За неделю до того, как меня уведомили, что дело передано в суд, и после отъезда Тараса на лагерь меня разместили с новым сокамерником — Сергеем Кудиновым. В этот же день Кудинов сказал мне, что знает меня ещё со свободы. И более того: что я не заплатил ему на свободе обещанные 500 долларов за установку спутниковой антенны в квартире на Красноармейской улице.

Для меня такое заявление нового сокамерника стало настолько неожиданным! Однако я действительно арендовал квартиру на Красноармейской улице и устанавливал антенну, в связи с чем попросил Кудинова поподробнее рассказать о неуплате денег за работу. Сказал, что сейчас же попрошу супругу рассчитаться с ним. Кудинов же ответил, что я ему заплатил, но не всю сумму — из полутора тысяч долларов только тысячу, — причём недоплатил не я, а мой водитель. Кудинов сказал, что они с приятелем занимались установкой спутниковых антенн и давали в газету рекламу «100 каналов спутникового телевидения». Мой водитель позвонил по этой рекламе и сказал, что ему нужна такая антенна, уточнив при этом, что он мой водитель.

— После чего подъехал по указанному адресу, заплатил тысячу долларов предоплаты и отвёз нас на квартиру, — продолжал Кудинов, — где нужно было поставить антенну. Когда работа была сделана, а провозились мы шесть часов, — дальше он называл меня на «Вы», — водитель позвонил Вам, и Вы приехали проверить работу тюнера. Пощёлкали каналы, посчитали программы. Оказалось, что их только шестьдесят. Больше настроить было невозможно, — сказал Кудинов. — Вы положили пульт на стеклянный столик, сказали, что только шестьдесят, и ушли.

— Но я не собирался недоплачивать вам пятьсот долларов, — сказал я. — Скорее всего, водитель их присвоил себе по причине недостачи на тюнере сорока каналов из ста рекламируемых.

— Можно сказать, что мы виноваты сами, но там больше настроить было нельзя, — сказал Кудинов. — Я сразу подумал, что это всё водитель. Но как связаться с Вами, я не знал. А вообще я знаю Вас… тебя, — поправился Кудинов, — с хорошей стороны. — Я парашютист, — сказал он. — И прыгаю на Чайке (аэродром под Киевом). А Вы… ты там летал на самолётах и спонсировал сборную Украины по пилотажу. Об этом говорили все, и говорили о тебе с хорошей стороны. А когда тебя посадили, все стали говорить по-разному: кто хорошо, кто плохо.

— А ты что тут делаешь? — спросил я Кудинова. Мне было не менее удивительно видеть его рядом со мной.

Хотя, чем больше я находился в тюрьме, тем меньше меня всё удивляло. Перед самым переводом меня из СИЗО-13 в СИЗО СБУ дежурный принёс мне в камеру записку. Это была именно записка, а не малява, то есть не запечатанный в целлофан в несколько раз сложенный тетрадный лист, 1/2 или 1/4 его, а стандартный, сложенный пополам. Письмо начиналось со слов: «Уважаемый Игорь Игоревич!» И далее — по тексту: мол, пишет Вам Ваш сотрудник рядом через дверь с Вами с осуждёнки. Что он работал у меня на предприятии «Топ-Сервис Большевик Пак» оператором лакировочно-литографической линии «Крупп» по лакировке и литографии жести. Получал хорошую зарплату (400 долларов), параллельно учился в институте на втором курсе. И что как-то получил от меня замечание за то, что в цеху на работе читал книжку. Но это был учебник — он готовился к экзаменам. Он написал в письме, кто взял его на работу, что входило в его обязанности и все тонкости производства, — не было никакого сомнения, что это действительно мой сотрудник. И что он очень благодарен мне. А дальше он написал, что он сирота, что у него, никого нету, кроме сестры, которая сейчас сидит на лагере. И что он сам был дважды судим. После того, как последний раз освободился, устроился на работу в «Топ-Сервис Большевик-Пак» и пошёл учиться в институт. Но через два года его старый знакомый просто-напросто упомянул в показаниях его фамилию. И этого было достаточно, чтобы ему дали семь лет. «Вы не подумайте, Игорь Игоревич, что мне что-то от Вас нужно. Вы и так для меня много сделали. Но мне не к кому обратиться. И если у Вас есть полотенце, пара кусков мыла, пара паст и щётка, передайте мне, пожалуйста. Это мне на лагерь…», — написал он.

Кудинов сказал, что в СИЗО СБУ его закрыли месяц назад. Что они с товарищами на радиорынке открыли магазин (точнее — ларёк) радиозапчастей и осуществляли туда поставки. Радиодетали в основном покупали на радиорынке в Москве и возили в Киев ручной кладью, поездом.

В этот раз в командировку отправили его. Ему нужно было привезти из Москвы магнетроны. Это такие лампы-триоды, частично в магнитной оболочке-катушке. Они используются в радиолокационных станциях для обстрела целей направленным потоком СВЧ-излучения, а также для снятия отражённого сигнала локатором.

Именно такие магнетроны стоят в РЛС «Кольчуга», в продаже которых в Ирак после плёнок Мельниченко обвиняют Кучму.

— В Москве я купил эти магнетроны очень дёшево, — продолжал Кудинов. — Так как у них вышел срок годности. За десять процентов от стоимости: они стоят полторы тысячи долларов, а я купил двадцать штук по сто пятьдесят. И вёз поездом в Киев. На радиорынок.

— Кто же их покупает? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Кудинов. — Но спросом пользуются.

Как рассказал Кудинов, в поезде Москва — Киев он заплатил проводнице за перегруз, поскольку каждый магнетрон весил 5 кг и был упакован в пенопластовую коробку. И в сумках их поставил на полку в купе. Поезд ночью прошёл таможню, и в купе никто не заходил. Он дал проводнице 100 гривен, чтобы не тащить магнетроны через вокзал, а забрать машиной в депо. Но когда приехал забирать, там уже были сотрудники СБУ, которые сказали ему написать объяснительную, где он взял магнетроны, — и их конфисковали.

Кудинов начал писать жалобы в прокуратуру, чтобы ему вернули магнетроны. И против него возбудили уголовное дело о контрабанде. Его вызвали в СБУ, где угрожали статьёй «Торговля и ввоз в Украину запрещённых видов оружия», ибо магнетроны — часть военных радиолокационных систем «Кольчуга». Он написал, что он этого не знал, что он их из Москвы вёз поездом на радиорынок, и с перепугу признал свою вину в контрабанде. Но, как ему сказал адвокат, которого ему наняли его друзья и который его один раз посещал, контрабанда — это скрытый от таможни провоз грузов. А он их в купе на полке вёз открыто. И изъяли у него их не потому, что это военное оружие, а чтобы СБУ списало себе деньги из бюджета, так как они на развитие получают треть от стоимости контрабандного товара, а каждый магнетрон эксперт оценил в 1500 долларов.

— Но адвокат сказал, — продолжал Кудинов, — что, поскольку я признал свою вину, мне могут дать срок. Хотя я гражданин России и следователь не мог меня допрашивать на украинском языке. А адвокату я тоже что-то не очень доверяю. Он говорит, что будем бороться в суде.

— У меня есть план, — сказал я Кудинову. — Я выступлю твоим адвокатом, за зарплату суммы моей задолженности — 500 долларов.

Кудинов внимательно выслушал меня. Я сказал ему, что он сегодня же должен написать заявление в Генеральную прокуратуру о том, что он — гражданин РФ — не понимает украинского языка. Точнее, плохо понимает. А его допрашивали на украинском. Если у него следователь не возьмёт показания на русском, а в деле будет такое заявление, то суд не возьмёт дело к рассмотрению, а сразу вернёт тому же следователю на доследование.

— А так как следователю это не надо, через несколько дней после того, как ты напишешь заявление, он придёт и допросит тебя на русском. Ты всё напишешь как есть, и это не будет отличаться от твоих первых показаний, которые написаны следователем на украинском. Когда он спросит тебя, признаёшь ли ты вину или нет, ты скажешь «нет». Когда он спросит тебя, признавал ты раньше вину или нет, ты скажешь «нет». Когда он покажет тебе твой первый протокол допроса, ты напишешь, что признавал, но не вину, а то, что совершил «умысни» действия. Потому что украинское слово «умысни» перевёл как «уместные» (честно и открыто вёз товар через границу). А не «умысни» — «умышленные», как тебе потом объяснили сокамерники. А потом уже следователь пускай твоё дело передаёт в суд. А адвокат тебя защищает. А ты стой на своём.

На следующий день меня посетила следователь МВД по экономическим делам, с тем чтобы допросить по экономическому делу, возбуждённому не против меня, как пояснила мне следователь, а по факту хищения из бюджета НДС предприятием, которым я руководил. Поскольку я и мой адвокат в попытке допросить в качестве свидетеля увидели действия, направленные на лишение меня права на защиту (свидетель предупреждается об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний, а подозреваемый имеет право отказаться от дачи показаний и не несёт ответственности за дачу ложных показаний), я отказался давать показания.

— Вот пускай предъявляют обвинение, — сказал мне Владимир Тимофеевич, когда следователь ушла и мы остались в кабинете вдвоём, — тогда можно давать показания. Им сейчас не показания нужно брать, а думать, как уголовное дело (первое) пропихивать через суд.

Владимир Тимофеевич ушёл, а через пару дней меня посетили оперативные работники МВД, точнее — отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Что конкретно они от меня хотели, было неясно, ибо один всё время злобно повторял: «Да хватит с ним говорить!», а второй — по-доброму: «Вам нужно сейчас думать, Игорь Игоревич, как не получить ПЖ». И я попросил, чтобы меня увели в камеру. А ещё через день меня посетили представители МВД из отдела по борьбе с организованной преступностью. Я попросил их представиться — один назвался полковником Фурманом. Другой — полковником Корейбой. Не расслышав, записывая на листе бумаги, я переспросил: «Корейка?»

— Корейба, — раздражённо ответил тот, кто сидел за столом.

Второй стоял у окна и практически всё время молчал. Корейба сказал, что его прислал поговорить со мной генерал Опанасенко.

— Это тот, кто в РОВД давал команду меня бить? — спросил я.

— Да слышишь, ты! — стал повышать на меня голос Корейба. Потом перешёл на украинский: — Пэтро Мыкытовыч дуже порядна людына. А тебе я ещё сделаю, — снова перешёл на русский.

— Хватит, хватит, — говорил ему Фурман.

Я нажал на кнопку — в кабинет заглянул дежурный. Я попросил меня увести.

Утром я отправил заявление в прокуратуру с просьбой оградить меня от посещений представителей МВД, а также описал предмет разговора и указал фамилии приходивших, и что расцениваю их приход как психологическое давление на меня перед судом. А на начальника СИЗО СБУ написал заявление, чтобы без присутствия адвоката ко мне никого не пускали. Позже я получил ответ из прокуратуры, что беседа Фурмана и Корейбы, по результатам проверки, проходила со мной в установленном законом порядке. (А потом Владимир Тимофеевич показывал в деле разрешение, которое Фурману и Корейбе на моё посещение-свидание выдал следователь Демидов за несколько дней до передачи дела в суд. Моей жене Демидов в свиданиях отказывал. Также в деле была объяснительная от Фурмана и Корейбы, которые написали, что приходили ко мне, чтобы расспросить о новых преступлениях. «Ты говоришь, что тех не совершал, — улыбнулся тогда Владимир Тимофеевич, — а они пришли расспрашивать о новых».) Адвокат сказал, что теперь, когда дело передано в суд, без разрешения судьи меня никто посещать не будет. На конец марта было назначено распорядительное судебное заседание Апелляционного суда г. Киева, на котором под председательствованием судьи Лясковской должен был решиться вопрос, будет ли дело принято к слушанию. Хотя по закону присутствие подсудимых на распорядительном заседании было не обязательно, я изъявил желание присутствовать и направил по этому поводу ходатайство в суд.

Моего сокамерника Сергея Кудинова по его заявлению в прокуратуру дать показания на русском языке посетил следователь. Как сказал Кудинов, его (Кудинова) при даче первых показаний ввело в заблуждение толкование слова «умысни» — не как «умышленные», а как «уместные» действия. И следователь долго и вопросительно, по словам Кудинова, смотрел на его адвоката. Сергей сказал, что все свои показания на русском языке изложил в протоколе собственноручно. Написал, как открыто вёз в ручной клади магнетроны через границу, никакой контрабанды не совершал. И как следователь воспользовался его незнанием украинского языка, чтобы получить в протоколе подпись о признании им вины в совершении контрабанды. Кудинов сказал, что следователь, перечитывая его показания, несколько раз говорил: «Да как же!» А потом ушёл в плохом настроении.

У Кудинова было высшее техническое образование, к тому же он немного знал английский язык и с удовольствием мне помогал в занятиях. Всё свободное время — а это было почти всё время нахождения меня в камере — я учил слова, изучал правила, понемногу читал английские книжки.

В Апелляционном суде г. Киева в марте состоялось распорядительное заседание суда, на которое были приглашены только адвокаты. Как сказал мне посетивший меня на следующий день Владимир Тимофеевич, никого из обвиняемых — тех, кто писал ходатайства доставить их в суд, — не доставили. На распорядительном заседании адвокаты заявляли, что дело не может быть назначено к слушанию из-за массы процессуальных нарушений на следствии, в том числе лишения следователем права давать показания, о чём говорил и Владимир Тимофеевич. Также мой адвокат ходатайствовал о закрытии в отношении меня дела ввиду отсутствия доказательств и об освобождении меня из-под стражи. «Понятно, что тебя никто освобождать не будет, но так надо», — сказал Владимир Тимофеевич. Все заявления и ходатайства были проигнорированы, а дело председательствующей судьей Лясковской было назначено к слушанию. Местом последнего был определён не один из залов Апелляционного суда г. Киева, а находящийся на окраине Киева кинотеатр «Загреб», в котором только что закончился процесс по делу Шкиля и который Апелляционный суд г. Киева арендовал у городских властей для большей возможности сделать процесс по делу «Топ-Сервиса» гласным и публичным.

После предварительного заседания и принятия судьёй Лясковской дела к слушанию мне в числе других подсудимых из Апелляционного суда г. Киева было направлено и вручено под подпись спецчастью СИЗО СБУ обвинительное заключение.

Обвинительное заключение представляло собой копию обвинения с приведёнными ниже под каждым эпизодом доказательствами, состоящими из выдержек из показаний свидетелей, ссылок на документы и другого; при этом фамилия Шагина в показаниях свидетелей отсутствовала. Во всех показаниях, выборочно приведённых следователем о ведении переговоров или возникших конфликтах, присутствовала фамилия Фиалковского — учредителя ООО «Топ-Сервис», бывшего директора ООО «Топ-Сервис» и действующего народного депутата Верховной Рады Украины, — после чего непременно следовал вывод, что у Шагина возник преступный умысел «наказать» или устранить того или иного человека, как будто в защиту интересов Фиалковского. И для реализации этого умысла Шагин обращался к Макарову, с которым организовал банду, и к членам этой банды Старикову и Маркуну. В то же время следователем Демидовым Фиалковский ни по одному эпизоду допрошен не был, чтобы подтвердить или опровергнуть показания свидетелей. А по поводу рэкета в показаниях написал следующее: «Об угрозах со стороны каких-либо лиц в отношении Шагина и других руководителей и учредителей “Топ — Сервисa” мне ничего не известно, и я никогда не слышал о подобных ситуациях, хотя, конечно, мог просто об этом не знать. О случаях вымогательства денежных средств у Шагина и других мне не известно. Хотя это не означает, что такого не было…» (А потом, как бы оправдываясь, предложил встретиться и сказал моей жене: «Как же я расскажу о рэкете, я же народный депутат!») Создавалось впечатление, что обвинительное заключение написано не Шагину, а Фиалковскому, где следователю Демидову, например, на доследовании оставалось только в некоторых местах заменить фамилию Шагин на фамилию Фиалковский. И, видимо, по этой причине и с этого времени Фиалковский, как соучредитель предприятия, имея влияние на других соучредителей, начал закладывать и распродавать активы (акции, заводы) предприятия АОЗТ «Топ-Сервис», где я являлся соучредителем и президентом компании.

На конец марта было назначено первое судебное заседание. В отличие от СИЗО № 13, из СИЗО СБУ на суд позволялось ездить в галстуке, с ремнём и ручными часами. Оля передала мне костюм, несколько новых белых рубашек, галстук и туфли. А также, поскольку на улице было ещё холодно, кожаное меховое полупальто и кожаную же, на меху, шапку. Вещи в камеру на хранение не выдавались, а находились на складе, в шкафу, и в день суда, наглаженные и накрахмаленные прапорщиком Женей, были выданы мне в камеру. Петруня говорил, что «пока нет решения суда — вы все для меня невиновные. И пока содержитесь у меня, имеете право на суд ездить как люди». Я переоделся, и за мной приехал автозак («воронок»).

Меня и Гандрабуру из СИЗО СБУ в суд — в кинотеатр «Загреб» — доставили последними. Нас везли в одной машине и завели в зал, когда тринадцать остальных подсудимых по делу уже привезли из СИЗО-13. Мы ехали в разных отсеках. Первым из машины вывели Гандрабуру. Потом конвойный дал команду выходить мне. Машина была припаркована боковой дверью будки к чёрному входу в кинотеатр. С двух сторон лаяли собаки. Я спрыгнул на тротуар, мне застегнули за спиной наручники, и солдаты слева и справа, придерживая меня за предплечья, по лестнице сопроводили меня в клетку, которая была смонтирована сбоку от сцены кинотеатра. Я подал через решётку руки, и с меня сняли наручники.

В клетке были две деревянные скамейки, на каждой из которых сидели по шесть-семь человек. Были Стариков и Маркун, которые приезжали в офис от Макарова за данью. Были те лица, с которыми меня познакомили во время проведения ознакомления с делом в одном кабинете. И были неизвестные мне лица. Все они сейчас были подсудимыми, по обвинительному заключению — члены моей банды, которую я организовал с Макаровым. Самого Макарова в клетке не было — он находился в розыске и был выделен в отдельное делопроизводство. С правой стороны от клетки находился зал кинотеатра, на первых рядах кресел которого сидели несколько десятков человек — очевидно, родственники и знакомые подсудимых. С краю, в сторонке я разглядел Олю. Перед клеткой были поставлены несколько столов, за которыми сидели адвокаты. С противоположной стороны прохода, перед креслами, стоял круглый пластмассовый белый стол — такой, как используют в кафе на улицах, — за которым сидел прокурор Соляник, молодой черноволосый парень в форме прокурора. Перед ним на столе лежали документы.

Рядом со столиком прокурора был столик секретаря, за которым сидела молоденькая девочка и что-то писала. С левой стороны от клетки поднималась сцена, на которой было несколько поставленных один за одним в ряд столов, а за ними стулья — места для судей и судебных заседателей — «кивал», как их называли в тюрьме (мною и другими подсудимыми после передачи дела в суд, согласно праву, предусмотренному процессуальным кодексом, были поданы на имя председателя Апелляционного суда г. Киева заявления о рассмотрении дела не единолично одним судьёй, а коллегиально, составом из двух судей).

— Встать, суд идёт! — почти срывающимся на крик голосом сказал секретарь.

Все поднялись, и с противоположной от сцены стороны, из входа в зал двинулась процессия из двух судей — судьи Лясковской и судьи-мужчины — в мантиях (я судей в мантиях видел два раза, и это был первый) и троих судебных заседателей: двух пожилых женщин и одного пожилого тучного мужчины, прихрамывающего и с палочкой. В кинотеатре было холодно. Мужчина был в куртке, а женщины — в пальто.

Лясковская начала с того, что «мы», сказала она, должны работать очень быстро, так как срок аренды кинотеатра ограничен. Потом перешла к тому, что от подсудимых поступили ходатайства (она перечислила фамилии, в том числе и мою) на ознакомление с материалами дела. Она их удовлетворила. Сказала, что материалы дела будут приноситься подсудимым в СИЗО. Потом спросила, есть ли ещё ходатайства. Адвокаты начали заявлять ходатайства об освобождении своих подзащитных из-под стражи.

— Так, давайте это потом, — сказала она и спросила: — Что ещё?

Один из подсудимых попросил включить в зале отопление.

— Нам тоже холодно, — ответила Лясковская.

Другой попросил оборудовать для подсудимых хотя бы биотуалет, ибо нет вообще никакого.

— Разберёмся, — ответила Лясковская.

Потом спросила, у кого нет адвокатов, и сказала, что адвокаты будут назначены судом. Назначила судебное заседание через две недели, оно начнётся с оглашения прокурором обвинительного заключения, а потом будет определён порядок исследования доказательств. И объявила судебное заседание закрытым.

Родственники и знакомые подсудимых пытались подойти к клетке, просили передать бутерброды, пакеты с едой, но их оттеснили конвойные солдаты. Через клетку разрешалось разговаривать только адвокатам со своими подзащитными. Владимир Тимофеевич сказал, что завтра посетит меня в СИЗО СБУ. Я попрощался с ним. Потом помахал рукой Оле, которая выглядывала из-за спин адвокатов, солдат и родственников, и сказал ей, что люблю её. Оля с Владимиром Тимофеевичем стали уходить. Владимир Тимофеевич прошёл вперед. Оля ещё много раз оглядывалась и махала рукой. Потом долго стояла перед выходом из зала и махала рукой, пока всех родственников и адвокатов не вывели из зала.

На следующий день в СИЗО СБУ меня посетил Владимир Тимофеевич. Он рассказал мне, что для того, чтобы придать значимость процессу, киевская милиция взяла кинотеатр в кольцо. А на каждой дороге, ведущей к кинотеатру, через каждые 200–300 метров были выставлены в ряд три мобильных поста — автомобиль и несколько милиционеров на каждом из постов. Владимир Тимофеевич, хотя и с улыбкой, но серьёзно сказал, что сам с трудом пробрался в кинотеатр. Несколько раз проверяли документы. И что на то же самое жаловались и другие адвокаты. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу, что автозак, возивший меня из СИЗО СБУ и обратно, двигался без остановки по зелёному коридору, и каждую минуту впереди и сзади был слышен вой включающихся сирен машин сопровождения, а по всем вечерним новостям говорили о начавшемся процессе над «бандой-предприятием “Топ — Сервис” и его руководителем Шагиным». Владимир Тимофеевич сказал, что видел это. Мы переговорили о необходимых последующих действиях, связанных с моей защитой. Адвокат сказал, что в первую очередь мне следует подать ходатайство о приобщении к делу 25 томов, содержащих в заявлениях и жалобах показания обвиняемых, которые следователь Демидов не направил в суд и которые, судя из ранее полученного ответа из прокуратуры г. Киева, находятся в следственном отделе в качестве вещественных доказательств. И ходатайствовать об ознакомлении с этими материалами. А также об аудиозаписи техническими средствами всего судебного процесса. Кроме того, Владимир Тимофеевич сказал, что вряд ли следующее заседание будет через две недели, как назначила Лясковская, ибо у половины подсудимых нет адвокатов, и будет очень сложно найти тех, кто в роли предоставленного государством адвоката согласится работать за две гривны в час.

В этот же день Кудинова утром увезли на суд, и он не вернулся. Прапорщик Женя забрал матрас и оставшиеся в камере его вещи. Впоследствии Кудинов позвонил Оле и сказал, что его выпустили из зала суда.

Меня несколько дней содержали в одиночестве. Вечером шёл фильм «Особенности национальной охоты», и сюжет об уснувшем на водном мотоцикле генерале напомнил, что у меня в вещах на складе есть «шипучки» — сонные таблетки. Меня не беспокоило расстройство сна, но сонные таблетки были очень хорошим средством для сокамерников, которые, например, ни с того ни с сего за беспокоящей мыслью начинали туда-сюда бегать в проходе между кроватями по камере или до глубокой ночи подбивали на разговоры. В этом случае я предлагал выпить по кружке шипучки, что приводило к расслабляющему эффекту, утешая беспокоящие мысли или разгорячённое воображение. После чего утром каждый был выспавшимся и в хорошем настроении.

И в связи с моими поездками на суд я решил попробовать забрать эти таблетки в камеру.

Утром на обходе я рассказал врачу об имеющихся таблетках и спросил о возможности мне их выдать. Врач ничего не ответил, но сделал себе пометку в тетрадь. А после обеда подошёл к кормушке к камере:

— Когда у Вас это началось? — спросил он. — Назовите точный день.

Я сказал, что ничего не началось, предполагая, что мой вымысел о начавшейся бессоннице впоследствии будет фигурировать в качестве основного доказательства по делу о моей виновности. И в совокупности, помня, как недавно из СИЗО СБУ меня возили на флюорографию в городскую больницу, когда в микроавтобус с этим же врачом со мной сели шесть автоматчиков, а потом отпустили меня одного ходить среди мирных граждан по этажам больницы, и на обратном пути врач меня спросил, мол, как у Вас на душе, и я ответил, что всё в порядке, и врач сказал, главное, чтобы за душой камня не было, — я придумал врачу ответить, что сонные таблетки мне были нужны, потому что я подумал, что у них пройдёт срок годности и что их следовало бы употребить. Сказал при этом, что со сном у меня всё в порядке, и решил с ним больше не разговаривать.

— Хорошо, — сказал врач и ушёл.

Через несколько дней меня разместили с новым сокамерником — Александром Ефремовым. Несколько месяцев назад его из СИЗО-13 перевели в СИЗО СБУ. Саша слышал мою фамилию из СМИ и в СИЗО-13. Я сказал, что тоже с ним заочно знаком. Что мне Руслан Беспечный, его сокамерник в СИЗО-13, который с ним, Ефремовым, сидел полтора года назад, рассказывал, что Саша — один из братьев Башмаков и имеет отношение к «Союз-Виктан», и что он пьёт только эту водку. Ефремов посмеялся, сказал, что он спортсмен и водку вообще не пьёт. А всю водку в камере пил Беспечный, и что он, Ефремов, её специально для него и покупал — чтобы голова не соображала, что писать. А потом про группировку Башмаков и про «Союз-Виктан» ему рассказывал. Саша сказал, что единственная правда во всём этом — что он, как и Башмаки, из Крыма. Но к Башмакам он никакого отношения не имеет. Он бизнесмен.

— Но у каждого — свой бизнес, — добавил Ефремов.

Саша немного рассказал о своём деле — по обвинительному заключению (он уже ездил на суды): что его дело заказное, чтобы дискредитировать Рабиновича (который сегодня, в 2016 году, является членом депутатской фракции Политической партии «Оппозиционный блок» в Верховной Раде Украины восьмого созыва). Ефремов утверждал, что у него в обвинительном заключении написано, что Рабинович ему и его приятелю заказал убить одного бизнесмена, чтобы тот не купил себе телеканал, который хотел, согласно обвинению, приобрести Рабинович. Однако бизнесмен остался жив — отделался тяжкими телесными повреждениями. И по указанию МВД опознал его и его приятеля и написал, что за телеканал в нападении подозревает Рабиновича. Ефремов сказал, что Рабиновича следователи никогда не спрашивали об этом. А он никогда показаний на того не давал. Но следователь сделал такой вывод, будто ему заказал Рабинович. И последний сейчас на свободе, а он, Ефремов, в тюрьме.

— Надо было мне, как у тебя, дать показания на Рабиновича, — улыбнулся Ефремов, — а потом отказаться: пускай бы Рабинович доказывал, что ни я, ни он не виноваты! А этот эпизод они прицепили ещё к одному — к тому, что было, но не так, как написано в обвинении.

Саша рассказал, что по второму эпизоду они приехали к бизнесмену за своими деньгами. Тот достал пистолет, Ефремов перехватил его руку. И бизнесмен три раза выстрелил себе в ногу, а потом выпрыгнул в окно. Я переспросил:

— С какого этажа?

Ефремов сказал, что с первого. Я сказал Саше, что эта версия не очень убедительная для следствия, поэтому, видимо, они и написали всё наоборот: что бизнесмену три раза прострелили ногу и выбросили его в окно. Ефремов же сказал, что версии могут быть какие угодно.

— Тебе же тоже написали, что ты приехал в Киев и, никого тут не зная, организовал банду из ранее судимых уголовников. А ты говоришь, что занимался бизнесом и платил им дань. Ты написал, что дань. А тебе написали, что ты так финансировал группировку. Версии могут быть разные, — продолжал Ефремов. — Но всему нужны доказательства. А я вообще ничего не писал, адвокат ознакомился с делом и сказал: говори на суде так, так и так. И я всё делаю, как мне говорит адвокат.

По удовлетворённому моему ходатайству с теми материалами дела, с которыми я недоознакомился на следствии, в СИЗО СБУ стал приходить ознакамливать меня один из секретарей суда — Паша.

Ему было на вид около 22 лет. Рослый, плотного телосложения белокурый парень в серых джинсах, рубашке и свитере, который в первый же день моего посещения с томом дела сказал, что своей основной задачей видит носить не дело, а шоколадки, приветы и записки от моей жены. И если я дам ему телефон моей супруги, которую — он знает — зовут Оля, то он будет это с радостью делать и навещать меня хоть каждый день, кроме суббот и воскресений; он даже был бы рад в выходные дни, и что он том дела на выходные может брать домой. Правда, он уже узнавал: ни в субботу, ни в воскресенье его сюда не пустят. Я дал Паше Олин телефон, сказал, что записки не нужно, что он всё от Оли может передавать на словах. И что больше, чем четыре раза в неделю, меня посещать не надо.

Пашу действительно не очень интересовало дело. Как-то раз меня привели в кабинет — он сидел за столом и нумеровал листы. Паша поздоровался со мной за руку и продолжил заниматься этой работой. Потом он несколько раз туда-сюда листал том, проверяя нумерацию, и, выяснив, что пропустил один лист, некоторое время ломал голову, что же делать. Потом он аккуратно этот лист вырвал.

— Тут нет Вашей фамилии, Игорь Игоревич, — сказал он. Потом: — О, блин, тут же видеокамера! — и посмотрел на потолок, в угол комнаты. Потом порвал лист на коленях на мелкие кусочки и высыпал их к себе в карман. Потом ещё некоторое время доставал между сшитыми листами обрывки вырванного. Потом нажал на кнопку, вызвал дежурного, чтобы тот со мной посидел, пока я читаю дело, и отправился в туалет — очевидно, выкинуть из кармана в унитаз кусочки листа. Через несколько минут вернулся с мокрыми руками, как будто оправил свои нужды. И, когда дежурный ушёл, сказал:

— Все.

И как ни в чем не бывало перешёл на беседу по интересующим его темам: бизнес, политика и возможность найти интересную работу.

Зато к Олиным поручениям Паша относился очень внимательно. Никогда не заходил в СИЗО СБУ, пока не встретится с Олей. Всегда её дожидался и очень внимательно слушал, что мне передать. «У Оли всё в порядке — передаёт, что целует и любит». А по приходе в СИЗО либо выкладывал в ящик стола, либо по счёту доставал при мне из карманов шоколадки, проверяя каждый карман со словами: «Всё, ничего не забыл». После чего я всегда убеждал Пашу съесть бóльшую часть принесённых им сладостей.

19 апреля меня посетил адвокат и поздравил меня от себя, от мамы и Оли с днём рождения. Владимир Тимофеевич сказал, что Оля сегодня попытается сдать передачу, но не уверена, примут или нет, ибо по графику у меня передача только через неделю. Я попросил Владимира Тимофеевича передать Оле, чтобы ни в коем случае не старалась сегодня передавать, что я и мой сосед по камере получаем передачи, и запасов у нас хватит ещё на несколько недель.

Закончился ужин; я и Ефремов смотрели новости. И совершенно неожиданно открылась дверь в камеру, и Женя с ещё одним прапорщиком на носилках занесли торт — метровой длины бисквитно-кремовый трёхмачтовый корабль с алыми сахарными парусами. Саша ничего не сказал. Он просто молча наблюдал.

— Давайте табуретки, — сказал Женя. — Мы же не будем так стоять и держать.

Я поставил под носилки две табуретки. Сказал Жене и второму прапорщику спасибо и попросил оставить нам только половину. Прапорщик Женя сказал, что он именно для этого и взял с собой нож. Я попросил передать слова благодарности Виталию Фёдоровичу Петруне, и прапорщики с носилками и второй половиной торта вышли из камеры. Саша сказал, что он не думал, что в СИЗО СБУ такое возможно. Мы попили чаю с тортом. А после девяти часов вечера на улице громыхал салют.

Следующее судебное заседание состоялось после майских праздников. Судье удалось подсудимым, у которых не было защитника, назначить адвокатов от государства. Был рассмотрен вопрос, «на каком языке будет вестись процесс», и все подсудимые заявили, что на русском, — и прокурор начал читать обвинительное заключение. Было видно, что ранее он не держал обвинительное заключение в руках: путал числа, фамилии, пропускал слова и целые абзацы. И когда в клетке и по залу катился смех, судья его останавливала и раздражённо говорила:

— Соберитесь, прокурор!

А вместо словосочетания «предприятия “Топ-Сервис”» он беспрестанно читал «банда предприятий “Топ-Сервис”». И уже через некоторое время в зале перестали обращать внимание на его оговорки и смеяться.

Прокурору Солянику было двадцать четыре года. Он был переведён из прокуратуры г. Харькова в прокуратуру г. Киева и назначен прокурором на это дело. Возможно, это был его первый судебный процесс. Среди адвокатов, подсудимых и секретарей суда за прокурором Соляником основательно закрепилось второе имя — «Му-му». Также был второй прокурор, но за весь судебный процесс он в суд пришёл один раз на один час и ушёл.

Судья объявила обеденный перерыв, и подсудимые стали просить её разрешить их родственникам передать в клетку пакеты с бутербродами. Лясковская сказала, что написала письмо начальнику СИЗО-13, чтобы тот организовал доставку в суд питания (баланды). И что указание начальнику конвоя разрешить что-либо передавать в клетку она дать не может.

Тогда организацию питания подсудимым в свои руки взял Леонид Трофимов и «пошёл» договариваться с начальником конвоя. Леонид подозвал его к клетке и сказал, что если тот не будет брать у родителей подсудимых бутерброды, проверять и передавать их в клетку, то солдаты начальника конвоя будут его, Леонида Трофимова, на каждое судебное заседание и после каждого судебного заседания на руках носить из машины и в машину. Что он, Леонид, не сдвинется с этого места, потому что у него болит нога. Начальник конвоя, прапорщик Саша, посмотрел на Леонида Трофимова, понял, что он будет делать то, что говорит и что имеет в виду, и разрешил через солдат родственникам подсудимых передавать в клетку бутерброды.

Пять судебных заседаний подряд прокурор читал обвинительное заключение, которое состояло из 270 листов. На следующее судебное заседание был назначен вопрос об установлении порядка исследования доказательств.

Но суд снова не состоялся. Меня, как и других подсудимых, доставили в зал, где я первым делом подал ходатайство о звуковой записи процесса техническими средствами. Данная норма по ходатайству участников процесса была предусмотрена недавними изменениями в УПК, и судья не могла отказать в удовлетворении моего ходатайства, которое также поддержали подсудимые и их адвокаты (если бы это ходатайство подал не я, то подали бы его они).

— Шагин, может быть, обойдёмся без звуковой записи? — сказала судья Лясковская. — Тут протокол ведётся, и адвокаты, и я присутствую. И никто никого не собирается обманывать.

Лясковская смотрела на меня, и мне надо было что-то ответить. Я сказал:

— Ваша честь, это Вы такая добрая, хорошая и честная, но судьи бывают разные.

По занятым первым трём рядам в зале прокатился негромкий смех.

А Светлана Кондратович, сидевшая во втором ряду, сымитировала хлопанье в ладоши.

— Цыплят по осени считают, — ответила мне судья Лясковская. — А если Ваши болельщики не будут соблюдать порядок и тишину, — она посмотрела в сторону Кондратович, — то я их удалю из зала.

— Я настаиваю на проведении аудиозаписи, — сказал я.

— Я поняла, — ответила судья Лясковская, после чего объявила перерыв до тех пор, пока зал не оборудуют техническими средствами: клетку для подсудимых, столы адвокатов, судебных заседателей и судей — микрофонами, а стол секретаря — компьютером с устройством для записи дисков (DVD).

В СИЗО СБУ я больше не содержался в одной камере с Сашей Ефремовым. Не потому, что два медведя в одной берлоге не сидят или гусь свинье не товарищ, как иногда в тюрьме мотивировались разъезды, а потому, что я курил, а Саша — нет, и ему это действительно доставляло определённые неудобства. Я написал на имя В.Ф. Петруни заявление, чтобы меня отсадили от Ефремова, а также ходатайство с просьбой содержать меня по собственному желанию одного в камере. Петруня моё ходатайство удовлетворил. Но на обходе сказал, что один я буду содержаться недолго, ибо по требованию Европы и «Конвенции о защите прав человека и основных свобод» СИЗО СБУ расформировывают. Будут существовать следственные изоляторы, которые подчинены Министерству юстиции. На обходе Петруня сказал мне, что меня, как и других подследственных, содержащихся тут, могут увезти в любой день. Но если я хочу ускорить процесс, то мне нужно подать соответствующее ходатайство на имя судьи. Я сказал Виталию Фёдоровичу, что мне у него лучше, чем в СИЗО № 13. Петруня ответил, что меня не выгоняет, но ему, как начальнику, хотелось бы, чтобы всех побыстрее увезли.

Поэтому на следующее судебное заседание я подготовил на имя Лясковской два ходатайства. Первое — о приобщении 25 томов (с показаниями в заявлениях и жалобах обвиняемых, которые находились в следственном отделе прокуратуры как вещественные доказательства) к делу и ознакомление с ними. И второе — о переводе меня из СИЗО СБУ в СИЗО № 13. Ходатайства я заявлял устно, но рукописные копии отдавал секретарю для приобщения к материалам дела.

Зал был оборудован техническими средствами, и следующее судебное заседание началось как раз в тот день, который назначила Лясковская. Клетка и столы были оборудованы микрофонами, на столе секретаря стоял компьютер.

— Теперь они могут слушать, о чём говорят в клетке, — один подсудимый кивнул на окошки под потолком для проектора, в которых горел свет и, казалось, двигались люди.

Лясковская проверила наличие адвокатов и объявила судебное заседание открытым. На вопрос судьи, есть ли у участников процесса ходатайства, я заявил ходатайство о приобщении находящихся в прокуратуре 25 томов с заявлениями и жалобами обвиняемых к материалам судебного следствия. Лясковская спросила мнение всех участников процесса — прокурора, подсудимых и адвокатов, которые поддержали моё ходатайство, — и удовлетворила его. Потом спросила: «Всё, Шагин?» Я сказал, что нет, и заявил ходатайство о переводе меня из СИЗО СБУ в СИЗО № 13.

— Как мёд, так ложками! — сказала мне Лясковская и удовлетворила ходатайство.

Потом такое же ходатайство она удовлетворила Гандрабуре. Потом обвиняемые начали подавать ходатайства об ознакомлении со всеми 25 томами дела. Она удовлетворила эти ходатайства, в том числе и моё, и объявила судебное заседание закрытым.

В СИЗО СБУ я находился ещё несколько дней. Потом дежурный заказал меня с вещами. Меня сопроводили на первый этаж, в боксик, куда прапорщик Женя принёс со склада мои сумки. Я расписался в ведомости, что всё в наличии и претензий не имею, и попрощался с прапорщиком Женей. Потом в боксик зашёл Петруня. Он попрощался со мной за руку и пожелал благополучия. Я в ответ пожелал Петруне крепкого здоровья и поблагодарил его за человеческое отношение. Петруня сказал, что это его работа, которую он любит. Я ещё раз сказал спасибо, и Виталий Фёдорович вышел из помещения боксика.

Потом зашёл водитель микроавтобуса — того самого, который вёз меня из СИЗО № 13 в СИЗО СБУ. Пока Женя выносил из боксика мои сумки, водитель (он представился Сергеем) пожал мне руку и пожелал, чтобы у меня всё сложилось благополучно. Потом улыбнулся и сказал, что прапорщица, которую я угостил голубикой, — это его супруга.

— Мне неудобно Вас, Игорь Игоревич, везти в «стакане» — я бы мог Вас посадить на пассажирское сиденье рядом с собой, — сказал Сергей.

Потом сделал паузу и посмотрел на меня, и уже что-то хотел добавить, например по поводу инструкций или что-то другое, чётко следуя указанию начальника, но я оборвал его словами, что поеду в «стакане», и поблагодарил за доброе ко мне отношение.

В машине, в железном «стакане», я ехал один. Не было милиционеров в чёрной форме с автоматами в качестве сопровождения. И второй железный «стакан» был пустой.

Двигатель работал без нагрузки — очевидно, двигаясь под горку и останавливаясь практически на каждом светофоре. Я невольно обращал внимание на каждый звук, поскольку за время нахождения в заключении моими глазами стали уши. Машина притормозила, повернула налево, через некоторое время направо и вскоре остановилась. Загудели отодвигающиеся ворота. Машина проехала и остановилась снова. Уже другим, брякающим звуком с играющими листами металлической обшивки зазвенели отъезжающие ворота «конверта». Машина проехала, встала, хлопнула водительская дверь, отъехала боковая дверь микроавтобуса. Через некоторое время зазвенели ключи и открылась железная дверь «стакана». Я вылез из него, вышел на улицу и по боковой железной лестнице поднялся на рампу, на которой уже стояли три мои сумки. Взяв их, я пошёл за открытую железную дверь приёмного пункта следственного изолятора № 13 и остановился перед железной решёткой, поставив сумки на пол.

— Шагин, — улыбнулся ДПНСИ и распорядился провести меня в боксик.

Туда несколько раз заходили работники СИЗО № 13 — прапорщики, офицеры — всё знакомые, но уже подзабытые лица. Здоровались, спрашивали, как у меня дела. Я попросил передать ДПНСИ, чтобы меня поскорее определили в камеру. Через некоторое время открылась дверь, и я с сумками отправился на обыск. Ни меня, ни сумки никто не обыскивал. Шмонщики — те же лица — улыбались, здоровались.

— Давай, проходи уже, — сказал круглый, толстый шмонщик с мелким ёжиком на голове.

Я пронёс сумки через комнату обыска, и меня закрыли в боксик, где находилось уже несколько человек. Потом пришёл знакомый корпусной с корпусов «Кучмовки», «Брежневки» и «Столыпинки» и меня и еще нескольких человек, которых я попросил донести мне вещи, забрал на корпуса. Я снова шёл по подземному прохладному сырому коридору.

Меня определили в камеру № 7, которая находилась на первом этаже «Брежневки». И было очень тождественно. Суд — кинотеатр «Загреб». Тюрьма — камера № 7. Загребский бульвар, дом 7 — мой санкт-петербургский домашний адрес. Очевидно, оперативная часть не спала и внимательно следила за мной и за ходом процесса и сообщала о своём присутствии. Я зашёл в камеру. Это был «тройник» на четыре койки. Две двухъярусные кровати, стоявшие буквой Г, у стены — полутораметровой длины стол, скамейка; за столом, то есть сбоку, — полустенок туалета (параши); практически отсутствие прохода между скамейкой и нарами. На окне со снятыми окнами за решёткой металлический лист — «баян» — в виде жалюзи. Свет с улицы не проходил. С потолка светила лампочка-«шестидесятка». Камера была мрачная и очень тесная. Единственное её преимущество было в том, что она была прохладная. Было начало июля, и на улице было около тридцати градусов.

В камере находились два молодых парня. Они живо помогли мне разобрать вещи. Один из них добродушно предложил свою нижнюю нару. Этим предложением я охотно воспользовался, поскольку на стене камеры был выступ, и верхняя нара под окном была короткой. Не успел я разложить вещи, как открылась дверь. Перед входом в камеру стоял заключённый из обслуги, представившийся плотником, — он пришёл сделать в камере полочки. Я был удивлён такому предложению, но мои соседи сказали, что полочки пригодятся.

Моих сокамерников звали Дмитрий и Геннадий. Дмитрию было около двадцати лет. Геннадий чуть постарше — невысокого роста, щупленький, светловолосый, рязанской внешности. Дмитрий — выше среднего роста, упитанный, с ярко выраженными еврейскими чертами лица. Пока мы знакомились, вернулся плотник, принеся с собой три сделанные наспех полутораметровые книжные полки из ДСП и дрель. Он подцепил полки одну над одной над столом. Они были мало применимы ввиду небольшой ширины, но, так как они были покрыты шпоном, камера приобрела вид жилого помещения. У меня не было запаса сигарет, поэтому я попросил плотника немного подождать с оплатой. Но потом, видя, что он рослый парень, предложил ему вместо сигарет взять новые осенние туфли, которые были мне маловаты и которые я планировал кому-нибудь отдать. Плотник примерил туфли — они оказались ему как раз. Он взял их и ушёл.

Дмитрий и Геннадий сказали мне, что их перевели в эту камеру за несколько часов до того, как подселили меня. Дима рассказал, что у него квартирные кражи, несколько эпизодов, по которым явку с повинной его заставили написать в РОВД. А прошлая судимость, год назад, у него была за хулиганку — дали условно. Гена же сказал, что у него грабёж группой лиц: окружили компанией, забрали деньги и часы. Сейчас трое из его приятелей в тюрьме, один на подписке и один в розыске. Дима сказал, что он на тюрьме два месяца, Гена — больше, чем полгода.

Телевизора в камере не было, но я пока не стал брать со склада свой. У меня начались суды, и я решил, что телевизор мне будет мешать. К тому же фактически его было некуда поставить.

На следующий день меня посетил адвокат.

— О, ты уже тут! — сказал Владимир Тимофеевич. — Быстро тебя перевезли!

Я рассказал адвокату, что Петруня был заинтересован, чтобы всех быстрее увезли. И что, как говорил Петруня, этот изолятор (в Киеве на Батыевой горе) и другие изоляторы СБУ по Украине по требованию Европы должны быть закрыты (изолятор СБУ в Киеве на 2015 год всё ещё работал).

Владимир Тимофеевич сказал, что, как бы там ни хотела Лясковская, дело раньше осени рассматриваться не будет. Многие ещё не ознакомились до конца с делом и новыми томами, некоторые адвокаты ушли в отпуск, а кто-то ввиду болезни или по другим причинам оставил должность государственного защитника.

— Ну кто захочет работать за две гривны в час? — сказал Владимир Тимофеевич. Он спросил, что передать Оле, какие пожелания на передачу. И ушёл.

Вечером, после ужина, за дверью зазвенели ключи и открылась кормушка. Я выглянул и увидел улыбающееся лицо корпусного Серёжи. Он сказал, что моя кормушка на замке и на ночь опечатывается. А камера под особым контролем. И что он будет подходить только, когда сможет. В коридоре загудел и щёлкнул электрозамок. Сергей сказал, что он подойдёт завтра после отбоя, и быстро закрыл кормушку.

На следующий день меня вывели на следственку. В кабинете на втором этаже с томом дела меня ждал Паша. Он принёс полные карманы шоколадок и сказал, что передачу Оля будет передавать завтра. Я полистал том, с которым я и адвокат знакомились ранее, до предъявления третьего (15 февраля 2002 года) обвинения, и сейчас этот том был расшит и дополнен новыми материалами, обвинением и показаниями одного из подсудимых (Середенко Ю.), и обнаружил, что в ранних его показаниях некоторые строчки были зарисованы ручкой, между словами явно добавлены запятые. А в протоколах опознаний по фотографиям под последними появились подписанные фамилии. Позднее такое стало встречаться чуть ли не в каждом томе дела. И я обратил на это внимание Владимира Тимофеевича. Он сказал, что в прокуратуре сделали копии всех нужных нам документов.

Вечером, после проверки, как и говорил, пришёл корпусной Сергей. Он тихонько, чтобы не слышали в соседней камере, открыл и снял навесной замочек с кормушки и открыл её. Разговаривал шёпотом. Он сказал, что несколько месяцев назад ему были срочно нужны деньги — он позвонил Оле и одолжил у неё 500 долларов. После чего из-под куртки кителя, из-за пазухи достал нешелестящий чёрный пакет размером с книгу и через кормушку дал его мне.

— Вот расчёт, — сказал он. — Очень хорошая; сорок за стакан, двадцать ещё за мной.

Немного озадаченный и таким отношением Сергея к своим финансовым обязательствам (у меня не было сомнений, что Сергей мог у Оли одолжить такие деньги и Оля с радостью бы дала такую сумму, не думая о возврате, учитывая, сколько он для меня и для неё сделал, каждый раз звонил перед сменой, не нужно ли чего отнести, приходил на встречу раньше назначенного времени и всегда был очень культурен и уважителен), и такой формой расчёта, и, учитывая, что мне еще не раз придётся обратиться к нему, я сказал Сергею, что не нужно ничего отдавать, что он много для меня сделал и что я с благодарностью дарю ему эти деньги. Но Сергей пакет обратно не взял. Сейчас он держал кормушку немного приоткрытой и тихонько разговаривал через образовавшуюся щель.

— Тогда мы в расчёте, — сказал он. После чего пообещал, что позвонит Оле, узнает, нужно ли что принести, и на следующую его смену подойдёт. И закрыл кормушку.

У меня сразу возникло предположение по поводу такого огромного количества «настроения» (так ещё называли траву), что вот прямо сейчас сюда ворвётся начальник оперчасти с обыском. Потом я исключил такой вариант, ибо корпусного Сергея считал одним из самых его доверенных лиц, и глупо было бы думать по-другому, сказал себе я. Тем более совершенно точно, хотя мы и говорили тихо, сокамерники слышали наш разговор. И один человек из них был определённо человеком начальника оперчасти. И вряд ли бы кто поверил, что я приехал из изолятора СБУ и в первый же день в камере устроил склад марихуаны. Я пришёл к мнению, что Сергей одолжил — взял деньги у Оли, — полагая, что меня уже сюда не привезут. А потом, видя, что он ещё будет встречаться с Олей и его заработок может составлять больше, чем 500 долларов в месяц (занос спиртного стоил цену спиртного: если дорогие марки, то дешевле; занос телефона, который могли отшманывать каждый день, — 100 долларов, продуктов — 30–50 % от стоимости, большим объемом — дешевле), решил рассчитаться и таким образом избавиться от части, быть может, залежалого товара.

Дима пересел на лавочку у стола, а я присел на Димину нару и достал из чёрного полиэтиленового пакета газетный свёрток. Гена наблюдал с верхней нары, находившейся над моей. В газете было два ряда по шесть тугих полиэтиленовых свёртков, каждый размером примерно с биллиардный шар. Я взял пластиковый нож с острым кончиком и пилообразной режущей частью и начал высыпать содержимое свёртков в кулёк. Сокамерники смотрели на то, что я делаю, молча, не отрывая глаз. После того, как я опустошил каждый свёрток, объём в чёрном пакете увеличился в два раза. А в воздухе появился сладковатый запах, чем-то похожий на запах сохнущего сена. Обёртки от свёртков (полиэтилен от пакетов «маечка») я за несколько раз слил в дючку.

— Покурим? — не отрывая глаз от пакета, сказал Дима.

— Курите, если хотите, — я отдал Диме пакет. — А утром это придётся слить в туалет, ибо это не моё и вполне может оказаться милицейской провокацией.

Я пробовал ранее, по предложению сокамерников, каннабис в СИЗО № 13. Но «трава» на меня действовала не более чем как слабая сонная таблетка. И, наблюдая за тем, как у сокамерников поднималось настроение, я относил это большей частью на нахождение под мнением и подыгрывание общей компании. В то же время у меня сложилось мнение, что курение конопли более безвредно, чем курение сигарет. Я никогда в тюрьме не видел курящих коноплю как сигареты, одну за одной. А потом — кашляющих, как будто готовы вот-вот выплюнуть лёгкие.

Гена слез с нары, а Дима, как профессионал, крутя и надавливая между пальцев сигарету, вытрусил из неё табак. Потом быстро, с ладони, так же покручивая сигарету, начал в неё засовывать траву, каждый раз утрамбовывая, постукивая фильтром о ноготь большого пальца левой руки. Потом свернул бумажный кончик сигареты фитильком. Быстро вынул зубами фильтр. Из спичечного коробка сделал «гильзу» — трубочку из плотной бумаги — и вставил её на место фильтра.

— Взрывай, — протянул он сигарету Гене.

Гена подкурил сигарету и сделал одну глубокую затяжку. А потом, не выпуская дыма, напрягся и начал как будто в себе лёгкими давить воздух. Потом медленно выпустил дым. Потом перевернул сигарету, взял её полностью в рот, губами обжал фильтр и начал дуть, а Дима — вдыхать в себя струйку идущего из фильтра дыма и так же лёгкими сжимать дым, пока у него не покраснело лицо. Потом с шумом, как будто не выдержав внутреннего давления, выпустил из себя дым. И начал смеяться. От всей этой картины, от закрытой на замок кормушки и печати, поставленной сверху, и пакета с травой величиной с полподушки в камере мне тоже стало смешно.

Утром конопля в дючку выброшена не была. Скурив вечером пару сигарет, Дима рассказал, что со мной в камеру его определила подруга его мамы — кабанщица (женщина-прапорщица, которая разносила передачи). И что он уже знал, до того, как меня привезли, что он будет сидеть со мной. Его вызвал начальник оперчасти и проинструктировал, что его интересуют две вещи: есть ли в камере мобильный телефон и кто из контролёров подходит к кормушке, а всё остальное его не интересует.

Дима сказал, что он оставит траву себе и будет хранить у себя в сумке. Единственное, что я посоветовал ему, — это не хранить пакет у себя в сумке, а его содержимое пересыпать в большую пластиковую баклажку и поставить на полку. Если баклажку заберут на шмоне или во время досмотра и пробивки камеры деревянным молотком, то будет считаться, что «солома» (так ещё называли марихуану) ушла туда, откуда пришла. И у меня, как и у Димы, были все ответы на вопросы начальника оперчасти. В камеру принёс его подчинённый. А забрал себе его агент.

Но банку ни на шмоне, ни во время досмотра и пробивки камеры никто не тронул. Было замечено, что из неё несколько раз было отсыпано, но сама банка оставалась на месте. Правда, её содержимое продержалось недолго. Выяснилось, что Дима и Гена — большие любители и специалисты по курению каннабиса. Они каждый раз демонстрировали новые способы, куря марихуану как сигареты. Они курили по-цыгански, тоненькой струйкой вдувая дым изо рта друг другу, и говорили, что этот способ для экономии. Они курили через длинные, склеенные из стандартного листа бумажные мундштуки, говоря, что так автоматически подсачивается через щели между фильтром-«гильзой» и мундштуком воздух, а дым в лёгкие из-за длины мундштука поступает холодным — для лучшего усваивания. А потом через этот же мундштук курили паровозиком. Один другому говорил: «принимай», брал сигарету угольком в рот, обжимал губами фильтр и мундштук и дул. Другой в воздухе губами ловил струйку дыма и тянул с воздухом её в себя, раздувался, как мяч, и становился красный, как помидор. Потом махал рукой, обозначая таким образом «хорош дуть», и сжимал губы. И сидел так на наре несколько десятков секунд. А потом с шумом выпускал дым из себя. Они курили через кулачок, также дуя в сигарету со стороны уголька и ловко пуская дым друг другу в рот по фалангам двух пальцев сложенного кулака и между двух косточек. Потом они перешли к более совершенным способам курения марихуаны и из пластиковой поллитровой бутылки сделали приспособление, которое назвали «сухой бульбулятор». Бутылка была сплющена посередине и согнута буквой П. Сбоку днища сигаретой была проплавлена маленькая дырочка. Пробка была скручена, и в горлышко вставлена воронка из цельной фольги, в которой было проколото несколько дырочек. Как в курительную трубку, в воронку клался каннабис. Поджигался и сквозь внутреннюю полость бутылки, которая от дыма становилась цвета молока, через дырочку дым тянулся в легкие.

Поскольку такое курение уже приносило малый эффект, для улучшения действия следующим был применён «мокрый бульбулятор» или, как ещё называл этот метод курения Дима, «акваланг». У двухлитровой пластиковой бутылки было отрезано днище. В горлышко также была вставлена воронка из цельной фольги с несколькими дырочками, а в воронку положена трава. В ведро была набрана вода, и в эту воду была погружена бутылка по самое горлышко. Зажигалкой подожжена конопля, находившаяся в горлышке в воронке из фольги с дырочками, и в это время бутылка не спеша поднималась из воды почти до самых краёв обреза днища. При поднимании бутылки образующийся вакуум всасывал в бутылку дым. Потом у «аквалангиста» начиналось «погружение». Из лёгких выдыхался воздух. Фольга с пеплом из горлышка бутылки вынималась. Горлышко — загубник акваланга — вставлялось в рот. И нагибанием головы и корпуса тела бутылка снова погружалась в воду (в стоявшее на лавочке ведро). Вода выдавливала дым, и он одновременно с погружением бутылки втягивался в лёгкие.

Поскольку и это тоже через пару дней, как сказал Дима, «не пёрло», следующим был применен метод «космонавта». «Запуск в космос» осуществлялся следующим образом: из большого пятидесятилитрового мусорного пакета был сделан гермошлем. «Космонавт» ложился на нару и надевал раскрытый большущий пакет себе на голову, обжимая его края руками вокруг горла для воспрепятствия попадания «космического вакуума». А со стартовой площадки паровозиком, одна сигарета за другой оператором старта (помощником) в гермошлем (в пакет) через патрубок (мундштук обратной стороной) подавался воздух (задувался дым) — и таким образом происходил «запуск космонавта в космос». После чего «космонавт», надышавшись, снимал кулёк и некоторое время без движения лежал на наре. Как он сам потом рассказывал, летал, парил в космосе, в космическом пространстве.

Несколько раз с передачами мне, Диме и Гене, которые все выпали на одну неделю, но на разные дни, приходила прапорщица — «кабанщица». Она спрашивала у Димы, как у него самочувствие. Он говорил, что хорошее.

Но космический метод тоже очень быстро себя исчерпал. В кульке было слишком много дыма, а потом — в камере. Организмы быстро адаптировались к новым («космическим») условиям, и, как говорили ребята, их уже вообще не пёрло.

Меня же ещё с прошлого содержания в СИЗО № 13 до отъезда в СИЗО СБУ уже не пёрли «Хеннесси», «Киндзмараули», «Хванчкара», «Дом Периньон» и «Шабли», поэтому, чтобы поддержать компанию, я сконструировал для себя маленький самогонный аппаратик. Он состоял из пятилитровой и пятисотграммовой пластиковых баночек. Пятисотграммовая на разогнутых скрепках-крючочках подвешивалась внутрь пятилитровой. Заливалась брага. Вставлялся кипятильник. Сверху аппарат обвязывался полиэтиленом и ставился в раковину под струю воды. Поскольку брага делалась из сахара, подогретой минеральной воды и дорогих гранулированных кондитерских французских дрожжей (если болтать в двухлитровой бутылке, она выигрывалась меньше чем за сутки) и если было не лениться каждые 30 секунд после нагревания включать и выключать из розетки кипятильник, поддерживая температуру браги чуть больше 75 градусов, можно сказать, что аппарат гнал почти чистый медицинский спирт (первак). Продукт (горилка) был дешёвый, чистый, собственного производства, можно сказать, родной и возвращал меня в мыслях к деду Кубряку, в охотничий домик, на берег и в плавни Днепра.

Возможно, подражая или беря с меня пример, а возможно, курение марихуаны всеми возможными способами уже приносило тот же эффект, как и после дыма обычной соломы, в конце концов ребята отказались от курения и попробовали перейти на внутреннее употребление (как сказал Дима, к «селянскому» способу). И Дима же, как специалист, выступил технологом по изготовлению, как он сказал, зелья. Оставшаяся четверть пятилитровой баклажки марихуаны прямо в этой же баклажке была залита один к двум десятью стаканами (пятью пластиковыми четырёхсотграммовыми кружками) молока (приготовленного из сухого молока 25 % жирности). Полученной смеси из молока, мелко рубленных листьев, семечек и шишек было дано 2 часа настояться. А потом «компот» — «молочный кисель», как ещё называл своё зелье Дима, — кипятильником (который потом пришлось выбросить из-за образовавшейся на нём плотной подгорелой коричневой корки) несколько часов варился и помешивался из стороны в сторону. Из огромного любопытства я вызвался первым попробовать на вкус зелье. Поскольку при варении несколько раз добавлялась вода, зелье имело жидкую консистенцию и коричневый подгорелый цвет. Оно всё ещё имело сладковатый молочный запах, дополненный то ли запахом навоза, то ли прелых листьев и чем-то отдалённо напоминающий запах, идущий с фермы, расположенной недалеко от силосной ямы, только в несколько раз выразительнее и сильнее. «Молочный кисель» был резкого ядовито-горького вкуса и приносил моментально отрезвляющий эффект. Чтобы остудить приготовленный напиток, Гена заткнул тряпкой сток, набрал в раковину воды и поставил в неё баклажку. Но после того, как «компот» остыл, первым его пить инициативу проявлять не стал. И поскольку он не был технологом, инициатива перешла к Дмитрию.

Дима налил себе полкружки «компота», как он сказал, «с ягодками», доложив две ложки осадка. И совершенно не морщась, залпом то ли выпил, то ли проглотил напиток. Когда горечь во рту прошла, он расплылся в улыбке и даже начал изображать ожидаемый эффект — посмеиваться и пошатываться. Но потом, как он сам сказал, его что-то начало мутить и подташнивать. И по его выражению лица и глотательным движениям было видно, что он несколько раз сдерживал комок, поднимавшийся из желудка к горлу. Но всё же то ли здравый рассудок, то ли организм победил — он отправился к дючке и долго произносил там изрыгивающие звуки. Как объяснил, вернувшись с красными глазами и красным лицом, что «ходил запугивать водяного». А потом сел на нару и сказал:

— Всё. Я на свободе накуриться не мог. А тут накурился на всю жизнь!

Услужив в этом случае, исправительная система продемонстрировала свою исключительную эффективность.

Оставшийся навар из конопли, через неделю после того, как 12 стаканов марихуаны попали в камеру, был слит в туалет. Были тщательно уничтожены все следы курения. Из углов выметены гильзы. Бульбулятор был поломан на мелкие кусочки и выкинут в дючку. А пластиковая пятилитровая квадратная баклажка вместе с мусором (совпало как раз на смену корпусного Серёжи, который утром ходил по камерам и делал проверку) выставлена за дверь.

Камера проветрилась, и в ней снова установился привычный запах мокрых окурков и мочи, который смешивался с запахом кислой баланды во время обеда и ужина, приходившим из коридора.

Баландёром был Максим — маленький рыжий паренёк, которого весь этаж считал личным и самым преданным агентом-стукачом начальника оперчасти. И я, чтобы поддержать Макса, покупал у него, а он, чтобы поддержать свою легенду и репутацию, продавал мне за сигареты два раза в неделю помидоры и цветы — как сам говорил мне и, очевидно, всем, из личной теплицы начальника СИЗО.

Макс пару раз приносил малявы от Маркуна, которые я просил Диму читать (как и раньше) вслух, в камере.

Маркун писал, чтобы я ни в коем случае не верил Максу, что он — рыжая шельма (Маркун сам был ярко-рыжим, и в тюрьме его называли либо «рыжим», либо (редко) «солнышком»). Он писал, что переехал на «мой» этаж, поскольку чувствует, что сюда сместился центр. (А не на запах, как думал я, ибо корпусной Сергей вполне мог обойти все «центровые» камеры Киевского централа (так ещё называли СИЗО-13) и сказать, что весь запас «настроения» (так называли коноплю) находится в камере № 7. А почти все центровые камеры — видимо, благодаря тому, что МВД продолжало рекламировать «Топ-Сервис», а они, которых, по обвинению, я организовал в банду, обвинялись в убийстве, как говорили в тюрьме, почти вора в законе и смотрящего за Киевом Князева, — были заняты Маркуном и другими проходящими по этому делу. И они — Маркун и другие — чувствовали себя там, по-видимому, довольно-таки неплохо. И не казалось, что по крайней мере тут, в СИЗО, кто-то их собирается резать на ремни.) Маркун писал, что в камере, где он находится, почти сорок человек, и дал понять, что почти все — его шныри. Но, так как почти никто из них не получает передачи, если мне надо, я могу для себя передачи загонять на них — они часть оставят себе, а остальное он пиханёт мне. А также, что Маркун может хранить у себя мой мобильный телефон и по первому требованию через дежурного передавать мне.

Все ответы на малявы я Маркуну передавал на словах через Макса. Не желая быть как-то связанным с Маркуном, не говоря уже о чём-то общем, и в то же время не желая пренебрегать откровенно заботливым его отношением ко мне, которое, видимо, состояло в получении какой-то доли с предполагаемых передач, я предложил Максу, обращавшемуся ко мне то за чаем, то за сигаретами, то за мучным или сладким, самому разрешать все эти вопросы через сокамерников Маркуна. Он пару раз приносил фамилии, и Вика передавала на них стандартный набор продуктов. Оговорённую часть Макс забирал себе. Но, как позже сказал Маркун, никаких передач не было.

По поводу телефона я через Максима передал, что в камере телефона не имею, поскольку в этом нет необходимости. В то же время вопрос с мобильным телефоном в камере был разрешён очень просто и без всякого обмана агентом (Димой) начальника оперчасти. В камере телефона не было, то есть он там не хранился. Телефон «Эриксон» и шнурок зарядки (который потом был укорочен до двух сантиметров и ко второму концу которого был присоединён пальчиковый разъём для стереонаушников, так как бритва «Филипс», внутри которой была сделана зарядка, всё ещё оставалась у меня) были принесены корпусным Сергеем в одном из кульков с продуктами (конфетами и шоколадками от мамы из Санкт-Петербурга), которые он никогда не развязывал, так как скотч оставался целым, и находились в мятой пачке из-под сигарет с фильтром (куда «Эриксон», обёрнутый в пищевую полиэтиленовую плёнку, помещался тютелька в тютельку), лежащей на улице под стеной СИЗО (то ли в траве, то ли на земле, то ли на асфальте — понять было невозможно). К телефону — к полиэтилену со стороны антенны — подвязывалась тонкая (0,012) рыболовная кевларовая нить (нить была очень тонкая, очень прочная и серого цвета — из моих запасов). И на этой нити в окно, в пачке сигарет, через щель между «баяном» (железный лист с дырками в виде жалюзи, крепящийся на окно со стороны внешней стены) и стеной (камера была на первом этаже) спускался, а фактически выбрасывался на землю в два или три часа ночи (после того, как все поговорят).

На улице телефон лежал весь день, до десяти-одиннадцати часов вечера. А потом быстро за нить снова затягивался в камеру. Со стороны улицы нить явно была незаметна. Пачка с телефона ни разу не слетала и раз в несколько дней менялась на новую. А мусор на улице либо плохо убирался хозработниками, либо пачка из-под сигарет лежала в неприметном месте. Нить же была привязана с краю к одной из железных полос «баяна» и замазана грязью. Пальцем нащупывалась, когда нужно было достать телефон. Шмонщики, хоть и лазили по окну железными крючками, ища трещины или полости, в которых, например, могли бы быть спрятаны деньги, но до места крепления нити и самой нити никогда не доставали. И, видимо, потому, что не имели к этому цели (вряд ли бы кто хранил дорогой аппарат лежащим в сигаретной пачке под окном на земле). Второй аппарат — «контролируемый» — за плату, как и раньше, приносил Сергей-корпусной (день, ночь, два дня выходных), и я мог всегда пожелать спокойной ночи Оле и маме.

Меня раз в неделю посещал адвокат, и три раза в неделю с томами дела приходил секретарь суда Паша. Он всегда старался прийти с утра, чтобы потом днём быть свободным, и получал кабинет на втором этаже. Паша уходил в 12 часов, и в камеру я всегда возвращался до обеда. Один раз Паша пришел в три часа, и, закончив знакомиться, я спустился на первый этаж и около туалета, ожидая Колю (прапорщика), чтобы в числе других он меня забрал на корпус в камеру, встретил Леонида Трофимова. Он был в спортивном костюме и кроссовках — как и ездил в суд. С того момента, как следователь Кóзел знакомил нас вместе с материалами дела, а я принял Леонида за следователя, — так мы и познакомились, Леонид значительно прибавил в весе, раскачался и выглядел похорошевшим и отдохнувшим. (Маркун как-то сказал мне, когда нас одновременно вели к адвокатам, что у Леонида настолько хорошо дела, что его раз в неделю посещает генерал Опанасенко, которому, как сказал Маркун, Лёня пообещал подтвердить всё, что нужно в суде, и спрашивает: «Ничего тебе, Лёнечка, не надо и чем помочь?» (чем как будто Лёня сам поделился с Маркуном). И что Лёня в своих просьбах не стесняется, и каждый вечер приходит врач из больницы и ставит ему капельницу с «джефом» — эфедрином — отдохнуть и побалдеть. Я как-то об этом, о «джефе», сказал значительно позже Леониду. Он довольно улыбнулся своей очаровательной улыбкой и сказал: «Вот это ты делаешь!»)

— Что ты там пропадаешь? — сказал мне Леонид, очевидно, имея в виду производимое Пашей ознакомление меня с делом. — Давай к нам.

Как ходили по тюрьме слухи, «Топ-Сервис» (лица, проходящие по так называемому делу «Топ-Сервиса») замолодил (не знаю, что имелось в виду) всех секретарш суда (приносивших дело на ознакомление) и собирался на них жениться. Слухи передавались заключёнными и дежурными. А распространялись, видимо, Маркуном, который также по пути к адвокатам мне сказал, что собирается расписываться с секретаршей (высокой, большой, пышной грузинкой, у которой папа — директор строительной компании, как сказал Маркун), и спрашивал меня о процедуре, так как мы с Олей расписывались в СИЗО.

— Пойдем в кабинет, — сказал Леонид, — чего тут стоять.

Мы зашли в кабинет. В кабинете, что-то укладывая в пакет, стояла стройная, худенькая, почти хрупкая и очень милая девочка. Она была одета в облегающие голубые джинсы и чуть светлее голубую блузку. Её золотистые волосы были распущены. Глаза большие и немного раскосые. И когда наши взгляды встретились, на её лице появилась открытая, широкая, обворожительная улыбка.

