Перс: что мне сказать?

Иранский студент едет в Афганистан, изучает его легенды и оставляет там сердце…

О чем мне говорить, если я веду речь об Афганистане? О его заснеженных горных цепях, таких как Гиндукуш или высокие горы Бадахшана, в складках которых прячутся легендарные рубиновые рудники? О грецких орехах восточных областей размером с мужской кулак или о виноградинах величиной со сливу? О бесценных коврах с изощренным рисунком или о скромных подстилках кочевников, вытканных искусно и с любовью? Об армиях великих завоевателей, опрокинувших гордую Индию, и не единожды, а шесть десятков раз? О мудрецах Газни, Балха, Герата, Туркестана?

Да, друзья мои, я проехал весь этот благодатный край, пил из его чистейших горных ручьев, подпевал его чарующим певцам, видел поединки искусных борцов дальнего Ханабада, спал в худжре – гостевой комнате, которую даже в крохотной деревне предоставляют путникам бесплатно. Я насыщался огромными порциями божественного палау, ел бесподобные абрикосы, дыни, яблоки, гранаты. И я делил с горным пастухом в его хижине скудную трапезу, состоящую из крутого яйца и сухой лепешки.

И как может тот, кто испытал все это, передать вам свои впечатления? Как ему выбрать главное, в чем содержится суть Афганистана?

Прежде чем отправиться туда, я, как и вы, слыхал о свирепых горцах с их обычаями кровной мести, о суровых пустынях Регистана, где бился и побеждал храбрый Рустам из нашего эпоса, о громадных медведях-убийцах Хазараджата, об отважных потомках воинов Чингисхана, не боящихся никакого врага. Как и вы, я слыхал об опасных долинах, о безжалостных грабителях, об афганцах, равно готовых и к жизни и к смерти. Конечно же мне было боязно.

Но я был заинтригован, ибо мало кто из иранцев от куполов, минаретов и прелестей Исфахана, от суеты Тегерана, откуда мы видим сверкающую, вселяющую покой вершину Демавенда, пускается в путешествие в эту неведомую страну, чьи воины шли на нас под началом безжалостных завоевателей, включая Тамерлана.

Я был и прав и не прав, как любой, кто опирается только на чужие слова. Афганистан – это, прежде всего, страна непримиримых контрастов. Летом в Кабуле вы изнываете от жары, но, проехав совсем немного на север, вы наслаждаетесь бодрящим горным воздухом Кохистана. Близ Кандагара вы будете умирать от жажды, но в прелестном Пагмане, угнездившемся у подножия Гиндукуша, вам покажется, что вы находитесь среди райских рек и садов. Если вы чем-нибудь не понравитесь бандиту, он ограбит вас. Но на одного такого вы найдете сто достойных, благородных, богобоязненных персон, ибо афганец, беден он или богат, поистине персона.

Пустившись в путь из нашего иранского Хорасана, из священного Мешхеда, я очень быстро ощутил вкус воздуха, почувствовал красоту афганского языка. Первая наша большая остановка была в Герате. Над этим красивым торговым городом, полным садов, господствуют величественная мечеть и поразительные здания – подлинные земные сокровища со времен Тамерлана. Здесь, кроме того, находится гробница Ансари, «князя мыслителей», великого суфийского богослова.

Южнее и восточнее, на земле воинственных пуштунов, не слишком благосклонных к Ирану, лежит Кандагар. Здесь влиятельный Саид Сабир-шах короновал первого афганского шаха – Ахмад-шаха Дуррани. Здесь, кроме того, в величественном здании, окруженном красивыми садами и водоемами, покоятся плащ Пророка и его знамя, которые выносят только в случае опасности или войны. Если бы я стал описывать вам изобилие плодов, орехов, овощей, вкуснейших блюд из баранины, вы бы все равно мне не поверили, так что двигаюсь дальше.

Из Кандагара я направился на север – в Кабул, проезжая места поразительной красоты, будь то леса или равнины, долины или нагорья, будь то поля, где зрел урожай, или Газни, старинный державный город Махмуда, жемчужина Востока, с его громадным суровым замком. Там, в гробнице Махмуда Газневи, я увидел огромные доспехи и знамя, с которыми великий правитель шел в битву. Я отдал дань почтения окружавшему его созвездию воинов и мыслителей, и прежде всего великому Фирдоуси, который посвятил Махмуду свою «Книгу царей».

Кабул, чье зарождение скрыто в глубинах истории (согласно легенде, его построил Каин, убивший Авеля), лежит среди гор, которые – вместе с рекой Кабул – рассекают его надвое. Здесь люди из всех частей страны – таджики, пуштуны, туркмены, язычники и прочие – встречаются и перемешиваются, занимаясь торговлей, учебой, государственным управлением и проводя досуг.

Город красив, хорошо расположен, в нем много радующих глаз строений. Прекрасное зрелище представляет собой величественный дворец Арг; стоящая на холме крепость Бала-Хиссар возникла в такой глубокой древности, что никому не известно, кто ее построил.

Из Кабула я двинулся дальше на север, через Гиндукуш, в туркестанские земли. Здесь я осмотрел Балх, «мать городов», где родился великий поэт Руми. Город, ныне разрушенный, был в свое время, судя по всему, одним из величайших на свете. Остатки дворцов и мечетей, учебных заведений и минаретов, садов и колодцев, базаров и площадей для смотра войск столь многочисленны, что едва ли кто-нибудь когда-нибудь сосчитал или сосчитает все это. Сколько же сокровищ, должно быть, лежит в этой земле, чьи хозяева перед нашествием монголов Чингисхана поспешно закапывали свои богатства – золото, драгоценные камни, – а затем гибли под копьями нахлынувших орд…

В Туркестане я увидел, кроме того, священный город Мазари-Шариф с его огромной мечетью и учебным заведением, чье здание, облицованное голубой плиткой, должно считаться подлинным чудом света. Правоверные стекаются сюда почтить память Хазрата Али, зятя и преемника Пророка.

Вся эта северная территория, которая примыкает к реке Окс (Амударье), изобилует равнинами, где разводят великолепных каракулевых овец с черным, белым и даже золотым руном, где делают бесподобные туркестанские ковры, где пасутся лошади одной из лучших пород на свете. Здесь, кроме того, выращивают лучшие на Востоке дыни, здесь возделывают хлопок и десятки других культур. Тюрки – первоклассные земледельцы и дисциплинированные воины. Некоторые из лучших афганских бойцов родились в Туркестане.

А что мне сказать о Ханабаде – «ханском городе», откуда на северо-восток по горным проходам Вакхана отправляются в Китай караваны? Скажу только, что там я повстречал мудрых суфиев, богачей и бедняков, не делающих притом между собой никаких различий, и вкусил от их великого ума.

В Ханабаде я увидел редкие изделия, сохранившиеся от времен, когда там был обширный греческий храмовый комплекс, привлекавший паломников из многих мест. Там я ел вкуснейшие тутовые плоды из всех, что мне доводилось пробовать, пил зеленый чай с кардамоном и розоватым каймаком – особыми сливками, которые умеют делать только на севере. Я отдыхал в тамошних прекрасных садах и слушал музыку многих местных ансамблей, перемежавшуюся стихами и древними легендами, которые звучали из уст длиннобородых рассказчиков, порой певших под ситар, дол и уд.

Мое путешествие продолжалось шесть месяцев. На что же я жил, переписчик и студент из бедной семьи? Меня передавали из рук в руки: суфий писал рекомендательное письмо начальнику почты, мулла – купцу, земледелец – коневоду. Сам же я не истратил ни гроша.

Многие афганцы бедны, но любой готов разделить с тобой трапезу и кров. Если у меня не было рекомендации, я шел в мечеть и сообщал о себе служителю. Тот говорил про меня мулле, и он после богослужения объявлял собравшимся о моем приезде. Это обеспечивало мне ночлег – только надо было перетерпеть толкотню людей, соперничавших за честь принять чужестранца. «Путники – гости Аллаха», – гласит одна из их пословиц.

Я повидал Джабал ас-Сирадж, основанный Александром Великим, и высеченные в скале статуи Будды в необъятной и красивейшей долине Бамиан. Высота этих колоссов – около пятидесяти метров. Поразительное зрелище! Тысячи пещер были вырыты здесь для монахов, живших до возникновения Ислама.

Я побывал в знаменитых горах Кох-и-Даман к северу от Кабула. Там меня приветствовали потомки Руми и великого Абу Бакра. Я увидел могучих борцов, танцы с саблями, лошадиные скачки и все состязания, которыми афганцы славятся по всему миру. Там, как и в других местах Афганистана, люди живут в крепостях с высокими стенами и бойницами. Чаще всего это твердыни ханов, которые правят племенами или территориями.

Еще более гостеприимные, чем большинство афганцев, здешние ханы щедро одарили меня и приняли с великим почетом, как важное лицо. Они направили меня в Пагман, во владения своих родичей, славнейших суфийских учителей и воинов. Пагман, который расположен чуть северней Кабула, надо увидеть, чтобы поверить рассказам о нем. Поистине это преизобильный край: богатейшие урожаи, непревзойденные плоды, стойкие патриоты и мудрые законоучители. С древнейших времен, при любой господствующей религии, здесь был духовный центр страны.

В Пагмане можно увидеть великий замок Джан Фишана, хашимитского саида прошлого столетия, представителя блистательного рода вождей, прозванных Шах-Саз (Творцами владык). Да будут благословенны они сами и их Дом!

О прекрасный Афганистан! О несравненный народ его! Вы подарили счастье бедному путешественнику. Незначительному человеку, оказавшемуся на этой земле, вы дали почувствовать, что он чего-то стоит. Хотя, пожалуй, наоборот. Почтив меня гостеприимством, вы показали свое величие и выявили мою нескромность. Ибо мне недостает смирения (а кому достало бы?), чтобы оценить ваши достоинства сполна.

Что мне сказать об Афганистане? Брат мой, любая попытка выразить чувства, которые я испытываю, обречена на провал. А что я скажу афганцам?

 

Русский: поездка полковника Гродекова

В сентябре 1878 года я подал командующему войсками Туркестанского военного округа рапорт об увольнении меня из Ташкента в отпуск в Одессу и Петербург и о разрешении проследовать в Россию чрез Афганистан и Персию. ‹…› На замечание генерала Кауфмана, что мне придется долго ждать разрешения эмира Шир-Али, я доложил, что, вместо того чтобы ждать это разрешение в Ташкенте, не лучше ли мне выехать оттуда вместе с нарочным, который повезет письмо генерал-губернатора к эмиру: нарочный будет ехать значительно скорее, чем я; ‹…› таким образом, пока я доеду до Мазар-и-Шерифа, местопребывания генерал-губернатора афганского Туркестана, нарочный успеет съездить в Кабул и привезти в этот город разрешение Шир-Али-хана на мой проезд. Генерал Кауфман согласился на мои доводы, и я, снабженный открытым листом за подписью и печатью генерал-губернатора, выехал из Ташкента в Самарканд на почтовых ‹…›.

Меня сопровождали: 1) в качестве переводчика и слуги, теймур Мустафа Рахметулин, родом из Гюлистана, около Мешхеда. ‹…› Знает три языка: персидский, тюркский и русский; 2) персиянин Ибрагим мулла Гуссейнов, родился в Самарканде; ‹…› 3) киргиз Сергиопольского уезда Уразалы Кожанбергенев. Говорит по-русски, исполнял обязанность конюха.

Вооружение наше состояло из кавалерийской берданки со ста патронами и револьвера Смита-Вессона с двенадцатью патронами. Впоследствии, в Мазар-и-Шерифе, были приобретены два афганских ножа, а в Мешхеде – двустволка.

Перевозочные средства составляли: четыре верховые лошади, по одной на каждого, две вьючные и одна запасная – всего семь.

