Меня под руки ввели в квартиру, где в воздухе носился легкий запах лекарств. Потом уложили на диван, покрытый простыней, и заботливые руки смочили засохшую повязку на моем лице и осторожно размотали бинт. Лицо у меня мучительно горело и саднило, но мазь, которую на место ожогов наложили те же руки, сразу принесла облегчение. И после укола я надолго погрузился в небытие.

Дня через два внимательного ухода я пришел в себя, нервный шок миновал. Человек, выхаживавший меня, — я дальше буду называть его «доктор» — присел на диван и спросил:

— Не согласились бы вы рискнуть перенести одну операцию?

— Я понимаю, что она необходима.

— Нет, нет, это совсем не то, что вы предполагаете. В первый же день я удалил безнадежно погибшее глазное яблоко, основательно обработал рану, которая уже начала гноиться, и теперь с этой стороны вам ничто не угрожает. Я имею в виду другое.

— Что именно?

— Я попробую вернуть вам возможность видеть…

Это было так неожиданно, что я привскочил и сел на диване.

— Вы меня мистифицируете, доктор! Разве это возможно?

— Будем надеяться. Вы первый человек, на котором я хочу произвести этот эксперимент. Тридцать лет я искал решения задачи и теперь уверен, что эти годы не пропали даром.

Я ощупью нашел руки доктора и стал целовать их с таким пылом, с каким, вероятно, целовал руки Христа воскрешенный Лазарь.

— Я даже не спрашиваю, опасна ли эта операция, я готов на все… Но как это возможно?

— Это, видите ли, сложная материя. Я не знаю, насколько вы сведущи в медицине, но постараюсь объяснить возможно проще.

— Я вас с нетерпением слушаю.

— Наш организм еще полон неразгаданных тайн. О многих из них говорили еще медики и философы древности. Одной из таких тайн до последнего времени была шишковидная железа в нашем мозгу или эпифиз. В последнее время технический и научный прогресс предоставил в распоряжение ученых электронный микроскоп, биохимический анализ, регистрацию биотоков клетки, ее ядра и даже содержащихся в ядре частиц. Это дало возможность проникнуть во многие тайны.

Что же представляет собой эпифиз? Железу, размером с большую горошину, удлиненную сзади, как маленькая груша. Она находится в середине массы мозга. От нее она четко отделена, поскольку эпифиз подвижен, заметить и отличить его нетрудно.

По представлениям древних индейцев мы якобы обладаем «третьим глазом», позволяющим восстанавливать образы и опыт прошедшей жизни. Это отчасти верно.

В последние годы «мозговая железа» заново была внесена в программу исследований.

Кстати сказать, у некоторых рыб и ящериц шишковидная железа, располагаясь посредине «лба», как раз под кожей, которая на этом уровне прозрачна, в точности повторяет структуру глаза. Это маленький пузырек, наполненный стекловидной жидкостью, и перегородка, расположенная под кожей, как бы напоминает роговую оболочку глаза, в то время как структура противоположной перегородки служит подобием сетчатки. Это действительно «третий глаз»! От него начинается нерв, который, как и зрительные нервы, образует очень важное реле в мозгу.

В человеческом организме все происходит так, будто этот «третий глаз» предназначен для того, чтобы видеть, образно выражаясь, «происходящее» внутри организма, а не вне его. Иначе говоря, эпифиз как бы стимулирует сообщения, поступающие из глаза, становится усовершенствованным органом системы зрения, анализатором…

Многое еще можно было бы рассказать об удивительных свойствах и функциях эпифиза. Однако, не буду утомлять вас. Короче говоря, я вижу свою цель в том, чтобы заставить эту железу работать на наружное, внешнее зрение, используя для этого какой-то участок тела, скажем, кожу лба. В помощь эпифизу надо привлечь некоторые нервные узлы. Операция весьма тонкая и сложная. Согласны ли вы на нее?

— Безусловно, доктор, даже если эксперимент при неудаче может привести к смерти.

— Ну, ну, до этого дело вряд ли дойдет. В худшем случае все останется по-прежнему.

— Я всецело доверяю вам, — заверил я.

И через несколько дней операция была сделана. Сперва доктор выбрил на моей голове тонзуру, небольшое круглое гуменце, как то делается у католических попов. Затем меня положили на операционный стол и погрузили в наркоз. Сколько времени я находился в этом состоянии — сказать не могу.

Но когда я пришел в себя, уже в постели, то ощутил руку доктора на голове.

