Надо будет от мух избавиться — и спать не дают, и холеру разносят. Зашла сегодня на базаре за мушиным мором, пять рублей лист.

И сюда большевики добираются. Хлеб третий день не выпекают, а вода из труб просто помойная какая-то, коричневого цвета, с запахом. На базаре хоть шаром покати. Думала взять девушку для стирки, — не идет. От Любы вместо помощи одни дерзости. Записалась в библиотеку и с утра до ночи всякие романы читает. Чай готовь, кофе готовь, да еще после себя чашки сполоснуть не желает. Вот, говорю ей, выйдешь второй раз замуж, народишь детей, да когда они вырастут, уж они тебе покажут.

Наконец докторша пожалела и прислала свою Фросю. Только нет добра без худа: приходится теперь все запирать. Я по опыту знаю, какая бы честная прислуга ни была, при случае обворует. Так уж лучше все запирать, от греха подальше и соблазну никакого.

Тетушка оказалась ехидною женщиной и порядочной дрянью. Дом по отцу моя собственность, и она отлично это знает. В завещании сказано только, чтоб они жили в нем до самой смерти. Что ж, я их и не трогаю. Но вместо благодарности от них одна досада. Изрубили деревянный заборчик на дрова, даже не спросившись. Говорят, будто сами же его ставили. Я кур завела, а тетушка тоже возьми и заведи. Но не странно ли это: ее куры несутся, чуть ли не дюжину яиц в день собирает, а мои ни единого яичка не занесли. Сегодня я решила проверить. Смотрю — тетушка мою пестряху к себе в чулан загоняет. Я подошла, а там в соломе яичко. Я говорю: это моя снесла. Она говорит: нет. Слово за слово, я ее ведьмой, она меня дурой. Я кричу, что я здесь хозяйка, она кричит: вон! Весь обед я проплакала, и так мне стала она ненавистна, что, кажется, своими бы руками да об стенку ее швырнула.

Расстроившись, легла на диван и хотела спать, да мухи не дали. А Люба как раз из библиотеки.

— Дай, — говорю, — книжку почитать. Всякой дрянью мозги набиваешь.

— На тебе, — говорит, — мама, это переводной роман и такое старье, что, должно быть, ты в молодости зачитывалась.

— Наглая ты, в своего отца и лицом и нравом.

— Не смей папину память оскорблять!

— Плюю я на его память, картежник был и юбочник. А тебя попрошу быть повежливей, не то и на траурные эти фестончики твои не погляжу, да по щеке съезжу.

Люба швырнула в меня книгой и вылетела из комнаты. Поленилась я ее догонять, взяла книжку и впрямь вижу — старая-престарая, первая страница вырвана, вместо нее наклеен белый лист и штемпель поставлен: «Филимоновская библиотека для домашнего чтения».

Взялась я рукой за голову, — господи! Сорок лет прошло, а это ведь та самая библиотека, где я гимназисткой книжки читать брала. Люба-то, бедная, права! Заглянула в роман, вижу что-то с английского: сэр Генри Бьюкенен, дворецкий Джордж, молодой Юджин, мисс Вайолет. Прочитала несколько страничек, — сон нагнало, и роман как будто незнакомый. Два брата, один ради другого собой жертвует и, как всегда в романах, сплошное благородство. Кто теперь такую скучищу читать может?

Только-только я хотела книжку отложить да за газету взяться, как выскользнули из книги два пожелтевших почтовых листика, мелко-мелко исписанных. Чернила-то уж до того высохли, что писанье почти под цвет бумаги сделалось. Я взяла листики и удивилась — почерк как будто знакомый. А в комнате уже смеркать стало, и Фрося из кухни пришла ключи просить от чуланчика, где у нас самоварный уголь лежит. Встала я, закряхтевши, чтоб самой чулан отпереть, а оба листика заложила под вышитую скатерть на столе. Вечером, думаю, при лампе почитаю.

Пока чаю напились — и свет зажгли. Пришел доктор, ушли они вдвоем с Любой в клуб. Оба мои деверя в соседний город уехали за справкой насчет мобилизации. Я себе в гостиную чашечку чаю с молоком принесла да сдобной булки с ванилью и вынула эти листочки. Взяло меня любопытство к чужому письму. С большим трудом прочитала я следующее.