Я не прибегал к переодеваниям и путешествовал в форменной одежде. Я не скрывал ни своей народности, ни чина, ни маршрута, по которому предполагал следовать. ‹…› Всякий маскарад только мог повредить делу, при неудовлетворительном знании мною восточных языков и при полном незнании обрядовой стороны, которая сопровождает каждый шаг мусульманина. ‹…›

5-го октября, после полудня, я прибыл на Аму-Дарью, к туркменскому селению Патта-Кисар, где существует переправа на каюках. На афганском берегу ко времени моего приезда в Патта-Кисар никого не было. Приблизительно часа через два на левом берегу показались всадники и началась установка двух кибиток. Бухарские чиновники тотчас сообщили мне, что кибитки предназначаются для моего приема, а всадники – для конвоирования меня в Мазар-и-Шериф. Этому сообщению я охотно верил. ‹…›

На другой день, 6 октября, я с своими людьми и лошадьми на каюке переправился на афганский берег. Здесь меня встретил ишагасы Шах-Севар-хан с офицерами кавалерийского взвода, прибывшего накануне, и пригласил в кибитку ‹…› Я направился к ближайшей, у которой стояли часовые, но лишь только подошел к ней, как один часовой занес над моею головою саблю. Недоумевая, что это значит, я попросил объяснения ишагасы, и тот мне ответил, что в эту кибитку вход воспрещен, так как в ней сидят арестованные. ‹…›

Войдя в следующую кибитку, мы расселись на ковре. После обычных поздравлений с благополучным приездом и вопросов о моем здоровье ишагасы спросил меня: кто я такой, куда еду и зачем? В ответ на это я подал ему свой открытый лист, в котором на языках русском, персидском и тюркском было изображено следующее: «Предъявитель сего, полковник Гродеков, в сопровождении своих служителей, с разрешения моего, отправляется в Россию, чрез Афганистан и Персию. Поэтому я прошу всех начальников, которые будут находиться на пути следования полковника Гродекова, оказывать ему содействие и покровительство. Сентября 21-го дня 1878 года. Ташкент. Туркестанский генерал-губернатор и командующий войсками Туркестанского военного округа генерал-адъютант фон Кауфман 1-й».

Прочитав этот документ, ишагасы сказал, что мне придется подождать здесь, на берегу, может быть, дня два, пока не придет разрешение луинаиба на пропуск меня в Мазар-и-Шериф. ‹…› Я заранее уже решил, что ни под каким видом не останусь здесь ждать и одного часу; и если бы не было разрешено тотчас ехать в Мазар-и-Шериф, то я переправлюсь обратно на бухарский берег ‹…›. Все это я и высказал ишигасы, добавив, ‹…› что странно не пускать меня вперед, когда афганские подданные у нас ходят где хотят, когда наши государи находятся в дружбе ‹…›. Ишигасы ответил, что в России свой закон, а в Афганистане – свой ‹…›.

Видя мое упорство, ишагасы приходит просто в отчаяние; он хочет задержать меня хотя на несколько часов: велит зарезать барана и готовить обед. Но я отказываюсь от обеда, говорю, что буду есть только на следующей станции, наконец возвышаю голос ‹…›. Я потому позволял себе такую резкость, что боялся, как бы афганский начальник уступки мои не принял за слабость; затем мой высокий чин кернеля, а главное, дружественные отношения между Россией и Шир-Али давали мне уверенность, что ишагасы никакого насилия не посмеет надо мной учинить. Шах-Севар-хан поник головою и стал громко рассуждать сам с собою: «Пустить его вперед – может быть беда, не пустить – может быть еще хуже; ‹…› хорошо, поедем; только вы должны знать, что из Мазар-и-Шерифа вас не выпустят без разрешения эмира». «Это до вас не касается, – ответил я ему. – В Мазар-и-Шерифе я буду иметь дело с луинаибом, а не с вами». Через полчаса мы тронулись в путь.

‹…› Сначала около трех верст дорога идет по сырой местности, затопляемой во время разливов Аму-Дарьи и поросшей камышом и кустарником патта. С третьей версты начинаются пески ‹…›. Пески тянутся на протяжении тридцати пяти верст, до начала развалин города Сиягирда. ‹…›

Под впечатлением нашего разговора на берегу Амударьи ишагасы был в самом мрачном настроении духа. Я первый заговорил. ‹…› На вопрос «Будет ли допущено в Кабул английское посольство?» ишагасы отвечал: «Ни за что на свете». – «Ну, а если англичане объявят вам войну?» – «Мы справимся с ними, как справлялись уже не раз». ‹…›

В Сиягирде меня поместили в одном доме, рядом с ишагасы. ‹…› Когда уже смерклось, я вышел на двор, поговорить с офицерами. Один из часовых громко сказал: «Если бы была моя воля, то этого кафыра я изрубил бы в куски!» Эти слова были произнесены в присутствии двух офицеров, и они не сделали часовому никакого замечания, хотя не могли не знать, что если я не понимаю по-персидски, то понимает мой переводчик и что он мне все передаст. Передав слова часового, Мустафа добавил от себя, что нет ничего мудреного, если кто-нибудь приведет желание солдата в исполнение, так как убийца кафыра наверно сделается святым. ‹…›

От Сиягирда до Мазар-и-Шерифа оставалось восемнадцать верст. Мы встали поздно, часов около шести. Я вышел умываться на двор; афганцы собрались смотреть на процесс умывания. Когда дело дошло до чистки зубов щеточкою, любопытные спросили: «Из чего она сделана?» Мустафа ответил: «Из свиной щетины». Все присутствующие начали отплевываться. Вследствие этого я сделал уступку: на будущее время решил умываться в комнате или в палатке.

Мы выехали в восемь часов утра. Через час движения перед нами открылись в отдалении Тохтапул, Мазар-и-Шериф и Туримар. Четыре голубых минарета в Мазар-и-Шерифе ясно обозначались среди серых построек этого города. Наш путь лежал прямо на святилище; но, подходя к городу, мы свернули с дороги и пошли целиком через поля ‹…›. Стало ясно, что афганцы не желают, чтобы я проехал мимо святилища. Когда мы подошли к самому городу, то ишагасы приказал солдатам обнажить сабли. Затем мы следовали по городу в таком порядке: впереди три солдата, потом трубач, все время игравший сигналы, я рядом с ишагасы, Мустафа и, наконец, взвод. Я спросил ишагасы: для чего солдаты обнажили сабли? Он отвечал: «Для вашей безопасности: наш народ дикий, необузданный, мало ли что может случиться». – «Ну вот, вы приняли меры предосторожности против покушения на меня со стороны жителей; а позвольте вас спросить: какие вы меры приняли против покушения на мою жизнь со стороны ваших солдат? ‹…› Не буду ли я прав, если скажу, что вы хотите показать в городе, что я ваш трофей, т. е. ваш пленник». – «Думайте что хотите, но я вас должен доставить целым и невредимым; я отвечаю за каждый волос, который упадет с вашей головы». ‹…›

Наконец мы приехали к дому, который предназначен был для моего жительства. В этом самом доме жили члены нашего посольства в июле 1878 года, в ожидании разрешения Шир-Али-хана прибыть в Кабул. ‹…› Мы, т. е. я, ишагасы, два офицера и один дафадар (десяточный унтер-офицер), вошли в описанные комнаты, и здесь ишагасы объявил, что эти комнаты, а также весь двор предоставляются в полное мое распоряжение. Уселись на полу. Подали чай. Я предложил его ишагасы и прочим офицерам, но они от чаю отказались. Когда я выпил одну чашку, мои посетители поднялись и начали прощаться, желая мне всего лучшего. Я поблагодарил всех за заботы обо мне во время пути и просил ишагасы доложить луинаибу, что я готов ему представиться хоть сегодня, даже очень желаю видеть его сегодня. Ишагасы, заметив, какой я беспокойный человек, обещался доложить мою просьбу Хош-Диль-хану, но сомневается, чтоб он принял меня сегодня; по всей вероятности, прием последует завтра. ‹…›

Оставшись наедине, я вышел на двор осмотреть свою резиденцию. Двор имел сто пятьдесят шагов длины и семьдесят пять ширины. Во всю длину его пересекал широкий арык, у которого росли шесть великолепных чинаров. По другую сторону арыка, в тени одного из чинаров, сделано было искусственное возвышение из глины, покрытое алебастром. Здесь же росло несколько персиковых и абрикосовых деревьев. Двор был посыпан песком и содержался в большой чистоте. Все здания, в одном из которых устроена баня, были необитаемы. ‹…›

Осмотрев двор и строения, я пошел было через соседний небольшой дворик на следующий, где оставил своих лошадей, но был остановлен одним афганцем, который почтительно доложил мне, что я туда входить не могу. Смотрю: из калитки соседнего двора выглядывают пехотинцы с ружьями. Я понял, что ко мне приставлен караул. Я вернулся на свой двор, а вслед за мною вошел секретарь луинаиба, Магомет-Мусин-хан, за которым несли два кресла, обитых кожею. Отрекомендовавшись, что он приставлен ко мне луинаибом, Магомет-Мусин-хан просил обо всем, что только мне будет нужно, обращаться к нему, сам же он будет заходить ко мне каждый день. Затем он сказал, что луинаиб, зная, что русские не привыкли сидеть по-восточному, посылает мне два кресла. Потом началось представление людей, назначенных служить при мне. Таких людей оказалось семь: назир (расходчик, мажордом) Али-Риза, старик; комнатный слуга, он же заведывающий чаем и кальяном, Яр-Магомет; повар, его помощник, судомойка, дворник и банщик. ‹…› «Отныне вы гость эмира Шир-Али хана», – сказал мне Магомет-Мусин-хан. Потом задал те же вопросы, которые задавал ишагасы на берегу Амударьи: кто я такой, зачем приехал и пр. Попросил мой вид, прочитал его и спрятал к себе в карман, говоря, что покажет его луинаибу. Я спросил, когда луинаиб назначит мне аудиенцию. Магомет-Мусин-хан ответил, что он об этом еще не знает, но пойдет испросить приказаний. Позвав Яр-Магомета, он потребовал себе чаю. Ему подали чайник и чашку другие, чем подавали мне. ‹…› Эта посуда была чистая; я же пил из той, которая была опоганена членами нашего посольства. Из подававшейся мне посуды не пили и приставленные ко мне афганцы, а по их примеру перестали употреблять ее и мои люди: киргиз Уразалы и персиянин Ибрагим. ‹…›

Али-Риза и Яр-Магомет тотчас принесли обед, состоявший из плова с анисом и бараниной, супа из баранины и соуса: баранина с капустой. Все это было прилично ‹…›. После обеда подали арбузы и дыни, наконец чай ‹…›. Мои люди были крайне недовольны афганским угощением. Пришли жаловаться и на то, что баранины дали мало, и на то, что плов был холодный. Заодно заявили, что проклятый афган не дает лошадям клевера, отпускает только солому, а им, людям, не позволяет сходить в мазар помолиться Богу. ‹…›

Как раз в это время пришел Магомет-Мусин-хан и сообщил, что луинаиб примет меня завтра, 8 октября, в восемь часов утра. Я принес жалобу насчет неудовлетворительности пищи. Магомет-Мусин-хан позвал

Али-Ризу, сделал ему строгий выговор и погрозил, что в случае новой жалобы он лишится ушей.

На другой день, в половине восьмого часа утра, явился Магомет-Мусин-хан, чтобы провожать меня к луинаибу. Я надел мундир. Мы тронулись во дворец генерал-губернатора в таком порядке: впереди, шагах в десяти, шли двое пеших солдат, за ними я, потом Магомет-Мусин-хан, Мустафа и, наконец, десять пеших солдат. ‹…›

Дорога, по которой мы шли, была полита водою, а на улице, которая пересекала наш путь, стояли полицейские, имевшие назначение никого не пропускать во время нашего следования. Оказалось, что я жил шагах в шестистах от дома генерал-губернатора. При входе в дворцовый сад стоял часовой в красном мундире и отдал мне честь. Здесь сопровождавшие меня хазадары были остановлены, и мы продолжали путь втроем (я, Магомет-Мусин-хан и Мустафа). На всех перекрестках дорог обширного сада стояли часовые; таких часовых я насчитал четырнадцать; на самом деле их больше. При прохождении мимо часовых Магомет-Мусин-хан жестом показывал им, чтобы они отдавали мне честь. Перпендикулярно к дворцу, против открытой галереи, где должен был происходить прием, выстроена была рота пехоты так называемых парадеров. Парадеры – это дворцовая гвардия ‹…›. Люди были одеты в красные суконные мундиры с желтыми воротниками, погонами и обшлагами и белыми кантами по борту, воротнику и обшлагам, белые бумажные штаны, башмаки на босу ногу и войлочные каски с металлическими звездами на лбу ‹…› Народ все рослый, видный. ‹…› Лица совершенно напоминают наших старых гвардейских солдат, когда у них усы и баки нафабрены. Офицеры одеты в темно-синий однобортный сюртук, черные штаны и войлочную шляпу с широкими полями, обернутую голубою кисеею. Я прошел по фронту; чести не отдали.

