ЧЕЛОВЕК С ТРЕМЯ ГЛАЗАМИ
Он спустился по скользким каменным ступеням в полуподвал. Этот кабачок на окраине Парижа находился в нескольких шагах от входа на кладбище, прямо через дорогу, и носил вывеску: «Здесь веселее, чем напротив!» Неизвестно, что авторы этого остроумного названия подразумевали под «весельем», но заведение имело довольно незавидную репутацию.
Жак Мулино обвел взглядом обычный кабацкий пейзаж: тусклый плафон под потолком, под аркой против входа — прилавок, обитый цинком, полки с шеренгами пестрых бутылок, и за прилавком массивный, прямо-таки четырехугольный хозяин в белом клеенчатом фартуке. Несколько столиков и ветхих плетеных стульев.
Мулино знал, что посещение этого заведения, где веселее, чем на кладбище, дело небезопасное, но чем не рискнешь в поисках острого материала для вечерней газеты. Он и был одет соответствующим образом для своих ночных похождений: вытертая кожаная курточка с латунными пуговицами, старая шерстяная рубашка в красно-черную клетку, небрежно повязанный шейный платок, на голове видавший виды берет. Словом, экипировка немногим лучше, чем у других завсегдатаев кабачка, в большинстве своем привыкших ночевать под мостами.
Мулино развязно подошел к стойке, встреченный подозрительным взглядом хозяина. Пегоусый толстяк был хорошо известен потребителям некоего запрещенного плода под именем дядюшки Гастона. Полиции тоже.
Журналист вытянул из кармана кредитку и хлопнул ею по прилавку:
— Двойную порцию можжевеловой и, — он добавил условную фразу, — одну птичку.
— Какую? — «со значением» осведомился хозяин.
— Жаворонка (этот пароль сообщил Мулино знакомый комиссар полиции).
— Шприц свой? — деловито спросил дядюшка Гастон.
— Да.
Мулино ощутил в пальцах маленькую стеклянную ампулу.
Дядюшка Гастон толкнул дверь за своей спиной…
— Там, направо, увидишь…
Мулино пролез в низенькую дверцу и оказался в темном коридоре. Прежде всего он наткнулся на штабель ящиков, в которых зазвенели пустые бутылки, и на несколько секунд зажмурил глаза. Когда он открыл их, то заметил направо еле видную светлую щель. Увереннее он шагнул вперед, толкнул дверь и очутился в квадратном помещении без окон, освещенном более щедро, чем зал.
Посредине стоял бильярд, на котором никто и никогда не играл, хотя шары были выложены аккуратной пирамидкой, а у борта на зеленом сукне лежали два кия. У стены стоял длинный деревянный диван, видимо, для гипотетических болельщиков. Сейчас на нем лежал скрючившись какой-то обтрепанный тип. В комнате было еще несколько человек, все под хмельком. Но это не был простой алкогольный хмель, по понурым, вялым, неестественным позам нетрудно было догадаться, что они находятся во власти наркотических грез.
Один оборванец валялся на полу, положив голову на согнутый локоть. Более или менее в себе были только двое. Один сидел на плетеном стуле, закинув руку за спинку, и тянул песню. Мулино прислушался:
И слепые увидят,
И глухие услышат,
И немые научатся петь…
И странная мелодия, и слова эти насторожили журналиста, было в этой песне что-то дерзостное, вийоновское и — вместе с тем какая-то щемящая безнадежная отпетость…
Мулино вытащил блокнот и стал на бильярде записывать поразивший его текст. В это время со стула стремительно поднялся второй, относительно трезвый посетитель, высокий худощавый мужчина лет сорока. Одет он был много чище других, обращала на себя внимание на лацкане серого пиджака медаль Сопротивления с лотарингским крестом на алой ленточке. Лицо у незнакомца было интеллигентное, пожалуй, даже красивое, если бы его не безобразили следы страшных ожогов на правой стороне лица, частично скрытые большими черными очками.
Незнакомец уверенно переступил через лежащего на полу и бесцеремонно взял блокнот из рук Мулино.
— Из легавых, что ли? — спросил он. Прочитал вслух строки, записанные журналистом, потом обратил внимание на гриф вечерней газеты в верхней части блокнота.
— А, газетчик?! — понимающе протянул он. — Да понимаешь ли ты, парень, что делать здесь записи — дело рискованное.
— Извините! — растерянно сказал Мулино.
Незнакомец вопросительно поглядел на журналиста, потом ему в голову пришла, видимо, какая-то мысль.