— Светка, секретарша, — кивнул на девочку Леонид. — Ну, всё, давай, иди.

Он подошёл к ней и поцеловал в губы. Она не отводила от меня глаз. Света в одну руку взяла пакет, в другую — том дела, прошла мимо меня и выпорхнула из кабинета в коридор.

Только мы подкурили сигареты, как в кабинет заглянул прапорщик Коля:

— Так, всё, заканчиваем курить, выходим, выходим.

Мы двинулись к двери, потом вышли в коридор, где уже собралось несколько десятков человек. Коля открыл одну, потом другую железную дверь, и процессия медленно по подземному коридору двинулась в сторону «Кучмовки». Леонид задержался сзади, с кем-то разговаривая, с кем-то здороваясь, — он уже ранее был и в тюрьме, и на зоне. И в СИЗО у него были разные знакомые. А я прошёл вперёд. Как в кабинете в двух словах рассказал Леонид, он был на два года младше меня, сейчас ему было почти тридцать (мне почти тридцать два). И из своих тридцати он уже отсидел десять. Как он сказал, он был с Князевым (я объяснил Лёне, что никогда раньше не слышал этой фамилии, но это неважно, сказал он). Лёня сказал, что он стоял на «воротах» (дверях) в кабаке, что Князев туда его оформил (устроил). Один «пассажир» (клиент) не рассчитался, и они повезли его за деньгами. И Леониду прицепили 144-ю (вымогательство) и за нехуй дали двенадцать, из которых Лёня отсидел десять и вышел по помиловке Президента. И, как он сказал, через семь месяцев заехал опять.

После выхода из подземного туннеля на первом этаже, перед входом на первый этаж корпуса мы с Леонидом снова встретились и попрощались. Он отправился по лестнице на второй этаж. Прапорщик Коля открыл дверь на первый этаж и я пошёл к камере.

В камере Гена дремал на верхней наре под окном. А Дима со своей нижней нары перебрался с матрасом на незанятую верхнюю поближе к свету и, лёжа животом на подушке с согнутыми в коленях ногами стопами вверх, что-то писал.

Когда меня завели в камеру, он оторвался от работы. Вид у него был грустный и немного задумчивый. Он сказал, что к нему сегодня приходили следователь и адвокат на ознакомление и одновременно на закрытие дела (дело состояло из одного тома — четыре квартирные кражи). И что адвокат со следователем и с одним из местных оперóв (из СИЗО) — одним знакомым следователя — насели на него, чтобы он вечером сегодня написал свои показания, то есть заполнил протокол допроса задним числом. По его явке с повинной, как сказал Дима, следователь предъявил ему обвинение. А допросить забыл. Точнее — откладывал, откладывал: то адвоката не было, то у следователя времени не было. Санкция закончилась, и теперь протокол допроса, чтобы обвинительное заключение подписал прокурор, нужно делать задним числом. И они все втроём, как сказал Дима, по этому поводу на него насели. И он им пообещал, что всё собственноручно, то, что он писал в явке с повинной, в протокол допроса напишет в камере. И завтра утром, в одиннадцать часов, его вызовет тюремный óпер, который в кабинете был со следователем и адвокатом. И Дима ему должен отдать заполненный протокол. А óпер этот протокол — так они договорились — подвезёт в следственный отдел РОВД, где старший следователь (так как его следователь в это время будет на следственных действиях по другому делу) подошьёт этот протокол в том дела и вместе с делом понесёт обвинительное заключение на подпись к прокурору. Чтобы всё успеть, сказал Дима, они так в кабинете договорились и его следователь и адвокат поставили свои подписи в чистый протокол (Дима показал мне протокол). И очень просили его всё аккуратно заполнить и подписать, чтобы у них всё срослось и ничего не сорвалось, прокурор подписал обвинительное заключение и дело пошло в суд. Дима сказал, что он сразу хотел отказаться от явки с повинной и написать, что его заставили, ибо в явке два эпизода его, а два — не его, почему и для чего он их и взял на себя. И что он понимает, что, скорее всего, они отвалятся на суде, если он на суде пойдёт в отказ, а два, скорее всего, останутся. Но если отказываться — нужно отказываться от всего и сейчас. Однако оказалось, что адвокат, которого посоветовали его маме, на их стороне. А у следователя в тюрьме свой óпер. И если он не будет заполнять протокол или просто его выкинет, то он понимает (и ему так дали понять), что ему тут жизни не дадут. Намекнули, что из этой камеры (от Шагина) поедет в большую (к Маркуну, вероятно). Поэтому у Димы выражение лица было грустное и немного задумчивое. И он на меня смотрел, как будто я мог ему чем-то помочь.

Дима был мне симпатичен. В общих чертах, наверное, потому, что в нём присутствовали интеллект и некая смелость, были порядочность и понимание грани, за которой находится предательство — вред ближнему человеку, то есть людям, с которыми он был сейчас рядом. А ещё — покладистость и добродушность характера. И в то же время если не дерзость, то безжалостное отношение к себе при получении от жизни удовольствий, похуизм, граничащий, как мне виделось, с безрассудством в отношениях с милицией, которая сейчас, казалось, загнала его в угол.

Я поподробнее расспросил Диму о его жизни и о его деле. Он сказал, что рос без отца. Что он у мамы один ребёнок и что его мама очень любит и за него очень переживает. Что первый раз, чуть больше года назад, ему дали условно за кражу, как самому младшему. А его двум старшим приятелям, которые его и втянули, как сказал Дима, одному — три, а другому — пять лет.

Потом мама устроила Диму в фирму Бакая «Нафтогаз» — госпредприятие. И он там не только числился, но и работал почти год. Выполнял разные поручения, отвозил документы и другое для работников фирмы. Дима сказал, что даже оперá, которые его били (по кражам), его об этом расспрашивали. А один óпер ему сказал, что если он (Дима) что-то расскажет про Бакая, то он, óпер, поспособствует, чтобы Диме снова дали условно. Как мне сказал Дима, он по роду своей работы ничего определённого о Бакае не знал, но вопрос был задан так, что как будто ему подскажут, что рассказать, а потом и написать.

— Но я наотрез отказался, — сказал Дима.

— Ну, ладно, — сказал óпер. — Тогда забудь об этом.

Они его били, вешали на лом — и он признался в двух кражах. А потом ему стали говорить, что это твоё и это тоже твоё, — и он взял на себя ещё две, чтобы потом сразу от всего отказаться.

— Так как по одной из них, — сказал Дима, — у меня стопроцентное алиби.

Я сказал Диме, что могу попытаться ему помочь, но это для него может оказаться медвежьей услугой. Дима меня выслушал внимательно.

Я сказал Диме, что, если бы я был на его месте и решил бы бороться, я бы поступил сейчас следующим образом. Я бы прямо сейчас, сегодня, написал заявление на имя Генерального прокурора. Изложил всё подробно в отношении Бакая, то есть как против Бакая оперá принуждали его к сотрудничеству (что я это именно так воспринял). А так как я отказался — избиениями заставили взять на себя четыре кражи (поскольку я уже был ранее судим за кражу), сфабриковав против меня дело. Или чтобы замести следы о таком предложении (кому я там, в лагере, буду об этом рассказывать, и кто мне поверит?).

А в подтверждение всего приобщил бы (вписал, что приобщаю) и отправил бы вместе с заявлением в прокуратуру этот чистый бланк-формуляр протокола, в который ты, по требованию следователя и адвоката (тюремного óпера сюда вмешивать не стоит), должен был сегодня прямо в камере по фиктивной явке вписать показания и на котором уже стоят (задним числом) число и подпись твоего адвоката. И утром, по проверке, отдал бы это заявление с двумя чистыми листами бланка протокола для отправки в Генпрокуратуру — в спецчасть (СИЗО). Тюремный óпер, друг следователя, продолжил я, не пойдёт на то, чтобы в спецчасти (СИЗО) забрать твоё заявление на Генерального прокурора.

— Он максимум тебя вызовет и об этом попросит. А потом, если ты не согласишься, переведёт тебя из этой камеры в большую. И будет перед своим другом (следователем) «чист».

— Прокурор при таких обстоятельствах вряд ли подпишет обвинительное заключение и сразу вернёт дело на доследование. Но нужно будет через суд тебе продлевать санкцию.

— И вот, когда тебя повезут на суд, ты на суде скажешь исходящий номер, который тебе даст спецчасть, твоего заявления и покажешь копию, которую сделаешь сейчас, — и 99 % тебе санкцию судья не продлит. А также дело, возможно, закроют. Но после того, как и в хвост и в гриву отымеют и следователя, и оперóв, когда ты будешь на свободе, они начнут за тобой лютую и кровавую охоту. И если ты не прекратишь свою преступную деятельность и не перестанешь общаться со своими друзьями, тебя сделают так же красиво, как ты сделал ментов. И дадут тебе (а за меньшее они тебя закрывать не будут, а будут терпеливо ждать) пятнадцать лет.

Дима внимательно и молча меня выслушал. Потом сказал, что он будет бороться и сделает так, как сделал бы я. Вечером он написал заявление в Генпрокуратуру и подклеил к нему чистые бланки протокола допроса с подписями его адвоката и следователя. И утром, на проверке, отдал для отправки в спецчасть. Около половины десятого утра его вызвал óпер. Через полчаса Диму привели обратно. Он сказал óперу, что заявление забирать не будет, и пригрозил, что ещё и на него напишет. Через час Диму заказали с вещами. Впоследствии, при выдаче мне передачи, прапорщица-кабанщица сказала мне, что Дима на свободе. Она сказала также, что Димина мама хочет меня поблагодарить, кое-что мне передать. Я написал прапорщице-кабанщице Олин телефон и сказал, что предупрежу Олю. Димина мама позвонила Оле, и они встретились. Как сказала Оля, Димина мама говорила много добрых слов в мой адрес. И что всё получилось, как я и говорил — его выпустили с суда. Суд не продлил санкцию. Димина мама испекла и передала мне пирог. А Олю приглашала в салон, где она работала парикмахершей.

Через год, вспомнив о Диме, я спросил у прапорщицы-кабанщицы, как у того дела.

— Уже всё, — сказала она. — В осуждёнке. Прокурор запросил пятнадцать — дали двенадцать. — И с грустью улыбнулась: — Вы ему уже больше не поможете.

Мне сразу пришла мысль в голову о медвежьей услуге. А потом я подумал, что, может быть, теперь Дима должен до тошноты наесться зоной и «босяцкой» жизнью.

Утром на ознакомлении меня посетил Паша. Он сказал, что больше ко мне приходить не будет, что теперь с делом меня будет знакомить секретарь Лясковской Света. Я не стал расспрашивать Пашу о причинах таких изменений. Но, с учётом того, что по обвинительному заключению Леонид раскрыл мою банду и теперь, как говорил Маркун, менты делают всё, чтобы ублажить Лёню, чтобы тот подтвердил свои показания в суде, а Светлана была девушкой, с которой Леонид демонстрировал окружающим явно больше чем дружеские отношения, и с учётом того, что Светлана была секретарём судьи, председательствующей по делу, я воспринял эту новость настороженно. Но вечером погладил «тромбоном» (литровой железной кружкой с кипятком) брюки, намочил и повесил на самодельную, из скрученной газеты, вешалку шёлковую белую рубашку, чтобы она, высыхая, отвиселась и на ней расправились складки. И на следующее утро ожидал прихода Светланы.

В полдесятого утром меня заказал на следственку прапорщик Коля. Я положил в папку, в которой на всякий случай у меня были стандартные листы, ручка и тетрадь и которую я брал с собой на ознакомление, шоколадку. Дверь открылась, и я вышел в коридор. С верхних этажей арестованные уже ожидали у входной двери в подземный проход. Прапорщик Коля доставил всех на следственку к лестнице на второй этаж. Из стеклянного «скворечника», пульта дежурного по следственке вышла высокая, худая, широкоплечая, чем-то напоминающая длинную доску, с краёв соструганную под конус, девушка-прапорщица почти двухметрового роста или около этого, брюнетка с короткой стрижкой в форменной юбке чуть выше колен и форменной серо-зелёной рубашке — Нина.

— Шагин, первый кабинет, — сказала она.

И я, поднявшись по лестнице, прошёл к первому кабинету и открыл дверь. И замер в нерешительности. У стола стояла в длинных чёрных кожаных сапогах, хотя ещё только была середина сентября, в чулках телесного цвета, в чёрной, можно сказать, облегающей кожаной юбке и в чёрном кожаном пиджаке, из-под которого проглядывала белая то ли блузка, то ли рубашка, девушка лет двадцати пяти, может быть, чуть старше. На её лице был скромный, но эффектный макияж. Её волосы были смолисто-чёрного блестящего цвета — под цвет одежды, — завязанные сзади в длинный пышный хвост.

— Игорь Игоревич? — она сделала паузу и, видя мою реакцию, что это я. — Проходите, пожалуйста.

Потом она сняла пиджак и, как бы соблюдая дистанцию, поменяв улыбку на более серьёзное, но доброе выражение лица, продолжила, что она следователь по особо важным делам отдела по борьбе с экономическими преступлениями при МВД и пришла меня допросить по экономическому делу. При виде её одеяния первая мысль, которая у меня закралась — что это ярко выраженная чекистка по внешнему облику и состоянию души.

— По какому экономическому делу? — спросил я, пристально посмотрев на неё.

— Ну, по экономическому делу, которое возбуждено по факту хищения должностными лицами предприятий «Топ-Сервис» и, в частности, «Топ-Сервис Восток», денег, НДС из государственного бюджета, — под моим взглядом немного смутившись, сказала она.

И тут у меня закралось предположение, что эта девочка — может, её прислали или она так решила сама, — пришла меня очаровать. Я спросил:

— В качестве свидетеля?

Не отводя от меня своих карих глаз, она сказала:

— Да.

— Я буду давать показания, — сказал я, — только если Вы не возражаете, собственноручно, в форме ответов на задаваемые мне вопросы. И, пожалуйста, чтобы я себе записал, скажите мне, пожалуйста, Вашу фамилию, имя и отчество и полностью Ваш служебный статус.

И, сев за стол, достал из папки свою ручку и тетрадь.

Видя такое моё полное желание на кооперацию со следствием, девушка продиктовала мне свои ФИО, должность — следователь по особо важным делам, и другое. А потом положила передо мной уже с заполненной шапкой протокол, где я как свидетель предупреждаюсь об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, чтобы я написал, что желаю давать показания собственноручно, а потом письменно начал отвечать на вопросы.

— Позвольте мне спросить, — сказал я. — Я буду допрашиваться как директор ООО «Топ-Сервис Восток»?

— Да, — немного подумав, сказала она.

Я взял ручку и начал писать в протоколе, что предупреждён следователем об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний как свидетель по делу о хищении должностными лицами ООО «Топ-Сервис Восток» НДС из госбюджета и что уведомлён, что я буду допрашиваться как директор ООО «Топ-Сервис Восток» и что таким способом, мошенническим образом, заведомо об этом зная и пренебрегая всеми нормами УПК, Конституции и «Конвенции о защите прав человека», следователем по особо важным делам и так далее была цинично предпринята попытка лишить меня единственного моего права на защиту. В конце я добавил, что написано собственноручно и мною прочитано, и расписался.

— Вот мои показания по делу, — и отдал протокол ей.

Она взяла протокол, прочитала и… начала плакать. У неё глаза буквально взорвались горькими слезами, а тушь потекла по щекам. Она положила протокол на стол, закрыла лицо руками и отвернулась. Потом отошла в угол комнаты и, стоя спиной ко мне, вытерла глаза. Потом повернулась, но слёзы всё ещё продолжали катиться по щекам.

— Что Вы наделали! — дрожащим голосом сказала она. — Я не говорила Вам такого, я не собиралась Вас лишать права на защиту! Как я этот протокол отдам… — и она назвала какую-то фамилию.

И, не зная, как реагировать и не собираясь никак реагировать, я сидел за столом и сохранял молчание. От этого у девушки-следователя текли слёзы ещё больше и больше.

Потом она взяла протокол и быстро вышла из кабинета. А через несколько минут вернулась обратно с высоким, крупного телосложения молодым человеком в костюме, рубашке и галстуке. Видимо, с её напарником — следователем, у которого либо она должна была консультироваться по вопросам, либо он должен был продолжить допрос, когда я начну давать показания.

Он держал в руке протокол, а она снова начала захлёбываться слезами:

— Я такого не говорила, я такого не говорила!

— Вы зачем девушку обидели? — сказал мне молодой человек.

Но я терпеливо продолжал сохранять молчание.

— Уведите его, — крикнул в коридор молодой человек. В кабинет заглянула дежурная по следственке, прапорщица Нина. — Он девушку обидел.

— Выходите, — сказала мне прапорщица Нина, с презрением сжимая губы так, что стали видны все её морщины под тональным кремом на постаревшем лице, и смотря на меня злобно со своей почти двухметровой высоты.

Я вышел в коридор. И прапорщик Коля закрыл меня в боксик.

До обеда я вернулся в камеру, а после обеда меня снова заказали на следственку. Я с нетерпением ожидал Владимира Тимофеевича, чтобы рассказать ему о результатах новой предпринятой попытки допросить меня по экономическому делу. И, вырвав из тетради листок с фамилией и должностью следователя, посетившей меня сегодня утром, положил его в карман моей повседневной бежевой фланелевой рубашки. После выхода из подземного туннеля на первый этаж следственки прапорщик Коля, посмотрев в листочек бумажки, назвал несколько фамилий и номера кабинетов, и среди них «Шагин, 23». Я быстро зашёл в кабинет и остановился. За столом сидела Света и, как будто не замечая меня, что-то выискивала в стоявшем на её коленях полиэтиленовом пакете.

— Здравствуйте, — поздоровался я.

— Привет, — сказала она и, поставив кулёк на пол, подвинула вперёд том, лежавший на столе.

— Это мне? — спросил я.

— Да, — сказала она.

— А где Леонид? — спросил я, всё ещё думая, что он вышел в туалет или поговорить с кем-то из своих знакомых в следственном комитете.

— Он знакомился сегодня утром. Паша его знакомил, — сказала Света, смотря немного в сторону от меня. — А я у Лясковской на сегодня взяла разрешение знакомить тебя.

— А потом кто будет меня знакомить? — спросил я.

— Если ты не возражаешь, я могу тебя знакомить, — сказала Света.

— А Леонида? — спросил я.

— Там найдётся кому его знакомить, — сказала Света.

Я взял том дела, отошёл от стола и сел за столик для ознакомления. Я пролистал том и увидел, что с ним уже знакомился.

— Я уже знакомился с этим томом, — сказал я.

— Да? — спросила Света и посмотрела в лежащий на столе график, в котором за каждый том я ставил свою подпись. — Действительно. А какой том завтра принести?

Я не заметил, как за разговорами пролетели два часа. В кабинет заглянул прапорщик Коля и уже с трудом двигающимся языком сказал:

— Так, всё, заканчиваем, заканчиваем.

На следующий день меня посетил адвокат. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу о предпринятой вчера попытке меня допросить и чем всё это закончилось.

— А как же она этот протокол понесёт начальнику? Что же она хотела? — улыбнувшись, сказал Владимир Тимофеевич.

— А где этот протокол? — спросил я.

— Откуда же я знаю! Выкинут! — сказал Владимир Тимофеевич.

— Как выкинут? — спросил я.

— Вот так, возьмут и выкинут!

Я сказал Владимиру Тимофеевичу, что вчера после обеда меня с делом приходила знакомить Света, секретарь Лясковской. У адвоката выражение лица немного поменялось — как будто он поморщился внутри себя. Потом снова стало обычным, ничего не выражающим.

— Я знаю Свету, — сказал Владимир Тимофеевич. — Когда я сегодня брал разрешение, она предложила в следующий раз, чтобы я не приезжал в суд и не ждал Лясковскую, подписывать для меня разрешение и оставлять в СИЗО. И оставила свой телефон.

После того, как отсадили Диму, в камеру снова подселили третьего человека. Его звали Алексей. Он был примерно такого же возраста, как и Гена, примерно такого же телосложения и роста и даже находился под следствием по такому же преступлению — грабёж. Он составил Гене хорошую компанию при распитии спиртного и провождении времени. У Алексея была при себе колода тюремных самодельных карт. Эти карты не были похожи на настоящие, и даже было непонятно, что на них нарисовано, только посвящённый знал, где валет, где дама, где король, где туз. А поскольку в тюрьме карты считались самым большим запретом (водка, наркотики, телефоны хотя и были прописаны в законе как запрещённые предметы, но при их изъятии никаких правовых последствий не наступало, так как ни водки, ни телефонов, ни наркотиков в тюрьме просто не могло быть), заключённые использовали такие тюремные карты (в том числе и для игры под интерес) — вроде бы карты, а вроде как бы и нет. И теперь Алексей и Гена, подведя в купе освещение, сделав его из лампочки, патрона и провода, проводили вечера за игрой. А я в камере себя чувствовал как будто один, что было вполне удобно. И терялся в догадках: кто же в камере сейчас агент? Так как сам я был уверен, что моё содержание без представителя начальника оперчасти рядом не может быть.

Я не скрывал от Алексея телефон (да и в камере невозможно было что-либо скрыть) и давал ему позвонить. Но теперь мне пришлось поближе познакомиться со смотрящим одной из больших камер на этаже, которого я часто встречал на следственке. И за две пачки сигарет (одна — вечером, другая — утром, что было также неудобно, поскольку мне приходилось просыпаться в полпятого при раздаче хлеба и сахара) отдавать ему на хранение утром через дежурного или хлебореза, когда как получалось, что ещё стоило пачку сигарет, а вечером при раздаче ужина брать обратно завёрнутый в газету и завязанный в два полиэтиленовых пакета кусок хозяйственного мыла «Duru».

Смотрящий был уверен, что это телефон, и даже предложил мне за дополнительную плату (пачка сигарет) «найти торпедоносца», который будет «агрегат» (так ещё секретно называли телефон для дополнительной безопасности) весь день носить в себе — в прямой кишке. Я сказал, что в этом необходимости нет, ибо «вещь» в мыле и вряд ли её найдут.

— А если уйдёт, — сказал я, — хуй с ним, будет новая.

«Эриксон» я всё так же хранил за окном камеры, под стеной. Наловчившись, очень быстро доставал его за нить и выбрасывал обратно. И очень надеялся, что, сам пользуясь телефоном, Гена не будет делиться секретом с новым сокамерником.

Чтобы побыстрее начать судебный процесс, Лясковская как могла торопила ознакомление. Светлана посещала меня три-четыре раза в неделю. Пашу не стало видно. Лёню знакомила девочка Ирина, заимствованная у другого судьи. Для других подсудимых были выделены Оксана и Ватрушка. И Наталья Александровна — тоже секретарь, проработавшая в суде тридцать лет, — которой всё время доставались Рудько, Ружин и Лазаренко. К Маркуну всё так же приходила грузинка. А Вишневского знакомил Витя — секретарь-оператор аудиозаписи, который сидел за компьютером в суде. Он был худенький, низенького роста, в поношенных кроссовках и чёрной куртке из кожзаменителя, всегда лохматый и с заспанными глазами. Я был уверен, что он наркоман.

Светлана приносила следующий том, и я его пролистывал, выискивая заявления и жалобы обвиняемых (а ныне — подсудимых), в которых в качестве показаний по предъявленному обвинению или по обстоятельствам их задержания или допроса ими называлась моя фамилия. Например, «…за несколько дней до нашего задержания нас собрал Макаров: Маркуна, меня и Старикова. И в случае ареста предупредил не упоминать его фамилию, а валить всё на Шагина. Я лично Шагина не знал, но от Макарова слышал, что Макаров в начале 90-х с грузинами прибил фирму “Топ-Сервис” и что Шагин — это тот, кто платит Макарову дань. Когда я в РОВД оперативным работникам называл фамилию Макаров, меня и слушать не хотели. Когда я говорил фамилию Шагин, меня переставали бить. При том, что было без разницы, что я напишу или подтвержу следователю. Главное, чтобы была фамилия Шагин…», — писал Гандрабура.

«В РОВД меня били и заставляли давать показания на Шагина. Когда я говорил, что мне нечего сказать, меня снова били. Говорили, что Шагин — вор, и обокрал государство на сотни миллионов гривен, что они знают, что Шагин заказывал мне убийства, и вбивали мне в голову обстоятельства, что они знают, что было именно так, подвешивали меня на лом и по множеству раз повторяли мне: Шагин, Шагин, Шагин…», — писал Стариков в заявлениях.

Я выискивал в томах заявления и жалобы, в которых упоминалась моя фамилия, и номера листов тома записывал к себе в тетрадь, чтобы потом на суде задавать подсудимым дополнительные вопросы по этим заявлениям и жалобам.

По нескольку раз в кабинет заходили другие девочки-секретарши. То грузинка — высокая девушка с широкими бёдрами и большим бюстом, в серых брюках и серой блузке. Она была симпатичная, но с её греческими чертами лица немного дисгармонировал большой, загнутый дугой нос. Она двигалась большими шагами и держалась, казалось, как-то обособленно и высокомерно.

Ватрушка тоже была симпатичная девочка. Но её красоту немного портили то ли слишком толстый слой, то ли слишком яркий цвет помады и немного мрачная одежда — чёрная юбка и тёмная блузка, — которыми она старалась скрыть свой излишний вес.

Ирочка была хорошенькой, но держалась внешне непримечательной девочкой и заходила очень редко.

Чаще всего заходила Оксана — девочка невысокого роста, с пухленьким, детским, почти ангельским лицом и круглым животом (можно было сначала подумать, что она беременная), которой Света всё время говорила: «Иди уже к своему Гандрабуре». А когда Оксана выходила и дверь закрывалась, добавляла: «Ходит тут, пасёт».

Девочки заходили под разными предлогами: то попросить у Светы что-нибудь из косметики, то спросить, как она сегодня поедет домой, но всегда украдкой бросали взгляд на меня. Среди них, в своих голубых джинсах и голубой блузке, всегда с прямой осанкой, порхающей походкой и игриво меняющейся мимикой из открытой добродушной улыбки в презренный гнев, для меня Светлана была королевой, проезжающей в фургоне кареты, на которую я смотрел, как с края леса, из-за приставного столика в углу для ознакомления. Для них же — эталон для подражания, образец изящества и красоты. Я расписывался за очередной том и, чтобы мне не сидеть полчаса или час в маленьком задымлённом боксике, в который с трудом помещалось пять человек, уходил на первый этаж, где меня непременно поджидал Маркун, говоривший со своей ехидной улыбкой, что его тётя упирается лбом в стену и рукой за ручку держит дверь. Или где я встречал Гандрабуру, объяснявшего «рулю» (так еще называли смотрящих), что ему снова загнали «нифеля» (так называли три раза вываренные листья чая), а ему нужны кроссовки. Увидев меня, он предлагал мне конфеты, которые, как он говорил, для её же пользы, выгреб у Оксаны из сумочки. А потом делился со мной, что выяснил, что ей двадцать лет, а её мужу — шестьдесят, что он — мент, полковник на пенсии. И что она ему рассказывала, что самое их любимое занятие дома — это накупить и наготовить еды. Есть лёжа на диване и пересматривать фильмы из программы «Криминал», которых у них собрана большая видеотека. А поскольку она выглядит как ребёнок, а муж в три раза её старше и ему нравится такое времяпровождение, он думает, что её муж — педофил и маньяк. «Вот видишь, с кем мне приходится работать?» — а потом, снова подловив какого-либо смотрящего, помощника смотрящего или смотрящего за смотрящим, продолжал разрешать свой вопрос о кроссовках. Когда появлялся прапорщик Коля, то Маркун, Гандрабура и другие быстро расходились по кабинетам — переждать, иногда своим присутствием приводя в замешательство следователя или работающего адвоката. А я старался быстрее уйти в камеру — в самую глубину леса.

На конец октября было назначено следующее судебное заседание. И подсудимые в количестве пятнадцати человек были доставлены в суд (в кинотеатр) и размещены в клетку. Лясковская проверила наличие адвокатов и, недосчитавшись по назначению, взывая к профессиональной этике и чувству долга, попросила присутствующих защитников, выступавших от адвокатских контор, переговорить с начальством для выделения с каждой по одному адвокату на должность государственного защитника нуждающимся в этом подсудимым. Таких оказалась половина. И один адвокат сразу предложил свою дочь, которая только-только закончила институт и получила удостоверение адвоката, и мужа своей дочери, который сможет её подменять в случае необходимости. Лясковская сказала брать с этого адвоката пример. Потом объявила, что доознакамливаться с делом подсудимые будут во время процесса. В дни перерывов секретари суда будут также приносить тома в СИЗО. А кто хочет во время текущего эпизода — может во время обеда брать том читать в клетку. Отложила суд на неделю до разрешения вопроса с государственными защитниками. И объявила судебное заседание закрытым.

Два последующих дня меня посещала Света. На следующий день меня вывели раньше — до того, как она пришла в кабинет. Открылась дверь, и Света быстро прошла мимо меня, достала из пакета том, поставила пакет на пол. Села за стол. И на её лице был гнев.

— Гренадер написал, что у нас с тобой был секс.

— Какой…? — хотел спросить я «Гренадер».

— Оральный, — ответила Света.

— Когда? — автоматически я начал искать алиби, отматывая время на несколько лет назад, полагая, что это новый свидетель по делу со стороны прокуратуры хочет дискредитировать меня в глазах Лясковской и всего суда.

— Вчера, — ответила Света.

— Где? — уточнил я.

— Тут, — ответила она.

— Кто это — Гренадер? — и меня начали посещать очень тёмные мысли.

— Нина, — ответила Света.

— У неё есть мотив, — сказал я, вспоминая, как дежурная по следственке прапорщица Нина смотрела на меня, когда ей сказали и показали, что я довёл до слёз следователя по особо важным делам.

— Да, — сказала Света, — она мне завидует.

— Такого не может быть, — сказал я. — Этого бы не выпустил начальник СИЗО Скоробогач.

— Он сам на главу Апелляционного суда отправил её рапорт. Я видела этот рапорт.

— И что теперь? — спросил я.

— Меня повысили, теперь я — помощник председателя Апелляционного суда.

— А почему ты плачешь? — спросил я.

— Потому что меня переведут на новую работу и больше я тебя не увижу, — Света посмотрела на меня.

И если существуют на свете доброта и любовь, то сейчас они были сконцентрированы в её глазах.

В пятницу, на следующий день, состоялось следующее судебное заседание. И Свету никто не снял с дела. Она так же продолжала сидеть за протоколом, за столом секретаря, и не сводила с меня глаз.

Все адвокаты, в том числе по назначению, были в сборе. И суд приступил к определению порядка исследования доказательств. Мною было заявлено ходатайство, которое поддержали мой адвокат, другие подсудимые и адвокаты, — что дело должно начать рассматриваться с эпизода организации мной банды с Макаровым, а потом уже каждый эпизод в отдельности.

Прокурор не поддержал моё ходатайство, а заявил, что дело должно рассматриваться с первого эпизода: нанесение тяжких телесных повреждений заместителю начальника налоговой инспекции Калиушко Т.В., повлёкших её смерть, а уже потом — всё остальное, как сказал прокурор.

Лясковская отклонила моё ходатайство и удовлетворила ходатайство прокурора. И таким образом с самого начала слушанья я был лишён права на защиту — давать показания об отношениях с подсудимыми в клетке, по обвинительному заключению — членами моей банды, и задавать мне вопросы участниками процесса и моим адвокатом по этим показаниям (отношениям).

Лёня в этот день держался от меня в стороне. А когда нас привезли в СИЗО и уже вели в камеры, он мне в туннеле сказал:

— Ну, ты делаешь!

— Что? — спросил я.

— Светку, — Лёня сделал паузу, — повысил. Все об этом говорят. Я знаю, — сказал Лёня, — это пристрелочный выстрел.

Я посмотрел в его глаза, и тут же в моих глазах недоумение сменилось любовью. И если на свете существует мужская любовь, то она была с первого взгляда.

Через два дня, в понедельник, состоялось следующее судебное слушание, и меня в числе других подсудимых доставили в клетку кинотеатра-суда.

Ранее, на одном из судебных заседаний, когда разрешался вопрос о коллегиальном или единоличном слушании судьёй дела согласно процедуре, подсудимые уже заявили о своей виновности или невиновности. Тринадцать человек вину не признали, Геринков признал частично, Вишневского три раза судья спрашивала, признаёт он вину или нет, и он три раза отвечал: «Я не желаю с Вами разговаривать». Всё оставшееся время он молчал. Впоследствии, не видя возможности задавать ему вопросы, участники процесса оставили его в покое. А Лясковская нашла повод удалить его из зала до конца судебного слушания. В соответствии с установленным Лясковской порядком исследования доказательств суд начал рассматривать первый эпизод — нанесение тяжких телесных повреждений, повлёкших смерть, заместителю начальника налоговой инспекции Тамаре Калиушко.

Лясковская смотрела на подсудимых, и кто-то в клетке сделал предположение, что она сама попросилась на это дело. Маркун же, который всё и про всех знал, сказал, что она отказывалась, ссылаясь на то, что была специалистом по экономическим делам.

Геринков по обвинительному заключению являлся исполнителем по этому преступлению, которое за 1000 долларов в 1997 году заказал ему, по версии прокуратуры, член моей банды Совенко, ныне уже четыре года покойный. А я, согласно версии прокуратуры, как организатор банды, заказал Совенко временно отстранить Калиушко от выполнения служебных обязанностей.

Мотив в обвинительном заключении, в том числе на это преступление, был расписан мне так, что даже с десятого раза прочтения было трудно разобраться, о чём идет речь. А именно — что к возникновению у меня умысла на временное устранение трудоспособности Калиушко явились такие основания, как:

— значительные суммы безосновательного возмещения НДС, в связи с чем госказначейство Жовтневого района г. Киева не имело возможности к своевременному возмещению НДС, размер которого постоянно увеличивался;

— как следствие этого — «возникновение препятствий по беспрепятственному возмещению НДС и по другим вопросам»;

— решение Калиушко об организации проверки одного из поставщиков продукции МЧП «Стар Блюз», о чём мне якобы «стало известно от не установленного следствием лица»;

— и, наконец, осознание мной того, что Калиушко станет известно о том, что МЧП «Стар Блюз» предпринимательской деятельности не ведёт, а предприятие «Невский ветер» в Российской Федерации, в адрес которого ООО «Топ-Сервис» экспортировало продукты питания, являлось фиктивным, то есть не существовало.

Поэтому такая принципиальная позиция Калиушко, угрожавшая моей незаконной деятельности как фактического руководителя сети предприятий «Топ-Сервис», и явилась основной причиной возникновения у меня умысла на «временное устранение трудоспособности потерпевшей».

А сами формулировки обстоятельств и обоснований, например «узнал от не установленного следствием лица» или «возникновение препятствий по беспрепятственному возмещению налога на добавленную стоимость», казалось, были вымышлены, чтобы подчеркнуть абсурдность придуманных мне мотивов.

Маркун тихонько с задней скамейки хихикал, говоря, что когда судья — молдаванка (как делились секретари суда, Лясковская была молдаванкой и, видимо, из-за пышных чёрных вьющихся волос они ее называли «молдавский пудель»), а адвокат — еврей (Маркун делился, что его адвокат — еврей), прокурор на таком судебном процессе обычно получает пятнадцать лет.

У меня же, даже после того, когда мне по этому эпизоду во время его слушания судьёй было отказано в даче показаний, а мой адвокат автоматически, как и другие участники процесса, был лишён права задавать мне вопросы по моим показаниям, в которых я хотел сообщить суду, что в деле отсутствуют какие-либо материалы о существовании группы предприятий «Топ-Сервис», что в указанный период времени я не являлся ни руководителем, ни учредителем ООО «Топ-Сервис», чему есть подтверждающие документы, что я не был знаком с Калиушко и никогда даже не слышал о её деятельности, не говоря уже о том, что не давал указания покойному Совенко на временное устранение её трудоспособности, и даже после того, как я заявил отвод судье по вышеуказанным обстоятельствам лишения меня права на защиту и она отвод отклонила — всё-таки в сердце у меня неумолимо горел огонёк надежды, что, как специалист по экономическим делам, Лясковская разберётся в абсурдности предъявленных мне обвинений и вынесет мне оправдательный приговор.

Первым был допрошен Геринков. Он сказал, что не состоял в моей банде и даже не знал о существовании такой банды. Преступление совершил по предложению Совенко за денежное вознаграждение. (Геринков был привезён с лагеря, в котором он отбывал наказание. И, уже находясь в лагере, подтвердил свою причастность к этому преступлению.) Он сказал, что преступление он совершил ножом, который ему дал Совенко. Что он не знал, что Калиушко была женщина и что она работала в налоговой инспекции. Что он вообще не знал, на кого должен напасть и причинить телесные повреждения, и Совенко показал ему, на кого, перед самым преступлением и подтолкнул «давай». Калиушко начала отбиваться сумкой, и он нанёс ей несколько ножевых ранений в бедро, сколько — не помнит (по заключению медэкспертизы — 17 ножевых колото-резаных непроникающих ранений в верхнюю часть бедра). Калиушко начала кричать и звать на помощь. Он и Совенко скрылись с места преступления. По дороге Геринков вернул нож Совенко. На все уточняющие вопросы прокурора и судьи он отвечал «не помню». И когда единственный раз за весь процесс мужчина — судебный заседатель, хромой с палочкой, — повышая голос, стал задавать Геринкову вопросы, тот ответил:

— Да, тут помню, а тут не помню, — и сел на место.

Следующим допрашивали Старикова, который сказал, что знал о готовившемся нападении со слов Совенко, то есть не о нападении, а о том, что будут проведены какие-то действия по отношению к Калиушко: пригрозить, припугнуть за то, что Калиушко взяла за разрешение вопроса деньги, как сказал ему Совенко, и вымогает ещё. Но конкретно он ничего не знал. Он привёз Совенко и Геринкова на место преступления, а потом увёз. Впоследствии он от Совенко узнал, что Калиушко умерла. То есть Совенко так ему пригрозил, чтобы тот молчал. Стариков был так напуган и потрясён случившимся, что на следующий день узнал через справочное бюро адрес родственника Калиушко и сделал на его имя почтовый перевод — инкогнито, как сказал Стариков, — на похороны Калиушко. На вопросы прокурора Стариков ответил, что никогда не слышал о заинтересованности Шагина в совершённом преступлении, что оперативные работники в РОВД заставляли его называть следователю фамилию Шагин, и только после этого его переставали бить, о чём он писал в заявлениях и показаниях, когда его перевели в СИЗО. И что он подтверждает все свои ранее данные показания только в той части, которые совпадают с его показаниями, данными в суде. У участников процесса больше не было вопросов к Старикову, и он сел на место.

Когда допрашивали Маркуна, тот подтвердил показания Старикова о заинтересованности Совенко. А также — что знал от Совенко и Макарова, что они купили Калиушко квартиру и что та хочет ещё. И что он даже об этом в начале следствия говорил следователю, называя фамилию Шагин вместо фамилии Макаров, который ему сказал делать так на случай задержания и что от него, Маркуна, и требовали избиениями в РОВД сотрудники милиции. И предъявил суду медсвидетельство о побоях в РОВД. На вопросы прокурора Маркун ответил, что никогда от Совенко и других не слышал о заинтересованности Шагина в совершении нападения на Калиушко. И что подтверждает показания, которые он давал на следствии, только в той части, в которой они совпадают с данными показаниями им в суде.

Потом суд перешёл к допросу Гандрабуры. Тот сообщил, что в 1997 году к нему, поскольку он в том числе был знаком с компьютерной техникой, обратились его знакомые — Совенко и Макаров — с просьбой установить адрес (домашний) налогового работника Калиушко Т.В., которая, с их слов, наложила большой штраф на их фирму и попросила квартиру, которую ей то ли фирма, то ли они купили. А потом Калиушко стала требовать ещё. И они хотели подъехать к ней домой переговорить. Совенко сказал Гандрабуре адрес места работы Калиушко, кабинет и как она выглядит. Гандрабура узнал через компьютерную программу адрес Калиушко. От места работы проследил её путь домой и убедился, что адрес верный. Передал адрес Макарову и Совенко. Получил за проделанную работу от них денежное вознаграждение (и с тех пор стал для них выполнять подобные поручения). Потом Макаров и Совенко пригрозили ему, что Калиушко умерла и что он должен молчать. В РОВД били и требовали оговаривать Шагина о его причастности к каким только возможно преступлениям. Шагина он лично не знал и никогда не слышал ни от кого о его заинтересованности в каких-либо преступлениях, в том числе и в отношении Калиушко. Гандрабура говорил, что подтверждает показания на следствии только в той части, которая совпадает с его показаниями, данными в суде.

Во время допроса Геринкова, Старикова, Маркуна и Гандрабуры в зале была тишина. Как только судья Лясковская объявила перерыв до завтра, как сказала, что не рассчитывала, что так быстро пройдёт допрос Маркуна и других и не вызывала на сегодня свидетелей, секретарь сказала встать и судьи с заседателями вышли из зала, среди присутствующих стали слышны разговоры. А с пятого или шестого ряда с центра поднялись несколько человек в пальто, кожаных куртках, костюмах и галстуках со знакомыми с ТВ лицами депутатов Верховной Рады оппозиционных партий и фракций. Некоторые смотрели на меня, и я поздоровался кивком головы. Но то ли моё приветствие не было замечено, то ли проигнорировано, ибо через некоторое время они отвели от меня взгляды. А потом стали выбираться из прохода между рядами кресел. Я попрощался с Владимиром Тимофеевичем до завтра и помахал рукой Оле.

На следующий день на судебное заседание прокурор принёс видеодвойку — телевизор со встроенным видеомагнитофоном — и разместил её на своём круглом белом летнем кофейном столике, за которым сидел во время слушания дела и который в зале кинотеатра суда выглядел не по сезону, поскольку все участники процесса и посетители были в осенних пальто и куртках. И с этого телевизора, размер экрана которого не превышал 30 см по диагонали, суду, находящемуся на сцене на удалении больше чем десяти метров, и подсудимым и их адвокатам, которые были ещё дальше и, как и члены суда, смотрели на светящееся пятно кинескопа под углом 45®, в то время как находившиеся в зале вообще были лишены такой возможности, и в том числе как контролирующий орган по «Конвенции о защите прав человека» за судом и отправлением правосудия, видели только часть боковой и часть задней стенки телевизора — демонстрировал присутствующим видеозапись на предварительном следствии следственных действий, обращая внимание окружающих и в частности суд на то, что Гандрабура, Стариков и Маркун добровольно давали показания, обличая друг друга и свидетельствуя, что при организации и нападении на Калиушко действовали как члены единой устойчивой банды. И что сами говорили, что кроме Совенко, который выступал заказчиком (какие-либо показания которого вообще отсутствовали, поскольку он был покойным), осознавали, что нападение нужно было Шагину.

В свою очередь, подсудимые Маркун, Стариков и Гандрабура обращали внимание присутствующих, прокурора и суда, что на видеозаписи следственных действий кроме следователей присутствуют оперá, которые, как они говорили, их били. А на их лицах и под глазами видны ссадины и синяки. Лясковская щурила глаза, как будто находясь на ночном сеансе в вагончике видеозала, и с крайнего в заднем ряду стула пыталась что-то рассмотреть.

— Гражданин прокурор, поднесите к судье поближе телевизор! — выкрикивал Маркун.

— Я вижу, вижу, что мне нужно. Сядьте, Маркун, — отвечала судья.

— Да ей всё похуй! — говорил в клетке Маркун.

— Тише ты! — отвечал ему Трофимов.

— Ты что, не видишь, что ей похуй? — говорил Маркун.

— Да вижу, вижу, — отвечал ему Леонид, давя в себе смех и выпуская наружу только сопение и свист, чем заражал присутствующих рядом и заставлял оглядываться адвокатов.

Потом прокурор задавал вопросы Маркуну, на которые тот отвечал, что подтверждает только те показания, данные им на следствии, которые совпадают с показаниями, данными им в суде. И прокурор продолжал подолгу, промахиваясь, мотать туда-сюда кассету, выискивая запланированные для просмотра места, чем раздражал судью и окружающих.

Поскольку дошла очередь до исследования и подтверждения в суде моего мотива, как было написано в обвинительном заключении — на временное устранение трудоспособности Калиушко, что само собой не являлось уголовно наказуемым действием или преступлением (например, подпоить), даже если бы я знал Калиушко и желал временного невыхода её на работу, прокурором на судебное заседание был вызван ряд свидетелей обвинения, из совокупности показаний которых должно было следовать, что я, являясь руководителем группы предприятий «Топ-Сервис», узнал от неустановленного следствием лица, что Калиушко дала указание провести встречную проверку ООО «Топ-Сервис» г. Киев и МЧП «Стар Блюз» г. Черновцы, и стал осознавать, что Калиушко станет известно, что МЧП «Стар Блюз» предпринимательскую деятельность не ведёт (правда, что конкретно под этим понималось, в обвинительном заключении указано не было, но, возможно то, что фирма существовала только документально в органах регистрации, имела счёт в банке и печать в кармане у директора, но не сдавала отчёты и не платила налоги, хотя откуда мне стало об этом известно, в обвинительном заключении указано не было) и вследствие этого могут возникнуть препятствия, как было написано, по беспрепятственному возмещению НДС из государственного бюджета ООО «Топ-Сервис» при экспорте продукции, купленной у МЧП «Стар Блюз» и проданной ООО «Невский ветер» (РФ) (которое, как было написано в обвинительном заключении, тоже являлось фиктивным предприятием, правда, не было указано, какое отношение Калиушко как замначальника украинской налоговой инспекции имеет к деятельности предприятия в России), и что такая её принципиальная позиция может угрожать моей незаконной деятельности (правда, не было написано, какой незаконной деятельности и какая принципиальная позиция), и др. (что «др.»., было уже непонятно).

Первым был вызван свидетель Писаренко — молодой человек лет двадцати пяти, в туфлях, брюках и чёрной кожаной куртке. Судья проверила его паспорт, и прокурор приступил к его допросу. Писаренко подтвердил показания, данные им на предварительном следствии: что знает меня, знаком был со мной через Фиалковского. Одним из направлений его бизнеса было то, что он возглавлял юридическую фирму и оказывал мне документальные услуги, связанные с перерегистрацией уставных документов, и так далее. Другим направлением, которым он стал заниматься после знакомства с Фиалковским, была торговля продуктами питания. Чтобы разделить сферы бизнеса, он в Черновцах, откуда был родом, зарегистрировал МЧП «Стар Блюз», работал по всей Украине, в том числе в Киеве, покупал и продавал с небольшой наценкой продукты питания ООО «Топ-Сервис». Директором ООО «Топ-Сервис» был Фиалковский, с которым он заключил контракты. В налоговую инспекцию г. Черновцы отвозил или отправлял отчёты. Платил налоги, претензий от контролирующих органов не было, и от Фиалковского за качество поставляемой продукции претензий тоже не было.

Потом прокурор задавал ему вопросы: как и куда поставлялась продукция, где подписывались контракты. Писаренко отвечал, что в офисе ООО «Топ-Сервис», в одном из помещений по адресу: г. Киев, Гайдара, 6. Контракты и дополнительные соглашения к ним подписывали он и Фиалковский, а после этого ставились печати. Продукция поставлялась автомобильным транспортом туда, куда было необходимо Фиалковскому: либо в Киев, на Петровку — железнодорожную станцию, где перегружалась в вагоны, — либо к зданию, где находился офис ООО «Топ-Сервис» по адресу: Гайдара, 6.

Потом прокурор начал у него спрашивать, какая была продукция и присутствовал ли он при выгрузке, загрузке и перегрузке этой продукции. Писаренко отвечал, что были консервы в стеклянных и железных банках, сахар в мешках и другое и что весь ассортимент при необходимости можно увидеть в накладных, счёт-фактурах и других документах. Иногда он присутствовал на выгрузках и загрузках, а иногда присутствовал водитель. На некоторые вопросы, к примеру каких заводов была продукция или какие были модели грузового транспорта, директор фирмы «Стар Блюз» отвечал «не припоминаю, нужно смотреть фитосанитарные сертификаты или товарно-транспортные накладные», добавляя, что с интересующего периода времени прошло более пяти лет. На некоторые вопросы, такие как сколько банок было в ящиках той или иной продукции или сколько ящиков помещалось в машину, отвечал «прошло много времени — не припоминаю». Прокурор тут же поглядывал на Лясковскую, а та начинала перешёптываться через отклонявшегося назад второго судью, который всегда молчал, не задавал никаких вопросов и, казалось, не проявлял никакого интереса к слушанию дела, с одной из народных заседателей. А потом все дружно смотрели на Писаренко, у которого на лице появлялась тень недоумения — видимо, от непонимания, чего от него хотят, выясняя, сколько банок в коробках и сколько коробок в машинах.

Меня же посетила догадка, что за написанным в обвинительном заключении мне в мотиве нападения на Калиушко «МЧП “Стар Блюз” предпринимательской деятельности не вело» крылась не неуплата налогов и не сдача отчётов, а так завуалированно выстроена линия обвинения, что «Стар Блюз» под видом продукции продавал ООО «Топ-Сервис» воздух, который ООО «Топ-Сервис» отправлял на экспорт в Россию в «Невский ветер» и получал НДС (о чём в РОВД мне говорил Полищук как о выработанной мною схеме, согласно которой я украл из бюджета Украины 100 миллионов долларов, производя на заводах и торгуя воздухом (правда, в чём у него появились сомнения, когда он в магазине купил несколько жестяных банок молочной продукции «Топ-Сервис Молоко»), а Стогний в своей программе говорил, что такие воры не нужны Украинскому государству).

А через поглядывание Му-му на судью, обращая её внимание на фразу «не припоминаю» (сколько банок в коробках и сколько коробок в машинах на допросе директора МЧП «Стар Блюз» Писаренко), второй прокурор, который никогда не посещал судебные заседания, видимо, являясь мыслящим центром обвинения, старался повлиять на её внутреннее убеждение, что всё было именно так, которым — внутренним убеждением — по нормам процессуального законодательства должен руководствоваться судья при оценке доказательств и вынесении приговоров. А судья заручалась поддержкой судебного заседателя — как говорили, её лучшей подруги, с которой она провела не одно судебное рассмотрение для вынесения уже заранее запланированного решения по этому делу. Я же рассчитывал на здравый смысл и закон и внимательно следил за ходом процесса.

Следующим свидетелем обвинения прокурором был вызван Старостин И.А., работавший в тот период старшим налоговым ревизором-контролёром ГНА Жовтневого района г. Киева.

Старостин в судебном заседании пояснил, что по указанию руководства дважды проводил проверки обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» в 1997 году. По заданию Калиушко им был подготовлен и направлен запрос в ГНИ г. Черновцы о проведении встречной проверки МЧП «Стар Блюз». Ответа на запрос он не видел, и о результатах его исполнения ему неизвестно. Директором ООО «Топ-Сервис» в то время был Фиалковский.

Ознакомившись в зале судебного заседания со справкой проверки МЧП «Стар Блюз», поступившей из Черновицкой ГНИ, он пояснил: исходя из этой справки можно сделать вывод, что МЧП «Стар Блюз» осуществляло хозяйственную деятельность. Он сказал, что о том, работает или не работает предприятие, нельзя судить только по количественным показателям. Если предприятие сдает отчёты — значит, оно осуществляет деятельность.

На вопрос прокурора, знает ли он Шагина, Старостин посмотрел в клетку. Я, поздоровавшись, кивнул головой вниз, и он так быстро начал мотать головой, что судья сказала: «Хватит, хватит». Судья спросила, есть ли ещё вопросы к свидетелю, и отпустила Старостина из зала.

Свидетель Котельников в судебном заседании пояснил, что в начале 1997 года по заданию Калиушко он проводил проверку обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» за экспортированную продукцию. По результатам проверки им был составлен акт, являющийся основанием возмещения НДС. Директором ООО «Топ-Сервис» в тот период был Фиалковский. Со мной он не знаком и никогда не встречался, ответил он прокурору.

Ознакомившись в зале судебного заседания со справкой ГНИ г. Черновцы о проверке МЧП «Стар Блюз», пояснил, что, исходя из письма Черновицкой ГНИ, МЧП «Стар Блюз» фактически существовало, платило налоги, и ООО «Топ-Сервис» ответственности за деятельность этого предприятия нести не должно. По законодательству того периода наличие этого письма не давало оснований для отказа в возмещении НДС, поскольку данных о том, что МЧП «Стар Блюз» не ведёт коммерческой деятельности, нет. Из письма ГНИ видно, что фирма зарегистрирована и платит минимальные налоги.

— Вы считаете, это налоги? — Лясковская чуть не подпрыгнула со стула.

Либо, не увидев, что это полностью согласуется с линией обвинения, по которой малое частное предприятие «Стар Блюз» торговало воздухом, а соответственно, с большим предложением этого товара на рынке приходилось делать минимальную наценку, а с неё получался минимальный налог, либо автоматически, так как была специалистом по экономическим делам, переключилась и уже судила не меня за бандитизм, а Писаренко за неуплату налогов, точнее, что мало, который, согласно справке из Черновицкой ГНИ, с миллиона гривен оборота оплатил 13 гривен.

Что касается сумм налогов, ответил Котельников, то по законодательству того периода торговые организации платили налоги по разнице между покупкой и продажей. Даже при огромных оборотах показатели могли быть малыми — предприятие делало минимальную наценку. Поэтому, чтобы сделать какие-либо выводы, продолжил Котельников, необходимо выяснить объёмы закупок, продажи, размеры наценок и прочее, что не было сделано ни следствием, ни судом.

Отвечая на конкретные вопросы участников процесса, связанные с реальным значением и возможными правовыми последствиями для решения вопроса об обоснованности возмещения НДС ООО «Топ Сервис», результатов проверки МЧП «Стар Блюз», проведённой по инициативе Калиушко, свидетель Котельников, в частности, пояснил буквально следующее: «…прямо не было указано, что предприятие ”Стар Блюз“ не существует и прямой ответственности “Топ-Сервиса” нет. Это должно быть доказано в судебном порядке…»

«В письме обстоятельств, останавливающих возмещение НДС, не было. Предприятие было зарегистрировано, платило налоги с наценки…»

Ещё раз осмотрев справку из ГНИ г. Черновцы: «…предприятие уплачивало 13 гривен с разницы между продажной и покупной ценой. Считалось оборотным предприятием. На этот момент при больших оборотах предприятие уплачивало НДС с минимальной наценки, и чтобы знать, сколько всего уплачено, нужно знать поставщиков “Стар Блюз”…»

С поставщиками «Стар Блюз» было сложнее. Никто не был найден, допрошен и вызван в суд. Видимо, потому что там, где заканчивалась деятельность Писаренко, начиналась теневая экономика государства. И множество частных лиц, либо являясь директорами фирм-однодневок, либо работая через такие конвертационные фирмы, покупая продукцию в колхозах за нал или по бартерным схемам, либо работая с заводами на давальческих условиях, уходили таким образом от сдачи отчётов и уплаты налогов.

Но какое к этому я имею отношение, видимо, мне ещё предстояло узнать.

На один день был сделан перерыв, и следующее заседание было назначено на пятницу. Четыре дня подряд судебных процессов истощали психику и утомляли организм физически. Из камеры забирали в пять часов утра, потом около часа держали в одной из больших клеток на этапке, откуда в СИЗО-13 шла загрузка в автозаки («воронки») для доставки подсудимых в суды, а осуждённых или транзитчиков — до столыпинских вагонов или автотранспортом в лагеря. После загрузки в автозак везли минут сорок до кинотеатра «Загреб» на заседание, которое обычно было назначено на девять часов утра. Выгрузка из автомобиля пятнадцати человек и доставка каждого в клетку в наручниках занимали ещё полчаса — процесс начинался в 9:30 и заканчивался около 17 часов. Потом также по одному загрузка подсудимых в машину. Час до выгрузки в СИЗО и 2–3 часа в боксиках. В камеру я заходил в десять часов вечера. Если можно так сказать, по арестантским традициям для уехавших на суд оставшиеся в камере готовили ужин. Я возвращался с суда, ужинал и ложился спать. Четверг был выходной, и я мог поспать подольше, поговорить с Олей и мамой по телефону и, пока сокамерники проводили время за нардами или картами, завесившись шторкой в купе, погладить «тромбоном» с кипятком брюки, пиджак и белую рубашку. И пораньше лечь спать.

Судебный процесс в пятницу (если так можно было назвать действие, происходившее в кинотеатре «Загреб»), начался с того, что судья огласила письма двух вызванных свидетелей обвинения (сотрудников ГНИ г. Черновцы) — Скорейко и Пономарёвой, — что они не могут явиться в судебное заседание ввиду болезни и финансовых проблем и подтверждают показания, данные ими на предварительном следствии.

Лясковской, по просьбе прокурора, были оглашены показания свидетелей Скорейко и Пономарёвой, из которых следовало, что отчёты о деятельности МЧП «Стар Блюз» директор этого предприятия регулярно направлял в налоговую инспекцию по почте или привозил сам. Поскольку изложенные обстоятельства в оглашённых показаниях двух свидетелей не имели ни прямого, ни косвенного отношения ко мне, а свидетельствовали только о том, что МЧП «Стар Блюз» — поставщик ООО «Топ-Сервис», — законно осуществляло хозяйственную деятельность, ни я, ни мой адвокат не настаивали на вызове и допросе этих свидетелей в суде.

Следующим был допрошен ещё один заявленный прокурором свидетель — сотрудница ГНА Жовтневого района г. Киева Мовчан.

Из её показаний следовало, что в то время законодательством не была урегулирована проверка цепочек поставщиков предприятий-экспортёров. Проверки обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» проводили почти все инспекторы отдела. Для этого выбирали самых грамотных работников. Старались менять их.

Прокурором, а потом судьёй Лясковской было задано ещё несколько вопросов свидетелю Мовчан, как будто в суде изучалась хозяйственная деятельность предприятия ООО «Топ-Сервис», а не обстоятельства организации мною банды и совершения этой бандой преступлений. И свидетель Мовчан ответила, что возмещение НДС ООО «Топ-Сервис» как экспортёру происходило в рамках действующего законодательства. Председательствующая Лясковская отпустила свидетеля и объявила обеденный перерыв.

Оля привезла полный пакет гамбургеров и отдала его начальнику конвоя, чтобы тот передал в клетку. Владимир Тимофеевич отправился к ларьку через дорогу — выпить кофе с бутербродом и снять психологическое напряжение. Лясковская в числе других членов суда поднималась со стула, когда к ней подошёл сидевший с краю на одном из последних рядов зала кинотеатра невысокого роста щупленький молодой парень с фотоаппаратом в руках, с большим профессиональным объективом и пристроенной к фотоаппаратуре вспышкой. Представившись фотокорреспондентом, он попросил у судьи разрешения сфотографировать подсудимых в клетке.

— Фотографируйте, если они не возражают, — сказала Лясковская и, задержавшись на сцене, в то время как другие члены суда покидали свои места, с интересом начала наблюдать за разворачивавшимся действием.

Когда фоторепортёр двинулся к клетке, подсудимые начали отворачиваться и размещаться к нему задом, а из-за их спин, с заднего ряда, где устроились Трофимов, Маркун, Вишневский (который к тому времени ещё не был удалён Лясковской из зала), Моисеенко, Середенко и Геринков, начали раздаваться реплики: «пошёл вон отсюда», «засунь фотоаппарат себе в жопу», а так как фоторепортёр сохранял молчание — более резкие выкрикивания: «дай спокойно поесть, пидарас» и недовольная нецензурная брань.

В отличие от других подсудимых в клетке, которые посещали процесс кто в фуфайке с шапкой, надвинутой на глаза, кто в спортивном костюме, кто в джинсах и куртке, на мне всегда были костюм (чёрные брюки и пиджак), белая рубашка и галстук, который, хотя и был не положен в тюрьме, мне удавалось через шмон тайно проносить туда-сюда. В кармане моего чемоданчика-портфеля шмонщики его просто не замечали, как неотъемлемый атрибут моей жизни.

И в то время как другие подсудимые отворачивались, фоторепортёр (или это был журналист) посмотрел на меня. Его лицо было открытое и доброжелательное. Я подошёл к краю клетки — конвойные солдаты расступились и позволили сделать ему несколько снимков. Он улыбнулся, и я занял ещё несколько поз для него на выбор. С его лица не сходила улыбка, и он, явно подыгрывая мне, стал изображать папарацци, немного приседая и отводя спину назад, как бы выбирая более удобные ракурсы для съёмки.

Лясковская стояла на сцене в оцепенении, а когда действие уже подходило к концу, вроде как не сдержавшись, начала выкрикивать:

— Смотрите, да он ещё и позирует!

Выходившие из зала адвокаты и посетители оглядывались на неё. А репортёр быстро убрал фотоаппарат и ушёл, как будто опасаясь, что у него сейчас отберут плёнку.

Скоро все участники процесса и слушатели покинули зал. Оля — последней. И у меня было время, чтобы съесть пару гамбургеров и выпить кофе, который в термосе (тоже неположенном) из СИЗО привёз один из подсудимых.

Народ в клетке был разный по возрасту — от 23 (Ружин) до 50 лет (Середенко), из разных городов (Макеевка, Житомир, Донецк, Киев, Санкт-Петербург). С разным образованием. У кого-то ПТУ, в том числе у меня, у Старикова, Маркуна и некоторых других — высшее (физкультурный институт), а у одного из подсудимых — два высших, одно из которых военное. Несудимые, судимые, много раз судимые… И разного социального статуса. От безработного Моисеенко, который, по обвинительному заключению в том числе, в одной из квартир украл три куриных яйца и алюминиевую кастрюлю с борщом, до, по тому же обвинительному заключению, руководителя группы компаний «Топ-Сервис» (по масштабам ТВ-рекламы занимавшей второе место после «Кока-Колы») и, судя по заявлениям в СМИ, укравшего всё остальное — я и члены моей банды. И хотя сидящие на одном конце скамейки на свободе не знали сидящих с другого края, а в тюрьме, находясь два года под следствием, никто друг с другом не общался, сейчас проходящие по одному делу, казалось, проявляли так называемую арестантскую солидарность — зэковскую взаимовыручку. Каждый друг другу старался чем-то помочь. Леонид подарил мне голубенькую подушечку с рюшечками, которую ему сшили девочки из женского корпуса тюрьмы, чтобы было удобнее сидеть на лавочке или железной скамейке в машине, но которой, как он сам, улыбаясь, говорил, из-за цвета ему было пользоваться не положено. Маркун предлагал в кармане туда-сюда, через шмон, носить мой галстук. Геринков — «Мивину» или гречку на обед. А ещё один из заключённых — компот. И сейчас, после приёма пищи, пока конвойные солдаты по одному выводили подсудимых в туалет или на перекур, остальные сидели на скамейках и общались, как будто давно между собой знакомы.

Адвокаты были в сборе. Подсудимые — на своих местах. Прокурор — за своим кафетерным столиком. Секретарь объявила: «Встать, суд идёт». И Лясковская продолжила процесс.

Во второй половине дня судьёй по просьбе прокурора, видимо, как доказательство моей вины по рассматриваемому эпизоду Калиушко, были оглашены письма Фиалковского в ГНИ Жовтневого района г. Киева, и на основании этих писем — копии актов тематических проверок обоснованности возмещения из бюджета НДС ООО «Топ Сервис», которые свидетельствовали как раз о том, что именно Фиалковский, а не я, в тот период был директором предприятия ООО «Топ-Сервис». И что в ходе таких проверок не было выявлено каких-либо нарушений, ставящих под сомнение правомерность возмещения НДС ООО «Топ-Сервис». А также — видимо, как доказательство того, что я узнал от не установленного следствием лица о действиях Калиушко, — письма Фиалковского в ГНИ г. Киева. Но из показаний свидетеля Стефанюка, начальника ГНИ Жовтневого района г. Киева, который не явился в суд и показания которого были оглашены, следовало лишь то, что директор ООО «Топ-Сервис» Фиалковский обращался с письмами в ГНИ г. Киева в случаях нарушений сроков рассмотрения деклараций о возмещении НДС, в связи с чем районная инспекция получала предупреждения вышестоящих организаций о недопустимости нарушений требований закона в этой части.

— Всё, — сказала Лясковская и распустила участников процесса до понедельника.

В этот раз возвращение в СИЗО заняло в несколько раз больше времени. Машина по дороге к следственному изолятору заглохла. Было слышно, как водитель заводил двигатель стартёром, пока не сел аккумулятор. Потом ручкой. Потом солдаты пробовали толкнуть машину, но фургон был слишком тяжёлый. Двое конвоиров снова разместились в будке на своих местах. На вопросы заключённых «Что там?» и «Когда поедем?» отвечали, что вызвали другой автозак.

Через некоторое время стало слышно, что подъехала машина, которая пыталась завести автозак с заключёнными с буксира, а потом медленно потащила фургон в сторону СИЗО.

Пятница от любых других рабочих дней недели в СИЗО ничем не отличалась. При возвращении с суда такое же длительное содержание в боксике, прохождение через обыск, более длительное содержание в боксике после обыска и попадание в камеру после проверки около 22 часов.

В отличие от предварительного следствия, при выезде на суды выходные стали резко отличаться от будней. Но пролетали они так быстро, что не замечались, и в понедельник утром меня снова заказали на суд.

В суде уже были допрошены все обвиняемые по эпизоду причинения тяжких телесных повреждений Калиушко.

Стариков, который сказал, что знал о готовящемся нападении со слов Совенко, то есть о том, что будут проведены какие-то действия по отношению к Калиушко: пригрозить, припугнуть за то, что Калиушко взяла за разрешение вопроса деньги, как сказал ему Совенко, и вымогает ещё. И он подвёз Геринкова и Совенко к дому Калиушко (где и было совершено преступление), а потом увёз.

Маркун, который подтвердил показания Старикова о заинтересованности Совенко, а также, что знал от Совенко и Макарова, что они купили квартиру Калиушко и что «та хочет ещё».

Гандрабура, который сообщил суду, что в 1997 году к нему обращались Совенко и Макаров с просьбой установить домашний адрес Калиушко, которая, с их слов, наложила большой штраф на их фирму. Попросила квартиру, которую ей то ли фирма, то ли они купили, а потом «стала требовать ещё».

Геринков, который сказал, что преступление совершил по предложению Совенко за денежное вознаграждение — нанёс ей несколько ножевых ранений (сколько, не помнит) в бедро. И вместе с Совенко на ожидавшем автомобиле скрылся с места преступления.

Допрошены все обвиняемые — все, кроме Совенко, который, по обвинительному заключению и показаниям в суде Геринкова, был заказчиком ему и организатором преступления нанесения тяжких телесных повреждений Калиушко и который ныне являлся покойным. И за исключением меня, по версии обвинения являющегося заинтересованным лицом во временном устранении трудоспособности Калиушко и обратившегося с этой просьбой к Совенко.

И в суде были допрошены все свидетели в подтверждение мотива, по которому я с такой просьбой обратился к Совенко, строящегося на том, что, как руководитель группы компаний «Топ-Сервис», я осознавал, что Калиушко может стать известно по результатам проверки, о чём я был осведомлён неустановленным следствием лицом, что поставщик ООО «Топ-Сервис» — МЧП «Стар Блюз» — хозяйственной деятельности не осуществляет, и это может поставить под сомнение обоснованность возмещения ООО «Топ-Сервис» НДС.

В числе допрошенных — свидетель Писаренко, подтвердивший, что в указанный период времени он был директором МЧП «Стар Блюз», продавал продукты питания предприятию ООО «Топ-Сервис», директором которого был Фиалковский, и с Фиалковским он заключал договоры на поставку продукции.

Свидетель Старостин, который сообщил, что в тот период работал старшим ревизором-контролёром ГНИ. Проверял обоснованность возмещения НДС ООО «Топ-Сервис». По заданию Калиушко делал запрос в ГНИ г. Черновцы о встречной проверке ООО «Топ-Сервис» и МЧП «Стар Блюз» и что директором ООО «Топ Сервис» был Фиалковский.

Свидетель Котельников, из показаний которого следовало, что по заданию Калиушко он проводил проверку обоснованности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис» за экспорт продукции. По результатам проверки им был составлен акт, являющийся основанием для возмещения НДС ООО «Топ-Сервис», директором которого был Фиалковский. Со мной он не знаком.

Допрошены все свидетели, кроме самого Фиалковского (как в суде, так и на предварительном следствии), который ныне являлся народным депутатом Украины. И суд перешёл к оглашению экспертиз и допросу свидетелей нападения.

Свидетелей самого нападения не было — были опрошены свидетели, которые обнаружили Калиушко. Один из них сказал, что кровь шла из тамбура квартиры, а это не согласовывалось с показаниями Геринкова, который указал, что напал на Калиушко на лестничной клетке. Но свидетель мог ошибаться. И также Лясковской были оглашены показания соседки, которая не смогла явиться в суд и прислала письмо, что подтверждает свои показания, данные на предварительном следствии: когда ей позвонили в дверь квартиры и она увидела Калиушко, лежавшую в крови, то она подумала, что у неё проблемы по женской части, о чём ранее потерпевшая ей рассказывала. И вызвала скорую помощь, которая приехала со значительной задержкой. И, как было указано в оглашённой судмедэкспертизе, Калиушко умерла от потери крови по причине несвоевременного оказания медицинской помощи.

Последним был допрошен сын Калиушко. На вопросы Лясковской он сообщил, что его мама никогда не рассказывала о каких-либо угрозах, поступавших ей со стороны кого-либо в связи с её профессиональной деятельностью как замначальника налоговой инспекции Жовтневого района г. Киева. Что рекламу предприятия «Топ-Сервис» по телевизору он видел. И что мама говорила, будто это предприятие обслуживается у неё в инспекции, однако о каких-либо проблемах с этим предприятием не высказывалась.

Возможно, из любопытства, а может быть, потому, что данные показания на предварительном следствии Маркуном и Гандрабурой о мотивах нападения на Калиушко, связанных с покупкой ей квартиры, в этой части совпадали с их показаниями в суде, для опровержения этих показаний Лясковская спросила у сына Калиушко, известно ли ему что-нибудь о покупке матерью квартиры незадолго до нападения. Свидетель ответил, что да: его мама незадолго до нападения купила ещё одну квартиру на той же лестничной площадке, рядом с квартирой, в которой они жили.

