До городка Мескене караван Гонореску добрался как будто благополучно. Не было никаких признаков бунта со стороны связанных молодых особ и никаких жестов возмущения со стороны миссионера. На тайном совещании со своим секретарем и евнухом румынский князь решил оставить все, как оно есть, покуда караван доберется до сказочного города Багдада.

— Там мы найдем опору у американского консула и сможем избавиться от проклятой венки, — мрачно решил Гонореску, — а до тех пор делайте вид, что уступили. Не сердите английского попа. Берегите кожу и полноту девиц, чтоб они не покрылись пятнами от крику. А самое главное — надо остерегаться привлечь внимание курдов и бедуинов.

Что правда — то правда. Последнее замечание было, как нельзя более, кстати. Вот уже три года бедуины, курды и дикое арабское племя анзах разбойничали на всем пути от Алеппо до Кербелы и Багдада.

Весь мужской состав нашего каравана был спешно вооружен в Мескене. Провизия закуплена и навьючена. И поздней ночью, не привлекая ничьего внимания, Апопокас нанял целую флотилию арабских плотов, «келлех», на которых надо было плыть вниз по течению мелководного Евфрата.

Не успело рассвести, как верблюды с палатками осторожно переведены на плоты. Арабы-гребцы, численностью почти не уступающие погонщикам, сели на корточки, укрепляя мешки, наполненные воздухом. Только при помощи этих мешков, своеобразных аэростатов арабского флота, и держались неуклюжие келлехи на иссохшей от времени и небрежности потомков великой библейской реке.

— Ну, хвала всем чертям мира, что мы, наконец, отплыли! — пробормотал Апопокас, глядя на удаляющиеся огни Мескене и розовую полоску зари. — Пусть-ка теперь попробует английская шельма сунуть нос в наши палатки…

Какая-то шельма положила в эту минуту руку на жирное плечо евнуха и сунула свой нос прямехонько ему в ухо.

— Иды завы каптана! — проговорил гнусавый арабский голос. — Завы каптана или пылом на самые дны.

Апопокас вздрогнул и отшвырнул от себя дерзкую руку.

— Прочь, собака! — крикнул он бабьим голосом. — Как смеешь ты дотрагиваться до европейца, повелителя вселенной… Ой, что это такое? Откуда вы? Что вам нужно?

За спиной араба стояло еще двадцать молчаливых силуэтов в бедных плащах из верблюжьей шерсти и чалмах.

— Завы каптан! — угрожающе гикнул араб.

Апопокас, трясясь от страха, полез в княжескую палатку, и через минуту перед арабами предстало искаженное от бешенства лицо его румынского сиятельства.

— Как смеете, псы, — заорал было он, выхватывая револьвер. Но в ту же секунду железные пальцы впились в его руку, обезоружили ее, и князь несколько раз встряхнут, как мешок с песком. Арабы обступили их тесным кольцом. Десятки пар глаз, бездонно-глубоких, устремились на побелевшие лица румын.

— В Бассора караван ходыл двадцать курушей день, — проговорил первый араб спокойным голосом, — араб бижал, араб сох, араб мок, араб защищал, араб день работал, ночь работал, ты давал восемь курушей. Не годытся арабу.

Апопокас и князь переглянулись. Надо было вызвать с другой барки двадцать собственных слуг, везомых от самого Бухареста и воспитанных на остатках княжеских блюд. Евнух незаметно вынул свисток, и резкий свист прозвучал в воздухе.

— Зря это, — по-румынски отозвалась темная фигура, подходя ближе. И Гонореску увидел своего собственного камердинера Цицирку.

— Зря это, ваше сиятельство. Мы, кроме того… — Цицирку крепко откашлялся: — выбрали, между прочим, комитет служащих. Уж простите, ваше сиятельство, но как я буду делегат, должен прямо сказать, что мы их поддерживаем.

Неизвестно, что сделалось бы с фамильной гордостью князя, если бы в эту минуту не выступил его секретарь. Он подмигнул Апопокасу, и взволнованное сиятельство было под ручки уведено в палатку.

Экономические требования слуг и погонщиков выслушаны. Двенадцать дополнительных курушей в день обещаны и по новой абайе — тоже. Но когда обещания пришлось скрепить собственной подписью на бумаге, даже секретарь позеленел от злобы.

— Успокойтесь, ваше сиятельство, — шептал он своему патрону, как только арабы удалились и плоты медленно двинулись дальше, — потерпите до Багдада, не показывайте виду. Дайте мне только добраться до американского консула!

Точь-в-точь таким же шопотом, только несравненно более симпатичным, и из самого симпатичного ротика в мире, — успокаивала на другой барке Минни Гербель встревоженного отца Арениуса.

— Вы видите, батя, нашу тактику. Чего вы волнуетесь? Работа идет, как по маслу.

— Хороша работа, дитя мое, — волновался миссионер.

— Раз уже вы приобрели власть над человеческими душами, не проще ли связать наших мучителей и бежать отсюда всем вместе? Несчастные женщины спаслись бы от позорной участи, вы, дорогое дитя, и маленькая Эллида сохранили бы свою невинность, арабы вернулись бы по домам…

— Фью! — свистнула Минни Гербель: — если бы мы писали французский роман, батя, тогда — дело другое. А зачем же лишать наших погонщиков заработка, а нас самих — такой великолепной возможности?

— Великолепной возможности?

— Ну да, вести подпольную работу в Месопотамии.

С этими словами маленькая комсомолка затянула веселую песенку, подхваченную без слов всем «ковейтским комплектом».

Пастор Арениус умолк и повесил голову. Он делал усилия, чтобы понять эту маленькую венку. Он чувствовал себя одиноким, старым, никому не нужным, покинутым даже самим добрым богом — седовласым богом всех миссионеров и пасторов. Эта молодежь нашла новые законы организации людей и душевных сил. Но молодежь черства, она не знает ни жалости, ни сострадания, ни благоговения к тому, во что вложены надежда и вера тысячелетий…

Как будто поняв его мысли, маленькая Минни подобралась к нему и тронула ручкой его сморщенную руку:

— Взгляните-ка, батя, вон туда!

Палец указывал на длинные узкие плоты, несшиеся со всей силой за барками князя Гонореску. Гребцы вопили и раздирали себе волосы в припадке священных чувств. На плотах ничего не было, кроме длинного ряда тел, завороченных в ковры и цыновки. Невыносимый смрад доносился оттуда. Вот они долетели до барок, с гиканьем, шумом, пением и стонами обогнули их и понеслись еще дальше, оставив в воздухе волну отвратительного зловония.

— Мертвые тела, батя, — сказала Минни Гербель спокойно: — их везут хоронить в священный город Кербелу. Вы ведь знаете лучше меня: шииты верят, что те, кого хоронят на священной земле, отвяжутся от всех своих грехов. А между прочим, батя, как раз теперь в этом вилайете ходит оспа. И мертвые тела повезут заразу, а в Кербеле будет эпидемия, где перемрет еще добрая тысяча. Некоторые вещи, батя, лучше хватать за бороду и драть с корнем, пока они не отравили с полмира здоровых.

Пастор Арениус поглядел вслед исчезающим плотам. Шииты-гребцы пели дикие, меланхолические песни, преисполненные фанатизма. А справа и слева от барок лежала мертвая земля Двуречья, полная песку, пыли, болот, солончаков, миазмов, скорпионов, зарослей и пустынь вперемежку, без единого намека на разумную волю человека и его организованный труд.