— Право, парень, а ведь ты можешь быть мне полезен. Да и я тебе — тоже. Ты мне — услугу, а я тебетакой материал, что все газеты ахнут. И слепые увидят! — добавил незнакомец, усмехнувшись. — Садитесь!
Он слегка толкнул Мулино в грудь, тот попятился и сел на стул.
Человек в черных очках взял другой стул, сел верхом, облокотился на спинку.
— Только до поры до времени пусть все это будет между нами. Я вижу — вы порядочный человек. Слово?
— Конечно, — согласился журналист, совершенно не представляя, что за этим может последовать. Но интуиция, чутье газетного аса подсказывали, что это нечто необычное. А может быть, и просто исповедь человека, которого безжалостные обстоятельства и наркотики столкнули на дно. Такие исповеди ему приходилось, выслушивать не раз.
— Смотрите! — сказал незнакомец, снимая очки. Мулино отшатнулся. Он ожидал всего чего угодно, только не этого. Ситуация была словно выхвачена из рассказа Эдгара По.
Как глазницы черепа на него были устремлены пустые ямы. Вместо левого глаза зажившая щель сомкнутых навсегда век, вместо правого — безобразная дыра, окруженная неизгладимыми следами жутких ожогов. Но самое невероятное заключалось в том, что незнакомец, несомненно, видел. За всем этим скрывалась какая-то непостижимая тайна.
— Как же?… Как же? — заплетающимся языком пробормотал журналист. — Невозможно поверить!…
— Бывает, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам! — процитировал слепец шекспировские слова. Он спокойно взял блокнот из рук Мулино и прочитал вслух название газеты, оттиснутое наверху листка: «Вечерние парижские новости, Редакция газеты. Улица Виктора Гюго, 72. Телефоны: 3-72-34-32, 3-85-14-26…» Неплохая сенсация для вашего бульварного листка, а? — снова усмехнулся незнакомец, водворяя очки на место.
Давно умолкнувший певец вдруг сказал раздельно и отчетливо, не открывая глаз:
И слепые увидят,
И глухие услышат…
— Невероятно! — выдохнул, наконец, Мулино.
— Так вот, услуга за услугу. Я расскажу вам все, хотя, пожалуй, здесь нужно было бы перо Арагона. Что требуется от вас? Вы поможете мне найти в Париже одного человека. Ведь вы, газетчики, знаете город не хуже любого сыщика.
Мулино понимал, что прикоснулся к тайне, которая являлась подлинным бриллиантом, невзначай обнаруженным на заплеванном полу притона.
— Все, что хотите, мсье…
— Можете называть меня мсье Труазье. Ну, ну, я шучу мое настоящее имя — Себастьян Моро.
Он оглянулся. Окружающие находились в состоянии полной прострации.
— Я думаю, что сейчас никакая иерихонская труба их не разбудит. Итак, слушайте.
Первый рассказ Человека с тремя глазами
Во времена оккупации немцами Парижа, всего несколько лет назад, я входил в подпольную группу «Зодиак». К Сопротивлению тогда тяготело огромное количество людей. Среди этих патриотов можно было встретить министра и прачку, врача и официанта, епископа и мусорщика. Они часто оказывали Сопротивлению неоценимые услуги, но роль многих была, так сказать, пассивной: они предоставляли явки, служили «почтовыми ящиками», доставляли самую разнообразную информацию, зачастую даже не зная, для чего она нужна. Активную роль играли организованные, хорошо законспирированные группы, как наш «Зодиак», как группы «Промонтуар», «Марко Поло» и другие. Все они входили в состав Тайных Вооруженных Сил, действовавших под эгидой Лондона.
Ядро этих групп составляли коммунисты, надежные, настоящие люди, рыцари без страха и упрека. Мы могли даже иметь дело с любой нечистью, как порой требовали обстоятельства, не подвергаясь опасности заразиться.
При английской службе военной разведки, так называемой «М. И.», в ту пору были созданы две организации специально для оккупированной Франции — «РФ» и «Ф». Они были тесно связаны с подпольными организациями Сопротивления и занимались, главным образом, вопросами диверсий и саботажа, а также добыванием разведывательной информации.
У каждой группы были свои, особые задачи: одна группа, скажем, имела «научный сектор», базировавшийся в каретном сарае квартала Круа-Руж. Там изготовлялись радиопередатчики, зажигательные бомбы, глушители для пистолетов и моторов, липовые документы. Здесь был сконструирован телефон, взрывающийся после звонка при снятии трубки. Несколько таких аппаратов удалось установить в немецкой комендатуре Парижа и действовали они без осечки.