После допроса сына Калиушко Лясковская распустила участников процесса и назначила следующее слушание на следующий день — завтра, во вторник, в девять часов утра.

В то время как участники процесса расходились, а адвокаты прощались со своими подзащитными, один из адвокатов попросил передать газету подсудимому, которого он защищал. Тот попрощался со своим адвокатом, посмотрел на титульный лист и передал газету мне.

На четверть газетного титульного листа была моя фотография в клетке. В костюме, белой рубашке и галстуке. Один из тех снимков, сделанных фоторепортёром два дня назад. И крупным шрифтом заголовок на ширину листа: «Аль Капоне с интеллигентной улыбкой». В статье в двух словах рассказывалось о сути дела. О значимости для правовой системы этого процесса. О беспрецедентных мерах безопасности, принятых МВД для его обеспечения. Было сказано о высоком профессионализме судьи и взято интервью у Лясковской. В конце статьи — видимо, как подтверждение моей вины — было написано: «Шагин довольно свободно в клетке общается со своими обидчиками» (видимо, по информации, полученной от МВД, прокуратуры или судьи по моим показаниям, которые я всё ещё был лишён возможности дать в суде, по моим взаимоотношениям с некоторыми подсудимыми в клетке как бизнесмена с рэкетирами). И комментарии моего адвоката: «Они уже два с половиной года в СИЗО и вместе ездят на суды».

Я попросил разрешения оставить газету себе, чтобы показать адвокату.

Следующим рассматривался эпизод нападения на Доскоча и Тютюна. В обвинительном заключении было написано буквально следующее:

«В конце 1997 года Фиалковский обратился к Доскочу и Тютюну для конвертации крупной суммы валюты в размере 500 тысяч долларов. И в связи с тем, что валюта поступила на несколько дней позже обещанного, у Шагина, как у компаньона Фиалковского и фактического руководителя предприятий, имеющих в названии словосочетание “Топ-Сервис”, возник умысел наказать Доскоча и Тютюна за несвоевременное поступление валюты, и для реализации своего преступного умысла организатор банды Шагин обратился к одному из её членов — Совенко…»

Поскольку и по этому эпизоду я был снова лишён Лясковской права давать показания, в которых хотел сказать, что помимо того, что я не являлся компаньоном Фиалковского и руководителем предприятий, имевших в названии словосочетание «Топ-Сервис», которых по Украине могли быть тысячи, а был руководителем конкретной фирмы, ООО «Топ-Сервис Восток», и президентом АОЗТ «Топ-Сервис», я не знал ни Доскоча, ни Тютюна, ни о каких-либо отношениях с ними Фиалковского, и не обращался к Совенко с просьбой их наказывать. И добавить, что сама формулировка «в связи с тем, что валюта поступила на несколько дней позже» выбрана следователем, чтобы показать меня бессердечным дельцом, ставившим рамки, за которыми будет следовать наказание. И поскольку каких-либо показаний Совенко по этим обстоятельствам не было, так как он был покойный, суд приступил к допросу Старикова, который, по версии следствия, был соорганизатором этого преступления вместе с Совенко. Но Стариков был краток, на чём всё время настаивала Лясковская, спрашивая у подсудимых, знакомы ли они с сестрой таланта. И сказал, что он никакого отношения к нападению на Доскоча и Тютюна не имеет. И подтверждает только те показания, данные им на предварительном следствии, которые совпадают с его показаниями в суде, чем сразу оградил себя от вопросов прокурора по его первичным показаниям, в которых он принимал участие во всём и везде.

К Старикову вопросов больше не было, и суд перешёл к допросу Маркуна.

Но как только Маркун начал давать показания, Лясковская громко сделала замечание одному из посетителей: «Уберите микрофон, я знаю, что Вы записываете!» — сказала она. «Я это делаю по просьбе адвоката Шагина», — ответил посетитель. Так как это выглядело больше глупой шуткой, нежели провокацией, Владимир Тимофеевич поднял голову, посмотрел в сторону посетителя и продолжил заниматься своим делом (в самой записи необходимости не было, так как процесс записывался на лазерные диски и при желании любой адвокат мог взять их копии или иметь у себя в кармане записывающее устройство, что не противоречило закону). Инцидент, казалось, был исчерпан, и Лясковская продолжила судебное следствие.

Маркун снова повторил свои показания, в которых сообщил, что участия в нападении на Доскоча и Тютюна не принимал.

И следующим был допрошен Гандрабура. Он сказал, что от Макарова уже в 1999 году ему стало известно о нападении и ограблении Доскоча и Тютюна. Ранее, в 1997 году, он подвозил на автомобиле Совенко и Макарова к банку на проспекте Победы в г. Киеве, куда Макаров заходил. Выйдя из банка, в его присутствии Макаров рассказывал Совенко, что был у человека, который занимается конвертацией валюты и всегда имеет при себе много наличных денег. В начале 1998 года он по заданию Макарова по телефонному номеру установил домашний адрес Тютюна, о чём сообщил Совенко, и только позднее от последнего ему стало известно, что на Тютюна было совершено нападение.

Следующим был допрошен Геринков, обвинявшийся в нападении на Тютюна. Геринков признал факт нападения и пояснил, что совершил это по предложению Совенко. Последний на месте показал ему потерпевшего. Нанёс несколько ударов, в том числе удар ножом в ногу, и завладел деньгами и драгоценностями Тютюна. По договорённости с Совенко он передал ему драгоценности, а деньги оставил себе. Во время нападения вместе с ним был знакомый Совенко — некий Андрей, которого он ранее не знал.

Показания Макарова, как и он сам, отсутствовали. Макаров находился в розыске. Фиалковский ныне был народным депутатом. На предварительном следствии его никто не допрашивал о взаимоотношениях с Доскочом и Тютюном. Лясковская удовлетворила моё ходатайство о вызове Фиалковского в суд, но он не являлся.

Поскольку потерпевшего Тютюна в суд было вызвать невозможно ввиду неизвестности его местонахождения, после обеда судом было принято решение об оглашении его показаний, данных в ходе досудебного следствия. В них он сообщал, что 9 января 1998 года возле его дома на него напали двое неизвестных, избили, завладели деньгами и личными вещами, в том числе золотыми украшениями. Один из нападавших нанёс ему удар ножом в ногу. В процессе нападения также один из нападавших угрожал ему пистолетом, который ему удалось вырвать из рук и выстрелить. После чего они скрылись. В этих показаниях, а также в показаниях, данных им ранее в качестве свидетеля, также оглашённых в суде, Тютюн ничего не указывал о каких-либо сделках по конвертации валюты ООО «Топ-Сервис» либо с Фиалковским лично.

На следующий день судебное заседание началось с допроса потерпевшего Доскоча. Тот пояснил, что в 1997 году он вместе с Тютюном занимался регистрацией иностранного банка в Украине. Арендовали помещение в ПАО «Банк “Украинский капитал”», зампредседателя правления которого был Радянский. Оказывали консультационные услуги компании «Топ-Сервис». По поводу конвертации валюты в сумме 500 тысяч долларов к ним обращался Фиалковский, который приходил в банк с человеком по имени Вадим. Но так как в его показаниях на предварительном следствии, которые лежали перед Лясковской в томе дела на столе, фигурировал не Вадим, а Игорь, судья сразу же переспросила Доскоча:

— Вы хотели сказать «Игорь»?

— Да, — ответил Доскоч, — я ошибся, — и продолжил давать показания.

Он сказал, что Фиалковский требовал ускорить процесс конвертации, высказывал недовольство в связи с задержкой поступления валюты. От Фиалковского или приходившего вместе с ним в банк Игоря (Макарова тоже звали Игорем) он слышал мою фамилию, поэтому решил, что я их шеф. Фиалковский, или Игорь, сказал: «Шагину это не понравится». Через несколько дней на него было совершено нападение — двое неизвестных отобрали у него пакет с 50 тысячами гривен.

Поскольку показания, данные на предварительном следствии и в суде Доскочом, отличались от показаний, данных им в милиции, куда он обратился по факту ограбления, судья спросила его о причинах таких отличий. Доскоч пояснил, что сначала он не связывал ограбление с Фиалковским и фирмой «Топ-Сервис», поэтому в своих первых показаниях он об этом не говорил. Потом же, два года спустя, когда к нему обратились оперативные работники и он узнал, что задержаны причастные к ограблению, он вспомнил и дополнил свои показания обстоятельствами о посещении его и Тютюна Фиалковским по поводу конвертации валюты и другого, о чём он рассказал в судебном заседании.

— Есть ли вопросы к Доскочу? — спросила судья.

Ни у прокурора, ни у участников процесса вопросов не было, и, когда судья уже собиралась отпускать Доскоча, я сказал, что у меня есть вопрос.

Глядя из-под очков, с еле видимой улыбкой, в которой было написано: «Что Вы ещё хотите? Уже и так всё понятно!», спрятанной за сжатыми губами и углубившимися краешками рта, Лясковская сказала:

— Спрашивайте, Шагин!

— Какое у Вас образование? — спросил я Доскоча.

— Отклоняю вопрос, — ответила Лясковская. — Есть ли ещё вопросы?

— Да, — сказал я.

— Спрашивайте, Шагин, — сказала судья.

— Есть ли у Вас финансовое образование?

— Ответьте Шагину, Доскоч, — сказала судья.

— Нет, — ответил Доскоч.

— Что ещё, Шагин? — спросила судья.

— А какое у Вас образование? — спросил я.

— Ответьте, Доскоч, — сказала судья.

— Учитель младших классов, — ответил Доскоч.

Судья посмотрела на меня, как будто давая мне слово.

— А по каким вопросам, Доскоч, Вы консультировали Фиалковского?

— Свидетеля зовут Дмитрий Николаевич. Отвечайте, Доскоч! — сказала Лясковская.

— По финансовым.

Судья посмотрела на меня.

— И Вам хватало образования или Вы заканчивали какие-то дополнительные курсы?

— Нет, — ответил Доскоч. — Я помогал Тютюну.

— И Вы же помогали Тютюну в регистрации представительства иностранного банка?

— Вопрос снимается, — сказала Лясковская.

— На момент, когда к Вам и Тютюну обратился Фиалковский для конвертации валюты, представительство иностранного банка уже было зарегистрировано?

— Нет, — ответил Доскоч.

— А у иностранного банка, представительство которого Вы регистрировали («Помогал», — уточнил Доскоч), был договор аренды помещения с банком «Украинский капитал»? — спросила Лясковская.

— Мы пока работали без договоров, — ответил судье Доскоч.

— Продолжайте, Шагин, — сказала судья.

— А если представительство иностранного банка у вас ещё не было зарегистрировано, как вы собирались конвертировать для фирмы валюту?

— Тютюн был посредником, — ответил Доскоч. — А валюту должен был конвертировать Радянский, банк «Украинский капитал».

— А тогда какое Вы отношение имели к конвертации валюты? — продолжил я.

— Я был гарантом сделки, — ответил Доскоч.

Прокурор хотел задать вопрос: «Как Вы с образованием учителя младших классов гарантировали сделку на сумму 500 тысяч долларов?», но судья его оборвала.

— Спрашивайте, Шагин, — сказала она.

— Сумма была ровно пятьсот тысяч долларов?

— Да, — ответил Доскоч.

— А Вы видели платёжные документы?

— Нет, — ответил он.

— Значит, это Ваше предположение, что пятьсот?

— Да, — ответил Доскоч.

— И, значит, Вы не видели фирму в платёжных документах?

— Нет, — ответил Доскоч.

— Значит, то, что валюта для фирмы «Топ-Сервис», — это Ваше предположение?

— Нет… да, — ответил Доскоч.

— Что «нет»? Что «да», Доскоч? Помедленнее, Шагин, Вы говорите очень быстро, — вмешалась судья.

— Я говорю быстро, потому что я быстро думаю, — подсказывал с задней скамейки Стариков.

— Я всё пишу, Ваша честь, — сказала Света. Она ловила каждое моё слово и не отводила от меня глаз.

— Вы занимались обналичкой?

— Да, — ответил Доскоч.

— То есть фиктивным предпринимательством?

— Да… нет, — ответил Доскоч.

— Оперативные работники, которые к Вам приходили и сообщили, что задержаны причастные к Вашему ограблению, знали, что Вы занимаетесь обналичкой?

— Да, — ответил Доскоч.

— И что это незаконно?

— Что незаконно? — сказала Лясковская. — Я снимаю вопрос.

— Вас попросили дать такие показания о конвертации для «Топ-Сервиса» валюты и указать, что Вы слышали мою фамилию, оперативные работники?

— Нет, — сделав на секунду паузу и, казалось, слегка кивнув головой, сказал Доскоч.

Он был в джемпере и брюках, но за счёт покосившегося плеча рукава и задранного нижнего края кофты выглядел немного растрёпанным.

— Те деньги, которые у Вас отобрали, — это Ваши деньги: пятьдесят тысяч гривен?

— Да… то есть нет, — сказал Доскоч.

— Тютюна?

— Да, — сказал Доскоч.

— Или это Ваше предположение?

— Да, — сказал Доскоч.

— Можно ли сказать, что все Ваши показания Вы даёте на предположениях?

— Да, на предположениях, — сказал Доскоч. — Я больше не буду отвечать на вопросы Шагина.

— На каких предположениях?! — выкрикнула судья (по нормам УПК показания, даваемые на предположениях, не могли являться доказательствами).

— Занесите в протокол! — сказал я.

— Мы всё пишем, Шагин! — сказала судья. — Ещё вопросы? — Глядя из-под очков с еле видимой улыбкой, в которой было написано «что Вы ещё хотите, уже и так всё понятно», спрятанной за сжатыми губами и углубившимися краешками рта.

Я сказал, что вопросов нет.

— Идите, Доскоч, — сказала судья.

— Если бы я знал, чтó тут, я бы не согласился, — сделав едва заметную паузу, — сюда приходить. — сказал Доскоч. Затем поправил на себе одежду и направился к выходу.

— А если Вы ещё такое будете делать со свидетелем…

— Какое, Ваша честь? — спросил я.

— Садитесь, Шагин, — сказала Лясковская.

Тишина начала наполняться звуками — казалось, зал кинотеатра выдохнул и вдохнул воздух. И Лясковская отпустила участников процесса на обед.

После обеда на судебное заседание был приглашён зампредседателя правления банка «Украинский капитал» Радянский.

Радянский пояснил, что не помнит, чтобы Тютюн рекомендовал ему какое-либо юридическое лицо для обмена крупной суммы денег на валюту. Фирма «Топ-Сервис» никогда не была клиентом банка «Украинский капитал», и в своей банковской деятельности он никогда не слышал об этой фирме. Узнал о ней, а также о фамилиях Шагин и Фиалковский из СМИ.

В деле не было ни одного документа, которым или которыми можно было бы опровергнуть показания Радянского, что банк «Украинский капитал» никогда не занимался конвертацией валюты для ООО «Топ-Сервис». Ни платёжек, ни договоров, ни других финансовых бумаг. Очевидно, потому, что таких документов просто не существовало. Как и я никогда не слышал от Фиалковского, что в руководимом им предприятии ООО «Топ-Сервис» счёт находился в банке «Украинский капитал». Счёт предприятия ООО «Топ-Сервис» находился в УкрСоцБанке. И с 1990 года ООО «Топ-Сервис» не меняло банк обслуживания.

А Доскоч давал показания, угодные правоохранительным органам. «Правокарательным», как их ещё называли подсудимые в клетке в своих показаниях. Какое бы из ведомств этих структур ни стояло за фабрикацией дела.

И в показаниях Доскоча чётко прослеживалась линия криминалистов-фантастов. Если ООО «Топ-Сервис» под видом продукции экспортировало воздух, чтобы получить из бюджета НДС, то за этот воздух должна была приходить в валюте проплата, что через показания Доскоча, видимо, и хотели фабриканты этого дела показать суду.

С начала 1990-х годов и врачи, и инженеры, и учителя младших классов — люди так называемых «умственных профессий» — нашли себе место в секторе теневой экономики. Создавали и содержали так называемые «говнянки» — фирмы-однодневки. Регистрировали предприятие, открывали в банке счёт или покупали по газете уже готовую фирму, в которой на доотчётный период становились директором. Получали предоплату за товары или услуги от предприятия, которому нужно было обналичить деньги (в основном это были госпредприятия, дерибанившие бюджетные средства).

Эту предоплату, каких бы она ни была крупных размеров, по договорённости с банком снимали со счёта, один к одному, под, например, командировочные или зарплату — под то, на что разрешалось снимать наличные. И за минусом 2, 3, 5 % наличные возвращали директору фирмы, сделавшему по безналу перечисление и чистую накладную с печатью, куда бы он мог вписать тот вид услуг, на который потратил деньги, который ему удобен.

Так работали фирмы-обналички. Видимо, тем и занимались Доскоч с Тютюном и банком «Украинский капитал», в котором для удобства обналичивания и выдачи денег клиенту снимался офис без договора, под предлогом регистрации в будущем представительства иностранного банка.

Обналичка являлась фиктивным предпринимательством и квалифицировалась как неуплата налогов.

Фирма-однодневка существовала несколько месяцев, а потом директор увольнял сам себя, выбрасывая документы. На вопрос налоговой, если такой возникал, был ответ, что учредители его с должности директора сняли. И налоговые службы шли искать учредителей по их адресам. А те могли и не знать, что на их ФИО зарегистрирована фирма. Или отказываться от подписи.

И за такую деятельность могли если не посадить, то устроить множество проблем. Возбудить уголовное дело, проводить обыски, допросы и другое.

И Доскоч мог в обмен, чтобы его оставили в покое, дать любые нужные показания. Или чтобы ему беспрепятственно позволили заниматься своей обналичкой дальше.

А его ограбление вполне могло было инсценировано им самим, в котором таким образом были уведены деньги Тютюна или клиента. Самим или с компаньонами.

Фактом доказательства ограбления было его обращение в милицию. И вряд ли сам Тютюн или директор фирмы, разоривший таким образом бюджет, пошёл бы сам на себя писать заявление, что деньги были его предприятия и он их так отправил на «конверт».

Всё это судья-профессионал по экономическим делам должна была видеть. Но вопрос оставался в том, захочет ли это видеть судья.

Лясковская закрыла том дела, лежавший перед ней на столе, и распустила участников процесса, объявив перерыв до следующего судебного заседания.

С начала судебного следствия прошло уже больше полугода. И за этот период времени было рассмотрено три эпизода из десяти, не включая эпизодов убийства Хвацкого и покушение на убийство и убийство Князева, которые мне не вменялись, но были объединены этим делом, как совершённые членами моей банды. Хотя и это было нарушение, так как организатор банды по закону отвечал за все преступления, совершённые членами этой банды.

Тома дела были забиты материалами, которые, по сути, можно было сказать, ни о чём не свидетельствовали. Протоколами, что на месте преступления были обнаружены след и волос, — след кинолога, а волос собаки. Экспертизами, что бурые пятна на одежде были краской, а не соком, как утверждал арестованный. Процессуальными документами обысков жилых помещений, которые проводились громко, но халатно. Как говорил один подсудимый в клетке, исчезли украшения его жены, а на антресолях, потому что туда не заглядывали, не увидели патроны и нарезное охотничье ружьё, которое ему на временное хранение от детей дал сосед, пока не купит сейф. И другими материалами, которые Лясковская во многих случаях оглашала, зачитывая только название документа, перелистывая на следующий: «так, и здесь ничего нет». Но и такое оглашение требовало времени. В томах содержались показания свидетелей, которые ничего не видели, ничего не слышали и по тем или иным причинам не хотели являться в суд. Но, как отнесённые следствием к доказательствам, их показания также должны были оглашаться. Само дело состояло более чем из 150 томов. Но материалов, которые можно было бы отнести к доказательствам, без оценки, являются ли они таковыми, на пятнадцать человек подсудимых набиралось не более полутома. Видимо, это был очередной трюк следствия — давать в СМИ информацию, что дело состоит из более чем 100 томов, и опрошенных — более тысячи свидетелей.

На майские праздники был сделан перерыв, и следующее судебное заседание началось с эпизода о нападении на Халтурину.

В обвинительном заключении о мотиве совершения мною данного преступления было сказано буквально следующее:

«Отдел тарифов и стоимости Киевской региональной таможни, который возглавляла Халтурина, осуществлял проверки по вопросам правильности применения ставок определения таможенной стоимости товаров и других предметов, сертификатов происхождения, начисления и уплаты налога. Шагину, как фактическому руководителю предприятий, в наименовании которых было словосочетание “Топ-Сервис”, была известна принципиальная позиция Халтуриной к этим проверкам…»

И далее:

«…поскольку данные относительно всех зарубежных партнёров в договорах, заключённых связанными хозяйственными обществами, которые в своём наименовании имели словосочетание “Топ-Сервис”, не соответствует действительности, и их заключение преследовало не деятельность в рамках закона, а незаконное возмещение НДС из бюджета, Шагин осознавал, что Халтурина при определении таможенной стоимости товара будет действовать в интересах государства, а также может выявить несоответствие действительности данных, которые указаны в соглашениях. Это, в свою очередь, препятствовало бы таможенному оформлению товара и поставило под угрозу возмещение НДС. Поэтому у него, как организатора и члена банды, возник преступный умысел на причинение ей телесных повреждений с целью запугивания её и временного устранения от исполнения служебных обязанностей…»

Я снова был лишён Лясковской своего права давать показания в собственную защиту, в которых, как и раньше, я хотел сказать, что не являюсь руководителем всех предприятий со словосочетанием «Топ-Сервис», а был руководителем ООО «Топ-Сервис Восток» и президентом АОЗТ «Топ-Сервис». А кроме этого — что не понимаю, о каких данных всех зарубежных партнёров идёт речь и о каком несоответствии этих данных. А также, что не знал Халтурину лично и никогда не слышал о её профессиональной деятельности.

Суд приступил к допросу подсудимого Старикова, к которому, по версии следствия, как к занявшему место руководителя банды после смерти Совенко, я, как организатор банды, обратился со своим умыслом. Только из обвинительного заключения было непонятно, что это было: просьба или заказ.

Стариков сказал суду, что я никогда не обращался к нему с просьбами или заказами на устранение кого-либо или причинение телесных повреждений. Поскольку в первоначальных показаниях Старикова, которые, как он сообщил суду, он давал под пытками, писал под диктовку, а подтверждал под угрозами, не было данных, что я обращался к нему с умыслом, просьбой или заказом на причинение телесных повреждений, прокурор, давая понять суду, что Стариков давал показания добровольно, спросил у него, как тот может это объяснить. Стариков ответил, что объяснить он это может тем, что в деле также нет данных, что он по моему заказу организовал убийства Гетьмана и Щербаня, а также Листьева, по которым им были написаны явки с повинной.

Поскольку у прокурора к Старикову вопросов больше не было, как не было вопросов и у других участников процесса, суд перешёл к допросу Гандрабуры.

Гандрабура в своих показаниях пояснил, что в указанный период времени по просьбе Макарова для его знакомых, которые занимались привозом из-за рубежа и продажей в Украине импортных автомобилей, через специальную компьютерную программу установил адрес Халтуриной. И что больше по этому эпизоду он ничего не может добавить.

Поэтому прокурор попросил суд огласить его первоначальные показания. «Какие из них?» — спросила судья, ибо показаний было много, они были разные и, можно сказать, на любой выбор. Прокурор начал смотреть свои записи. «Тогда давайте по порядку» — сказала судья.

В первых показаниях в объяснительной Гандрабура сообщил, что он отрицает свою причастность в нападении на Халтурину.

Прокурор посмотрел на Гандрабуру и, видимо, хотел спросить, почему тогда в суде он признаёт причастность. Но Гандрабура, не дожидаясь вопроса прокурора, сказал, что он и сейчас отрицает свою причастность к нападению на Халтурину.

Во вторых показаниях — как свидетель — Гандрабура объяснил, что Стариков был директором автостанции, которая занималась ремонтом и продажей американских автомобилей и реализацией к ним автозапчастей, которые завозились и растаможивались через Киевскую региональную таможню, и что нападение на Халтурину нужно было Старикову.

Не дожидаясь вопроса прокурора, Гандрабура сказал, что это он сделал такой вывод, поскольку посчитал, что Старикова можно отнести к знакомым Макарова. Прокурор посмотрел на Старикова, и Гандрабура сказал, что сейчас он так не считает. То есть адрес он устанавливал для знакомых Макарова, но последний не говорил, для кого именно. Стариков ответил прокурору, что не для него. И Маркун тут же начал мотать головой, смотря на прокурора. А Трофимов, сидя на скамейке, выставил большой палец кулака в сторону Вишневского, как будто предполагая, что сейчас прокурор будет опрашивать всех по очереди: не для него ли Макаров обращался к Гандрабуре за установлением адреса Халтуриной?

— Так, дальше, — сказала Лясковская и огласила показания Гандрабуры, которые он давал в присутствии адвоката в РОВД в качестве подозреваемого, где он утверждал, что понимал: нападение на Халтурину нужно было «Топ-Сервису» и Шагину, которого лично он не знал, но неоднократно от Старикова и Маркуна слышал его фамилию как директора «Топ-Сервиса». Судья сделала себе пометку.

Гандрабура, снова не дожидаясь вопроса прокурора, сказал, что в соседней комнате сидели оперá, которые его били. А в деле находятся медицинские справки о побоях. На вопрос прокурора, знал ли он, какого «Топ-Сервиса» директор, судья начала выдыхать, сжав губы. А Гандрабура сказал, что в суде узнал. «Как там?» — он посмотрел на меня.

— Так, дальше, — сказала Лясковская, видимо, упреждая вопросы прокурора к Старикову и Маркуну. И огласила четвёртые показания Гандрабуры в СИЗО-13 в присутствии адвоката. Что он для знакомых Макарова устанавливал адрес Халтуриной, но ранее вместо фамилии Макаров, как ему сказал делать последний, называл фамилию Шагин.

Прокурор начал задавать вопросы Гандрабуре, а судья сказала:

— Так, давайте сформулируем покороче, Гандрабура. Вы поддерживаете все показания, данные на следствии, которые совпадают с Вашими показаниями в суде, так?

— Да, — ответил Гандрабура, — что я не принимал участия в организации нападения на Халтурину, а по просьбе Макарова, для его знакомых, установил её домашний адрес.

Лясковская посмотрела на секретаря, которая склонилась над протоколом, закончила писать и подняла голову. После чего судья объявила обеденный перерыв.

Поскольку нападавшими на Халтурину числились два не установленных следствием лица, которые, по версии обвинения, по указанию Старикова нанесли ей два колотых ножевых ранения в область поясницы и скрылись с места преступления, и, соответственно, они не могли быть вызваны в суд для дачи показаний о мотивах и обстоятельствах нападения, а свидетели в этот день в подтверждение моего мотива вызваны не были — суд приступил к оглашению других доказательств по этому эпизоду — экспортных контрактов, таможенных деклараций, дополнительных соглашений и счёт-фактур предприятия ООО «Топ-Сервис», из которых ничего не следовало, кроме того, что предприятие вело хоздеятельность и отправляло грузы на экспорт.

Но при ознакомлении с делом я и мой адвокат обратили внимание, что документы на оформление партии груза, первоначально на таможне следовавшие пакет за пакетом, были подшиты в том дела вперемешку — к примеру, экспортному контракту с допсоглашением не соответствовала таможенная декларация или отсутствовала справка об индикативной стоимости товара. Или отсутствовал корешок об оплате таможенного сбора.

Закончив оглашение в пять часов вечера, Лясковская объявила перерыв до девяти утра следующего дня.

Следующее судебное заседание началось без задержки, за исключением того, что свидетель обвинения не явился или опаздывал, и Лясковская монотонно продолжала оглашать документы, подлежавшие оглашению. Холод сменился прохладой, прохлада — духотой. Прокурор поменял форму на гражданскую одежду — джинсы и рубашку — и сидел за белым, круглым кофейным столиком, то облокотившись на локоть, то откинувшись назад с вытянутыми под столом вперёд ногами.

Члены суда также перешли на летнюю форму одежды. Женщины — судебные заседатели — облачились в летние платья. Мужчины — судья и третий заседатель — в рубашки с коротким рукавом. Лясковская надевала то брюки и блузку, то юбку и фланельку, то длинное цветастое платье с кушаком, широкими рукавами и бантом. И, как отметили некоторые подсудимые в клетке, поглядывавшие на видневшиеся из-под стола её ноги, в свои сорок лет выглядела довольно привлекательно.

— Пойдите посмотрите, не пришёл ли свидетель, — сказала судья секретарю, и та направилась к выходу из зала.

Через некоторое время она вернулась с громоздким, немного неуклюжим мужчиной лет сорока пяти или пятидесяти, в белой рубашке и чёрных брюках, с заметно полысевшей головой.

— Давайте Ваш паспорт, — сказала ему Лясковская.

Но мужчина, казалось, её не слышал. Он молча осмотрелся по сторонам, а потом впритык уставился на прокурора, который сейчас подобрал ноги, и под его взглядом медленно выпрямил осанку. А потом громким, грозным голосом, почти срывающимся на рёв, не отводя глаз от прокурора, медленно произнёс:

— Это кто? Я вас спрашиваю: кто это? — и стал оглядывать сидящих за столом на сцене членов суда. — А кто Вы? — посмотрел он на Лясковскую, которая отодвинулась на стуле назад то ли для того, чтобы встать, то ли потому, что инстинктивно сохраняла безопасную дистанцию. И как только приготовилась ему что-то сказать, он быстро отвёл от неё взгляд, повернувшись корпусом груди к клетке. И таким же голосом, срывающимся на рёв, с расстановкой произнёс:

— Где Шагин?

Я встал со своего места, подошёл вплотную к решётке, поздоровался и сказал, что Шагин — это я.

И мужчину, что называется, начало типать. Он начал говорить, но было видно, что у него нарушилась артикуляция.

— Меня, полковника, боевого офицера, восемнадцать часов продержали в прокуратуре, трясли передо мной наручниками и рассказывали, что он, — он кивнул на меня, — поставил меня на мою должность!

— Так, успокойтесь, свидетель, — сказала ему Лясковская. Но он, казалось, её не слышал. Молча осмотрел зал и присутствующих. А потом спросил у Лясковской:

— Кто Вы? А это кто? — посмотрел на заседателей. А потом снова на прокурора: — Кто это?

— Я сейчас распоряжусь Вас вывести из зала! — стала поднимать голос Лясковская.

— Это что — суд? — мужчина её не слышал.

— Да он меня не слышит! — сказала Лясковская.

— А это что — прокурор? Вы хоть оденьтесь, как прокурор! А Вы, что ли, судья?

— Что Вы себе позволяете?

Но Лясковская недоговорила фразу — мужчину начало трясти. На лбу у него выступил пот, который он вытирал тыльной стороной ладони.

— Пожалуйста, успокойтесь, свидетель, — сказала Лясковская. Потом, добавив для окружающих: — Да он же болен!

— Да, у меня контузия, — сказал мужчина и продолжил вытирать пот (начальник Киевской региональной таможни был «афганцем», и практически все руководящие должности его ведомства занимали его друзья или знакомые по военной службе).

— Так, успокоились? Давайте паспорт. Ярамцев?

— Да, — ответил свидетель и протянул Лясковской паспорт.

Свидетель Ярамцев в судебном заседании пояснил, что после ранения Халтуриной он временно исполнял её обязанности — начальника отдела платежей Киевской региональной таможни. В этот период следственными органами была проведена выемка документов, относящихся к работе отдела, однако без его участия.

Ознакомившись в зале судебного заседания с отдельными документами, которые ранее были изъяты на КРТ, Ярамцев пояснил:

— Когда мне показывали в прокуратуре эти документы, их было больше — видны следы степлера. Кто и зачем их вырвал, не знаю… предъявленные документы перетасованы… к некоторым справкам нет данных о стоимости и других документов. Кто-то поработал с архивом. Не может быть, чтобы при подписании справок к ним не был приложен весь необходимый пакет документов. Одна из версий, о которой мне говорили в прокуратуре, — это Халтурину подрезали для того, чтобы на её место поставить меня и через меня провести какую-то партию товара. Почему тогда следствие не поднимало документы за периоды, предшествующие её ранению и после, за период деятельности «Топ-Сервис», а только за период временного исполнения мною обязанностей начальника отдела? Ещё раз подчеркиваю, что приобщённые к делу документы пересортированы. Многие отсутствуют, изъяты. Кто-то с ними провёл определённую работу.

У участников процесса к Ярамцеву вопросов не оказалось. На мой вопрос он ответил, что работа инспекторов с брокерами происходила бесконтактным образом. Оформление грузов могло состояться только после проверки инспектором полного комплекта документов. На работу инспекторов начальник отдела тарифов и стоимостей, кем являлась Халтурина, не влиял.

Лясковская посмотрела на меня, как будто поморщила нос от моей некомпетентности в том, что судом не рассматривается вопрос об оформлении таможенными инспекторами грузов и прямое влияние Халтуриной на оформление грузов. Шёл вопрос о её принципиальной позиции при определении таможенной стоимости товара.

Но тогда возникал вопрос: каким же воздухом под видом товара для фиктивного возмещения НДС торговало ООО «Топ-Сервис«, покупая этот товар-воздух у не осуществляющей хоздеятельность «Стар Блюз» и продавая несуществующей фирме «Невский ветер»?

Значит, всё-таки грузы были? И сейчас стоял вопрос об определении их таможенной стоимости. Экономические дела — это был конёк Лясковской, и мне ничего не оставалось, как только сделать смущённый вид собственной некомпетентности и сесть на место.

— Всё, — то ли спросила, то ли сказала Лясковская, положив две руки на том дела, и отпустила Ярамцева.

После Ярамцева было допрошено ещё три свидетеля: Кондратович, Бондарь и Гришина.

Кондратович возглавляла таможенный отдел в ООО «Топ-Сервис», Бондарь и Гришина являлись таможенными брокерами этого отдела.

Кондратович пояснила суду, что Бондарь занималась таможенным оформлением железнодорожных грузов, а Гришина — грузами, перевозимыми автомобильным транспортом. И что у её подчинённых каких-либо проблем с оформлением грузов на Киевской региональной таможне не было.

Бондарь и Гришина пояснили суду о том, что перед тем, как готовить документы для оформления того или иного товара на экспорт, по компьютерной программе «таможня» смотрели на текущий период таможенную стоимость того или иного товара, которая у отправляемых грузов ООО «Топ-Сервис» была выше установленной ценовой планки.

С Халтуриной Бондарь и Гришина знакомы не были, как и с другими работниками её отдела.

Контракт и счёт-фактура на отправляемую партию товара передавались в окошко, и если цена товара в документах не была ниже его таможенной стоимости, то отдел тарифов и цен выдавал справку, необходимую для последующего оформления грузов и оплаты 0,15 % таможенного сбора с оформляемой партии товара.

На следующее заседание была вызвана сама Халтурина.

Она отдала Лясковской паспорт, и судья спросила её, знает ли она кого-нибудь из подсудимых в клетке. Халтурина оглядела находящихся в клетке и сказала, что не знает.

После этого она рассказала о своих обязанностях начальника отдела тарифов и стоимостей, в которые входили контроль и общее руководство отделом. С таможенными брокерами фирм (это были если не десятки тысяч, то тысячи фирм, оформляющих грузы на КРТ) работали её подчинённые, функции которых заключались в том, чтобы сравнивать цену в экспортном контракте, допсоглашении, счёт-фактуре с ценой, установленной в таблице. И если цена товара в контракте была не ниже цены товара в таблице, то выдавалась справка для последующего оформления грузов и оплаты 0,15 % таможенного сбора.

После этого Лясковской было предложено Халтуриной рассказать об обстоятельствах нападения на неё. Но как только та начала говорить, с заднего ряда в клетке послышались шум, приглушённые голоса, а потом голос: «Да, аккуратней ты!» и сопение Трофимова, давящего смех, и общее ёрзание тел. Подсудимые Маркун и Моисеенко делили коноплю. Лясковская прервала Халтурину и посмотрела на подсудимых. Но те, как говорится, уже были как зайчики — робкие и чуткие под её взглядом. Лясковская осматривала подсудимых, и Трофимов выставил большой палец кулака правой руки, лежавшей на его колене, в сторону рядом сидящего Вишневского, который почти дремал, опустив подбородок на грудь.

— Встаньте, Вишневский, — сказала Лясковская, и Маркун слегка подтолкнул его локтем в бок. Маркун всегда старался быть полезным, в том числе и Лясковской, которая, например, обращаясь к начальнику конвоя с просьбой вовремя закончить обед или не опоздать с доставкой подсудимых на следующее слушание, смотрела на Маркуна, как будто обращаясь к нему для организации этого вопроса.

Вишневский встал и спросил:

— Что?

— Я удаляю Вас из зала до конца слушания, — сказала ему Лясковская.

Начальник конвоя двинулся к двери в клетку — надеть на руки Вишневского наручники и вывести его в машину, где тот ожидал бы окончания суда. Вишневский встал со скамейки, забрал подушечку и, двинувшись к решётке двери клетки подать руки для наручников, громко сказал, не отрывая глаз от пола:

— Тогда пошла ты на хуй!

— Что Вы сказали, Вишневский? — спросила Лясковская.

— Что слышала! — так же, не отрывая глаз от пола, но уже находясь спиной, подав руки через решётку клетки для наручников, сказал Вишневский. Его вывели из зала, и Лясковская, сделав вид, как будто покрутила пальцем у виска, сказала Халтуриной:

— Продолжайте.

Халтурина сказала, что, находясь на лестничной площадке, перед тем как открыть дверь, почувствовала два толчка в область поясницы. Находясь уже в квартире, она обнаружила кровь. И её муж вызвал скорую помощь. Нападавших она не видела.

Далее Халтурина отвечала на вопросы прокурора. Она пояснила, что никаких конфликтных ситуаций в тот период не было. Она не помнит, чтобы кто-то обращался к ней с проблемными вопросами определения таможенной стоимости. Если бы такие вопросы и возникали, то они решались бы в рабочем порядке. Компания «Топ-Сервис» ей известна. Брокерские обязанности в пользу данного предприятия в этот период исполняла бывший работник отдела стоимости КРТ Гришина, которая знала порядок работы, и никаких нарушений, связанных с деятельностью фирмы «Топ-Сервис», не допускалось.

Потом были оглашены показания Халтуриной на предварительном следствии по этому делу. И показания за два года до этого, данные ею после нападения.

«В 1998 году наш отдел проводил операции с ООО “Топ — Сервис” о стоимости продуктов питания, отправляемых на экспорт. Фамилию Шагин слышу впервые. Конфликтных ситуаций с предприятием “Топ Сервис” у меня не возникало…»

«От представителей “Топ-Сервисa” угроз в мой адрес не поступало. Споров и конфликтов не было. Фамилии Шагин и Фиалковский мне не известны. Их не знала…»

«В адрес сотрудников нашего отдела поступали угрозы, но это было при определении таможенной стоимости при импорте товаров. Всегда были недовольные высокой ценой при начислении акцизов…»

После этого участникам процесса было предложено задавать Халтуриной вопросы. Я сказал, что у меня есть вопросы.

— Спрашивайте, Шагин, — сказала Лясковская.

Я спросил у Халтуриной, входило ли в обязанности её отдела проверять существование зарубежных фирм, куда осуществлялся экспорт.

Вопрос, очевидно, был настолько глупый, что Лясковская, посмотрев на меня, открыто поморщила нос. Но вопрос не сняла.

— Мы не могли этим заниматься — у нас полномочий таких не было и механизмов тоже, — ответила Халтурина.

— Мог ли Ваш отдел влиять на ценовую политику экспортных предприятий? — спросил я.

Лясковская к тому, что поморщила нос, сделала ещё и круглые глаза. Однако вопрос не сняла.

— Никоим образом, — ответила Халтурина.

— Тогда можно ли сделать вывод из всего Вами сказанного в суде, — спросил я, — что, в отличие от оформления импорта, где таможенная стоимость определяла сумму НДС и акциза, подлежащего оплате на ввозимый товар, при экспорте продукции служила только для начисления с этой установленной стоимости формального платежа, кассового сбора 0,15 % за услуги работы таможни? А отдел тарифов и цен никак не мог повлиять на условия и исполнение экспортных договоров.

Лясковская сделала круглые глаза, сморщила нос, открыла рот, и лоб её покрылся морщинами.

— Сядьте, Шагин, — сказала она. — Вы ничего не понимаете. — И протянула Халтуриной паспорт.

— Шагин говорит всё правильно, — сказала Халтурина, взяла паспорт и вышла из зала.

Лясковская посмотрела вверх на окошки в зале кинотеатра, где должен был располагаться проектор. И на сегодня распустила судебный процесс.

Задуманное обвинение было понятно: где был несуществующий товар, покупаемый ООО «Топ-Сервис» у не ведущей хоздеятельность «Стар Блюз» и продаваемый для фиктивного возмещения НДС на экспорт несуществующей российской фирме «Невский ветер», и где была конвертация валюты для фиктивной оплаты контрактов, там непременно должна была быть таможня с её работником, препятствующим этой схеме, на которого совершено нападение.

Фактически же из заключительной фразы потерпевшей Халтуриной «Шагин говорит всё правильно» следовало то, что отдел, который возглавляла Халтурина, в частности по экспорту продукции ООО «Топ-Сервис», занимался только тем, что контролировал правильность начисления 0,15 % таможенного сбора, равного примерно 50 долларов с машины товара, чтобы эта сумма не оказалась меньше на ручки, резинки, карандаши и другие необходимые аксессуары для работников, таможенных инспекторов и работы таможни. При импорте же продукции ситуация обстояла по-другому, поскольку на ценовую планку таможенной стоимости за исключением 0,15 % таможенного сбора впоследствии начислялись НДС и акциз, который мог доходить до 100 % и больше на отдельные группы товаров. Поэтому компании, занимающиеся импортом, и частные лица были заинтересованы в как можно наинизшей планке таможенной стоимости. Потому и поступали угрозы сотрудникам отдела, о чём говорила Халтурина. И, возможно, это была месть клиента, которому за купленный подержанный «Мерседес» пришлось, например, заплатить ещё две его стоимости.

Хотя показания Гандрабуры в суде относительно установления места жительства Халтуриной для знакомых Макарова, занимавшихся завозом импортных авто, также вполне могли быть им выдуманы, поскольку изо всех ранее данных им показаний — правдивых, частично правдивых и вымышленных по требованию работников МВД — ему сейчас приходилось подбирать и строить одну более или менее прямую линию, чтобы одни показания не опровергали другие. То есть он мог и не устанавливать адрес Халтуриной, а это ему навязали в начале следствия. Так же, как к одной квартирной краже ещё девять, когда отказываться возможно только от восьми при случайном совпадении способа проникновения в квартиру.

А эпизод Халтуриной, совершённый не установленными следствием лицами, мог быть и банальным ограблением, ныне квалифицированным как нападение, не состоявшимся по какой-либо из причин или сокрытым потерпевшей стороной от следствия, поскольку работа при определении таможенной стоимости на импорт была денежной…

Но сейчас, судя по поведению Лясковской, было понятно, что как профессионал по экономическим делам она этого не видит. Или, поглядывая на окошки проектора, делает вид, демонстрирует, что не видит. Как было на самом деле, мне, видимо, ещё предстояло узнать.

На обратном пути в СИЗО Трофимов не оставлял меня в покое с тем, как он по технике убрал с суда Вишневского.

— Нахуя?! — спросил я.

Потому что впереди был эпизод Подмогильного, и его показания могли иметь существенное значение, если, конечно, Вишневский не передумает не разговаривать ни с кем.

— Нахуя он тебе нужен? — сказал Лёня. — Всё и так понятно.

Понятно было многое — и мне, и адвокатам, и присутствующим в зале. И в каждом судебном заседании открывались всё новые и новые факты, свидетельствующие о фабрикации уголовного дела. Понятно было многое. Но только не было понятно, каким будет приговор.

На следующее утро подсудимых доставили в зал. Лясковская проверила наличие адвокатов. Но вместо того, чтобы огласить рассмотрение следующего эпизода, которым в порядке очерёдности было покушение на убийство Подмогильного, она приступила к оглашению постановления суда.

— Поскольку судебное слушание, — начала зачитывать Лясковская, — постоянно посещает человек, который, согласно его словам, по поручению гражданина Шагина записывал на магнитофонную ленту слушание, эта личность не реагировала на неоднократные замечания председательствующей судьи в отношении этого, более того, этот человек имеет при себе пистолет…

Лясковская читала очень быстро, как будто пытаясь убежать от собственной совести. А фразу «по поручению гражданина Шагина» почти проглотила. Я сидел молча и впитывал каждое слово. Подсудимые и адвокаты оглядывали зал, в котором, кроме десяти вооружённых охранников и небольшого количества родственников подсудимых, постоянно посещавших процесс, никого не было.

— …суд, принимая во внимание количество и тяжесть обвинений, — продолжала Лясковская, — с целью избежания разглашения показаний свидетелей, жертв и потерпевших и для того, чтобы сохранить безопасность участников процесса, в соответствии с рекомендациями параграфа 6 резолюции № 10 Пленума Верховного Суда Украины от 18 июня 1999 года «О применении закона “О государственной защите судей, работников судов и правоохранительных органов и участников судебного процесса”», статьи 7 и статьи 16 Закона Украины «Об обеспечении безопасности лиц, принимающих участие в уголовном судопроизводстве» решил, — Лясковская ещё ускорила темп, почти зажевав последнюю фразу, — проводить слушания по уголовному делу против Шагина И.И. и других без посторонних.

Даже в постановлении суда значилось «против Шагина и других», как будто эти «другие» были виртуальными безликими существами.

Судья дочитала постановление и попросила слушателей удалиться из зала. Как ни странно, присутствующие в зале сохраняли спокойствие. Не было шума восклицаний и выкриков — как будто тишиной выражая презрение к происходящему, посетители начали медленно выходить из зала. Оля ещё некоторое время стояла и махала рукой, пока охранник не закрыл занавес прохода.

Судя по их лицам, подсудимые в клетке восприняли это как уже состоявшийся приговор.

— Ты видишь, что происходит? Вот точно так же меня судили и в прошлый раз, — сказал Леонид, пыхтя и широко открывая глаза, поглядывая на своего адвоката, как будто показывая ей своим внешним видом, что всё ещё решает, на чьей он стороне. Как говорил Маркун, адвокат Трофимову был предоставлен лично генералом Опанасенко.

Пока посетители выходили из зала, ко мне подошёл Владимир Тимофеевич и сказал, что нужно будет заявлять отвод судье. И чтобы я ходатайствовал об объявлении перерыва для подготовки заявления об отводе.

Когда слушатели покинули зал, мною было заявлено такое ходатайство, и его поддержали все участники процесса, кроме прокурора. Лясковская сделала перерыв на один день.

Когда адвокаты уходили из зала, Марина — толстая женщина лет тридцати — подошла к клетке, негромко сказала Леониду, что всё будет хорошо, также сказала «иди сюда, мой дорогой», поцеловала через решётку его в щёчку, улыбаясь, сделала несколько шагов назад и помахала рукой. И направилась к выходу из зала. Маркун говорил, что Марина — любовница генерала Опанасенко.

На следующий день меня посетил адвокат, и я в камере подготовил заявление об отводе Лясковской.

Суть заявления заключалась в том, что, так как по нормам УПК закрытый суд может проводиться только по делам об изнасилованиях или в которых рассматриваются дела, составляющие государственную тайну, а закрыв суд от посетителей, Лясковская нарушила «Конвенцию о защите прав человека», по которой присутствующие на слушаниях являются контролирующим органом для отправления правосудия, то на этом основании я заявляю судье отвод.

Также я написал жалобу по этому поводу на имя председателя Апелляционного суда г. Киева.

А также — заявления в прокуратуру, МВД и СБУ с просьбой установить и допросить неустановленное лицо, которое якобы по моему указанию записывало судебный процесс и имело при себе пистолет. Утром следующего дня, перед выездом на суд я отдал жалобу и заявление корпусному для отправки спецчастью СИЗО в указанные органы.

В начале судебного заседания, на которое подсудимые ехали без особого энтузиазма, помимо того, что лишённые справедливости процесса, состоящей в его открытости для посетителей, но ещё и возможности, не имея свиданий, видеть своих родных и близких в кинотеатре, в зале суда я огласил заявление об отводе Лясковской и передал его для приобщения к материалам судебного следствия. Лясковская выслушала отвод. Суд в полном составе удалился в совещательную комнату, которая, видимо, находилась в фойе кинотеатра. Через несколько минут члены суда, судьи и судебные заседатели вернулись в зал, по пути продолжая разговаривать о чём-то своём. Заняли на сцене свои места. Лясковская огласила решение о том, что не принимает отвод на основании его необоснованности, и продолжила судебный процесс уже в закрытом слушании с исследованием доказательств по следующему эпизоду — покушению на убийство Подмогильного.

Мотив, побудивший меня к совершению этого преступления, в обвинительном заключении был изложен буквально следующим образом:

— Требование главы Жовтневой районной государственной администрации о перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другой район и несогласие с этим директора этой компании Фиалковского.

— Нежелание руководства ООО «Топ-Сервис» исполнять договорённости с главой Жовтневой РГА об отчислении в её адрес части возмещённого НДС.

— Регистрация Шагиным ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» в Жовтневом районе с целью избежать оснований для перерегистрации ООО «Топ-Сервис» и исполнения ранее достигнутого соглашения о предоставлении ООО «Топ-Сервис» РГА Жовтневого района беспроцентной ссуды на социальные нужды района.

— Негативное отношение Подмогильного к регистрации ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» и недовольство действиями директора завода «Большевик» Решетова, сдавшего в аренду цех № 10 этому предприятию, что могло оставить без работы рабочих завода.

— Требования Подмогильного к начальнику налоговой инспекции Жовтневого района при возмещении ООО «Топ-Сервис» НДС проверять всю цепочку поставщиков.

— Создание Подмогильным своими действиями препятствий сети предприятий «Топ-Сервис», которую возглавлял Шагин.

В связи с чем у последнего возник умысел на убийство Подмогильного, которое он поручил организовать руководителю банды Старикову.

Помимо того, что мотив был написан запутанно, он был написан настолько многосложно, что создавалось впечатление, будто это сделано в надежде, что хоть что-то как-то случайно найдёт подтверждение.

Сам же мотив, если бы он существовал, доказывал бы незаконную деятельность самого Подмогильного, связанную по меньшей мере с вымогательством и препятствованием предпринимательской деятельности. Поэтому радовало то, что, доказывая свою невиновность, Подмогильный будет подтверждать отсутствие у меня мотива на его убийство.

Я снова был лишён Лясковской права давать показания в свою защиту во время рассмотрения вменяемого мне очередного преступления, в которых я хотел сказать, что никогда не связывал должность главы районной державной администрации с фамилией и именем Подмогильного. С последним я не был знаком и никогда не слышал о его, в том числе какой-либо профессиональной, деятельности. Не занимался регистрацией ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» и не руководил сетью предприятий «Топ-Сервис», документы существования которой в деле отсутствовали. И, соответственно, мой адвокат и другие участники процесса были лишены возможности задавать мне вопросы по моим показаниям.

Такой порядок исследования доказательств «шиворот-навыворот» от норм УПК, возможно, судьёй Лясковской, а может быть, и теми, кто находился выше, в проекторской зала кинотеатра, был задуман не случайно.

Это могло позволить оградить всех участников процесса, в том числе и прокурора, от случайной возможности, задавая мне вопросы, положить ещё больше доказательств моей невиновности и свидетельств фабрикации дела в протокол.

А помимо этого прилюдно чесать дворового пса — правда, это уже происходило на заднем дворе — на предмет блох против шерсти, который — кто как не он — покрал всех курей, в надежде, что он не сдержится и цапнет за руку, показав свое истинное волчье лицо. И после этого с чистой совестью и незапятнанной честью отправить его на живодёрню.

Минуя меня, по версии следствия — главного виновного в покушении на убийство Подмогильного, его заказчика, — суд приступил к допросу Старикова.

Стариков сообщил суду, что он не имеет отношения к покушению на убийство Подмогильного. Что Шагин не предлагал ему убивать Подмогильного и не платил за убийство деньги. Сам он Подмогильного не знал. Когда Макаров в период конца 1998-го — начала 1999-го года отправлял его в офис фирмы «Топ-Сервис» к Шагину за данью, — Лясковская взяла ручку, и Стариков поправился, — что в здании на Гайдара, 6, то конкретно, какой фирмы «Топ-Сервис» там был офис, он не знал. Уплачивая дань, Шагин говорил, что сумма не вся, а меньше, поскольку глава Жовтневой администрации поставил вопрос о переводе фирмы в другой район. И поэтому все счета закрыты. Но так это или нет, он не знал. Он деньги не считал — отдавал Макарову. Макаров говорил, что сам выяснит у Вовочки (так он называл Фиалковского), так это или нет. Что он, Стариков, не связывал главу Жовтневой администрации с человеком по фамилии Подмогильный.

Поскольку показания Старикова в суде по смыслу совпадали с моими первыми и единственными показаниями, видимо, для опровержения моих показаний и показаний Старикова в суде прокурор приступил к оглашению показаний Старикова, данных им на следствии, то есть до его допросов в СИЗО в присутствии адвоката, поскольку показания, данные им в СИЗО в присутствии адвоката, совпадали с его показаниями в суде.

Из протокола допроса свидетеля Старикова от 3 мая 2000 года по эпизоду покушения на убийство Подмогильного:

«В середине февраля 1999 года Шагин предложил передать запечатанный конверт Маркуну, а затем передумал и попросил передать Маркуну, чтобы тот подъехал к нему в офис, а мне предложил уехать отдохнуть в Чехию. Когда вернулся, то узнал от Маркуна и Гандрабуры, что нужно найти исполнителя убийства Подмогильного…

…при мне Маркун и Гандрабура несколько раз вели разговоры по организации убийства Подмогильного…

…мне позвонил или Маркун, или Гандрабура, и сообщил, что задание выполнено. При встрече на СТО рассказали об обстоятельствах…

…на следующий день узнали, что Подмогильный остался жив. Далее с промежутками времени Шагин дал мне за убийство Подмогильного 10 тысяч долларов… Расчёт со мной деньгами производился у Шагина на фирме…»

Прокурор спросил у Старикова, как он может объяснить эти показания. Стариков сказал, что именно это ему вбивали в голову на протяжении двенадцати суток в Московском РОВД, подвешивали на лом, выламывали пальцы, о чём он уже раньше давал показания суду. Он подтверждал следователю в присутствии оперóв то, что от него хотели сотрудники милиции.

Прокурор попросил огласить очную ставку Шагина — Старикова от 4 мая 2000 года (в качестве свидетелей), проводимую прокурором Иванцом с его протокола допроса или явки с повинной, когда Стариков подтверждал зачитываемое прокурором кивком головы.

На вопрос следователя (прокурора Иванца) об обстоятельствах, связанных с убийством Подмогильного, Стариков пояснил:

«В начале февраля 1999 года мне позвонил Шагин, и мы встретились с ним на фирме. В ходе разговора Шагин предложил мне убить Подмогильного, так как последний мешает ему работать. Шагин передал мне вырезку из газеты с фото Подмогильного. Срок совершения убийства Шагин не называл. Я поехал на Оранжерейную на СТО, где рассказал Маркуну и Гандрабуре о разговоре с Шагиным. Сказал им, что тот заказал убить Подмогильного.

Со слов Шагина, я какого-либо участия принимать в этом не должен. Вопросом, где лучше совершить убийство, занимался Гандрабура. Через несколько дней я отпросился у Шагина уехать в Чехию…

…По приезде из Чехии я узнал от Маркуна об оплате за выполнение заказа на убийство Подмогильного — обещал заплатить 20 тысяч долларов…

…В день покушения на убийство Подмогильного — 13 апреля 1999 года, — узнав от Маркуна и Гандрабуры подробности совершения покушения, поехал на “Топ-Сервис”, где всё рассказал Шагину…

…В этот же день была оплата… Шагин вручил пачку денег по 100 долларов. С ними уехал на СТО. Об исполнителях я Шагину не говорил…

…На следующий день вечером встретился с Маркуном, от него узнал, что у него была встреча с Шагиным, от которого узнал, что Подмогильный остался жив. Шагин ему сказал, что работа не сделана, а деньги уплачены…»

Вторые показания Старикова от первых в числе другого отличались тем, что теперь не Маркун получил от меня заказ на убийство Подмогильного, а он, Стариков. И не за 10 тысяч долларов, как он говорил (давал показания) раньше, а уже за 20. И расчёт был не частично, как он писал до этого, а сразу полностью.

На вопрос прокурора, откуда такие показания, Стариков ответил, что перед очной ставкой с Шагиным оперативные работники завели его в одну комнату с Маркуном, чтобы не было путаницы в показаниях, согласовать, «как садить», сказал Стариков, Шагина. Прокурор попросил огласить третьи показания Старикова, данные им в ИВС, в присутствии адвоката. Судья несколько раз перелистывала том, переспрашивала у прокурора номера листов. А потом сказала, что листы этого протокола допроса вырваны, развернув том и показав присутствующим, видимо, остатки корешков от вырванных страниц с боков нитей прошивки (как будто присутствующие с этого расстояния могли что-то видеть). А также добавила, что с этого места том перенумерован: старая карандашная нумерация стёрта, а поверх неё написана новая (ни один том, как этого требовал закон, не был пронумерован ручкой).

— Вот где собака порылась, — с ехидным лицом громко сказал из клетки Маркун, вероятно, демонстрируя окружающим доброе расположение к нему Лясковской.

— Мы знаем, Маркун, кто там порылся, — скорчив гримасу, сказала ему Лясковская.

После этого она спросила у адвокатов, были ли листы. Владимир Тимофеевич — видимо, опасаясь, что сейчас кто-нибудь встанет и скажет, что вырвал листы по его, Владимира Тимофеевича, поручению, — посмотрел свои записи и сказал Лясковской, что, когда он знакомился с делом, протокол допроса Старикова, о котором идёт речь, в деле был, и именно под той нумерацией страниц, о которой говорит прокурор. Это также подтвердили и другие адвокаты. Лясковская сделала перерыв на один день и распустила участников процесса.

На следующий день дежурный от Маркуна (который, видимо, был у адвоката или в кабинетах оперативников — что за ним если не водилось, то замечалось, когда он вдруг из ниоткуда появлялся в коридоре следственного корпуса, выводной Коля раздражённо говорил выглядывавшим из кабинетов «закройте дверь», а Маркун, увидев знакомое лицо, расплываясь в улыбке и застенчиво опуская глаза, добавлял «я по своим делам») передал мне газету, в которой снова была статья с комментариями работников прокуратуры о ходе судебного следствия, и уже как об установленном факте о совершённых мной преступлениях, заканчивающаяся словами «…подсудимые в клетке…», как будто намекая на меня, так как более ни о каких подсудимых в статье не шла речь, «…ещё не один раз заставят понервничать судью…»

В начале следующего судебного заседания я огласил заявление и копию для приобщения к протоколу о том, что журналисты и работники прокуратуры разглашают данные судебного следствия, а инцидент с вырванными из тома листами связываю именно с действиями прокурора и прокурорских работников, любыми способами старающимися — не мытьём, так катаньем — повлиять и склонить мнение суда на свою сторону.

— Шагин, мы не можем влиять на журналистов, — сказала Лясковская.

А прокурор тут же заявил ходатайство о приобщении вместо вырванных листов оригинала протокола допроса Старикова в ИВС в присутствии адвоката ксерокопии этого протокола. И все участники процесса вместе со Стариковым поддержали это ходатайство.

Лясковская взяла у прокурора листы и сказала, что на будущее всех предупреждает: в прокуратуре имеется полная копия дела.

После чего прокурор попросил огласить протокол допроса Старикова в ИВС в присутствии адвоката.

Протокол допроса содержал его показания о том, что он подтверждает все ранее данные им показания о том, что все преступления ему заказывал Шагин.

На вопрос прокурора, как Стариков может это объяснить, тот ответил, что он в ИВС делал то, что от него хотели оперативные работники. А адвокат был ими же навязан его жене, от которого по приезде в СИЗО он сразу отказался и дал показания, которые полностью совпадают с его показаниями в суде.

Можно было к этому ещё добавить, что, по обвинительному заключению, не все преступления Старикову заказал Шагин. По убийству Хвацкого был другой заказчик. Но защита Старикова, видимо, подразумевала, что это видит судья.

Поскольку к Старикову больше вопросов не было, суд приступил к допросу Гандрабуры, который сообщил, что по просьбе Макарова устанавливал домашний адрес Подмогильного. И что всё остальное — то, что присутствует в его протоколах допросов на предварительном следствии за исключением его показаний в СИЗО в присутствии адвоката, которые полностью совпадают с его показаниями в суде, — ему навязали разными способами сотрудники милиции. Как и то, что он на «БМВ» чёрного цвета привёз Вишневского на место преступления, потом увёз его с места преступления, во время движения по мосту сбавил скорость и с правого ряда через боковое окно пассажира выкинул в Днепр пистолет. А «БМВ» вместе со Стариковым и Маркуном разобрал на запчасти, а корпус распилил на куски (ни пистолета в Днепре, ни кусков распиленного «БМВ» обнаружено не было).

Прокурор попросил суд огласить показания Гандрабуры, данные им 7 мая 2000 года, в качестве подозреваемого в РОВД:

«Как-то в конце 1998 года Стариков сказал, что был в офисе Шагина. Тот дал ему визитки одного человека и попросил установить его точное место жительства. На визитке значилось “Подмогильный”, имя-отчество не помню, рабочий телефон, должность — глава администрации Жовтневого района. Это была ксерокопия визитки на большом стандартном листе…

…по поводу того, что Подмогильный остался жив, нам претензий никто не предъявлял…»

Не дожидаясь вопроса прокурора, Гандрабура сказал, что он действовал по наущению Макарова, как уже объяснял суду, валить всё на Шагина. И именно то, чего от него хотели сотрудники милиции. Но они же после этого допроса ему предъявляли претензии, что он всё перепутал. Там, где он должен был сказать «вырезка из газеты с фото Подмогильного», он сказал «визитка», а там, где «были претензии со стороны Шагина из-за того, что Подмогильный остался жив» — сказал «никто не предъявлял».

И суд приступил к допросу Маркуна. Тот в своих показаниях пояснил, что он ездил по поручению проверять адрес Подмогильного и выяснил, что по этому адресу Подмогильный уже давно не проживает, о чём сообщил Макарову. И что по этому эпизоду больше добавить ничего не может. Что он не принимал участия в убийстве Подмогильного. И что ему до ареста не было известно о какой-либо заинтересованности в этом преступлении Шагина.

После этого суд перешёл к оглашению показаний Маркуна, данных им на предварительном следствии до его допросов в СИЗО в присутствии адвоката, показания на которых полностью совпадали с его показаниями в суде.

Из протокола допроса свидетеля Маркуна от 4 мая 2000 года:

«Подмогильного я лично не знаю, никогда его не видел и не знал о том, на какой работе был Подмогильный и какую должность занимал…

…В феврале-марте 1999 года Стариков передал Гандрабуре информацию о том, что поступил заказ на Подмогильного… я не присутствовал при том, как Стариков передавал эту информацию Гандрабуре, а просто знаю, что происходило именно таким образом…

…Я знаю, что убийство Подмогильного заказывал Шагин, — я это знаю со слов Старикова или же Гандрабуры…

…Я никогда не присутствовал при разговоре, когда бы Шагин вёл разговор о Подмогильном. И за что именно Шагин заказал убийство Подмогильного, я не знаю…»

Прокурор посмотрел на Маркуна.

— Я же уже объяснял: от меня хотели слышать «Шагин», и я говорил: «Шагин», — сказал Маркун.

При воспроизведении обстановки и обстоятельств события преступления от 5 мая 2000 года Маркун пояснил, что ему известно, что Подмогильного заказал Шагин.

Из протокола допроса Маркуна в качестве обвиняемого от 15 мая 2000 года по эпизоду покушения на Подмогильного:

«Мне конкретно не говорилось, кто заказывал преступление, но подсознательно я понимал, что заказ исходит от Шагина…»

Поскольку у прокурора по этим двум протоколам допроса вопросов к Маркуну не оказалось, прокурор попросил огласить показания Маркуна в качестве обвиняемого от 12 июня 2000 года:

«Фиалковский имеет отношение к причастности к заказу на убийство Подмогильного. В то время, когда Шагин через Старикова заказал убийство Подмогильного, исполнение также затягивалось и в то время я приезжал в офис Шагина, где встретил Фиалковского. Он спросил меня, что делается по последнему вопросу. Для себя я понял, что имелся в виду заказ на убийство Подмогильного, поскольку он поступил за одну неделю до этого. Фиалковский также говорил, что надо побыстрее решать этот вопрос, потому что этот человек «сильно наступает на пятки» и мешает работать. В ходе этого разговора не называлась фамилия ”Подмогильный”. Для меня, Шагина и самого Фиалковского было понятно, что речь идёт о заказе на убийство Подмогильного…»

Прокурор посмотрел на Маркуна:

— Вы тут говорили, что Фиалковский… — прокурор не договорил.

— Мне сказал следователь, что хватит уже на Шагина, нам нужно на Фиалковского, — ответил Маркун.

Прокурор попросил огласить показания Маркуна в качестве обвиняемого от 13 сентября 2000 года, в которых Маркун отказался от ранее данных показаний, в том числе о причастности Фиалковского к убийству Подмогильного, мотивируя отказ применением физического воздействия со стороны работников милиции.

— А это… — хотел продолжить прокурор.

— Ко мне пришёл следователь и сказал, что Фиалковский свои вопросы уже решил.

После этого Лясковская, перевернув несколько страниц, сказала:

— Ну, в этих показаниях он уже говорит то же самое, что говорит в суде.

Закрыла том и отпустила участников процесса на обеденный перерыв.

После обеда, так как ещё ранее Вишневский отказался разговаривать с судьёй, а потом за неуважительное отношение к суду был удалён до конца судебного процесса, Лясковской ничего не оставалось, как только огласить его показания, данные им на предварительном следствии в качестве подозреваемого. А прокурору — показать участникам процесса видеосъёмку с места преступления, на которой Вишневский рассказывал и показывал, как он стрелял в Подмогильного.

Какие-либо другие показания Вишневского в деле отсутствовали, поскольку после перевода Вишневского из РОВД в СИЗО-13 (в ИВС он не был), он сразу отказался разговаривать со следователями и, соответственно, давать показания и подписывать какие-либо процессуальные документы.

Сначала прокурор на видеодвойке продемонстрировал воспроизведение с места преступления. На видеозаписи Вишневский был с палочкой — хромал на одну ногу. Возможно, от методов убеждения, а возможно, просто упал при задержании или до этого.

Он показал подъезд, куда зашёл для совершения убийства. А потом, используя макет пистолета, как он стрелял, точно копируя способ стрельбы из фильма «Неуловимые мстители», когда дуло револьвера кладут на левую руку. И произнёс звук «пуф!»

Он сказал, что выстрелил в потерпевшего один раз. И, не желая его смерти (видимо, имелось в виду то, что не сделал контрольный выстрел), ушёл с места преступления. В оговорённом месте сел в машину «БМВ», на которой, как и привёз, Гандрабура увёз его от дома, где жил потерпевший. Пистолет оставил в машине.

В оглашённых показаниях об обстоятельствах организации убийства Вишневский рассказал, что он, Стариков, Макаров, Маркун и Гандрабура находились в комнате директора станции техобслуживания «Юнайтед-Моторс» и обсуждали, что делать с человеком, который мешает работать бизнесмену по кличке Толстый и его фирме, с которой, как понимал Вишневский, Макаров имеет какую-то выгоду. И отчего, как говорил Макаров, у них — Старикова, Маркуна и Гандрабуры — денег всё меньше и меньше. Высказывались разные мнения. Кто-то предложил, что нужно «мочить». Так как он в компанию ребят вошёл недавно и должен был себя зарекомендовать, он вызвался, что «мочить» будет он, за что ему было обещано то ли Стариковым, то ли Маркуном, то ли Макаровым, то ли Гандрабурой 3000 долларов.

А также был оглашён протокол моей очной ставки с Вишневским, на которой он подтвердил, что Шагин не присутствовал при данном разговоре и о какой-либо заинтересованности в убийстве Подмогильного человека по фамилии Шагин не говорилось.

Было очевидно, что у участников процесса множество вопросов к Вишневскому по его показаниям. Кто, например, предложил «мочить»? И какие ещё предлагались в обсуждении меры воздействия? И вообще, имели ли эти обстоятельства место? Потому что, судя из воспроизведения Вишневского с места преступления, если, конечно, Вишневский не строил из себя дурака, кося под справку в деле, что он болен шизофренией, он не то что не стрелял — он не знал, как пользоваться пистолетом!

Но вопросы задавать было некому. И судья спросила, подтверждают ли Маркун, Стариков и Гандрабура показания Вишневского. На что подсудимые ответили, что нет.

Лясковская объявила перерыв до девяти завтрашнего утра.

На следующий день суд начался по расписанию. Секретарь сказала, что в холле уже ожидает свидетель.

— Так давайте его сразу допросим, чтобы не задерживать человека, а потом уже рассмотрим, если у кого есть какие-либо заявления и ходатайства, — сказала Лясковская и отправила секретаря за свидетелем.

В зал вошёл невысокого роста человек лет сорока, в синих джинсах и светлой, с длинным рукавом и карманами на металлических кнопках рубашке.

Лясковская попросила у свидетеля паспорт. Он назвал свою фамилию.

— Так, кого Вы знаете из подсудимых в клетке? — спросила судья.

— Можно подойти поближе? — сказал свидетель.

— Этого, этого, — он сказал, — этого, этого, этого. Этого, этого, этого и этого.

Он опознал всех, кроме меня и ещё четырёх человек из четырнадцати, добавив: «Остальных я могу просто не помнить».

