложение. Сказал, что на все вопросы, на которые мог ответить, я ответил его людям.

— Разговора у нас не получилось! — сказал генерал, встал из-за стола и вышел из комнаты.

Зашёл Полищук, и мне снова застегнули руки наручниками. В этот же день в Московском РОВД в этой же комнате у меня была очная ставка с Алексеем Маркуном. Проводил её всё тот же прокурор Иванец. На очной ставке Маркун кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором из показаний Маркуна, и всё это фиксировалось в протоколе очной ставки. А именно — что я ему заказал убийство ветврача Пацюка. У Маркуна под глазом был фингал. Он был навеселе, заискивающе вёл себя с милиционерами и быстро попросил его увести.

— Да, Лёшенька, пойдём! — сказал ему человек в штатском.

Через некоторое время в комнату завели Константина Старикова. Наручники у него были застёгнуты спереди. Вид у него был измождённый, движения флегматичные. В комнате кроме меня, Старикова и прокурора Иванца было ещё много людей, среди которых — Полищук, а также армянин и человек с оскалом собаки. Армянин, как мне стало позже известно, «работал» со Стариковым. На очной ставке последний также кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором Иванцом из его показаний. А именно — что именно ему я заказал ветврача Пацюка за 10 тысяч долларов, Подмогильного, и было названо ещё несколько незнакомых мне фамилий.

Стариков в глаза не смотрел. Выражение его лица было стыдное и униженное. Ему вложили ручку между мизинцем и безымянным пальцем. И он подписал протокол. Я попросил занести в этот протокол, что не подтверждаю показания Старикова, что с названными лицами не знаком и никогда никаких дел не имел, а также не обращался к Маркуну и Старикову с просьбами убить их и не платил за это деньги.

Старикова увели.

— Вот видите, Игорь Игоревич! — сказал прокурор Иванец. — И Маркун, и Стариков говорят, что Вы им заказывали убивать людей!

— Да, — сказал я, — но только одно и то же преступление в разные времена и за разные деньги: один говорит, что я заказал ему, а другой — что ему.

— Да, — задумчиво сказал прокурор Иванец, — и скорее всего, один из них врёт, а второй говорит правду.

И хотя очная ставка проводилась без адвокатов, как свидетель со свидетелем и не имела юридической силы, я аккуратно подписал протокол.

Прокурор, сложив бумаги в тёмно-малиновую папку на жёлтой металлической молнии, вышел из комнаты. Полищук сказал мне, что он был в магазине по указанному мной адресу и купил там одну банку сгущённого молока «Топ-Сервис Молоко» (Городокского молочно-консервного комбината) и несколько банок крем-карамели с разными наполнителями (маком, грецкими орехами, цукатами и фруктами).

Впоследствии, находясь в СИЗО, Маркун и Стариков отказались от своих показаний, как отказались все лица, которые указывали, что слышали мою фамилию, обосновывая это тем, что в РОВД и в ИВС находились под постоянным физическим и моральным прессингом сотрудников милиции, которые требовали от них оговаривать в показаниях Шагина, вбивая им в голову и преступления, совершённые Шагиным, и фамилию последнего. И указывали, что Шагин обокрал государство.

Все протоколы указанных очных ставок и протоколы об отказах от первичных показаний с обоснованием и указанием причин находятся в материалах уголовного дела.

В этот день из Московского РОВД в Шевченковский меня привезли очень поздно. Город был пустынный, на улице горели фонари. Когда меня завели в камеру, мой сосед уже спал. Проснувшись, сказал, что думал, меня уже больше не привезут: либо увезли в ИВС, либо в СИЗО, либо вообще выпустили. Я лёг на лавочку и сразу уснул.

На следующий день меня также выводили на допросы. Однако приоритеты изменились. Меня уже никто не спрашивал про счета и ворованный НДС. Мне вбивалось в голову, что я — заказчик убийств. Методы были те же. На меня кричали, меня унижали, обзывали, пинали и стучали по голове. Раз от разу звонил телефон. Звонившего милиционеры между собой называли Панас. «Панаса» я связывал с генералом Опанасенко, который был в то время начальником милиции г. Киева и руководил ходом расследования по делу «Топ-Сервиса». Позже СМИ обвиняли его в том, что он пытался спустить на тормозах расследование убийства Гонгадзе. Перешёл из МВД начальником службы охраны в «Укрнафту». Умер от сердечной недостаточности буквально через несколько месяцев после того, как Европейский суд по правам человека принял решение по мне и по делу «Топ-Сервиса».

Вечером в той же комнате для свиданий в проходе к камерам рядом с пультом дежурного меня посетил Полищук. Наверное, хотел поговорить со мной по душам. Он сказал, что я правильно сделал, что не стал есть то, что он принёс, а предложил забрать в камеру. И что он думал, что я буду есть. Расспрашивал про мою семью. Сказал, что скоро мне понадобится адвокат, и предложил кандидатуру своего знакомого. И даже попросил оставить мою подпись на память в его записной книжке, что я согласился сделать. Я сказал, что устал, и попросил меня увести. Спросил у Полищука сигарету. Он мне дал несколько штук «Примы» без фильтра, впихнув их в нагрудный карман моего пиджака. Сказал, что предупредит дежурного, чтобы с сигаретами меня пропустили. И распорядился увести меня в камеру.

На следующее утро худощавый седовласый человек лет шестидесяти, в сером костюме и очках, с журналом и ручкой совершал обход камер. Дверь открылась, человек спросил мою фамилию и фамилию моего сокамерника, и дверь закрылась.

Я спросил у соседа:

— Кто это?

Тот сказал, что ранее общался с этим человеком, — это прокурор по надзору за содержанием. И я могу спросить у него, почему тут нахожусь. Я так и сделал — постучал в дверь и попросил дежурного позвать прокурора. Через некоторое время дверь открылась. За ней стоял прокурор, а рядом с ним был человек, к которому сразу после моего первого приезда в РОВД меня завели в кабинет. Видимо, это был начальник Шевченковского РОВД. Я сказал прокурору, что не знаю, почему я здесь нахожусь. Тот спросил мою фамилию, посмотрел в журнал и сказал, что мне дали двенадцать суток. Потом он попросил меня показать ему мои руки. На запястьях у меня были кровоточащие следы от наручников.

— Думаете, я не понимаю, почему Шагин здесь находится? — начал он кричать на начальника РОВД. — Чтобы через пятнадцать минут Шагина здесь не было!

Меня тут же перевели в маленькую комнатку, где Полищук мне сказал то ли со злостью, то ли с улыбкой на лице:

— Ну, сука, я тебе этого не прощу!

И буквально сразу же меня вывели на улицу, посадили в УАЗик и, как говорили сопровождающие, по личной команде Опанасенко отвезли в ИВС. В РОВД я находился семь суток; меня не кормили, били и пытались заставить оговорить себя и других.

Я ничего подобного не подписывал. А все мои мысли были о доме, о рыбалке, о семье…