Здесь работали специалисты высокого класса, и сам великий Фредерик ночами, как рядовой химик, изготовлял взрывчатку.
Была у нас служба «Все, что угодно», под этим подразумевались самые неожиданные предметы: от комплектов эсэсовских форм до гестаповских номеров к автомашинам и продуктовых карточек.
Направление группы «Зодиак» заключалось в получении, обобщении и пересылке информации.
В 1942 году хорошее разведывательное бюро — к тому же бесплатное — представляло для англичан немалую ценность. Перед вступлением в войну Советского Союза де-голлевский комитет был нашей единственной надеждой. Но союзники не очень-то охотно помогали нам установить контакты со Свободной Францией. Но мы-то твердо знали, что так долго продолжаться не может, что Сражающаяся Франция рано или поздно возродится, как Феникс, из пепла неудач и поражений. Мужчины и женщины, наши соратники, каждодневно рисковали жизнью и не только жизнью: в случае провала их ожидали страшные пытки. Они шли на смерть, отдавая себе отчет, что жертвуют собой не ради английской или американской разведки, уверенные, что работают во имя своей родины.
Мне трудно разъяснить вам, в каких условиях мы действовали: кругом был сплошной мрак. Лишь кое-где мерцали крохотные маячки. Все остальное тонуло во мгле и представлялось огромной грудой перемешанных головоломок.
Один неверный шаг — и каждый из нас рисковал оказаться в когтях гестапо. Никто не застрахован от коварной подножки со стороны Его Величества Случая. Вследствие ничтожной и глупой оплошности моя тройка была схвачена гестапо.
В камеру я не вошел, а буквально влетел: удар подкованного сапога гестаповца угодил мне в самый крестец. Несколько минут я не мог разогнуться от боли, а когда перевел дух, то увидел своего товарища по несчастью. Это был белокурый гигант, и меня поразило его лицо — оно напоминало какую-то нелепую мозаику от покрывавших его кровоподтеков. Приглядевшись, я узнал его: то был Морис Дюваль, видный партийный деятель, член Французского парламента.
Мы крепко обнялись. Я был безумно рад, что судьба послала мне такого товарища по камере.
Мы проговорили до глубокой ночи. Морис рассказал мне, что его, скрывавшегося под обликом скромного чиновника муниципалитета Мишеля Кольбера, выдал провокатор и не сомневался, что его инкогнито будет вот-вот раскрыто. Попав в тюрьму «Сантэ» много раньше меня, Морис расспрашивал о подпольной работе, о том. что делается на воле.
На стене камеры были выцарапаны строки:
Так пусть же вихрь могучий унесет
Того, кто край родимый предает,
Позорит святость дружеских союзов,
И навсегда да будет проклят тот,
Кто посягнет на родину французов!
Это были стихи Франсуа Вийона из «Баллады проклятий врагам Франции». Мы имели время заучить их и часто во время допросов, стиснув зубы, твердили их, как молитву, про себя.
— Дела наши неважные, старина! — предупредил меня Морис в первый же вечер. — Ты еще не представляешь себе, в руки какого следователя мы попали. Звать его Этьен Фаго…
— Француз?!
— К сожалению, да. Француз, облаченный в гестаповскую форму, предатель, грязная свинья, к тому же садист. Это изверг, которому удивляются даже его немецкие коллеги. Среди арестованных он получил прозвище «Крапо».
Увидев этого субъекта, я убедился, что кличка как нельзя лучше пристала ему. Лысый, совершенно голый череп, был покрыт какими-то прыщами (к тому же он имел обыкновение смазывать эти болячки зеленкой), что-то жабье было в ухмылке его огромного рта, что-то скользкое, омерзительное, от пресмыкающегося, во всех повадках и движениях его разболтанного, тщедушного тела.
Не знаю, что он сделал с моими товарищами, но в каком виде я вышел из его рук, можете судить по моей физиономии. Левый глаз он мне выбил на первом допросе, правого я лишился на последнем.
Ему, видите ли, нужно было дознаться, что означал найденный у меня при аресте листок из вопросника. Чтобы вам было понятно, почему Крапо так добивался этого, должен вам пояснить, что представлял собой вопросник. Время от времени мы получали из Лондона список вопросов. Документ, о котором идет речь, содержал сто двадцать вопросов, некоторые самого неожиданного характера. В руки Крапо попал лишь один листок этого документа, состоявшего из двадцати машинописных страниц.