— Как чувствуете себя?

— Подташнивает.

— Ну это всегда после наркоза. Но вы молодцом: давление нормальное, пульс тоже. Теперь — неделя полного покоя.

…И однажды, проснувшись утром, я ощутил на лбу прикосновение чего-то теплого. И потом увидел… солнечный луч, пробившийся сквозь щель портьер.

Тут я закричал, как человек умершийи родившийся вновь. Это был вопль Прометея, порвавшего свои цепи.

Доктор уже был тут как тут.

— Ну что? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Доктор, я вижу… свет!

Я сделал попытку сползти с кровати и упасть к нему в ноги. Но мой исцелитель удержал меня.

— Не волнуйтесь. И помните — полный покой.

Он поднес к моим губам рюмку коньяка. Так постепенно я стал обретать способность видеть. Не сразу, конечно: сначала я видел все в двух тонах — черном и белом. Но вскоре зрение стало цветным, окружающий мир обрел цвета и краски.

Через две недели я был практически здоров. Тонзура моя начала зарастать и только на ощупь можно было обнаружить под волосами два крохотных металлических стерженька. В огромных черных очках я расхаживал по квартире, окруженный заботами ласковой, миловидной Сюзанны, ассистентки доктора.

Однако не все обошлось благополучно, меня начали изводить страшнейшие боли в позвоночнике. В конце концов доктору пришлось обратиться к морфию. Так благодетель мой оказал мне роковую услугу. Вы, вероятно, знаете какое коварное это зелье, как двуликий янус — и яд и целитель страданий. И добавлю — сильный наркотик. Так я пристрастился к морфию и героину и стал клиентом дядюшки Гастона.

Однажды, когда я был в кухне, раздался сильный стук в дверь. Затем грохот солдатских сапог в передней и грубые голоса. Сюзанна схватила меня за плечо.

— Гестапо! Бегите! — она выглянула во двор. К счастью, дом не оцеплен.

Я, как был, в докторской пижаме и шлепанцах, выскочил наружу через черный ход. Впереди был невысокий забор. Я перескочил через него и оказался в чьем-то огороде — длинная полоса земли, засаженная капустой и картофелем. Преодолеть второй забор также не составило труда. Я перемахнул еще через чей-то палисадник и уперся в каменную стену, ограждавшую сад.

Здесь мне не повезло. Перелезая через стену, я сорвался и при падении ударился головой о большой камень. Подобрали меня владельцы сада, парижане, честные, сердечные люди. Я уж и не помню, чего я им наплел. Они, вероятно, догадывались, что все это неспроста, даже подозревали, что я подпольщик. И поступили очень остроумно: пользуясь своими связями, устроили меня в больницу под видом заболевшего своего жильца, немца, под именем и фамилией Вальтера Крюммеля. Там я и пролежал до самого освобождения.

Но травма, полученная в саду, имела для меня роковые последствия: я потерял память. Постепенно она восстанавливалась, но одно я забыл начисто: имя моего исцелителя и его адрес.

Да, что же вы ничего не говорите мне о результатах своих поисков? Удалось вам найти хогь какой-то его след?

Мулино опустил голову, помолчал и сказал, запинаясь:

— Нашел.

Моро вскочил, как подброшенный пружиной.

— Что же вы молчали? Где он, кто он?

Журналист взял Моро под руку.

— Пойдем.

Они прошли аллею, потом свернули в другую и Остановились перед белым мраморным памятником. На нем был высечен в медальоне барельеф: старый человек с усами и эспаньолкой. Ниже шла надпись золотом: «Жан Клод Лемонье. Член французской академии. 1875–1944. Он умер за свободную Францию».

Еще ниже значилось:

«Расстрелян гитлеровцами 16 августа 1944 г.

Посмертно награжден офицерским крестом Почетного Легиона».

— Да, это он! — дрогнувшим голосом сказал Моро. — Значит, он погиб всего за три дня до Парижского восстания.

Моро припал лицом к мрамору и зарыдал.

— Полно, Себастьян! — сказал Мулино, обнимая его за плечи. — Ты мог бы проискать его еще десять лет: он вовсе не был ни офтальмологом, ни окулистом. Мсье Лемонье был нейрохирург. К счастью, весь научный архив его уцелел и сейчас изучается.

Наконец Моро оторвался от памятника.

