— Я-я-я! — кричал князь Гонореску, захлебываясь от собственного личного местоимения, словно оно било из его глотки в жидком виде. — Я-я-я! Не сметь! Не вздумать!

Секретарь Врибезриску стоял перед ним, судорожно сводя ноги, руки и челюсти.

— Ваш-сиятельство! — лепетал он растерянным голосом: — своими глазами! Еще утром, ваше сиятельство, я их переложил своими глазами и видел своими руками! Брюки и пиджак лежали в кроватке!

— Что-о! — вопил Гонореску: — вот я погляжу тебе в физиономию своими руками! Вот тогда ты, может быть, про-зреешь, олух, смородина, синайский куст! Это заговор, заговор, заговор!

И в самом деле. Брюки и пиджак его сиятельства, вместо того чтоб спокойно пребывать в лежачем положении, — были повешены. Они были повешены на гвоздике, специально вбитом для этого в стену, где, по распоряжению румынского князя, не должно быть ни единого подобия ни гвоздей, ни вешалок. Мало того, они были повешены так артистически, что брюки подвернулись туда и сюда, а рукава так и легли на коленки, оттянув плечи, точно пара его сиятельства претерпела все пытки повешения и не сочла нужным утаить это от зрителей.

Князь Гонореску не смог перенести подобного символического зрелища, попятился и, продолжая грозить, исчез из своей комнаты. В ту же секунду его секретарь Врибезриску выпрямился, вытянул голову из плеч, плечи из подмышек, подмышки из-под диафрагмы, диафрагму из-под коленок и яростно накинулся на Апопокаса, сунувшего в дверь свое бесполое подобие носа.

— Я-я-я-я! — рычал Врибезриску, колотя ногами, точно отбрякивая на румынской цитре: — я тебе покажу. Ты это что, болван, ливерная колбаса, фараонова корова? Так-то ты следишь за камердинером его сиятельства?!

Апопокас судорожно свел руки, ноги и челюсть и не пытался отвечать, покуда княжеский секретарь, исчерпав дотла собственное местоимение, не скрылся из княжеской спальни. Тут наступила очередь самого Апопокаса. Плечи его вытянулись из жирных подмышек, подмышки приподнялись над бабьими грудями, груди вознеслись над животом, туго перевязанным капуцинским ремешком, и длинная длань Апопокаса со всей силы схватила за шиворот подвернувшегося камердинера.

— Я-я-я-я-я! — застонал он бархатным тенором, так и выпучивая глаза на несчастного слугу: — я тебе покажу, росомаха, перевертень, рабиндранат тагор! Я тебе въеду!

Неизвестно, что сталось бы с жертвой Апопокасовой ярости, если б в эту минуту дверь не поддалась легонько от чьего-то легкого и щегольского толчка, и лакированный ботинок брезгливо проследовал в комнату, неся вслед за собой худощавое, элегантное, бритое, джентльменское естество американского консула, взиравшее на румынскую драму с улыбкой государственного лица, сделавшего себе карьеру на политическом нейтралитете.

— Я! — сказал он очаровательным голосом: — это я сам только что повесил на гвоздик одежду вашего господина. Успокойте его. Я разыскиваю его вот уже семь с половиной минут.

Для полноты социологического курса нам следовало бы здесь, и особенно для учащихся старшего возраста, показать, как коротенькое «я» американского консула в свою очередь вызвало уход диафрагмы в коленки, живота в диафрагму, сердца в живот, подмышек в предсердие, а плеч в подмышки уже у самого румынского сиятельства, но, не желая перегружать свои страницы чисто научным материалом, я поканчиваю с социологией и перехожу к роману.

— Милейший мой Гонореску, — ласково пробормотал американский консул, усаживаясь против князя, — мне передали о пьяной венской девушке, очутившейся поблизости от кабачка «Кошачий глаз».

— Любезный сэр, девушка найдена, поймана и отослана в константинопольский притон для моряков и носильщиков третьего разряда.

— Очень хорошо! — улыбнулся американский консул: — вы помните, мой дорогой, что я говорил вам о хорошем комплекте для порта Ковейта?

Этот порт Ковейт, вопреки всякой географии, давно уже сидел у румынского князя в том месте, за которое обычно подвешивают человеческую одежду и ее носителей, когда они вытягивают лотерейный билет на виселицу.