Там были, в частности, такие вопросы: «Каков диаметр шарикоподшипников, изготовляемых для немцев заводом в Аннеси?…», «Каков номер немецкой подлодки, заправлявшейся в Дакаре 16 сентября 1942 года?», «Как идет установка пусковых площадок для оружия «X» в районе Па-де-Кале?». Ну, и так далее.
Особенный интерес у Крапо вызвал вопрос: «Каков диаметр гальки на пляжах в…». Адрес пляжей отсутствовал, на этом листок обрывался. Не нужно было быть великим детективом, чтобы понять с какой целью был задан вопрос. Неудачный рейд англичан в Дьепп придавал ему особую актуальность: забиваясь в траки гусепиц, галька вывела из строя английские танки, потерявшие подвижность. Таким образом, месторасположение пляжей, о которых шла речь, намекало на участки планируемого будущего вторжения.
После обычного цикла истязаний меня заставили раздеться до пояса и привязали к кольцу, ввинченному в потолок. Я висел на вытянутых руках, еле касаясь пола кончиками пальцев ног. Тут я услышал гудение паяльной лампы. Крапо жег меня под мышками, добиваясь ответа. Я молчал.
— А что означает этот вопрос: «Сообщите годовой календарь ярмарок во Франции», — спрашивал Крапо. Я знал, что это интересовало управление союзной бомбардировочной авиации. В ярмарочные дни решили бомбежек не производить, во избежание излишних человеческих жертв. Видите, как просто.
— Нет, скажешь!
И я сказал. Несмотря на адскую боль, я ответил палачу:
— Видимо, англичане собираются принять в них участие со своими товарищами.
Тут Крапо прямо-таки осатанел.
— Ты еще смеешься? Не скажешь? Или ты у меня больше никогда не увидишь белого света…
Огненное лезвие прошлось по моему лицу…
* * *
На этом месте рассказа свет в комнате погас и под потолком вспыхнула красная лампочка.
Моро схватил журналиста за руку:
— Облава! Нужно сматываться побыстрее. Через пять минут здесь будут флики.
Он потянул Мулино в коридор. Да и пора уже было. Позади загромыхали сапоги полицейских, посыпались ящики, раздался звон разбитого стекла, чертыханье фликов.
Моро и Мулино успели выскочить во двор (как потом узнал журналист, Моро обрел способность отлично видеть в темноте). Двор, к счастью, оказался проходным, и они вскоре оказались на улице.
— Завтра я доскажу вам остальное, — задыхаясь, сказал Моро. — Приходите утром, часов в одиннадцать, на кладбище, к памятнику расстрелянным заложникам. Ступайте, и да хранит вас бог, вы мне еще будете нужны.
Они расстались.
Назавтра Мулино и Моро встретились в условленном месте. Здесь под сенью больших платанов стоял скромный обелиск из черного гранита, на котором были высечены имена тридцати заложников, фашисты казнили их за несколько дней до парижского восстания, освободившего город, и поэтому место захоронения удалось установить сравнительно легко. Потом останки их перенесли и погребли тут. Моро принес с собой букетик красных гвоздик и положил их к подножию обелиска.
— Я с нетерпением жду продолжения вашей истории, — сказал журналист, — но прежде хочу напомнить вам, что до сих пор не знаю, в чем заключается ваша просьба ко мне.
— Да, непредвиденные, как говорится, обстоятельства помешали нам, — ответил Моро. — Исполнив мою просьбу, вы окажете мне неоценимую услугу…
— Что именно вы желаете?
— Вы должны помочь мне найти одного человека, того, кто исцелил меня… Но задача это непростая и нелегкая. Я его тщетно разыскиваю уже несколько лет.
— Как его фамилия?
— Не знаю. Вернее — забыл.
Мулино поднял брови:
— Разве такие вещи забывают?
— Позже вы поймете все.
— Кто этот загадочный «он»?
— Вероятно, врач. Офтальмолог или окулист. Не знаю.
— Где он живет?
— Возможно, в районе улицы Муфтар.
— Не много же вы знаете. Задали задачку: пойди туда — не знаю куда, найди того — не знаю кого. Однако попробую. Знаете ли, мы, поставщики уголовной хроники, все немножко детективы.
Моро схватил руку журналиста и крепко пожал ее:
— Я верю вам и желаю удачи. Может быть, вам удастся сделать то, чего не смогли наши патентованные комиссары Мегрэ. А теперь продолжу свой рассказ.