Подойдя к дворцу и поднявшись на несколько ступеней, я очутился в обширной галерее, уставленной по стене креслами, совершенно такими же, какие были присланы ко мне на квартиру. Пол галереи был покрыт коврами. Хош-Диль-хан сидел на кресле. При входе моем на галерею он встал и сделал несколько шагов навстречу. Мы подали друг другу руки, и луинаиб пригласил меня сесть рядом с ним. Кроме нас на галерее сидели в отдалении: Магомет-Мусин-хан и мирза низам Сафар-этдин.

Луинаиб Хош-Диль-хан – генерал-губернатор обширной провинции, в состав которой вошли все узбекские ханства, находившиеся между Аму и горами Бадахшан. Луинаиб для своего высокого положения очень молод. Ему всего тридцать лет. Это красивый мужчина с черной бородой, по афганскому обычаю коротко подстриженною; роста выше среднего; крепкого телосложения. Он был одет в синий двубортный сюртук с костяными пуговицами, синие штаны, лакированные сапоги, войлочную каску и белые нитяные перчатки; шея была повязана голубым шелковым платочком. ‹…›

По обычаю, существующему в Средней Азии, я осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана; но, к удивлению своему, не получил встречных вопросов о здоровье Государя Императора и туркестанского генерал-губернатора. ‹…› Я прямо заявил луинаибу, что желаю как можно скорее тронуться в путь ‹…›. Луинаиб ответил, что без разрешения эмира он не может меня пустить в Герат.

– Когда же можно ожидать этого разрешения? – спросил я.

– В летнее время, – отвечал он, – наши чапары ходят в Кабул и обратно в шесть дней. Теперь в горах, по кабульской дороге, выпал большой снег, и потому доставка депеш должна замедлиться.

– Однако ж чрез сколько времени можно надеяться получить ответ из Кабула при настоящем состоянии пути?

– Чрез восемь, десять, двенадцать, даже четырнадцать дней.

– И столько времени мне придется ждать здесь, в Мазар-и-Шерифе?

– Да.

– Конечно, я могу свободно ходить по городу и окрестностям его во время этого ожидания?

– Нет, я не могу вам позволить выходить из вашей квартиры.

– Почему?

– Потому что боюсь за вашу безопасность. Вы не знаете нашего народа, он дикий, необузданный, того и гляди, что вас убьют. Представить себе не можете, сколько вы принесли мне беспокойства вашим приездом; теперь я не могу спокойно спать, зная, что вы здесь, в гостях у эмира, и что с вами может случиться что-нибудь недоброе. А тут еще новое известие: другой офицер едет в Бадахшан. Я просто не знаю, что и делать.

– Если я принес вам столько беспокойства, то, самое лучшее, я уеду на бухарский берег и там буду ждать разрешения Шир-Али-хана. ‹…›

– Теперь я не могу вас выпустить на бухарскую сторону. А что будет дальше, сам не знаю: это зависит от эмира.

– Почему вы не можете отпустить меня на бухарскую сторону?

– Потому что вас никто не просил сюда приезжать.

Признаюсь, этот отказ и этот оригинальный мотив к отказу до того меня поразили, что несколько времени я не нашелся что отвечать. Прежде всего мне пришло в голову, что я пленник и что надо бежать.

– Значит, я ваш пленник, – сказал я, – значит, я не ошибался, говоря вашему ишигасы, что он хочет показать народу, какой трофей добыл он. Вы говорите, что я ваш гость, а держите меня взаперти; так нигде не обращаются с гостем. Странная у вас манера насильно удерживать гостей. Ваши люди в нашей земле ходят куда хотят и делают что хотят. ‹…›

– У вас свой закон, у нас свой.

– Я буду писать генералу Кауфману. Надеюсь, письмо дойдет по назначению.

– Письмо будет отправлено.

Затем я встал, чтоб откланяться. Луинаиб просит посидеть. «Разве вам скучно со мной?» – сказал он. Я принял эти слова за насмешку и заметил, что в моем положении стыдно ему надо мной смеяться. Луинаиб сконфузился, стал оправдываться, что слова его я не так понял; он полагал, что мне лучше сидеть здесь, на людях, чем одному в своей квартире, что он сегодня же пошлет нарочного в Кабул и что если я имею написать что-нибудь нашему посланнику, то письмо мое с этим же нарочным будет отправлено. Спросил, где служу, в каких был походах и за что получил ордена и медали. ‹…›

Придя домой, я написал письмо генералу Разгонову, в Кабул, прося его выхлопотать как можно скорее разрешение Шир-Али-хана на пропуск меня в Герат. Передав письмо Яр-Магомету для отсылки к луинаибу, я созвал своих людей и передал им свой разговор с Хош-Диль-ханом. Конюх Ибрагим предложил свои услуги доставить письмо в Самарканд, но я сказал ему на это: если бежать, так бежать всем, ибо бегство одного ухудшит положение нас, остающихся на месте; пока подождем, посмотрим, привезут ли мое письмо к генералу Кауфману.

На другой день, 9 октября, Магомет-Мусин-хан пришел рано утром и от имени луинаиба попросил мой мундир, покрой которого понравился Хош-Диль-хану и он выразил желание сшить себе такой же. Мундир был отдан и на следующий день возвращен.

9-го и 10 октября я писал донесение генералу Кауфману. 11-го утром, по обыкновению, пришел Магомет-Мусин-хан. Я подаю ему письмо и прошу отправить его в Самарканд. Он не принимает. Почему? Потому что луинаиб не может посылать мои письма с особым курьером; придется ждать, когда будет получена почта из Кабула, тогда и мое письмо отправят. Это меня взорвало. Я окончательно стал убеждаться, что я пленник, что мне отказывают в возможности дать знать о себе в Самарканд. В этом убеждении меня утверждало еще то обстоятельство, что после аудиенции 8 октября караул при моей квартире был усилен пятью человеками; что в ночь с 8-го на 9-е на дворе у моих комнат появился часовой; что в ночь с 9-го на 10-е, кроме этого часового, был поставлен новый пост и что Яр-Магомет стал спать в моей комнате у дверей. Независимо этого, чтобы сделать меня совершенно беззащитным, Магомет-Мусин-хан накануне переманивал моего переводчика Мустафу на афганскую службу, предлагая ему большое жалованье и почетную службу во дворце эмира Шир-Али-хана. Я дал волю своему гневу: упрекал афганцев во лжи, недобросовестности, измене; я найду дорогу к Шир-Али-хану – наверно он не одобрит принятых Хош-Диль-ханом против меня мер. Наконец, я сказал Магомет-Мусин-хану, что не желаю его больше видеть у себя. Покорно, не говоря ни слова, он встал и вышел из комнаты. После этой сцены он заболел и больше не показывался.

Я опять созвал своих людей, очертил им то положение, в котором мы находимся, и спросил их мнение. Все отвечали, что готовы идти со мною, куда бы я ни приказал. На общем совете решили: ждать ответа из Кабула самый большой срок, т. е. четырнадцать дней, считая с 8 октября, дня отправления чапара к эмиру; если к 22 октября ответа не последует, то это значит, что нас держат в плену и в ночь на 23-е число мы должны выйти из Мазар-и-Шерифа, направляясь к бухарской переправе Каркин, запастись огнестрельным оружием, а если его добыть нельзя, то холодным.

Холодное оружие (два афганских ножа) было добыто чрез кузнеца-узбека, призванного мною для ковки лошадей; огнестрельное же оружие он не соглашался принести ни за какие деньги. ‹…›

Мы стали изучать топографию окружающей местности. Арык, протекавший чрез мой двор, выходил из соседнего двора, отделенного высокою, сажени в три, стеною; для прохода арыка в этой стене было сделано отверстие, достаточное вполне, чтобы пролезть человеку. На соседнем дворе жило семейство, состоящее из мужчины, женщины и двух детей. Соседний двор выходил на улицу и был обнесен со стороны ее стенкою в сажень высоты. Часовых, выставляемых на ночь у моей квартиры, можно было обойти, пройдя насквозь все строения, до стены, у которой было отверстие. Больше всего нас смущал Яр-Магомет, спавший у двери в моей комнате. Выбравшись из города, мы должны были иметь направление на северо-запад; первый день скрываться в песчаных барханах; ночью идти; если бы удалось набрести на туркменское кочевье, то украсть лошадей и затем скакать, сколько вынесут кони.

Утром, 13 октября, Яр-Магомет с сияющим лицом сообщил мне, что вчера вечером прибыл чапар из Кабула и что сегодня отправляется почта в Бухару; следовательно, может быть отправлено и мое письмо в Самарканд, на имя генерала Кауфмана. Хотя письмо я отдал, но не надеялся, чтобы оно дошло по назначению; я полагал, что это все отвод глаз.

15 октября, вечером, луинаиб пригласил меня к себе. ‹…› При моем приближении луинаиб встал и приветствовал меня пожатием руки. Он слышал, что я скучаю, и потому пригласил меня, чтобы хотя сколько-нибудь развлечь. Не желаю ли я послушать афганской музыки? ‹…› Первую пьесу, которую сыграли музыканты, луинаиб назвал селямом, т. е. приветствием в честь меня. Я поблагодарил. Затем они играли последовательно тихий, обыкновенный и скорый марши, во время которых, по просьбе моей, рота маршировала. Затем луинаиб сообщил мне, что музыканты больше ничего не знают, что музыка сформирована недавно и что музыканты учатся по нотам. Играли согласно, и фальши не было слышно. ‹…› По поводу предстоящего столкновения с англичанами луинаиб заметил, что афганцы одни справятся с ними и возвратят себе не только Пешавер, но и Кашмир. На вопрос «Примет ли Шир-Али-хан в Кабул английское посольство?» луинаиб отвечал: «Нет, ни за что, никогда!»

Луинаиб спросил, не нужно ли мне чего, доволен ли я содержанием. Я попросил дозволить моим людям сходить в мазар помолиться, но получил отказ. Почему? Ведь мои люди одеты в мусульманское платье, и если мне угрожают опасности, так как я в русской форме, то им ничего подобного не грозит, у них на лбу не написано, что они русские и пришли со мною. Ответ: нельзя. ‹…›

Томительно тянулись дни сидения нашего в Мазар-и-Шерифе. Рассчитывая на безостановочное путешествие и желая иметь как можно легкие вьюки, я не взял с собою ни одной книги. От нечего делать перечитал все старые газеты, в которые были обернуты некоторые вещи. Часто брался за лопату и чистил арык. Каждое утро заметал ненавистные мне следы часовых на песке, ходивших ночью около моей квартиры. ‹…› Узнав из разговоров с Яр-Магометом, что в Мазар-и-Шерифе есть публичные танцовщицы, я просил, с разрешения луинаиба, привести их ко мне. Последовал ответ, что они уехали на свадьбу в Таш-Курган. На просьбу привести заклинателя змей последовал ответ, что в настоящую пору года они уже спят. Приходилось удовольствоваться сказками, которые поочередно рассказывали мои люди. ‹…› Кормили меня и моих людей хорошо.

18 октября Ибрагим, по обыкновению приходивший с докладом о состоянии лошадей, заметил, что сегодня лошади как-то особенно бодры, играют, должно быть, чуют поход. 19-го, утром, на обычный вопрос Яр-Магомету: не прибыл ли нарочный из Кабула? – получил ответ: не прибыл. Но в полдень приходит Магомет-Мусин-хан и ровным голосом, как будто говорит самую обыкновенную вещь, передает мне, что сейчас только прибыл курьер из Кабула, привез столь желанное мне разрешение Шир-Али-хана и что я сегодня же должен выехать в четыре часа пополудни. Затем Магомет-Мусин-хан удалился, обещаясь зайти еще раз и сообщить о распоряжениях, которые будут сделаны Хош-Диль-ханом относительно моего путешествия. Через час он вернулся и сказал, что я самый почетный гость эмира, что меня велено беречь как зеницу ока, для чего мне будет дан конвой; все путевые расходы эмир принимает на свой счет, до самого Герата меня будет сопровождать джамадар (поручик) Мир-Али-хан, ‹…› от Меймене, где большая опасность со стороны туркмен, конвой будет увеличен до трехсот человек, во внимание к моему чину при конвое будет постоянно находиться аджютан (подполковник, помощник командира полка). Он, Магомет-Мусин-хан, об одном только меня просит: слушаться начальника конвоя, так как, что он ни сделает, будет клониться к моей безопасности и моему благополучию. ‹…›

Я выразил желание перед отъездом проститься с луинаибом; но Магомет-Мусин-хан сначала ответил, что генерал-губернатор болен, а потом, когда я повторил желание видеть его, он сказал, что Хош-Диль-хану некогда, он считает деньги. ‹…›

Поблагодарив Магомет-Мусин-хана за все его заботы обо мне и вручив ему подарок и большой запас хины, я с ним простился и больше его не видел. Вспоминая теперь про этого человека, я примиряюсь с ним: он был верный слуга своего господина и в точности исполнял его приказания.