Поскольку из присутствующих в клетке мало кто между собой был знаком на свободе, а по обвинительному заключению эти люди проходили по разным эпизодам преступлений, в том числе отрицая своё участие в банде, то было понятно, что это подставной свидетель со стороны прокуратуры, который своими показаниями должен был связать подсудимых в клетке в одну устойчивую группировку.

Между подсудимыми в клетке стали слышны голоса: «что это за хуйня» и «что это он пиздит», а также всем уже известное кряхтение и сопение Трофимова и его шёпот в сторону Маркуна: «Лёха, это уже всё».

— Подойдите сюда, свидетель, — сказала Лясковская. — Что Вы можете рассказать о тех, кого Вы знаете? — И взяла ручку.

— Да, собственно, ничего, — сказал свидетель.

— А откуда же Вы их знаете?

— Да я, собственно, их не знаю. Я с ними знаком.

— А где Вы с ними познакомились?

— Мы не знакомились… — свидетель не договорил.

Лясковская немного подняла тон голоса:

— Ну, Вы же должны были с ними состоять в каких-то отношениях, если Вы с ними знакомы?

— Да, в официальных, — ответил свидетель.

— Вы что, работаете в паспортном столе? — сделала предположение Лясковская.

— Нет, в ГАИ. Мой пост на Подоле. У меня фотографическая память, — ответил свидетель.

— Я по Подолу никогда не ездил, — сказал кто-то из клетки.

Свидетель посмотрел в сторону подсудимых. Другой голос негромко сказал: «Тихо ты!» — возможно, Гандрабуры, который, может быть, опасался, что он сейчас его опознает на чёрном «БМВ».

— А почему Вы сюда пришли? Покажите повестку, — сказала Лясковская. — Вы проходите свидетелем по делу?

— Да, по ДТП.

— Вот тут написано, что Вам в районный суд, и номер дела другой. Почему Вы сюда пришли?

— Я спрашивал, где суд, и меня отправили сюда.

— Так, всё ясно, в следующий раз не путайте, — сказала Лясковская, как будто делая ответственным свидетеля перед присутствующими за потраченное их время и внимание.

Она отдала свидетелю паспорт и он покинул зал.

После этого Лясковская рассмотрела несколько ходатайств подсудимых и адвокатов. Рудько ходатайствовал о назначении ему лечения.

— Я не начальник СИЗО, — сказала ему Лясковская.

Один из адвокатов просил предоставить ему отпуск.

— Так, давайте с отпусками подождём, — сказала Лясковская.

В фойе кинотеатра стали прибывать свидетели, и секретарь стала их по одному заводить в зал.

Были допрошены соседи потерпевшего по лестничной клетке, которые ничего не слышали, а то, что на их соседа было совершено покушение, узнали из газет. И были опрошены свидетели по этажу, один из которых слышал с улицы хлопок, похожий на взрыв петарды. Был опрошен свидетель, который видел импортную машину чёрного цвета в соседнем дворе, но номер не запомнил. И ещё несколько свидетелей, которые видели человека, идущего к дому с белым кульком, в котором, по версии обвинения, у Вишневского был пистолет. Но никто из свидетелей на следствии не опознал Вишневского. Видимо, поэтому судебному следствию не мешало то, что Вишневского в зале не было.

Секретарь завела в зал следующего свидетеля — женщину лет сорока. Она была вся в слезах, и можно было подумать, что у неё истерика. Её руки дрожали, и, казалось, что её знобит. Не успела она подойти к первому ряду кресел, перед которым было место для опроса свидетелей, как стала повторять, глядя в сторону Лясковской:

— Я не видела цвета шапочки. Они меня заставляют сказать, что синий, — она оглянулась назад, видимо, в сторону входа в кинотеатр. — Но я не видела цвета шапочки.

Лясковская попросила у свидетеля паспорт. И секретарь усадила её на одно из кресел в переднем ряду, которые всегда должны были оставаться свободными, отгораживая слушателей от участников процесса, если бы были слушатели. Точнее, если бы они не были удалены.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказала Лясковская. — Никто Вас тут заставлять не будет.

У Вишневского в показаниях было, что он был в синем блейзере. У свидетеля в показаниях — что она цвет шапочки не разглядела. И за отсутствием других доказательств и хотя бы одного опознавшего Вишневского, цвет шапочки был бы основной обличающей уликой при условии, что свидетель подтвердила бы это.

Свидетель успокоилась, подтвердила свои показания, данные на предварительном следствии, что, находясь на кухне в своей квартире на пятом этаже, видела человека, вышедшего из подъезда, в тёмном спортивном костюме и шапочке. Но цвет не разглядела.

После допроса свидетеля, поскольку ещё оставалось время, Лясковская огласила следующие материалы дела. Среди них — психмедосвидетельствование Гандрабуры, на котором ему врачом был задан вопрос, считает ли он себя нормальным человеком. На что Гандрабура ответил: «А Вы считаете это нормальным — убивать людей?» И его записку, изъятую в СИЗО СБУ, когда он шёл к своему адвокату: «Мамочка, не переживай. Мы немного поиграли в гангстеров». Под взглядами Лясковской Гандрабура сказал, что врач задавал ему глупые вопросы. А запиской он так успокаивал маму, видя, что он ничего никому не докажет, чтобы её не обнадёживать.

Поскольку были исследованы все имевшиеся доказательства организации и совершения данного преступления, суд приступил к исследованию мотива, по которому, по версии обвинения, я заказал Старикову организовать убийство Подмогильного.

И первым свидетелем в суд был вызван потерпевший Подмогильный.

Он зашёл в зал грозной походкой и сразу стал всматриваться в лица подсудимых в клетке. Под его ищущим, пристальным, перемещающимся взглядом я встал и сказал, что Шагин — это я. Он некоторое время смотрел на меня, и я сел на место. Потом он дал Лясковской паспорт. Судья выпрямилась, сделала миловидное лицо. А её глаза через окуляры очков засветились почтением и уважением.

Лясковская задала вопрос, знает ли он кого-нибудь из подсудимых в клетке. И Подмогильный ответил, что нет.

После этого по вопросам, связанным с его требованиями о перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другом районе г. Киева и оказании этим предприятием финансовой помощи Жовтневому району, Подмогильный суду пояснил:

— Фиалковскому было сказано, что им нужно находиться на территории нашего района, чтобы пополнялась казна для поддержания образования, здравоохранения. Фиалковский предложил оказывать помощь району, и согласно договорам на счета внебюджетных фондов стали поступать средства. Я не мог повлиять на ООО «Топ-Сервис» в части перерегистрации.

По вопросам, связанным с регистрацией ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», и его отношению к этому Подмогильный пояснил:

— В конце 1998 года к нам в район подошли материалы для регистрации ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», но, учитывая, что было нарушение уставных документов в части доли ОАО «Большевик», нами было отказано в регистрации. Позже нам предоставили договор аренды, и мы зарегистрировали предприятие…

…Когда предприятие стало функционировать, меня приглашали посмотреть, но в первый раз я сам поехал посмотреть десятый цех. Это было до покушения…

…мне производство показал Решетов. Он сказал, что идёт демонтаж оборудования. Я высказал мнение, что нельзя было лишать работы людей, поскольку было много цехов без оборудования, которое было действующим, — там работало человек сто пятьдесят. Решетов сказал, что целесообразно сдавать этот цех в аренду, и люди, работающие в цеху, будут работать и как в нём, так и в других…

…После покушения по предложению Фиалковского был на заводе; производство было неплохое. Мы не могли требовать перерегистрации, поскольку предприятие действовало законно…

И, отвечая на уточняющие вопросы участников судебного процесса по этому делу, Подмогильный пояснил:

— По демонтажу оборудования я просто сделал замечание — сказал Решетову, как сделать разумнее. После покушения, в мае-июне 1999 года я с Фиалковским и Долгополовым ездил на ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» по инициативе Фиалковского. Цех работал, и часть людей с завода работали, и никаких замечаний у меня уже не было…

По вопросам, связанным с возмещением НДС ООО «Топ-Сервис», Подмогильный пояснил:

— В 1997 году, когда мы проводили заседание рабочей группы и ГНИ докладывала о мобилизации денег, разговор шёл и о мобилизации НДС. В перечень попало около десяти предприятий, в том числе и «Топ-Сервис», который по возмещению занимал первое место. У нас претензий не было, но я дал поручение разобраться в деятельности этих предприятий: сколько они уплатили налогов…

…Если казначейство делало законный возврат НДС, я не имею права давать этому оценку, но нарушения по возврату НДС мне не известны…

…Если проверка проходила, то возврат НДС — законная акция…

…Была информация, что имелись сомнения по поставщикам и проводили более подробную проверку, и если она проводилась, НДС возмещался. До меня эти сведения о результатах не доходили. Говорили, что до пятого поставщика проверяли, что всё законно и НДС возмещается…

…Если бы в ходе проверки выяснилось, что что-то при возврате НДС незаконно, я принимал бы действия. Так и было. Закрывались счета, но не у фирмы «Топ-Сервис»…

Подмогильный закончил давать показания и отвечать на вопросы участников процесса, и вменяемый мне мотив на совершение заказа на убийство Подмогильного не подтвердился.

У участников процесса к Подмогильному вопросов больше не было. Тогда он спросил:

— Можно ли задать вопрос Шагину?

— Да, задавайте, пожалуйста, — сказала Лясковская.

— Шагин, скажите: зачем Вы меня заказали? — Вопрос был совершенно резонный.

Я ответил:

— Я Вас не заказывал.

— А почему тогда Вас в этом обвиняют?

Вероятно, можно было бы промолчать или сказать, что это недоразумение (мне тогда было 33 года), но я ответил:

— Читайте плёнки Мельниченко (на которых Президент говорил министру внутренних дел: «Знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”. Обложить ёго як трэба и разорвить». И которые Мельниченко в части этих записей уже предлагал мне купить через адвокатов за 50 тысяч долларов).

— Будем читать, — сказал Подмогильный (как говорили, он был другом Кучмы, и в СМИ сообщалось, что дело находится под контролем Президента).

— Есть ли ещё вопросы? — спросила Лясковская.

Я сказал, что у меня есть вопрос, и Владимир Тимофеевич заёрзал на стуле.

Возможно, из простого любопытства, а может быть, я чувствовал, что нужно спросить. И спросил у Подмогильного:

— А почему Вы решили, что я Вас заказал?

У Владимира Тимофеевича на спине пиджака появились складки, как будто он морщился: «зачем?»

Подмогильный, немного подумав, ответил:

— Мне так показалось. — И добавил: — Когда я знакомился с материалами дела.

— Вам материалы дела предъявлялись к ознакомлению после того, как прокуратура в СМИ объявила заказчиком по Вашему убийству Шагина? Да или нет? — спросил я.

— Когда была статья 218, — ответил Подмогильный.

— Мне материалы дела предъявлялись к ознакомлению, когда была статья 218, — продиктовала Лясковская секретарю.

— Ещё вопросы, Шагин? — спросила она.

Я сказал, что вопросов больше нет.

Лясковская вернула Подмогильному паспорт. Так же учтиво сказала ему: «Спасибо Вам, до свидания». И Подмогильный направился к выходу из зала.

После того как Подмогильный покинул зал, судья огласила ещё часть материалов уголовного дела, среди которых — протокол осмотра места преступления, на котором ничего обнаружено не было, а также заключение судмедэксперта, в котором значилось, что пулевым ранением Подмогильному были причинены тяжкие телесные повреждения — повреждения нижней челюсти и голосовых связок.

Поскольку на этот день свидетелей больше вызвано не было, Лясковская после обеда распустила участников процесса и, так как четверг каждой недели был выбран выходным днём для возможности работы адвокатов с документами, назначила следующее судебное заседание на пятницу.

Стоял июль. Температура воздуха поднималась выше тридцати пяти градусов, и в будке автомобиля становилось как в духовке. Однако начальник конвоя шёл навстречу и давал команду перегнать автомобиль после выгрузки в тень. Поэтому температура внутри железного салона больше 50 ®С не поднималась.

Я попал в камеру до 16 часов. У меня был свободный вечер до отбоя и целый выходной день впереди.

Каждый раз, приезжая с суда, я проводил некоторое время на наре, лёжа на спине с закрытыми глазами и ладонями рук под головой, как будто впитывая в себя события прошедшего дня. Всё было чисто, прозрачно и, как правило, без всякого осадка.

Но сегодня, от того, как ёрзал и двигал мышцами на спине Владимир Тимофеевич, когда я задавал Подмогильному вопросы, как смотрел на меня Подмогильный и какой походкой он вышел из зала, у меня осталось что-то неприятное на душе. Как будто осталось чувство, что я обидел человека, который и так уже пострадал от бандитской пули. И покушение на убийство которого сейчас вешали на меня. И вместо того, чтобы ответить, что это недоразумение, я сказал «читайте плёнки Мельниченко» (майора СБУ, который несколько лет записывал разговоры в кабинете Президента).

Закинув под голову руки, я лежал с таким чувством и с такими мыслями, когда зазвенели ключи, щёлкнул замок, отодвинулся засов и в камеру открылась дверь.

Молоденький офицер из режимного отдела, стоявший рядом с дежурным, сказал всем выйти из камеры в коридор. Такие случаи бывали и раньше — когда работники оперчасти или режимного отдела шли в камеру по наводке за запрещённым предметом. Чаще всего за мобильным телефоном, когда уже точно было известно его местонахождение или что он прямо сейчас в пользовании. В этот момент, например, находившийся в камере агент надевал на себя определённого цвета футболку или блейзер козырьком в обратную сторону (за этим в камере тоже очень внимательно следили) либо выставлял любой другой оговорённый предмет, который можно было увидеть из коридора в глазок.

В камере телефона не было и у меня связанного с этим чувства тревоги — тоже.

Я, Алексей и Гена вышли в коридор. Офицер зашёл в камеру и через некоторое время позвал дежурного. Потом нас снова завели в камеру.

В камере было выдвинуто несколько сумок. А на моей наре завёрнут матрас. Подушки лежали не на своих местах, как будто был проведён поверхностный обыск. Такое бывало: если после обыска ничего не пропало, то могло появиться. Можно было найти, например, у себя в сумке пару бутылок водки, если у кого-то из твоих знакомых в тюрьме день рождения. Или кто-то ушёл из зала суда и таким образом со свободы передал привет. Правда, у меня таких случаев не бывало. Со свободы те, кого бы я мог назвать своими знакомыми, пока мне не встречались. А в тюрьме близких знакомств, чтобы пить за чьё-либо здоровье, я старался не заводить.

Пока соседи проверяли свои вещи, я проверил ниточку от телефона. Она была на месте. Электробритва с зарядным устройством — тоже.

— Карты ушли, — сказал Алексей явно без сожаления, ибо в тюрьме такие карты можно было купить за несколько пачек сигарет.

«Ну, ушли — так ушли, — подумал я. — Правда, зачем им понадобились карты Алексея, которые он хранил в подушке и которые за прошедшие полгода не трогали?»

В этот вечер я не разговаривал по телефону, и аппарат оставался лежать на том же месте — у стены за окном.

Возможно, приход офицера с изъятием у соседа карт был отвлекающим манёвром. И обыск мог быть ещё впереди, что иногда случалось и после двенадцати, и после двух часов ночи.

Ночь прошла тихо. Я пораньше лёг спать и хорошо выспался, настроившись в спокойной обстановке провести выходной день и собраться с мыслями перед назначенным на завтра очередным заседанием суда.

В десять часов утра дежурный заказал меня без вещей. Я не ожидал прихода адвоката. Возможно, это была Света с одним из последних томов жалоб и заявлений, с которым я ещё недоознакомился или забыл расписаться в графике. Я надел брюки и рубашку. Дежурный открыл дверь, и я вышел в коридор.

Но на этот раз меня вели одного. Хотя такое бывало и раньше — когда, например, партию увели, а Николай возвращался ещё за кем-нибудь, чтобы адвокат или следователь не ждал, когда соберут следующий комплект заключённых по этажам.

Когда прапорщик Коля привёл меня на следственный корпус, номер кабинета мне не назвали, а к нам присоединился офицер, и меня через решётчатую дверь у комнаты с пультом дежурного по следственке повели направо, по лестнице вверх, на третий этаж — в административный корпус, куда два года назад меня водили на роспись.

И в тот же кабинет начальника СИЗО.

В сопровождении офицера я зашёл в кабинет и представился.

— Семь суток, — сказал мне Скоробогач.

Я не сразу понял, что это — семь суток. Но потом до меня дошло: семь суток карцера. Я не спорил, не спрашивал за что, зная, какая может быть реакция. А попросил разрешения идти. Я вышел в коридор и какое-то время стоял лицом к стене. Рядом со мной стоял прапорщик Коля. Через некоторое время из кабинета вышел офицер, который меня сопровождал, и в руках у него, как я понял, было постановление о назначении мне карцера. В СИЗО-13 не было принято брать объяснительную. В рапорте дежурный писал: «Объяснительную писать отказался». В постановлении о назначении наказания, выговора или карцера работник спецчасти, который должен был ознакомить заключённого с постановлением, писал: «От подписи отказался».

Я спросил у офицера, за что мне дали карцер.

— У тебя карты нашли, — сказал мне помощник ДПНСИ.

Думать можно было на сокамерника Алексея, который, пока я был в суде, положил мне под матрас колоду и сообщил об этом оперативнику или режимнику (или на кого он там работал). Или просто забыл там колоду, сунув её, например, туда, когда открылась дверь и я приехал с суда. И, разговорившись со мной, не переложил её к себе в наволочку.

Или режимник, молодой офицер, знал или не знал, что у Алексея карты, но нашёл их у меня под матрасом и позвал дежурного с коридора это засвидетельствовать.

Или, например, ему позвонили и сказали, что Шагин прячет свои карты у Алексея в подушке, и чтобы он их забрал с составлением материалов на нарушение. Или что это просто недоразумение, на чём я и остановился, пока Коля вёл меня в сторону «Катьки», как тут говорили — «на карцера».

Николай передал меня корпусному — прапорщику Паше, — который повёл меня через коридор первого этажа спецпоста правого крыла «Катьки», где были транзитные камеры и бани. И в самый его край, за угол, где находились 10 камер карцеров.

На карцерах, как говорили, всё время был один и тот же дежурный — Витя. Маленький худой прапорщик лет шестидесяти, которого называли «дед». Поговаривали, что он по полгода не выходит из тюрьмы, а живёт в своей шурше, расположившейся за кладовой, где хранились матрасы и куда сдавались личные вещи заключённых, отбывавших сутки, и выдавалась коричневая роба с надписью «карцер» на спине.

Прапорщик Витя-дед выдал мне робу в обмен на мои брюки, туфли и рубашку. Роба представляла собой выцветшую, поношенную, рваную спецодежду. Брюки с трудом сходились у меня на животе. А их штанины не закрывали носки. И выдал тапочки с верхом из крест-накрест расположенных полос из кожзаменителя на тонкой резиновой подошве.

Прапорщик Паша сказал, что он сходит в мою камеру и принесёт мне полотенце, мыло, зубную пасту и щётку — словом, то, что было положено иметь в карцере.

После того как меня переодели в карцерную робу, меня завели в камеру карцера. Это было помещение примерно 2,5 на 2,5 м, с зарешёченным небольшим окном под потолком, бетонным полом, парашей, умывальником, вода в котором включалась с коридора, железной нарой, на день сложенной и пристёгнутой к стене, небольшим железным столиком, торчавшим из стены, и железной табуреткой на одной ножке, забетонированной в пол так, что на ней с трудом можно было сидеть и едва разместиться. Оставалось возможным либо лежать на бетонном полу, либо весь день находиться на ногах. Плюс ко всему от подъёма до отбоя в карцере играла музыка — одна из FM-радиостанций. Заключённые требовали положенное по закону радио, и оно было включено на такую громкость, что нельзя было услышать собственный голос.

Кто-то — дежурный или баландёр — постучал в дверь и крикнул: «Обед». Предполагая, какое тут питание, я решил воздержаться. Также в карцере нельзя было курить и иметь при себе спички и сигареты.

Вечером, за пять минут до отбоя, который был в 21:30, открылась дверь и меня вывели для получения на ночь матраса, подушки и одеяла. А дежурный по этажу в присутствии офицера — ДПНСИ — осмотрел помещение карцера на предмет запрещённых вещей и отстегнул от стены нару в горизонтальное положение.

Я получил матрас, больше напоминавший грязный, зашитый и почти пустой мешок, такую же подушку и две трети одеяла. Зашёл в камеру карцера, разместился на отстёгнутой наре и уснул.

Хотя было лето, в помещении карцера было прохладно, поскольку это был полуподвальный, цокольный этаж.

Утром я проснулся раньше подъёма. Потом открылась дверь, и я сдал матрас, подушку и одеяло. А дежурный в присутствии офицера обыскал помещение и пристегнул нару к стене. Включилась музыка. Баландёр предложил хлеб, сахар, кипяток, кашу, из которых я взял кипяток и сахар (пластиковую ложку и кружку мне принесли вместе с полотенцем, мылом, зубной пастой и щёткой).

Примерно через полчаса меня заказали на суд, вывели из камеры карцера, поменяли робу и тапочки на мои брюки, рубашку и туфли. Я переоделся, и меня отвели на боксики — ожидать отправку в суд в числе других. К этому по закону мне была положена ещё и баня.

Баня предоставлялась заключённым раз в неделю, в том числе при нахождении в карцере и сразу после отбывания суток и освобождения из карцера. Поскольку из карцера я ездил на суды, баня мне была положена перед каждым выездом.

Я направился в баню, после чего дежурный закрыл меня в бокс. А через некоторое время корпусной через подземный туннель перевёл меня в одну из клеток этапки, куда с разных корпусов прибывали подсудимые и откуда летом происходили отправки на суды. С течением времени стали приводить подсудимых — и клетки начали заполняться. Я попросил корпусного принести из камеры мой портфель, в котором, помимо тетради и ручек, находились галстук и пара комплектов новых белых рубашек.

Содержание в карцере среди самих заключённых считалось если не престижем, то свидетельством арестантской порядочности. И многие пытались попасть туда сами, провоцируя администрацию, для поднятия собственного авторитета. Но администрация это понимала и туда их не сажала. А других сама администрация закрывала туда для организации легенды так называемой арестантской порядочности.

Подсудимые, проходившие со мной по делу, или те, по делу с которыми проходил я, здоровались, крепко жали мне руку, предлагали бутерброды, кофе… — что у кого было. Через некоторое время всех четырнадцать человек доставили в кинотеатр, в суд, и Лясковская продолжила слушание дела.

Но в этот день — в пятницу — судебное заседание не состоялось: отсутствовал один из адвокатов. В течение часа секретарь несколько раз звонила ему на мобильный, но телефон был выключен. Лясковской ничего не оставалось делать, как отпустить участников процесса до понедельника. Как позже потом объяснил адвокат, ему пришлось срочно везти ребёнка в больницу.

Подсудимых снова доставили в СИЗО. Меня разместили в отдельный боксик, и через некоторое время корпусной сопроводил меня в карцер. Прогулка уже закончилась, обед прошёл, и я оставшийся день и время после ужина, на который взял кружку кипятка, провёл, то сидя на железной табуретке, то передвигаясь из угла в угол под орущую музыку радиостанции. Вечером, по отбою я также получил то, что называлось матрасом, подушкой и одеялом. Дежурный отстегнул от стены нару, и я лёг спать.

На следующий день утром меня вывели на прогулку. Прогульщик дал мне две сигареты и черкаш с несколькими спичками, завёрнутые в целлофановую плёнку. Видимо, это и был «грев», собираемый смотрящими и теми, кто называл себя представителями блатного мира, для карцеров — как говорилось, «на яму».

Погода была хорошая, и час прогулки пролетел очень быстро. Всё оставшееся время до отбоя я снова провёл то сидя на железном верху табуретки, то тусуясь из стороны в сторону на ногах. Так же прошёл и следующий день — воскресенье.

Вечером открылась кормушка, и дежурный мне сказал: «Слушай, возьми поешь — тут хорошо кормят». Нельзя сказать, что я был голодный. Наоборот, считал, что несколько дней поста пойдут мне на пользу. Но из уважения к проявленной заботе дежурного я взял баланду. На карцере баландой оказалась тушёная картошка с мясом. По отбою я лёг спать. Утром в понедельник меня снова заказали на суд.

На понедельник и вторник в суд был вызван ряд свидетелей в подтверждение или опровержение показаний потерпевшего Подмогильного, который уже был опрошен в суде и засвидетельствовал отсутствие вменяемого мне мотива на его убийство. Но потерпевший, как, возможно, считало обвинение, мог говорить и неправду.

Первой была опрошена свидетель Воропаева. Она пояснила суду, что вопросами возмещения НДС она непосредственно не занималась, поскольку эти вопросы относились к компетенции ГНИ, госказначейства и финотдела. Какой деятельностью занималось предприятие «Топ-Сервис», ей неизвестно. Из сотрудников этой компании она знала только Долгополова, да и то потому, что он был депутатом Жовтневого райсовета. Возмещение НДС непосредственно на бюджет района не влияло, разве что косвенно, поскольку каждый год плановые показатели и нормативы отчислений в районный бюджет базировались на основании показателей предыдущего года. На тот период в районе существовала задолженность по выплате зарплат и пенсий, однако возмещение НДС фирме «Топ-Сервис» на выплаты социальных платежей не влияло.

В течение года предприятием «Топ-Сервис» перечислялись средства в два фонда района. Она к этим договорам отношения не имела. Никакого неудовольствия деятельностью этого предприятия руководством Жовтневой РГА не высказывалось.

Следующим был допрошен свидетель Тишенко. Он показал, что в 1998–1999 годах занимал должность первого заместителя главы Жовтневой РГА.

По вопросам, связанным с возмещением НДС и отношениями руководства РГА с компанией «Топ-Сервис», он пояснил следующее:

— На заседаниях комиссии по наполнению бюджета рассматривались вопросы, связанные с возмещением НДС. Хоть мы за госбюджет не отвечали, но всегда следили за его наполнением. Возмещение НДС влияло на репутацию руководителя района…

— Впервые о «Топ-Сервисе» узнал из рекламы по телевидению в 1997–1998 годах, потом в приёмной видел человека с «Топ-Сервиса». Потом услышал о «Топ-Сервисе» на заседании комиссии, Подмогильный говорил, что «Топ-Сервис» зарегистрирован у нас, а толку от него нет…

— Подмогильный говорил, что «Топ-Сервис», руководитель его Фиалковский, частично делает взнос на развитие района. Это прозвучало на заседании комиссии. Но по всем этим вопросам я был не в курсе дела, так как мне хватало дел по своим направлениям…

— Возмещение НДС на баланс бюджета района не влияло. Глава РГА не мог влиять на процедуру возмещения НДС, поскольку это было бы противозаконным. О регистрации, создании и деятельности ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» мне ничего не известно…

Свидетель Федоренко пояснил, что кроме компании «Топ-Сервис» на территории Жовтневого района было зарегистрировано более 5 тысяч предприятий. Возмещение НДС происходило по заключениям ГНИ. Казначейством осуществлялось только техническое оформление. Возмещение НДС влияло на уменьшение консолидированного бюджета района. Но это никак не сказывалось на районном бюджете. Случаев незаконного возмещения НДС в районе не было.

Свидетель Яценко, на тот период начальник ГНИ в Жовтневом районе, также пояснил, что в районе было зарегистрировано около 6 тысяч субъектов предпринимательской деятельности. На местный бюджет возмещение НДС никак не влияет. А о влиянии возмещения НДС на консолидированный бюджет района он судить не берётся, поскольку во всех случаях НДС возмещается только после поступления валюты за экспортируемый товар. Сумма возмещённого НДС состоит из многих источников. Нельзя однозначно утверждать, что сумма уплаченного НДС должна совпадать с требуемой суммой возмещённого НДС.

Последним по эпизоду Подмогильного был допрошен свидетель Решетов, бывший директор ОАО «Большевик». Решетов сказал, что порядка 50 коммерческих структур арендовали производственные площади завода. На момент сдачи в аренду цеха № 10 предприятию ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» со стороны Подмогильного никаких претензий не было. Он только высказал своё недовольство, узнав о вывозе из цеха монтажных плит в связи с демонтажем оборудования. Когда линия была уже запущена, все рабочие цеха были задействованы на этом производстве и обеспечены работой. На то время свободных цехов на заводе не было. А цех № 10 был вспомогательным и уже давно потерял своё первоначальное назначение. До сдачи в аренду этот цех был нерентабельным и своей продукции не выпускал. Подмогильный никогда не говорил ему, чтобы он не сдавал в аренду этот цех.

На вопрос Лясковской, знает ли он Шагина и рассказывал ли он, Решетов, ему о разговорах с Подмогильным, Решетов ответил:

— Шагина знаю. Нет, не рассказывал. Это не уровень Шагина.

— А что Вы можете сказать о Шагине? — спросила Лясковская.

— Шагин — руководитель высокого ранга, — ответил Решетов.

И по её виду могло показаться, что Лясковскую внутри передёрнуло. Некоторое время судья сохраняла молчание. И, видимо, воспользовавшись паузой, Решетов спросил:

— Могу ли я идти?

— Так, — сказала Лясковская, — есть вопросы к свидетелю?

Вопросов не было, и судья отдала Решетову паспорт. И после того, как Решетов покинул зал, огласила последний документ по этому эпизоду. Договоры о предоставлении ООО «Топ-Сервис» Жовтневой РГА беспроцентной ссуды на общую сумму 689 тысяч гривен, подписанные с одной стороны Фиалковским (в одном случае — Драгуновым) и с другой — Подмогильным.

И в судебном заседании было ещё раз подтверждено отсутствие у меня вменяемого мне обвинением мотива к убийству Подмогильного.

Как и то, что ООО «Топ-Сервис» вело законную хозяйственную деятельность (и ещё занималось благотворительностью).

Единственный документ в деле, который остался неоглашённым, — это первый протокол допроса Подмогильного сразу после совершения на него покушения, но на его оглашении в зале суда никто не настаивал.

В этом протоколе Подмогильный высказывал предположительные мотивы совершения на него покушения. Но нигде не звучало ООО «Топ-Сервис» и ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», НДС или беспроцентные бессрочные ссуды ООО «Топ-Сервис» Жовтневому району. А среди множества подозреваемых Подмогильным ни разу не называлась фамилия Шагин.

А об обстоятельствах покушения, предшествовавших в день покушения событиях, глава районной администрации сообщил следующее:

«Мы закончили заседание районной рады и потом отмечали. И нормально бухнули. Потом поехали к одному ларьку добавлять. Потом добавляли у другого, за стойкой. А потом я сказал водителю Ване везти меня домой. Выходя из машины перед подъездом, дипломат я не взял. Случайно оставил в салоне…»

На вопрос следователя, что было в дипломате, Подмогильный ответил: «30 тысяч долларов».

Потом Подмогильный привёл свидетеля, что эти деньги Подмогильный у него одолжил для покупки машины. Которую, правда, он так и не купил. Как написал в следующих показаниях, передумал, а деньги вернул.

После рассмотрения всех материалов в судебном заседании было если не доказано, так как любое доказательство невиновности в нормах нарушения презумпции невиновности подлежит сомнению, то очевидно и понятно, что я не имею никакого отношения к покушению на убийство Подмогильного.

Но это также было ясно и тем, кто фабриковал это дело. И поскольку из песни слов не выкинешь, как и из материалов дела показаний Вишневского, которого, ввиду его болезни шизофренией, было, видимо, трудно склонить перед следователем подтверждать нужное из-за риска, например, что он всё равно сделает по-своему и ещё что-нибудь назло, то, быть может, решили всё оставить как есть.

Единственное, на что мог повлиять адвокат, предоставленный ему МВД, так это убедить Вишневского в обмен на срок вместо пожизненного заключения просто отказаться в суде разговаривать с судьёй (как впоследствии и произошло) на тот случай, если он вдруг возьмёт, например, и вспомнит, что ему сказали забрать дипломат, которого, как он потом разглядел, у Подмогильного не оказалось.

А чтобы «впихнуть невпихуемое», как тут любили выражаться, и спрятать то, что скрыть невозможно, было принято это самое поставить на самое видное место. А эпизод Подмогильного, в том числе в СМИ, сделать гвоздём программы. Но видела ли это судья?

Среда и четверг были назначены выходными, и я это время досиживал в карцере. В среду меня посетил адвокат. И был удивлён моему внешнему виду.

Только при выезде из карцера за пределы СИЗО выдавалась личная одежда. Внутри тюрьмы все перемещения, в том числе и к адвокату, были в карцерной робе.

— За что хоть? — спросил Владимир Тимофеевич.

— Написано, что за карты, — сказал я.

— Понятно, — сказал Владимир Тимофеевич.

Перед уходом адвокат спросил, что необходимо передать. Я сказал, что завтра, после обеда, в передаче мне нужно банное полотенце — толстое, махровое, тёмное и, по возможности, размером со штору.

В карцере что маленькое полотенце, что большое считалось полотенцем. Так же, как пустая матрасовка — матрасом. И полотенце можно было использовать в качестве подстилки на бетонный пол, чтобы весь день не находиться на ногах.

А после окончания семи суток меня могли сутки продержать в камере и снова закрыть в карцер.

Время освобождения из карцера соответствовало минутам, указанным в постановлении. И как только по радио зазвучали двенадцатичасовые новости, открылась дверь. Я сдал робу, получил свою одежду и сказал прапорщику-«деду» до свидания, почему-то уверенный, что мы ещё не раз встретимся.

Я проследовал по коридору за корпусным, представляя, как сейчас вернусь в камеру, получу передачу, поем и лягу спать. Всё-таки семь суток на ногах вместе с выездами на суды были утомительными.

Мы вышли за дверь цокольного этажа, поднялись по половине пролёта лестницы. Но корпусной не открыл дверь, ведущую в подземный туннель, чтобы сопроводить меня к стыку корпусов «Кучмовки», «Брежневки» и «Столыпинки», а открыл железную дверь в том же крыле на первый этаж.

— Ты теперь в сто двадцать третьей, — сказал корпусной.

На этом, первом, этаже правого крыла «Катьки» были расположены камеры осуждёнки, строгого режима и усиленного режима для злостных нарушителей режима содержания. И 123-я считалась одной из них, рассчитанной на 18 человек.

— Как быть с моими вещами, которые остались на том корпусе, в камере? — спросил я.

— Ту хату вчера разбросали, — сказал корпусной. — В камере никого нету, только твои вещи, и я сейчас скажу, чтобы их сложили в сумки и привезли сюда.

— Я могу сам собрать свои вещи, — сказал я.

— Сказано сделать так, — ответил прапорщик.

Видимо, цель такого решения заключалась в поисках телефона, чтобы я его, если он у меня был (а в том, что был, видимо, сомнений не было), не спихнул какому-нибудь контролёру во время переезда из одной камеры в другую, с одного на другой корпус. А потом забрал обратно.

Ходили разговоры, что сам начальник оперчасти в том случае, если был уверен, что в камере телефон, собственными руками отбивал всю плитку в туалете (например, чтобы добавить ещё сутки карцера). Но в камере телефона не было. И, понимая, что может считываться моя реакция, я настаивать не стал. А попросил побыстрее принести мои вещи, чтобы я мог переодеться.

Корпусной открыл дверь, и я зашёл в камеру. Она была светлая, и в два больших зарешёченных окна светило солнце. И напротив его лучей повернувшиеся в мою сторону лица казались ещё более мрачными.

Люди разговаривали между собой, но не было слышно ни одного русского слова.

С левой стороны расположились представители Кавказа разных возрастов и национальностей. Кто стоял, кто сидел на нарах и играл в нарды, кто курил на лавочке спиной к большому длинному столу, разделявшему камеру напополам. На верхнем ярусе, видимо, их шныри или те, кому не хватило места снизу. Людей было больше, чем нар. В общей сложности человек пятнадцать. Такое бывало, что из пяти нижних нар, находящихся впритык друг к другу делали десять спальных мест. Спали боком, но внизу.

Дальние, крайние двойные нижние нары — видимо, смотрящего, — были пустые.

С правой стороны нар было в два раза меньше, так как часть камеры занимали умывальник и туалет. И не удивительно, что представители так называемого блатного мира ютились с другой стороны.

Нижняя и верхняя нары у туалета были свободные. На двойных двухъярусных нарах под правым окном я увидел выглядывавшее славянское лицо. Рядом с ним был татарин. Славянское лицо показалось мне знакомым. Подельник Славика из Нахимовского училища — Владислав.

Я прошёл к нему и поздоровался. Кто-то на телевизоре добавил громкость музыки — видимо, специально приглушённой, когда в камеру стала открываться дверь. Владик был искренне рад меня видеть. Как он сказал, что сначала не поверил своим глазам, увидев тут Шагина! Но как только мы поздоровались, сразу, как говорилось, «выпал на шифр», что я тут делаю. Да ещё после карцера. То, что меня посадили в карцер, — это было событие в тюрьме! Тут считалось, что у Шагина всё куплено и в этом отношении он не пробиваемый.

— Смотрящий тут Петруха, из полтавской бригады, — сказал Владик. — Сейчас он на суде. Но, как я понял, он собирается отсюда сваливать. Я тут сам две недели. Но мне руль не нужен. Я ему сказал, что «общак» не возьму. Тайсон тоже, если что помочь, но в эти дела лезть не хочет.

Татарин замотал головой, и я поздоровался с ним за руку.

— Вон, пускай ищет кого-нибудь из тех, — продолжил Владик и кивнул в сторону представителей Кавказа. — Он перед ними прогибается. Чуть ли не жопу лижет. А их всё сюда последнюю неделю садят и садят. Я столько чёрных и на свободе в одном месте не видел. Мы тут с Тайсоном пока в меньшинстве, и нас не трогают. Но если что начнётся, — он посмотрел на меня, — останется только резать.

И я невольно посмотрел за стол на противоположную сторону камеры.

— Смотри сам, — сказал Владик. — Мы с тобой до талого.

Имелось в виду «пхнём». И Тайсон — так звали татарина — закивал головой.

Тут щёлкнул замок двери, и кто-то снова приглушил музыку.

— Видишь, ещё кого-то садят, — сказал Владик.

Дверь открылась — это был корпусной. И тут же подъехала тележка с моими вещами в сумках. Кладовщик и с ним помощник из хозобслуги начали заносить сумки в камеру. А следом пришла кабанщица с носильщиками, и к сумкам добавились ещё четыре с продуктами. Я дал сигареты. Дверь закрылась, и музыка снова сделалась громче.

Тайсона Владик попросил перелечь на соседнюю нару, которая оставалась свободной.

— Нигде такого нет, что это место у параши. Это тут они уже навернули, — Владик посмотрел на противоположную сторону камеры.

— Да мне хоть на парашу, — сказал Тайсон. Он был настроен очень воинственно.

Владик предложил мне свою нару у окна. Но я, сославшись на то, что там дует, занял бывшее место Тайсона. А Тайсон разместился на койке рядом со мной через проход.

Закончив раскладывать вещи, я собрался себе что-нибудь приготовить. А ребят попросил ни в чём себе не отказывать. Владик сказал, что уже обедал. А Тайсон — что приготовит всё сам на себя и на меня.

В то время как Тайсон занимался приготовлением пищи, в камеру открылась дверь, и из суда вернулся Петруха. Он зашёл в камеру и сразу направился ко мне, как будто мы были знакомы. На вид ему было лет тридцать пять — сорок, под два метра ростом и весом около 160 кг. Боров с круглым животом, надутыми щеками и лысиной на макушке. Он сказал, обращаясь то ли ко мне, то ли к Владику, что весь день просидел на боксах, а его подельников даже не подняли из камер («поднять» означало «вывести» по фене, наверное. И в деле даже встречались заявления следователей к главе следственной группы или прокурору «прошу Вас дать разрешение на поднятие Шагина») — что-то произошло с машиной. У Петрухи из стороны в сторону бегали глаза, и было понятно, на каких боксах он провёл весь день.

Когда еда была готова — сварен рис, порезана колбаса, хлеб и овощи, — я обратил внимание на то, что стол разделён на три части. С правой стороны лежала тканая скатерть, посредине — клеёнка, с левого края была крашеная дощатая столешница. Очевидно, для блатных, мужиков и петухов. Петухов в камере не было, но место для них было оставлено.

Тайсон сел посередине. А я переставил свои тарелки на край стола на деревянную столешницу. Сел с левой стороны от него и начал есть.

— А что ты там ешь, садись сюда, вот, с моей стороны, — сказал Петруха.

— Мне здесь удобно, — сказал я.

— Но ты, наверное, не знаешь, — вроде как давая мне свал, что по незнанке не считается, — у нас тут котловая хата.

— И что, это место для петухов? А для душевных петухов где места? — спросил я.

Петруха не понял и продолжил смотреть на меня.

— Для отрицалова, — сказал я, с левой стороны все были «отрицалово», и их взгляды были направлены то на меня, то на Петруху, а кое-кто уже начал вставать с нар или делал вид, что начал вставать.

— От первых показаний, — продолжил я, — явочники-хуявочники.

Петруха не показывал никому своё обвинительное заключение, и это было его право. Но прежде, чем определять места, ему бы следовало это сделать хотя бы на тот случай, что, может быть, найдётся более достойный на эту роль представитель так называемого блатного мира. И копия его обвинительного заключения от его подельника могла находиться у меня в сумке. А моё нежелание есть на месте Петрухи — на тканой скатерти, где, наверное, ели уже все, — возможно, было потому, что как раз то место я считал петушиным. А Петруху — рулём гарема.

Петруха так и не назвал место для душевных пидарасов, а ушёл к себе на нару.

А ко мне подошёл парень лет двадцати, ярко выраженный чеченец. Мы поздоровались за руку, и он представился: «Аслан». В отличие от всех остальных, он ел у себя на наре, потому что там ему было удобнее.

— Слушай, мне нужно отсюда уезжать, — перед отбоем, когда я расстилал нару, сказал мне Владик. — Как ты нарядил Петруху, так скоро на том же месте у тебя окажусь и я.

— Но ты же не называешь себя блатным или смотрящим. А показания можно выбить из любого. И из меня бы выбили, если бы мне было что на себя сказать или, выгораживая себя, валить на другого.

Я лёг спать. На следующий день, когда я приехал с суда, Петрухи в камере уже не было, а роль смотрящего перешла к Аслану.

В этот день в суде рассматривался эпизод убийства Хвацкого, заказчиком которого по обвинительному заключению выступал Ляшенко. Это был тот самый эпизод, опровергавший показания Старикова в исчезнувшем из дела протоколе, которые он не поддерживал, что все убийства ему заказывал Шагин.

Рассмотрение этого эпизода началось с того, что Ляшенко дал в суде показания, что он знал Хвацкого, занимаясь финансовой деятельностью, связанной с заработком на разницах курсов валют, и получал у него консультации. Он собирался развивать отношения с Хвацким, и, так как последний был гражданином Израиля и в Украине о нём было мало что известно, он искал людей, которые бы могли о человеке — в частности, о Хвацком — собрать информацию.

Его родственник Демьяненко, один из учредителей ООО «Топ-Сервис», познакомил его со Стариковым, который сказал, что может такую информацию собрать за 500 долларов в неделю. Точнее, Старикова Демьяненко представил Ляшенко как директора станции техобслуживания американских автомобилей, на которой Ляшенко ремонтировал свой «Форд Мустанг». И в процессе развития отношений Стариков сказал, что может оказать такую услугу.

Через некоторое время Ляшенко узнал от Старикова, что Хвацкий имеет в Киеве две квартиры, что он предположительно гомосексуалист и имеет двух любовников. И адреса фирм и банков, которые он посещает, и частных квартир.

А потом Хвацкого убили, и Стариков стал требовать у Ляшенко 10 тысяч долларов как отступную за то, что как будто тот его подставил, то есть его людей, которые занимались сбором информации, и теперь к ним могут быть вопросы от правоохранительных органов, чтобы уладить этот вопрос с милицией.

Чтобы быстрее развязаться от Старикова и от этой неприятной ситуации, Ляшенко отдал ему деньги.

Примерно такие показания Ляшенко давал в различных вариациях, но неизменные по сути на всём периоде следствия.

Стариков же в первых показаниях на следствии сообщил, что убийство Хвацкого за 10 тысяч долларов ему заказал Ляшенко.

Во вторых, что все убийства ему заказывал Шагин.

И в третьих он подтверждал показания Ляшенко, только ссылался на то, что действовал по поручению Макарова, в отношениях с которым состоял как начальник и подчинённый. И тот занимался организацией сбора информации через своих милиционеров. А также отправлял его к Ляшенко за отступной после убийства Хвацкого, о чём Макаров сказал, что узнал от МВД. У прокурора к Ляшенко был вопрос: почему он с такой просьбой обратился к Старикову, директору автостанции техобслуживания, а, например, не к какому-то сыскному агентству?

Ляшенко ответил, что Стариков не раз указывал, что у них хорошая служба безопасности и связи в МВД, когда встал вопрос оставлять его дорогой автомобиль на станции. И ему было удобно, что Стариков может оказать такую услугу. Так как с сыскного агентства информация могла попасть к Хвацкому, как это бывает, что его пробивают. И это могло бы отразиться негативно на отношении Хвацкого к нему. То есть ему так было удобно.

На вопрос прокурора, почему он не обратился в милицию с вымогательством у него 10 тысяч долларов, Ляшенко ответил, что не хотел связываться с милицией и навлекать на себя подозрение. Посчитал, что лучше отдать деньги и забыть, но потом пожалел, что так не сделал, поскольку впоследствии Макаров не раз требовал и брал у него деньги для улаживания вопроса с милицией о снятии с его людей подозрений.

На вопрос прокурора к Старикову, что он давал показания, что его били, чтобы он оговаривал Шагина, а он дал показания против Ляшенко, Стариков ответил, что ему говорили, какие показания на Шагина, а какие — на Ляшенко.

На вопрос прокурора, почему он потом написал, что все убийства ему заказывал Шагин, Стариков ответил, что уже забыл, кто чего ему заказывал, как от него хотели оперативные работники, и в ИВС в присутствии ими навязанного адвоката написал, что всё ему заказывал Шагин. А потом в СИЗО в присутствии адвоката, нанятого через знакомых его родственниками, он дал те показания, которые сейчас он подтверждает в суде: что ни Шагин, ни Ляшенко ему убийств не заказывали.

Далее суд перешёл к допросу Середенко и Моисеенко, которым вменялось исполнение убийства Хвацкого.

Середенко в суде сказал, что по поручению Макарова, которому он был должен деньги за ремонт автомобиля «БМВ», отрабатывая, в том числе несколько раз подвозил Моисеенко по адресам, которые указывал Макаров, для отслеживания одного бизнесмена, чем занимался Моисеенко. Середенко отрицал, что что-либо знал о совершении убийства, и отрицал своё участие в убийстве.

Моисеенко в суде сказал, что он по указанию Макарова отслеживал Хвацкого. Установил, что тот — гомосексуалист. Он, Моисеенко, сидел на дереве, заглядывая в окно. Имеет несколько любовников. А также — что Хвацкий носит при себе крупные суммы денег, которые он заносит и выносит из квартиры в полиэтиленовых пакетах. Он видел через просвет жалюзи, как деньги пересчитываются за кухонным столом. Всю собранную информацию он передавал Макарову. Какого-либо участия в убийстве Хвацкого он не принимал. При задержании всё это рассказал милиции. Но его побоями заставили признаться в убийстве, оговорить себя, Середенко и Старикова, при этом уменьшая роль Макарова, о котором они просто не хотели слышать, что они планировали убийство Хвацкого на станции техобслуживания и дали ему для этой цели пистолет. Как только он попал в СИЗО из РОВД и ИВС, он дал следователю те показания, которые подтверждает в суде.

В этот же день были опрошены два свидетеля убийства Хвацкого.

Совершеннолетний молодой человек, которому тогда было 14, — он давал показания, что, сидя в подъезде на батарее в момент убийства, видел стрелявшего. Но описывал не схожего человека с Моисеенко и не опознал его в суде.

А также свидетель, который видел покушавшегося при первой неудачной попытке убить Хвацкого, при которой, по версии следствия, у Моисеенко заклинило пистолет. Сидя в клетке, Моисеенко назвал его «пидарасом».

В зал зашёл культурный, с длинными, вьющимися, аккуратно уложенными волосами молодой человек в джинсах, рубашке и с серёжкой в ухе. И на вопрос, этот ли человек пытался убить Хвацкого при первой попытке (и судья попросила встать Моисеенко), свидетель сказал, что нет.

Поскольку из показаний свидетеля следовало, что он видел удалявшегося человека от Хвацкого, а со слов Хвацкого узнал, что это был, видимо, душевнобольной человек, который направил на него пистолет, а потом начал корчить рожи и большими прыжками скрылся из вида, что соответствовало показаниям Моисеенко на видеовоспроизведении, прокурор спросил, как Моисеенко это может объяснить. Моисеенко объяснил, что милиция заставляла его корчить рожи и разыгрывать из себя идиота.

Мотив убийства Хвацкого был написан в обвинении Ляшенко как из неприязненных отношений.

На месте преступления были изъяты 300 тысяч долларов, которые на следующий день исчезли из оружейной комнаты Московского РОВД. Из оглашённых объяснительных сотрудников милиции по этому поводу один написал, что сдавал, второй написал, что не принимал.

Учитывая, что, только зная заранее, что Стариков занимался заказными убийствами, Ляшенко мог обратиться к нему по этому поводу (если, конечно, Стариков не рассказывал всем подряд о своём занятии, а Ляшенко к любому встречному не обращался с заказами на убийство), Демьяненко должно было быть предъявлено обвинение, так как только от него Ляшенко мог знать о таком роде деятельности Старикова.

Но Демьяненко обвинение предъявлено не было, что подтверждало правдивость показаний Ляшенко. Однако если бы обвинение в заказе убийства Хвацкого с Ляшенко было снято, то это бы ещё раз доказывало правдивость моих показаний о занятии Макарова и его людей рэкетом, вымогательством и в частности шантажом.

Обратное указывало бы на то, что не только Шагин делал заказы Старикову, но и другие, в частности Ляшенко. И Ляшенко находился в тюрьме, а эпизод Хвацкого — не в отдельном делопроизводстве, чтобы нельзя было утверждать, что дело сфабриковано в отношении Шагина или в отношении Шагина сфабриковано. Почему Демьяненко находился на свободе, видимо, ещё предстояло узнать.

Субботу и воскресенье я провёл, привыкая к условиям жизни в новой камере. Камера считалась «котловой», в которую со всех сторон из разных камер тюрьмы шёл «общак» (чай, сигареты) и в которой шёл тюремный «движь», как, улыбаясь, говорил Аслан, разгонялся дальше при помощи верёвочных «канатных дорог» через окно и решётку вниз в транзит, в транзитную камеру, где на сутки-двое до следующего этапа останавливались осуждённые, перемещаемые с одного лагеря в другой, и «ногами» через контролёров, в сторону карцера и «бункера» пожизненного заключения.

Аслану был двадцать один год. По национальности он был чеченец, родом из Грозного и жил там же. Полгода назад он приехал в Киев к своему товарищу, учившемуся в институте. В корпусах общежития завязалась потасовка между арабами и чеченцами, в которой участвовало около сотни человек. В результате один араб был убит, а другой порезан ножом. И Аслан по этому обвинению находился в тюрьме. Никаких признательных показаний он не давал. Каких-либо свидетелей не было, за исключением одного араба, который написал, что видел нож у Аслана, когда тот был повёрнут к нему спиной. Как говорил Аслан, судья открыто предлагала ему семь лет в обмен на признание вины. Но он утверждал о собственной невиновности.

Аслан ранее не был судим. Никакого отношения к преступному миру не имел. Но по характеру был лидер и, видимо, поэтому заключёнными с левой половины камеры, называющими себя «босотой», выбран на роль «руля». Правой его рукой был Саид, тоже чеченец — ростом на голову выше и на девять лет старше. И они вдвоём неплохо контролировали обстановку в камере. Я с Асланом сразу обсудил: «У вас свой движ, а у меня свой движ. И наши движи не пересекаются». Аслан понял, почему я здесь, и мы договорились ничего не делать ни во вред, ни на пользу милиции.

Бóльшая часть камеры была передана в моё распоряжение. Я, в свою очередь, Аслану ни в чём не отказывал — ни в сигаретах, ни в чае, ни в продуктах, — к чему он относился очень скромно.

Аслан говорил, что он плохо относится к русским. Что они убили почти всю его семью, когда бомбили Грозный. Что прятались в подвале и грелись возле буржуйки. Он говорил, что не имеет в виду меня. А просто к русским. Говорил, что хочет, чтобы Чечня была свободной. И соглашался, что все богатые чеченцы живут в Москве. После этого мы друг другу улыбались. И он говорил: «Ну, ладно. Я пошёл делать движь».

«Движь» у Аслана и Саида был свой. В тюрьме было ещё несколько чеченцев, и они друг друга держались. Помогали друг другу, переписывались по тюремной почте.

Аслан делал всю работу, которую, как считалось, подобало делать смотрящему в камере.

Когда заходил разговор о «воровской жизни», он улыбался и поддерживал меня, что, как и я, поддерживает воровские традиции частично. Людям помогать надо, а воровать нельзя. Он себя называл «мужиком». Я себя называл «барыгой». И вся «босота» начинала меня разубеждать, что это не так, высказывая мне, что барыга — это тот, кто торгует краденым или продаёт наркотики. Аслан улыбался и говорил, что он пошёл делать «тюремный движь», доставая из отсека стола бульбулятор. А Саид приглашал меня присоединиться. Я же шёл делать свой «движ» — читать обвинительное заключение перед рассмотрением следующих эпизодов Гирныка и Олейника.

В обвинительном заключении в мотив причинения телесных повреждений Гирныку и Олейнику было положено наличие хозяйственного спора между двумя самостоятельными субъектами хозяйственной деятельности — ООО «Рико» и ООО «Линда» — и написано буквально следующее:

«Для согласования спорных вопросов Гирнык и Олейник в конце февраля 1999 г. встретились с Шагиным в помещении ООО “Топ-Сервис” на ул. Гайдара, 6 в г. Киеве. Шагин отказался обеспечить возмещение долга ООО “Линда”, настаивал на получении ООО “Рико” мазута и пригрозил при помощи судебного решения довести до банкротства ООО “Рико”, а также предупредил о возможных других негативных последствиях…»

«Чтобы продемонстрировать свои возможности влияния на Гирныка и заставить его отказаться от решений спора в суде, у Шагина возник преступный умысел на причинение ему перед встречей телесных повреждений…»

«Чтобы принудить Олейника прекратить активную деятельность в интересах ООО “Рико” перед рассмотрением дела в арбитражном суде, назначенном на 18 мая 1999 года, у Шагина в мае 1999 года возник преступный умысел на причинение Олейнику телесных повреждений…»

«И с заказом на причинение Гирныку и Олейнику телесных повреждений Шагин обратился к Макарову…»

Я снова попросил Лясковскую позволить мне реализовать своё право на дачу показаний в свою защиту, в которых я хотел сказать, что не имею никакого отношения ни к ООО «Рико», ни к ООО «Линда», не принимал участия в их хозяйственных спорах и в их хозяйственной деятельности и не обращался к Макарову по поводу причинения Гирныку и Олейнику телесных повреждений. Что вообще какие-либо показания Макарова в деле отсутствуют, как и сам Макаров, и на следствии, и в суде.

И что я и Демьяненко встречались с Гирныком и людьми, присутствующими с ним, по просьбе Фиалковского без назначения с моей и Демьяненко стороны и Гирныка встречи. И только потому, что в кабинете у Фиалковского последний попросил меня и Демьяненко поговорить и выслушать Гирныка и тех, кто с ним будет присутствовать, так как Гирнык ожидает встречи с Фиалковским в вестибюле, а последнего, как он сказал, срочно вызвали в Верховную Раду. И содержание разговора передать Фиалковскому по его возвращению. И где я с Гирныком и познакомился и рекомендовал ему все спорные вопросы решать через суд. И всем присутствующим, если в их числе был Олейник, которого я не помню ни по фамилии, ни наглядно.

Всё это в свою защиту в своих показаниях я хотел сказать суду, но судья мне сказала:

— Сядьте, Шагин. Вам ещё будет дано слово.

И начала допрос с Рудько, который по обвинительному заключению совершил нападение на Олейника.

— Встаньте, Рудько. — сказала Лясковская. — Что Вы можете сказать о причинении телесных повреждений Олейнику?

Рудько встал и начал смотреть на судью.

— Вы обвиняетесь в этом преступлении. Вы совершали нападение на Олейника? — спросила Рудько Лясковская.

— Я три раза писал заявление на начальника СИЗО, но меня так и не лечат, — сказал Рудько.

— Нападение на Олейника Вы совершали? — ещё раз спросила Лясковская.

— Нет, — кто-то подсказал Рудько из присутствующих в клетке.

— Нет, — ответил Рудько.

«Я нападение на Олейника не совершал», — продиктовала секретарю судья.

— Что Вы можете сказать о нападении на Олейника, или что Вам известно о нападении на Олейника? — поправилась судья.

— Ничего, — кто-то подсказал в клетке. И Рудько оглянулся, как будто желая переспросить.

— Так, кто там, Моисеенко? Рудько сам знает, что ему отвечать. Сейчас отправитесь за Вишневским.

— Я ничего не сделал, Ваша честь, — сказал Моисеенко.

— Сядьте, Моисеенко. Отвечайте, Рудько. Что Вам известно о нападении на Олейника?

— Ничего, — сказал Рудько.

«Мне ничего не известно о нападении на Олейника», — продиктовала секретарю судья.

— Есть вопросы к Рудько? — Лясковская посмотрела на прокурора.

— Да, Ваша честь, — сказал Соляник. И попросил огласить показания Рудько, данные им на предварительном следствии.

Из показаний следовало, что Рудько по предложению Ружина, который сообщил ему, что это нужно Шагину, за 500 долларов совершил нападение на Олейника в подъезде его дома. Нанёс удары в разные части тела, после чего Олейник убежал вверх по лестнице. А Рудько вышел из подъезда и скрылся с места преступления.

— Вы давали такие показания? — спросил прокурор. И Рудько замотал головой.

— Это Ваша подпись? Покажите ему, — сказала Лясковская.

Секретарь поднесла к клетке том дела. И Рудько сначала закивал, а потом замотал головой.

— Ещё вопросы? — сказала Лясковская.

Адвокат у Рудько в суде был государственный, предоставленный ему бесплатно одной из юридических контор за символическую плату из бюджета — две гривны в час. Она получила от Рудько конкретные ответы, что его били на предварительном следствии. Что подписи его. Он подписывал, что ему говорили. И не помнит, что подписывал. И что ему не было предоставлено никакого адвоката.

После этого суд перешел к допросу Ружина, который в первичных показаниях написал, что слышал мою фамилию от Лазаренко и получил от него 500 долларов, которые после исполнения заказа на причинение телесных повреждений Олейнику передал Рудько.

Ружин сказал, что не подтверждает показания, данные им на предварительном следствии, как подписанные по просьбе милиции. Он начал объяснять, как это было, но судья ему сказала:

— Так, Ружин, давайте покороче — мы уже много раз слышали, как это было.

Он сказал, что подтверждает только те показания, которые он дал в СИЗО в присутствии адвоката, что непричастен к нападению на Олейника. И никогда до задержания не слышал фамилию Шагин. И узнал её от сотрудников МВД и генерала Опанасенко, который, пока Ружин был на подписке по обвинению в соучастии в убийстве Князева и до заключения его под стражу, обещал Ружину своё покровительство и даже для его нужд предоставлял в пользование свой личный автомобиль с водителем. И пока Ружин называл имя и номер и описывал водителя, Лясковская зевала, корчила лицо, морщила нос и, отворачиваясь, разговаривала с «заседательницей».

Лазаренко, который, по версии обвинения, заказал нападение на Олейника Ружину, а Ружин — Рудько, и в первичных показаниях, которые он не поддерживал, также слышал мою фамилию, дал показания в суде о своей непричастности к совершению нападения на Олейника и что он мою фамилию узнал от сотрудников МВД во время его задержания и нахождения в РОВД по убийству Князева.

Но к этому добавил, что за несколько месяцев до его ареста Макаров предложил ему за денежное вознаграждение, на что тот согласился из-за тяжёлого материального положения, взять на себя в случае необходимости несколько эпизодов преступлений и найти к ним соучастников, что Лазаренко предложил Ружину, об обстоятельствах совершения которых Макаров рассказал Лазаренко в подробностях. В том числе об эпизоде на ул. Красноармейской — как он уже потом узнал, где произошло нападение на Олейника. И дал за это два раза по 500 долларов. Лазаренко взял деньги, заранее зная, что этого делать не будет. Но в РОВД сотрудники милиции стали выбивать из него по этим преступлениям явки.

— Да, Ружин? — спросила Лясковская.

И Ружин неуверенно кивнул головой.

Позиция Лазаренко или его рассказ был настолько абсурдным, что Лясковская заулыбалась во весь ряд своих маленьких желтоватых зубов, спросив:

— Так кто же был Макаров?

Кто-то в клетке подсказал:

— Режиссёр.

— Я знаю, кто тут режиссёр, — сказала Лясковская.

После оглашения показаний Лазаренко, которые он не поддерживал и из которых следовало, что ему нападение на Олейника заказал Маркун (Лазаренко — Ружину, а Ружин — Рудько), и так как в материалах дела каких-либо показаний Маркуна по этому поводу не было, Лясковская попросила Маркуна дать показания по эпизоду Олейника. И, видимо, в том числе чтобы от Маркуна услышать, что его об этом не спрашивали. Но Маркун ответил, что с ним оперативные работники и следователи оговаривали вопрос о получении им заказа на Олейника от Старикова. Но, как он понял, от этой версии они отказались из-за слишком длинного круга посредников.

— Или просто забыли, — добавил Маркун.

И до прихода потерпевшего Олейника в суд, который был вызван на после обеда, Лясковская объявила обеденный перерыв. Обеденный перерыв в клетке проходил всегда одинаково. Начконвоя, прапорщик Саша, приносил несколько пакетов от родственников и один с гамбургерами. Витя-наркоман — секретарь суда и оператор звукозаписи — вынимал из компьютера диск записи судебного заседания и ставил на воспроизведение «Перекрёсток семи дорог» Макаревича. Диск, который он взял у Оли как мой любимый.

Каждый ел, что хотел. Маркун на заднем ряду разливал когда вино, когда водку, когда текилу. Кому нужно было давать показания, тот отказывался или пил. Когда Лясковская смотрела в сторону Маркуна или Моисеенко и говорила: «Так он же пьян!», ответ был: «Ваша честь, у меня грипп». И судья продолжала судебное заседание.

Прапорщик Саша сказал:

— Так, закончили обеденный перерыв.

— Встать, суд идёт, — сказала секретарь.

И через некоторое время в зал был приглашён потерпевший Олейник.

Лясковская попросила у потерпевшего паспорт и спросила, знает ли он Шагина, попросив меня встать.

— Да, — ответил Олейник.

— Расскажите: как Вы с ним познакомились? — продолжила Лясковская.

Олейник начал с того, что он являлся учредителем ООО «Рико» и узнал от директора этого предприятия Гирныка по поводу неплатежей за поставку продукции со стороны ООО «Линда». Для урегулирования этого вопроса он приезжал в офис компании ООО «Топ-Сервис», с тем чтобы встретиться с Фиалковским. Но последний, которого он и Гирнык встретили в вестибюле, собирался куда-то уезжать и порекомендовал им встретиться по интересующим их вопросам с Шагиным.

— Кем Вы знали Шагина? — спросила Лясковская.

— Президентом «Топ-Сервиса», — ответил Олейник. — На нас раньше вышел Курышко с предложением о сотрудничестве — и нам, и «Топ-Сервису» было выгодно иметь такое сотрудничество. Мы занимались производством и продажей стеклобанки. А «Топ-Сервис» — производством твист-офф крышки. И я, Гирнык и Курышко, вице-президент «Топ-Сервиса», встречались на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак». И наметили планы для реализации совместных дальнейших действий. И там же от Курышко я узнал, что президентом, руководителем «Топ-Сервиса» является Шагин, с которым я, Гирнык и Курышко впоследствии должны были встретиться.

— Что Вы можете сказать об отношении Шагина к договорам между ООО «Линда» и ООО «Рико»?

— Я не пошёл бы ни на какие сделки, если бы гарантии Шагина не были подтверждены официальным гарантийным письмом ООО «Топ-Сервис», гарантировавшим выполнение обязательств ООО «Линда». О чём мы и говорили с Шагиным. И Шагин спросил, какую продукцию мы можем взять в счёт платежей. А потом сказал, чтобы мы обращались в суд.

— Что было дальше? — спросила Лясковская.

— Некоторое время спустя — примерно через полгода — я готовил документы в апелляционную инстанцию, так как в первой инстанции мы суд ООО «Линда» проиграли, и за несколько недель до суда за мной в подъезд зашёл человек, который показался мне подозрительным, ибо раньше среди жильцов нашего подъезда я его не видел. У меня был с собой портфель с документами по суду, на который он посмотрел, и я его спросил: «Что тебе надо?» Он сказал, что ему ничего не надо. И ни с того ни с сего ударил меня по лицу. Завязалась драка, в которой я применил несколько приёмов дзюдо. И хотя нападавший был выше меня, шире в плечах и весом под сто килограммов, — находящиеся в клетке и адвокаты, сидевшие под прямым углом к клетке, невольно посмотрели на Рудько, который был на голову ниже Олейника, по комплекции в два раза меньше и весил не более пятидесяти пяти килограммов, — мне удалось его выгнать из подъезда, и я его преследовал на другую сторону улицы, через трамвайные пути, пока он не скрылся. После этого я отправился в милицию, где написал, что в нападении подозреваю «Топ-Сервис», потому что до этого было нападение на Гирныка.

— Есть ли вопросы к Олейнику? — спросила Лясковская.

— Вам встречу назначил Фиалковский? — спросил я.

— Мы — я и Гирнык — заранее связались с ним через секретаря.

— Кто-то кроме Фиалковского должен был присутствовать на встрече?

— Я не знаю; о встрече договаривался Гирнык.

— Когда Фиалковский встретил Вас и Гирныка в вестибюле и порекомендовал поговорить с Шагиным, кто-то ещё присутствовал, кроме Шагина, — и Лясковская, посмотрев на меня, что-то начала шептать заседательнице, — на встрече?

— Да, Андрей Алексеевич.

— Я с Вами о чём-то разговаривал?

— Нет, — ответил Олейник.

— То есть Вы сидели и слушали, когда я и Демьяненко, Андрей Алексеевич, — уточнил я, — разговаривали с Гирныком?

— Да, — ответил Олейник.

— Я Вам лично давал когда-либо какие-либо гарантии от себя?

— Нет, — ответил Олейник.

— Курышко представил меня президентом, руководителем какой формы собственности предприятия «Топ-Сервис»?

— Просто «Топ-Сервис».

— Вы знали о существовании предприятий с названием «Топ-Сервис» разных форм собственности или видели уставные документы этих предприятий?

— Нет, — ответил Олейник.

— Значит, то, что я руководитель ООО «Топ-Сервис», которое давало Вам гарантийное письмо, — это Ваше предположение?

— Да, — ответил Олейник.

Я сказал, что у меня вопросов больше нет.

После этого Владимир Тимофеевич спросил:

— Были ли какие-либо угрозы, высказываемые Вам или Гирныку Шагиным?

— Шагин говорил обращаться в суд. Как таковых угроз не было. Всё проходило мирно.

Владимир Тимофеевич закончил опрос потерпевшего, и Лясковская попросила Олейника подойти к клетке.

— Есть ли нападавший на Вас среди подсудимых? — спросила Лясковская Олейника.

Олейник продолжительное время передвигался вдоль клетки, вглядываясь в лица. Стало складываться впечатление, будто он делает вид, что очень хочет, но не может опознать преступника. И пальцы некоторых подсудимых невольно выставились в сторону друг друга или соседа. Он задержался у всегда дремавшего или делавшего вид, что дремавшего, сидевшего с правой стороны через одного от меня анаболического качкá, проходившего по эпизоду Князева, который сидел спиной к торцу клетки с её противоположного края от Рудько и даже был ниже его ростом, что делало форму его тела почти квадратной.

Жора открыл глаза.

— Да иди ты! — шлёпнул он меня по запястью левой руки, мирно лежавшей на правой руке, как будто это я навлёк на него подозрения.

Олейник посмотрел в сторону Лясковской и замотал головой.

«Потерпевший не смог опознать нападавшего», — продиктовала судья секретарю; вроде как «нет» и «не смог» было одно и то же.

После этого судья продемонстрировала Олейнику гарантийное письмо в материалах дела, и он подтвердил, что об этом гарантийном письме в его показаниях и шла речь.

Лясковская огласила письмо, из которого следовало, что ООО «Топ-Сервис» гарантирует выполнение обязательств со стороны ООО «Линда» согласно договору № 56 от 11 июня 1998 года. Письмо было подписано директором предприятия ООО «Топ-Сервис» Драгуновым В.В.

Из-за отсутствия в зале суда Вишневского, который обвинялся в нападении по заказу Макарова, а Макаров — по полученному заказу от меня на Гирныка, и поскольку Макаров находился в розыске и по этой причине не мог быть допрошен ни на следствии, ни в суде, я был лишён права давать показания, а Вишневский и вовсе отказался разговаривать с судьёй и был Лясковской удалён до конца суда из зала судебного заседания кинотеатра «Загреб», суд перешёл к оглашению по этому эпизоду его показаний, полученных от него или данных им на предварительном следствии.

Из которых следовало, что, получив от Макарова задание подобрать на разборку для угона автомобиль, он, Вишневский, высматривал по городу подходящую машину, и на стоянке около одного офисного здания к нему прицепился прохожий с вопросом, что он тут ходит и высматривает и не автомобиль ли он хочет угнать, и с требованием убираться отсюда. Так как прохожий вёл себя нагло и не оставлял Вишневского в покое, он дал прохожему по морде и после этого покинул автостоянку.

