Каждому человеку дается от судьбы бенефис. Нет сомнения, что на этот раз бенефис выпал тому самому ульстерскому извозчику, чьи заплаты на кафтане, пятна на кэбе и зловещие лысины на лошади воспитывали смирение и скромность и держали возницу в стороне от прочих собратий, на предмет мгновенного и отчаянного снижения товарных цен.
В эту минуту злополучный возница стоит перед сотней ульстерских жителей и, растопырив руки, описывает свое приключение с идолопоклонником. Не только лавочники, дворники, почтальоны, курьеры слушают его, вытаращив глаза, но даже сами полицейские с булавою в руках, с шашкой наголо, сопровождающие несчастного Боба Друка в тюрьму, остановились и разинули рты.
— Вот он, братцы, как пить-есть, вот он! — орет возница, изо всей силы тыча в Друка и захлебываясь от блаженства. — Это самый, который идолопоклонник, пожиратель огня! Нанимает он меня, братцы, на хорошем языке за двадцать фунтов ехать в замок Кавендиш!..
Возгласы ужаса. Легкий обморок у барышень, стоящих под-руку с кавалером. Два-три кошелька из одного кармана в другой.
— А я, братцы, оборотился и вижу у него во рту синий огонь! Я его за ворот, а он ши-пши — и вдруг ка-ак взвился на воздух неизвестно куда. А денежки мои плакали!
Закончив свою речь, возница загоготал в таком восторге, точно плачущие денежки не доводились ему нимало сродни. Между тем ульстерские жители густой толпой окружили полицейских, чтобы насладиться зрелищем живого идолопоклонника.
— Джентльмены, он бритый! — восклицал парикмахер, трогая пальцем щеку нашего героя.
— И пиджак на нем в самый раз! — орал портной.
— Он блондин!
— Он симпатичный!
— Он без обручального кольца!
Пищали барышни, не желая слушать ученика колледжа, тщетно объяснявшего обществу, что язычники носят кольцо исключительно в носу.
Но самую несносную назойливость проявил ульстерский аптекарь. Прыгая вокруг арестованного, он требовал, чтоб тот поговорил с ним по-язычески. Напрасно полисмены стучали булавой и рассыпали отборные английские эпитеты, аптекарь не унимался и требовал языческой речи.
Боб Друк, выведенный из терпенья всей этой сценой и не вынесший плевков из запломбированного аптекарского рта, вдруг страшно выкатил глаза, сел на корточки и завыл диким голосом:
— А-ли-гу-ли-пу-ли-би!
Тотчас же на площади воцарилась глубокая тишина. Католики перекрестились. Англиканцы схватились за внутренние карманы, где рядом с кисетами лежали молитвенники. Барышни расплакались навзрыд. И, прежде чем Боб Друк успел опомниться, десятки дамских пальчиков швырнули ему на колени кто булочку, кто цветочек, кто сикспенс, а кто шоколадку.
Эта счастливая минута предрешила судьбу Боба Друка. Не успел он дойти до тюрьмы, как уже усвоил всю гамму языческих настроений, от выкатыванья глаз и сворачиванья языка трубочкой до молитвенных телодвижений перед брюками майора Кавендиша. Что касается означенных брюк, то, дорожа ими больше, чем собственной безопасностью, Боб поистине готов был превратить их в языческий фетиш.
Нет ничего удивительного, что экзотика, в изобилии разведенная Бобом, доставила тюремному начальству массу удовольствия. Надзиратель Химкинс не мог оторваться от глазка в камеру арестованного ни для обеда, ни для ужина и, проведя ночь без сна, тотчас же ринулся на наблюдательный пост, чтоб не пропустить молитвенного танца идолопоклонника перед восходом солнца. По-видимому, танец этот превосходил всякую виденную им хореографию, ибо понадобилось прямо-таки рвануть его за фалду, чтоб оборотить лицом к коронному судье города Ульстера и его дочери, мисс Пэгги.
Коронный судья прибыл в тюрьму, нагруженный, во-первых, словарем Аткинсона на букву И, во-вторых, двумя очищенными зайцами в корзине, густо посыпанными кайенским перцем, и, в-третьих, множеством пробных предметов языческого культа, в целях облегчить допрос арестанта вещественными экспонатами. Тут были бумеранги, стрелы и кремневые ножики, взятые из местного доисторического музея. Деревянные чурбаны и чурки. Пустые жестянки от консервов. Пуговицы, бусы, страусовы перья. Опрокинутые метлы. Индиго и просто синька… Не было только плодов мангуби, которые достать в Ульстере не представлялось никакой возможности. Мисс Пэгги, дрожа от любопытства, устремила на тюремного надзирателя мечтательные голубые глазки.