Они присели на скамеечку около обелиска.
Второй рассказ Человека с тремя глазами
Я пришел в себя в камере под утро. Морис старался облегчить мои страдания, но что он мог сделать? Разорвав единственную рубашку, он делал мне холодные компрессы, но скоро убедился, что это не дает облегчения. Он стал колотить в дверь камеры и требовать врача.
Вскоре действительно явился какой-то долговязый эсэсман в очках. Вид у него был очень недовольный, как понял Морис, его, видимо, оторвали от завтрака.
— Ну, что у вас тут? — процедил он, что-то дожевывая.
Он мельком осмотрел меня.
— Узнаю руку Фаго, лихая работа, — таков был его «диагноз».
Дюваль стал доказывать ему, что необходимо незамедлительно обработать рану, извлечь остаток погибшего глазного яблока, сделать противостолбнячный укол.
Но этот коновал в чине гауптштурмфюрера только зевнул:
— Зачем? Скоро ему вообще ничего не понадобится…
Произнеся эту загадочную фразу, он удалился.
Правда, минут через двадцать коридорный надзиратель принес бинт. Вот и вся «помощь». Но он, кроме бинта, принес кое-что поважнее: сообщил, что после обеда нас перевезут в тюрьму «Шерш миди». Мы знали, что это означает: там казнят.
Я уже сказал, что у Сопротивления повсюду были глаза и уши, даже здесь, в этом застенке. Одним из этих ушей был наш надзиратель, тоже француз. Он приложил палец к губам и шепнул на ухо Морису:
— Приготовьтесь. Оказия будет по дороге…
Этого было достаточно. Мы поняли, что речь идет о попытке нашего освобождения.
Дюваль тщательно забинтовал мне голову и сказал, что без меня не уйдет. Это было верное сердце.
Мы стали ждать своего часа. Кусок, конечно, не лез нам в горло.
Нам очень повезло. Мориса, меня и еще трех человек, как я позже узнал — Пьера Буато и поляка Анджея Козубека из группы «Промонтуар», Сен-Ламбера из группы «Марко Поло», погрузили не в тюремную карету, а в открытый полугрузовик. Охрана состояла из пяти дюжих эсэсманов.
Боевая группа, в которую входили шесть хорошо воруженных мужчин, а руководила ею беременная женщина, заняла позиции на мосту Гильстер, через который обязательно должен был проехать наш полугрузовик.
Нападение произошло среди бела дня, на участке, полном немецких солдат и дарнановских милиционеров. Вся ставка была на внезапность удара.
Счастье улыбнулось смельчакам. Посередине моста дорогу полугрузовику преградил трамвай. Шофер чуть-чуть не врезался в вагон, получил пулю в висок и только в последний миг рефлекторно затормозил.
Тут наша Люсьена и ее бригада бросились в атаку. Вся эта отчаянная операция заняла не больше тридцати секунд. Конвоиры были перебиты, еще полминуты потребовалось, чтобы освободить арестованных, подобрать своих раненых и скрыться.
С помощью Дюваля я перевалился через борт и очутился в толпе. Кто-то крепко схватил меня под руку и шепнул: «За мной, друг! Высокий утес по-прежнему вздымается среди волн».
Это был пароль группы «Зодиак».
Через несколько шагов мой спутник втащил меня в подъезд какого-то дома. Мы поднялись на второй этаж, позвонили… Дверь тотчас отворилась. Я был спасен.
Моро вдруг остановился. Лицо его побледнело и стало похоже на гипсовую маску. Он глядел вслед прохожему, невзрачному господину, который, не торопясь, направлялся к выходу с кладбища.
Моро сжал руку Мулино:
— Подождите. Если через полчаса не вернусь — завтра на этом же месте.
И кинулся вслед невзрачному господину.
* * *
— Что же вы вчера так стремительно сорвались за этим прохожим? Кто он?
Моро был явно взволнован.
— Мой палач.
— Этот самый Фаго?
— Да.
— Вы уверены?
Совсем недавно один мой старый комбатант сообщил, что как будто видел его в Лионе. Но утверждать не берется, говорит, что мало похож. Но как бы он не изменял свою наружность, я узнаю его среди тысяч людей. Как он оказался в Париже? Зная его поразительную наглость, это нетрудно понять.
— Вы догнали его?
— Почти. Но у ворот кладбища ожидало пассажиров такси. Он проворно вскочил в него и уехал. Садясь, он обернулся и поглядел на меня. Могу дать клятву, что это был он. Но я заметил номер машины и в тот же день разыскал ее и узнал, куда он его отвез. Теперь мне остается совсем немного досказать вам, и я займусь этим субъектом.