И на после обеда (время до которого Лясковская заполнила оглашением процессуальных документов и в частности протоколов опознаний по фотографиям (чёрно-белым, 3 × 4 см), что следствием, видимо, намеренно не проводилось вживую, как это предусмотрено законом при наличии подозреваемых, ввиду, вероятно, того, чтобы склонить на свою сторону потерпевшего, спрятав таким образом, например, рост или цвет глаз опознаваемого, на которых Олейник не опознавал Рудько, а Гирнык опознавал Вишневского) был вызван потерпевший Гирнык.

Гирнык каким-то образом попал в зал суда до окончания обеденного перерыва и разместился на одном из кресел переднего ряда. Он посмотрел в сторону клетки, и я с ним поздоровался. Увидев меня, он улыбнулся и подсел поближе. Я спросил, как у него дела. Он сказал: «Да более или менее всё в порядке».

— Вы, — он посмотрел в сторону подсудимых и сделал круговое движение головой, как будто хотел сказать «в отличие» или «на фоне их», — хорошо выглядите. — И провёл рукой сверху вниз по лацкану своего плаща.

Подсудимые стали кидать на него косые взгляды. А Трофимов спросил меня: «Кто это?» И я перевёл разговор с Гирныком на производство его компанией новой продукции. Гирнык сказал, что больше в «Рико» не работает, и что-то хотел добавить еще. Но секретарь громко произнесла: «Встать, суд идёт». И когда члены суда заняли свои места и судья, вопросительно посмотрев на начальника конвоя, увидела у клетки постороннего человека, он ответил, что он — Гирнык.

— Что Вы там делаете? — раздражённо сказала Лясковская. — Идите сюда, давайте Ваш паспорт.

— Кого Вы знаете из подсудимых?

— Шагина, Игоря Игоревича, — ответил Гирнык.

И после этого Гирнык начал давать показания.

Он объяснил суду, что, когда утром подъехал к офису, закрыл машину и отправился к входу в здание, увидел, что на стоянке крутится подозрительный «тип», и решил его прогнать. Но этот человек ни с того ни с сего набросился на него с кулаками и нанёс ему удар по лицу.

После этого он поехал ко мне, ранее уже встречавшись со мной в связи со спорными вопросами, связанными с погашением задолженности ООО «Линда» за поставленную этому обществу продукцию — стеклобанку. Встретиться по этому вопросу со мной ему порекомендовал директор ООО «Линда» Арабаджи, пояснив, что не может полностью рассчитаться за поставленную продукцию, поскольку предприятие, которым руководил я, не рассчиталось с ООО «Линда» по имевшемуся договору.

Придя ко мне после нападения на него, и когда я обратил внимание на повреждение на его лице, он в шутку ответил, что его побил «Топ-Сервис».

После того как Гирнык закончил давать показания, Лясковская у него спросила:

— Кто был Шагин? Ну, кто он был? — как будто подбодрила его судья.

— Я понимал, что вокруг «Топ-Сервиса» есть много фирм, и всеми руководит Шагин.

И Лясковская сделала себе пометку.

— Ещё вопросы?

— Вы кого-то подозревали в нападении на Вас? — спросил прокурор.

— Я сразу предположил, что нападение было организовано фирмой «Топ-Сервис».

— На чём были основаны Ваши подозрения? — продолжил прокурор.

— Мои подозрения были основаны на том, что на меня напали перед первым заседанием арбитражного суда, а на Олейника — перед вторым.

— Шагин Вам как-то угрожал при встрече?

— У нас с Шагиным разговоры проходили нормально. Я никогда не чувствовал, что он мне как-то угрожает. Как таковых прямых угроз в мой адрес не было. Были разговоры, что на меня подадут в арбитражный суд. Шагин при разговорах говорил, что потратит миллион, но нашу фирму обанкротит.

— Ещё вопросы? — сказала Лясковская.

Я сказал, что у меня есть вопросы.

— Когда Вы сказали, что у Вас возникли подозрения, — обратился я к Гирныку, — что на Вас напал «Топ-Сервис», после того, как на Вас напали перед первым заседанием, а на Олейника — перед вторым, Вы имели в виду заседания в разных инстанциях арбитражного суда: первой и апелляционной?

— Да, — уточнил Гирнык.

— Сколько времени прошло между этими нападениями?

— Три-четыре месяца, — ответил Гирнык.

— И сначала напали на Вас, а потом на Олейника?

— Да, — ответил Гирнык.

— Вы сразу обратились в милицию после нападения?

— Да, в тот же день, — ответил Гирнык.

— И Вы после нападения на Вас сообщили милиции о Ваших подозрениях, что на Вас напал «Топ-Сервис», потому что, как Вы сейчас сказали в суде, что Ваши подозрения на «Топ-Сервис» основаны на том, что на Вас напали перед первым заседанием, а на Олейника — перед вторым?

Гирнык замолчал, как будто не понимая вопрос.

— Вы можете ответить на вопрос Шагина? — спросила судья. — Вы не понимаете вопроса?

Гирнык задвигал — то ли закивал, то ли замотал — головой. И Лясковская продиктовала секретарю: «Я не могу ответить на вопрос Шагина, потому что не понимаю вопрос».

— Дальше, — сказала судья и посмотрела на меня.

— Скажите, — продолжил я. — Вы в своих показаниях указали, что со мной Вам предложил встретиться директор ООО «Линда» Арабаджи по имевшемуся долгу перед ООО «Рико»? Присутствовал ли на встрече Олейник?

— Да, — ответил Гирнык, — мы были вместе.

— Тогда как Вы можете объяснить, что Олейник утверждает, будто встреча была назначена им и Вами с Фиалковским? А из-за невозможности присутствовать, встретив Вас, он порекомендовал поговорить со мной.

— Да, — ответил Гирнык, — с Фиалковским познакомились, когда началась работа по договорам. Он же назначил встречу в офисе. Я знаю, что он бывший руководитель фирмы «Топ-Сервис».

— Шагин, — и Лясковская начала шептать заседательнице, — подписывал с Вами какие-либо договора? — продолжил я задавать вопросы Гирныку.

— Нет, — ответил Гирнык.

— Вы видели уставные документы каких-либо предприятий, в названии которых есть словосочетание «Топ-Сервис»?

— Нет, — ответил Гирнык.

— Значит, это Ваше предположение, что всем руководил Шагин?

— Я чувствовал это.

Лицо Гирныка начало краснеть, а губы — искривляться.

— Скажите: когда Вы были с Олейником на встрече, ещё, кроме меня, кто-то присутствовал?

— Да. Андрей, отчество не помню.

— В чём он был одет?

Лясковская посмотрела на меня, морща нос.

— В свитере и джинсах.

— А директор фирмы «Линда» в чём ходил?

Лясковская уже открыла рот, чтобы снять вопрос.

— В брюках и свитере, — ответил Гирнык.

— Не чувствуете ли Вы, что Шагин тут всем руководит потому, что он в костюме, белой рубашке и галстуке?

Гирнык хотел что-то ответить, но Лясковская его перебила:

— Смотрите, да у него раздвоение личности! — повернув голову в мою сторону, сказала Лясковская. — Шагин, вопрос снимается.

— Скажите, Гирнык, Пётр Алексеевич, после того, как Вас побили и Вы поехали ко мне, Вы договаривались со мной о встрече?

— Нет, я позвонил секретарю, и она сказала, что Вы у себя.

— И Вы приехали пошутить, как Вы сказали, что Вас побил «Топ-Сервис»?

— Я приехал поговорить об оплате долга «Линдой».

— Вы видели документы, что предприятие, которым я руковожу, должно «Линде»?

— Нет, так мне говорил Арабаджи.

— И после того, Вы говорите, как Вас побили, Вы не поехали в милицию, а поехали ко мне поговорить об оплате долга «Линдой»?

— В милицию я поехал потом.

— А чем закончилась встреча?

— Я помню, что Вы мне дали бутылку коньяка «Хеннесси», которая у Вас стояла в шкафу.

— И после этого Вы поехали в милицию сообщить, что на Вас напал «Топ-Сервис»?!

— Сообщить о преступлении, Шагин, — подсказала Гирныку Лясковская. — Повежливее, Шагин. Ещё есть вопросы?

— Скажите, Пётр Алексеевич: Вы встречались на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак» с Иваном Ивановичем Курышко?

— Да, — ответил Гирнык.

— И Вы знали от Курышко, что руководитель этого предприятия — Шагин?

— Да, — ответил Гирнык.

— И этому предприятию было выгодно с Вами сотрудничать?

— Да, я считаю, что очень даже выгодно, поскольку мы производили банку, а это предприятие — крышку к банке. И были большие перспективы.

— И Вы утверждаете, что я, Шагин, сказал Вам, что потрачу миллион, чтобы Вас, Вашу фирму обанкротить?

У Гирныка губы снова стали искривляться, а глаза блестеть.

— Скажите, Гирнык, — не дожидаясь ответа, продолжил я. — Вас проинструктировали, какие давать показания, перед входом в кинотеатр?

— Я сам знаю, что говорить, — негнущимися губами ответил Гирнык.

«Меня никто не инструктировал перед входом в кинотеатр, какие давать показания», — продиктовала секретарю судья.

— А ещё, — сказал Гирнык, — если Вы будете со мной в таком тоне разговаривать, я сейчас скажу, такое скажу… Не тяните меня за язык, Игорь Игоревич, — и Гирнык начал щурить глаза.

— Скажите, пожалуйста, — сказал я.

— Вы мне ещё бензин предлагали, мазут и дизтопливо.

— Ещё вопросы, Шагин? — и Лясковская положила ручку.

Я сказал, что у меня больше нет вопросов.

— Ни у кого вопросов нет? — и после этого Лясковская предложила Гирныку в клетке опознать нападавшего.

Гирнык сказал, что «его» в клетке нет.

— Вот видите, — сказала Лясковская. — Вишневского как раз нет. Вы свободны, Пётр Алексеевич. — И она отдала Гирныку паспорт.

На следующий день судебное заседание началось с того, что я зачитал отвод судье на том основании, что, лишив меня права давать показания, а моего адвоката — автоматически в мою защиту задавать вопросы (в частности Гирныку) по моим показаниям, судья мои обращения в отношении себя в третьем лице, когда мне фактически приходилось выскакивать из клетки на место своего защитника, расценила как раздвоение личности — одну из форм шизофрении, на что указала участникам процесса, что явно свидетельствует о предвзятом отношении ко мне со стороны Лясковской. Суд удалился в совещательную комнату. Лясковская отвод не приняла, и в зал был приглашён свидетель Морозов.

Свидетель Морозов сказал, что в тот период он работал менеджером в «Рико», что встречался со мной для обсуждения вопросов, связанных с поставками в адрес ООО «Линда» стеклобанки. О занимаемой мной должности ему неизвестно. Но, исходя из характера, содержания и круга обсуждаемых нами вопросов, он считал, что я отношусь к разряду специалистов, поскольку я обсуждал только вопросы, относящиеся к ассортименту и дизайну продукции, и никаких руководящих функций при этом не осуществлял.

— Утром на работу приехал Гирнык. Губа разбита — сказал, что его побили, подрались, как он говорил. О своих подозрениях Гирнык не высказывался… С Гирныком поехали на «Топ-Сервис»: встреча была назначена на десять часов. И Гирнык, и Шагин просто посмеялись, и всё.

— Ну, а как Вы для себя охарактеризовали произошедшее? — спросила Лясковская у Морозова. — Человек утром пришёл на работу с разбитой губой.

— Гирнык — конфликтный человек. Он рассказывал, что у него такое бывало и раньше.

— Драчун? — посмотрела из-под очков на Морозова Лясковская.

— Ну, можно сказать и так.

Следующим был допрошен Арабаджи. Он пояснил суду, что являлся директором ООО «Линда». Его предприятие занималось давальческим сырьём, предоставляло на заводы сельскохозяйственную продукцию, тару, оплачивало услуги консервации, а также продавало готовую продукцию. Что неисполнение обязательств ООО «Линда» перед ООО «Рико» было связано с тем, что ООО «Топ-Сервис» своевременно не рассчиталось с ООО «Линда» за поставленную продукцию. В переговорах по этому поводу принимал участие и я, о чём он узнал от Гирныка, но никогда не говорил тому, что предприятие, которым руководил я — ООО «Топ-Сервис Восток» — и которое также имело договорные отношения с ООО «Линда», не рассчиталось с последним за поставленную продукцию.

Что он знает Морозова, которого приводил ко мне для обсуждения дизайна банки, в которой впоследствии ООО «Линда» будет поставлять продукцию ООО «Топ-Сервис Восток».

На мой вопрос, руководил ли я когда-нибудь его предприятием или вмешивался в руководство, Арабаджи, хотя по выражению его лица казалось, что вопрос для него был немного странный, ответил, что он являлся директором и одним из соучредителей ООО «Линда» и своим предприятием руководил сам.

Вопросов к свидетелю у участников процесса больше не было, и, когда Арабаджи покинул зал, зашёл охранник и что-то передал Лясковской.

— Вот, Олейник передал визитную карточку, — сказала Лясковская, — которую ему дал Шагин, и тут на фотографии Шагин и указана должность: президент ООО «Топ-Сервис». Это Ваша визитная карточка? — и секретарь принесла мне пластиковую карту с фотографией.

— Да, — сказал я. — Это старая визитка 1994–1995 года. Тут и по фотографии видно, и телефон другой.

Лясковская ещё что-то хотела спросить, но тут Владимир Тимофеевич с раздражением в голосе сказал:

— Протестую. Ваша честь! Вы не можете задавать Шагину вопросы, так как он ещё не был опрошен по существу предъявленного обвинения.

— Он уже ответил, — сказала Лясковская.

Владимир Тимофеевич повернулся ко мне и сказал, что я могу отказаться отвечать на вопросы, пока не дам суду показания.

Лясковская несколько раз давала секретарю указания вызвать в суд Фиалковского. Но поскольку тот имел депутатский мандат и, соответственно, неприкосновенность, судья не могла с места работы с милицией обеспечить его привод в судебное заседание. По повестке же с места его жительства пришёл ответ, что он неделю назад выписался из квартиры. А из его показаний, данных им или взятых у него на предварительном следствии, следовало только то, что он ничего не помнит по обстоятельствам в рассматриваемых эпизодах.

Но Лясковская могла с приводом вызвать в судебное заседание Демьяненко, который, очевидно, также уклонялся от суда. Однако она ограничилась оглашением его показаний на предварительном следствии, в которых он указал, что ему ничего не известно о каких-либо спорных вопросах между ООО «Рико» и ООО «Линда» и что Фиалковский к нему никогда не обращался для их урегулирования.

Лясковская закончила зачитывать протокол допроса, и Владимир Тимофеевич попросил судью огласить показания Демьяненко, данные им за год до предварительного следствия — сразу после того, как Гирнык и Олейник со своими подозрениями обратились в милицию, в которых Демьяненко сообщил, что в конце 1998 — начале 1999 года к нему обратился Фиалковский с просьбой разобраться с проблемой платежей между ООО «Рико» и «Линда». Свою просьбу Фиалковский объяснил ему тем, что, являясь народным депутатом Украины, он не может заниматься коммерческой деятельностью. И далее в этих же показаниях Демьяненко пояснил об обстоятельствах, связанных с урегулированием спорных отношений.

На следствии он поменял свои показания на руку либо Фиалковскому, либо следствию. Или и тому и другому.

По эпизодам нападения на Олейника и Гирныка не было ни одного свидетеля нападения — в центре города, на людной улице, среди бела дня.

И было если не очевидно, то предположимо, что на Олейника никто не нападал. Почему даже по фотографии, что в этом случае, при наличии в клетке в суде живого нападавшего, само собой разумело подсказку следствия, он всё равно не смог или не захотел опознать подозреваемого. Чтобы потом, может быть, не оказаться на его месте, если что-то пойдёт не так или по иному плану.

Это в том числе подтверждали и коренные разногласия в показаниях Олейника и Рудько, когда один гнал другого вверх по лестнице, а другой того в обратном направлении на улицу и через трамвайные пути. И которые после работы оперативников могло устранить следствие, имея пластилинового Рудько. Но, вероятно, не стало — чтобы показать, что он сам, если и без адвоката, добровольно давал показания.

А потёртость у Олейника на лице могла быть не чем иным, как имитацией телесных повреждений, с которыми он обратился в милицию, как с дополнительным средством давления (поговаривали, что «Рико» состоит из бывших сотрудников правоохранительных органов) если не в суде, то перед судом, на руководство ООО «Линда» и на ООО «Топ-Сервис», которое дало гарантийное письмо и учредителем которого был Фиалковский. То же самое вполне могло быть и в случае Гирныка. За исключением того, что по фотографии он опознавал нападавшего. А в суде мог и не опознать, чем, может быть, и подстраховалась судья, не доставив Вишневского в зал. Или Вишневский этот эпизод брал на себя, потому что, как говорил Маркун, в день задержания он был на «кумаре» (болевой постнаркотический синдром). И получил от оперативников дозу. Однако ввиду своей шизофрении всё равно сделал назло, предоставив следствию вместо оговорённого другой, свой мотив нападения.

Или в этом эпизоде в случае Вишневского нашло подтверждение, что «Киев — большая деревня», как было принято говорить. А в случае Гирныка, как было признано считать, кто ищет себе на мягкое место приключений, тот всегда их найдёт.

Как и в абсурдности позиции Лазаренко, когда Макаров был теперь не только бандитом, рэкетиром, а ещё и сценаристом, режиссёром собственного дела, предлагая Лазаренко ещё до задержания, чтобы он брал на себя преступления, может быть, и не было ничего абсурдного. А за такие показания в суде адвокат (государственный) Лазаренко выменял что-нибудь для своего подзащитного и его друга Ружина. Лагерь, например, или обещание, что им, может быть, не дадут ПЖ (то есть ПЗ (пожизненное заключение), — без «М» в ПМЖ, и ещё что-нибудь для себя.

Предполагать можно было всё что угодно.

Ясно было только то, что я не имел к этим преступлениям никакого отношения.

Понятно, что меня ставят на место Фиалковского.

И очевидно, что на данном этапе судебного следствия (если, конечно, Гирнык, Олейник, Шагин, Демьяненко, Арабаджи, Фиалковский и Морозов не были в преступном заговоре по хищению из бюджета НДС, в котором «Рико» не поставляло банку ООО «Линда», а ООО «Линда» не поставляло готовую продукцию ООО «Топ-Сервис», а просто обменивались документами-воздухом) обвинение стало само себя опровергать.

И если этого не видела Лясковская, и если этого не видел Соляник, то это видели те, кто вёл в суде эту линию обвинения.

Следующее судебное заседание, которое должно было начаться с допроса подсудимых по следующему из оставшихся пяти эпизодов, началось с того, что сторона обвинения ходатайствовала о приобщении еще двадцати пяти томов к материалам уголовного дела и судебного следствия.

Суть зачитанного прокурором ходатайства заключалась в том, что данные материалы являются копиями материалов из хозяйственного уголовного дела, возбуждённого против руководителей предприятий ООО «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток» и других предприятий, как было сказано в ходатайстве, со словосочетанием «Топ-Сервис» и связанных с ними структур по факту незаконного возмещения этими предприятиями из бюджета НДС. И обвинение просит приобщить эти материалы как дополнительные доказательства по рассматриваемому делу.

Лясковская выслушала прокурора и спросила мнение других участников процесса по заявленному прокурором ходатайству.

Владимир Тимофеевич поднял руку и сказал, что он просит ходатайство отклонить.

— Согласно нормам УПК, — продолжил он, — материалы уголовного дела, по которому не принято судебного решения, не говоря уже о том, что не было предъявлено обвинение, не могут являться доказательствами по другому делу. Тем более, — добавил он, — из ходатайства прокурора не ясно, доказательствами чего и по каким эпизодам эти материалы являются.

Лясковская выслушала моего адвоката, потом мнение других участников процесса, в том числе моё, и их защитников, единогласно поддержавших Баулина, один из которых добавил, что в практике судопроизводства отсутствует такой термин, как «дополнительные доказательства», а есть просто «доказательства», и удовлетворила ходатайство прокурора о приобщении двадцати пяти томов. А потом — ходатайства подсудимых и их адвокатов на ознакомление с этими томами. Но дальше судебный процесс в этот день не двинулся. Один из защитников сказал, что он получил СМС и срочно по семейным обстоятельствам вынужден покинуть зал судебного заседания.

— Уже Новый год на носу, — сказала Лясковская и распустила участников процесса до пятницы.

Прямо над камерой, в которой я находился, разместился Жора Янев — по разговорам среди заключённых, лидер белоцерковской преступной группировки, обвинявшейся в пятистах эпизодах ограблений и сейчас ездящей всем составом из двенадцати человек на суды.

Ходили рассказы, что члены этой банды, как квалифицировала их действия прокуратура, специализировались на дальнобойщиках: устраивали засады перед инсценированными авариями на трассе, выставляли голосовать девочек и после этого заворачивали фуру в лес. Залезали в кабину к водителю с обрезом во время движения. И ради развлечения выгружали из машин мешки с сахаром и колёсные покрышки на ходу.

Жоре было под шестьдесят. Он ранее был судим. Сам Жора в оппозиционных газетах называл себя политическим узником. Ездил на суды в любое время года в тапочках, голубых кальсонах и чёрной футболке с красным черепом. И плюс ко всему славился радикальными методами защиты. Поговаривали, что во время ознакомления якобы исчезла треть листов из томов дела. И когда было принято решение Жору и подсудимых, проходящих с ним по делу, знакомить в клетке в суде, они поровну разделили пять выданных томов на всех и съели в знак протеста на ограничение человеческих условий ознакомления.

Было так или нет, но Жора имел авторитет среди строгого режима — считался человеком конкретным и очень серьёзным. И я у Жоры хранил свой новый телефон — закруглённый со всех сторон маленький «Самсунг». Тайсон сказал мне, что он Жоре написал, что это очень ответственно и что тот ему отписал, что носит сам. Телефон, которым пользовался я, носил Тайсон. Я поговорил с мамой и Олей, почитал обвинительное заключение по следующему эпизоду и пораньше лёг спать.

Но в пятницу суд не состоялся. Меня в числе других подсудимых вывели на боксики приёмки. Туда в осеннее время с клеток этапки снова переместилась отправка в суды. И перед самой загрузкой в автозак начальник конвоя отказался доставлять в суд Маркуна. Хотя тот утверждал, что у него грипп, начальник конвоя отправил Маркуна в медкабинет и получил заключение, что в крови Маркуна содержится алкоголь.

Без одного из подсудимых суд состояться не мог — и меня вернули в камеру.

В пятницу к нам подсадили ещё четверых человек: одного грузина, двух армян и одного молдаванина. Количество людей в камере стало в полтора раза превышать количество спальных мест.

С армянами я быстро нашёл общий язык. Это были взрослые люди. Один — аварийщик, который ждал решения суда. Второй шёл этапом по депортации в Армению. Я сказал, что они очень похожи на двух моих знакомых — Лёву и Аршака. И предложил им одно на двоих нижнее спальное место. Сказал, что я, Тайсон и Владик разместимся на двух. На что те согласились. Однако Тайсону третьим спать не пришлось. Он сказал, что ему уже давно все похуй. И переместился на верхнюю нару, которая всегда оставалась свободной, потому что со стороны туалета её нельзя было прикрыть занавеской.

Грузину было тридцать. Он сказал, что он «по краже в отказэ».

— От делюги или от показаний? — спросил я.

— Ты смотрящий? — прохрипел он почти шёпотом.

— Телевизор, — ответил я.

Он что-то ещё хотел сказать или спросить.

— Иди сюда, — появился из купе Аслан, с улыбкой на лице, по которой никогда нельзя было сказать, улыбается он или скалится.

В воскресенье до обеда Тайсон и Владик перегоняли бражку. А во время ужина я поддержал их компанию. Вечером, перед судом, я снова пораньше лёг спать. Утром Тайсон сказал мне, что Владик поедет на карцер: вчера он вызвал ДПНСИ, а когда тот пришёл и открыл кормушку узнать, в чём дело, показал ему хуй…

В понедельник меня в числе других вывели в боксики. Но загрузка в автозак затягивалась. Трофимов сказал, что не может ехать: у него или грипп, или отравление, его знобит и тошнит. И попросил начальника конвоя отправить его в медкабинет для заключения врача. Но тот ответил, что у него распоряжение судьи — всех доставлять в суд. Трофимов сказал, что отказывается ехать, потом посмотрел на меня, как будто решив, что я сделал вывод, что он всю ночь принимал джеф и сейчас у него передоз, и сказал, что поедет. По дороге он сплёвывал в любезно предоставленный Маркуном кулёк.

В суде он попросил вызвать врача, и секретарь вызвала скорую помощь. Приехала бригада из двух медиков — фельдшера и медсестры. Конвой вывел Леонида из клетки в наручниках, застёгнутых спереди.

Фельдшер померил Трофимову давление и сказал «здоров», что прозвучало как «косит».

Трофимов не сводил с него глаз.

— Покажи язык, — сказал фельдшер.

Трофимов со всего размаха ударил фельдшера головой в подбородок. Тот упал на пятую точку. Казалось, во всём чувствовалось напряжение. Леонида завели в клетку, и Лясковская продолжила слушание дела.

Следующим в порядке рассмотрения был эпизод нападения на Рыбака (Рошку) и покушения на убийство Кучерова.

Причиной возникновения у меня умысла к нападению на Рошку и убийство Кучерова в обвинительном заключении явилось то, что первый активно противодействовал созданию ЗАО «Топ-Сервис Молоко» на базе Городокского молочно-консервного комбината, а второй принимал меры для ликвидации задолженности этого предприятия перед ООО «Интерсервис» и АОЗТ «Интергаз», которым он руководил.

Нападение на Рыбака в обвинительном заключении объяснялось тем, что лица, совершившие это преступление, ошибочно приняли его за Рошку.

Мне снова не дали слова, в котором в свою защиту я хотел сказать, что не знаю ни Рыбака, ни Рошку, никогда не слышал о какой-либо их деятельности, не являюсь руководителем ЗАО «Топ-Сервис Молоко» и не занимался созданием этого предприятия. И не обращался к Старикову с нападением на Рошку и заказом на убийство Кучерова.

Суд сразу приступил к допросу Старикова. Тот дал показания, что не причастен к этим преступлениям и что Шагин к нему не обращался с заказом на их совершение.

У участников процесса к Старикову вопросов не было. И прокурор попросил огласить его показания, данные им до его допроса в СИЗО — до показаний, которые совпадали с его показаниями в суде.

В так называемых первичных показаниях Старикова отсутствовала какая-либо информация, что он принимал участие в нападении на Рыбака (Рошку).

А также отсутствовала информация, к кому Стариков обращался с заказом на убийство Кучерова после того, как получил от меня заказ.

На вопрос прокурора, как Стариков может объяснить такое отношение следователей к тому, как он говорит, что им было нужно, чтобы он оговаривал Шагина и других, тот ответил, что ничего не будет объяснять за следователей, а ходатайствует об их вызове в суд, чтобы они объяснили, откуда они брали информацию, когда писали («сочиняли», — поправился Стариков) ему обвинение.

— А Вы, господин прокурор…

— Гражданин, — поправил его Соляник.

— …невнимательно слушали, когда я давал показания. Я говорил, что оперативные работники заставляли меня то, что им было нужно, подтверждать следователям. А такие показания как раз свидетельствуют, что я не мог запомнить всё, что они от меня хотели.

— Повнимательнее, прокурор, — сказала Солянику судья, как будто обращая его внимание на ровность шва, в то время как белый цвет нити был разумеющимся дизайном на чёрной материи.

— Вы подавали ходатайство о вызове следователей в суд? — спросила Старикова Лясковская.

— Да, — ответил Стариков, — и следователей, и оперативных работников, но у меня есть не все фамилии.

— У меня есть все фамилии, — сказал Маркун.

— Так, давайте повременим с этими ходатайствами, — сказала Лясковская. — После рассмотрения эпизодов всех вызовем: и следователей, и сотрудников милиции. — И, получив согласие подсудимых, продолжила слушание.

Следующими были допрошены Середенко и Моисеенко, которые, по версии следствия, изложенной в обвинительном заключении, по их первичным показаниям, когда «первичным», когда «вторичным», отвергая в первых показаниях свою причастность, признавая вину во вторых и меняя третьи на первые, обвинялись в покушении на Кучерова.

Середенко сказал, что, как он уже рассказывал, был в материальной зависимости за долг по ремонту его автомобиля перед Макаровым и в счёт отработки долга два раза возил Моисеенко в Хмельницкий, причём второй раз с Моисеенко находился ещё один человек, имени которого он не знает. Он подвозил Моисеенко и этого человека к банку по указанному ими адресу. И недалеко на стоянке, в оговорённом месте ожидал их возвращения. Таким образом он отработал из долга перед Макаровым два раза по пятьсот долларов.

На вопросы прокурора Середенко ответил, что подтверждает свои показания на предварительном следствии только в той части, в которой они совпадают с его показаниями в суде. И что на предварительном следствии с ним работал лично генерал Опанасенко, который говорил, что ему нужно посадить Шагина — человека, о котором Середенко никогда не слышал. И, находясь во власти генерала, способствовал этому.

Генерал, по предварительной договорённости с ним, организовал ему поездку из ИВС в Хмельницкий, для воспроизведения, в одном купе «столыпина» вместе с Моисеенко и вместе с ним же — содержание в СИЗО в Хмельницком в одной камере для детальных согласований их показаний. А следователи возили ему передачи от родственников из Киева, о чём свидетельствуют, как сказал Середенко, их подписи в заявлениях на передачи.

— Так что, следователи делали хорошо или плохо, Середенко? — спросила Лясковская.

— Сначала хорошо, потом плохо, — подсказал кто-то из клетки.

— Понятно, — сказала Лясковская.

Как только он попал в СИЗО-13, закончил Середенко, он сразу изменил свои показания и писал заявления в Генпрокуратуру о действиях указанного генерала. Эти заявления в деле есть, но они остались без реагирования — Середенко по ним никто не допрашивал.

У прокурора вопросов больше не было. И назначенный адвокат Середенко, молоденькая девочка, подняла руку и сказала, что у неё есть вопрос к Юрию Ивановичу (так она называла своего подзащитного).

— Скажите, пожалуйста, — робким голосом начала она, — у Вас были с собой средства защиты?

Видимо, она подразумевала пистолет, но старалась быть максимально корректной со своим подзащитным.

— Он вину не признаёт, — сказала Лясковская, как рявкнула, широко открыв рот.

— Ну, может быть, газовый, — сказал кто-то из адвокатов. Лясковская сморщила нос в сторону адвоката.

— Не было, — ответил Середенко.

— У меня средств защиты с собой не было, — продиктовала Лясковская секретарю. И округлёнными глазами, склонив голову на бок, продолжала смотреть на девочку.

— У меня вопросов больше нет, — сказала девочка-адвокат.

И суд перешел к допросу Моисеенко. Он начал давать показания, что два раза с Середенко ездил в Хмельницкий по заданию Макарова, который его нанял работать на станции и для которого он выполнял разные поручения.

Лясковская поджала губы и начала кивать головой, глядя на Моисеенко.

В первый раз, продолжал Моисеенко, Макаров дал ему визитку бизнесмена, с которым нужно было «жёстко поговорить». Как сказал Моисеенко, по долгам за газ или за бензин. Он точно не помнит, так как слушал невнимательно, потому что решил, что разговаривать с бизнесменом не будет. А скажет, что поговорил и возьмёт обещанные Макаровым 500 долларов.

И когда Середенко отвёз его по указанному адресу, он зашёл в офис и спросил секретаря, где директор. Она показала его кабинет. Он, Моисеенко, заглянул в кабинет (возможно, там был Кучеров) на тот случай, если Макаров будет его расспрашивать. Сказал Макарову, что переговорил и получил 500 долларов.

В следующий раз, примерно через две недели, Макаров отправил в Хмельницкий вместе с ним и Середенко некоего Васю, который должен был припугнуть бизнесмена, а Моисеенко — ему того показать. Он увидел автомобиль этого бизнесмена на автостоянке, когда вышел из своей машины. И Вася отправился на автостоянку — дожидаться, когда «банкир» (так они называли бизнесмена) вернётся. Вернувшись, Вася сказал, что разбил в машине стекло.

— Чем? — спросила Лясковская.

— Наверное, камнем, — ответил Моисеенко.

— Вы камень в руке, у… как Вы говорите… Васи видели? — спросил адвокат Моисеенко, муж той самой девочки, также назначенный.

— Нет, — ответил Моисеенко.

И вместе с Середенко и Васей вернулись в Киев, закончил он давать показания.

После этого прокурор попросил огласить показания Моисеенко, в которых тот рассказывал, что ездил в Хмельницкий по поручению Старикова. Сначала — чтобы установить, как выглядит бизнесмен. Он по визитной карточке нашёл его офис, который находился в банке. Спросил у секретаря, где директор. Та показала ему кабинет. Он заглянул в кабинет, увидел Кучерова и вернулся в Киев.

И две недели спустя Стариков дал ему команду убить Кучерова. Они приехали в Хмельницкий. Он дождался, пока Кучеров сядет в автомобиль, выстрелил в него через боковое стекло и выбросил через забор пистолет. И они уехали в Киев.

— Как Вы можете объяснить такие показания? — спросил Моисеенко прокурор.

— Я рассказал милиции обо всех моих отношениях с Макаровым. И о поездке в Хмельницкий, где бизнесмену разбили стекло. Они при мне звонили и сказали: им приятно, что я их не обманываю. Потому что такое было, и дело закрыто за хулиганство. После этого они меня начали бить, чтобы я сознавался, что ездил убить Кучерова.

— И что, Вы сознались? — спросила Лясковская.

— Я сказал так, как от меня хотели, а потом в СИЗО отказался.

— А как Вы можете объяснить, что Вы на воспроизведении показывали, где Вы в лесу, по дороге, пристреливали пистолет? — спросил прокурор.

— Я показывал, где Вася выходил поссать, когда они спрашивали, останавливались ли где по дороге. А они решили сделать так, будто я там пристреливал пистолет.

— А как Вы можете объяснить, что в дереве, на которое они Вам, как Вы говорите, сказали указать, когда делали так, что Вы пристреливали, не нашли пуль?

— Они сказали: то, что я промахнулся, как раз будет подтверждать то, что я не стрелял в Кучерова, когда тот стоял у машины, а стрелял, когда он сел и закрыл дверь, через стекло. Я уже говорил: они делали из меня идиота!

— И, как Вы говорите, у Васи Вы видели пистолет? — и Лясковская из-под очков посмотрела на прокурора, как будто хотела сказать: «Что ты ведёшься на всякую хуйню? Что тут непонятного, кто из кого идиотов делает!»

— Да, он что-то прятал за пазухой, — ответил прокурору Моисеенко.

— Кирпич? — спросила Лясковская.

— Вы не видели? — спросил адвокат.

— Нет, — ответил Моисеенко.

Вопросов больше не было, и судья сказала Моисеенко садиться на место.

— Правда сама льётся, — сказал он.

— Мы видим, — сказала Лясковская и объявила перерыв.

На этот день в суд был вызван потерпевший Кучеров. Но он не пришёл и не прислал письмо о причинах своего отсутствия.

И после обеда суд приступил к допросу Гандрабуры, который, по версии обвинения, совершил нападение на Рыбака, приняв его за Рошку.

Гандрабура сказал, что по поручению Макарова отвозил одного из его знакомых в Хмельницкий.

— Васю? — переспросила Лясковская.

Он сказал, что имени не помнит, а как выглядит, может описать, переговорить о возврате денег с гаишником, у которого вместо растаможки брали на машину номера и техпаспорт. И он деньги взял, а машину не оформил.

Они сначала подъехали в городскую ГАИ, куда его пассажир ходил. Потом — по домашнему адресу, который у них имелся. Пассажир ушёл и отсутствовал около часа. Затем вернулся, сказав, что деньги забрал, и они уехали в Киев. Позже, на следствии, он узнал, что фамилия этого гаишника Рыбак и ему причинили огнестрельное ранение ягодицы.

Вопросов к Гандрабуре не было, и прокурор попросил огласить его показания, данные на предварительном следствии, в которых тот рассказывал, что он и Стариков ездили в Хмельницкий установить человека по данным: серая или синяя «ауди» 80-й или 100-й модели, за рулём кавказец, то есть смуглый — эти данные, насколько ему известно, Старикову дал Шагин с поручением припугнуть этого человека. Они случайно встретили эту машину в городе и проводили её до дома. Остались в Хмельницком на один день. Вечером Гандрабура дождался водителя «ауди» в подъезде и прострелил ему ягодицу. После этого уехали в Киев.

— Как Вы можете объяснить эти показания? — спросил прокурор.

— А как можно устанавливать человека в миллионном городе по данным: синяя или серая «ауди», 80 или 100, за рулём кавказец?

— Гандрабура, вопросы здесь задают Вам, — сказала Лясковская.

— Как Вы можете объяснить такие показания? — спросил прокурор.

— Я могу объяснить, что меня били, заставляли оговаривать себя и других и писать «Шагин».

— А как Вы объясните, что на воспроизведении, показав, как Вы стреляли с правой, Вы сказали, что можете стрелять и с левой руки, когда Вас об этом не спрашивали?

«Потому что я — идиот», — едва слышно, как сам себе, отвернув в сторону голову, сказал Жора.

— Показать, — ответил Гандрабура.

— А они сказали: «как Вы показали, будет достаточно»? — и Лясковская посмотрела на Гандрабуру.

— Они ничего не сказали.

— Понятно. Ещё вопросы к Гандрабуре?

Вопросов к Гандрабуре не было, и Лясковская предложила огласить показания свидетелей, которые или не явились в суд, или прислали письма, что не могут приехать по тем или иным обстоятельствам.

Свидетелей покушения на Кучерова как «хулиганства» (следствие переквалифицировало преступление) и свидетелей нападения на Рыбака, по ошибке в объекте нападения (как следствие квалифицировало нападение на Рошку), не было.

И суд перешёл к изучению мотивов, по версии обвинения побудивших меня на обращение к Старикову для совершения этих преступлений.

Первыми были оглашены показания директора Городокского молочно-консервного комбината Галки, из которых следовало, что завод производил молочную продукцию и работал со множеством юридических и физических лиц по закупке сырья, необходимых комплектующих для оборудования, горюче-смазочных материалов, электричества и газа, и перед многими предприятиями и, в частности, перед ООО «Интер Сервис» и АОЗТ «Интергаз» существовали задолженности, которые погашались с поступлений за проданную продукцию. Все спорные вопросы решались через суд.

На вопрос о регистрации ЗАО «Топ-Сервис Молоко» Галка ответил, что он этим не занимался. Ему предложил Земсков частью активов завода войти в создаваемое им предприятие. Но этот вопрос должен был решаться на акционерном собрании. Из оглашённых показаний Земскова следовало, что он выступил инициатором создания ЗАО «Топ-Сервис Молоко». Рекламная марка «Топ — Сервис» была широко разрекламирована, и он со своим предложением о создании ЗАО «Топ-Сервис Молоко» встретился с Галкой, а потом с Фиалковским, учредителем ООО «Топ-Сервис», и со мной, как соучредителем и руководителем АОЗТ «Топ-Сервис».

И после того, как было достигнуто принципиальное согласие всех сторон и проведено акционерное собрание пайщиков Городокского МКК (проголосовавших двумя третями голосов «за»), было создано предприятие ЗАО «Топ-Сервис Молоко» с тремя учредителями в равных долях, юридическими лицами: Городокский молочно-консервный комбинат, который свою часть внес активами завода, линиями, цехами и другим, а ООО «Топ-Сервис» и АОЗТ «Топ-Сервис» — деньгами. И он возглавил ЗАО «Топ-Сервис Молоко».

На вопрос следователя Земсков ответил, что он не знаком ни с Кучеровым, ни с Рошкой, и никогда не слышал о какой-либо их деятельности.

После оглашения ряда документов суд сделал перерыв «до завтра».

На следующий день в суд не явились ни потерпевший Кучеров, ни Рошка, ни Рыбак, на которого, по версии следствия, по ошибке вместо Рошки было совершено нападение. И Лясковская, вместо того чтобы доставить лиц со статусом «потерпевший» в принудительном порядке, как этого требовал закон, в суд для дачи показаний, ограничилась оглашением данных ими показаний на предварительном следствии.

Сразу после покушения, по факту разбитого стекла в его машине из огнестрельного оружия (хулиганство, как было квалифицировано преступление) Кучеров дал показания, что никого не подозревает и что видел нападавшего боковым зрением — худощавого человека невысокого роста, в куртке и шапочке.

На досудебном следствии, после того как преступление из хулиганства было переквалифицировано в покушение на убийство, Кучеров, поясняя свои действия по погашению задолженности Городокского молочно-консервного комбината, в частности, показал, что кроме предприятий «Интергаз» и «Интерсервис», руководимых им, и «Промальп», руководимого Рошкой, претензии по погашению задолженности к Городокскому комбинату предъявляло ещё 47 юридических и около 2 тысяч физических лиц.

«Из руководителей “Топ-Сервиса” мне лично никто не угрожал, конфликтов с ними не было, но в октябре 1998 года видел конфликт Фиалковского с директором “Промальп” Рошкой. Лично я с Фиалковским не общался и с другими сотрудниками “Топ-Сервис” также…»

А на вопрос следователя Кóзела ответил: «Считаю, что мотив к моему физическому устранению у “Топ-Сервиса” был, ибо моя деятельность противоречила его интересам и могла помешать реализации их незаконных планов».

Моисеенко, которого обвиняли в покушении на убийство Кучерова и который был в два раза по комплекции и сложению больше человека, которого потерпевший видел, как он сказал, боковым зрением, Кучеров не опознал.

Из оглашённых показаний потерпевшего Рошки на досудебном следствии следовало только то, что Фиалковский препятствовал ему в вывозе с территории Городокского комбината продукции на основании исполнительной надписи нотариуса.

А из показаний потерпевшего Рыбака, на которого, по версии следствия, вместо Рошки по ошибке было совершено нападение (на полгода раньше конфликта Рошки с Фиалковским, о котором в показаниях указали Рошка и Кучеров), что на лестнице подъезда он увидел незнакомого человека, который, как он сказал, ни с того ни с сего выстрелил ему в заднюю часть.

И больше чем через два года, на досудебном следствии он, как было указано в протоколе опознания, по фотографиям опознал по силуэту Гандрабуру.

Из показаний же супруги Рыбака, оглашённых в суде, следовало, что за день до нападения на её мужа, который работал в ГАИ, ему позвонил неизвестный и сказал, что, если тот не вернёт деньги, ему «прострелят задницу».

И всем, у кого не были завязаны глаза, было видно, что эпизоды за уши притягивались к делу. А показания потерпевших — за языки к мотивам Фиалковского, которые теперь вменялись с преступлениями мне в вину.

В пятницу с суда я прибыл до ужина. Владик после отсиженных пятнадцати суток карцера уже находился в камере. А после 23–00 был обыск — всех около двух часов продержали в боксике.

Владик стал разбираться с контролёром: что это, мол, как он сказал, за хуйня?

— Не знаю, — ответил ему молодой сержант.

— Привыкай, тюрьма, — сказал тридцатилетний грузин, сидевший на корточках спиной к стене, своим хриплым голосом. И Владик, ничего не ответив, отошёл в противоположный угол помещения.

При выводе из камеры никого не досматривали, не пробивали карманы, не прощупывали, не прозванивали.

При возвращении у каждого из почти тридцати человек (столько находилось в камере) вещи были высыпаны из сумок — у кого на нары, у кого на пол, вперемешку свои-чужие, за исключением вещей Владика, которые оставались под нарой, в сумках, и моих, которые были аккуратно выложены на койку. Владик мне сразу сказал, что это против него провокация.

Грузин посмотрел на нетронутые вещи — мои и Владика, — и я, улыбнувшись, сказал ему:

— Привыкай, тюрьма.

Он шутку понял, изобразил улыбку и сменил хрип на голос: «Будем привыкать».

На следующий день в камеру подселили одного пакистанца и двадцатипятилетнего грузина невысокого роста, с длинными волосами с боков, закрывавшими половину ушей, и дугообразным носом такого размера, что его голова и в фас, и в профиль казалась одинаково круглой.

Он сразу же спросил: «Где смотрящий?» И назвался Махо.

— Макакó, — повторил Аслан. И после этого его всегда так называл, поясняя, что только так может выговаривать его имя, ссылаясь на неразработанность связок в разнице произношения звуков грузинского и чеченского языков.

Махо сразу же спросил у Аслана, сколько человек в камере поддерживают воровские традиции.

— Я не считал, — улыбнулся Аслан, показав два ряда своих зубов.

Он опросил всех, за исключением Аслана, поскольку, видимо, считалось, что смотрящий поддерживает автоматически. И каждый в камере, в том числе Владик и Тайсон, сказали, что поддерживают. Я — что частично.

— Как частично? — спросил Махо и добавил, что он сегодня будет отдыхать, а завтра я должен буду ему объяснить.

Владик лёг на нару и отвернулся к стенке к проходу у окна. А Аслан, наблюдавший за разговором, пошёл в купе.

В субботу вечером Тайсон выгнал самогонку. Но Владик пить отказался, и я поддержал компанию Тайсона.

Ночью меня разбудил Владик и сказал, что хочет попросить у меня пару блоков «Мальборо». Что он переписывался с босотой из транзита, который забит до отказа, и туда заехали два очень серьёзных человека. И показал маляву, которая пришла, как он сказал, на его имя с просьбой подогнать сигареты и чай. Владик сказал, что чай и сигареты он взял у Аслана с «общака». А по-личному хочет от себя и, если я не возражаю, от меня передать пару блоков «Мальборо».

Я сказал, что от меня не надо, а от себя — пожалуйста, но потом получится, что ты грел всяких чертей, так как, по моему мнению, приличные не пишут по камерам собрать их в дорогу.

— Не говори так, — сказал мне Влад. — Это серьёзные люди. Вот, читай: «… мы прошли большой треугольник, сейчас идём на Житомир. Пиханите сигарет, чая и, если что братве передать, на крытую, через неделю будем там…»

— А что такое «большой треугольник»? — спросил я.

— Харьков, Днепр, Киев, — ответил Влад. — Самые красные тюрьмы и лагеря.

— Ну, да, конечно, — сказал я. — Мы сейчас в самой красной тюрьме.

— Здесь расслабляют, а там крепят! На хуй оно тебе надо?! Я говорю — это серьёзные люди.

Я подумал, что мне это точно не надо. Дал два блока «Мальборо» и пошёл спать.

Утром у Влада настроение было ещё хуже вчерашнего. Он сказал, что всю ночь не спал, и показал мне маляву, в которой в знак благодарности за два блока «Мальборо» от него по-личному было написано: «Что у тебя может быть личного в тюрьме? Как ты после этого можешь называться бродягой?»

— Ну вот, черти тебя по-чертовски и отблагодарили, — сказал я.

На обед Владик что-либо есть отказался — сказал, что нет аппетита. А после того как перед ужином Махо проснулся, сходил в туалет и в спортивной куртке и трусах сел на нару Тайсона, поставил пятку на край застеленного простынёй матраса и, вычищая грязь между пальцев ног, стал выяснять, что значит «частично».

— Помогать нужно, воровать нельзя, — ответил я.

— Почему нельзя?

— Это может оказаться воровской «общак».

И когда я спросил, кем он хочет стать, он ответил, что вором в законе. И на мой вопрос, почему ему это нужно, продолжая вычищать грязь между пальцами, пояснил: для того, чтобы разрешать спорные вопросы между бизнесменами и получать с этого свой процент. Влад извинился и ушёл в туалет и находился там до тех пор, пока я не ответил на все вопросы Махо и тот не покинул купе. Вернувшись, Влад сказал, что уезжает из камеры и что я и Тайсон можем подумать, что это предательство. Но он не может уже терпеть. Он либо всё время будет сидеть в карцере, либо кого-нибудь убьёт.

Перед проверкой он объявил присутствующим в камере, что уезжает. Что уверен в том, что последний шмон — это провокация против него, и он не хочет, чтобы из-за него страдали люди. И по проверке с вещами вышел из камеры.

В понедельник утром меня заказали на суд.

Но судебное слушание началось не с рассмотрения следующего эпизода — покушения на жизнь Склярова, — а с того, что в клетке начал вешаться Рудько.

Судья спросила, есть ли ходатайства. Рудько достал из кармана капроновый шнур. Надел петлю себе на голову, второй конец перекинул через прут верха клетки и начал тянуть с такой силой, что его лицо покраснело, голова склонилась набок, а шея, казалось, вытянулась.

Всё же было сомнительно, можно было так повеситься или нет. И какое-то время присутствующие в клетке и в зале наблюдали за Рудько.

Тишину прервала Лясковская:

— Смотрите, он сейчас повесится! — сказала она. — Сделайте что-нибудь!

Маркун вскочил со скамейки, отобрал у Рудько свободный конец верёвки, вынул его голову из петли и убрал верёвку к себе в пакет.

— Спасибо, Маркун, — сказала Лясковская. — Что Вы хотели? — спросила она Рудько.

И когда тот начал отвечать, что его не лечат, удалила его из зала до конца судебного процесса.

После этого суд приступил к изучению эпизода Склярова, мотивом на убийство которого, как было указано в обвинительном заключении, для меня послужила возникшая конфликтная ситуация в процессе совместной деятельности между ООО «Топ-Сервис» и Береславской пищевкусовой фабрикой. Как было написано, причиной стали: разногласия во взаиморасчётах; позиция Фиалковского, способствовавшего привлечению к уголовной ответственности и аресту директора Береславской ПВФ Бацанюка и назначению на эту должность Будаша; занижение оценки имущества фабрики, переданного ООО «Топ-Сервис»; активная деятельность Склярова по отстранению Будаша от руководства фабрикой. И с заказом на совершение этого преступления за денежное вознаграждение, по версии обвинения, я обратился к Маркуну.

И, снова минуя мой допрос, судья предложила дать показания Маркуну. Тот вину не признал — сказал, что я к нему не обращался для совершения убийства Склярова. А также — очевидно, упреждая вопросы прокурора об отсутствии его каких-либо показаний в деле по этому эпизоду, как свидетельство его добровольного выбора, какие показания давать, а какие нет, — добавил, что к нему на следствии ни следователи, ни оперативные работники не обращались с требованием писать что-то о Склярове.

— А Вы сами не стали? — спросила судья.

— Чтобы писать, надо знать, что писать, — ответил Маркун.

— Я понимаю, — сказала Лясковская и приступила к допросу Лазаренко, к которому, по версии следствия, после того как получил заказ от меня, Маркун обратился для совершения преступления.

Лазаренко сказал, что он не знает, кто такой Скляров, и не принимал участие в его убийстве.

— Макаров Вам не предлагал это преступление брать на себя? — спросила Лясковская.

— Нет, — ответил Лазаренко. — По этому преступлению я и Ружин сочиняли показания вместе со следователем Кóзелом и Донским в одном кабинете.

— И что Вы там насочиняли? — спросила судья.

— Нужно было сделать так, что мы ездили в Херсон убивать Склярова, а потом передумали из-за того, что у нас из тайника украли пистолет.

— Но в одних показаниях Вы писали: «из-за того, что он хороший человек и у него двое детей». В других, — и Лясковская огласила показания, — из-за того, что Вам нужны были деньги и Вы решили продать пистолет.

— Я ничего не писал, — ответил Лазаренко. — Писали Кóзел и Донской. А я предоставлял версии.

— То есть можно сказать — чтобы записать в протокол, — что Вы вместе со следователями расследовали преступление и предоставляли разные версии?

— Мне и Ружину так генерал Опанасенко предложил съездить отдохнуть в Херсон. И помочь следователям сочинить преступление — покушение на Склярова.

— И вы съездили, отдохнули и помогли?

— Да.

— Чтобы потом сесть в тюрьму?

— Генерал Опанасенко сказал, что мы не сядем в тюрьму, потому что самого преступления не было. Он сказал, что это ему нужно против депутата.

— Он Вам сказал, против какого?

— Меня не посвящали.

— Понятно, — ответила Лясковская.

Следующим был допрошен Ружин, который также дал показания, что со следователем Кóзелом и Донским, с которым вместе учился в музыкальной школе и с этого времени у него с ним сложились дружеские отношения, по предложению Опанасенко согласился помочь «сочинить» эпизод покушения на убийство Склярова. Вопросов к Ружину и Лазаренко со стороны участников процесса больше не было.

Рудько, как обвиняемый в совершении покушения на убийство Склярова, из-за отсутствия его в зале не мог быть допрошен, и его показания на предварительном следствии по причине отсутствия таковых не могли быть оглашены в суде.

Адвокат Ружина попросил Лясковскую обратить внимание на то, что в надзорном делопроизводстве (в количестве одного тома, случайно приобщённого к делу вместе с двадцатью пятью томами заявлений и жалоб) содержится запрос не являющегося участником следственной группы генерала Опанасенко в МВД Херсона о возможных конфликтных ситуациях, связанных с Херсонской ПВФ и обращений по этому поводу в милицию.

А также — что протоколы допросов Лазаренко и Ружина в Херсоне подписаны не следователем Кóзелом и Донским, которые, как говорят подсудимые, проводили «так называемые» — уточнил адвокат, — допросы, а главой следственной группы Штабским, который в этот же день и в это же время, согласно протоколам допросов Моисеенко и Середенко и его подписям на них, проводил следственные действия в Хмельницком, за 700 км от Херсона, и не мог одновременно принимать участие в двух следственных действиях.

— Я вижу, — сказала судья.

На следующий день потерпевший Скляров и вызванные свидетели по этому эпизоду в суд не явились, и Лясковская, как будто уже по установленным ею нормам, ограничилась оглашением из материалов досудебного следствия их показаний, которые по нормам, установленным законом, должны были быть проверены и подтверждены в суде.

Из показаний Будаша на предварительном следствии следовало, что на должность Береславской ПВФ он был назначен собранием акционеров фабрики по рекомендации главы районной администрации и уволился по собственному желанию, так как нашёл более подходящее место работы.

Свидетель Яковлев, помощник народного депутата Фиалковского, на досудебном следствии пояснил, что из руководителей и сотрудников ООО «Топ-Сервис» он знает только Фиалковского. Ему известно, что в октябре 1998 года компания «Топ-Сервис» финансировала закупки Береславской ПВФ продукции, материалов и такое прочее. О том, что в 1998 году по неизвестным ему причинам между Береславской ПВФ и ООО «Топ-Сервис» возник конфликт, ему известно только то, что бухгалтеру фирмы «Топ-Сервис» не дали возможности провести сверку документов на Береславской ПВФ, поскольку директор фабрики Бацанюк скрывался во время сверки, а главный бухгалтер без его ведома не предоставляла никаких документов для сверки. В связи с этим он предлагал Бацанюку выяснить все спорные отношения с руководством ООО «Топ-Сервис» в процессе переговоров.

Свидетель Бацанюк на предварительном следствии дал показания, что он познакомился со мной через Фиалковского и при встречах со мной обсуждал только вопросы, относящиеся к ассортименту продукции фабрики. О том, что ряд названных им фирм, с которыми фабрика заключала договоры, подконтрольны или зависимы от компании «Топ-Сервис», он сделал вывод из того, что о фактах заключения и содержания таких договоров были разговоры при встречах.

На вопросы следователя Кóзела он ответил, что ему известно, что лично я, Фиалковский и Яковлев пытались договориться об урегулировании конфликта, приезжали в офис Склярова. И что от Склярова ему известно, будто в его адрес поступали угрозы.

Потерпевший Скляров на досудебном следствии дал показания, что со мной его познакомил Фиалковский примерно через год после урегулирования конфликта с Береславской ПВФ. Что мы дважды встречались. Во время этих встреч обсуждали возможность совместной деятельности, не имевшей никакого отношения к деятельности Береславской ПВФ.

По вопросам, связанным с назначением на должность директора фабрики Будаша, он встречался с Фиалковским наедине или с участием Яковлева. Что ему никогда не поступали угрозы. И что я никогда не был в его офисе.

Свидетелей самого события преступления — приготовления к убийству Склярова — не было. Но помпезность, с которой, судя по видеозаписи, в Херсоне проходило воспроизведение, образ ведения следственных действий и то, что Береславская фабрика находилась в избирательном округе народного депутата Фиалковского, как и сам факт, что этот эпизод не был снят на следствии по причине отсутствия события преступления, которое с отсутствием мотивов и доказательств опять вменялось мне в вину, могло свидетельствовать о вымысле эпизода.

В среду ввиду болезни в суд не пришёл один из адвокатов. По телефону сообщил, что он лежит с высокой температурой и точно не сможет присутствовать в пятницу. Судебное слушание было перенесено на понедельник.

В четверг был обход. И Махо уехал на карцер. Он отказался встать с нары, когда представители администрации зашли в камеру, мотивировав это не тем, что он «отрицалово» к режиму содержания, а тем, что у него болит нога. Его тут же забрали с вещами. Он спросил «куда?», когда, прихрамывая, выходил из камеры.

— На больницу — лечить ногу, — сказал первый зам по режиму содержания. Дверь закрылась, и Аслан спародировал тюремную присказку: «Блатнэ жыття нэ лэгкэ, алэ цикавэ» — что-то вроде интересного.

Около шести часов утра на следующий день был обыск. Вечером до этого, после проверки, Тайсон затягивал от Жоры телефон. И чехол — полотняный мешочек, подвязанный к верёвке, — зацепился за спирали колючей проволоки, идущей между окнами пролётов этажей. Пока Тайсон и Жора (или кто там стоял у него на «дороге») пытались его сорвать, дёргая туда-сюда, это привлекло внимание дежурной смены. Или, возможно, тот, кто находился на вышке, позвонил наряду, у которого на вооружении был длинный шест с крючком.

За окном слышались голоса. Потом смех. Каждый тянул в свою сторону. И конец с края Тайсона оторвался. Через пару часов Жора написал, что затянул аппарат в камеру. Но сразу же был обыск. Телефон не нашли. Но Жора думает, что теперь обыск будет у нас. И утром действительно был шмон — очевидно, вызванный неповиновением администрации отдать пойманную вещь, что бы это ни было.

Вечером — возможно, случайно, а возможно, контролёру дали указание посматривать в глазок, — в то время как Аслан откручивал имевшейся от ключа головкой накладную решётку на окне, что он делал каждый вечер, чтобы открыть решётку, приоткрыть раму и натянуть канатики, контролёр увидел это, открыл кормушку, подозвал его и спросил:

— Ты, вот ты — что ты там делал? Твоя фамилия?

Аслан что-то ему сказал на чеченском, и кормушка закрылась.

Утром на следующий день Аслана заказали без вещей. Он вернулся через десять минут.

— Где был? — спросил Тайсон.

— Получил пизды, — сказал Аслан, потирая бока. Рассказал, что его завели в баландёрскую и втроём отпиздили за то, что он послал контролёра на хуй.

Я предложил Аслану написать заявление на имя начальника СИЗО с просьбой снять побои. На тот случай, если его будут сажать на карцер, чтобы попытаться избежать последнего как двойного наказания.

Аслан так и сделал. И когда я в понедельник вернулся с суда (снова несостоявшегося), он рассказал, что был у хозяина. Что дежурные написали на него рапорт, однако в связи с тем, что было заявление о телесных повреждениях, которое, как он понял, лежало перед начальником на столе, Скоробогач спросил его, что он сказал дежурному.

Он ответил, что сказал по-чеченски «воздухом дышу», что он не курит и по вечерам подходит к окну подышать воздухом.

Аслан сказал, что Скоробогач ответил:

— Если бы в камере были люди, ты бы спал под нарами, — и распорядился его увести.

Во вторник утром меня снова заказали на суд.

Эпизод покушения на Пацюка был последним из вменяемых мне эпизодов. И в мотив в обвинительном заключении на совершение мной этого преступления было положено утверждение, что, поскольку действиями заместителя главы ветслужбы Украины Пацюка, связанными с запретом на ввоз в Украину из-за рубежа партии мяса, была создана реальная угроза причинения существенного вреда связанным предприятиям, в наименовании которых было словосочетание «Топ-Сервис», входящих в единую сеть, у меня созрел преступный умысел на его убийство, с реализацией которого я и обратился к Старикову.

Судья в этот раз поворотом головы в сторону Старикова прервала мою просьбу дать показания о непричастности к покушению на убийство Пацюка и в обоснование отсутствия мотива сообщить, что предприятия, которыми я руководил, не импортировали мясо в Украину.

Стариков подтвердил суду, что не получал от меня указаний, в том числе за денежное вознаграждение, совершить это преступление. И суд перешёл к оглашению его показаний, данных им на предварительном следствии до его допроса в СИЗО, на котором он отрицал мою и свою причастность. Из показаний Старикова в РОВД следовало, что я в апреле 1999 года обратился к нему за денежное вознаграждение в сумме 10 тысяч долларов совершить убийство Пацюка. И он с этим предложением обратился к Лазаренко, от которого ему несколько дней спустя стало известно о совершении этого преступления, и сообщил мне о выполненном заказе, получив оговорённую сумму.

На вопрос прокурора, откуда появились такие показания, Стариков ответил, что он несколько раз суду пояснял их происхождение.

— Повторять не нужно, — сказала судья, — мы слышали.

А также Стариков сказал, что он хочет добавить: до ареста он не был знаком с Лазаренко. Никогда его не видел, даже наглядно. И никогда о нём не слышал. И, соответственно, не обращался к нему для совершения преступления.

И суд перешёл к допросу Лазаренко, который сообщил, что не принимал участия в совершении покушения на убийство Пацюка. И не был знаком со Стариковым.

Прокурор попросил огласить показания Лазаренко на предварительном следствии, в которых Лазаренко сообщил, что с заказом за 3 тысячи долларов убить Пацюка к нему обратился Маркун — по той причине, что этот ветврач не даёт завозить фирме «Топ-Сервис» мясо и ставит «палки в колёса Шагину». Маркун дал данные Пацюка: как он выглядит и где работает. И после того, как Рудько с участием Ружина было совершено это преступление, при совершении которого Пацюк остался жив (согласно медэкспертизе, Пацюку было причинено два пулевых ранения в область щеки из переделанного под мелкокалиберный патрон газового пистолета), Маркун не дал обещанные деньги. Сказал, что из-за того, что Пацюк остался жив, у фирмы, завозившей мясо, стало больше проблем, чем было.

— Вам это преступление предлагал брать на себя Макаров? — спросила Лясковская.

— Макаров упоминал об этом преступлении, — ответил Лазаренко. — Какие давать показания, со мной в РОВД в комнате согласовывал Маркун.

— Вы совершали это преступление?

— Нет, — ответил Лазаренко.

После этого был допрошен Ружин. Он отрицал своё соучастие в покушении на Пацюка и сообщил, что признательные показания на предварительном следствии, как уже говорил ранее, давал по просьбе генерала Опанасенко. А пистолет, который после совершения преступления, по его показаниям, он забрал у Рудько и выкинул в озеро под Киевом, при нём в озеро кинул генерал Опанасенко. А на воспроизведении Ружин показал то место.

Рудько был доставлен в суд по своему заявлению, в котором (очевидно, по настоянию адвоката) он попросил прощения у судьи за своё поведение, — и Лясковская ему позволила принимать участие в дальнейшем процессе.

Рудько в совершении покушения на убийство Пацюка вину не признал. На вопрос судьи, совершал ли он это преступление, замотал головой.

Были оглашены его показания с предварительного следствия в РОВД и нахождения его в ИВС, в которых он сообщал, что по предложению Ружина выстрелил Пацюку в голову два раза. Последний выстрел — как контрольный. После чего скрылся с места преступления и вернул Ружину пистолет. И на воспроизведении продемонстрировал способ совершения преступления.

Рудько не смог объяснить суду, откуда такие показания. Его адвокат попросила Лясковскую обратить внимание на то, что они были получены без адвоката.

Маркун, который по эпизоду Пацюка был допрошен последним, дал показания, что, как он уже ранее сообщал на следствии в СИЗО, в апреле 1999 года Макаров отправил его ко мне за деньгами, потому что не смог дозвониться до Старикова.

— Шагин сказал, что денег у него нет, — продолжил Маркун. — Макаров снова отправил меня к Шагину, чтобы тот взял или одолжил деньги у Фиалковского. Шагин сказал, что у Фиалковского тоже нету, что он все деньги вложил в мясо, а мясо арестовали. Макаров при мне звонил Фиалковскому. Тот был за границей. Потом Макаров меня снова отправил к Шагину — выяснить, кто его арестовал. Шагин сказал: насколько ему известно, глава ветеринарной службы, но точно он не знает. Данную информацию я передал Макарову, — закончил давать показания Маркун.

— И Вы так ездили весь день туда-сюда, от Макарова к Шагину и от Шагина к Макарову? — спросил Маркуна прокурор.

— Да, — ответил тот, — я работал у Макарова водителем и выполнял его поручения.

На вопрос прокурора, откуда в деле его показания о том, что Шагин ему заказал за три тысячи долларов убийство Пацюка, а он заказал Лазаренко, Маркун ответил, что уже рассказывал ранее, что всё писал по указанию милиции и следователей. Сначала нужно было, чтобы он дал показания, что Шагин ему заказывал Пацюка за три тысячи долларов, сказал Маркун. И чтобы он подтвердил это Шагину на очной ставке. Потом нужно было, чтобы он отказался от этих показаний. И чтобы за десять тысяч долларов Шагин заказал Пацюка Старикову.

— И я по этому поводу инструктировал Старикова в кабинете, — сказал Маркун.

— А как Вы запоминали столько информации? Инструктировали Старикова. А до этого — Лазаренко. У Вас были какие-то записи? Или тетрадь — там, где Вы записывали пожелания работников милиции? — и Лясковская посмотрела на Маркуна.

— Тетрадь была, — ответил Маркун, — но на стене висела схема.

— Какая схема, Маркун? — спросила Лясковская.

— Схема с фотографиями и на ней стрелочками: кто кому что заказывал. И я с этой схемы переписывал к себе в тетрадь.

— А Вы, Стариков, видели схему? — спросила Лясковская.

— Да, она висела на стене. Самая верхняя фотография была Шагина.

Как было записано в протоколе опознания, Пацюк не мог с уверенностью опознать Рудько (и не мог опознать, и не мог в этом отказать следствию).

И, за исключением переделанного под мелкокалиберный патрон газового пистолета, по одним показаниям, который для убийства Пацюка Ружин купил у не установленного следствием лица, а по другим — что этот пистолет при нём кинул в озеро генерал Опанасенко и Ружин указал место, ни свидетельств, ни свидетелей покушения на Пацюка не было.

Но если предположить, не принимая во внимание версию в обвинительном заключении, что заказчиком по этому преступлению являлся не я, а Маркун (вне зависимости от того, какими мотивами он руководствовался или что руководствовало им), то была понятна его заинтересованность, при способствовании следствия, сначала в показаниях сделать меня заказчиком, уменьшая свою роль до посредника, а потом и вовсе избежать ответственности, перекладывая роль посредника на Старикова.

И заинтересованность в этом следствия, чтобы в суде не выглядело, будто при строгой иерархии банды и её организованности Шагин делал без разбора заказы всем подряд.

И, может быть, поэтому или потому, чего, казалось, он так старательно избегал на следствии — не попасть в заказчики и не потянуть за эту самую белую нить на себя всё дело, — перед рассмотрением этого эпизода Маркун (на всякий случай) поменял (или ему поменяли) адвоката.

В этот день суд закончил допрос всех (кроме меня) подсудимых по эпизоду Пацюка. И на следующий день были вызваны потерпевшие и свидетели для подтверждения мне мотива.

В обоснование мне мотива в совершении покушения на Пацюка первым в суде был допрошен свидетель Антонов.

На вопрос судьи Лясковской, знает ли он меня, Антонов ответил, что знает, как руководителя ООО «Топ Сервис-Восток» — одного из предприятий, находящихся в здании по адресу: Гайдара, 6. И что это предприятие в числе других находится у него на юридическом обслуживании.

— Что Вы можете пояснить по поводу задержания ветеринарной службой мяса, ввозимого в адрес фирмы «Кремень»? — сказала Лясковская.

Антонов ответил, что к нему обратился народный депутат Верховной Рады Фиалковский с просьбой помочь директору фирмы «Кремень» разобраться в ситуации с департаментом ветеринарной службы, который, как впоследствии он узнал из документов, дал разрешение на пропуск пяти машин мяса в Украину, которые были доставлены в Киев и выгружены на хладокомбинат. А следующие три машины представителем департамента ветеринарной службы были задержаны без всяких на то оснований.

На что им был подготовлен иск в суд. Впоследствии департамент ветеринарной службы отозвал свой запрет. Но мясо было арестовано в связи с покушением на Пацюка. Антонов сказал, что по документам он работал с Фиалковским и Аникиенко.

Следующим был допрошен глава ветеринарного департамента Вербицкий. Он пояснил, что ему известна ситуация с задержанием на границе партии мяса, идущей в адрес фирмы «Кремень». Этим вопросом занимался один из его заместителей — Пацюк. Насколько ему было известно, задержание было связано с нехваткой сопровождающих документов. Документы были привезены, и партия мяса была пропущена.

После главы ветеринарного департамента Вербицкого был допрошен свидетель Белоус.

Свидетель Белоус в судебном заседании пояснил, что о причинах задержания партии мяса на таможенном посту «Ягодин» ему ничего не известно. В этот период он работал в другом отделе, и в его обязанности не входили вопросы, связанные с разрешением этой проблемы. Ему известно только то, что задержанная партия мяса после переработки должна была поступить фирме «Топ-Сервис» в виде консервов. Лясковская сделала себе пометку.

Поскольку в материалах дела никаких данных по этому поводу не было, я спросил у свидетеля Белоуса, откуда ему известно, что партия мяса после переработки должна была поступить фирме «Топ-Сервис», и видел ли он какие-либо подтверждающие документы.

— Я узнал об этом после покушения на Пацюка. Откуда — не помню. Документов не видел, — ответил Белоус.

— Может быть… — я посмотрел в сторону фойе.

— Свидетель не помнит, Вы записали? — Лясковская перевела с меня взгляд на секретаря, потом снова на меня. — Что Вы хотели спросить, Шагин?