— Сэр, — произнес Химкинс, почтительно откашлявшись, — тяжелое зрелище. Язычник поклоняется штанам мистера Кавендиша как какой-нибудь регалии или, можно сказать, хартии. Нервы мои, сэр, буквально не переносили подобного испытания с тех пор, как я себя помню в этой юдоли слез и правонарушений.
— А каков он собой? — шопотом спросила мисс Пэгги.
— Языческий! — хрипло ответил Химкинс: — нос, рот, глаза, уши, как у прочих людей, но впечатление от них, мисс, языческое, не говоря чего похуже. Эй, дай сюда ключ, отвори номер семнадцатый!
Надсмотрщик ворча отворил камеру. Дверь открылась. Коронный судья и его дочь, сопровождаемые полисменом с пакетами, вошли в комнату.
Боб Друк сидел на полу, сняв с себя башмаки и надев их на правую и левую руку. Чулки его были привязаны вокруг ушей, нос густо вымазан кашей, а миска из-под нее горделиво надета на макушку. Перед ним на гвозде висели брюки майора Кавендиша. Боб Друк из всей силы колотил босыми ногами об пол, бил башмаками на манер тимпанов и уныло стонал: «а-ли-гу-ли-пу-ли-би».
— Садитесь, мисс, садитесь, сэр, — взволнованно предложил тюремный надзиратель, чувствуя себя антрепренером знаменитого артиста, — вы еще насмотритесь и не таких штук!..
— Пэгги, дитя мое, открой словарь!
Пэгги, краснея, открыла Аткинсона. Пока ее пальчики, дрожа, совершали маршрут от Империализма, Ирландии, Индии, Иллирии, Ирака до идолопоклонства, тимпаны в руках Боба Друка становились все слабее, ноги смущенно подтягивались в тыл, а глаза, по-видимому, тоже заинтересовались словарем или бродившими по страницам хорошенькими пальчиками.
— Читай, — произнес судья голосом, полным научного интереса.
— «Идол — это предмет для языческого культа, — звонко начала мисс Пэгги, — идолы бывают разные, от деревянных чурбанов и чурок и до жестянок от консервов, оставляемых европейцами в языческих урочищах. Негры племени Га-на-Га-на поклоняются опрокинутой метле…»
— Стой! — прервал ее судья, выхватывая у полисмена метлу и водружая ее прямо перед носом Боба Друка: — Гу-гу! Га-на-Га-на! Молись!
— Но, папа, он совсем не похож на негра! — вступилась мисс Пэгги, сочувственно поглядывая на идолопоклонника, успевшего счистить с носа кашу и предпочитавшего взгляды, обращенные далеко не в сторону метлы.
— «Австралийцы поклоняются синему цвету, намазанному на жертвеннике…»
— Дай сюда индиго! — провозгласил неутомимый судья и тотчас же вымарал синей краской с полстены тюремной камеры: — У-a! У-a! Молись, австралиец! Сосредоточивайся!
Но австралиец и не думал сосредоточиваться. Этот чудак, наоборот, проявлял все симптомы крайней растерянности, вертясь во все стороны, кусая губы, краснея, потея, пыхтя и не зная, куда девать руки и ноги.
— Несчастный! По-видимому, он позабыл веру своих отцов и всецело предался этим проклятым штанам Кавендиша! — мрачно воскликнул судья, исчерпав весь свой запас гласных, долгих гласных, коротких гласных и полугласных.
— Папа, — шепнула мисс Пэгги, краснея, как роза, и опуская ресницы на щечки: — папа, я думаю, что я еще не дочитала… Я думаю, что этот незнакомец принадлежит к племени Тон-куа!
Судья вопросительно взглянул на дочь.
— «Дикое племя Тон-куа… — дрожащим голосом прочитала Пэгги — поклоняется двойному плоду мангуби, напоминающему…»
— Вздор! — сердито воскликнул судья: — закройте книгу, сударыня! Наденьте вуаль! Опустите глаза! Откуда вы вообразили подобный вздор, если здесь нет плодов мангуби! И неужели вы полагаете, что я спустил с лестницы майора Кавендиша для того, чтобы предоставить вас ухаживаниям поклонника его штанов?!
С этим грозным спичем судья подхватил Пэгги под-руку и быстро вышел из тюремной камеры, оставив у Боба Друка еще одну драгоценнейшую примету неуловимого майора Кавендиша.