— Помню, — кисло отозвался Гонореску, — полный комплект у нас уже подобран. Ни одной непривлекательной… Самая большая нога размер номер тридцать шесть. Все едят простоквашу, ваниль, сухие желтки, жареную свинину и рахат-лукум. Ванна, массаж, маникюр, педикюр, катанье, валянье, то есть я разумею прогулки и отдых на диванах…

— А курс политграмоты? Провели вы его так, как я вам указывал?

Князь Гонореску поперхнулся.

— Милейший сэр, я… я не совсем понимаю. Мои предки, сэр, перевернулись бы в гробу. Я прошу вас, сэр, преподать ваши указания непосредственно Апопокасу.

Эта достойная речь произнесена твердым голосом. Румынский князь тоже имеет меру своего веса, как и всякая земная материя. Он нажал звонок. Дверь отворилась. Толстый, жирный, помятый Апопокас, дожевывая рахат-лукум, ваниль, жареную свинину, предназначенные для ковейтского комплекта, медленно появился в дверях, подтягивая на животе капуцинский ремешок.

— Я надеюсь, Апопокас, ваши девушки милы, ласковы и хороши собой, — внушительно произнес американский консул, — их надо кормить сладостями, чтобы они стали еще милей, ласковей и симпатичней. Это одно из самых важных начинаний международной политики.

Апопокас шмыгнул носом.

— Вы понимаете, добрейший, что международная политика интересуется узловыми пунктами. Ковейт есть такой узловой пункт. Много интересных политиков сидит сейчас в Ковейте, выполняя задание своих правительств. Но, дорогой мой, великие политики не везут своих жен в порт Ковейт, и особенно в такое переходное время. Вы понимаете поэтому, что гнездо симпатичных, в высшей степени привлекательных женщин, помещенное под международным фонарем среди розовых садов порта Ковейта, снабженное кофейней, биллиардной, восточными киосками, опахалами, кальянами, нардами, халатами, зеленым порошком для любителей и содержимое титулованным липом, — такое гнездо может стать любимым местом отдыха для политических людей. Следует, Апопокас, отнестись к этому весьма серьезно. Следует взвесить эту серьезность на то золото, которым ваш господин будет аккредитован в Багдаде, Ковейте и Керманшахе.

— Я понимаю вас, сэр! — от всей души пробормотал Апопокас.

— И вот, милейший мой, вы подготовите симпатичных девиц к политическому восприятию. Вы дадите им ориентацию. Вы научите их разбирать, что такое русский большевик, английский империалист, немецкий филистер, австрийский болтун и американский гуманист. Вы научите их стенографии. Они должны уметь разговаривать, выслушивать и записывать.

— Но я сам этого не умею, — мрачно ответил Апопокас.

— Поищите им учителя! — мягко возразил консул: — что-нибудь из духовного звания или русской эмиграции. Итак, князь…

Два-три кивка благородной улыбающейся американской головы — и князь Гонореску остался наедине со своим слугой.

— Иди-ка сюда, собачий сын, моисеева заповедь! — произнес румынский вельможа многозначительным тоном: — иди, иди! Да не задом, а передом. Ага! Так я и знал. Ваниль, рахат-лукум, свинина! Ну, если ты мне еще раз пропитаешь девушек одними сухими желтками и простоквашей, я понаделаю из тебя таких бифштексов, что даже сам Врибезриску не отличит твоего мяса от…

Князь хотел добавить «от бычачьего», но, вспомнив, что ни один отель в Вене, в том числе и их собственный, уже не знает, чем пахнет и где возрастает бычачье мясо, добавил угрюмым голосом:

— От кошачьего.

Апопокас мрачно переступил с ноги на ногу.

— А теперь, — пробормотал князь, меняя дворянскую интонацию на чисто деловую: — собери весь девичник и готовься к дороге. Мы завтра же едем в порт Ковейт через Джерубулу и Багдад. Величественное путешествие! Достопримечательные остановки! Ты слышал, гм, что было сказано о городах Керманшахе, Багдаде и Ковейте? Для дворянина, Апопокас, нет более достойного города, чем тот, где он аккредитован!