Третий рассказ Человека с тремя глазами
Меня под руки ввели в квартиру, где в воздухе носился легкий запах лекарств. Потом уложили на диван, покрытый простыней, и заботливые руки смочили засохшую повязку на моем лице и осторожно размотали бинт. Лицо у меня мучительно горело и саднило, но мазь, которую на место ожогов наложили те же руки, сразу принесла облегчение. И после укола я надолго погрузился в небытие.
Дня через два внимательного ухода я пришел в себя, нервный шок миновал. Человек, выхаживавший меня, — я дальше буду называть его «доктор» — присел на диван и спросил:
— Не согласились бы вы рискнуть перенести одну операцию?
— Я понимаю, что она необходима.
— Нет, нет, это совсем не то, что вы предполагаете. В первый же день я удалил безнадежно погибшее глазное яблоко, основательно обработал рану, которая уже начала гноиться, и теперь с этой стороны вам ничто не угрожает. Я имею в виду другое.
— Что именно?
— Я попробую вернуть вам возможность видеть…
Это было так неожиданно, что я привскочил и сел на диване.
— Вы меня мистифицируете, доктор! Разве это возможно?
— Будем надеяться. Вы первый человек, на котором я хочу произвести этот эксперимент. Тридцать лет я искал решения задачи и теперь уверен, что эти годы не пропали даром.
Я ощупью нашел руки доктора и стал целовать их с таким пылом, с каким, вероятно, целовал руки Христа воскрешенный Лазарь.
— Я даже не спрашиваю, опасна ли эта операция, я готов на все… Но как это возможно?
— Это, видите ли, сложная материя. Я не знаю, насколько вы сведущи в медицине, но постараюсь объяснить возможно проще.
— Я вас с нетерпением слушаю.
— Наш организм еще полон неразгаданных тайн. О многих из них говорили еще медики и философы древности. Одной из таких тайн до последнего времени была шишковидная железа в нашем мозгу или эпифиз. В последнее время технический и научный прогресс предоставил в распоряжение ученых электронный микроскоп, биохимический анализ, регистрацию биотоков клетки, ее ядра и даже содержащихся в ядре частиц. Это дало возможность проникнуть во многие тайны.
Что же представляет собой эпифиз? Железу, размером с большую горошину, удлиненную сзади, как маленькая груша. Она находится в середине массы мозга. От нее она четко отделена, поскольку эпифиз подвижен, заметить и отличить его нетрудно.
По представлениям древних индейцев мы якобы обладаем «третьим глазом», позволяющим восстанавливать образы и опыт прошедшей жизни. Это отчасти верно.
В последние годы «мозговая железа» заново была внесена в программу исследований.
Кстати сказать, у некоторых рыб и ящериц шишковидная железа, располагаясь посредине «лба», как раз под кожей, которая на этом уровне прозрачна, в точности повторяет структуру глаза. Это маленький пузырек, наполненный стекловидной жидкостью, и перегородка, расположенная под кожей, как бы напоминает роговую оболочку глаза, в то время как структура противоположной перегородки служит подобием сетчатки. Это действительно «третий глаз»! От него начинается нерв, который, как и зрительные нервы, образует очень важное реле в мозгу.
В человеческом организме все происходит так, будто этот «третий глаз» предназначен для того, чтобы видеть, образно выражаясь, «происходящее» внутри организма, а не вне его. Иначе говоря, эпифиз как бы стимулирует сообщения, поступающие из глаза, становится усовершенствованным органом системы зрения, анализатором…
Многое еще можно было бы рассказать об удивительных свойствах и функциях эпифиза. Однако, не буду утомлять вас. Короче говоря, я вижу свою цель в том, чтобы заставить эту железу работать на наружное, внешнее зрение, используя для этого какой-то участок тела, скажем, кожу лба. В помощь эпифизу надо привлечь некоторые нервные узлы. Операция весьма тонкая и сложная. Согласны ли вы на нее?
— Безусловно, доктор, даже если эксперимент при неудаче может привести к смерти.
— Ну, ну, до этого дело вряд ли дойдет. В худшем случае все останется по-прежнему.
— Я всецело доверяю вам,- заверил я.
И через несколько дней операция была сделана. Сперва доктор выбрил на моей голове тонзуру, небольшое круглое гуменце, как то делается у католических попов. Затем меня положили на операционный стол и погрузили в наркоз. Сколько времени я находился в этом состоянии — сказать не могу.