Около четырех часов пополудни прибыл назначенный сопровождать меня до Шибирхана аджютан кавалерийского полка Абасси, Ахмед-Али-Аддижан, и доложил, что конвой готов и ожидает меня у ворот. ‹…›

Сев на лошадь во дворе, я выехал на улицу, вдоль которой был выстроен конвой. Конвой этот состоял из двух джамадаров, четырех дафадаров и сорока рядовых. ‹…›

Отношения между солдатами и офицерами напоминают такие же отношения, существующие в турецкой армии. Если афганский офицер пьет чай, то несколько солдат подсядут к нему; если он курит кальян, то все солдаты соберутся около него и ждут очереди; ‹…› если солдат закурит трубку, то офицер попросит покурить. ‹…› Я встретил только одного офицера, который держал себя далеко от солдат. Это аджютан змеиного полка, Гамид-хан, по происхождению сеид, т. е. потомок пророка. Но здесь, вероятно, играл роль не столько его чин аджютана (аджютан Ахмед-Али-Аддижан держит себя на равной ноге с солдатами), сколько его происхождение. Товарищеские отношения между начальниками и подчиненными, сколько можно заметить, не вредят службе: солдат беспрекословно повинуется офицеру и так же беспрекословно переносит его побои. ‹…›

Наших лошадей, так долго застоявшихся в Мазар-и-Шерифе, насилу можно было сдерживать. Мы двигались южнее Тохтапула и Ширабада, в некотором от них расстоянии, прошли кишлак Дидаади и остановились на ночлег в степи ‹…›. Здесь, на ночлеге, я был поражен тем вниманием и тою предусмотрительностью, которые выказал Магомет-Мусин-хан при снаряжении меня в поход. Во-первых, кроме джамадара Мир-Али-хана, при мне назначены были состоять: два повара, один нечто в роде судомойки и один конюх. Во-вторых, для меня везли: две палатки, шубу, походную кухню, ковры, паласы, умывальник, огромной величины и веса подсвечник, сальные свечи, чайники металлический и фаянсовый, чашки и пр. Все это поднималось на трех ябу (вьючных лошадей). На случай, если бы мои вьючные лошади отказались служить, двое казенных ябу велись в поводу.

На первом же ночлеге я почувствовал, что действительно состою почетным гостем эмира Шир-Али-хана и что все старания сопровождающих меня лиц клонятся к тому, чтобы мне только было хорошо и спокойно. ‹…› Даже лошади мои испытали на себе силу этого приказа: вместо соломы им стали отпускать один клевер. Это до того избаловало моих людей, что они постоянно требовали клевер, даже в таких местах, где его нельзя было достать ни за какие деньги, и чрез это у них выходили пререкания с Мир-Али-ханом, который приходил жаловаться. Мои конюхи не стали больше вести вьючных лошадей, а передали поводья афганцам; сами же ехали по сторонам и только покрикивали. ‹…›

Дорога совершенно ровная. ‹…› В десяти верстах от Дидаади дорогу пересекает река Балх, известная населению под именем Банди-барбари. Банди значит запруда; под именем же барбари у афганцев слывут дикие народы, обитающие по северным склонам Паропамиза и Гиндукуша. ‹…›

На 38-й версте мазар Зайнал-Обедин-Беймар и при нем рабат (заезжий дом). Здесь похоронен святой, имя которого носит мазар. Он родной брат Имам-Ризы, похороненного в Мешхеде. ‹…› Монахи ходят почти голые и носят длинные волосы. Кругом святилища цветник и сад. Шагах в двухстах находится рабат. Я вошел в святилище как был, т. е. в сапогах. Никто мне не сказал ни слова. Солдаты молились очень усердно; некоторые пришли в исступление: бились головами о гробницу и об пол, громко рыдали. ‹…› Подошел ко мне один монах, родом из Лагора, и спросил, не англичанин ли я. Я ответил. Оказалось, о существовании русских он никогда не слышал. Затем он начал интересоваться, много ли денег у русских, столько ли, сколько у англичан. ‹…›

21 октября предстоял большой переход до селения Сальмазар, находящегося в трех верстах к югу от Шибирхана. ‹…› Селение Сальман имеет до сорока дворов. Жители-узбеки занимаются хлебопашеством. Все селение вышло к нам навстречу и просило остаться здесь ночевать. Поднесли лепешки, арбузы, дыни. Когда я объявил, что не могу остаться, то мне подвели барана. ‹…› Дорога пересекла два небольших перевала, и мы вышли в долину, шириною от двух до трех верст, обставленную невысокими горами с мягкими очертаниями. ‹…› За неимением воды для орошения, здесь нет пашен.

Нам то и дело попадались сайги. За одним стадом, бежавшим на юг, поскакали четыре солдата. ‹…› Стреляли в стадо, но безуспешно. ‹…›

Сальмазар – селение в сорок дворов. ‹…› Вокруг Сальмазара много садов. Повсюду великое изобилие воды. В Сальмазаре есть могила какого-то святого. В трех верстах от Сальмазара к северу лежит город Шибирхан.

Мы прибыли в Сальмазар, когда уже солнце садилось. В отведенном мне помещении в саду к приходу моему была разбита огромная двойная палатка и приготовлены чай, обед и мягкая постель. Всем этим я обязан начальнику Шибирхана, джернелю (генералу) Кадыр-хану, командовавшему войсками, взявшими четыре года тому назад Меймене.

Из Сальмазара конвоировавшие меня солдаты полка Абасси должны были возвратиться в Мазар-и-Шериф, а дальнейшее сопровождение меня до Меймене возложено было на людей полка Гуссейни, квартирующего в Шибирхане. Новый конвой, под начальством меджира (майора) Гулам-Магомета, ожидал меня уже в Сальмазаре и, по прибытии нашем сюда, тотчас же сменил старый конвой. ‹…›

При сотне находился аджютан Гамид-хан, сеид по происхождению. Физиономия этого человека резко отличалась от физиономий афганцев, манеры его необыкновенно изящны, платье сидело на нем чрезвычайно ловко. Я невольно сказал Гамид-хану, что он не афганец. Он мне с гордостью ответил: «Я араб». Как потомку Магомета, ему оказывают особенное почтение и даже офицеры целуют у него руки. ‹…›

При смене конвоя солдаты первым делом интересовались знать, где я служу, в пехоте или кавалерии (пальтан или риссала), и затем, сколько у меня состоит под командой людей. Мустафа, для придания большего значения мне, а следовательно и себе, с каждым днем увеличивал число войск, находящихся у меня под командой, и в Герате число их довел, кажется, до десяти тысяч.

 

Английский юноша: затерянный среди волшебников

В 1840-е годы британская армия, пытавшаяся удержать на кабульском троне правителя-марионетку Шах-Шуджу, была уничтожена вспыхнувшим в результате восстанием. Среди трупов нашли живого двухлетнего мальчика с няней-мусульманкой, которая сказала, что он сын британского офицера. Афганцы нарекли его Фаранги Бача (ребенок-европеец), и его усыновил один знатный житель Кунара из семьи, родственной нашей.

Мальчик жил обычной жизнью афганца из хорошей семьи, выучился грамоте, овладел искусством войны и навыками выживания в почти средневековых условиях. И вот, будучи еще подростком, он на свой страх и риск отправился искать соплеменников-англичан.

Фаранги Бача попытался добраться до Индии, но путь преграждали сикхи. В компании работорговцев он путешествовал по высокогорному Памиру, жил в Кафиристане (Стране неверных), отправился на север, в Туркестан, побывал в фаворитах у властителей и полковником в войске правителя Герата.

Наконец он попал в Персию. Там с ним обошлись неласково, но ему удалось снестись с майором Тейлором из свиты британского посла, ехавшего в Герат. Стоял уже 1857 год; юношу отправили в Индию, где лорд Элфинстон дал ему новое имя – Джон Кембл. Оттуда знаменитый капитан Рейверти вывез его в Англию, после чего он был отдан на попечение некоему мистеру Фраю в Брайтоне, научившему его английскому. Хьюберт Освальд Фрай написал историю приключений английского подростка. Ниже приводится отрывок о его встрече с колдунами по пути к соотечественникам. Он только что вышел из леса в Центральной Азии…

Вечером, к своему великому удивлению, я внезапно набрел на странную маленькую хижину. Около нее я увидел голых людей, которые сидели на земле на корточках, обхватив руками колени и спрятав в них лица.

Что-то жуткое и потусторонее было в их наружности, и я, почувствовав безотчетный страх, положил руку на рукоятку сабли.

Существа подняли головы и спросили:

– Чего ты хочешь, юноша?

– Кто вы такие? – поинтересовался я в ответ. – И что вы здесь делаете?

Пропустив мой вопрос мимо ушей, они сказали:

– Слезь с коня и отдохни.

Я спешился и подошел к этим странным созданиям, не понимая, кто они: ногти их напоминали большие когти, тела были покрыты длинными волосами. Они снова спрятали лица и сидели неподвижно, обвив колени руками.

Я усомнился в том, что они люди, и опять взялся за саблю, просто желая проверить, знают ли они, что такое боль; но, хотя они не смотрели на меня и не могли видеть моего движения, они мгновенно подняли головы и спросили:

– Что ты намерен делать, юноша?

– Что вы за люди? – спросил я. – Сидите тут на корточках и молчите.

– Сядь и отдохни, – ответили они на это и вновь приняли свое необычное положение.

Я сел и стал наблюдать за ними. Я был очень голоден и надеялся, что они предложат мне еды. Когда совсем стемнело, они встали, и я последовал за ними в хижину, где они опять расселись так же, как раньше.

Вдруг вошел мужчина со свечой. Он имел вид обычного человека, с какими я не встречался уже довольно долго, и на нем была одежда. Вдруг он упал перед одним из голых людей наземь, стал громко плакать и целовать ему ступни. Потом встал, вытер глаза, взял свечу и жестом пригласил меня следовать за ним.

Я пошел, и он привел меня в комнату с ковром на полу и различной утварью. Оставив меня там, слуга вышел в маленький огород около дома и собрал какие-то овощи или травы. Посреди комнаты был устроен очаг из четырех больших камней. Слуга поставил на этот очаг круглую плоскую железную сковороду. Как только она нагрелась, он положил на нее нарезанные травы и изжарил их в масле, посолив и поперчив; затем он принес муки и воды, замесил лепешку и испек на сковороде с этими травами.

Когда все было сделано, он поставил сковороду передо мной. Я предложил ему поесть вместе, но он отказался. Я был слишком голоден, чтобы спрашивать, из чего приготовлена еда, так что я начал есть, и никогда за всю свою жизнь я не пробовал ничего вкуснее. Кончив, я спросил, где мне можно оставить коня, и слуга сказал, что позаботится о нем. Я заявил, что тоже пойду, и мы вышли вместе. Я почувствовал уверенность, что животное никто не тронет, и, оставив его привязанным около дома, вошел внутрь отдохнуть. Я улегся спать и вскоре остался в комнате один; слуга вышел со свечой, не сказав ни слова. Я встал и попытался открыть дверь, но она, к моему изумлению, была заперта; так что я снова лег и уснул. Мне приснилось, будто рядом со мной красивая девушка. Я смотрел на ее лицо, она была очень милая, и я поцеловал ее; но, едва я дотронулся до ее губ, внезапная боль пронзила мне зубы, и я проснулся. Я почувствовал себя очень несчастным и заплакал; девушка исчезла, но нестерпимая зубная боль не проходила. Дверь была теперь открыта, в комнате был свет, и, обернувшись, я увидел около себя слугу Он протянул мне чашку с каким-то питьем.

Я сказал:

– Благодарю тебя, но я не хочу пить.

– Если ты не станешь пить, зубная боль у тебя не пройдет, – сказал он.