— А теперь, — сказал он, — пришло время расчета… Я всегда верил, что есть какая-то высшая справедливость, называйте ее Рок, Немезида, или как вам угодно, но возмездие должно совершиться.

Он вынул из кармана пистолет.

— Только не делайте глупостей, Себастьян! — сказал Мулино. — Самосуд есть самосуд, и убийство есть убийство.

— Неужели вы думаете, дружище, что и стану марать руки об эту грязную падаль? Нет, я передам его в руки правосудия. Пусть его судит французский народ.

Он сунул оружие в карман и добавил:

— Проводите меня до выхода.

* * *

Осторожный стук в дверь.

— Войдите!

Гостиничый номер средней руки. На постели раскрытый чемодан и разные дорожные принадлежности, хозяин, по-видимому, укладывался в дорогу. Сам он, без пиджака, в расстегнутой рубашке без галстука, в подтяжках, с недоумением посмотрел на посетителя.

— Что вам угодно?

— Мсье может уделить мне пять Минут по весьма важному делу.

— Не более. Видите, я уезжаю. Присядьте.

Они сели за круглый стол, один против другого и с минуту рассматривали друг друга.

Гестаповец вообще изменился очень мало, только отпустил брюшко. Важная примета — большая бородавка на виске исчезла, вместо нее остался еле заметный шрам. Он отпустил усы и бакенбарды, а лысину прикрыла копна волос. Но все эти довольно наивные ухищрения не могли скрыть его настоящего облика. Это, несомненно, был он!

Внимание гестаповца приковала алая ленточка медали Сопротивления на груди Моро, она прямо-таки гипнотизировала его.

— Чем могу служить? — повторил он.

— Несколько вопросов, мсье Крапо, — сказал Моро.

— Не знаю, почему вы называете меня каким-то дурацким именем. Вы принимаете меня за кого-то другого.

Он протянул визитную карточку, на которой значилось: «Эмиль Жапризо. Дамское белье, шелковая галантерея. 11725, ул Жанны дАрк, 12, Лион».

Моро разорвал карточку и клочки бросил в лицо Фаго.

— Руки на стол, гадина! — крикнул он, заметив, что рука мнимого коммерсанта потянулась к карману. В свою очередь Моро брякнул на стол пистолет.

— Одно движение и я. всажу в тебя всю обойму. Скажи: ты узнаешь меня?

— Первый раз вижу, — пролепетал «коммерсант».

— Конечно, конечно! Разве упомнишь всю вереницу твоих жертв, в озере крови которых следовало бы утопить тебя. Ты и Бланшара не помнишь, и Марселя Ламуре, и Пьера Рефрюжье, и Жюля Бурделя, проклятый Каин. Но мы-то никогда не забудем этих людей, чья воля, душевная стойкость и самоотверженность далеко превзошли все чудеса, которые приписываются христианским мученикам.

В дверь постучали.

— Да? — крикнул Моро и прикрыл ладонью пистолет.

Вошел портье.

— Билет на самолет, мсье.

Гестаповец открыл рот, но глаза, которые чудились ему за черными очками, пригвоздили его к месту. Он сидел спиной к двери и даже не видел вошедшего.

— Благодарствуйте. Положите билет на сервант.

Портье ушел. Моро перевел дух.

— Вы не подозреваете, что смерть стояла у вас за плечами. Ну, ладно, ближе к делу. Вы не узнали меня, но я-то вас узнал. Вы Этьен Фаго, бывший гестаповец. А я тот самый человек, который по вашей милости лишился обоих глаз. Меня-то уж ваша маскировка не обманет!

Моро протянул руку и сорвал с головы гестаповца парик, явив на свет его прыщавый череп.

Лицо Фаго в продолжение этого разговора все время меняло цвета — от мелового до лилового. Казалось, во время этого диалога он уже умирал тысячу раз.

— Из группы «Зодиак», — наконец выдавил он.

— Я вижу, память вам не изменила.

— Пощадите!

— Проси пощады у своих погибших жертв.

— Но ведь тот, о ком вы говорите, ослеп…

— Ты прав, Иуда. Гляди, подлый трус…

Моро сорвал очки. И то, что увидел гестаповец, поразило его, как удар обухом по темени.

Он вытянулся на стуле, как-то странно икнул, рот у него перекосило, и он так и остался неподвижным, вперив в Моро взгляд своих выпученных оловянных глаз.

Моро поднял его руку, и она упала на стол с глухим деревянным стуком.

Этьен Фаго был мертв.