Но когда я пришел в себя, уже в постели, то ощутил руку доктора на голове.
— Как чувствуете себя?
— Подташнивает.
— Ну это всегда после наркоза. Но вы молодцом: давление нормальное, пульс тоже. Теперь — неделя полного покоя.
…И однажды, проснувшись утром, я ощутил на лбу прикосновение чего-то теплого. И потом увидел… солнечный луч, пробившийся сквозь щель портьер.
Тут я закричал, как человек умершийи родившийся вновь. Это был вопль Прометея, порвавшего свои цепи.
Доктор уже был тут как тут.
— Ну что? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Доктор, я вижу… свет!
Я сделал попытку сползти с кровати и упасть к нему в ноги. Но мой исцелитель удержал меня.
— Не волнуйтесь. И помните — полный покой.
Он поднес к моим губам рюмку коньяка. Так постепенно я стал обретать способность видеть. Не сразу, конечно: сначала я видел все в двух тонах — черном и белом. Но вскоре зрение стало цветным, окружающий мир обрел цвета и краски.
Через две недели я был практически здоров. Тонзура моя начала зарастать и только на ощупь можно было обнаружить под волосами два крохотных металлических стерженька. В огромных черных очках я расхаживал по квартире, окруженный заботами ласковой, миловидной Сюзанны, ассистентки доктора.
Однако не все обошлось благополучно, меня начали изводить страшнейшие боли в позвоночнике. В конце концов доктору пришлось обратиться к морфию. Так благодетель мой оказал мне роковую услугу. Вы, вероятно, знаете какое коварное это зелье, как двуликий янус — и яд и целитель страданий. И добавлю — сильный наркотик. Так я пристрастился к морфию и героину и стал клиентом дядюшки Гастона.
Однажды, когда я был в кухне, раздался сильный стук в дверь. Затем грохот солдатских сапог в передней и грубые голоса. Сюзанна схватила меня за плечо.
— Гестапо! Бегите! — она выглянула во двор. К счастью, дом не оцеплен.
Я, как был, в докторской пижаме и шлепанцах, выскочил наружу через черный ход. Впереди был невысокий забор. Я перескочил через него и оказался в чьем-то огороде — длинная полоса земли, засаженная капустой и картофелем. Преодолеть второй забор также не составило труда. Я перемахнул еще через чей-то палисадник и уперся в каменную стену, ограждавшую сад.
Здесь мне не повезло. Перелезая через стену, я сорвался и при падении ударился головой о большой камень. Подобрали меня владельцы сада, парижане, честные, сердечные люди. Я уж и не помню, чего я им наплел. Они, вероятно, догадывались, что все это неспроста, даже подозревали, что я подпольщик. И поступили очень остроумно: пользуясь своими связями, устроили меня в больницу под видом заболевшего своего жильца, немца, под именем и фамилией Вальтера Крюммеля. Там я и пролежал до самого освобождения.
Но травма, полученная в саду, имела для меня роковые последствия: я потерял память. Постепенно она восстанавливалась, но одно я забыл начисто: имя моего исцелителя и его адрес.
Да, что же вы ничего не говорите мне о результатах своих поисков? Удалось вам найти хогь какой-то его след?
Мулино опустил голову, помолчал и сказал, запинаясь:
— Нашел.
Моро вскочил, как подброшенный пружиной.
— Что же вы молчали? Где он, кто он?
Журналист взял Моро под руку.
— Пойдем.
Они прошли аллею, потом свернули в другую и Остановились перед белым мраморным памятником. На нем был высечен в медальоне барельеф: старый человек с усами и эспаньолкой. Ниже шла надпись золотом: «Жан Клод Лемонье. Член французской академии. 1875-1944. Он умер за свободную Францию».
Еще ниже значилось:
«Расстрелян гитлеровцами 16 августа 1944 г.
Посмертно награжден офицерским крестом Почетного Легиона».
— Да, это он! — дрогнувшим голосом сказал Моро. — Значит, он погиб всего за три дня до Парижского восстания.
Моро припал лицом к мрамору и зарыдал.
— Полно, Себастьян! — сказал Мулино, обнимая его за плечи. — Ты мог бы проискать его еще десять лет: он вовсе не был ни офтальмологом, ни окулистом. Мсье Лемонье был нейрохирург. К счастью, весь научный архив его уцелел и сейчас изучается.
Наконец Моро оторвался от памятника.