Я сказал, что у меня вопросов нет.

На после обеда были вызваны директор фирмы «Кремень» Аникиенко и потерпевший Пацюк.

Пока суд ожидал их прихода, Лясковская оглашала контракты, инвойсы, грузовые таможенные декларации, ветеринарные сертификаты и другие документы, изъятые на таможне, в Торгово-промышленной палате, других госструктурах и инстанциях и из бухгалтерии фирмы «Кремень», сейчас находящиеся в деле как доказательство моей вины. При этом не содержавших ни моей подписи, ни упоминаний обо мне.

И даже газетную статью о задержании мяса, идущего в адрес фирмы «Кремень», под заголовком «М'ясо з'їли пацюки» (украинское слово «пацюки» означает «крысы»).

— Это случайно не Шагин автор статьи? — сказал Сафронов, новый адвокат Маркуна, посещавший судебные заседания с разборным биллиардным кием в чехле (как утверждал Маркун, стоимостью 7 тысяч долларов), потому что после суда он всегда шёл на тренировку.

Лясковская расценила реплику Сафронова как «детский шар» и сморщила в его сторону нос. В зал заглянул охранник. Секретарь вышла и вернулась со свидетелем Аникиенко.

Аникиенко подтвердил данные им показания на предварительном следствии — что он работал в «Топ-Сервис Системс» под руководством Долинного. На должность директора фирмы «Кремень» был назначен по рекомендации Фиалковского или Демьяненко, точно не помнит. Данное назначение было для него хорошим приработком. Консультировал его Фиалковский. Юридическое обслуживание осуществлял Антонов. Таможенное сопровождение — брокеры ООО «Топ-Сервис» Присяжнюк и Бондарь. Мясо поступало как давальческое сырьё. Должно было идти на заводы на переработку, а потом, в качестве консервов, — в адрес российского предприятия, контракт с которым был заключён по рекомендации Фиалковского. После покушения на Пацюка его, Аникиенко, арестовали. Он дал показания, и через три дня его отпустили.

На вопрос Лясковской, кто имеет больший авторитет как руководитель — Шагин или Фиалковский, — Аникиенко ответил, что он не работал под руководством Шагина и Фиалковского и поэтому не знает.

— Где работал Шагин? — спросила Лясковская.

— Мне не известно. Знаю только, что Шагин — директор одного из предприятий, в наименовании которого есть словосочетание «Топ-Сервис».

— Шагин принимал какое-либо участие в заключении контрактов руководимого Вами предприятия «Кремень» или в разрешении спорных вопросов с департаментом ветеринарной службы? — спросил Владимир Тимофеевич свидетеля Аникиенко.

— Нет, — ответил тот. — По заключению контрактов и работе «Кремня» и спорным вопросам с ветеринарным департаментом я общался и консультировался с Фиалковским и Антоновым. Шагина я знаю только наглядно.

Потерпевший Пацюк в суд не явился. А на следующий день прислал письмо, что не может присутствовать по состоянию здоровья. Что он находится на стационарном лечении (судя по числу, указанному на приложенной медсправке, начавшемся в день направления ему повестки) и не знает, сколько это лечение продлится. Поддерживает все свои показания, данные на предварительном следствии. Просит провести судебное заседание без него.

И Лясковской, как будто она ожидала не потерпевшего, а поступление этого письма в качестве отмашки, были бегло оглашены его показания, из которых следовало, что отдел ветеринарного департамента, который он возглавлял, занимался выдачей разрешений на ввоз в Украину мяса и мясопродуктов.

Что по вопросам разрешения на ввоз блочного мяса к нему обращался представитель фирмы «Кремень», и на пять машин с мясом был выдан сертификат, являющийся основанием для пропуска их через границу. В середине апреля ему позвонил генерал Опанасенко и сказал: мясо для фирмы «Кремень» не пропускать. В адрес главы ветеринарного департамента Вербицкого начали поступать звонки из Верховной Рады и запросы народного депутата Украины Ткачука и лидера «Партии зеленых» — народного депутата Кононова. Примерно через неделю позвонил генерал Опанасенко (он помнит, что до этого к нему в кабинет заглянул незнакомый человек, посмотрел на него и закрыл дверь) и сказал, чтобы он, Пацюк, не выходил из здания департамента, так как на него будет покушение, и ему будет предоставлена охрана. Прошло несколько часов, но охрана ему предоставлена не была — и он покинул работу.

На следующий день, утром, когда он шёл на автобусную остановку, к нему приблизился неизвестный. Пацюк услышал хлопок и от болевого шока упал на гравиевую дорожку. Он понял, что в него выстрелили. Потом услышал еще один хлопок и почувствовал боль в области щеки. Неизвестный скрылся. Пацюк встал, вернулся домой и вызвал милицию.

— Так, на сегодня всё, — сказала Лясковская. — До понедельника, не задерживайтесь.

Субботнее утро началось с того, что камера, в которой я находился, отказалась поддержать голодовку, объявленную новым смотрящим за этажом. По официальной версии — что их щемят мусорá, как было написано в маляве. По неофициальной — как говорили мусорá, — у них в хате оперá отшмонали мобилу.

В пятницу вечером я приехал с суда, и Аслан показал мне записку, в которой было написано: «Пацаны, просим поддержать, щемят мусорá, рвут хату каждый день».

В маляве не писалось, что поддержать нужно голодовку, потому что за слово «голодовка» писавший мог сразу поехать на карцер. Малява была подписана: «Шкет».

Я приехал, как всегда, поздно вечером. Аслан показал мне записку. Он сказал, что уже опросил всех в камере. И было принято решение поддержать. Но он должен спросить и моё мнение.

Я сказал, что я срал на Шкета и на голодовку.

В СИЗО голодовкой назывался отказ брать утром сахар и хлеб. При этом личные продукты употреблялись без ограничения. Теми, у кого они были…

— Я поддержу голодовку, — сказал я, — если продукты будут выставлены за дверь.

— А я ничего выставлять не буду, — сказал Тайсон. — Сахар и хлеб я и так не беру. Мне передают свой. Но моя мама тут ни при чём. Даже если у кого-то рвут хату мусорá. Тем более все знают, что у них забрали мобилу.

— Тогда я тоже сраль, — сказал Аслан.

Подозвал дежурного и вернул ему маляву.

А утром, при раздаче сахара, когда хлеборез громко спросил: «Берём?», Аслан так же громко переспросил у контролёра, выставили ли из камер продукты. И когда контролер сказал, что не понял, а потом — что нет, ответственный в камере получил сахар. А за нашей камерой следующая получила сахар, а потом следующая. И голодовка у Шкета не состоялась.

— Шкет, — улыбнулся Аслан.

— Теперь ты, — улыбнулся я, — смотрящий за этажом.

— Да-а, Шкет, — закачал головой Аслан.

Вечером того же дня в камере был бокс. Неделей ранее заехал прибывший из Донецка. С лагеря строго режима — как он пояснил, для дачи свидетельских показаний по делу Александрова (то ли политика, то ли предпринимателя, обвинявшегося в заказе избиения журналиста, умершего от причинённых травм). И против которого прибывший должен был сейчас свидетельствовать, как он не скрывал, что вспомнил, что, когда он работал в охране, то слышал о заинтересованности «этого зажравшегося бобра» в совершении этого преступления.

«Бобрами» в тюрьме называли всех тех, кто не относил себя к тюремным мастям и у кого социальный статус был чуть выше, чем «закурить, заварить и зажевать».

На вопрос, как там в Донецке, он ответил:

— Как и везде на лагерях у строгачей. Последний хуй без соли доедают.

Было очевидно, что в обмен на помощь следствию он попросил разместить его не в камеру к «своему» строгому режиму, а на «дачу» показаний — туда, где и контингент попроще, и камеры на передачи побогаче, к первоходам. И оперá его разместили.

Сам он был скользкий и мутный тип. Тайсон его сразу невзлюбил. И приспособленец, и лицемер. О себе говорил: «зоновская привычка: люблю в разговоре тянуть на пидараса».

— Тянешь, — говорил ему Тайсон.

— За метлу тянуть, — поправлялся он (на тюремном слэнге-фене «метлой» называли язык). И отводил глаза.

В этот вечер он получил у Аслана должность смотрящего за порядком, которую сам себе и выдумал (как он сказал, потому, что в камере бардак).

— Смотри, если хочешь, — сказал Аслан, — только внимательно. — И улыбнулся своей улыбкой.

И донецкий тут же с этой должностью решил самоутвердиться.

— Смотрите сюда, — он поднял со стенного столика пластиковый ножик, который, чтобы был всегда под рукой приоткрывать дверной глазок, там лежал с краю у уголка.

— Смотрите сюда, — повторился он. — Если хоть кто-то ещё раз оставит неубранную вещь, — он смотрел на верхний ярус (на «пальму»), очевидно, ставя в расчёт, что именно оттуда могла появиться такая кухонная утварь, но говорил всей камере, — она полетит за этим ножиком.

Он бросил ножик в мусорное ведро и добавил: «Бандерлоги».

Тайсон едва сдержался, но должность смотрящего за порядком была официальной. И приехавший должен был исправно выполнять свои обязанности.

— А почему ты выкинул ножик? Ты его покупал? Или он тебе заходил в передаче? Этот ножик передала мне жена (что так и было). А ты его выкинул, — сказал я.

И пока он соображал, как реагировать на такой расклад, Тайсон спросил: «Ты его туда ложил?» И начал его бить.

Тайсоном его называли не потому, что занимался боксом, а потому, что скулами, губами, лысой головой и глазами он был похож на знаменитого боксёра. Однако Тайсон не был хрупким парнем. И хотя, казалось, соперник был выше, он в два счёта повыбивал из него весь воздух. А вечером выставил его из камеры с вещами и фингалами.

Когда дежурный спросил: «Что случилось?», Тайсон сказал выходившему:

— Не говори, что упал с нары, а говори, что в камере, где ты был, бляди.

— Так и буду говорить, — в ответ произнёс тот.

Дверь закрылась.

— Фу, — сказал Тайсон, — теперь он так и будет говорить.

— Да, — сказал Аслан. — Теперь он будет сидеть по тройникам, и они там будут друг другу говорить.

Мотив покушения на убийство Князева и само убийство Князева в обвинительном заключении были представлены как конфликт в преступной группировке, назревший между её лидером Князевым и одним из её членов — Трофимовым, освободившимся из заключения, — а также неким Новиковым. Которые, в свою очередь, и заказали Князева. В случае покушения, по версии следствия, — Новиков заказал одному из членов группировки — Котенко. И тот по не зависящим от него причинам не смог совершить убийство. А в случае убийства — Трофимов заказал Маркуну (как было написано, зная, что тот — член банды Шагина и занимается заказными убийствами). Маркун поручил убить Князева Лазаренко. А тот — Ружину и Рудько. И последний, по версии обвинения, совершил это преступление из самодельного автомата, причинив Князеву 40 пулевых ранений из двух обойм, повлёкших его смерть.

Однако Трофимову в обвинительном заключении это преступление было квалифицировано как заказ убийства при превышении самообороны (статья «убийство при превышении самообороны» в Уголовном кодексе предусматривала до двух лет лишения свободы. А такой статьи, как «заказ убийства при превышении самообороны», в Уголовном кодексе не было).

И суд приступил к рассмотрению последних двух эпизодов по делу.

Первым опросили Новикова, который отрицал свою причастность к покушению и пояснил, что знал, что со стороны Князева поступали угрозы в адрес Трофимова в форме высказываний, о чем он сообщил Трофимову, и что тот даже скрывался от Князева в другом городе. Такие же показания он давал на предварительном следствии. Котенко в суде сообщил, что Новиков не обращался к нему с поручением или заказом совершить убийство Князева, что следовало и из его первоначальных показаний, оглашённых в суде.

Следующим был допрошен Лазаренко.

Лазаренко дал показания, что он, по указанию Макарова, подвозил к указанному месту в кафе, где, по обвинительному заключению, должно было быть совершено убийство незнакомого ему человека. И больше ничего по этому поводу пояснить не может.

— Какого человека? — спросила Лясковская.

— Просто человека, — ответил ей Лазаренко.

Были оглашены его показания, из которых следовало, что в его и Трофимова присутствии, сказав, что это его человек, Новиков приказал Котенко убить Князева. А ему — отвезти Котенко к кафе, где должен был находиться Князев. И привезти его обратно после совершения убийства.

— Вы подтверждаете эти показания? — спросила Лясковская Лазаренко.

— Нет, — ответил он.

— А как Вы можете объяснить их происхождение?

— Мне рассказал Макаров, зачем я отвозил этого человека, а я рассказал следователям. А они записали в протоколе такие показания и сделали протокол опознания по фотографиям, который сказали мне подписать.

— Вы знали Котенко ранее?

— Нет, — ответил Лазаренко.

— Вы этого незнакомого человека отвозили к кафе? Встаньте, Котенко, — сказала Лясковская.

— Я не знаю, — ответил Лазаренко.

— Вы его видели — человека?

— Нет, — ответил Лазаренко.

— А как же Вы его подвозили?

— Дверь открылась, и он сел на заднее сиденье.

— Ну, Вы же должны были повернуться и убедиться, что пассажир у Вас в салоне, прежде чем начать движение?

— Я повернулся.

— И его Вы не видели?

— Нет.

— Он что — был в шапке-невидимке?

— Нет, — ответил Лазаренко.

— Ну, Вы же говорите, что его не видели. Или его не было в машине, когда Вы повернулись?

— Был.

— И Вы его не видели?

— Не видел.

— Когда он там был?

— Да, — ответил Лазаренко.

— Как такое может быть, Лазаренко?

— Потому что он тоже повернулся посмотреть в заднее стекло.

— То есть Вы не видели его лица?

— Да, — ответил Лазаренко.

— Лазаренко! Давайте показания нормально!

— Как нормально? — ответил Лазаренко. — Я даю как могу.

— Нормально, — сказал ему в клетке Маркун.

— Вот Вам Маркун и объяснит, как нормально. Вопросы есть к Лазаренко?

Вопросов не было.

— Час — обеденный перерыв. Маркун, объясните Лазаренко, как давать показания.

— Ваша честь, — негромко сказал я.

И Лясковская, уловив, посмотрела на меня. А потом снова на Маркуна:

— Только культурно, пожалуйста, Маркун.

И суд покинул зал.

После обеда по эпизоду убийства Князева первым был допрошен Маркун. Он дал показания, что к убийству Князева отношения не имеет, что ему от Трофимова было известно, будто Князев тому угрожает. И Маркун посоветовал Трофимову уехать из города, а он тем временем поможет уладить этот вопрос. И поговорит с Макаровым, который знаком с Князевым. А потом Трофимов вернётся. Он хотел помочь Трофимову, чтобы эта ситуация разрешилась мирным путём. А об убийстве Князева узнал из газет. И никакого отношения к этому не имеет.

— Скажите, Маркун: Вы всегда всем помогаете или только когда Вас просят?

— Стараюсь всегда, — ответил Маркун.

— Ходите по улицам и помогаете?

— По улицам не хожу.

— Вот такой вот у нас помощник, — сказала Лясковская.

Были оглашены показания Маркуна на предварительном следствии до его допроса в СИЗО (показания всех подсудимых, данные ими в следственном изоляторе, полностью совпадали с их показаниями в суде) и оглашена очная ставка Трофимова и Маркуна, на которой Трофимов сказал, что он рассказал о конфликте с Князевым Маркуну, а тот ответил, что сам уладит вопрос.

— Как уладит?

— Да как-нибудь, и что это будет стоить мне семь тысяч долларов, — был ответ Трофимова следователю. — Я сказал, что после того, как вопрос будет улажен, отдам Маркуну свой автомобиль, а позже — ещё четыре тысячи долларов. И Маркун сказал мне уехать из города.

На очной ставке Маркун подтвердил показания Трофимова, добавив, что тот заказал убить Князева за 7 тысяч долларов, то есть за автомобиль и позже — ещё 4 тысячи долларов.

— Кому заказал?

— Вообще заказал найти исполнителя, — таков был ответ Маркуна следователю.

А он этот заказ передал Лазаренко за ту же сумму, а также то, как выглядит Князев и где его можно увидеть. И знает, что убийство Князева совершили те же люди, что и покушение на Пацюка.

После того как Князев был убит, он позвонил Трофимову и сказал, что тот может вернуться в город. И в качестве оплаты получил от него автомобиль, который передал Лазаренко.

Трофимов не подтвердил эти показания, и в протоколе очной ставки каждый настаивал на своём.

— Как Вы можете объяснить эти показания? — спросила Лясковская Маркуна.

— Перед очной ставкой нас завели в кабинет в РОВД, и мы договорились, что будем стоять каждый на своём. Я должен был загрузить, оговорить Трофимова. А он сказал, что будет стоять на своём. Я сразу сказал оперативным работникам о Макарове. «Макаров тут не нужен», — сказали они. Я сделал всё, как мне говорили милиционеры. То, что я буду говорить на Трофимова, а он — это отрицать, их это устраивало. И мы перед следователями на очной ставке разыграли весь этот цирк.

— В котором вы были… — и Лясковская посмотрела на Моисеенко.

— Актёрами, — сказал Маркун.

— Ясно, — сказала Лясковская.

Следующим был допрошен Лазаренко. Он сказал, что также не имеет отношения к убийству Князева и что Маркун не обращался к нему для совершения этого преступления.

Были оглашены показания Лазаренко и очная ставка его и Маркуна, на которой Лазаренко подтвердил показания Маркуна, что к нему для убийства Князева за денежное вознаграждение обратился именно Маркун. А он переадресовал этот заказ Ружину и Рудько.

«Что значит “переадресовал”? — спросил следователь. — «Переадресовал как поступивший не по адресу». — «А автомобиль Вы получили?» — «Я договорился купить автомобиль у Маркуна, а деньги за него передать Ружину».

— Откуда эти показания, Лазаренко? — спросила Лясковская.

— Нас с Маркуном завели в одну комнату, чтобы мы оговорили до мелочей, что говорить, то есть подтверждать перед следователями.

— Цирк продолжается, да, Лазаренко?

— Театр, Ваша честь.

— А автомобиль?

— Автомобиль я купил у Маркуна для себя, но деньги ещё не отдал.

— Маркун…

— Деньги я должен был отдать Макарову как благодарность.

— От кого?

— За решённый вопрос.

Из показаний Ружина в суде следовало, что он не принимал участия в убийстве Князева. Суть его первичных показаний («вторичных» в данном случае, в первичных он вину не признавал) была такой: он купил автомат на рынке у незнакомого человека, показал Рудько, как пользоваться и как менять магазины, сказал, что, по требованию заказчика, в Князева должно быть выпущено два магазина, привёз Рудько на место преступления — к больнице, — рассказал, как выглядит Князев, и, когда Рудько находился перед входом в здание горбольницы, увидев, как подъехал Князев и вышел с охранником из своей машины, сделал ему рукой знак. Он слышал выстрелы, видел, куда Рудько выкинул автомат, и на воспроизведении показал это место. Рудько объяснил всё это тем, что эти показания он давал «по истории», оговорённой с Опанасенко, который впоследствии принёс на указанное место привязанный на верёвке автомат.

После этого был допрошен Рудько. На вопрос, что он может пояснить по эпизоду убийства Князева, замотал головой.

— Ничего? — сказала Лясковская.

— Ничего, — повторил Рудько, продолжая мотать головой.

Были оглашены его показания: что на место преступления его привез Ружин, дал автомат, до этого научив, как им пользоваться. Он увидел знак, который Ружин сделал ему рукой. И когда Князев с охранником стояли перед входом в больницу к нему спиной, сказал Князеву: «Добрый вечер». И после того, как тот повернулся, выпустил в него два магазина.

— Вы давали такие показания? — спросила Лясковская.

Рудько замотал головой.

— У Вас был адвокат? — спросила адвокат Рудько.

— Нет, — также ответил он.

Был объявлен перерыв до пятницы. В пятницу суд приступил к допросу последнего обвиняемого в убийстве Князева по последнему эпизоду дела.

Утром в зале кинотеатра появилась адвокат Трофимова — Марина, — со слов Маркуна, предоставленная ему МВД и к тому же любовница Опанасенко. Она была одета в лайковый коричневый плащ, который, казалось, должен скрыть недостатки её объёмной фигуры. Бант платка прятал её двойной подбородок. Искусственный румянец на её пухлых щеках уводил взгляд от непомерно маленького носа к непропорционально большим губам. А большие очки с прозрачной оправой, казалось, присутствовали на её лице только для того, чтобы придать ему форму.

— Лёнечка, привет! — сказала она, помахав ему рукой в клетку, и села за стол.

— Все в сборе? — спросила Лясковская. — Так, встаньте, Трофимов, слушаем Вас.

Трофимов через начальника конвоя передал Лясковской несколько листов.

— Это мои показания, — сказал он. — Ваша честь, огласите их, пожалуйста, и приобщите к протоколу.

Из оглашённых показаний Трофимова следовало, что в конце 1999 года он освободился из лагеря и стал поддерживать отношения с Князевым, который помогал ему, когда Трофимов находился в заключении. Но через некоторое время их отношения с Князевым стали натянутыми. Стал накаляться конфликт. Князев стал требовать от Трофимова «собачьей исполнительности и преданности», намекая и прямо указывая ему на то, что содержал его в заключении.

Он перестал общаться с Князевым. Когда Трофимов ему перезвонил, спросив разрешения забрать некоторые вещи, тот ответил: «Я с пустым телефоном не разговариваю».

— Ты что, угрожаешь меня убить? — переспросил он Князева.

— Понимай, как хочешь, — ответил тот. — Я с пустым телефоном не разговариваю.

Помимо этого, Новиков не раз рассказывал ему о грубых высказываниях в его адрес, в которых Князев указывал на то, что Трофимов — пустое место. О чём тот рассказал Маркуну, которого в то время считал серьёзным человеком, имевшим отношение к Славику Фашисту. Маркун ездил на дорогих машинах, держал при себе крупные суммы наличных денег.

Маркун сказал, что уладит этот вопрос за денежное вознаграждение, и предложил Трофимову уехать из города. Через некоторое время позвонил и сказал, что Трофимов может возвращаться. В Киеве он узнал, что Князев убит.

Несколько дней спустя его арестовали и путём пыток и избиений, справки и медзаключения о которых он прилагает к показаниям, стали требовать от него признания в убийстве Князева, которое он якобы совершил.

Он отрицал свою причастность. Его неделю продержали в РОВД, потом перевели в ИВС, где у него была очная ставка с Шандраком, телохранителем Князева. И Шандрак опознал его как стрелявшего в Князева. Он слышал, как Трофимов сказал: «Добрый вечер». Князев повернулся с ним поздороваться. И Трофимов расстрелял его из автомата. Шандраку в это время удалось скрыться. Он опознал Трофимова по голосу, внешнему виду и большой комплекции. Сказал, что ошибиться не мог.

После чего сотрудниками МВД Трофимову была предложена сделка. В обмен на нужные показания, которые сейчас находились в деле и которые он сейчас не подтверждал, его освобождают.

Находясь на свободе, он по поручению сотрудников МВД (Марука и других) завозил деньги родственникам подозреваемых. В частности, жёнам Лазаренко и Ружина, о чём получил с обеих расписки, которые передавал этим сотрудникам МВД.

Кроме того, выполнял другие поручения, связанные с розыском и доставкой свидетелей в прокуратуру.

В это время он стал находиться в розыске как подозреваемый в убийстве Князева. В случае задержания он должен был давать телефонный номер генерала Опанасенко, который у него всегда находился при себе. А через год после окончания следствия его задержали и посадили в следственный изолятор.

Адвокат Трофимова сидела за столом, листая журнал.

После этого были оглашены показания Трофимова на предварительном следствии, которые, по своей сути, отличались только тем, что в них было указано, что Трофимов слышал от Маркуна, что тот занимается заказными убийствами для фирмы «Топ-Сервис». И что недавно им было организовано покушение на врача, который остался жив после двух пулевых ранений в голову.

— Вы подтверждаете эти показания, Трофимов? — спросила Лясковская.

— Я подтверждаю только те показания, которые совпадают с моими показаниями в суде. Я уже объяснил, откуда эти показания, — сказал Леонид.

— Маркун, Вы подтверждаете данные в суде показания Трофимова?

— Да, Ваша честь, за исключением того, что я имел отношение к Фашисту. Трофимов меня с кем-то путает. Я работал водителем у Макарова.

Адвокат Марина продолжала листать журнал, не проявляя никакого интереса к свидетельству подзащитного.

Суд приступил к оглашению показаний свидетелей, не явившихся или не вызванных в суд, которые рассказывали о конфликте Князева и Трофимова и, когда следователь спрашивал: «Как найти Трофимова?», ответ был: «Он внизу, под прокуратурой, в машине; он меня привёз; сказал, что Вы хотели меня видеть; ждёт, когда я выйду».

— Цирк продолжается, — негромко позволил себе реплику Маркун. А Лазаренко добавил:

— Театр.

Лясковская посмотрела на Маркуна и сморщила лицо, будто что-то хотела сказать. А потом продолжила оглашать показания свидетелей.

Затем — протокол осмотра места происшествия, когда на следующий день после убийства не были найдены ни гильзы, ни автомат. Гильзы обнаружили через несколько дней. А автомат — спустя несколько недель.

И показания Шандрака, в которых тот утверждал, что стрелял именно Трофимов.

— Есть вопросы к подсудимым? — спросила Лясковская.

Ни у прокурора, ни у адвокатов вопросов не было.

— До понедельника, — сказала судья.

Адвокат Трофимова встала, сложила журнал и повернулась вполоборота к клетке.

— Лёнечка, пока, — помахав рукой, сказала она и вышла из зала.

Перед судебным заседанием Леонид сказал мне, что прослушал процесс и поставит последнюю точку.

На обратном пути он сказал, что не мог бы поступить иначе.

И можно было только предполагать, чтó руководило им на тот момент. Быть может, ответное чувство в бескорыстной мужской любви, написанной в моих глазах на его «пристрелочный выстрел». Или холодный расчёт, требующий оплаты. Или понимание отсутствия в кодексе такой статьи, как «заказное убийство при превышении самообороны», по которой должны были квалифицироваться его действия в обмен на подтверждение показаний и освобождение из зала суда. Или сохранение репутации в преступной среде. Или убеждённость в собственной невиновности и в оправдательном приговоре, или «отрицалово» всего того, что шло против его воли. Или потому, что секретарь Света сидела за столом, и он не мог поступить иначе. Как и можно было только предполагать, кто и из каких мотивов убил Князева.

За исключением показаний Шандрака при признанном стопроцентном алиби Трофимова, по убийству Князева не было ни одного свидетеля события преступления.

А автомат, как и пистолет, с помощью которого было совершено покушение на убийство Пацюка, по версии следствия, был приобретён у не установленного следствием лица.

Только при покушении на Пацюка газовый пистолет, переделанный под мелкокалиберный патрон, с третьего выстрела дал осечку — и пули причинили потерпевшему лёгкие телесные повреждения, не пробив мягкие ткани лица.

Автомат без сбоя выстрелил два магазина. И все сорок пуль были в теле у преступного авторитета (как говорили, почти вора в законе и смотрящего за г. Киевом) Князева.

Суббота и воскресенье прошли в обстановке, типичной для тюремного быта.

«Лясим-Трясим», «жила-была» на стороне босяцкой части камеры.

Тайсон и Аслан сворачивали на столе пакованы для отправки в транзит и по нескольку сигарет, чиркаш и спички, замотанные в полиэтилен, для передачи на карцер.

Я занимался английским. Иногда кто-нибудь с серьёзным лицом подходил, спрашивал, что читаю и нет ли у меня «Архипелага ГУЛаг» или чего-нибудь в этом роде. Разговор не завязывался, и подошедший уходил. Чтобы поддержать беседу, я спросил у пакистанца: действительно ли у них в магазинах продаётся обувь, начинённая героином?

— Да, — сказал он. — И сбыт на экспорт налажен. И производство почти легально.

— А как производят? — спросил я.

— Я точно не знаю, но сложнее, чем ширку.

— А ширку? — спросил я.

И тут камера оживилась.

То ли следя за разговором и услышав интересную тему, то ли среагировав на слово «ширка», представители блатного мира подходили и делились опытом. Серьёзное выражение на их лицах сменялось довольным и весёлым. И в скором времени почти все собрались около моей нары в дружественной интересной беседе.

Тайсон громко выдохнул воздух и поглядел на меня.

— Фух! — как будто замаялся паковать кульки. Мои глаза встретились с глазами Аслана, и на его лице появилась улыбка.

Следующее судебное заседание состоялось без отлагательств. Адвокат Трофимова, Марина, в тот же день, попрощавшись с ним, отказалась его защищать. Предусмотрев это, Леонид нанял нового адвоката.

Были допрошены трое сотрудников милиции, проводившие допросы Трофимова в РОВД и в ИВС. Они отрицали применение к нему пыток. А резаные раны на его голове и наложенные швы, о чём свидетельствовало медзаключение, объясняли тем, что он пытался выпрыгнуть в окно. А все показания давал добровольно. Также они отрицали предложенную ими сделку о его освобождении в обмен на нужные показания, о которой свидетельствовал Трофимов.

Следующим был допрошен начальник ИВС. Он сказал, что помнит Трофимова — с ним в ИВС проводились следственные действия. И всё происходило в рамках закона, без применения психологического и физического воздействия.

В деле находилось постановление о розыске Трофимова, датированное следующим днём после того, как с ним были проведены следственные действия в ИВС, и судья задала вопрос начальнику ИВС:

— Как Трофимов покинул изолятор временного содержания?

— Как, как, — ответил начальник ИВС, — сам ушёл.

— Ясно, — сказала Лясковская.

Последним был допрошен старший следователь по особо важным делам, возглавлявший следственную группу на досудебном следствии до назначения Демидова, — Штабский.

Он дал показания, что возглавлял следственную группу с момента расследования убийства Князева первые полгода.

Штабский подтвердил, что выносил постановление о розыске Трофимова после того, как его не оказалось в ИВС. Он ответил на вопрос судьи, что все подозреваемые по делу давали показания добровольно.

— Ваша честь, — сказал адвокат Лазаренко.

— Я помню, — сказала Лясковская. — Скажите, пожалуйста, — она ещё раз обратилась к Штабскому, — это Ваша подпись на протоколе допроса?

И она показала Штабскому протокол допроса Моисеенко и Середенко в Хмельницком.

— Да, — ответил он. — Это моя подпись.

— А это Ваша подпись? — и Лясковская показала Штабскому протокол допроса Ружина и Лазаренко в тот же день и в то же время в Херсоне.

— Да, — ответил Штабский.

— Вы проводили эти следственные действия?

— Нет, — ответил он.

— А как Вы можете объяснить, откуда Ваши подписи на протоколах?

— Я не знаю. Объяснить не могу, — ответил Штабский.

— Скажите, пожалуйста, — сказала судья, — видели ли Вы схему, на которой, как говорят подсудимые, были фотографии и стрелками расписано, кто совершал и кто кому заказывал преступления. Была ли такая схема?

— Да, — ответил Штабский. — Эта схема поступила нам в прокуратуру из СБУ. За несколько месяцев до убийства Князева.

До конца недели суд опросил оставшихся по эпизоду свидетелей. Жену Ружина и жену Лазаренко, которые подтвердили, что получали от Трофимова деньги и давали расписки о полученных суммах. А также всех членов следственной группы. Те в суде утверждали, что все следственные действия происходили в рамках действующего законодательства. А побои у задержанных, засвидетельствованные медзаключениями, относили на их сопротивление при задержании по подозрению.

Поскольку ни один из подозреваемых не был задержан по подозрению, а каждый был осужден на 12–15 суток за непристойное поведение, сопротивление милиции, нецензурную брань и такое прочее почти в один день в разных частях Киева, и поскольку содержащиеся на сутках по нормам УПК в это время не могли допрашиваться в статусе свидетелей или подозреваемых, Лясковская спрашивала у следователей, было ли им известно, что лица, с которыми они проводили следственные действия, находились под административным арестом. Каждый следователь отвечал «нет». Считал, что они задержаны как подозреваемые или вызваны в РОВД по повестке.

— Как подозреваемые на пятнадцать суток? — спрашивала Лясковская (подозреваемый мог быть задержан на 72 часа).

— Наше дело было допросить, — отвечали следователи.

Подсудимые ходатайствовали о вызове в суд генерала Опанасенко. Но он не являлся.

— Так, — сказала Лясковская, — в понедельник будет допрашиваться Шагин. Шагин, Вы слышали?

— Да, — сказал я.

В субботу и воскресенье я ещё раз прочитал обвинительное заключение, пересмотрел сделанные во время ознакомления адвокатом ксерокопии протоколов моих допросов в первые дни следствия по разным обстоятельствам и постарался вывести линию, в которой заранее ответить на предполагаемые вопросы прокурора.

По нормам УПК не был установлен порядок дачи показаний. Подсудимый имел право без ограничений изложить суду всё, что, по его мнению, относится к делу. Всё, что могло быть сказано в его защиту при совершённом преступлении. Или, напротив, свидетельствовало о его невиновности.

После того как мне было дано слово, я сказал, что не признаю вину ни по одному из вменяемых мне эпизодов. А также в организации банды. И в первую очередь буду последовательно давать показания о взаимоотношениях с Макаровым и его людьми. А также — о моей роли в руководимых мною предприятиях в обоснование того, что я не являюсь руководителем группы предприятий «Топ-Сервис».

Я начал с того, что родился и жил в Ленинграде. В 1988 году закончил ПТУ по профессии «регулировщик радиоэлектронной аппаратуры». С этого времени проходил службу в армии в г. Пскове, где перед демобилизацией познакомился со Светланой Кузмич. Она была родом с Украины и работала по распределению в детской больнице. Через полгода после окончания службы я и Светлана расписались, у нас была свадьба на её родине — в селе Городец Владимирецкого района Ровенской области.

После армии я работал в НИИ «Домен» по специальности. Но через полгода уволился и занялся предпринимательством. Это был 1991 год.

Из Пскова я привозил в Ленинград вяленую рыбу и развозил по ресторанам. Кроме того, содержал торговые точки перед станциями метро по продаже указанной продукции. Параллельно занимался продажей товаров народного потребления на вещевых рынках. Всё это осуществлял как коммерческий агент предприятия «Контраст», в котором был официально оформлен и платил процент от прибыли.

У меня в личном пользовании был автомобиль «Таврия». И раз в месяц мы со Светланой посещали её родителей на Украине.

Во время этих поездок я стал искать покупателей на товары народного потребления, производимые в Ленинграде. И через некоторое время я стал заниматься поставками тюля с Ленинградской гардинно-кружевной фабрики и других товаров на торговые базы Ровенской области.

Однажды в моём автомобиле растянулся ремень генератора. Отец моей жены посоветовал мне съездить в Киев на рынок автозапчастей. И параллельно я решил поискать в Киеве покупателей на предлагаемую мной продукцию. Останавливался в гостинице «Экспресс».

Через некоторое время клиентами на предлагаемую мной продукцию были универмаги и магазины г. Киева, в которые раз в месяц я осуществлял поставки.

Однажды мой автомобиль, находившийся на стоянке перед гостиницей «Экспресс», не заводился. И мне помог завести машину Олег Чернявский, у которого была такая же «Таврия». Он сказал, что обратил внимание, что на моей машине ленинградские (точнее, уже санкт-петербургские) номера — СР.

Олег сказал, что он — коммерческий директор ООО «Топ-Сервис», и пригласил меня в офис, находившийся по адресу: Гайдара, 6 — в одной из комнат фабрики театральных реквизитов.

Там я познакомился с Сергеем Поповым, Андреем Демьяненко, Игорем Фроловым и Игорем Янковским, учредителями ООО «Топ-Сервис», являвшегося тогда одним из официальных дистрибьютеров фирмы IBM («АйБиЭм»).

И несколько месяцев спустя я стал продавать поставляемые товары из Санкт-Петербурга через ООО «Топ-Сервис», и торговля товарами народного потребления стала у ООО «Топ-Сервис» вторым направлением.

Спустя полгода Олег Чернявский и ещё несколько учредителей вышли из компании, организовав отдельное предприятие. Попов был назначен директором, а мне предложили сделать учредительный взнос в ООО «Топ-Сервис». Вскоре в учредители ООО «Топ-Сервис» было предложено вступить Долинному, который работал на предприятии переводчиком с английского и немецкого языков. И он стал развивать направление по представительству немецких предприятий «Дэйтакарт» и «Галеншуц», изготавливавших оборудование для производства пластиковых карточек разных типов и систем контроля доступа. А ещё через некоторое время в учредители вступил Фиалковский, который был другом Демьяненко. Каждый из семи учредителей — Фиалковский, Долинный, Демьяненко, Попов, Фролов, Янковский и я — имели равные доли, примерно по 15 % в уставном фонде ООО «Топ-Сервис».

Я стал бывать в Киеве чаще. А позже постоянно жил с супругой на съёмной квартире. Теперь раз в месяц либо на машине, либо на поезде я ездил в Санкт-Петербург.

Однажды, возвращаясь из Санкт-Петербурга в Киев, в купе я познакомился с человеком по имени Александр Суренович.

Он рассказывал, что направляется в Киев с деловой поездкой как коммерческий агент санкт-петербургской фирмы «Амбар».

Александр Суренович вёл себя несколько скованно, и я решил, что он имеет при себе крупную сумму денег — вероятно, для закупки товара. И на подъезде к Киеву, узнав, что он собирается остановиться в гостинице, я предложил ему посетить офис фирмы «Топ-Сервис» и оставить там деньги в сейфе. Показав свой паспорт, что я также являюсь жителем Санкт-Петербурга и одним из учредителей ООО «Топ-Сервис», офис которого находится в нескольких сотнях метров от вокзала.

Александр Суренович так и поступил, и из офиса уведомил своего начальника Ашота Рафаеловича, которому по моему предложению дал мой санкт-петербургский домашний адрес и номер телефона. И впоследствии фирма ООО «Топ-Сервис» стала представлять интересы фирмы «Амбар» по закупкам продуктов питания.

Для достижения большего доверия к нашему предприятию со стороны наших новых партнёров, средствами которых для закупки продуктов питания мы оперировали, Попов предложил назначить меня президентом ООО «Топ-Сервис». Эта должность была представительской. Директором-руководителем «Топ-Сервиса» оставался Попов.

Через некоторое время офис нашего предприятия посетил директор санкт-петербургской фирмы «Амбар», и у нас сложились дружеские отношения.

А некоторое время спустя Ашот посетил наш офис с человеком по имени Араик, представив его как своего знакомого.

И после этого Араик стал приходить один-два раза в неделю, а потом чуть ли не каждый день. Стал расспрашивать, как у нас идут дела, и вникать в работу предприятия, что, конечно, доставляло определённый дискомфорт.

Но поскольку его привёл наш друг и партнёр, мы с присутствием Араика мирились. И, полагая, что этого требуют наши отношения с руководством фирмы «Амбар», мы от него ничего не скрывали о деятельности предприятия.

Однажды, уходя, Араик оставил мне написанный на полоске бумаги номер телефона и сказал, что, если будет бандитский наезд на нашу фирму, чтобы я ему сразу позвонил или дал пришедшим телефон — и он уладит этот вопрос.

Шёл 1993 год. Я рассказал об этом Попову. Мы не восприняли сказанное Араиком серьёзно, то есть что может быть открытый наезд, поскольку такого с нами ранее не случалось. Однако телефон оставили, будучи наслышаны рассказов о рэкете и обкладывании предприятий данью. А такое поведение Араика отнесли на заботу со стороны наших новых партнёров о нашей и своей финансовой безопасности.

На следующее утро, когда я находился у лифта в холле, то увидел, как к зданию подъехали несколько автомобилей разных моделей. Я задержался у окна. Один из автомобилей был белый, спортивный. Из него вышел человек в белом кожаном плаще и чёрных очках и направился в здание. Через некоторое время он уже был в холле, поднявшись на второй этаж по лестнице. За ним зашли ещё несколько человек спортивного вида, причём один из них — с удивительно неприятным лицом. Тот, который был в кожаном плаще, подошёл ко мне и спросил, как найти Шагина. Я сказал, что Шагин — это я. Он сказал, что хочет со мной поговорить, и я с ним отошёл в противоположный конец коридора к окну. Он сказал, что они пришли охранять наших жён и детей, а также сотрудников фирмы. «С кем вы работаете?» — спросил он. Я интуитивно понял, что это бандитский наезд, и протянул ему телефон Араика. Он ответил, что такого не знает, и спросил, откуда тут можно позвонить. Я сходил в комнату офиса, где находились Попов и другие учредители (они уже были оповещены о произошедшем событии), и вернулся с трубкой радиотелефона. Парень в кожаном плаще позвонил.

— А, Арик, это ты? Это Макар, — сказал он.

После чего сказал, что всё в порядке. Что он его знает не как Араика, а как Арика, и что тот скоро приедет. И что ему нужна будет комната для переговоров. Я сходил в офис и спросил у Демьяненко (его мама была директором фабрики, в здании которой ООО «Топ-Сервис» снимало комнату для офиса), есть ли на этаже свободное помещение. А также успокоил Попова и учредителей фирмы, что всё должно быть в порядке. Что приехавшие дозвонились Араику, и он скоро приедет. Демьяненко принёс ключ от комнаты в конце коридора, и я открыл им помещение, куда зашли приехавшие дожидаться Араика. Через некоторое время тот приехал, и я его проводил в эту комнату. Минут через двадцать он вернулся и сказал, что вопрос улажен, но мы должны рассмотреть вопрос об оплате ему 300 долларов в месяц, поскольку выяснилось, что наша фирма ни под кем не находилась, — и теперь такие наезды будут продолжаться. И мы всё равно будем вынуждены платить — если не ему, то кому-то другому — за нашу безопасность. Он уходил от слов «дань» или «крыша». Я сказал, что мы подумаем. Он сказал, чтобы мы думали недолго, ибо может получиться, что его может не оказаться рядом. А за 300 долларов — это по дружбе. И из этих денег он себе ничего не будет брать, а будет их все отдавать своим знакомым — авторитетным, как он сказал, людям — за нашу безопасность. Араик ушёл, а Попов сразу высказал предположение, что он и организовал этот бандитский наезд, чтобы заставить нас платить дань.

Я давал показания. Лясковская сидела за столом и, прикрывая рот рукой, зевала. Или делала вид, что зевала.

Я позвонил Ашоту в Санкт-Петербург и рассказал о наших подозрениях. Тот сказал, что знает Араика как порядочного человека. И если Араик избавил фирму от бандитского наезда, то я могу давать ему по 300 долларов в месяц. А вычитать это из денег «Амбара».

Я сказал об этом Попову, и, поскольку мы ничего не теряли, мы так и поступили, и впоследствии отдавали Араику по 300 долларов в месяц из денег, которые в наличных долларах посредством курьеров поездом поступали к нам из Санкт-Петербурга на закупку продуктов питания. Поступавшие суммы были солидными — больше 150 тысяч в неделю. 300 долларов в месяц по сравнению с ними казались мизерной суммой. И мы понимали, что наши санкт-петербургские партнёры беспокоятся за свою финансовую безопасность.

С этого времени присутствие Араика стало более навязчивым. Теперь для получения дополнительных денег он выбрал тактику одалживания по 100–200 долларов, о которых, как правило, забывал.

Во время отсутствия Араика стал появляться Макар — как мы впоследствии узнали, Игорь Макаров. Он объяснял, что они с Араиком находятся в одной структуре, которой теперь принадлежит наша фирма, но поскольку у структуры фирм много, то получилось, что он случайно, не зная того, встретился с Араиком в нашем офисе. Спрашивал, есть ли какие-то проблемы с Араиком. Я сказал Макарову, что помимо того, что мы платим тому оговорённую сумму в 300 долларов в месяц, он наодалживал у меня и Попова ещё три тысячи и не думает отдавать. В следующий раз Макаров приехал с Араиком и провёл очную ставку между им и мной, на которой я подтвердил сумму долга. Вечером позвонил Араик и сказал, что хочет со мной встретиться. При встрече он выглядел подавленным, сказал, что я плохо с ним поступил. Что получилось так: он сделал, как он сказал, работу, а деньги Макарову, который является его старшим (так он сказал), не отдал. Что его объявили «крысой» и поставили на счётчик. И если он до утра не вернёт Макарову деньги, то у него будут большие проблемы. Что, по их законам, его могут даже убить. Что Макаров — жестокий человек и ничего не прощает. И попросил у меня одолжить ему три тысячи долларов для возврата Макарову. Я отказал, понимая, что с его стороны это может быть очередной обман для получения денег.

С этого момента Араика я больше не видел. А за данью ко мне или к Попову стал приезжать Макаров. А вместе с ним — Валера Циклаури и Гоча (тот самый человек с удивительно неприятным лицом). Ашот сказал мне, что он видел этих людей в компании Араика: Макарова, Циклаури и Гочу. И особенно ему запомнился Гоча (он был похож на Кинг-Конга — с большим животом и приплюснутой головой, так что его глаза, казалось, раздвинулись на ещё одно расстояние между собой), в том числе тем, что, когда он ему на фотографии показывал своих родителей, то говорил: «Это — мой мам, а это — мой пап».

Их присутствие стало таким же частым и навязчивым. А сумма дани росла. Спорить с ними было тяжело. И через некоторое время мы уже платили полторы тысячи долларов в месяц. Мы пытались противостоять увеличению суммы — и перед офисом появлялись несколько автомобилей, а в здании — незнакомые люди спортивного вида. После исчезновения Араика я более не говорил с нашими российскими партнёрами о ситуации с рэкетирами — ввиду того, что от Араика как от проблемы я избавился сам и получил ещё бóльшую проблему.

Макаров, Циклаури и Гоча стали посещать наше предприятие практически каждый день. А из сауны на первом этаже, которую мы арендовали на фабрике, сделали для себя офис.

Лясковская сидела и зевала. Другие участники процесса, в том числе прокурор, казалось, слушали.

Попов собрался уезжать на ПМЖ в Канаду, продолжил я, и на учредительном собрании директором-руководителем ООО «Топ-Сервис» был назначен Фиалковский.

В это время — конец 1996 года — сумма дани возросла до 7,5 тысяч долларов в месяц. Макаров требовал 20 % от дохода нашей компании. Ровно столько, он говорил, платят другие фирмы в городе. Но нам удавалось укрывать доход значительно бóльший. Помимо поступления денежных средств из РФ на закупку товара мы привлекали частные инвестиции, брали под проценты деньги, сумма которых достигала миллиона долларов. И закупаемый на эти деньги товар также отправляли на реализацию нашим партнёрам.

Макаров начал посещать наше предприятие со своими знакомыми — как он говорил, его «старшими».

Один раз он пришёл с человеком по имени Коля, которому показывал наш офис как свой и его. Почти на каждом пальце у Коли был перстень, на шее — золотая цепь, а в руке — большой мобильный телефон «Моторола». Коля всё время молчал и кивал головой. Макаров говорил, что Коля в прошлом борец — чемпион то ли Украины, то ли мира. Сама же их структура, как говорил Макаров, принадлежит авторитету по имени Рыбка. Что они «плотно работают с мусорáми» и через них решают любые вопросы. И даже демонстрировал свои возможности, приезжая к офису с двумя милиционерами, которые оставались у его машины как охранники, когда он заходил в здание.

— Обратите внимание, Ваша честь, — сказала адвокат Ляшенко, очевидно, указывая на соответствие в этой части моих показаний и показаний Ляшенко ещё на первоначальном этапе следствия. Хотя ни он, ни я ранее друг друга не знали.

— Потом зададите вопросы, — сказала Лясковская, как будто у адвоката Ляшенко ко мне были вопросы.

Фиалковский предложил поставить в сауну подслушивающее устройство, чтобы прямо из кабинета мы могли слушать, о чём говорят рэкетиры. Он привёл своего знакомого — Олега Лущевского, — который, как сказал Фиалковский, по своему образованию был радиотехником. За 300 долларов было установлено подслушивающее устройство, и мы могли прямо из кабинета слушать, о чём говорят рэкетиры.

Рэкетиры приводили в сауну проституток. Иногда устраивали разборки с бизнесменами. Много говорили о нас. Как стало понятно из разговоров, они о нашем бизнесе знали гораздо больше, чем мы предполагали.

Они знали, каким образом привозятся из России деньги. И в первую очередь мы решили отойти от закупок за наличные, а перейти на безнал, бартер и встречные поставки.

Они знали, что мы развиваем направления «Галеншуц» и «Дейтакарт».

В это время отдел Долинного стал заключать контракты по продаже систем контроля доступа в гордирекцию Национального банка Украины и другие государственные структуры, на поставку оборудования МВД для изготовления пластиковых удостоверений личности и другого.

Они говорили о внедрении в нашу фирму людей в качестве водителей. И мы приняли эту информацию во внимание.

Макаров говорил, что знает, что у нас лавэ (денег) море. И что нас надо больше щемить. В это слово мы вкладывали смысл «оказывать на нас давление разными способами, чтобы получать из нас больше и больше денег».

Через некоторое время в сауне произошёл потоп. Рэкетиры перестали её посещать, и доступ к информации прекратился.

Спустя месяц-два исчез Гоча. Макаров стал приходить с Циклаури. Потом перестал появляться и Циклаури. Макаров стал нас посещать с человеком по имени Сергей. Этого Сергея я раньше видел на станции техобслуживания, где Макаров посоветовал недорого отремонтировать мой автомобиль «Альфа-Ромео», который я к тому времени приобрёл. Макаров говорил, что это его станция. Не уточняя, его или под ним. А Совенко — так была фамилия Сергея — его человек. Машину после аварии мне сделали, но она то не заводилась, то троил двигатель. И Совенко предложил её у меня купить с денег, вычтенных из суммы дани по его договорённости с Макаровым. Я Совенко машину отдал. Но вычета так и не произошло. Наоборот, Макаров сказал, что на сходке воров решили, что наша фирма должна платить больше. Снова стали появляться перед зданием автомобили с бритоголовыми парнями. Очевидно, это было связано с тем, что ООО «Топ-Сервис» уже заняло весь второй этаж в здании и происходил ремонт с облицовкой стен мрамором, пола гранитом, установкой лифтов фирмы «Отис», аквариумов с морскими рыбами по всей длине коридора и хрустальной люстрой в фойе.

Трудно было одновременно скрывать доход нашего предприятия и создавать респектабельный вид помещения. И дань возросла до 10 тысяч долларов в месяц.

Лясковская закрыла глаза.

Помимо этого, как нам казалось, Макаров изобретал разные способы для получения с нас дополнительных денег. По его предложению я купил у его знакомых «Опель Монтеррей», который впоследствии оказался ворованным.

С перебитыми номерами оказался и купленный шестисотый «Мерседес» (не новый), который был возвращён его знакомым, но деньги обратно отданы не были. И не зачтены, как обещалось, в оплату налога рэкетирам.

Бизнесмен, которого привёл Макаров, продал мне земельный участок. Деньги были отданы, участок — не оформлен.

Купленный «Паджеро» также оказался в угоне, был на следующий день остановлен и поставлен на штрафплощадку. Когда Совенко пришёл за деньгами, чтобы выкупить автомобиль, я сказал, что мне машина не нужна. Создавалось впечатление, что Макаров со своими друзьями из милиции, с которыми, с его слов, он решал вопросы, делают на нашей фирме помимо дани ещё и небольшой «бизнес».

Макаров даже пытался обыграть нас в карты. По его предложению мы играли с ним в преферанс. Но Демьяненко подметил, что тот мухлюет, подтасовывая прикуп. И, скооперировавшись против него, на одну руку Фиалковский, я и Демьяненко отыграли у Макарова часть дани. Но в расчёт он привёз машину для цветного копирования. Из-за невозможности купить расходные материалы она осталась невостребованной.

ООО «Топ-Сервис» (отдел Долинного) заключило контракты с МВД на поставку оборудования по производству пластиковых удостоверений личности, и Фиалковский предложил вывести отдел Долинного в отдельное предприятие — «Топ-Сервис Системс». А после избрания его народным депутатом — переоформить это предприятие на него, чтобы, как собственник и одновременно народный депутат, что для госструктур могло составлять определённые гарантии, он мог продвигать в государственные предприятия и учреждения предлагаемую продукцию ООО «Топ-Сервис Системс», к тому времени с разработками «Галеншуц», производившего собственные системы контроля доступа и другое.

Никто из учредителей не возражал. Мы были друзьями.

И ООО «Топ-Сервис Системс» — с официальным дилерством немецких компаний «Галеншуц» и «Дейтакарт», с госконтрактами в Украине на производство этого оборудования и другого и инвестициями в это направление с его истоков ООО «Топ-Сервис» более 3 миллионов долларов — стало собственностью Фиалковского и Долинного. Об этом я в суде не говорил, полагая, что таким образом может быть причинён вред Фиалковскому, Долинному и «Топ-Сервис Системс», если за уголовным делом стоял вопрос денег.

И эта компания, отделившись, заняла четвёртый этаж здания на Гайдара, 6, которое ранее находилось в собственности мамы Демьяненко — Татьяны Николаевны. И она добродушно, как говорила, за минимальную плату («Вы для меня все дети») сдавала нам помещение под офис. А сейчас было нами выкуплено за 2 миллиона долларов у Татьяны Николаевны на кипрский счёт и находилось в управлении Демьяненко, коммерческого директора ООО «Топ-Сервис». Никто из учредителей против этого не возражал. Мы были друзьями. И об этом в суде я тоже не говорил, чтобы не причинить вред Демьяненко и его маме.

После избрания Фиалковского народным депутатом директором ООО «Топ-Сервис» стал Драгунов — знакомый Фиалковского, ранее по его рекомендации занимавший должность финансового директора и по его предложению вступивший в учредители ООО «Топ-Сервис».

Фиалковский на учредительном собрании предложил разделить компанию, чтобы каждый мог возглавить своё предприятие в разных районах г. Киева и для большего удобства в управлении. А также для снятия нагрузки с одного района при возврате НДС при экспорте продукции.

Это было целесообразно. Примерно с середины 1997 года Фиалковский и Драгунов стали учредителями ООО «Топ-Сервис».

Демьяненко возглавил и учредил «Топ-Сервис Трейдинг».

А я организовал ООО «Топ-Сервис Восток», где бухгалтером и вторым соучредителем стала знакомая Фиалковского Людмила Круть.

В это же время — в июне 1997 года — я вышел из учредителей ООО «Топ-Сервис» и был уволен с должности президента ООО «Топ-Сервис». И с этого времени не имел никакого отношения к деятельности данного предприятия, что подтверждено учредительными документами, добавил я.

Ранее было создано предприятие АОЗТ «Топ-Сервис» как компания, предназначавшаяся для развития производственного направления в области производства продуктов питания и упаковочной тары для них, которая впоследствии выступила одним из соучредителей ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», а позже — ЗАО «Топ-Сервис Молоко». И с середины 1997 года я являлся президентом АОЗТ «Топ-Сервис», что подтверждено учредительными документами в материалах уголовного дела. И к деятельности ООО «Топ-Сервис», еще раз повторил я, с этого времени я не имел никакого отношения.

Лясковская, казалось, спала. Или настолько внимательно слушала, что движения ее груди были едва заметны.

Как и у нас, в компании Макарова, казалось, также происходила реконструкция — в его бригаде и группировке — слова, произношения которых он сейчас избегал. Их структура, с его слов, отошла от Рыбки под Фашиста, которому теперь, как он говорил, принадлежит наша фирма. Дань, возросшую к этому времени от 10 до 15 и от 15 до 20 тысяч, за которой вместе с Совенко и Макаровым начал приезжать Стариков, Макаров стал именовать помощью за его помощь, связанную с нашей безопасностью. Он говорил:

— Если бы не я, вашу фирму давно бы разорвали! Вы даже не представляете, сколько я для вас делаю!

А себя стал называть бизнесменом, добавляя:

— У каждого свой бизнес, — и при этом громко всасывал воздух между зубами через край верхней губы и, морща нос, «цыкал».

В начале 1998 года к себе в ООО «Топ-Сервис» Фиалковский взял на работу начальником службы безопасности бывшего сотрудника КГБ И.Б. Долгополова.

Я рассказал Долгополову, что это за люди, и он сказал, что от них надо избавляться аккуратно. И со временем подтвердил их отношение к преступному авторитету Фашисту.

Долгополов предложил поставить в здание проходную систему контроля доступа и разместил на вахте своих охранников.

Но это мало чем помогло. Макаров, Совенко и Стариков стали заходить с тыльного входа в здание. Или подкарауливать меня на выходе. Или даже сопровождать домой, следуя за моим автомобилем. И, мигая фарами, приказывали мне остановиться. Макаров стал предъявлять мне претензии, что он знает, что мы на фирму наняли мýсора, чтобы от него избавиться. Но это вряд ли у нас получится. Что быстрее он избавится от этого мýсора и найдёт на каждого своих мусорóв, которых мы будем брать на работу. Чтобы не провоцировать Макарова, я объяснил ему, что Долгополов занимается охраной помещений и имущества. И для этой цели поставлена система контроля доступа. И по его настоянию попросил им сделать карточки для входа.

Я рассказал Долгополову о состоявшемся разговоре с Макаровым. Максимум, что тот мог мне посоветовать, — это быть с Макаровым предельно осторожным.

Я пытался переговорить с Макаровым, объясняя, что у нас проблемы с доставкой наличных, так как торговые операции идут по безналу.

Он предложил купить ему пару ресторанов или станцию техобслуживания — и мы тогда расстанемся с ним, как он говорил, «в хороших». С момента появления Долгополова Макаров, казалось, изменил тактику. Мне он сказал, что уезжает в Чехию, а за данью будет приезжать Стариков. Совенко незадолго до этого насмерть разбился на мотоцикле.

Стариков вёл себя культурно. Всегда ходил в галстуке. И мы сделали вывод, что Макаров опасается обращения на него в милицию. Тогда Стариков говорил бы, что его прислал Макаров. А Макаров утверждал бы, что это возвращение долга, и такое прочее.

Но как только выплаты, которые проходили 1 и 15 числа, задерживались, Макаров звонил — и у офиса появлялись разные люди, которые просто находились в машинах или сопровождали мой автомобиль домой.

Я по совету Долгополова не шёл с рэкетирами на конфликтную ситуацию, рассчитывая, что смогу избавиться от них мирным путём.

В начале 1998 года один из поставщиков сахара предложил нам приобрести долю в американской станции техобслуживания «Юнайтед Моторс». Само по себе как коммерческое предложение это не имело никакой ценности. Станции фактически не существовало. Точнее, она была построена на складах госпредприятия «Киевреконструкция» за кредит в банке 2 миллиона долларов. Но госпредприятие примерно такую же сумму хотело за свои склады. И только после этого станция могла перейти в собственность и быть оформлена как станция. На тот момент времени по документам станция техобслуживания была арендуемыми «Юнайтед Моторс» складами.

Однако возникла идея откупиться этой станцией от рэкетиров. Продавец сахара за свою долю в уставном фонде предприятия «Юнайтед Моторс» хотел 100 тысяч долларов — ровно столько, сколько он взял предоплату за сахар и не поставил. Второй учредитель «Юнайтед Моторс» — Парашина — за свою долю 50 % хотела 1 миллион долларов. И могла блокировать назначение директора. Её условием было, чтобы доля второго акционера была переоформлена на «Топ-Сервис», в чём она видела для себя возможность найти покупателя на свою часть, используя имя известной компании, — только в этом случае она согласится на назначение нового директора, которым в случае передачи станции в качестве откупа рэкетирам по согласованию с Макаровым должен будет быть назначен Стариков. Парашина продаёт свою долю — и акции переоформляются с АОЗТ «Топ Сервис» на него или на человека, которого он укажет. В конце концов сделка состоялась. Но через некоторое время Макаров стал звонить и говорить, что со станцией я его обманул: она не приносит деньги, а только забирает. И снова настаивал на уплате прежней суммы.

Избравшись народным депутатом, Фиалковский через некоторое время стал игнорировать Старикова.

Демьяненко и Драгунов здоровались и выходили из комнаты для переговоров под предлогом перекура. Рэкетиры становились моей проблемой, и я окончательно решил от них избавиться.

Лясковская сидела с закрытыми глазами и, казалось, посапывала. Или это от возбуждённого воображения так участилось её дыхание.

Я несколько раз слышал от Фиалковского, продолжал я давать показания, что ООО «Топ-Сервис» собирается перерегистрироваться из Жовтневого в другой район Киева. Мне не были известны причины такой перерегистрации. Об этом были разговоры. В то же время я понимал, что если Макаров или Стариков о правдивости моих слов и связанных с этим проблем будут выяснять у Фиалковского, Драгунова или того же Демьяненко, то информация найдёт подтверждение. Мы не говорили рэкетирам, что компания разделилась на несколько предприятий, чтобы избежать увеличения дани за каждое предприятие в отдельности.

И, вооружившись такой идеей, при посещении меня Стариковым я стал говорить ему, что счета у предприятия закрыты, а это связано с тем, что глава администрации поставил вопрос о переводе нашей фирмы в другой район, что это будет тянуться продолжительное время и нет возможности снимать со счетов наличные деньги. Я нахожу столько, сколько могу, сколько мне удаётся одолжить. И каждый месяц я стал уменьшать сумму дани. Несколько раз звонил Макаров. Я ему говорил то же самое, что и Старикову: что даю столько, сколько могу. Это было начало 1999 года, и за 5–6 месяцев я уменьшил сумму дани вполовину.

С начала весны 1999 года вместе со Стариковым стал приезжать Маркун. Стариков говорил, что тот работает на станции. Но для меня Макаров, Стариков и Маркун были одной компанией рэкетиров, поскольку все их разговоры сводились к деньгам, которые от меня ждёт Макаров.

В конце лета — в августе 1999 года — приехал Маркун. Сказал, что он вместо Старикова за деньгами. Я Маркуну сказал, что денег нет, что в начале месяца (дань мы платим 1 и 15 числа) я дал столько, сколько мог найти.

Он озвучил предложение, чтобы я одолжил или взял деньги у Фиалковского. Он знает, что я раньше так делал. Чтобы закончить разговор, я сказал, что точно знаю: у Фиалковского денег нет — он всё вложил в мясо, которое у него арестовали (что, по сути, соответствовало действительности). Маркун стал проявлять интерес: кто и что арестовал? Предлагал помощь для улаживания вопросов Фиалковского. Я ответил ему, что знал или слышал от Фиалковского. Моя цель заключалась исключительно в том, чтобы показать проблемы в работе предприятия и не платить дань.

После покушения на Пацюка, о чём я узнал от Фиалковского, в здании на Гайдара, 6 — в помещении, где находился офис фирмы «Кремень», — были проведены обыски. Были арестованы директор фирмы «Кремень» и работница таможенного отдела. Воспользовавшись этой ситуацией, я говорил Маркуну и Старикову, что наша компания заблокирована и в здании находятся работники МВД. Давал им 100–200 долларов и старался выпроводить их из офиса.

При следующих приходах Маркун говорил, что через своих «мусорóв» пробил, что покушение на ветврача связано с тем, что тот задержал партию куриных окорочков и что подозреваемый уже арестован. Но я настаивал на своём: что денег нет, а работа блокирована. С этого времени (около 6–7 месяцев) Маркун и Стариков практически не появлялись.

За неделю до моего ареста (так называемого — поправился я) мы с Ольгой, её отцом А.И. Злотником и водителем возвращались с рыбалки. Было около часа ночи, улицы были пустынные.

У дома А.И. Злотника за нашим автомобилем остановились «Жигули» девятой модели. Вышедший из автомобиля подошёл к двери водителя, потом ко мне. Это был Макаров. Он сказал, что хочет со мной поговорить. Я вышел из машины и вместе с ним отошёл в сторону. Под курткой спортивного костюма у него проглядывался силуэт, похожий на рукоятку пистолета. Макаров сказал, что убили его друга Князева и что ему нужно уезжать. Он спросил, есть ли у меня деньги. Я отдал всё, что у меня было, — 500 долларов. Перед тем, как мы расстались, он сказал, что его друзья Маркун и Стариков арестованы, и, если будут ко мне вопросы, он меня не знает и я его не знаю. И чтобы прежде, чем о нём что-то рассказать, я подумал о своей дочери.

Возвращаясь к себе в автомобиль, у машины Макарова я первый раз увидел Гандрабуру.

Я вернулся в свою машину. Оля по моему лицу заметила, что что-то не так, и спросила, что случилось. Я ответил, что всё в порядке.

Я сделал паузу. Лясковская сидела с открытыми глазами.

— Шагин, Вы закончили? — спросила она, поглядывая на часы.

— Нет, — ответил я.

— Я Вас не ограничиваю. Сколько Вам ещё осталось? По времени? — уточнила она.

— Не более десяти минут.

— Тогда заканчивайте. Мы забираем время с обеденного перерыва.

То, о чём я рассказал, продолжил я, — это мои показания об отношениях с Макаровым, Совенко, Стариковым и Маркуном в обоснование своей невиновности по эпизоду организации и финансирования мной банды и в подтверждение того, что я сам являюсь потерпевшим от деятельности указанных лиц.

По эпизодам вменяемых мне преступлений могу сказать следующее. Я не знаком с потерпевшими Калиушко, Доскочом, Тютюном, Халтуриной, Рыбаком-Рошкой, Подмогильным и Пацюком. И ничего не знаю об их профессиональной деятельности.

Со Скляровым я был познакомлен Фиалковским через год после описанных в обвинении обстоятельств, что следует и из показаний Склярова.

С Гирныком я и Демьяненко разговаривали по просьбе Фиалковского, что подтверждает Гирнык. Олейника, присутствовавшего на встрече, я не помню даже наглядно.

Я не говорил Гирныку, что готов потратить на банкротство его фирмы миллион. Возможно, просто отшутился так на его вопрос, хочу ли я его обанкротить, настаивая, чтобы все спорные вопросы он решал через суд. Однако я такого не помню.

Также на встрече в 1999 году я не давал Олейнику свою пластиковую визитную карточку с фотографией и указанной на ней должностью «президент ООО “Топ-Сервис”». Это визитка старого образца — до 1997 года, — что видно по фотографии (когда я ещё работал в ООО «Топ-Сервис»). Возможно, она попала к нему случайно, оказавшись в числе других. Возможно, была дана перед кинотеатром. В то же время на визитке старые телефоны, которых фактически с того времени не существует. И звонить Гирнык, как он указал в показаниях, чтобы узнать, на месте я или нет, мог только по телефонам, указанным в визитке с моей должностью «президент АОЗТ “Топ-Сервис”», которую я занимал в период 1999 года.

Это всё, чем я могу объяснить противоречия в показаниях — своих, Гирныка и Олейника. К тому же предприятия, которыми я руководил, не имели никаких взаимоотношений по хозяйственной деятельности с потерпевшими и, соответственно, конфликтов, что подтверждено в суде. И я не обращался к Совенко, Старикову, Маркуну и Макарову для совершения в отношении Калиушко, Доскоча, Тютюна, Рошки-Рыбака, Пацюка, Подмогильного, Гирныка, Олейника, Склярова каких-либо противоправных действий, нападений, покушений и другого, что подтверждено показаниями Старикова и Маркуна. И отсутствием показаний Совенко и Макарова: Макаров в розыске, Совенко — покойный.

С самого первого дня я утверждал о своей невиновности. Я поддерживаю все показания, данные мной на предварительном следствии. Хотя обстоятельства в них в общей картине могут быть поменяны местами. Как и фразы в диалогах могут в словах не соответствовать сказанным. Только по смыслу и сути. Я не записывал разговоры и не заучивал наизусть. Я даю показания, объясняя свою субъективную сторону так, как я понимал и как чувствовал. И подтверждаю все показания, которые по смыслу и сути совпадают с моими показаниями в суде.

— Всё, Ваша честь, — сказал я.

После обеденного перерыва Лясковская обратилась к Старикову:

— Стариков, встаньте, — сказала она. — Вы прослушали показания Шагина. Вы подтверждаете показания Шагина?

— Да.

— Вы знали о том, как говорит Шагин, что он платил дань?

— Я знал от Макарова, что в начале 1990-х он с грузинами обложил фирму Шагина данью. И что с тех пор Шагин ему платит. И не только Шагин — Демьяненко и Фиалковский. Мне они давали деньги, когда Шагина в офисе не было.

— А какое Вы к этому имели отношение?

— Никакого. Я работал у Макарова — выполнял его указания. Взять у Шагина деньги и отдать ему.

— И Вы не имели отношения к дани? — на слове «дань» Лясковская сморщила нос и искривила лицо.

— Я выполнял поручения Макарова, у которого был водителем. А потом стал директором станции.

— И кому Вы отдавали деньги, заработанные на станции?

— Макарову, — ответил Стариков.

— Садитесь. А Вы, Маркун, подтверждаете показания Шагина?

— В какой части?

— В части дани, — Лясковская ещё раз сморщила нос. — Вы знали, что деньги, которые, как Вы говорите, Вы брали у Шагина и отдавали Макарову, — это дань?

— Нет, Ваша честь. Я знал, что Макаров в 90-х отбил фирму у грузинов, которые заставляли Шагина платить дань. Со слов Макарова. И он говорил, что теперь фирма «Топ-Сервис» принадлежит ему и он там один из акционеров.

— Что значит «отбил»?

— Защитил, избавил от них. А я работал у Макарова — выполнял его поручения.

— Кем, Маркун?

— Водителем.

— Это же сколько у Макарова было водителей?

— Я и Стариков. На двух машинах. Иногда мы менялись.

— А почему Шагин даёт показания о Вашем участии в получении дани?

— Он сам говорил, что он так чувствовал.

— У страха глаза велики, так?

— Я не знаю, может быть, и так. Я работал у Макарова водителем и выполнял его поручения.

— А Вы, Гандрабура? Встаньте!

— Я писал в показаниях, что Шагин сам является потерпевшим. Я знал от Макарова, что он в 90-х обложил «Топ-Сервис» данью.

— А какое Вы принимали в этом участие?

— Никакого. Я говорил, что выполнял поручения Макарова по установке адресов. А потом работал на станции по заказам запчастей. Всё, что связано с компьютерами.