Поэтому я взял чашку и проглотил содержимое, которое на вкус показалось мне похожим на вино.

Через некоторое время все мои члены сильно отяжелели; волосы казались мне деревьями, руки и ноги горами, и я буйно смеялся без всякой причины. Потом слуга принес коровий помет и сжег в очаге; пока он тлел, он положил на уголья три яйца. Мало-помалу огонь гас, и, когда он потух совсем, в комнате воцарился кромешный мрак. Тьма казалась мне плотной, почти осязаемой.

Вдруг я увидел какое-то движение среди угольев, и три яйца налились красным цветом, сделавшись похожими на рубины. Одно из них поднялось в воздух, постепенно стало расширяться и превратилось в большой пылающий шар, в котором я увидел многие страны, и царства, и народы.

Некоторое время я пристально вглядывался в эту чудную картину, а затем она мало-помалу начала гаснуть. Пылающее яйцо несколько мгновений еще оставалось висеть в воздухе, стремительно вращаясь, но потом упало на уголья. Снова комнату наполнила густая вязкая тьма, но вскоре над очагом поднялось второе яйцо и загорелось тем же алым светом, что и первое. Оно расширилось, я услыхал устрашающий шум, подобный мощному грому, и в светящемся шаре я опять увидел многие страны и народы, но на этот раз все люди были мертвы. Вдруг они встали и пустились в пляс; одни высовывали языки, другие выглядели очень сердитыми, третьи плакали. Все это время я не мог удержаться от хохота.

Потом я увидел сцены войны: все обитатели этих таинственных мест начали драться с великой яростью, стрелять друг в друга, рубить, колоть. Постепенно эта картина погасла, и яйцо, повертевшись в воздухе некоторое время, упало и оставило меня в ужасающей темноте.

Снова среди углей возник алый свет, и третье яйцо, как первые два, поднялось и стало расширяться. Возникла еще одна сцена. Я увидел красивейшие лесные заросли и сады – места, похожие на те, что я миновал, – и вдруг пейзаж оживили стайки красивых девушек, они танцевали, пели и пили вино, и среди них я приметил ту, которая приснилась мне раньше.

Она сделала движение, словно бы желая заговорить со мной, и подруги спросили ее, кто я такой.

– Он несчастный юный бродяга, – ответила она с жалостью в голосе.

Я двинулся было вперед, чтобы обнять ее, но слуга схватил меня за руки и не пускал. Я сражался изо всех сил, чтобы высвободиться, но он крикнул:

– Берегись! Приблизишься к ней – будешь безумен до самого Судного дня и никогда не покинешь этих зарослей.

– Кто эти существа? – спросил я.

Он ответил, что это духи, которых наколдовали голые люди. Кто до них дотронется, будет безумен до конца времен.

– Самое лучшее, – сказал он, – отвернуться от них, иначе ты полюбишь эти обворожительные создания и потеряешь рассудок.

К тому времени картина начала блекнуть; прекрасная девушка стала медленно удаляться, прощаясь со мной. От расставания мне сделалось грустно. Шар затем начал вращаться и наконец упал, оставив меня в кромешном мраке.

Вскоре дверь отворилась, вошел слуга со свечой и спросил меня, как мои зубы.

Я ответил, что с ними все хорошо, и спросил, который час.

– Девять часов, – сказал он.

Я был изумлен: какая длинная ночь! Я снова почувствовал голод. Вдруг в стене позади меня возникла дверь с занавеской и железной решеткой. Слуга выскочил за дверь и оставил ее открытой, и я увидел за ней яркий солнечный свет. Дверь закрылась, и, как я ни старался, я не смог ее найти.

Потом слуга снова вошел через эту таинственную дверь и начал, как и раньше, готовить мне еду.

Я предложил ему поесть со мной, но он отказался:

– Нет, я не могу.

– Ты должен поесть, – настаивал я. – Как можно жить без еды? Я не начну, пока ты ко мне не присоединишься.

Я огляделся в поисках своих пистолетов и, поскольку все они были около меня, взял один и взвел курок, намереваясь выстрелить в потолок. Но слуга вскричал:

– Нет! Не делай этого, а то мы погибнем на месте!

Я сказал:

– Я хочу выйти и позаботиться о своей лошади.

Слуга подошел, сел рядом со мной и горько заплакал. Мне стало его жаль. Он сказал мне:

– Эти четверо очень искусны в колдовстве. Если сюда приходит странник, они делают так, что он остается у них навсегда. Я, как ты, заблудился и оказался у них в руках.

– Но почему ты не убежишь? – спросил я.

– Ах! – отозвался он. – Если бы я мог! Я пробовал убежать, но кости стало жечь жутким огнем, и пришлось вернуться. Они продержат тебя взаперти десять дней. После этого ты станешь как я и многие другие, находящиеся здесь.

– Как долго ты будешь тут оставаться?

– До сегодняшнего дня.

– Если я убегу прямо сейчас, буду ли я чувствовать эту жгучую боль?

– Нет, – сказал он. – Ты тут не настолько долго.

– Знаешь ли ты какое-нибудь волшебство, – спросил я, – которое могло бы разрушить их заклятие?

– Знаю, – ответил он. – Секрет заключен в этих яйцах. Существа, которых ты видел среди сказочной местности, находятся в доме целый день, но невидимо; если бы ты выстрелил прямо сейчас, мы все погибли бы мгновенно, сгорели бы. Если ты такой хороший стрелок, что сможешь попасть в три яйца, чары будут разрушены и мы все станем свободны; но если попадешь только в одно или два, волшебство останется и ты будешь нести страшное наказание до Судного дня. Если у тебя получится, мы убьем четверых старых колдунов и все освободимся. Но многие пытались напрасно.

– Но почему, – спросил я, – никто из многих, что, по твоим словам, живут в этом доме, не может этого сделать?

– Видишь ли, – был ответ, – не у всех, как у тебя, есть конь и оружие.

Я поинтересовался, откуда в яйцах такое волшебство, и он попытался мне это объяснить, но я ничего не понял. Он говорил о сжигании жира какого-то животного и о других колдовских вещах. Не веря ему, я сказал:

– Объясни мне на примере, чтобы я уразумел твои слова получше.

– Откуда берется шелк? – спросил он.

– Из червя, – ответил я.

– Как? – спросил он. – Все черви на свете не могут сотворить его.

И он перестал говорить на эту тему, ибо я ровным счетом ничего не мог понять. Он сказал мне, что, если я хочу выстрелить в яйца, мне следует дождаться ночи; потом он принялся рассказывать истории о жутких ведьмах, которые здесь живут. Глаза у них выпирают из головы, а груди такие длинные, что они закидывают их за плечи.

– Этим злодейкам только и радости, что убивать людей и вырывать у них кишки.

Я спросил, как ведьмы попали в подчинение к этим старым колдунам, и он объяснил, что колдуны знают заклинание, заставляющее ведьм их слушаться, и им надо только позвонить в колокольчик, чтобы призвать к себе эти ужасные существа. Слуга сказал мне еще, что его господа знают такую еду, от которой у вкусившего ее вырастают крылья. Он говорил и о многом другом, что умеют эти четверо голых мужчин.

Наконец он встал со словами:

– Мне пора идти. Решай сам, попробуешь ли ты выстрелить в эти яйца.

И он вышел через потайную дверь.

Мне было страшно, и я чувствовал себя очень несчастным, потому что в комнате было совершенно темно.

Я пробыл там взаперти, кажется, три дня и две ночи. Потом вдруг услышал громкий звон колокольчика и многие голоса за дверью – детские, женские, стариковские. К ним примешивались барабанная дробь, звон музыкальных тарелок и крики множества животных. Затем раздалось красивейшее пение. Тут я почувствовал очень сильную боль во всех костях и решил стрелять в яйца при первой возможности; если промахнусь, думал я, то выстрелю в себя и смерть освободит меня из этой проклятой тюрьмы.

В тот день мне довелось услышать много странных звуков.

Ночью опять пришел человек со свечой. Мне много раз приходило на ум, что он, может быть, такой же негодяй, как его господа. Так или иначе, в одном я по-прежнему намеревался последовать его совету: выстрелить в яйца.

Я сел и стал думать: «Я не знаю, что со мной происходит, жив я или мертв, сплю или одурманен». Я пытался собраться с мыслями и понять свое состояние, но тщетно.

Слуга снова стал готовить мне такую же пищу, как раньше, и, хоть я считал, что мне надо воздержаться от еды, голод был так силен, что я наелся. Вскоре я уснул. Пробудился я в одиночестве, в комнате было совсем темно. Вдруг я вздрогнул от громкого звука, похожего на пушечный залп. Он повторился трижды, а потом все вокруг задрожало, как при землетрясении, и я почувствовал, что поднимаюсь и опускаюсь, как судно на волнах. Вошел слуга со свечой, и меня стало рвать. Он принес чашку с таким же питьем, как и раньше. Я отказывался пить, но он сказал:

– Если хочешь прямо сейчас провалиться сквозь землю, что ж, не пей.

Я проглотил напиток, и землетрясение кончилось. Казалось, дом становится все больше и больше, и у меня возникло приятное ощущение глубокого уюта, мне хотелось оставаться, где я есть, и забыть всю свою прежнюю жизнь. Я увидел, что ни ружья моего, ни пистолетов рядом нет. Я громко засмеялся непонятно из-за чего – из-за всего? из-за ничего?

Вошел слуга и сказал:

– Кто-то зовет тебя.

– Никто не может меня звать, – возразил я. – Меня никто тут не знает.

Но он повторил:

– О да, кто-то позвал тебя.

Я попытался следовать за ним, но три раза упал. Тогда он взял меня за руку, но все равно я не мог идти, и он взвалил меня себе на плечи. И все время я хохотал что было мочи. Пока он нес меня, мое лицо было наклонено к земле, и я не мог видеть, куда мы идем. Когда слуга опустил меня, я увидел, что нахожусь уже не в комнате, а в поле, и стоит светлый день. Впереди возвышалась красивая башня – точь-в-точь такая же, как та, где я ребенком жил в Кунаре.

Я был изумлен и подумал: «Отправлюсь домой и скажу: я уходил посмотреть новые места, а теперь вернулся». И я пошел и очутился в комнате, где были все мои прежние друзья, но ни один не захотел говорить со мной. Они выглядели очень сердитыми, и я испугался, что они убьют меня. Там была одна девушка-служанка, с которой мы в прошлом часто разговаривали, потому что оба чувствовали, что нас держат в Кунаре против нашей воли; я подошел к ней и заговорил, но она только рассмеялась.

Я сказал:

– Мы же с тобой друзья, ответь мне. Я хочу уйти от этих людей, которые намерены убить меня.

Тогда она дала мне книгу, показала на нее и сделала мне знак, чтобы я поскорей уходил. И я понял, что эту книгу мне надлежит читать, если я почувствую боль или окажусь в беде. Я взял у нее томик, ушел с ним и добрался до деревни. Я начал читать вслух, и многие подошли из любопытства, и слова книги заставили их смеяться.

Потом приблизился человек, который выглядел как чужестранец, и сказал:

– Пойдем со мной, я тебя отведу в мою страну, чтобы мои сородичи смогли послушать эту книгу.

– Да, я пойду с тобой, – ответил я, встал и последовал за ним, но все люди деревни были сердиты и смотрели на чужестранца с ненавистью.

Как бы то ни было, он крепко держал меня за запястье.

Потом я увидел воинов на белых конях; они были одеты в красное, и вид их был ужасен. При их приближении все жители побежали в дома.

В этот миг слуга голых мужчин подошел ко мне сзади и, тронув мое плечо, спросил:

– Как ты поживаешь? Как себя чувствуешь?

– Очень хорошо, – ответил я, – и я очень счастлив.

Он тогда протянул мне круглый белый предмет, похожий на стеклянный шарик, и велел съесть его. Я не хотел, но он сказал мне, что, если я не возьму его и не съем, воины застрелят меня.

– Нет, – возразил я, – они этого не сделают.

Но не успел я договорить, как они взвели курки и грозно на меня посмотрели.

– О! – воскликнул я. – Хорошо, я съем шарик.

Слуга дал мне его и, когда я съел, вручил мне другой такой же, который я тоже съел, затем он дал мне что-то понюхать. После этого снова началось землетрясение, меня стало рвать, и я упал.