— А теперь, — сказал он, — пришло время расчета… Я всегда верил, что есть какая-то высшая справедливость, называйте ее Рок, Немезида, или как вам угодно, но возмездие должно совершиться.
Он вынул из кармана пистолет.
— Только не делайте глупостей, Себастьян! — сказал Мулино. — Самосуд есть самосуд, и убийство есть убийство.
— Неужели вы думаете, дружище, что и стану марать руки об эту грязную падаль? Нет, я передам его в руки правосудия. Пусть его судит французский народ.
Он сунул оружие в карман и добавил:
— Проводите меня до выхода,
* * *
Осторожный стук в дверь.
— Войдите!
Гостиничый номер средней руки. На постели раскрытый чемодан и разные дорожные принадлежности, хозяин, по-видимому, укладывался в дорогу. Сам он, без пиджака, в расстегнутой рубашке без галстука, в подтяжках, с недоумением посмотрел на посетителя.
— Что вам угодно?
— Мсье может уделить мне пять Минут по весьма важному делу.
— Не более. Видите, я уезжаю. Присядьте.
Они сели за круглый стол, один против другого и с минуту рассматривали друг друга.
Гестаповец вообще изменился очень мало, только отпустил брюшко. Важная примета — большая бородавка на виске исчезла, вместо нее остался еле заметный шрам. Он отпустил усы и бакенбарды, а лысину прикрыла копна волос. Но все эти довольно наивные ухищрения не могли скрыть его настоящего облика. Это, несомненно, был он!
Внимание гестаповца приковала алая ленточка медали Сопротивления на груди Моро, она прямо-таки гипнотизировала его.
— Чем могу служить? — повторил он.
— Несколько вопросов, мсье Крапо, — сказал Моро.
— Не знаю, почему вы называете меня каким-то дурацким именем. Вы принимаете меня за кого-то другого.
Он протянул визитную карточку, на которой значилось: «Эмиль Жапризо. Дамское белье, шелковая галантерея. 11725, ул Жанны дАрк, 12, Лион».
Моро разорвал карточку и клочки бросил в лицо Фаго.
— Руки на стол, гадина! — крикнул он, заметив, что рука мнимого коммерсанта потянулась к карману. В свою очередь Моро брякнул на стол пистолет.
— Одно движение и я. всажу в тебя всю обойму. Скажи: ты узнаешь меня?
— Первый раз вижу, — пролепетал «коммерсант».
— Конечно, конечно! Разве упомнишь всю вереницу твоих жертв, в озере крови которых следовало бы утопить тебя. Ты и Бланшара не помнишь, и Марселя Ламуре, и Пьера Рефрюжье, и Жюля Бурделя, проклятый Каин. Но мы-то никогда не забудем этих людей, чья воля, душевная стойкость и самоотверженность далеко превзошли все чудеса, которые приписываются христианским мученикам.
В дверь постучали.
— Да? — крикнул Моро и прикрыл ладонью пистолет.
Вошел портье.
— Билет на самолет, мсье.
Гестаповец открыл рот, но глаза, которые чудились ему за черными очками, пригвоздили его к месту. Он сидел спиной к двери и даже не видел вошедшего.
— Благодарствуйте. Положите билет на сервант.
Портье ушел. Моро перевел дух.
— Вы не подозреваете, что смерть стояла у вас за плечами. Ну, ладно, ближе к делу. Вы не узнали меня, но я-то вас узнал. Вы Этьен Фаго, бывший гестаповец. А я тот самый человек, который по вашей милости лишился обоих глаз. Меня-то уж ваша маскировка не обманет!
Моро протянул руку и сорвал с головы гестаповца парик, явив на свет его прыщавый череп.
Лицо Фаго в продолжение этого разговора все время меняло цвета — от мелового до лилового. Казалось, во время этого диалога он уже умирал тысячу раз.
— Из группы «Зодиак», — наконец выдавил он.
— Я вижу, память вам не изменила.
— Пощадите!
— Проси пощады у своих погибших жертв.
— Но ведь тот, о ком вы говорите, ослеп…
— Ты прав, Иуда. Гляди, подлый трус…
Моро сорвал очки. И то, что увидел гестаповец, поразило его, как удар обухом по темени.
Он вытянулся на стуле, как-то странно икнул, рот у него перекосило, и он так и остался неподвижным, вперив в Моро взгляд своих выпученных оловянных глаз.
Моро поднял его руку, и она упала на стол с глухим деревянным стуком.
Этьен Фаго был мертв.