— А потом — водителем? Ведь Вас видел Шагин у машины со стороны водительской двери.

— Да. Макарову, как я понял, перезвонили и сказали, что машина Шагина въехала в Киев со стороны Бориспольского КП. Потом он перезванивал — говорил мне, куда ехать. Говорил, что Шагина ведут его мусорá, милиционеры. Мы увидели машину Шагина, развернулись и последовали за ней. Потом остановились, и Макаров пошёл к Шагину. А я вышел из машины. Макаров говорил, что он всё знает и о Шагине, и о Фиалковском, и о других работниках «Топ-Сервиса». Что у него везде свои люди: и в СБУ, и в МВД. Он говорил, что, когда Вовочка стал депутатом (так он называл Фиалковского), они с Шагиным решили спрыгнуть — от него избавиться. Но у них ничего не получится. Теперь будут платить и ему, и его людям в МВД и в СБУ.

Лясковская посмотрела на Гандрабуру и скривила лицо.

— Кем был Макаров, Гандрабура?

— Монстром, — тихо сказал Лазаренко.

— Для Вас: шефом, боссом — кем?

— Что-то вроде этого.

— Хозяином, — сказал кто-то в клетке.

— Хозяином, — повторил Гандрабура.

— А Вы?

— Подчинённым.

— И вот он с Вами так всем делился…

— Он давал мне поручения. Помните? Газеты писали, что у меня в компьютере нашли дискету, на которой были распланированы в ролях убийства Гетьмана и Щербаня, и что я объяснил это милиционерам тем, что брал из газет нераскрытые преступления и составлял схемы, как будто мы их совершили. Много разных преступлений (об этой дискете на «плёнках Мельниченко» Кравченко говорит Кучме).

— Я не читаю газеты, Гандрабура.

— Макаров говорил мне это сделать. И давал информацию. Он говорил, что с Фиалковского за эту дискету получит 2 миллиона долларов. Я одну отдал ему, а одну оставил у себя. Но в деле ее нет.

— Зато есть схема, — сказал то ли Ляшенко, то ли Новиков.

— Какая дискета? — спросил прокурор.

— Трёхдюймовая… — начал отвечать Гандрабура.

— А куда Вы поехали? — перебила его Лясковская.

— Когда?

— После того, как Макаров встретился с Шагиным.

— Я высадил Макарова там, где он попросил. Он сказал мне ехать домой, никуда не уходить и ждать его звонка. И там меня на следующий день арестовали. А в деле написано, что в этот день меня арестовали на Крещатике за нарушение правопорядка и дали пятнадцать суток за то, что я ходил пьяный по Крещатику, ругался матом и срывал погоны с милиционеров. Представляете себе: ходить пьяным по Крещатику, ругаться матом и срывать погоны с милиционеров?!

— Я всё представляю, Гандрабура, садитесь.

— Вопросы к Шагину, — Лясковская посмотрела на прокурора.

— Вы в первом протоколе допроса от 11 мая 2000 года сказали, что с Совенко познакомились на станции техобслуживания. А через десять дней — 20 мая — сказали, что Совенко вместе с Макаровым приезжал в офис за данью. Как Вы можете это объяснить?

— Я подтверждаю все свои показания. Я уже ответил на этот вопрос. Мне посоветовал Макаров на его станции отремонтировать автомобиль. Так я познакомился с Совенко. А потом Совенко появился в компании Макарова. Я не рассказывал о Макарове, имея на это причины.

— Но Вы также говорили, что Совенко Вам привозил сахар.

— Это соответствует действительности. Наша фирма занималась закупками продуктов питания. Совенко привозил сахар небольшими партиями. Но впоследствии мы стали отказываться, ссылаясь на маленький объём и опасаясь, что сахар может оказаться ворованным и у нас будут проблемы. Совенко предлагал не только сахар, но и другие товары, для заработка.

— Не брезговал ничем? — спросила Лясковская.

— Это вопрос к Совенко.

— Вы говорили, что отдыхали с Совенко на даче?

— Это не соответствует действительности. У меня в руках копии протоколов. Тут написано, что Совенко с Макаровым приезжали отдыхать в дом лесника, куда приезжал отдыхать со своей семьёй и я. Я давал им водный мотоцикл, поскольку не мог скрыть его наличие. Но так как не хотел им его отдавать, сказал, что они там могут на нём покататься. Они туда приезжали и без меня. Лесник мне рассказывал, что они устроили пьянку. Травили своим мастифом его фокстерьера, даже хотели его застрелить за то, что тот схватил мастифа за одно место и не желал отпускать. Предъявляли за это деду претензии. Дед на них жаловался, говорил, что выгонял, а они не хотели уезжать. Просил, чтобы они там больше не появлялись. Их бабка выгнала.

— А Вы не смогли. Давайте по существу, Шагин. Я читала Ваши показания.

— Я отвечаю на вопросы прокурора.

— Какие вопросы, такие и ответы, — сказал себе под нос Владимир Тимофеевич.

— Вы закончили отвечать?

— Нет, Ваша честь. Последняя их поездка — Совенко и Макарова — закончилась тем, что Макаров мне позвонил и сказал, что хочет встретиться, поговорить. Я ответил, что нахожусь по пути на дачу и меня в Киеве нет. Он сказал, что приедет туда на денёк — поговорить и отдохнуть. Я ответил, что зимой ночью через лес не найдут. Он сказал, что найдут по следам. Я сказал, что идёт снег. Он сказал, что успеют. Я попросил Виктора свернуть и ехать через танкодром. Макаров и Совенко пришли в пять часов утра. Сказали, что их «Паджеро» утонул под крышу. Тем же утром Витя их отвёз за трактором, и они уехали в Киев.

— Отдохнуть у них не получилось?

— Это вопрос к Макарову.

— Ещё вопросы, — Лясковская внимательно посмотрела на прокурора. Он сидел за столом и листал мои показания.

— А что случилось с Вашим водным мотоциклом?

— Он сгорел. У него заклинил поршень. Совенко несколько раз хотел забрать водный мотоцикл — говорил, что сделает сам. Я сказал, что заказал на станции кольца и они их поставят по гарантии. Он взял телефон — разузнать, как быстро придёт заказ. Через несколько дней мне позвонили и сказали, что мой водный мотоцикл сгорел вместе со станцией. Я поехал выяснять. Но там остался один остов. Приехал Совенко, сказал, что он был на станции, что там непорядочные люди, что он заберёт мотоцикл и сделает всё сам.

Я сказал, что мотоцикл сгорел на станции. Он сказал, что станцию сожгли они. Но он не знал, что там мой мотоцикл. Долгополов посоветовал мне написать заявление в милицию. Я так и поступил, думая, что, может быть, так смогу избавиться от Макарова и его людей. Но по заявлению меня не вызвали. А сотрудники милиции после моего задержания, когда я им об этом рассказал, разыскали моё заявление, показывали его мне и говорили, что это я заказал Совенко сжечь станцию, чтобы получить новый мотоцикл.

— Стариков, это не Вы сожгли мотоцикл Шагина?

Стариков обвинялся в заказе поджога склада автозапчастей по мотиву устранения конкурентов. Однако этот эпизод состоял только из показаний Вишневского, который, по его показаниям, попросил подростка кинуть бутылку с бензином в окно. Огонь перекинулся на все этажи здания, в одном из помещений которого был склад автозапчастей. Поэтому данный эпизод был рассмотрен за 15 минут до обеда.

— Нет, — ответил Стариков. Он хотел сказать что-то ещё, но потом сел на место.

— Продолжайте, — сказала Лясковская прокурору.

— А тут Вы пишете, что Макаров приглашал Вас с ним ходить в рестораны.

— Чтобы мы за него платили.

— Поехать вместе за границу.

— Я ссылался, что у меня нет времени. Понимал, что он хочет меня возить с собой как мешок с деньгами.

— Посещать ночные клубы и там вместе проводить время — и Вы соглашались. Как Вы можете объяснить это?

— Не отказывали.

— Будь близок к другу, а к врагу — в два раза ближе, — сказал кто-то в клетке.

— А тут Вы указываете, что были на похоронах Совенко.

— Я с водителем возвращался из Одессы. Макаров позвонил мне на сотовый и сказал, что Совенко погиб. И что ему, Макарову, нужны вперёд деньги. Я ответил, что нахожусь на одесской трассе. Он сказал, что как раз там и разбился Совенко. Что он позвонит его отцу и тот подъедет к перекрёстку. У указанного места водитель притормозил. Подъехал автомобиль. Из него вышел мужчина, на глазах которого, были слёзы. Я отдал все деньги, которые у меня были.

Прокурор хотел что-то спросить.

— По-человечески, — сказал я и сделал паузу, а потом продолжил:

— Через несколько дней Макаров сказал, где будут похороны Совенко и что ему нужен транспорт. Я, Демьяненко, Драгунов и Фиалковский подъехали на своих машинах по указанному адресу. Помогли с похоронами Совенко, не задерживались, извинились и уехали.

Позже Макаров говорил, что Совенко убила станция. Он должен был быть назначен её директором. В тот день, когда он об этом узнал, Совенко сел на спортивный кроссовый мотоцикл и «погнал» в Киев — и на мокром асфальте попал под КамАЗ. Поэтому директором был назначен Стариков.

— В чём вопрос, прокурор?

— Минуту, Ваша честь. Вы писали, что на Макарова было совершено покушение.

— Приехал Макаров, показал мне пулю от мелкокалиберной винтовки. Сказал, что знает, что я хотел его убить. Что пуля залетела к нему через форточку, пролетела у его головы и попала в цветочный горшок. Я постарался его разубедить, что мне это ни к чему.

— Получилось? — спросила Лясковская. И прокурор посмотрел на судью.

— Да. Макаров сказал, что в этом случае ему нужны вперёд деньги — уехать. Впоследствии я узнал, что Макаров повёз свою супругу на роды в Чехию.

— Тут Вы говорили, что Макаров пришёл в Ваш офис с пистолетами.

— Хотел оставить их в нашем сейфе на хранение. Большой чёрный и маленький блестящий. Мы подумали, что для того, чтобы у нас их нашли сотрудники милиции. А потом — деньги за решение вопроса. Мы — я и Фиалковский — наотрез отказались. Сказали, что каждый день налоговые проверки, и сейф может оказаться ненадёжным местом. Когда Макаров ушёл, Долгополов сказал проверить все места в коридоре, куда он мог бы сунуть пистолеты. Но были ли эти пистолеты настоящие или газовые, мы не спрашивали.

— А тут Вы пишете, что Макаров мимо Вас выстрелил в офисе из пистолета.

— Да, он пришёл. Сказал, что ему сделали разрешение на оружие. И в помещении, где шёл ремонт, выстрелил в стену. Я выбил молотком пулю и выкинул её.

— Вы проверили разрешение?

— У меня, Ваша честь, сомнений не было.

— У Вас всё? — Лясковская посмотрела на прокурора.

— Вы говорили, что не знаете Макарова.

— Это не соответствует действительности. На первом допросе, отвечая на вопросы следователя, я ответил, что не знаю человека по имени Макар. И в протокол я добавил собственноручно то, что не записал следователь: что если мне покажут его фотографию, я, возможно, смогу его опознать.

— Ну, и Вам показали фотографию?

— Нет, — ответил я Лясковской.

— И в этот же день я рассказал следователю Дручинину о своих отношениях с Макаровым и его людьми, и что дам показания, как только буду знать, что он арестован. Прослушав мой рассказ, Дручинин сказал, что Макаров арестован, и спросил, подтвержу ли я всё на очной ставке. Я ответил утвердительно. Он сказал, что придёт на следующей неделе и возьмёт у меня показания. Это было в присутствии моего адвоката.

— Ну, Вашего адвоката мы допрашивать не будем.

— Можно допросить следователя Дручинина, — сказал Лясковской Владимир Тимофеевич. — Я думаю, он не будет это отрицать.

— Через несколько дней у меня была очная ставка с Вишневским, — продолжил я. — И он мне сказал прямо при Дручинине, что Макаров не арестован и его никто арестовывать не будет. Дручинин тогда так и не пришёл брать у меня показания. Только после того, как ему несколько раз напомнил адвокат.

— Но Вы указали на этом допросе, что не давали показания в отношении Макарова, так как боялись за своего ребёнка. И тут Вы, зная, что он на свободе и арестовывать его не будут, даёте показания.

— Я принял меры. Я понял, что МВД и люди Макарова хотят сделать меня организатором его банды, и передал через адвоката, чтобы приняли меры для безопасности моего ребёнка.

— Да, но Вы написали, что изменили показания, а в суде Вы говорите, что подтверждаете всё. Вот тут написано: «я хочу дать новые показания», — прокомментировал прокурор.

— Это не соответствует действительности. Я не менял показания. Я подтверждаю всё. После того как Дручинин пришёл, я дал объёмные показания об отношениях с Макаровым и его людьми. Показания, которые Дручинин именовал «новыми». Я согласился с Дручининым, подписав протокол, так как понимал, что новые — это ещё одни, которыми я дополнил свои показания, а не другие, изменённые. Я подтверждаю все свои показания. В то же время я использовал своё право предоставлять доказательства в том порядке, в котором я считаю нужным, во избежание противодействия следствия моей защите.

— У Вас были основания не доверять следствию?

— На допросах присутствовали оперативные работники, которые говорили, что рассказывают мои показания подозреваемым.

— Так было, Маркун?

— Да, Ваша честь.

— Дручинин сказал, что Макаров арестован, в то время как он на свободе.

— А Ваш…

— Да. И в том, что я рассказал, залог его безопасности.

— Ещё вопросы, прокурор.

— Каким образом?

— Любые действия будут подтверждать мои показания.

— Так, давайте дальше, прокурор.

— Вы сказали, что Макаров уехал в Чехию и за данью стал приезжать Стариков, что он не был похож на бандита — ходил в пиджаке и галстуке.

— Да, но они — Макаров, Маркун, Стариков — для меня были рэкетирами.

— Стариков у Вас что-то вымогал?

— Нет.

— Из чего же Вы сделали такой вывод?

— Он приезжал за данью.

— Он говорил Вам, что знает, что это дань?

— У меня таких вопросов не возникало.

— Вы указали, что Старикову и Маркуну говорили, что глава Жовтневой государственной администрации поставил вопрос о переводе Вашей фирмы в другой район.

— Я не говорил «государственной» — просто администрации.

— И Вы указывали, что говорили это неоднократно.

— Да, чтобы уменьшить так сумму дани.

— А Маркун отрицает Ваши показания. Как Вы можете объяснить разногласия?

— Тем, что я говорю правду. Я говорил «им», потому что воспринимал их одним целым. Возможно, тогда были Макаров со Стариковым, но я помню, что тогда был Маркун. Возможно, Маркун уменьшает свою роль.

— Стариков, тогда был Макаров или Маркун? — стала задавать вопросы Лясковская.

— Я не запомнил, когда кто был. Я приезжал либо с Макаровым как водитель, либо сам, либо с Маркуном.

— Как водитель с водителем?

— Как меня посылал Макаров.

— А Вас, Маркун?

— Наверное, подстраховать Старикова с деньгами.

— Вы говорили, — прокурор перевернул лист, — что ходатайствовали перед Фиалковским сделать Старикову удостоверение помощника народного депутата.

— Следователь Дручинин истолковал мои показания в протоколе как «ходатайствовал». Я впоследствии в заявлении сделал уточнение: я не подавал каких-либо прошений, письменных или устных, Фиалковскому. Я ему передал просьбу Старикова, что он занимается станцией, ездит по городу, посещает госучреждения, чтобы его меньше тормозили ГАИ и чиновники были более коммуникабельны. Я это сказал Фиалковскому. Тот сказал, чтобы Стариков принёс фотографии. Что он сам с ним поговорит. Давать Старикову или не давать удостоверение, решал Фиалковский. Я же всячески помогал Старикову в качестве консультанта по работе предприятия «Юнайтед Моторс». Я полагал, что если не удалось избавиться от рэкетиров станцией, то, возможно, Старикова удастся избавить от этой компании.

— Удалось? — спросила Лясковская.

— Я принял все меры.

— Вы прибыль от станции получали?

— Нет.

— Вы указали, что дали деньги на похороны жены Старикова, — снова стал задавать вопросы прокурор.

— Это было в самом начале его появления. Он сказал, что у него умерла жена.

— И Вы решили оплатить похороны?

— Это всё, что я мог сделать. Макаров же мне стал предъявлять претензии, что я не могу давать Старикову без его ведома какие-либо деньги. У меня всегда складывалось впечатление, что Старикову чуждо общество Макарова, но в то же время для меня они все были рэкетирами.

— Стариков, у Вас действительно умерла жена?

— Да, от астмы.

— Так в чём вопрос, прокурор?

— А тут Вы пишете, что Стариков и Макаров к Вам обратились, чтобы Вы дали деньги жене Фашиста, когда его посадили.

— Да, Макаров мне сказал, что это мне зачтётся, когда меня посадят. Я дал деньги, чтобы он не сказал этому Фашисту, что я отказал. Получила ли его жена деньги, я не знаю.

— Стариков, Вы отдали деньги?

— Я такого не помню, Ваша честь. Возможно, это кто-то из знакомых Макарова.

— Так, скажите, Стариков, — ещё раз обратилась к Старикову Лясковская. — Вот тут Шагин пишет, что Вы ему принесли пакетик с травой, сказали, что это марихуана, и предложили выращивать; сказали, что, если Шагин Вам предоставит теплицу, у Вас есть где взять семена и лампы и что это прибыльный бизнес. Шагин, Вы подтверждаете эти показания? — переспросила меня Лясковская.

— Да, я сказал Старикову, что это незаконный бизнес, а пакет с травой выкинул.

— А Вы подтверждаете, Стариков, эти показания Шагина?

— Нет.

— А почему Шагин Вас оговаривает?

— Возможно, он путает меня с Макаровым или ещё с кем-то.

— А как Вы, Шагин, объясните, почему Стариков не подтверждает Ваши показания?

— Тем, что у нас нет сговора, какие показания давать. Использует своё право.

— Ещё вопросы.

— Маркун, а Вы подтверждаете показания Шагина, что приезжали в офис за данью? — спросил прокурор.

— Я уже ответил на этот вопрос. Это Шагин так видел.

— Вот Шагин указывает, что Вы просили деньги на поездку в Москву — как сказали, к солнцевским, — предлагали в Москве обеспечивать безопасность его бизнеса, если у него он там есть.

— Маркун, такое было? Вы ездили в Москву? — спросила Лясковская.

— Да, со своей женой, на отдых.

— Шагин, — спросил прокурор, — Вы подтверждаете свои показания, что Маркун Вам предлагал запчасти?

— Да, продал под заказ фару на «Мерседес».

— Да, я работал на станции, — сказал Маркун.

— Вот такой вот у Вас был разносторонний вид деятельности. И водителем, и на станции, — Лясковская посмотрела на Маркуна.

— Зарабатывал как мог.

— Ну и солнышко! — выдохнул Трофимов.

— Шагин, вот тут Вы указываете: то просили, то требовали, то одалживали, — продолжил оглашать мои показания прокурор.

— Да, под разными предлогами, в счёт будущих платежей. То «грев» своим друзьям на зону, то выкупать кого-то из милиции, то просто сидели и не выходили из кабинета, пока я что-нибудь не дам. Обложили данью.

— Маркун, а вот тут Вы отвечаете на вопрос следователя, зачем Вы приезжали в офис к Шагину, — прокурор процитировал. — «Зачем? Зачем? Денег взять!» Что это за деньги, Маркун?

— Я уже отвечал: меня присылали — я приезжал.

— Маркун, Вы подтверждаете показания Шагина, что в августе 1999 года Вы приехали в офис за деньгами? — начал цитировать прокурор. — Шагин сказал, что их нет. Вы предложили взять деньги у Фиалковского и после того, как узнали, что он все деньги вложил в мясо, а у него мясо арестовали, стали расспрашивать Шагина, кто именно арестовал.

— Я уже давал показания. Сначала меня Макаров послал к Шагину за деньгами. Потом — сказать, чтобы Шагин взял деньги у Фиалковского. Потом звонил Фиалковскому, а потом — расспросить у Шагина, что за проблемы у Фиалковского.

— Шагин, скажите: сколько раз приходил Маркун в тот день?

— Я не могу ответить на этот вопрос. Может быть, это было и не в один день. Я помню, что был такой разговор.

— То есть Вы не можете сказать, сколько раз был Маркун?

— Я могу сказать только о предмете разговора. Я не придавал значения его приходам. У меня другая была цель: отделаться от Маркуна.

— Шагин, — спросила Лясковская, — а вот то, что Вы говорили и Старикову, и Маркуну, это для Вас что было?

— Способ надуманными проблемами избавиться от уплаты дани. Отгородиться от Макарова и его людей.

— Ну, что это для Вас было? — ещё раз спросила Лясковская.

— Ширма! — громко сказал адвокат Маркуна.

— Ширма, — повторил я.

— Это Вам Сафронов подсказал. А Вы сами можете ответить на этот вопрос?

— Я так и ответил на этот вопрос, только сказал своими словами.

— Шагин, вот тут в Ваших показаниях указано, что, когда Маркун стал расспрашивать Вас, кто арестовал мясо Фиалковского, сказал, что может как-то помочь, посодействовать, спрашивал, у кого он может узнать поподробнее, Вы, как записано, «по-моему, посоветовал ему к кому-то обратиться». И ответили на вопрос следователя, что к кому и, если такое было, был ли это мужчина или женщина, сказать не можете и, если вспомните, сообщите. Было ли это, Шагин? — спросила Лясковская.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Боюсь ошибиться.

— Кто это мог быть?

— Понимая, что Маркун хочет проверить мои слова, возможно, кто-нибудь из юридического или таможенного отдела, обслуживающих «Кремень».

(Тогда, во время его посещений, я сказал Маркуну, что он может расспросить у Оксаны Присяжнюк о сути проблемы. И завёл его в таможенный отдел, а сам ушёл.

На следствии я был готов назвать её фамилию, но только в том случае, если назовёт её имя или опишет её внешность следователь с показаний Маркуна.

В случае если бы я сам назвал её фамилию, до этого прослушав на очной ставке показания Маркуна об организации им покушения на Пацюка и якобы по моему заказу, я понимал, что с таким отношением следствия к делу Присяжнюк могут сделать соучастницей. Хотя в обратном случае это подтвердило бы мои показания и обличило Маркуна.

В суде же я не мог назвать её фамилию, так как было очевидно, что, если Маркун подтвердит эти показания, то к организатору, от чего он сейчас отказывался, он выставит себя заказчиком. В то же время Присяжнюк была арестована на трое суток, а после ареста Фиалковский повёз её в Польшу. И она могла сейчас находиться либо под влиянием МВД, либо под влиянием Фиалковского, и не подтвердить мои показания в суде, что было бы на руку и Маркуну, и прокурору, и МВД, и, может быть, Фиалковскому.)

— А Вы, Маркун, разговаривали кроме Шагина с кем-то ещё с целью разузнать о сути проблемы с задержанным мясом?

— Нет, всё, что я услышал от Шагина, я передал Макарову.

— Вы подтверждаете эти показания Шагина? — очевидно, делая акцент на слове «помочь», спросила Маркуна Лясковская.

— Только в той части, — очевидно это понимая, — в которой они совпадают с моими показаниями в суде.

— А Вы, Шагин?

— Да, — ответил я.

— Шагин, вот тут Вы указали, что Маркун приходил, — продолжил прокурор, — всего семь-десять раз, может быть, немного больше. А тут — что его видели чуть ли не каждый день.

— Семь-десять раз, может быть больше он приходил один. Со Стариковым — намного чаще. У меня так запечатлелось.

— Он редко к Вам приходил или часто?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Ну, как не можете?

— Ну, по сравнению с тем, как Земля крутится вокруг Солнца, можно сказать, часто, а как секундная стрелка на циферблате — так вроде редко.

— Что ещё? — судья смотрела на прокурора.

— Вот тут Вы указали, что за месяц-два до Вашего ареста пришёл то ли пьяный, то ли обколотый Маркун и стал кричать на весь коридор: «Мы для вас людей убивали, а вы не хотите платить!»

— Это было несколько раз, зимой.

— Вы спрашивали, каких людей?

— У меня даже в мыслях такого не возникало.

— А если бы он Вам сказал?

— Да Вы что! Я бы сошёл с ума, — сказал в клетке Трофимов, видимо, процитировав из дела показания Фиалковского, так ответившего на вопрос, слышал ли он такие высказывания, отрицая, что он знает Макарова и Маркуна.

— Не знаю. Макаров не раз говорил, «в говно» тех, кто хотел разорвать нашу фирму. Я воспринимал это так: не будете платить — будем вас убивать. Я Маркуну когда давал по сто-двести гривен, когда не давал. Говорил, что тут везде милиция, и просил уйти.

— Маркун, а Вы говорили такое Шагину, кричали в коридоре, что Вы кого-то для него или для фирмы убиваете?

— Нет, — ответил Маркун Лясковской.

— Шагин Вас оговаривает? Путает с кем-то?

— Не знаю; может быть, ему послышалось, показалось.

— На улице кто-то крикнул, а он подумал, что это Вы. И Вы не приходили пьяный?

— Я был за рулём.

— На станцию к Старикову, — продолжил я, — я отправил первого замминистра внутренних дел Бородича. Сказал, что станцию передаю ему в Федерацию лётчиков-спортсменов Украины, почётным руководителем которой он являлся.

После слова «отправил» Лясковская сморщила в мою сторону нос.

— Стариков, такое было? — спросила она.

— Да, я водил его по станции. Станция ему понравилась.

— А Вы Бородичу говорили о рэкетирах?

— Нет, — ответил я. — Я от них избавился.

— Шагин, — посмотрел на судью прокурор, закончила ли она, и, получив слово, продолжил:

— Вы с 1998 года, как указали в показаниях, занимали должность члена экспертного совета предпринимателей при Президенте Украины. И в то же время Вы платили дань?

— Да, платил. Точно так же, как платите Вы. При очевидности сфабрикованного дела не снимаете с меня обвинение.

— Шагин, тут дань никто никому не платит. Ещё вопросы? — сказала Лясковская.

— Вопросов больше нет, — сказал прокурор.

На обратном пути в СИЗО Маркун выглядел «убитым в говно».

— Что ты, Лёха, — сказал ему в машине Трофимов, — всё будет бэнч.

В машине Маркун достал шприц и ширево, которое ему регулярно поставлял начальник конвоя Саша, и предложил Лёне один раз в «синявочку» — снять нервное напряжение.

— Я знаю: тебе хуёво, — сказал Леонид. — Давай я тебя поддержу. — И протянул вперёд кулак, несколько раз сжав и разжав пальцы, чтобы на запястье выступила вена. Маркун уколол Лёню, остальное — себе.

Маркун не предлагал мне отказаться от показаний, очевидно, понимая, что такого не будет, как и то, что я не более чем защищался от его оговора. А ещё — потому, что мои показания на его судьбу не влияли. На его судьбу влияли его показания, в которых он с организатора, было так или не было, уменьшал свою роль до посредника, делая меня заказчиком. А потом на своё место поставил Старикова. А сейчас от всего отказывался, говоря, что во взаимоотношения со мной вступил по поручению Макарова.

Но он не препятствовал мне. Не стремясь мне помочь, не мешал мне — было ли это проявление совести или простой расчёт на то, что, если меня не осудят, то его судить вроде как бы и не за что. Но на данный момент в его деле была поставлена точка. Леонид сказал мне, что Маркун готовится на ПЖ. Под лёд, как говорил Лазаренко, вероятно, уже получив гарантии от своего адвоката за «предлагал брать на себя», что с ним такого не будет. И вроде уже знал, куда поедет. Я мог бороться дальше.

Суббота и воскресенье пролетели как один день за телефонными переговорами. В понедельник Владимир Тимофеевич заявил ходатайство о вызове в суд дополнительных свидетелей, часть из которых уже ожидала в холле.

Первой была допрошена Надежда Половинкина.

— Так, что Вы можете сообщить по делу, кого Вы знаете из подсудимых? — спросила Лясковская.

— Шагина, Старикова, Маркуна, — сказала Половинкина.

— Так, Баулин, — обратилась Лясковская к моему адвокату. — Вы ходатайствовали о вызове свидетеля. Пожалуйста.

— В какой период и кем Вы работали в ООО «Топ-Сервис»? — спросил Половинкину Владимир Тимофеевич. — И известно ли Вам что-либо о целях посещения фирмы Араиком, Макаровым, Маркуном, Стариковым?

— С декабря 1994 года я работала секретарём-референтом ООО «Топ-Сервис», директором был Попов. Тогда на фирму приезжали разные люди с Араиком. Попов объяснил мне, что это бандиты. С 1995 года вместо Араика приезжали уже другие люди. Были шумные разговоры с Поповым по поводу уплаты денег. Приезжал Макаров Игорь с Сергеем за деньгами. Потом уже приезжал Стариков. Попов рассказывал, что они требовали деньги, он их боялся и нервничал. После Попова директором стал Фиалковский. Попов уехал за границу. Бандиты общались с Шагиным, Демьяненко, Фиалковским. Они вели себя вызывающе, во всё вникали, иногда оставались на ночь. По поводу вымогательства я слышала от Фиалковского — он просил, чтобы по возможности сообщали, когда приехали люди за деньгами. Эта группа приезжала за деньгами практически до самого ареста Шагина. Эти лица вели себя как хозяева. Шагин и Фиалковский были у них как подчинённые. Им это не нравилось. Эти люди иногда оставались в сауне на первом этаже и проводили досуг без Шагина и Фиалковского.

— Это какой период? — уточнил Владимир Тимофеевич.

— С 1994 по 2000 год.

— Всё? — обратилась Лясковская к Баулину.

— Да, Ваша честь.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась Лясковская к Половинкиной. — Вы сказали, что Вам Попов объяснил, что это бандиты. Какова была в этом его цель — сотруднице фирмы говорить, что приходят бандиты? Как, по Вашему мнению?

— Я работала секретарём. И с работы уходила позже всех, и на работу приходила первой. У меня были ключи от помещения. Я фактически отвечала за хранящуюся документацию, и он меня, таким образом, предупредил, как я поняла, чтобы я знала, что это за люди.

— А зачем он Вам сказал, что они требуют деньги? Какое Вы имеете к этому отношение?

— Я была секретарём. Сергей был директором, он их боялся, нервничал. Отношения у нас на работе были дружеские, доверительные. Меня порекомендовал Фиалковский, с которым я работала на одной кафедре. Фиалковский и Демьяненко были друзьями. Фирма тогда была у нас маленькая — несколько человек. И фактически всё происходило на моих глазах. Я думаю, Сергей со мной поделился. Я так думаю.

— Бандиты, как Вы говорите, общались только с Поповым?

— С Шагиным, с Поповым, с Демьяненко. Когда в офисе был Шагин — с Шагиным. Когда Шагин уезжал — с Поповым, с Демьяненко. Когда Попов уехал за границу — с Фиалковским.

— Вы говорите, что были шумные разговоры о деньгах. Где находилось Ваше рабочее место?

— За дверью кабинета.

— И Вы слышали шумные разговоры о деньгах?

— Да.

— А почему Вы решили, что они о деньгах?

— Попов выходил из кабинета, доставал из кармана и отсчитывал деньги и возвращался в кабинет.

— Вы сказали, что бандиты оставались на ночь. Откуда Вам было это известно?

— Я оставалась на работе до девяти и позже. А они были в кабинете. Я звонила Попову, и он мне говорил уходить домой. Когда я приходила утром убрать в кабинете (это была одна большая комната), пепельницы были полные окурков. На столе и на полу — пустые бутылки из-под спиртного. Я делала вывод, что они там находились всю ночь.

— Что Вам говорил Фиалковский?

— Чтобы я ему сразу звонила — сообщала, когда приходят бандиты, в тот момент, когда его в офисе не было.

— Из чего Вы сделали вывод, что Шагин и Фиалковский у них как подчинённые?

— Они себя так вели. Обращались к Фиалковскому «Вовочка». Говорили: «Вовочка, иди сюда». Ему это не нравилось. Но он их слушался.

— А Вам известно о суммах, выплачиваемых бандитам?

— Нет, но думаю, что они были значительные.

— Из чего Вы сделали этот вывод?

— Я видела пачки банкнот, оставляемые в ящике моего стола, и как потом Фиалковский или Демьяненко забирали их в кабинет к бандитам.

— А Шагин в этом принимал участие?

— Бандиты общались со всеми: с Шагиным, Демьяненко, Драгуновым, Фиалковским.

— Скажите, — взял слово прокурор. — Вы сказали, что знаете Маркуна, но о Маркуне Вы ничего не говорите.

— Он присоединился в самом конце. Приходил реже всех.

— Также за деньгами?

— Я считаю, что да. Как Макаров и Стариков, он вёл себя нагло.

— Вопросы к свидетелю? — сказала Лясковская.

— Я бы её за Можайские горы загнал! — сказал Стариков. — Я вёл себя всегда культурно.

— У меня есть вопрос, — сказал я Лясковской.

— Уточните, пожалуйста: с какого времени и с кем появился Араик?

— В самом начале появился Араик. Он пришёл вместе с Ашотом Рафаеловичем из Ленинграда.

— А потом?

— Потом появился Макаров, и Валера, и ещё один — такой неприятный, я имя его не помню. Потом уже Стариков и в конце Маркун.

— А Вы помните такого Арчика?

— Да, он приходил вместе с Араиком.

— Ваша честь, — сказал я. — Свидетель сказал, что сначала на фирму приезжали разные люди вместе с Араиком. Я хочу дополнить показания: Арчик из Ленинграда привёз деньги и должен был уехать вместе с машинами в качестве экспедитора. Но у него украли паспорт. И он остался на три месяца и приходил вместе с Араиком и ещё одним армянином, которого Араик называл «цеховиком» — он потом через Демьяненко арендовал цех на фабрике.

— Так что, они были бандитами?

— Они приходили вместе с Араиком.

— Какие у Вас ещё вопросы? — Лясковская обратилась ко мне.

— Скажите: как выглядел Араик?

— Высокий армянин. В брюках, пиджаке. Иногда в зелёном пальто.

— А Макаров?

— Невысокого роста, в белом плаще и чёрных очках.

Лясковская сморщила нос и, приоткрыв рот, посмотрела на меня так, будто хотела сказать, что мы со свидетелем перестарались.

— А в чём ходил Стариков? — спросил я.

— Так, мы не будем тут выяснять, кто в чём ходил! Ещё вопросы? — смотрела на меня Лясковская.

— Вопросов больше нет, — сказал я.

— У меня есть вопрос, — посмотрев на судью, сказал прокурор. — Вы не думали обратиться в милицию?

— Вымогали не с меня. Директором был Попов. Он принимал решения, как поступать.

Из заявленных моим адвокатом следующим был допрошен свидетель Ванян. Ашот Ванян прибыл из Санкт-Петербурга вечером прошлого дня. И в 9 часов утра находился в холле кинотеатра.

— Вы кого-нибудь знаете из осуждённых? — взяв у свидетеля паспорт, спросила Лясковская.

— Шагина, — ответил Ванян.

— В каких Вы с Шагиным отношениях?

— В нормальных отношениях.

— В нормальных, — повторила Лясковская. — Продолжайте, — обратилась она к Баулину.

— Вы можете рассказать о появлении в офисе Шагина Араика? Вы знакомы с таким человеком?

— Да, это мой знакомый, — ответил Ванян.

— Шагин говорил Вам, что Араик привёл в его офис рэкетиров?

— Да, это было примерно в 1994 году, когда мы сотрудничали по закупке продуктов питания.

— Вы можете рассказать поподробнее? — ещё раз обратился к свидетелю мой адвокат.

— Шагин мне позвонил и сказал, что он думает, будто Араик навёл на них бандитов.

— Ну, и что Вы? — пока Владимир Тимофеевич то ли мялся, то ли передавал инициативу Лясковской, спросила судья, с порицанием посмотрев на Баулина, который вызвал свидетеля и сейчас, казалось, проявлял нерасторопность.

— Ну, я не знаю, Араик это или нет. Игорь сказал, что Араик попросил триста долларов в месяц, чтобы оградить фирму от наездов. Как он Игорю сказал, у него связи в криминальной среде.

— Ну, и что Вы? — продолжила задавать вопросы Лясковская.

— Сказал, что лучше отдать деньги, чем обращаться в милицию. Тем более деньги это были незначительные. А угроза могла быть серьёзной. Я посчитал, что лучше отдать деньги, и убедил в этом Игоря, сказав, что эти расходы буду компенсировать.

— А с чего Вы решили, что угроза серьёзная?

— Знаете, я сам занимаюсь бизнесом и такие ситуации, как я знаю, связаны с угрозой для жизни.

— А с Вами такое случалось?

— Вы знаете, у меня много чего случалось.

— И что, Араик помог избавить от наездов, как Вы говорите?

— Я не знаю, помог или не помог. Игорь отдал деньги, и больше у нас вопросов по этому поводу не заходило.

— А Вам известно об увеличении суммы дани? — выдавила из себя Лясковская, — До какого объёма она могла возрасти? Шагин Вам об этом не говорил?

— Нет, не говорил, но, думаю, что могла возрасти.

— Подойдите сюда, — сказала Лясковская. И она показала свидетелю Ваняну фотографию. — Вы знаете этого человека?

— Игорь, насколько я помню. Макар — так его называли, и он себя так называл.

Лясковская не зря показала свидетелю фотографию. В моих показаниях не было ничего о том, что Ванян может знать Макарова. И фотография в материалах дела была, вероятно, из школьного альбома. И опознать по ней мог только тот, кто этого человека знал.

— Откуда Вы знаете этого человека?

— Когда я приезжал в Киев, с ним меня познакомил Араик. Также ещё были здоровый такой парень Валера и Гога, не помню имя точно. Я сразу понял, что это бандиты.

— Ну, с чего Вы так поняли? Что, на них было написано или они Вам сказали?

— Они называли себя «пацанами».

— Ну и что, что пацанами?! С чего Вы решили, что это бандиты? Что такое «пацаны»?

— Знаете, что, давайте я Вам пришлю толковый словарь жаргонных слов, чтобы он у Вас всегда был под рукой. И Вы там посмотрите, что такое «пацаны»!

— Я-то знаю. Мне не нужен словарь. Я Вас спрашиваю. И будьте, пожалуйста, повежливее.

— Я очень вежлив. Вы не хотите понять!

— И что эти пацаны? О чём они говорили?

— О бизнесе. Предлагали свои услуги.

— И что же в этом незаконного?

— Да нет в этом ничего незаконного. Ну, что, разве я не вижу, с кем я разговариваю?

— По чему видите?

— По манерам, по поведению, по лексике, — стал раздражаться Ванян.

— И что, согласились Вы на их предложение по бизнесу?

— Да я бы и не стал с ними иметь никаких дел. Вы что, считаете, что я не понимаю, с кем разговариваю?

— Я ничего не считаю. Я Вам задаю вопросы. Ну, и откуда эти «пацаны», как Вы говорите, взялись в офисе у Шагина?

— Что значит «откуда»?

— Ну, Вы говорите, что этот Араик — Ваш знакомый.

— Да.

— Потом Вас познакомил с Макаром, Валерой и Гогой, которых Вы считали «пацанами». А потом они появились в офисе у Шагина.

— Вы что, хотите сказать, что это я их привёл?

— Я ничего не хочу сказать, это говорите Вы.

— Ну, знаете, что… — Ванян хотел что-то ещё добавить, но промолчал.

— Ещё вопросы! — раздражённо сказала Лясковская. И отдала свидетелю паспорт.

Я громко сказал Ашоту «до свидания». Я был искренне ему благодарен за его смелость, порядочность, искренность, честность и кавказский темперамент. Потому что было очевидно и для суда, и для прокурора, и для других участников процесса, что по выстроенной логике обвинения за организацию банды должны были судить его, а не меня.

Следующим в зал был вызван Олег Лущевский.

— Вы знакомы с Фиалковским? — спросил Владимир Тимофеевич.

— Да, — ответил Лущевский.

— В каких отношениях Вы с ним находитесь или находились? — продолжил он задавать вопросы.

— В товарищеских. Я с Володей Фиалковским вместе учился, потом вместе работал (я инженер-радиотехник) — в одной лаборатории, только по разным направлениям.

Лясковская смотрела на моего адвоката.

— Обращался ли когда-нибудь к Вам Фиалковский с просьбой изготовить и поставить в помещение сауны подслушивающее устройство?

— Да, это было примерно в 1994–1995 году. Я изготовил такое устройство и по просьбе Володи поставил в помещение сауны с динамиком, с выходом в кабинет.

— Ещё вопросы? — среагировав на затянувшуюся паузу, сказала Лясковская.

— У меня всё, — сказал адвокат.

— А Вам говорил Фиалковский, зачем ему нужно подслушивающее устройство? — Лясковская посмотрела на свидетеля.

— Володя сказал, что их фирму одолели бандиты и что-то замышляют, — чтобы они могли прослушивать разговоры бандитов, которые посещают сауну, из кабинета.

— Как одолели? Он сказал Вам?

— Одолели и что-то замышляют. Больше ничего не сказал, только то, что им нужно подслушивающее устройство.

— Кому «им»?

— Володе Фиалковскому. Вот я знаю Игоря Шагина. Андрей, по-моему, Демьяненко. Попов Серёжа тогда был.

— А откуда Вы знаете Шагина?

— Володя меня познакомил. А потом я инструктировал Игоря по подводному спорту. Но тогда я отношения поддерживал с Володей Фиалковским.

— А Вы слушали разговоры бандитов?

— Нет. Такая задача не ставилась. Задача была изготовить и поставить устройство. И я всё сделал и проверил.

— А Вы видели этих бандитов?

— Да нет. Меня Володя попросил поставить устройство.

— Бесплатно?

— Нет, Володя дал мне триста долларов. Он сам назвал мне эту сумму, и я согласился.

— Ещё вопросы к свидетелю? — сказала Лясковская. И прокурор приподнял руку.

— Скажите, пожалуйста: а как Вы изготовили подслушивающее устройство? У Вас есть на это определённые навыки? — спросил он. — Вы в этом специализировались?

Лясковская посмотрела на прокурора.

— Ну, вообще-то, у меня навыки есть. И я по специальности радиотехник. И служил на подводной лодке в отделении связи и эхолокации. Но тут как бы навыков особо не требовалось.

— Ну, а как Вы изготовили устройство? Расскажите поподробнее, если можно.

И Лясковская снова посмотрела на прокурора.

— Да я не создавал ничего специального. В этом не было необходимости. И задачи такой не ставилось. Я использовал обыкновенный чувствительный микрофон, который разместил за фанерным подстенком, прикрывавшим трубы у стола с двумя креслами и диваном. Его чувствительности хватало. И до кабинета, который находился на втором этаже, было напрямую не более пяти-семи метров. По трубе я провёл провод. И в шкаф, за столом директора, с разъёмом под микрофонный вход. Там был установлен заранее купленный магнитофон. При включении на запись можно было слушать и одновременно записывать.

— Шагин, был магнитофон? — спросила, посмотрев на меня, Лясковская.

— Да, «Панасоник», двухкассетный. Он находился в нижнем крайнем шкафу на второй полке…

— Так, хватит.

Прокурор что-то ещё хотел спросить у свидетеля.

— А как Вы сюда попали? — обратилась к свидетелю Лясковская.

— Приехал на машине.

— Я понимаю, Вам кто-то позвонил?

— Надежда. Надежда Половинкина. Сказала, что со мной хочет поговорить адвокат Игоря Шагина. Она работала в «Топ-Сервисе». Мы вместе…

— А где сейчас Попов? — перебила Лясковская.

— По-моему, за границей. Я точно не знаю.

— Ещё вопросы? — Лясковская оглядела зал. — Спасибо, Вы свободны, — сказала она свидетелю.

Олег посмотрел в сторону клетки, и я поблагодарил его кивком головы.

В течение следующих двух дней суд опросил ещё около десяти свидетелей, заявленных моим защитником, среди которых были: Сергей Паслён, главный инженер фабрики, у которой арендовало офис ООО «Топ-Сервис», работавший на этом предприятии практически с его основания, Оксана Марченко, работавшая секретарём директора фабрики, а потом одним из секретарей ООО «Топ-Сервис», уборщица Маша и один из охранников — Виталий Роман, состоявший у Долгополова в службе охраны ООО «Топ-Сервис», — которого удалось разыскать адвокату.

Все они указывали на то, что с разговоров на предприятии, между собой знали, кто такие Макаров, Стариков, Маркун, и о цели их визитов.

Секретарь Оксана, когда ещё работала на фабрике, находясь в кабинете, расположенном прямо перед холлом второго этажа, явилась невольным свидетелем первого появления в здании Макарова и его компании. И могла описать этот визит в подробностях. И она также рассказала, что после того как работала секретарём в ООО «Топ-Сервис», Фиалковский её предупредил сообщать ему о приходах этих людей, которых она знала в лицо, и от Надежды Половинкиной, что это рэкетиры.

Уборщицу Машу предупредил главный инженер Сергей. И исполнил таким образом указание Долгополова присматривать за помещениями, в которые могут зайти эти лица, чтобы они там ничего не оставили. И обо всём подозрительном докладывать ему, а он — Долгополову. Сергей также был свидетелем первого «наезда» на предприятие, когда во дворе рядом с «Жигулями» директора фабрики и моей «Таврией» появилось множество автомобилей иностранных моделей, и среди них — белый, спортивного типа, с лицами спортивной наружности.

Охранник Виталий сообщил суду в ответ на дополнительные вопросы прокурора, что он не только знал, что эти люди рэкетиры, о чём был поставлен в известность Долгополовым, но и сам отдавал им деньги, которые на вахте оставлял для них Демьяненко, и знал, что это дань. И более того — что Фиалковский и Долгополов чуть ли не в принудительном порядке переоформили на него фирму «Кремень», переписав на него учредительные документы, а потом его уволили.

В отличие от Соляника, каждый вопрос которого, казалось, приносил обвинению микроколлапс, Лясковская сидела молча, ограничиваясь: «Всё, прокурор?» или «Есть ещё вопросы к свидетелю? А у Вас, Шагин?»

У меня вопросов не было. То, что можно было спросить, спрашивал прокурор.

И у Лясковской вопросов тоже не было. По той же причине. Или, как она сказала одному из адвокатов, что будет «зрить в корень», и сейчас всё было слишком очевидно, чтобы туда зрить. Или потому что всё, сказанное свидетелями, приглашёнными защитой, она относила на сговор со мной и с моим адвокатом, в котором они состояли, врали и не краснели.

На следующее судебное заседание был приглашён Долгополов. Он находился в списке свидетелей обвинения, как и все опрошенные на следствии свидетели, куда была отнесена и Оля, и из оставшихся, ещё не вызванных в суд был прокурором заявлен первым.

Перед допросом свидетеля Долгополова я подготовил письменное дополнение к своим показаниям и сообщил в них, что наряду с другим в обвинительном заключении надумано и то, что именно для цели лишить главу районной Жовтневой государственной администрации оснований требовать перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другом районе я решил построить завод «Топ-Сервис Большевик Пак» на территории Жовтневого района. Я сказал, что завод был построен для производства упаковочной тары, а не для лишения кого-либо каких-либо оснований. Как и то, что строительство завода как отдельного предприятия не может влиять на наличие или отсутствие оснований для регистрации или перерегистрации другого отдельного предприятия. А место строительства завода фактически было определено по просьбе Долгополова, являющегося депутатом Жовтневого района, для создания в районе новых рабочих мест. И планировалось изначально на базе завода «Большевик», находящегося в этом районе, о чём говорит само название «Топ-Сервис Большевик Пак».

— Потому что сначала придумывается название, а потом подаются регистрационные документы. Понимаете? — добавил я.

— Шагин, Вы что, нас вообще за неучей принимаете?! — сказала Лясковская и вызвала Долгополова.

Долгополов бодро зашёл в зал, улыбаясь, поздоровался и протянул Лясковской паспорт.

— Кого Вы знаете из подсудимых? — спросила его Лясковская.

— Игоря Шагина.

— В каких Вы с ним отношениях?

— В дружеских, — живо закивал головой Долгополов.

— С кем Вы ещё знакомы?

— С Костей, с Лёшей, вот худенький мальчик, — указал он на Гандрабуру, — видел его на станции.

— В каких Вы с ними отношениях?

— Да ни в каких. Костя, знаю, директор. Лёша вроде работает там же — запчасти предлагал. Этого молодого человека не знаю. Видел только один раз.

— А что Вы делали на станции? — продолжила спрашивать Лясковская.

— Колодки пару раз менял, по предложению Алексея.

— А Шагина Вы видели на станции?

— Нет, никогда не видел.

— А что, Шагин там свою машину не ремонтировал?

— Я не знаю, — замотал головой Долгополов.

— Шагин, Вы ремонтировали там свою машину?

— Нет, — сказал я. — Я станцией откупился от рэкетиров.

— Мы «Мерседесами» не занимались, — сказал Маркун.

— Сядьте, Маркун, — обратилась к нему Лясковская. — Будете отвечать, когда Вас будут спрашивать. — Потом посмотрела на Долгополова:

— Скажите: предлагали ли Вы Шагину для строительства завода площади завода «Большевик»?

— Да, — сказал Долгополов. — Я являлся депутатом Рады Жовтневого района. И соответственно, это была моя обязанность — создавать рабочие места. И я сделал Шагину такое предложение, зная, что он будет заниматься строительством завода. И Шагин пошёл мне навстречу.

— А откуда Вы знаете Шагина? — спросила Лясковская.

— Нас познакомил Фиалковский примерно в конце 1996 — начале 1997 года, предложив мне должность начальника службы охраны ООО «Топ-Сервис».

— Кем был Фиалковский?

— Директором ООО «Топ-Сервис».

— А Шагин?

— Шагин тогда вроде уже в ООО «Топ-Сервис» не работал, а занимал должность президента АОЗТ «Топ-Сервис» и, по-моему, директора ООО «Топ-Сервис Восток».

— А Вы откуда знаете?

— Пропуска пластиковые делал. Моим начальником был Фиалковский, а потом Драгунов, когда Фиалковский избрался народным депутатом.

— И Вы совмещали работу, как говорите, начальника охраны с должностью депутата районного совета?

— Да, я избрался в 1998 году.

— Знали ли Вы Подмогильного?

— Да, он был главой государственной районной администрации и одновременно — главой районного совета.

— И в каких Вы с ним отношениях?

— В рабочих, можно сказать.

— И Вы его пригласили на завод?

— Да.

— Это была Ваша инициатива?

— Да, моя и Фиалковского. Я выполнял работу по созданию рабочих мест в районе, и производство ему понравилось. Фиалковский был народным депутатом.

— Я знаю, кем был Фиалковский. Это было до покушения на Подмогильного или после?

— Я точно не помню. По-моему, после.

— А Шагин в это время был там?

— Нет, не было. Это была моя инициатива и Фиалковского — показать Подмогильному производство. И Подмогильному производство понравилось.

— Так, хорошо, — сказала Лясковская. — Подойдите сюда.

И она показала Долгополову фотографию.

— Знаете ли Вы этого человека?

— Да. Это Макаров, Игорь.

— Когда Вы его видели в последний раз?

— Месяц-полтора назад.

— А сколько раз Вы его всего видели? С момента начала этого дела? — добавила она.

— Раз семь-восемь.

— А Вы знали, что он в розыске?

— Нет, не знал, — замотал головой Долгополов. И кончики его ушей начали краснеть.

— Вот пиздит! — тихо сказал Маркун. — Макара фотографии по всему городу расклеены. И чуть ли не каждый день показывают по телевизору, что разыскивается. Мне сказали, что его раз десять принимали и сразу отпускали.

— А в каких Вы с Макаровым отношениях, что Вы с ним видитесь? — продолжила задавать вопросы Лясковская.

— Нельзя сказать, что мы видимся. Ни в каких.

— Скажите, как можно сказать.

— Я его знал, когда он посещал здание на Гайдара, 6. Он то в городе меня догонит, помигает, остановится, то на улице встретит.

— Что, вот так вот прямо без определённой причины?

— Я много езжу по городу. И так получалось. Заводил разговор узнать, как дела.

— Ну, а какие у Вас могут быть дела, если у Вас с ним не было никаких отношений?

— Не знаю. Заводил разговор. Может быть, что-то хотел выяснить. Я здоровался. И мы расходились.

— И вот так вот семь-восемь раз?!

— Примерно столько.

— А к кому он приходил в здание на Гайдара, 6? Какие там фирмы находились?

— Насколько я знаю, много разных предприятий. Сначала ООО «Топ-Сервис». Потом уже «Топ-Сервис Системс», «Топ-Сервис Восток», «Топ-Сервис Трейдинг», АОЗТ «Топ-Сервис» и другие предприятия.

— И во всех этих предприятиях Вы были начальником охраны?

— Нет. Работал в ООО «Топ-Сервис». Но консультировал всех. Присматривал за зданием.

— Ну, а к кому приходил Макаров — к Шагину, к Демьяненко, к Драгунову?

— Со всеми общался.

— А к Фиалковскому?

— Нет. С Фиалковским я его не видел.

— А до того, как Фиалковский стал народным депутатом?

— Нет, не видел.

— А с кем он приходил?

— С Константином, с Алексеем. С грузином я его видел. С грузином примерно в 1996-м. Константин и Алексей позже. С какого времени, затрудняюсь сказать.

— Они имели какое-то отношение к предприятию, к предприятиям на Гайдара, 6?

— Нет, не имели. Насколько я знаю, не имели.

— А что они хотели, какая у них была цель визитов? Кроме предложения автозапчастей, — Лясковская посмотрела на Долгополова.

— Я не знаю. Я понимал, что хотели иметь какую-то выгоду от деятельности предприятий.

— Какую выгоду?

— Я не знаю, понимал, что выгоду.

— Денежную или какую? Какая ещё может быть выгода?

— Просто выгоду, — и уши Долгополова начали краснеть.

— Опишите Макарова, его личность.

— Он наглый, активно вёл себя с ними, директорами. Как будто все его должны слушать.

— Ну, а какие у Шагина были отношения с Макаровым?

— Между Шагиным и Макаровым были какие-то неприязненные отношения. Потом Шагин попросил меня не пускать Макарова в здание под любым предлогом. И я пришёл к выводу, что между ними какие-то трения.

— И Вы не пускали?

— Я распорядился поставить систему контроля доступа.

— И это помогло не пускать Макарова?

— Макаров мог зайти с чёрного входа. Я видел его после этого несколько раз в помещении.

— Надо было перекрыть чёрный вход, — сказала Лясковская. — А что хотел Макаров от Шагина, на какой почве у них были трения? Шагин Вам говорил? — продолжила она.

У Долгополова уши были красные.

— Нет, — сказал он.

— Хорошо, скажу прямо. Вы знали, что Шагин платит дань Макарову?

Долгополов уже не смотрел в сторону клетки.

— Нет, не знал, — сказал он.

— Гандон, мусори́ла ёбаный! — сказал Моисеенко.

— А такое могло быть? — продолжила Лясковская.

— Я не знаю.

— Ну, а теоретически такое могло быть, что Шагин платит дань Макарову?

— Теоретически могло быть.

— А практически?

— Я не знаю, — и у Долгополова щёки налились краской.

— Скажите: а у Шагина были акции в предприятии «Топ-Сервис Большевик Пак» или у предприятия, в котором он был акционером, которым руководил?

— Да, были.

— А где сейчас эти акции, Вы знаете?

Долгополов стал красный, как помидор.

— Я их переоформил на себя.

Из клетки по залу покатился смех — Лясковской пришлось сделать замечание, чтобы соблюдали тишину.

— Есть вопросы к свидетелю? — Лясковская посмотрела на меня.

Я громко сказал, что у меня нет. Мой адвокат замотал головой. Другие участники процесса также сказали, что нет. И Лясковская вернула свидетелю Долгополову паспорт.

Не оглядываясь, Долгополов направился к выходу. Зная достоверно, в том числе и от меня, что Макаров и его компания — это рэкетиры, и, как он сказал, выгода, которую они хотели иметь от предприятия, — это дань, и наверняка понимая, что его показания по этому поводу могут иметь если не существенное, то важное значение по делу и для моей защиты, в том числе от пожизненного заключения, он, процессуально говоря, прямо не подтвердил мою позицию.

Хотя сторона обвинения с учётом его со мной дружеских отношений, на которые он указал, очевидно была уверена, что он поступит иначе, и, наверняка, поэтому предоставила судье информацию, что его показания в мою пользу, если такое будет, — не что иное, как сделка в обмен на мои акции, которые он переоформил на себя.

Сам же факт переоформления акций, каким бы образом Долгополову ни удалось это сделать и что для меня стало полной неожиданностью, он не мог отрицать. Думая, например, что мой адвокат уже имеет подтверждающие документы, и передал их судье. И опасаясь также, например, что раскрывшаяся ложь обернётся полным недоверием к нему. И в частности или в том числе встречи его с Макаровым, на которых последний, подлавливая его в городе, по указанию или сам, пытаясь что-нибудь выведать, могут быть в будущем истолкованы каким-либо иным образом и против него. Долгополов, очевидно, понимал, что из двух зол должен выбрать наименьшее. И предпочёл не оглянуться в глаза, нежели потом оказаться за решёткой вместе со мной.

Но то, что Долгополов не рассказал полностью правду, а только вполне определённо охарактеризовал мои взаимоотношения с рэкетирами, могло как раз свидетельствовать об отсутствии между мной и им сговора.

И я не стал задавать ему вопросы, понимая, что теперь он будет защищаться и от меня, а любой его обман будет обращён мне не на пользу.

Долгополов не мог сказать «дань», возможно, в отличие от девочек-секретарей, уборщицы, главного инженера — бессребреников, как этих свидетелей называла моя адвокат, — боясь попасть под уголовную ответственность по статье «знал и не сказал», сначала о рэкете, который кто как не бывший сотрудник КГБ, мог предотвратить, а потом с таким следствием, если мои показания не будут признаны достоверными, о финансировании банды. И кто как не бывший полковник КГБ знал, что от свидетеля до обвиняемого и подсудимого один шаг.

А возможно, Долгополов боялся встречных показаний в суде Старикова и Маркуна, если им было на него что сказать. И не зная, что Стариков подтверждает сказанное мною.

А может быть, не подтвердить вымогательство, как начальника собственной безопасности, попросил его в бывшем директор, а ныне народный депутат Фиалковский, засвидетельствовать, что Долгополов, как и он, не знал о рэкетирах.

И предложил Долгополову и помог переоформить на него мои акции, чтобы на всякий случай иметь мотив, почему Долгополов признаёт мою правду, а не его, Фиалковского, предварительно получившего от Макарова дискету, о которой говорил Гандрабура, с моей, с его или с нашими фамилиями и распланированными «Топ-Сервису» преступлениями. Или дискету он получил от криминального авторитета, лидера Макарова — Фашиста, у которого Гайсинский был адвокатом. А через день после назначения прокурором г. Киева Гайсинский объявил о раскрытии дела «Топ-Сервиса». Или она была получена от самого Гайсинского или ещё кого-то — был ли Фиалковский заказчиком, у которого все мотивы, или заказчиком на дискете.

Пообещал или заплатил деньги «валить всё на Шагина». И когда нужные показания были даны или получены, написал заявление в СБУ, что его преследует Макаров, которого он не знает, но знает, что он находится в розыске, о чём рассказал моему адвокату водитель Фиалковского Валерий Чернопиский, присутствовавший недалеко при встречах Макарова и Фиалковского и также допрошенный СБУ. И таким образом избавился от дискеты — от его фамилии на дискете. Или от преступлений. И от Макарова и его компании. И от уголовного дела. От всего…

Версий, как и правд, можно было строить и могло быть много. Истину должен был установить справедливый, непредвзятый и независимый суд.

В зал был приглашён следующий свидетель.

Игорь Янковский, как и все учредители ООО «Топ-Сервис», в разные времена ими являвшиеся, находился в списке свидетелей обвинения. И поскольку на вопрос председательствующей ответил, что ничего не может сообщить по существу дела, охарактеризовав мои с ним отношения как «знакомые», Лясковской было предложено огласить протокол его допроса на предварительном следствии, а потом, если у кого будут, задать вопросы по его показаниям.

На досудебном расследовании Янковский сообщил, что знает меня как директора ООО «Топ-Сервис Восток» и президента АОЗТ «Топ-Сервис». Ранее вместе со мной был одним из соучредителей ООО «Топ — Сервис» и работал в компьютерном отделе этой компании. Потом, когда техническое направление выделилось в отдельное предприятие, уволился, директором был Фиалковский, вышел из состава учредителей и перешёл с Долинным во вновь созданную компанию «Топ-Сервис Системс», под его руководство. На вопрос следователя, известно ли ему о вымогательстве у Шагина или других лиц на Гайдара, 6, ответил, что нет.

— Вопросы, — сказала Лясковская и посмотрела на моего адвоката.

— Скажите, пожалуйста, — обратился к свидетелю Владимир Тимофеевич, — примерно с какого года Вы являлись учредителем и работали в ООО «Топ-Сервис» до того, как уволились?

— Примерно с конца 1993 года. ООО «Топ-Сервис» представляло фирму IBM. Директором был Синельников.

— Тогда Вы, может быть, помните период, когда директором стал Попов, и сотрудничество предприятия с российской фирмой «Амбар»?

— Да, помню.

— Тогда скажите, пожалуйста: были ли случаи посещения офиса предприятия в тот период времени такими лицами, как Араик, Валера, Игорь Макаров, если Вам о чём-то говорит фамилия?

— Да, были, — свидетель смотрел на Владимира Тимофеевича. Лясковская — на свидетеля.

— Можете ли Вы описать, охарактеризовать, что это за люди? Цель их визитов, если Вам известно.

— Я с ними не общался. Видел, что они приходят к Шагину и Попову, от Попова знал, что это рэкетиры.

— А цель визитов?

— Сергей Попов говорил, что они требуют деньги и деньги им ежемесячно платятся.

— Говорил ли Вам Попов суммы, или, может быть, Вы спрашивали? — переспросила Лясковская.

— В подробности я не вникал. У меня были другие обязанности. Я отвечал за исправность компьютерной техники.

— У меня вопросов больше нет, — сказал Владимир Тимофеевич.

— Тогда у меня вопрос, — сказала Лясковская, откинувшись резко назад на стуле, и на её лице появилась гримаса. — Скажите, — продолжила она, обратившись к свидетелю, — почему в 2000 году, на предварительном следствии Вы сказали, что Вам не известно о вымогательстве, об этом же идёт сейчас речь в Ваших показаниях, как я понимаю? А сейчас Вы говорите, что об этом знали.

Свидетель сохранял молчание, как будто то ли не расслышал, то ли не понял вопрос.

— Вот тут Вы ответили, что не знаете, — ещё раз обратилась к нему Лясковская.

— Мне был задан вопрос, как я понял, на текущий период времени. Если бы меня спросили про период семилетней давности, я бы ответил, как сейчас.

— Понятно, следователь должен был Вам сообщить точное время и час.

Свидетель смотрел на Лясковскую.

— А после того, как директором стал Фиалковский, такие случаи были? Вам об этом никто не говорил?

— Я не знаю. Я работал на другом предприятии и на другом этаже. Мне не говорили.

— «После того, как директором стал Фиалковский, о случаях вымогательства мне известно не было», — продиктовала Лясковская.

— Ещё вопросы?

Участники процесса сохраняли молчание, и Лясковская отпустила свидетеля Янковского.

Другие учредители ООО «Топ-Сервис» — Демьяненко, Драгунов, Долинный — в суд не явились, как и Фиалковский, ныне народный депутат. И председательствующая, указав на то, что будет и далее принимать меры для их вызова, очевидно отдавая предпочтение рассыланию очередных повесток, а не приводу с милицией, предложила огласить их показания с досудебного следствия. На предварительном расследовании Демьяненко и Драгунов в соответствии с показаниями Фиалковского не подтвердили, что они знали о вымогательстве или выплачивали дань. Отрицали знакомство с Макаровым. Указывали на то, что Старикова и Маркуна знают наглядно. Видели, что они посещают меня с целью неизвестной и с ними не общались.

И Владимир Тимофеевич попросил огласить показания свидетеля — директора завода, отсидевшего 8 месяцев по заявлению Фиалковского о краже принадлежащей ООО «Топ-Сервис» продукции, который так старался помочь следствию, что в протоколе допроса следователю Кóзелу сообщил о моих угрозах лично в адрес потерпевшего, когда потерпевший, кроме этого, отрицал и знакомство со мной в указанный период времени. И именно в раскрытии заказных убийств «Топ-Сервиса» сообщил, что видел, как Демьяненко Старикову в присутствии Драгунова передал пакет с деньгами. Что Стариков тут же пересчитал деньги и сказал, что «мало», а Демьяненко ответил, что «всё остальное до этого отдал его приятелю». Стариков судье подтвердил этот эпизод, а деньги признавал как дань. Маркун отрицал, что он был тем самым приятелем Старикова. А следователь Кóзел, судя из протоколов допроса, не задал ни одного вопроса по этому поводу ни Драгунову, ни Демьяненко, на что Владимир Тимофеевич обратил внимание Лясковской. И после этого были оглашены показания Долинного — до его выхода из учредителей последним, не считая Фиалковского, — являвшегося учредителем практически с самых истоков образования предприятия ООО «Топ-Сервис». И сейчас также уклонявшегося по непонятным причинам от суда.

— Я помню, — сказала Лясковская Баулину и зачитала протокол допроса, проведённого в первые дни следствия главой следственной группы Штабским, через полгода уволенным или уволившимся с этого дела и из прокуратуры.

Из показаний Долинного, в частности, следовало:

«Примерно пять лет назад слышал о существовании людей, которые вымогают деньги в связи с деятельностью предприятия “Топ-Сервис”. Не помню, от кого это слышал. Возможно, и от Шагина. По моему мнению, деньги в качестве дани выплачивались отдельным лицам, но кому именно и в каких суммах, не знаю… Фамилия Макаров мне знакома — слышал её на работе, знаю его наглядно. Периодически видел его в офисе. Мне известно, что Макаров — один из тех, кому выплачивалась дань… Я думаю, что дань мог выплачивать Шагин…»

Показания Фиалковского, который также уклонялся от суда или игнорировал суд: «…об угрозах со стороны каких-либо лиц в отношении Шагина и других руководителей или учредителей “Топ-Сервисa” мне ничего не известно, и я никогда не слышал о подобных ситуациях, хотя, конечно, мог просто не знать об этом. О случаях вымогательства денежных средств у Шагина и других мне не известно. Хотя это не означает, что такого не было…», полученные у него через полгода после начала следствия новым главой следственной группы Демидовым, после чего им же была проведена пресс-конференция об отсутствии доказательств причастности к преступлениям по так называемому делу «Топ-Сервиса» народного депутата Украины Фиалковского и о доказанной виновности в этих преступлениях директора ООО «Топ-Сервис Восток» гражданина Российской Федерации Шагина, так и остались в судебном заседании неоглашёнными. Но на этом не настаивали ни я, ни мой адвокат, ни другие участники процесса, ни прокурор, ни члены суда.

Демьяненко, Драгунов, Долинный и Фиалковский в пятницу с утра в судебное заседание снова не явились. Фиалковский обладал иммунитетом. По остальным решение о принудительном приводе вынесено не было. И в пятницу суд допросил следующего из двух последних свидетелей по списку обвинения. В зал был приглашён Игорь Пинчук. На вопросы Лясковской он ответил, что исполнительным директором в «Юнайтед Моторс» его назначил Стариков и он выполнял его поручения. Был знаком со мной, Демьяненко, Фиалковским, Драгуновым. Посещал здание на Гайдара, 6 со Стариковым или по его указанию для того, чтобы получить накладную на продукты питания, отгруженные ему со складов Киев-Петровки (что в суде уже подтвердила Татьяна Михайловна, кладовщик компании «Петровский терминал», на складском обслуживании в которой состояли «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток» и ООО «Топ-Сервис»). И вырученные с их реализации деньги отдавал Макарову или по его указанию тратил на нужды станции.

— Шагин, а продукты — это тоже была дань? — спросила Лясковская.

— Да, я указывал на предварительном следствии, что, когда денег не было, отдавались продукты в счёт дани.

— Так и было?

— Да, — Лясковской ответил Стариков.

— А кто для Вас был Макаров? — Лясковская обратилась к Пинчуку. — Начальником, учредителем станции?

— Я точно не знаю, — ответил Пинчук. — Он вёл себя как владелец, говорил, что станция — это его собственность. Хозяином.

— Ну, а для Вас, Шагин, Пинчук был рэкетиром?

— Не знаю, — ответил я. — Но кто бы он ни был, я его предупредил, что я не имею отношения ни к Старикову, ни к Макарову, ни к Маркуну, и посоветовал ему с этими людьми быть предельно осторожным.

— Вы сказали, в чём осторожным?

— Я в подробности не вдавался. Я сказал, что это нехорошие люди. И что я не имею отношения ни к ним, ни к станции.

— Такое было? — Лясковская спросила у Пинчука.

— Было, — смутившись, видимо, под взглядами Маркуна и Старикова, сказал он.

После этого я попросил Лясковскую обратить внимание на то, что в деле находится протокол собрания учредителей «Юнайтед Моторс» и явно видно, что в нём подделана моя подпись, которой за несколько месяцев до ареста, как председатель правления АОЗТ «Топ-Сервис», я отказался от акций «Юнайтед Моторс» в пользу второго учредителя этого предприятия.

— Ну, это Вы разбирайтесь в хозяйственных судах, — резко высказала Лясковская, как будто в том месте, где я показывал на отсутствие моего интереса и контроля в «Юнайтед Моторс», она увидела или хотела увидеть мою корысть, из которой были квалифицированы все вменяемые мне преступления.

Лясковская ещё раз отправила секретаря проверить, не ожидает ли в фойе Фиалковский, автомобиль которого стали видеть чуть ли не каждый день вблизи кинотеатра, и среди адвокатов поговаривали, что он недалеко снимает квартиру и имеет в зале подслушивающее-передающее устройство, и не подошли ли Демьяненко, Долинный и Драгунов.