Слуга опять подал мне чашку и с вкрадчивой улыбкой, как раньше, сказал: «Пей». Я отказывался, но он вновь заявил, что иначе я провалюсь сквозь землю. Я выпил и сделался счастлив, как прежде. Слуга затем принес другую чашку, куда налил что-то похожее на уксус. После этого он достал цепочку, похожую на цепочку для часов, на каждом конце которой был золотой треугольник. Окунув треугольники в уксус, он приложил их к моим ушам. Мгновенно все мое тело стало гореть, и я закричал:

– Нет! Не делай этого, а то я умру!

– Не бойся, – сказал слуга.

Он отнял золотые треугольники от моих ушей и внезапно исчез.

Некоторое время я стоял в задумчивости; затем, оглянувшись, увидел около себя того чужестранца. Снова взяв меня за запястье, он сказал мне:

– Почитай из твоих книг.

Я так и сделал, и мы с ним очень много смеялись.

Потом чужестранец сказал:

– Пошли, я отведу тебя в мою страну.

Я пытался идти за ним, но три раза упал, поэтому он взвалил меня на плечи и понес через пустыню. Мы подошли к насыпи, и я увидел многих из тех воинов, которые раньше казались мне такими ужасными; теперь они все построились в линию, и вид у них был очень приятным.

Они спросили у несшего меня человека:

– Доставил его?

– Да, вот он, – ответил тот с понимающим видом.

Я сел в седло и последовал за воинами, которые двинулись строем.

Мне было довольно страшно, и я спросил своего провожатого, куда мы направляемся. Он сказал:

– Туда, где ты увидишь многих слуг государства, а с ними правителя, которому эта страна платит дань. Мы сейчас недалеко от лагеря.

Вскоре мы приблизились к другой насыпи, и мой провожатый сказал:

– Погляди, вот наша стоянка.

Я увидел множество белоснежных шатров, украшенных золотыми полосами и расположенных правильными рядами. Я обрадовался, потому что обессилел от зноя и верховой езды.

– Мне очень жарко, и я хочу пить, – сказал я, и провожатый ответил:

– Ничего, скоро ты будешь там, где прохладно, и сможешь вдоволь напиться воды, но смотри, ты должен вести себя очень учтиво.

Когда мы подъехали к самому лагерю, я увидел других воинов, выстроившихся шеренгой. Ростом они были в три раза выше, чем обычные люди, очень сильные на вид, красивые молодцы. У каждого было золотое украшение на лбу, золотые нагрудники и наколенники. Все держали ружья дулами вверх, и ружья эти были начищены до яркого блеска.

Приблизившись, я услышал музыку и пение, высокие воины повернулись кругом и пошли строем, мы последовали за ними. Я начал смеяться, потому что не мог понять, где нахожусь, сплю я или бодрствую. У шатра моего провожатого я спешился и увидел начальника воинов, выкликающего их имена по списку. Я сел, и они потребовали, чтобы я почитал из своей книги. Я сказал:

– Объясните мне, где я нахожусь и что со мной случилось.

Они ответили:

– Завтра рано утром мы отправимся в нашу родную страну; когда прибудем туда, ты окажешься там, куда хочешь попасть.

Вскоре наступила ночь, и я очень проголодался. Вдруг явился слуга со свечой и, коснувшись меня, спросил:

– Как ты поживаешь?

– Очень хорошо, спасибо, – ответил я.

Он принес мне большое блюдо палау – риса с мясом.

Мне показалось, что кто-то уже ел из этого блюда, и я спросил:

– Кто взял себе часть отсюда?

Потому что мне не нравилось есть после другого человека.

Он сказал:

– Я слуга правителя, и здешний обычай требует, чтобы вначале давали есть его высочеству, а что останется – всем прочим.

И вот, когда остальные начали есть, я присоединился к ним и наелся досыта. Кончив, я увидел, что нахожусь в доме; в комнате был свет, и со мною там находилось несколько человек. Я почитал им из книги, и они были этим очень довольны. Они попросили того, кто опекал меня, не забирать меня в его страну, а оставить с ними. Но он сказал:

– Я боюсь, Аллах разгневается на меня, если я его не возьму; он должен отправиться со мной.

Утром я услыхал, как трубит множество горнов и звучит красивая военная музыка, и провожатый сказал мне, что войско выступает в поход. Я увидел, как снимали все шатры, скатывали их и грузили на верблюдов, но затем люди сделались молчаливы и печальны. Животные стояли навьюченные, готовые пуститься в путь, и воины были в походном порядке, но в лагере царила зловещая тишина. Я спросил провожатого, в чем дело, но он знаком приказал мне молчать. Я сильно рассердился и ударил его в бок. Он перенес удар очень спокойно, но мои пальцы тотчас же страшно заболели, и я закричал от этой муки.

Тогда слуга голых мужчин пришел с чашкой и подал мне ее с такой же ласковой улыбкой, как раньше. И опять я не желал пить, но он сказал:

– Как знаешь, тогда твои пальцы и дальше будут болеть.

Я выпил, и боль прошла.

Я горько заплакал, и кто-то спросил меня, из-за чего я лью слезы. Я объяснил:

– У всех этих людей такой несчастный вид. Почему?

– Потому что мы собираемся в поход, – ответили мне, – но должны ждать двух слуг, которых нет. Их ищут. Мы слышали, как протрубил горн. Пора отправляться, но их нет. По звуку горна все должны быть готовы, но этих людей не нашли. Мы ждем.

Пропавшие были фурраши (слуги верховного владыки). Но вот снова протрубил горн, оповещая всех, что их отыскали. Их привели к правителю, который сидел под открытым небом на красивом троне. Воины и прочие люди стояли вокруг, скрестив руки на груди, и я был среди них. Правитель был очень хорош собой – рослый, сильный молодой человек с длинными усами. Там все были из одной страны, и на всех была сходная одежда.

Правитель спросил слуг, где они пропадали.

Они ответили:

– Мы ходили в деревню покупать яйца и другую пищу для похода.

Правитель промолвил:

– Два дня назад я приказал, чтобы сегодня утром по звуку горна все были готовы выступать, а вы заставили нас дожидаться.

И он приказал выдрать им бороды. Они умоляли его пощадить их и не бесчестить перед всем народом. Но правитель велел убрать их с его глаз. Воины утащили их, по-прежнему молящих о пощаде, и приговор был исполнен; правитель, кроме того, приказал, чтобы они шли на родину пешком, а не ехали верхом.

Тут я услыхал грохот, с которым не смог бы сравниться и самый оглушительный гром, и от страха сердце мое ушло в пятки. Я увидел необъятную вереницу пушек на конной тяге. За ними двинулась пехота, за ней всадники, последними шли верблюды с кладью. И вновь я услышал пальбу множества пушек, вслед за которой заиграла прекраснейшая музыка, но внезапно все это грандиозное шествие исчезло, и я остался в дикой местности один. Я был сильно напуган и начал бродить, пытаясь найти воинов, но кругом было полное безлюдье и безмолвие, и вскоре мои пустые усилия меня утомили.

Я стоял под деревом и думал, что же мне делать. Тут кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел, что это тот самый слуга колдунов, а я не стою, а лежу в той самой комнатке, что была моей тюрьмой. Было темно; слуга вышел со свечой. Вначале я чувствовал великую печаль. Мне казалось, что я мог уйти с войском и избавиться от моих мучителей, и некоторое время я лежал и дивился их внезапному исчезновению; потом у меня заболел живот, как болит при поносе.

Когда я вернулся в комнатку, где меня так долго держали взаперти, я очень горько заплакал.

– Чем я провинился? – вопрошал я. – Я никому не желал зла, так за что же меня тут заперли?

– Ты сам виноват, – отозвался слуга. – Почему не стреляешь в яйца?

Я ответил:

– Если я промахнусь, мне будет еще хуже, чем сейчас; и я не верю тебе, я боюсь, что и ты обманываешь меня.

Слуга вышел и вскоре вернулся с другим человеком, который стал размеренно ходить взад-вперед по комнате, не говоря ни слова. Я спросил слугу, почему этот человек так молчалив, и тот ответил:

– О! Он разговаривает и смеется с теми, кто с ним знаком. Делай в точности то, что я тебе скажу, и он будет и беседовать, и шутить с тобой, потому что он очень забавный малый.

После этого слуга вышел и вернулся с тазиком горячей воды. Дав его мне, он велел вылить воду молчуну на голову.

– Нет, – возразил я. – Так я ошпарю его, и он рассердится.

– Делай как я говорю, – сказал слуга, – и поймешь, обманщик я или нет.

Я вылил воду человеку на голову, и он развалился на части. Я увидел, что это был всего-навсего хитроумный механизм, оклеенный бумагой. Под ней он весь был из дерева, а суставы – из чего-то похожего на каучук. Рассыпавшись так неожиданно, молчун сильно позабавил меня, и слуга спросил:

– Ну что, теперь ты мне доверяешь? Теперь выстрелишь в эти яйца?

Я пообещал поступить так при первой возможности и спросил, кто эти четыре старых колдуна.

Он ответил:

– Они называются «муннаджум» или «сахар». Они постоянно живут в диких местах и знают толк в астрологии и разнообразных чудесных тайных искусствах.

В ту ночь я увидел около постели и свое ружье, и пистолеты, и саблю. Я аккуратно зарядил ружье и стал с нетерпением ждать появления яиц.

– Ну, неси их теперь, – сказал я. – Я готов. Или останусь жить, или умру.

– Не спеши, – промолвил слуга. – И не будь так уверен, что освободишься.

Меня грызло нетерпение. Наконец он принес коровий помет и поджег, и я приготовился к меткому выстрелу. Я сидел, взведя курок ружья и положив его себе на колено. Вскоре я увидел среди угольев алое сияние. Я твердо прицелился и выстрелил. Комната мгновенно наполнилась дымом, и я почувствовал скверный запах. Поднялось второе яйцо. Я был к этому готов и снова выстрелил – с тем же результатом. Возникло еще одно яйцо, и я нажал на курок в третий раз.

После этого выстрела я оглядел комнату. Около меня лежал каравай хлеба, дверь была отворена. Я вышел наружу, но там никого не было. Колдунов и след простыл. Я увидел своего коня: привязанный, он стоял там, где я его оставил. Бедняга очень исхудал, он рыл землю копытом в поисках кореньев. Он выщипал всю траву, сколько позволяла привязь.

Я вернулся в хижину, но никого там не нашел, что показалось мне очень странным. Там была только одна маленькая каморка.

Я постепенно приходил в себя. Я понял, что мы – я и мой конь – остались в этой глуши одни. Какое облегчение, какое освобождение! Мне не верилось, что я наконец свободен; я вскочил на Занги, просто чтобы поездить туда-сюда и убедиться, что меня больше не держат никакие ужасные чары. Я проделал несколько кругов, и с каждой минутой во мне росла уверенность в подлинном избавлении. Затем я вернулся к хижине, где перенес все эти страдания, но спустя малое время снова сел на коня, чтобы как можно быстрее покинуть это злосчастное место. Я приложил руку к груди, и тут обнаружилось мое главное несчастье: и кольца, и все деньги пропали! Я не мог просто так смириться с потерей сокровища, приобретение которого стоило мне стольких усилий. Пятьсот фунтов – не пустяк. Я завел коня прямо в хижину и проспал в ней ночь.

Утром я попытался найти другие комнаты, которые появлялись в моих грезах… или как могут назвать эти видения люди более сведущие, чем я?

Я быстро убедился, что других помещений, кроме этой каморки, здесь нет и что деньги мои исчезли бесследно.

– Что ж, – сказал я наконец, – что пропало, то пропало.

И, взяв каравай, который мерзавцы, смилостивившись, оставили мне, сел в седло и двинулся в пустыню.

Приведенный здесь рассказ Фаранги Бача может показаться читателю дичайшей нелепицей; не исключено, что так оно и есть. Два обстоятельства делают его интересным. Во-первых, предшествующая ему история о том, как мальчик рос в Афганистане, звучит правдоподобно и соответствует истине во всех деталях, поддающихся проверке, включая многие привходящие частности. Во-вторых, сходные с этим рассказы о встречах с афганскими колдунами звучали неоднократно. Хотя афганцы и жители других стран редко им верят, необъяснима близость этих рассказов между собой – близость большая, но все же не настолько большая, как если бы одни послужили источником для других. Костяк истории, как правило, составляет то, чего можно было бы ожидать, если бы события и правда произошли, при этом зачастую на него нанизываются поразительно подробные, мельчайшим образом детализированные описания «колдовских» деяний…

 

Ирландец… Таинственное путешествие

Я встретился с моим старым другом Мирзой и тремя молодыми искателями истины на условленном месте не слишком близко от пакистано-афганской границы. Мирза до этого снабдил меня полным одеянием муллы: на мне были мешковатые штаны, очень длинная рубаха навыпуск, полы которой спускались ниже колен, нижняя рубаха, шарф, маленький тюрбан, кушак и сандалии чапли. Все эти вещи были изрядно поношенные, и некогда белая рубаха выглядела так, будто ее на долю секунды окунули в светло-голубую краску. Наконец, на плечи у меня было накинуто большое покрывало, одним концом переброшенное через левое плечо. Экипированный таким образом, с маленькими янтарными четками в руках, я перед зеркалом моей комнаты в Карачи отрепетировал ряд выражений лица (большей частью хмурых).

Я конечно же не мог произвести впечатление такого мусульманского богомольца, который полностью отринул все мирское: несмотря на приличных размеров бороду, на мне все-таки были наручные часы и носки. В заплечном мешке у меня лежали кое-какие необходимые вещи: дешевый компас, чтобы определять перед молитвой направление на Мекку; маленький, завернутый в красную ткань амулет, оставшийся от паломничества к одной святыне; сильно потрепанный Коран, напечатанный в Индии литографским способом и тщательно укутанный в большой головной платок; холщовый мешочек с сосновыми орешками; ножницы; зубочистка и прочие мелочи.

Письменных принадлежностей я с собой не взял, потому что изображал человека почти некоммуникабельного – муллу, готовящегося стать суфием. Я будто бы дал священный обет, чтобы, согласно установленному религиозному обычаю, выяснить, буду ли я принят в сообщество дервишей. Целью этой «легенды» было оградить меня от лишних разговоров. Обет заключался в том, чтобы бесконечно повторять определенные фразы в соответствии с указаниями, данными в знаменитой книге о религиозно-магических обрядах «Джавахири Хамса» («Пять драгоценных камней») – книге не вполне ортодоксальной и вместе с тем скрытно почитаемой многими.

Идея Мирзы – изобразить меня своего рода знатоком этой книги – была хороша для того, чтобы я мог свободно перемещаться по афгано-пакистанской приграничной территории и дальше по Афганистану. Существует много вариантов «Джавахири Хамса» – почти все на фарси, но попадаются и на урду Книга, как правило, издана литографским способом, не очень хорошо, на посредственной бумаге. В конечном счете вся она восходит к средневековым арабским сочинениям марокканца аль-Буни и араба Ибн аль-Хаджи; некоторые энтузиасты годами сличали свои экземпляры в надежде, что смесь магических процедур и священных фраз принесет им такие же результаты, каких добились (так, по крайней мере, гласит предание) мавританские маги.

Репутация книги бросает отсвет на тех, кто ее изучает. Не всякому хочется прослыть дилетантом от оккультизма, и поэтому исследователи «Пяти драгоценных камней» встречаются не часто или предпочитают не афишировать свой «тайный порок». По словам Мирзы, он помнит человека, о котором год за годом шла слава великого знатока «Джавахири Хамса». Вот и я был причислен к поклонникам этого удивительного сокровища.

Не все в Индии, в Пакистане, на земле пуштунов и в Афганистане знают и понимают суфиев. Уроженцы этих стран зачастую настроены враждебно друг к другу. Но кто не слышал о дивной книге «Пять драгоценных камней»? Если такой и найдется, в любой толпе его будет кому немедленно просветить.

Так что моя роль в общем и целом состояла в том, чтобы изображать из себя этакого полумага в полутрансе, сопровождающего (или в сопровождении) людей, имеющих либо такие же, либо суфийские наклонности. Практически на любой вопрос я мог отвечать одной и той же фразой: Касам хурдум (Я дал обет). В трудных ситуациях выручать меня должны были спутники. Я достаточно знал фарси, чтобы понимать большую часть сказанного, и это должно было помочь мне верно реагировать на происходящее.

Как только я пришел в караван-сарай, Мирза познакомил меня со своими друзьями и сказал, что мы не пойдем обычными маршрутами. Мы просто пересечем ночью границу, полагаясь на случай. Шансы, что мы при этом ни на кого не наткнемся, весьма высоки. Мне показалось, что едва ли кто-нибудь из нашей группы хоть раз видел в жизни паспорт, и все проявили одинаковое желание избежать официальных контактов. Трое искателей истины находились в полном подчинении у Мирзы, и у меня ни на миг не создалось впечатления, что они считают меня чужеродным элементом в своей среде.

Мы собрались в десяти с небольшим милях от границы, в точке, где сходилось несколько дорог. Поэтому для посторонних версия была следующая: после посещения маленького святилища, удобно расположенного у дороги, мы, вместо того чтобы идти прямо, повернули направо и двинулись обратно в глубь Пакистана. Такое объяснение наших передвижений получили бы те, кому пришло бы в голову о них спросить. Поначалу я думал, что версия должна была ввести в заблуждение владельца чайханы в караван-сарае, но вскоре понял, что ошибался. Когда мы сидели у стены в пустой комнате, прислонясь к своим собственным узлам, и ждали вечера, Мирза позвал владельца выпить с нами чаю.

– Сколько у тебя с собой денег, мулла-сахиб? – спросил он.

Я перестал бормотать свою вазифу и нахмурился. Я не знал, что у него на уме, но вынул две с половиной тысячи рупий, которые у меня были, и протянул ему. К моему замешательству, он передал эту солидную сумму владельцу.

– Мы их заберем на той стороне, – сказал мне Мирза.

Владелец прижал руку к сердцу. Ни расписок, ни пересчитывания денег. Так работает здешняя банковская система – если работает!

О подробностях нашего перехода на ту сторону границы я, как выражаются в некоторых кругах, комментариев давать не буду. Целью нашей были суфийские общины, получившие название от одной центральноазиатской реки. Но об этом чуть позже. Вначале о происшествии. Едва мы той ночью сошли с дороги, чтобы пересечь участок голого твердого песка в местности, где нам не положено было находиться, как, хрустя «пустынными» шинами, подъехал военный грузовик. Не дожидаясь того, чтобы нас высветили его фары, Мирза и его товарищи закружились в бешеном танце с воплями и гиканьем, как заправские дервиши. От неожиданности я застыл посередине. Пакистанский водитель остановился было, но тут же уехал, крикнув: Пагаль-лог! (Сумасшедшие!)

Амударья – так зовется эта великая река, образующая на протяжении четырехсот миль северную границу Афганистана. За ней лежит Советский Союз, в который входят утраченные туркестанские земли, где некогда процветал суфизм. Российское проникновение в центральноазиатские ханства – явление не новое; столкнувшись с натиском Запада в лице царского режима и с необходимостью развивать суфийское учение, чтобы оно в каких-то отношениях пришло в соответствие с современностью и ее технологическими новшествами, суфии в начале XX века стали перемещаться в глубь Афганистана. Некоторые из старейших сообществ существовали в районе Гиндукуша и до этого. Те же, что перебрались в Афганистан теперь, взяли себе имя Амударьи, которым стали обозначать и свое учение. Так они увековечили в имени пересечение реки и свое заречное происхождение.

Река Аму (Амударья на фарси) на большинстве карт называется Окс. Эмигрантские суфийские группы будет удобно называть «сообщества Амударьи»: выражение «суфии Окса» звучит менее удачно. Их также называют «братство Сармун» – от кодового слова, означающего «пчела» и относящегося к одному из их ритуалов.

Хотя суфии не любят пускаться в исторические или географические обсуждения своего культа, не приходится сомневаться, что ритуалы и идеи, на которые делают упор группы Амударьи, отличаются от тех, что выработаны в других местах, за исключением старых афганских суфийских братств. В некоторых отношениях амударьинские ритуалы и методы весьма сходны с теми, что практикуются другими братствами, но более четко организованы. Например, привычка составлять сложные слова из слогов других слов, которую они подняли на уровень утонченного искусства. Другая черта этих групп – сосредоточенность на вере в то, что суфийский путь – единственно подходящий для распространения по всему миру. Следует упомянуть также учение о том, что именно отсюда должны разойтись во все стороны суфийские принципы и что они должны быть усвоены во всех сообществах.

Я провел по неделе в каждом из четырех сообществ Амударьи. Монастырь, согласно господствующим в них представлениям, это прежде всего духовный организм. Здание или место как таковое играет второстепенную роль. Так что два из этих «монастырей» фактически не имеют собственных помещений. Встречи происходят под открытым небом или в жилых домах. В одной деревне, когда раздался выстрел, оповещающий о наступлении полудня, практически все население начало вполголоса произносить религиозные формулы. Это и было «собрание» амударьистов: ни монастыря, ни даже «собрания» в физическом смысле.

Этот принцип доведен в Афганистане до высокой степени развития. Хотя монастыри существуют, и халка (кружки) проводят собрания, и практикуется, как и в других местах, религиозное наставничество, все сообщество, как считается, пребывает в состоянии некоего особого раппорта, единства, означающего, что его члены постоянно находятся в духовной связи между собой, особенно в предписанные промежутки времени.

Все четыре руководителя амударьинских сообществ – Шейх Джаляль, Ахмад Баба, Ишан Али и Пир Тюрки – признают верховенство накшбандийского вождя суфиев Гиндукуша. Он, в свою очередь, является представителем Ученого Властителя – вселенского лидера, который, «изменив обличье, может оказаться почти в любой стране мира».

Ахмад Баба показал мне, как шить лоскутный плащ, который носят некоторые суфии и который еще совсем недавно был обычной одеждой тех, кто проходил стадию отшельничества. Когда зародился этот обычай, неизвестно, но мне напомнили про «разноцветную одежду» библейского Иосифа, и я подумал, что лоскутные плащи могли возникнуть в Сирии, где они также иногда встречаются. На вид Ахмаду было лет семьдесят, но, возможно, он старше. Свое отменное здоровье, поразительное для человека, хорошо помнящего дореволюционную Россию, он объясняет упражнениями, способствующими долголетию, которые составляют часть суфийской традиции. «Тот, кто будет выполнять их регулярно, не ослабеет телом, – сказал он. – Несомненно, он проживет, как шейхи нашего братства, до ста лет, а то и до двухсот».

Помимо обычных суфийских упражнений, сообщество, которым руководит Баба, практикует целительство, и суфии приезжают из разных мест за этим элементом своего «просвещения». «Конечно, – сказал мудрец, – мы можем и посылать эти знания тем, кто готов их воспринять. Так или иначе, мы владеем только долей. Это все равно что кяриз (подземный водный канал), соединенный с источником. Но мы не в состоянии ничего отправить тому, кто не созрел. Если человек лишь слегка развит в необходимых отношениях, ему следует приехать сюда».

Мне было интересно узнать, что эти суфии думают о возможности познакомить Запад со своим культом. Но Ахмад уклонился от разговора: «Такие вопросы решает Ученый Властитель».

Ишан Али – тюрк по национальности, он вдвое моложе Бабы. Его «епархия» тонкой полосой, оседлавшей Памир, протянулась через дикий северо-восток Афганистана до самой китайской границы. Он человек прямой, пользуется горячей любовью, и вместе с тем к нему нелегко найти подход. Он принял меня в костюме западного покроя, в маленькой каракулевой шапочке на бритой голове (нечто вроде дервишского колпака, но поэлегантней). «Ты не торопись, – говорил он мне много раз. – Тебе не терпится как можно больше о нас узнать. Это хорошо, и нет причин тебе в этом препятствовать. Но помни, что, если ты позволишь любопытству ослепить тебя, если увлечешься сбором фактов и обрывочных сведений, ты, может быть, напишешь хорошую книгу, но твое духовное развитие замедлится».

Я видел, как он наставлял группу молодых людей, недавно вернувшихся из армии и совершивших паломничество к нему. «Хорошенько запомните мои слова, – сказал он им, – потому что повторять их я не буду: отошлю вас домой, и дело с концом.

То, чему вы научились в армии, неоценимо для вас, хоть вы и до сих пор проклинаете день, когда вас забрали, и благословляете день, когда вас отпустили. Оба эти ощущения ложны, но я не могу ждать от вас, чтобы вы уже сейчас это поняли. Будьте внимательны ко всему, что вам говорят, и не проявляйте любопытства к тому, чего вам не говорят и не показывают. На вашей стадии развития ваши так называемые человеческие способности могут быть проклятием для вас. Когда вы вернетесь в тот мир, откуда явились, у вас будет масса времени, чтобы перейти в прежнее состояние».