— Ну, что я могу сделать? — сказала Лясковская, и в зал был вызван последний свидетель.

Последней в списке свидетелей обвинения была Людмила Круть — бухгалтер и второй, так как законодательство в обществе с ограниченной ответственностью предусматривало не менее двух совладельцев предприятия, на 1 % учредитель ООО «Топ-Сервис Восток», взятая мной на работу по рекомендации Фиалковского.

Она также сказала, что не может ничего сообщить по существу дела. Ответила на вопросы Лясковской, что работала бухгалтером ООО «Топ-Сервис», а потом была приглашена мной в ООО «Топ-Сервис Восток».

На вопрос моего адвоката рассказала, что была арестована на трое суток по подозрению в хищении ООО «Топ-Сервис Восток» из бюджета НДС. НДС предприятию возмещался по решениям Высшего арбитражного суда. Обвинение ей предъявлено не было. И она была освобождена из-под стражи.

На вопрос Лясковской ответила, что, когда работала в ООО «Топ-Сервис», из разговоров слышала о рэкетирах. Но что конкретно это за люди, не знает.

— Ещё вопросы, у Вас, Шагин? — или уже традиционно услышать «да, один маленький вопросик» и ответить «да знаем мы Ваши маленькие вопросики, задавайте» или уже будучи осведомлённой, какой вопрос я могу задать, спросила Лясковская и продолжала на меня смотреть и ждала, казалось, взглядом побуждая меня спросить.

Я сказал, что вопросов нет. И Круть, с осунувшимся лицом и в то же время, как будто непомерный груз спал с её плеч, быстро направилась к выходу.

После возвращения из СИЗО СБУ в СИЗО-13 я разговаривал по телефону с Людмилой Круть, и она мне рассказала, что сразу после моего ареста Фиалковский, Демьяненко и Драгунов, как она объяснила, насели на неё и, обманув, что я не успеваю в Киев из охотничьего домика и не мог ей дозвониться, попросил ей передать, чтобы она расписалась за меня в кредитном договоре (овердрафт) задним числом и на сумму 3 миллиона долларов в гривневом эквиваленте изготовила этим же задним числом платёжку на перечисление средств ООО «Топ Сервис Восток» как финансовой помощи ООО «Топ-Сервис Трейдинг», руководителем и учредителем которого был Демьяненко.

Впоследствии знакомых Драгунова — операционистку, принявшую платёжку, не сравнив мою подпись на ней с карточкой образцов подписей, и управляющую гордирекции УкрСоцБанка, которая выдала краткосрочный кредит под валютную предоплату, которая якобы должна была поступить в течение нескольких последующих дней, без оформления залога, — сняли с работы. Но делу не дали ход либо для того, чтобы не подрывать репутацию на то время уже с международным именем банка, сотрудники которого умышленно или неумышленно вовлекли в махинацию по хищению из банка средств предприятия-клиента, либо чтобы не быть банку вовлечённым в так называемое дело «Топ-Сервиса», что также могло отразиться на его репутации.

Начальник же службы безопасности УкрСоцБанка вышел на моего адвоката с просьбой переоформить на его доверенное лицо «Топ-Сервис Восток» — вероятно, чтобы учредителям, хоть и получив убыток, хотя бы сымитировать погашение кредита и таким образом закрыть неординарно сложившуюся ситуацию. Но я отказался.

В СИЗО СБУ меня посетили сотрудники МВД и сообщили, что им известно о повешенном на меня кредите. И что моя подпись была подделана моим бухгалтером по указанию Фиалковского, о чём, видимо, Людмила делилась со своими знакомыми, узнав, что я был арестован, а не задержался на охоте. И предложили изготовить экспертизу, которая бы подтвердила («за это ты не переживай», — сказали они) подделку моей подписи и что она была сделана Круть. И давали понять и говорили прямо, что Круть будет вынуждена дать показания против Фиалковского и тех, кто в этом принимал участие, так как не возьмёт кредит на себя.

Но поскольку Людмила была матерью-одиночкой с малолетней дочерью и ей так или иначе светило десять лет, а ещё потому, что я понимал, что МВД были нужны не показания Круть против Фиалковского, а предмет сделки, на которую бы Круть могла пойти как мой бухгалтер, уменьшая себе срок в обмен на нужные показания против меня, то я ответил, что в любом случае признáю подпись своей. На вопрос, кто же будет погашать кредит, я тогда ответил: «Опанасенко» (мне тогда было 32).

Если бы я в суде предоставил этот мотив как один из мотивов не подтвердить мои показания Демьяненко, Фиалковским, Драгуновым и если бы при оценке доказательств это было взято во внимание и повлияло бы на мнение суда, над Круть также бы повисла уголовная ответственность. А в лучшем случае могла бы оказаться испорченной её и так уже не очень счастливая жизнь.

В то же время суду было предоставлено достаточно доказательств неправдивости показаний Драгунова, Демьяненко и Фиалковского. Расчёт же Фиалковского, видимо, был на то, что я либо не узнаю об этой ситуации, а если и узнаю, то не пойду на то, чтобы посадить Людмилу в тюрьму.

Людмила Круть вышла из зала, и Лясковская до начала недели объявила перерыв.

За субботу-воскресенье я разыскал приглашённых Владимиром Тимофеевичем свидетелей, выступивших в мою защиту, и поблагодарил за поддержку в суде. Моему адвокату найти людей, работников предприятий, которые и могли бы, и не побоялись бы что-то сказать в соответствии с моей позицией защиты в судебном заседании, помогла Надежда Половинкина. Но до их выступления в зале я предпочёл с ними не разговаривать. И сейчас все были приятно удивлены, что я обладаю мобильной связью. Высказывали слова поддержки. Предлагали помощь. Светлана Кондратович отправилась собирать передачу.

Я не пытался поговорить с Драгуновым, Демьяненко, Фиалковским и Долинным. Я посчитал, что на их выбор, позицию, отношение ко мне, свою правду у каждого были свои причины. Надежда дала мне телефон Игоря Янковского. И я связался с ним, чтобы сказать ему спасибо. Игорь был рад меня слышать и спросил, не наговорил ли он лишнего в суде. Как он сказал, три года назад с моими показаниями бегал Фиалковский, указывая на то, что, если следователь будет спрашивать о рэкете, то показания по этому поводу могут мне навредить. Следователь определённый период времени не назвал, и он ничего не сказал. Когда же мой адвокат начал задавать вопросы, и так как вопросы задавал именно мой адвокат, он посчитал, что будет правильным как есть ответить на вопросы и рассказал, что знал, и мог бы ещё больше добавить, если бы я заранее его предупредил. Игорь также сказал, что буквально после моего ареста фирму, как он сказал, растащили по кускам. Что в здании на Гайдара, 6 не осталось даже стола. Долинный выехал с четвёртого этажа, забрал всё оборудование «Топ-Сервис Системс» и переоформил все государственные контракты и другие на новое, созданное им предприятие, арендовав офис на окраине города. Янковский сказал, что от Долинного ушёл и больше с ним не работает. И знает, что Фиалковский сразу подал на банкротство ООО «Топ-Сервис». Я поблагодарил Игоря за поддержку и поздравил с наступающими праздниками.

Я также по телефону нашёл Игоря Земскова, директора ЗАО «Топ-Сервис Молоко», одним из акционеров которого было АОЗТ «Топ-Сервис». И Земсков мне рассказал, что через некоторое время после моего ареста Фиалковский сказал заложить производственные площади предприятия, а деньги перевести на указанные им счета. Через несколько месяцев завод перешёл в собственность банка, а ЗАО «Топ-Сервис Молоко» объявлено банкротом. То же самое произошло с другими заводами, работавшими под торговой маркой «Топ-Сервис». И названная группа компаний де-юре прекратила своё существование (долг бюджета по невозвращённому НДС в общей сумме составил более 90 миллионов долларов).

В понедельник судебное заседание началось по расписанию. Лясковская проверила наличие адвокатов. Я поднял руку и, обратившись «Ваша честь», сказал, что хочу дополнить свои показания обстоятельствами моего задержания, применения недозволенных методов следствия, процессуальных нарушений при расследовании дела.

— Надолго? — она посмотрела на меня, а потом на часы, как будто планируя время рабочего дня.

— Тут немного, — показал я несколько десятков листов рукописного текста.

— Да, пожалуйста, — ответила Лясковская и начала шептаться с народным заседателем.

Находясь в СИЗО, я постарался в подробностях вспомнить все события с момента моего задержания, способы физического и психологического давления, как и методы произвола следствия и работников прокуратуры при фабрикации в отношении меня уголовного дела. И сейчас бегло со своими комментариями озвучивал их суду.

Я рассказал, как в конце апреля 2000 года был задержан перед майскими праздниками — видимо, для того, чтобы моим родственникам создать максимум трудностей для моего розыска и получения информации о моём местонахождении. И в то время как мои родные — приехавшая из Санкт-Петербурга мама, Оля и её отец А.И. Злотник — обзванивали морги и больницы, из правоохранительных органов был получен ответ, что такой у них не числится, и написано заявление о пропаже человека, по фиктивным материалам якобы сопротивления милиции судьёй Подольского района Негановой прямо в РОВД в 12 часов ночи я был осужден на 12 суток административного ареста, о чём лишь потом узнал от своего адвоката, что это был суд, а женщина, спросившая мою фамилию, сидевшая под портретом Президента за столом и рядом флаг Украины — судья, задавшая мне только один вопрос.

А из материалов административного ареста, продолжил я, приобщённых и находящихся в томах уголовного дела, рапортов сотрудников милиции, которым как будто я оказывал сопротивление при задержании автомобиля, объявленного в розыск, на котором я следовал в качестве пассажира с работы домой, самой ориентировки, справки с госномерами со штрафплощадки, куда был передан автомобиль, моей и того, кто был за рулём, объяснительной, постановления судьи о назначении наказания и времени и дат в документах, следует, что я был задержан не в том автомобиле, который был объявлен в угон, а ориентировка на угон поступила через час после моего задержания. И я был задержан не в том месте, как указывают сотрудники ГАИ в рапортах о моём неповиновении, и уже через 15 минут предстал перед судьёй, когда этого времени даже не хватило бы добраться от указанного адреса места задержания до здания суда.

— И если это был суд, а судья Неганова была судьёй, — сказал я, — то перед вынесением мне наказания она не видела или не брала в руки дело.

— Нужно было обжаловать в суде, — повернулась в мою сторону Лясковская, а потом продолжила разговор.

Я продолжил рассказ, как не представлявшиеся мне люди ночью, закоулками и проходными дворами, избегая движения по открытым улицам и проспектам в наручниках в частном автотранспорте перевозили меня из одного РОВД в другой скрытно и тайно — видимо, чтобы затерять мои следы. Как я провёл ночь, сидя на маленькой железной лавочке, на которой едва помещался, в маленькой камере строящегося участка милиции, за железным забором. А утром, через лесопосадку, в которой мне тыкали в затылок пистолет, пихали и толкали со словами «ты будешь копать себе могилу», привезли в следующий РОВД, где я находился следующие семь суток. Избивали на допросах. Без еды, сна. В холодной камере. С водой и туалетом один раз в сутки. Я рассказал, как вбивали мне в голову, что я заказчик убийств. И пытались из меня выколотить номера иностранных счетов, на которых я якобы укрываю сотни миллионов украденного из бюджета НДС. А все мои аргументы, что я даже не знаю потерпевших, а НДС получал по решению судов, приводили к тому, что меня били больше, сильнее и чаще.

Я рассказал, как проводились очные ставки с ныне подсудимыми, которые в то время были с синяками на лице и онемевшими пальцами, и им помогали держать ручку, что хорошо видно в деле по подписям. А их свидетельства о причастности меня к заказным убийствам разнились настолько в перетягиваниях на себя друг другом ролей в организации этих преступлений, что присутствовавший прокурор охарактеризовал их разоблачающие показания, как «один врёт, а второй говорит правду», высказывая сомнения только в том, кто говорит правду, а кто врёт. И при очевидности оговора, что потом подтвердилось отказом от показаний указанных лиц, меня и далее продолжали держать в камерах РОВД, бить и допрашивать о финансировании мной политических партий, фракций и отдельных депутатов в парламенте, о моих взаимоотношениях и связях с высокопоставленными государственными чиновниками, должностными лицами руководства СБУ и МВД. И о том, где я прячу украденный НДС.

Я внешне описал всех, не имея их имён и фамилий, кто меня бил и допрашивал, и рассказал суду, что только после того, как я обратил внимание прокурора по надзору за содержанием, делавшего обход по камерам, на то, что не знаю, почему тут нахожусь, он осмотрел мои руки со следами от наручников и сообщил мне, что мне дали 12 суток, которые я не должен отбывать в РОВД, и после этого меня перевезли в ИВС.

— Значит, не такие уж плохие работники прокуратуры? — позволил себе слово Соляник, в то время как я сделал паузу. Судья посмотрела на прокурора из-под очков, и я продолжил давать показания.

В своих показаниях о применении ко мне психологического давления я рассказал суду, как вместо предусмотренных законом 10 дней в изоляторе временного содержания меня продержали более 3,5 месяцев в камерах, рассчитанных на несколько человек, общей площадью не более 3,5 кв. м. Без бани, прогулок, нормального отдыха. Спать приходилось на деревянном настиле, занимавшем почти весь пол камеры. Без матрасов, подушек, постельного белья, в одежде, бок о бок друг к другу, ибо только так можно было разместиться для сна, подкладывая под голову пакет с имевшейся при задержании верхней одеждой, а в моём случае — с ботинками и пиджаком.

Без доступа свежего воздуха в помещение — окно в каждой камере было закрыто железным листом с несколькими небольшими отверстиями. С ограничением в пользовании водой — вода включалась с коридора несколько раз в сутки на несколько минут. И с недостаточностью освещения — сорокаваттная лампочка в глубокой нише за решёткой с трудом создавала полумрак. А после обращения Ольги к выдавшему мне санкцию прокурору об известных ей синдромах моей боязни замкнутого пространства я был переведён в самое маленькое помещение под самую крышу, от нагрева которой в сорокаградусную летнюю жару духота в камере не давала дышать, а пот слепил глаза. И в этой камере, рассчитанной на трёх человек, когда в ней находилось шесть-семь, поэтому ночью по очереди одному или двум арестованным приходилось либо сидеть, либо лежать, закинув ноги на стену, под дверью в небольшом проходе на полу, я провёл почти весь период содержания меня в ИВС.

Всё это время содержания меня в изоляторе временного содержания, продолжил я давать показания о способах и методах психологического давления, применяемых ко мне, меня продолжали посещать те же самые сотрудники милиции, работавшие со мной в РОВД, и приносить газеты, в которых высокопоставленные лица правоохранительных органов прокуратуры и МВД и задолго до решения суда, нарушая презумпцию невиновности, добавил я, безапелляционно заявляли о моей полной виновности в совершении ряда резонансных преступлений. И прямо указывали на то, что, так как члены моей банды, организация которой мне также вменялась, совершили убийство преступного лидера, криминального авторитета и в недалёком будущем вора в законе, меня ждёт расправа в тюрьме, что явно делалось для того, чтобы если не лишить меня желания жить, то подавить волю.

В то же время, когда, казалось бы, следствие должно было разобраться в абсурдности обвинений при предоставленных мной доказательствах, наоборот, стало изобретать разнообразные способы лишения меня права на защиту, продолжил я давать показания о процессуальных нарушениях при расследовании дела.

Так, после того, как я дал показания о своей невиновности и о том, что, напротив, являюсь не преступником, а потерпевшим по делу, когда мои показания должны были бы быть проверены и появляться дополнительные вопросы, следователи перестали меня посещать. А оперативные работники следственной группы, как в суде говорят сами подсудимые, а тогда подозреваемые, стали разглашать им мои показания, в которых я обличал преступников в противоправных действиях против меня, давая возможность бандитам защититься от слов потерпевшего.

А сам глава следственной группы в нарушение тайны следствия на пресс-конференциях сообщал общественности о подробностях раскрытых преступлений и мотивах, вменяемых мне, как будто стремился убедить поверить и побудить свидетелей и потерпевших поддержать позицию и версию обвинения против меня.

Когда я уже находился в СИЗО, продолжил я давать показания, Лясковская начала разговаривать, а прокурор — что-то чертить или рисовать, и мне было заново предъявлено фактически новое обвинение, следователь вообще лишил меня права давать показания, в то время как я собственноручно указал, что буду в свою защиту давать показания после детального ознакомления с постановлением, составляющим уже не 8, а 50 листов. И, проигнорировав десятки моих заявлений, так и не допросил меня, объявив об окончании досудебного следствия и начавшемся ознакомлении с делом.

Я просил тома к ознакомлению, и месяцами мне их не давали. Я направлял сотни жалоб и заявлений — и мне приносили по одному тому раз в две недели с непронумерованными листами и непрошитыми страницами, видимо, оставляя возможность что-либо добавлять в материалы или изымать. А когда через год такого ознакомления дело, казалось, вот-вот уже должно было быть передано в суд (я находился в СИЗО СБУ), глава следственной группы прервал ознакомление и перепредъявил мне идентичное предыдущему обвинение. А когда я начал давать показания, он просто написал, что мои показания не имеют отношения к делу, хотя я в них рассказывал о моих взаимоотношениях «бандиты — потерпевший» с обвиняемыми, и прервав следственные действия, заново запустил процесс ознакомления.

И было понятно, что таким образом, раз за разом искусственно прерывалось течение срока выданной мне на год санкции, под которой я уже находился два, так как время ознакомления с делом в течение санкции не засчитывалось, для того чтобы без всяких на то оснований и дальше держать меня в заключении.

И только после того, как я и другие обвиняемые были вынуждены отказаться от так называемого ознакомления, а прокурор с очевидностью моей невиновности и грубыми нарушениями права на защиту подписал обвинительное заключение, дело было передано в суд. И в письменном уведомлении меня об этом, поступившем мне через спецчасть СИЗО СБУ, не соответствовала ни одна цифра в номере дела номеру дела. Что могло свидетельствовать либо о совершенной безответственности, либо о совершённом цинизме. Я сделал паузу.

— Всё? — спросила Лясковская.

— Нет, — ответил я. — Я заявляю ходатайство о вызове в суд всех сотрудников правоохранительных органов, применявших ко мне методы физического и психологического давления.

— Как же мы их вызовем, Шагин, если Вы не знаете их фамилий? — сказала Лясковская.

— Да, они не называли фамилий. Но я дал точное описание каждого.

— Шагин, тут подсудимыми были заявлены ходатайства. Возможно, Вы кого-то опознаете. И мы их допросим.

Я передал Лясковской рукописный текст для приобщения к делу и сел на своё место.

В течение нескольких следующих дней в суд приходили оперативные работники, работавшие с подсудимыми на начальном этапе следствия. Кто-то из них уже ушёл из МВД, а кто-то ещё работал и получил повышение. Все они старались вести себя смирно и кротко. Кто держал руки по швам, кто — ладонь в ладони перед собой. Они ловили каждое слово судьи. И, делая небольшую паузу, отвечали робким голосом.

Первыми были допрошены три оперативника, проводившие дознание Трофимова. Они отрицали, что его били и что предлагали сделку, то есть вызволение его из-под стражи, в обмен на упоминание моей фамилии как заказчика другого преступления, которую он должен был написать, что слышал, после того как свидетель опознал его как стрелявшего в Князева, что сейчас вменялось не ему.

Они указывали, что не помнят, как Трофимов оказался в РОВД. Но то, что в его квартире была взорвана дверь и он ночью со своей девушкой в ночной рубашке был доставлен в райотдел, — отрицали. Когда же Лясковская спрашивала, видели ли они на лице и голове Трофимова бинты, так как из медосвидетельствования и показаний Трофимова следовало, что его доставили в райотдел и толкнули головой в оконное стекло, как будто он с третьего этажа хотел совершить побег, отвезли в больницу скорой помощи, где наложили швы, а потом начался допрос, каждый отвечал, что не видел. Что знает, что Трофимов при задержании вёл себя хорошо. И потому исключает применение к нему методов физического воздействия. Что явно раздражало Леонида. Он надувал щёки, пыхтел и сопел.

И когда последний из опрошенных, разворачиваясь к выходу и думая, что он не виден судье, изобразил в сторону Леонида воздушный поцелуй, пока Леонид выкрикивал: «Иди сюда, я тебя поцелую!», Лясковская сидела и молчаливо наблюдала, провожая взглядом свидетеля в то время, как тот покидал зал. Каждый следующий работник милиции говорил, что хорошо знает подсудимых — всех, кроме меня. Что они давали показания добровольно, обличая друг друга и чуть ли не наперегонки. Что их не били и не говорили, какие показания давать и не подсказывали, что и как говорить.

На вопросы Старикова отвечали, что такого не может быть, что его содержали в наручниках, что краем запечатлела камера на продемонстрированном ранее прокурором видеовоспроизведении. Гандрабуре отвечали, что это он начитался книг о таких методах, как «слоник» и «лом». И сейчас, чтобы уйти от ответственности, рассказывает о них в суде. А на вопрос Маркуна, откуда у него взялся синяк на левой щеке, что было отчётливо видно на видеозаписи, аргументировали, что он мог его нанести себе сам, чтобы потом оговаривать милицию, и что в их отделе не работал левша. Лясковская слушала молча, как будто давая высказаться подсудимым, а потом отдавала свидетелю паспорт.

На следующий день в зал пришёл армянин, и я, встав с места, громко сказал:

— Вот это лицо кавказской национальности, которое приносило мне газеты!

— Шагин, тихо, у нас нет кавказской национальности, — сказала Лясковская.

— Слышь, ты, я что, почтальон тебе, что ли?! — соскалил в мою сторону зубы армянин, и мне показалось, что его глаза наливаются кровью.

Он сказал, что сейчас уже не работает в МВД, а возглавляет службу безопасности банка. Говорил, что уже не помнит подсудимых и, разумеется, никого не бил. А перед тем, как уйти, погрозил мне пальцем и сказал, что мне ещё сделает.

Человеком с улыбкой, похожей на оскал собаки, выявился полковник Марук, и ныне работавший в МВД.

Он мило улыбался и говорил, что входил в следственную группу и поэтому хорошо помнит подсудимых. И что со всеми следствие проходило в рамках закона.

— А в каком статусе они находились? Кто-то из них был задержан по административному аресту?

— Я так не могу сказать, но думаю, что нет. Прошло много времени, — ответил Марук и посмотрел в сторону клетки.

Я показал на себя пальцем и едва заметно помотал головой.

— Вот, Шагин не был задержан по административному аресту, точно нет, я помню, — добавил Марук.

И я закивал головой.

— А как он был задержан? — спросила Лясковская, и я показал Маруку три пальца.

— Ну, как положено, на трое суток, по подозрению, — ответил Марук.

И я снова закивал головой.

— Вы это точно помните? — спросила Лясковская.

Я опять закивал головой.

— Точно, — ответил Марук.

— Вот видите, как полковник милиции врёт! С моих подсказок из клетки! — встал и сказал я Лясковской.

— Сядьте, Шагин, — сказала она. — Это всё сделали Вы! — сказала судья Маруку и протянула ему паспорт, пока тот стоял с красным каменным лицом. А потом медленно пошёл к выходу из зала.

В четверг в камеру пришли шмонщики. Прапорщик Пузырь сразу подозвал меня. Он сказал, что им не нужен телефон.

— Давай сюда галстук, и мы уйдём.

Я быстро отдал свой золотистый «Dupont». У начальника конвоя был запасной.

На следующий день, в пятницу, были допрошены родственники подсудимых об обстоятельствах их задержания. Оле и жене Ляшенко Лясковская разрешила задержаться в зале до конца судебного заседания, что Владимир Тимофеевич расценил как хороший знак.

Вечером в тот же день по телефону Оля сказала мне, что, когда она возвращалась домой, на её автомобиле перестали работать тормоза.

А на следующий день, в субботу, в программе «Криминал» полковник Стогний показывал Олину «Паджеро», припаркованную к кинотеатру «Загреб». И говорил: вот на таких машинах разъезжают жёны бандитского «Топ-Сервиса».

До Нового года оставалось полторы недели, и за это время Лясковская планировала изучить в суде документы из 25 томов, приобщённых к делу по ходатайству прокурора, и после Нового года приступить к прениям сторон.

В перерывах между судебными заседаниями или прямо в клетке суда я ознакомился со всеми материалами. Это были копии документов, контрактов, инвойсов, таможенных деклараций, счёт-фактур, дополнительных соглашений, изъятых из бухгалтерии ООО «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Восток», «Топ-Сервис Трейдинг» и других предприятий, их поставщиков, оригиналы которых находились в экономическом уголовном деле, по которому, не говоря уже о каком-либо решении суда, не было предъявлено обвинение и не были допрошены директора указанных предприятий. И сейчас эти материалы были приобщены к делу прокуратурой как доказательство моей вины в незаконной хоздеятельности по хищению из бюджета НДС вышеуказанными предприятиями, руководителем которых по обвинительному заключению являлся я. Хотя какой-либо статьи по краже мне вменено не было.

Помимо того, что это были ксерокопии документов, тогда как ксерокопии по закону не могли являться доказательствами, по закону документы из дела, по которому не было вынесено судебного решения, не могли являться доказательствами по другому делу. Многие документы, такие, например, как ответы на запросы в РФ о работе тех или иных российских предприятий, были получены с нарушением внутреннего или международного законодательства. В то время, как запрос о работе того или иного предприятия должен был быть сделан через министерства юстиции и министерства иностранных дел двух государств — и только тогда полученная информация, если государство согласилось бы её предоставить, могла являться доказательством в суде. Данные материалы содержали письма в РОВД или тексты телефонограмм на руководителей райотделов МВД соседнего государства с просьбой предоставить информацию о работе того или иного предприятия зарубежных контрагентов по экспортным контрактам «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток». И ответы на эти письма были подписаны когда начальником РОВД, а когда рядовым сотрудником милиции.

И из этих ответов следовало, что то или иное предприятие в указанном городе не находится или никогда торговых отношений с украинскими предприятиями не имело, или даже указанной в адресе в контракте улицы в указанном городе не существует и приложена ксерокопия карты района, на которой обозначена указанная улица, как будто, мол, «идите-бродите на хоз. или в птичий двор со своими запросами, или куда ещё подальше». А номера автомобилей, доставлявших груз, в реестре номерных знаков не значатся. И всё это было сейчас предоставлено прокуратурой как доказательство, что ООО «Топ-Сервис Восток» и другие предприятия в названии со словосочетанием «Топ-Сервис» никогда не занимались продажей товаров в РФ, а вся их деятельность была связана с хищением НДС.

Убедившись в наличии всех адвокатов в судебном заседании, Лясковская с начала недели приступила к оглашению этих материалов из 25 томов: ксерокопий грузовых, бухгалтерских, финансовых документов, запросов, ответов и другого. Она брала следующий том и начинала листать.

— Вот контракт ООО «Топ-Сервис» с российским предприятием, — говорила она, не вдаваясь в оглашение содержания контракта «на поставку продукции», как будто следуя задуманному или с кем-то оговорённому плану выборочно предоставлять информацию участникам процесса.

— А вот таможенная декларация о поставке груза по этому контракту, — продолжала она.

— А вот ответ из России, — именуя так докладную записку участкового из г. Ульяновска, что в указанном городе, по указанному адресу офис указанного в контракте предприятия не находится.

— А вот ответ из управления ГАИ Литвы, что такой номер автомобиля, перевозившего груз по этому контракту, в реестре регистрации грузовых автомобильных номеров не числится.

Лясковская оглашала ещё один контракт и ещё один ответ из районного УВД следующего города в РФ, что на указанной улице нет такого предприятия или нет такой улицы в городе. И ещё один неустановленный номер автомобиля, значившийся в таможенной декларации, перевозившего груз по этому договору. И переходила к следующему контракту, то ли умышленно, то ли случайно упуская номера сотен, десятков сотен вагонов, так как 99 % поставок осуществлялось железнодорожным транспортом, отправленных по этим же экспортным договорам. И наверняка было трудно не только предположить, но даже вообразить, что всех этих вагонов с грузом не существовало. Не говоря уже о том, чтобы добыть, добиться, получить или сделать ответ с государственной железной дороги Украины об их несуществовании.

— Шагин, — огласила она контракт ООО «Топ-Сервис Восток» с мурманским предприятием на поставку товара — консервации, — Вы заключали этот контракт?

— Разумеется, — ответил я.

На меня оглянулся Владимир Тимофеевич. Ранее он сказал мне, что я могу не отвечать на вопросы суда по этим материалам, поскольку, кроме того, что они как доказательства приобщены с нарушением закона, экономическая деятельность предприятий не является предметом рассмотрения в суде, и мне по этой деятельности не предъявлено какого-либо обвинения и не вменена статья уголовного кодекса.

— На всех контрактах, где стоит моя подпись, их заключал я.

— И Вы видели директора этого предприятия?

— Соответственно. И более того…

И я добавил, что за две недели до моего задержания МВД были арестованы грузы, отправленные ООО «Топ-Сервис Восток» по контракту с этим предприятием. Из РФ прибыли руководители указанного предприятия, и от имени своей компании ими была отправлена претензия Киевской региональной таможне за задержание проплаченных и уже принадлежащих российской стороне грузов. Представители МВД, по письму которых был арестован уже загруженный и затаможенный автотранспорт по подозрению перевозки наркотиков и оружия, чего найдено не было, прибыли в офис ООО «Топ-Сервис Восток» и упрашивали меня уговорить российских партнёров забрать претензию. Грузы были возвращены, и претензия на полмиллиона гривен отозвана.

Я не стал объяснять Лясковской как специалисту по экономическим делам, что контрактодержателем и грузополучателем могут быть две разные фирмы (как и было в данном случае), у которых между собой могут быть внутренние договора. И неустановленный офис по указанному адресу не может быть свидетельством несуществования фирмы, со счетов которой приходят деньги.

И даже если фирма не существует, а только в названии на печати в кармане у директора, а проплаты проходят по её поручению с других предприятий или с оффшорных счетов, то ни я, как директор своего предприятия, ни предприятие, которым я руковожу, не может нести ответственность за деятельность зарубежного покупателя, использующего фиктивную фирму, например чтобы не платить налоги, а грузовой транспорт — с двумя комплектами техпаспортов и номеров, чтобы не растамаживать груз. Я сказал Лясковской, что не буду более отвечать на вопросы и давать пояснения по оглашённым материалам, так как хозяйственная деятельность не является предметом исследования по рассматриваемому делу в суде.

— И прошу обратить Ваше внимание, — сказал я, — что во всех экспортных контрактах ООО «Топ-Сервис Восток» в условиях поставки записано EXW, что означает «склад продавца». И что юридически предприятие-продавец не несёт какой-либо ответственности за груз или его пропажу, в том числе от контролирующих органов, после отгрузки со склада.

— EXW — это франко-склад продавца, Ваша честь, — повторил я.

— Я всё знаю, — сказала Лясковская и продолжила оглашать материалы.

Не останавливаясь, он перелистала несколько томов, а потом начала читать:

— Вот протокол допроса Шагина Евгения Игоревича — знаете такого? — посмотрела она в мою сторону.

Я сохранял молчание.

— В 2002 году его опрашивает следователь УВД г. Санкт-Петербурга по просьбе следственного управления г. Киева по договору о взаимопомощи по борьбе с организованной преступностью, — растянула она. — Вот, — продолжила Лясковская, — при предъявлении ему копий контракта ООО «Топ-Сервис Трейдинг» — ООО «Амбар», директором которого на тот период времени он являлся, он подтверждает, что знает Демьяненко наглядно, видел его несколько раз, но договор от имени руководимого предприятия с ООО «Топ-Сервис Трейдинг» и его директором Демьяненко не заключал. И продукцию от этого предприятия не получал. И не подтверждает свою подпись на договоре, — Лясковская посмотрела на меня.

Я сохранял молчание.

Ознакамливаясь ранее с материалами и ознакомившись с этим договором, я переспросил по телефону у своего брата Евгения, с 1996 года руководившего «Амбаром», приобретя акции этого предприятия у Ашота Ваняна, который под такой же торговой маркой переместил свою хозяйственную деятельность в Москву, о подробностях произведённого допроса и что ему известно об этом контракте.

Женя мне рассказал, что за несколько недель до вызова его в УВД г. Санкт-Петербурга его посетил Фиалковский, который просил его подтвердить заключение контракта с ООО «Топ-Сервис Трейдинг», объясняя, что ему, Фиалковскому, пришлось использовать имевшиеся у него несколько бланков с печатью фирмы «Амбар», переданных ему ранее для дополнительных соглашений с ООО «Топ-Сервис Системс», у которого «Амбар» покупал электронные системы контроля доступа для оснащения ими дверей и проходных офисного здания предприятия, объясняя, что российский клиент «Топ-Сервис Трейдинг» не хотел делать за товар прямую проплату, а только по поручению существующего российского предприятия, с кем бы он мог потом при необходимости закрыть поставку внутренними договорами (например, отписать на эту фирму другую продукцию или проплатить за проданный товар по её поручению). И что сейчас заключение договора нужно подтвердить следователю — как объяснял, для пользы Игорю. Но Женя отказался это сделать, и, когда его позже допросил следователь, он дал показания, что не имел хозотношений с «Топ-Сервис Трейдинг» и не признал подделанную подпись своей.

В то же время было решено, что свидетельствовать обо всей этой ситуации с посещением его Фиалковским Женя в суде не будет. Сам по себе факт заключения руководителем ООО «Топ-Сервис Трейдинг» на имя Жени — на чужое имя — несуществующего контракта, для какой бы цели это ни делалось, говорил сам за себя и характеризовал Демьяненко. В то же время приезд Евгения в суд в Киев МВД или теми, кто стоял за делом, мог бы был быть использован для его ареста по фиктивным или сфабрикованным основаниям для того, чтобы лишить меня последней поддержки.

Польза же, о которой говорил Фиалковский, видимо, заключалась в том, что если бы Демьяненко давал показания, что этот контракт сделал Фиалковский, то это бы опровергалось показаниями директора фирмы «Амбар». А если бы Демьяненко давал показания, что этот контракт сделал я, то это бы подтверждалось неправдивостью показаний моего брата. И прокурор бы говорил, что всеми предприятиями со словосочетанием «Топ-Сервис» руководил Шагин.

Показаний Демьяненко в материалах не было, а самого Демьяненко в суде — видимо, потому, что что бы он теперь ни говорил, всё свидетельствовало бы в мою пользу.

Лясковская ещё раз посмотрела на меня — я продолжал сохранять молчание, а она продолжила оглашать материалы. И таким образом перелистыванием за три дня — понедельник, вторник и среду — было оглашено более 20 из 25 томов доказательств, приобщённых прокурором.

В четверг меня посетила второй адвокат, она принесла прибывшие из Санкт-Петербурга документы: копии учредительного договора, регистрационных и уставных документов предприятия «Невский ветер» г. Санкт-Петербург. А также собственноручное заявление учредителя, директора фирмы «Невский ветер» на имя, как было написано, компетентных органов. Я сказал адвокату, что буду ходатайствовать о приобщении этих документов к делу.

— Можешь даже не пытаться, — сказала Лысак.

— Почему? — спросил я.

— Ну как почему? Ты же видел, как она ведёт суд.

На следующий день, в пятницу, Лясковская продолжила оглашать перелистыванием оставшиеся три из 25 томов материалов так называемых дополнительных доказательств. В томе № 24 содержался протокол допроса директора предприятия «Невский ветер» г. Санкт-Петербург. И Лясковская долистала том до того места, где у неё лежала закладка.

Лясковская огласила контракты ООО «Топ-Сервис», «Топ-Сервис Трейдинг», «Топ-Сервис Восток» за 1996–1997 годы на поставку продукции санкт-петербургской фирме «Невский ветер», счёт-фактуры, автотранспортные таможенные декларации, грузовые накладные с наименованием товара.

— А вот протокол допроса директора «Невского ветра», — сказала она, — произведённый в 2002 году следователем УВД Санкт-Петербурга также по договору о взаимопомощи. Вот директор «Невского ветра» Николаенко Н.А., отвечая на вопросы следователя, сообщает, что с 1996 года руководит предприятием «Невский ветер», зарегистрированным в Московском районе г. Санкт-Петербурга. Он говорит, что его предприятие никогда не занималось внешнеэкономической деятельностью и не занималось покупкой и реализацией продуктов питания. Он не знает Фиалковского, Демьяненко, Шагина и никогда не слышал о предприятиях ООО «Топ-Сервис», ООО «Топ-Сервис Трейдинг» и ООО «Топ-Сервис Восток». Не заключал с этими предприятиями контракты и не получал от этих предприятий продукты питания. Вот тут стоят его подпись, время и дата, — и Лясковская посмотрела на меня.

Я сохранял молчание, и она перелистала последний том.

— Всё, — сказала она.

— Ваша честь, — поднял я руку.

— Слушаю Вас, Шагин.

— Я прошу Вас огласить эти документы, — сказал я.

— Что это? — спросила Лясковская.

И я передал комплект документов, которые мне принесла Лысак.

— Это копии уставных и регистрационных документов «Невский ветер» г. Санкт-Петербург. А также заявление директора «Невский ветер» Алексея Козореза о том, что его предприятие и он, как директор и учредитель «Невского ветра», сотрудничал с украинскими предприятиями ООО «Топ-Сервис», ООО «Топ-Сервис Трейдинг» и ООО «Топ-Сервис Восток». Заключал с директорами этих предприятий — Фиалковским, Шагиным, Демьяненко — контракты на покупку продуктов питания в период 1996–1997 годов. В 1999 году изменил название предприятия, а в конце того же года продал компанию и вышел из состава учредителей.

Лясковская начала просматривать документы.

— Вот регистрационные документы, вот уставные, вот учредительные, — перелистывала она.

— Можно посмотреть? — спросил прокурор.

Лясковская продолжала листать документы.

— Ваша честь, — повторил Соляник.

— Шагин, так Вы заявляете ходатайство о приобщении этих документов к материалам дела? — она посмотрела на меня.

— Да, — ответил я.

— Ходатайство удовлетворено.

И она передала документы прокурору, который их задумчиво листал.

— Это ещё не всё, Ваша честь, — сказал я.

— Что ещё? — посмотрела она на меня.

— В холле находится директор «Невского ветра», Козорез Алексей. Я ходатайствую о его допросе в суде.

— Всё, Шагин?

— Да, — сказал я.

— Ходатайство отклоняется, — сказала Лясковская и посмотрела на участников процесса.

Владимир Тимофеевич сказал, что он ходатайствует о приобщении к делу копий решений Высшего арбитражного суда о законности возмещения НДС ООО «Топ-Сервис Восток», а также ООО «Топ-Сервис» и ООО «Топ-Сервис Трейдинг», полученных им по адвокатскому запросу в реестре судебных решений. Лясковская удовлетворила ходатайство.

— Судебное заседание закрыто, — сказала она. — После праздников подготовьтесь к прениям сторон, — и отпустила участников процесса.

Участники процесса выходили из зала. Прокурор всё ещё листал документы.

Перед Новым годом меня посетила адвокат — поздравить с новогодними праздниками и выразить уверенность, что в будущем году уже наконец-то закончится, как она говорила, весь этот кошмар.

Оля передала праздничные передачи на меня, Тайсона и нескольких сокамерников. А через корпусного Сергея 31 числа — пластиковую ёлку с мерцающими огнями, несколько килограммов чёрной и красной икры, оливки, маслины, креветки, мидии и две дюжины бутылок спиртного: коньяк «Хеннесси», водку «Абсолют» и шампанское «Дом Периньон». Фужеры, рюмки, столовый сервиз и две белые скатерти, которыми был застелен по всей длине стол, — позиция была та же. И два пакета серпантина, хлопушек и бенгальских огней. А за пять минут до полуночи открылась дверь, и в камеру завели Трофимова. Он не скрывал радости и удивления.

— Кто это? — посмотрел он на Саида и Аслана, немного двинувшихся вперёд.

— Мои друзья, — сказал я.

Мы с Леонидом и Тайсоном отправились в купе. Аслан со своей компанией — в купе с другой стороны.

— Ещьте, пейте, не стесняйтесь, — сказал Аслан с той же то ли улыбкой, то ли оскалом.

И люди — то ли с недоверием, то ли с любопытством — стали слезать с верхних нар.

Я, Леонид и Тайсон проводили старый год и встретили ещё один новый год в тюрьме. На память «Кодаком»-мыльницей сделали несколько десятков фотографий: я в смокинге, Леонид — в тапочках, спортивных штанах и футболке. На фоне железной двери, решёток и белой скатерти контраст казался впечатляющим.

Через два часа за Леонидом пришли.

— Ну, ты делаешь! — сказал Леонид. — Меня за пять минут заказали, и я не знал, куда ведут.

Делал не я. Делал Скоробогач. У него тоже была своя позиция. Возможно, к объявленной и неподдержанной голодовке. Возможно, к делу «Топ-Сервиса». А, возможно, к тому, кто борется и ждёт.

Тайсон до такой степени напился и, вооружившись петардами, как гранатами, под звуки уже знакомой канонады за окном устроил в камере фейерверк, что некоторые на него поглядывали с опаской. У него, видимо, тоже была своя позиция.

На первом заседании в новом году начались прения сторон.

Первым, согласно судебно-процессуальному порядку, позицию обвинения озвучил прокурор. Он зачитал, что вина каждого из подсудимых по каждому из вменяемых преступлений доказана. И на этом окончил свою речь.

Прения шли весь день, и каждый из адвокатов и их подзащитные излагали своё итоговое мнение по обстоятельствам дела. Адвокаты — все, за исключением адвоката Геринкова, который признавал вину, — настаивали на невиновности своих подзащитных, указывая на то, что первичные показания подсудимых, от которых они отказались в начале следствия и которые они не поддерживают, помимо того, что противоречивы и меняются с каждым допросом, получены с применением психологического и физического воздействия, о чём есть заключения медэкспертов при снятии побоев, и не могут по закону быть признаны доказательствами. А так как они добыты следствием во время административного ареста и в статусе свидетелей, с предупреждением задержанных об уголовной ответственности за дачу ложных показаний и отказ от дачи показаний, в то время как подозреваемый в преступлении не несёт ответственности за неправдивые сведения и может не свидетельствовать в отношении себя, посему также являются полученными незаконным путём доказательствами.

И что каких-либо других доказательств вины подсудимых по делу не установлено. Подсудимые говорили мало — в основном говорили их адвокаты, которые старались быть краткими. Владимир Тимофеевич также был лаконичным. Он сказал, что, в соответствии с нормами УПК при вынесении обвинения должны быть установлены место, время и мотив совершённого преступления, что в случае Шагина отсутствует, сказал он. И в качестве подтверждения вкратце привёл выдержки из обвинительного заключения: «…примерно в середине апреля…», «…был осведомлён не установленным следствием лицом…» и такое прочее. И выдержки из показаний потерпевших и свидетелей об отсутствии у меня мотивов на совершение преступления — того или другого. И надуманности мотивов обвинением. А также — что первичные показания подсудимых о моей причастности, которые они не подтвердили ни на следствии, ни в суде, объясняя причины их происхождения, согласно постановлению Пленума Верховного суда о недопустимости доказательств, не могут быть признаны законными, так как получены во время содержания задержанных под административным арестом и положены в основу обвинительного приговора. А также — что по нормам УПК все сомнения должны трактоваться в пользу подсудимого.

Я поддержал сказанное моим адвокатом и добавил, что никогда не признавал вину, не имел каких-либо отношений с потерпевшими, как и мотивов на совершение против них каких-либо противоправных действий, что подтверждено показаниями самих потерпевших и свидетелями по делу. И что я изначально давал показания, что сам являюсь потерпевшим, — и это также нашло подтверждение в суде.

Самой красноречивой оказалась адвокат Рудько. Она рассказала о его болезнях, о его бедственном положении — что на следствии ему некому было нанять адвоката. И хотя, продолжала она, по тяжести статьи допрос не мог проводиться без защитника и ему должен был назначен государственный адвокат, адвокат ему так и не был предоставлен. И все показания у него были получены под психическим и физическим давлением, без адвоката. И они не могут являться доказательством его вины. И в то время, как других доказательств нет, она попросила Рудько оправдать. И добавила, что, поскольку после покушения на Пацюка было без решения суда изъято в пользу государства 200 тонн мяса, она считает, что деньги за мясо должны быть возвращены Шагину.

Это было настолько неожиданно, так как адвокат Рудько была назначена государством, вела себя обособленно и не вступала в контакт ни с подсудимыми, ни с защитниками, что все участники процесса сразу посмотрели на меня.

Слово высказать реплику было дано прокурору. Он снова был несогласен. Сказал, что не согласен с мнением адвоката Рудько о нарушениях его прав на защиту, поскольку тот давал показания добровольно. А по поводу возвращения мне денег за мясо он сказал, что с этим не согласен потому, что в судебном заседании было доказано, как сказал он, что Шагин не имеет никакого отношения ни к мясу, ни к фирме «Кремень», завозившей его. И Лясковская, поправляя очки, чуть было не уронила их на стол. Маркун начал хлопать в ладоши, а Трофимов выставил вперёд кулак с большим пальцем вверх. Остальной зал замер в ожидании: что же ещё прокурор может сказать? Но прокурор, смутившись под взглядами Лясковской и других участников процесса, сел на место. Лясковская спросила, есть ли у кого что добавить, и объявила прения закрытыми.

На следующий день прокурор сделал запрос — огласил о требуемом, желаемом прокуратурой наказании каждому подсудимому.

Он зачитал: «…Сторона обвинения считает, что вина каждого подсудимого доказана, и просит суд назначить наказание…» Новикову за подстрекательство (заказ) к покушению на убийство и к убийству Князева — 10 и 12 лет лишения свободы. Котенко за покушение на убийство Князева в качестве исполнителя — 12 лет лишения свободы. Трофимову за подстрекательство к убийству Князева — 12 лет лишения свободы. Далее он запросил Ляшенко за подстрекательство к убийству Хвацкого 15 лет лишения свободы. Всем (за исключением Трофимова, Котенко, Новикова, Ляшенко и Геринкова) по обвинительному заключению членам моей банды, в том числе мне, по ст. 69 «Бандитизм» — 15 лет лишения свободы. А Лазаренко за соучастие в покушении и в убийстве Князева — 10 и 12 лет лишения свободы соответственно. За покушение на убийство Пацюка и приготовление к убийству Склярова — два пожизненных заключения. Ружину так же, за исключением покушения на убийство Князева. Рудько за убийство Князева, покушение на убийство Пацюка и приготовление к убийству Склярова — три пожизненных заключения. Вишневскому за покушение на убийство Подмогильного — пожизненное заключение. Гандрабуре за соучастие в убийстве Хвацкого, за соучастие в покушении на убийство Кучерова и в покушении на убийство Подмогильного — три пожизненных заключения. Столько же Старикову. Маркуну за соучастие в убийстве Князева, Хвацкого, а также за соучастие в покушении на убийство Пацюка, Кучерова и приготовление к убийству Склярова — пять пожизненных заключений. Середенко за соучастие в убийстве Хвацкого и соучастие в покушении на убийство Кучерова — два пожизненных заключения. Моисеенко за убийство Хвацкого и покушение на убийство Кучерова — два пожизненных заключения. И мне за подстрекательство к покушению (попытка) на убийство Подмогильного, Пацюка, Кучерова и за подстрекательство к приготовлению (попытка) убийства Склярова — четыре пожизненных заключения. И по 10 лет мне, Старикову, Гандрабуре, Маркуну, Геринкову за причинение телесных повреждений Калиушко, повлёкших её смерть. Остальные преступления были квалифицированы как «бандитизм» и входили в срок 15 лет.

Прокурор закончил говорить, и Лясковская объявила перерыв на две недели, чтобы подсудимые могли подготовиться к последнему слову.

Когда Владимир Тимофеевич со мной прощался, он сказал, что это всё хуйня.

Когда я рассказал Тайсону и Аслану о запросе прокурора, Аслан покачал головой: «Да ужь». У Тайсона на глазах появились слёзы. С этого времени проходящих по так называемому делу «Топ-Сервиса» в СИЗО стали называть «футбольной командой». Десятерым из пятнадцати запросили пожизненное заключение. Видимо, по количеству игроков на поле. Говорили, что такого запроса ни в Украине, ни в мире ещё не было.

За несколько месяцев до Нового года в камере появился худенький, лет тридцати, в поношенных штанах и рубашке молодой человек, очень культурный, интеллигентный и доброжелательный парень, в очках и с слегка растрёпанными длинноватыми волосами. Когда он только заехал и на следующий день получил передачу — картошку в мундире, лук, хлеб, варёную свёклу, квашеную капусту и кусок сала, — часть передачи он отложил в кулёчки и протянул мне. А на вопрос «зачем», он сказал, что так принято уделять внимание — очевидно, приняв меня если не за смотрящего, то за смотрящего за смотрящим. Я сказал, что тут сейчас так не принято, но с удовольствием поужинаю тем, чем он меня угостил. Я поделился с Юрой (так звали молодого человека) тем, что у меня было вкусненького, и с этого времени стал поддерживать с ним отношения. Юра в основном все дни проводил на наре — верхней, у умывальника. Читал газеты и книги, всем был рад помочь по хозяйству, чем заслужил у Тайсона доверие и уважение. Как Юра рассказывал, он уже третий раз сидел за кражу, точнее — сейчас находился под следствием. Но отношения к криминальной среде не имел. Так получалось.

Несколько дней спустя он обратился ко мне с просьбой: что если бы я дал ему воспользоваться телефоном, то он смог бы разрешить вопрос своего освобождения. Я не спрашивал как, да и в мыслях не было, но он сам сказал, что ничего особенного нет. Что он учился в институте с Оксаной Марченко. Поддерживал с ней дружеские отношения. Что он у неё если не лучший, то самый преданный друг. И она сейчас жена Медведчука. И если бы он имел телефон хотя бы на пять минут, он бы к ней обратился — и его сразу бы отпустили. Он сказал, что знает меня заочно из рекламы и репортажей по TV, что сам он из Белой Церкви. И когда там сидел, в ИВС, в камере на стене видел мой автомобиль — пятнистый джип с надписями «Топ-Сервис».

Меня не удивило ничто из его рассказа. Я готов был с радостью помочь Юре и сразу предложил ему телефон. После звонка он сказал, что поговорил с Оксаной и что его скоро выпустят. А через несколько недель уехал — как сказал, в ИВС, закрывать дело. И за два дня до Нового года вернулся. Привёз мне это фото автомобиля — вырезку из обложки журнала. И теперь находился в камере, ожидая первого судебного заседания, с которого его должны были отпустить на подписку.

Когда он узнал о запросе прокурора, он написал на бумаге номер телефона и протянул мне.

— Позвони, тебе помогут.

Я поблагодарил Юру и сказал, что справлюсь сам. Через несколько дней Юра уехал на суд и не вернулся.

Я начал готовиться к последнему слову. В течение двух недель меня несколько раз посетил адвокат, и мы оговорили, что нужно сказать, а что говорить не нужно.

На следующем судебном заседании каждому из подсудимых была предоставлена возможность произнести заключительную речь. Кто-то отказывался от последнего слова, а кто-то обвинял милицию в выбивании нужных показаний и следователя в непринятии этого во внимание, и даже в стихах, по просьбе своего адвоката заменив в рифму «мудак» на «дурак» и парируя замечание Лясковской («так, давайте не будем, кто тут кто» и о недопустимости использования нецензурной брани) литературным толкованием и значением этого слова. Я же, когда до меня дошла очередь, минуя плёнки Мельниченко и «знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”, обложить ёго як трэба и разорвить!», в последнем слове сказал, что причиной предъявления мне обвинения в совершении ряда тяжких преступлений явилось нарушение презумпции невиновности. А последующая фабрикация уголовного дела в отношении меня при грубейших нарушениях права на защиту и отсутствии надзора со стороны прокуратуры явилась следствием защиты чести мундира сотрудниками правоохранительных органов, объявивших меня преступником до решения суда при наличии всех доказательств моей невиновности (о плёнках Мельниченко я сказал при допросе Подмогильного).

— Ваша честь! — сказал я. — Вот уже четыре года я нахожусь в заключении, не только без нормальных, человеческих условий содержания и возможности видеть родных и близких, лишённый свиданий, но и без единого доказательства моей вины и со всеми доказательствами моей невиновности!

— С самых первых дней моего задержания, вместо того чтобы вызвать меня в следственные органы при такой необходимости для дачи показаний, при наличии моего домашнего адреса и адреса места работы, я был задержан, а фактически — выкраден, и по сфабрикованному делу неповиновения милиции ночью осуждён к двум неделям административного ареста, и всё это время терпел издевательства, избиения и унижения со стороны работников МВД, заставлявших, пытавшихся заставить оговаривать себя самого и признаваться в преступлениях, к которым я не только не имел отношения, но и никогда не слышал о потерпевших и об их деятельности, и это сопровождалось допросами о якобы украденных мной из бюджета сотнях миллионов гривен, в чём впоследствии мне даже не было предъявлено обвинение. И где я укрываю эти деньги. И всё это — на фоне беспрестанных в нарушение презумпции невиновности, безапелляционных заявлений высокопоставленных чиновников прокуратуры и МВД в СМИ о моей полной и беспрекословной виновности в инкриминируемых мне преступлениях, что явно явилось причиной и далее фабриковать в отношении меня уголовное дело, предъявляя всё новые и новые обвинения, игнорируя свидетельства моей непричастности и запуская по кругу процесс ознакомления, затягивая передачу дела в суд, очевидно, подвергая меня выбору между бесконечным ужасом (воспользовался я подсказкой Трофимова) и ужасным концом. В то время, когда сотрудники милиции указывали на то, что сотню листов показаний в свою защиту я выдумал за одну ночь, а следователи впоследствии вообще лишили меня права давать какие-либо показания.

— Дело в отношении меня сфабриковано следователем Демидовым, — сказал я, — как следствие нарушения презумпции невиновности и защиты мундира. А моя невиновность доказана всеми материалами, всеми показаниями потерпевших, подсудимых и свидетелей. И моими показаниями на следствии и в суде. А если где-то что-то выглядело так, будто я оправдываюсь, то оттого и оправдательный приговор, — добавил я и поблагодарил за внимание.

— Стукните молотком, Ваша честь! — сказал Сафронов.

— Во! — повернулась к клетке адвокат Ляшенко, выставив вверх на кулаке большой палец.

И Лясковская объявила, что суд на два месяца удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора. И отпустила участников процесса.

Машина в СИЗО возвращалась очень медленно. Тащилась. Останавливалась на каждом перекрёстке. Два дня шёл не переставая снег, и снегоуборочные машины создавали пробки. При прохождении обыска на привратке также были задержки. Боксики были переполнены. Шмонщики прощупывали каждую вещь. В тюрьме, из «бункера» пожизненного заключения, как говорили, был совершён вооружённый побег. Бежавших удалось задержать во дворе здания и вернуть в камеру. Однако меры безопасности с этого времени были приняты беспрецедентные. В камере вечером и на следующий день также был обыск. Вещи высыпáли из сумок и прозванивали металлоискателем. Жора написал, что у него на обыске «ушёл аппарат». И Тайсон успел ему спихнуть второй почти перед тем, как в камеру открылась дверь. Через дежурных и по тюремной почте стали доходить слухи об обстоятельствах побега. Как писали и говорили, в камеру к трём пожизненно заключённым (а вернее — одному) девушка-«левитанша» («левитаном» и «левитаншей» называли работников спецчасти — по фамилии диктора Всесоюзного радио, — разносивших по камерам и оглашавшим приговоры, постановления и другие поступавшие в адрес находящихся в СИЗО документы), старший лейтенант пенитенциарной службы, принесла по частям болгарку и пистолет Макарова с обоймой патронов к нему. Что ранее судимый за убийство пожизненник уболтал её на любовь. И пообещал после побега уехать с ней в другую страну. Пистолет впоследствии оказался украденным вещдоком по убийству из сейфа следователя в Белой Церкви. Болгарка и пистолет месяц пролежали в камере в сумке. Болгарка была предназначена для выпиливания в двери отверстия, но применена не была. И в один из дней при выходе вечером на прогулку, при выводе из камеры (наручники когда надевались, а когда нет) двое из пожизненно заключённых, один с пистолетом в руках, выскочили в коридор, а третий остался в камере. И, ранив в ногу собачника, который только один осуществлял вывод (а должны были быть офицер, контролёр и собачник), забрали у него электронный ключ, заставив сказать шифр замка, который нужно было дополнительно набрать на панели из десяти кнопок, и таким образом вышли из «бункера» на этаж следственного корпуса. И таким же образом вышли из корпуса во двор следственного изолятора, где требовали вертолёт. Их уговорили сдаться. И вернули в камеру.

История казалась настолько неправдоподобной, что она выглядела спецоперацией СБУ — как говорили, для того, чтобы в следственном изоляторе «закрутить гайки», то есть ужесточить режим. Но на следующий день начальника оперчасти Бардашевского — Бардака-Звездолёта — уволили. И он в этот же день позвонил Оле и попросил устроить его на любую работу. Оля сказала, что, наверное, он будет согласен мне возить передачи. Его просьба выглядела настолько неправдоподобной, что я посчитал это следующей спецоперацией СБУ и попросил Олю с ним не общаться.

Бардашевского устроил на Троещинский рынок Вова-бандит. И он там работал три месяца. После чего вернулся на должность начальника оперчасти Киевского СИЗО.

Побег же — организованный, подстроенный или спроектированный — действительно был. И он сынициировал бесконечные обыски в камерах, проводимые разными ведомствами — от работников СИЗО до спецслужб департамента.

До дня оглашения приговора я занимался английским, а по вечерам разговаривал с Олей и мамой по телефону. Раз в неделю меня также посещал адвокат.

Владимир Тимофеевич, как обычно, приходил после обеда. Так же приносил от Оли пирожные и шоколадки. Никаких предположений о приговоре не делал. Оле он говорил, что у него есть всё, чтобы доказать мою невиновность. Но оправдательного приговора не будет — он говорил, дадут лет десять. Олин папа говорил ей, что встречался с Азаровым и там шёл разговор, что надо мне дать хотя бы по статье «знал и не сказал». Я же Оле говорил, что, кроме того, что я ничего не знал, а если речь идёт о том, что я знал, что рэкетиры из меня вымогают дань, то это не преступление, поскольку каждый потерпевший, если в отношении него совершается или совершилось преступление, знает об этом преступлении, но за то, что знает, и даже если он не обратился в милицию, а пожалел или простил своих мучителей, то не может за это нести уголовную ответственность — сама эта статья предусматривает до трёх лет лишения свободы, а я уже три с половиной года нахожусь в тюрьме. «И всё, что говорит Азаров твоему папе, или то, что говорит твой папа тебе, — говорил я Оле, — это не более чем брехня».

Когда на следственке я встречал Леонида, он говорил, что всё будет хорошо, и добавлял, что они меня боятся. Но что «хорошо» и кто «они», не уточнял. А я не переспрашивал.

Маркун говорил, что надо два миллиона долларов, чтобы вернуть дело на доследование, и что он знает, кому платить, и придумал схему с двумя ключами от сейфа в банке, и что Лясковская уже напечатала обвинительный приговор; срокá он не называл, как и постановление на доследование. Оправдательный приговор, как он говорил, будет стоить очень дорого. Но кому оправдательный и сколько будет стоить, не называл. А я не уточнял и не спрашивал.

Кроме того, мне сказали, что Лясковская готовит только один эпизод на доследование — эпизод Калиушко. И если всё дело было шито белой нитью, то этот эпизод Калиушко, с показаниями о взятке, с покупкой ею квартиры, которая подтверждалась, и с существованием «Стар Блюз» и «Невский ветер» на несуществовании которых строился этот эпизод, выглядел пришитым к делу, как воротничок к брюкам или ширинка к рубашке.

Я же говорил Оле, что, если снять эпизод Калиушко, то по цепочке, как свитер за нить, распустится всё дело. И прокуратура будет настаивать на обвинительном приговоре по всем эпизодам. Но законным может быть только оправдательный приговор. И просил ни с кем не идти на контакт и не обсуждать какие-либо результаты.

По TV несколько раз прокрутили запись передачи Стогния. «Уставной фонд предприятия “Топ-Сервис” по оценкам специалистов составлял 100 миллионов долларов, но такие воры не нужны Украинскому государству».

Номер телефона, который у меня на наре оставил Юра, я разорвал и выкинул в тот же день.

12 февраля Оле исполнялось 30 лет. Дата была юбилейная, и я решил ей на день рождения подарить внедорожник «Прадо» и разместить по городу несколько десятков биллбордов с поздравлением. Такой способ поздравить Олю не имел какой-либо подоплёки. Мне хотелось, чтобы её юбилей запомнился не только тем, что я находился в тюрьме и по сфабрикованному делу мне прокурор запросил четыре пожизненных заключения, но и тем, что могло бы принести положительные эмоции. Вика нашла фотографа, изготовившего в студии несколько профессиональных фотографий Оли. Женя, мой брат, — рекламную фирму для организации поздравления. И в день рождения — 12 февраля — в центре Киева на перекрёстках, круговых развязках и других видных местах появилась на шестиметровых биллбордах Олина фотография с надписью: «С днём рождения, любимая!» На фоне моего местонахождения поздравление выглядело эпатажным.

И контролёры, и другие работники СИЗО, знавшие Олю, подходили и говорили, что видели её фото — кто там, кто здесь — и просили передать поздравления. Оля сказала, что её начали узнавать в магазинах, а иногда просто на улице. И что сначала думали, что это Медведчук так поздравил свою жену.

Трофимов сказал, что один щит стоит у СИЗО. Я — что ещё несколько десятков по городу. Он сказал, что знает.

— Я всё понял, — сказать Леонид, — сосать.

Леониду нравились два из рассказанных мною анекдота. Один — из его любимых. Один — из нелюбимых Маркуна.

Один из анекдотов повествовал, как девочка на небольшом малолитражном скромном автомобиле типа Фольксваген-«Жук» жёлтого цвета въехала в зад чёрному «БМВ».

Из «БМВ» вышел крутой, из братвы, парень.

— Слушай, курица, — сказал он. — Звони своему петуху — пускай деньги везёт.

— Дорогой, привези, пожалуйста, деньги, — позвонила девочка.

И через десять минут приехало два чёрных «Мерседеса» типа джип-кубик.

— Кому деньги? — спросил Дорогой.

— Вот, ему, — указала девочка.

— Вывезите его в лес и выебите в жопу.

Парня из братвы посадили в багажник «Мерседеса», где он ехал и думал, что его сейчас выебут и как это потом будет выглядеть. Увидев щёлку в салон, он сказал:

— Мужики, мужики, у меня есть 100 долларов, только не ебите! Дома есть ещё. Мужики… Мужики…

И тут «Мерседес» развернулся. «Фу, повезло!» — подумал он. Но это девочка въехала в зад ещё одному чёрному «БМВ». И из неё вышли два крутых парня из братвы:

— Звони своему петуху, курица, — пускай деньги везёт!

— Этих двух вывезти в лес, выебать в жопу и убить! — сказал Дорогой.

И вот они едут втроём в багажнике.

«Вот, — думает первый, — сейчас ещё и убьют».

— Мужики, мужики, вы не забыли, меня только в жопу выебать!

Другой анекдот — про построенный в Париже самый дорогой и престижный ресторан в мире. В котором за невозможность рассчитаться как плату брали указательный, большой или средний палец руки, в зависимости от суммы.

Англичанин пил, ел с компанией и не смог рассчитаться — и на кассе у него отрубили мизинец. Француз с компанией ел неделю и не смог рассчитаться. И ему отрубили безымянный палец. То же самое произошло с итальянцем, немцем и американцем. Русский ел, пил, гулял с друзьями, цыганами и медведями три месяца. А потом подошел к кассе и вытащил член.

— Рубить? — спросил кассир.

— Сосать, денег море.

— Нет, — ответил я Леониду. — Я как-то должен был отблагодарить супругу за эти три с половиной года.

Через неделю после дня рождения меня и Саида перевели в другую, трёхместную камеру на этом же этаже. Я пожал руки Аслану и Тайсону. Щиты стояли до 8 марта. Последний был снят 13 числа. 15-го меня повезли в суд.

Кто предполагая, кто не зная, какой будет приговор — обвинительный или оправдательный, — и будет ли дело возвращено на доследование, подсудимые уже были собраны с вещами; кто часть вещей сдал на склад, кто передал родственникам домой. Я в камере оставил всё как есть. И на суд я оделся как обычно — в костюм и белую рубашку. Галстук находился у начальника конвоя.

На оглашение приговора судья сделала суд открытым и не в кинотеатре «Загреб», а в зале Апелляционного суда г. Киева, в котором нашлось место и для адвокатов, и для посетителей, и большая клетка для самих подсудимых.

В зале я увидел Олю, её папу Александра Иосифовича, своего папу, приехавшего из Санкт-Петербурга, Светлану Кондратович, Ларису, Светину сестру, и всех, кто выступал в мою защиту, ждал меня, верил в справедливость и сейчас пришёл меня встречать.

Лясковская проверила наличие участников процесса и приступила к оглашению приговора.

— Именем Украины, — она начала оглашать приговор и продолжила на украинском языке. Это было неожиданностью для присутствующих. Суд по желанию всех участников процесса проходил на русском, и на том же языке, на котором слушалось дело, должен был быть приговор. Кто-то в клетке сказал: «Я не понимаю, что она там читает!» Лясковская читала, запинаясь, проглатывала слова, возвращалась назад, вытирала пот со лба. Остальные члены суда сидели молча, без движения. Справа от Лясковской — её подруга, народный заседатель. Рядом, дальше — пожилой мужчина, народный заседатель. Его палочка стояла у стола. С левой стороны — второй судья, второй раз в мантии, как и Лясковская, за весь процесс. И третий народный заседатель — полная женщина. Она была одета в чёрную юбку и чёрную блузку, вокруг её шеи был чёрный платок, как будто только что снятый с головы. Лицо её было такое же доброе, как раньше, но необычайно мрачное.

Лясковская продолжила читать.

— Я такого не говорила! — вырвалось у Светланы Кондратович, когда Лясковская зачитала приведённые в приговоре показания, данные Светланой в суде.

— Соблюдайте тишину, — оторвавшись от тома приговора, сказала Лясковская.

— Пидарасы! — кто-то сказал в клетке.

Лясковская передала том приговора второму судье, который читал ещё хуже, чем она, повторяя предложения и с трудом на украинском языке выговаривая некоторые слова.

Лясковская что-то шепнула своей подруге и указала глазами на Злотника. Александр Иосифович сидел и внимательно слушал.

Второй судья прочитал 20–30 страниц, и Лясковская забрала у него приговор размером с том дела и продолжила читать.

— Суд вважає покази Половинкиної недостовірними, — и у Наденьки на глазах появились слезы. Лясковская передала приговор второму судье.

— Откройте, пожалуйста, окно, — сказал Моисеенко, — Ваша честь, жарко.

— Тут непонятно, кому жарко: Вам или нам, Моисеенко, — сказала Лясковская, глядя на Злотника. И попросила открыть окно.

Время тянулось медленно. Листы, шелестя, перелистывались быстро. Лясковская объявила перерыв на обед. Мой папа, сидевший в первом ряду и внимательно вслушивавшийся в текст, встал и, выходя из зала, то ли спросил, то ли сказал:

— Всё на тебя, сынок?!

— Я говорил, — сказал Трофимов.

Весь обеденный перерыв Середенко показывал свои стихи. После обеда Лясковская продолжила чтение. Приговор зачитывался пять дней. Подсудимых увозили в СИЗО и привозили на следующий день. Но создавалось впечатление, что никто не покидал зал. К полудню следующего дня Лясковская дочитала до эпизода Князева. Когда из оглашённого текста приговора по эпизоду Князева стало следовать, что Трофимов в суде подтвердил свои показания, данные им на предварительном следствии, что было с точностью до наоборот, Леонид выпучил глаза и его трёхдневная щетина на надувшихся щеках и подбородке, казалось, топорщилась, как будто он ощетинился. Лясковская дочитала последний абзац последнего эпизода и посмотрела в зал, переводя дыхание. И теперь, отчётливо выговаривая пункты, буквы и статьи, приступила к оглашению наказания за совершённые преступления подсудимым, вина которых по приговору по каждому эпизоду была доказана.

— Враховуючи особу потерпілого за здійснення замаху на вбивство Князєва І.Н., — Лясковская перечислила пункты статьи, — призначити Новікову Ж.В. десять років позбавлення волі. За вбивство Князєва призначити Новікову дванадцять років позбавлення волі згідно статей, — Лясковская перечислила статьи уголовного кодекса, — і шляхом поглинання менш суворого покарання більш суворим кінцевый термін ув`язнення призначити дванадцять років позбавлення волі.

Котенко за покушение на убийство Князева Лясковская огласила 12 лет лишения свободы. Трофимову, как следовало из текста приговора, учитывая сотрудничество со следствием по раскрытию банды Шагина, за убийство Князева, квалифицированное, как и Новикову, заказным, — 9 лет лишения свободы. Ляшенко за заказ-подстрекательство убийства Хвацкого — 12 лет лишения свободы. Геринкову за нанесение телесных повреждений Калиушко, повлёкших её смерть, — 10 лет лишения свободы. Моисеенко, Середенко, Вишневскому, Лазаренко, Ружину, поглощением менее сурового наказания большим, окончательное наказание — 15 лет лишения свободы. Рудько за убийство Князева и покушение на убийство Пацюка окончательное наказание — пожизненное заключение. Старикову, Маркуну, Гандрабуре и мне Лясковская долго перечисляла пункты, буквы статей, срока по эпизодам: 15 лет за бандитизм и пожизненное заключение за попытку убийства Подмогильного, мне квалифицированную как подстрекательство; окончательное наказание, учитывая особую тяжесть содеянного как признанного социально опасным, — пожизненное лишение свободы.

— Вирок може бути оскаржений в Верховному суді України, — сказала она, закрыла том приговора и суд быстро вышел из зала.