Пир Тюрки, который, вопреки имени, не тюрк, а индиец по происхождению, руководит самой необычной школой из всех. У него все основано на физических упражнениях. В круге, которым обведен его миниатюрный «зáмок», вырыты ямы глубиной примерно в три с половиной метра. Спустившись в них, ученики должны орудовать тяжелыми дубинками, часто под музыку, иногда под аккомпанемент голоса наставника. Якобы это развивает в них оккультные способности; я слышал много историй о том, как они заставляли тяжелые предметы плыть по воде, видели на далеком расстоянии и т. д.

Местные деревенские жители рассказывают, будто бы один из учителей Пир Тюрки силой взгляда три дня удерживал войско в Хайберском проходе. Как бы то ни было, Пир Тюрки – ревнитель строгой аскетической дисциплины. Категорически отвергая переедание и праздные разговоры, он вместе с тем в изобилии обеспечивает едой своих учеников, хотя никто не знает, где он берет на это деньги. Сбором средств он не занимается. Какой-то источник дохода у него, конечно, должен быть, но он находится вне пределов видимости. Одно из первых высказываний, какие я от него услышал, звучало так: «Если ты чтишь кого-либо, забудь про него; только труд имеет значение».

Из всех, кого я встречал в жизни, этот человек произвел на меня самое сильное впечатление. Когда я сказал ему об этом, он взял красивую лампу, стоявшую у него на столе, и разбил.

– Я уничтожил красивую вещь, – сказал он. – Теперь ты уважаешь меня меньше? Надеюсь, что так.

Потом он позвал ученика, обвинил в краже и послал мыть комнату собраний.

– Ты заставил его страдать, желая показать мне, что и у тебя есть недостатки? – спросил я его.

– Надеюсь, ты видишь, что я мучаю его несправедливо, – был ответ.

Действенность урока в моем случае, правда, несколько уменьшило то, что, как я узнал позже, ученик, испытавший на себе «несправедливость», грубо нарушил правила и, так или иначе, заслуживал наказания.

– Ты не понимаешь, – сказал ученик, когда я заговорил с ним об этом. – Урок усвоен, а только это-то и важно.

Впрочем, наказания, судя по всему, применяются у суфиев очень редко. Не то чтобы они были совершенно к ним нечувствительны, но, поскольку им внушено, что чувство собственного достоинства зачастую только вредит человеку, они не способны сильно переживать, когда их выставляют на смех перед другими. Ручной труд в трех хозяйствах, принадлежащих сообществу, дает много возможностей для упражнений в самосовершенствовании. Весь доход от хозяйств собирает администратор и посылает в женскую благотворительную ассоциацию, так что суфии не получают от них прямой выгоды. Однако шейх, как я уже сказал, денежных трудностей, кажется, не испытывает.

Шейх Джаляль – вождь феодального типа, мощная личность, заключенная в слабом и хрупком на вид теле. Он живет на довольно-таки широкую ногу на доход от унаследованных им больших отар лучших в стране овец. Иногда он курит; ест он, как я заметил, немного. Одет всегда одинаково: на нем халат и тюрбан, похожие на те, что в старину носили афганские судьи. Ему примерно шестьдесят пять лет. Хотя он окружен слугами и впечатляющей роскошью, пользуется он всем этим умеренно. Например, когда мы однажды отправились на охоту и убили несколько сотен диких уток и серых гусей, ничего из этой дичи не появилось у него на столе. Она была подарена жителям окрестных деревень.

Джаляль, по слухам, не умеет ни читать, ни писать. Слухи получили хождение, скорее всего, потому, что его никогда не видели ни с книгой, ни с ручкой. Он наставляет учеников обычными суфийскими способами – посредством коротких обращений, упражнений, медитаций. Я совершил с ним несколько дальних прогулок, которые он затевал спонтанно, не предупреждая о них заранее, и было заметно, что немалую часть времени он проводит в мысленном поминании Аллаха (называемом зикр). Это поминание стало у него почти что второй натурой. У него несколько сыновей (все, кажется, служат в армии).

Он часто демонстрировал небольшие признаки особого видения, которое многократно упоминается в суфийских текстах как атрибут святости. Эти признаки не бросаются в глаза: их может заметить только внимательный ученик или человек, находящийся совсем рядом. Однажды, к примеру, он взял с собой на прогулку, в которой я его сопровождал, кухонный горшок. Остановившись у маленького бедного домика, он поздоровался с хозяйкой и протянул ей горшок. Старая женщина была поражена. Оказывается, она только что разбила глиняный сосуд, где готовила пищу. В другой раз, когда я вышел из дому без спичек, он подал мне коробок, хотя откуда он мог знать, что у меня нет своего? Он не мог заметить, что я забыл спички, ведь мы встретились у него в саду, когда я шел от своего жилья к его дому.

Я упомянул в разговоре с ним об этих мелких признаках прозорливости. Но он не стал их обсуждать – сказал только: «Ты хочешь сделать из меня святого и лишить меня силы становления?»

Таких случаев было много. Некоторые я заметил сам, о других мне рассказали его ученики. Что интересно, в историях, ходивших среди учеников, я не увидел преувеличений, часто они вращались вокруг крохотных событий. Это наводит на мысль, что многие из более диковинных рассказов, которые можно услышать среди сельских жителей и других людей за пределами суфизма, приукрашенные версии подлинных происшествий.

Я спросил самого Шейха Джаляля, что он думает обо всем этом.

– Это нормально, тут нет ничего необычного, – сказал он. – Сами по себе такие события особого значения не имеют, это видно, например, из того, что от них редко бывает какая-то практическая польза. На каждый подобный случай, который служит предостережением или как-либо помогает практически, приходятся сотни других, которые совершенно бесполезны. Почему? Материалисты увидели бы здесь доказательство того, что духовная сила действует судорожно, по мелочам, что ее можно не брать в расчет. Они не понимают, что это знаки. Это воодушевляющие сигналы, они показывают, что у тебя есть реальные возможности развить свои дарования. Это знаки того, что пришло время для работы над собой. В большинстве своем люди не могут ими воспользоваться, потому что не могут понять, что это всего-навсего алиф (первая буква алфавита), за которым следует ба, и так далее, до йа.

Я развлек каждого из четырех амударьинских шейхов рассказами о некоторых чертах европейской жизни и мысли, углубляясь иной раз даже в Средние века, когда Восток и Запад во многих отношениях были ближе друг к другу, чем сейчас.

Интересна реакция на эти сведения Пир Тюрки: она показала мне, что он уже размышлял на подобные темы. «Столетие с четвертью прошло, – заявил он, – с тех пор, как об этом высказался Великий хан, но работа все минувшие годы велась непрерывно». Великий хан – это Джан Фишан, властитель Гиндукуша, который вел род от пророка Мухаммеда, человек, чьи потомки считаются вождями суфизма.

– Великий хан был первым со времен султана Юсуфа Саладина, кто вступил в сношения с Западом. Он поехал в Индию и пробыл там некоторое время. В его послании, обнародованном незадолго до войны Шах-Шуджи [1838 г.], речь шла о Западе. Из того, что я слышу от тебя и других, я заключаю, что оно до сих пор не утратило актуальности.

На некоторое время он оставил тему послания Великого хана, и мы говорили о другом. Потом он сказал мне, что Запад, по словам хана, материалистичен, сила религии в нем утрачена. Этот материализм – не тот материализм, который нам понятен, а приобретательство в чистом виде. Хан предсказал нарастание философского скептицизма. Он предрек Западу великие страдания.

– И власть логики и интеллекта ужесточится настолько, что не останется почти никого, кто способен услышать голос истины.

Когда это случится, сказал Пир Тюрки, люди начнут искать истину. Тогда слова суфиев будут услышаны.

– Но западные люди христиане, – возразил я.

– Мы тоже! – Он резко повернулся ко мне. – Жители Запада материалисты, причем наихудшего толка. Да, они свободны – свободны для саморазрушения; но им, как детям, нельзя позволять разрушать себя. Если в мусульманской стране я оскорблю Иисуса, меня накажут и закон, и люди. Но на Западе, как ты мне рассказал, имя Иисуса склоняют мимоходом, даже в ругательствах. Это правда?

– Правда. Но я все-таки думаю, что и там встречаются хорошие, благонамеренные люди.

– Несомненно. И остальные, вероятно, считают их глупцами. Многие из них действительно глупцы: они способны пойти за кем угодно, считая его пророком, потому что не могут разобраться, кто пророк, а кто нет.

– Они очень самокритичны! – вступился я за западных людей.

– Самокритика бесполезна без работы над собой. А кто может их наставить на верный путь?

Я попытался несколько сузить тему беседы:

– Можете ли вы подвергнуть вопрос сосредоточенному рассмотрению, о котором говорили нам вчера, и сказать мне как человеку, приехавшему с Запада поучиться: будет ли расти сообщество суфиев в Европе, станет ли оно достаточно сильным, чтобы воздействовать на духовную эволюцию человека?

Никакого сосредоточения ему, похоже, не потребовалось.

– Да, – ответил он.

– И его кто-то возглавит?

– Возглавит.

– Западный человек?

– Нет. Это будет уроженец Востока, но он сделает наше учение частью учения Запада, как это было в древние времена.

– И когда начнется эта работа?

– Она уже началась, хоть и идет медленно. Найдутся люди, которые постараются внедрить новое учение в оболочку старого, и многие за ними последуют. – Он не стал развивать тему. – Только шейхи могут влиять на эти процессы; обсуждать их бессмысленно. Это сфера прямого взаимодействия умов. Возможно, иным, чьи идеи закоснели, надо будет окончить свой век, чтобы освободилась дорога для тех, кто моложе на много лет.

Время, проведенное в сообществах Амударьи, во многих отношениях было самым интересным за всю мою жизнь. В них чувствуется что-то не вполне восточное, и они явно ориентированы на некую деятельность, что идет вразрез с разреженной атмосферой индийской и дальневосточной мысли и приемлемо лишь для ничтожного меньшинства на Западе. В этих сообществах чрезвычайно многое можно почерпнуть, и там, безусловно, нет ни малейших попыток мистификации.

Из книги О. М. Берка «Среди дервишей» (Among the Dervishes, The Octagon Press, London)

 

Представления и действительность: тогда и сейчас

Генри Сарджент жил в Афганистане и путешествовал по стране в 1964 г. при королевском режиме, затем приехал снова в 1975 г., наконец, он провел немалую часть 1985 г. и начало 1986 г. среди моджахедов.

Мое представление об Афганистане, думаю, ничем не отличалось от того, что сложилось у большинства англичан. Немного Киплинга с его картинами кровавых стычек на северо-западной границе: дикие племена, ущелья и теснины, предательство и героизм. Кроме того, мысль, что, поскольку страна находится на Востоке, должны быть экзотические картины: мусульманские фанатики, великое множество полуголодных крестьян и разгул болезней под палящим солнцем.

Вот о чем я бы написал, если бы меня попросили состряпать очерк об Афганистане.

В начале 1960-х, однако, молодежь Запада была засыпана рассказами о таинственном Востоке – о диковинных ритуалах, о еще более диковинных знаниях, о цивилизациях, рядом с которыми наша выглядит ничтожной.

Эти идеи, пропагандируемые идеалистами и недовольными всех мастей (а иные были и тем и другим), захватили и меня. Мне было двадцать пять лет, и я созрел для того, чтобы отправиться на таинственный Восток.

Двигаясь в Индию по суше на старой машине, я встречал потоки бородатых, длинноволосых энтузиастов, перемещавшихся мне навстречу, – австралийцев и новозеландцев, охваченных стремлением отыскать свои английские корни. Они были повсюду – в Югославии, в Стамбуле, в Иране. В большинстве своем немытые, часто обкуренные и столь же часто эксгибиционисты, они, как правило, хотели разговаривать только о самих себе. Я не получил от них никаких полезных сведений об Афганистане – за исключением, пожалуй, того, что это единственная страна на Востоке, где практически нет нищих и где тебя по твоей просьбе всегда покормят бесплатно.

Но именно Афганистан был моей целью. Как только я въехал в восточную иранскую провинцию Хорасан, все изменилось. Люди говорили с тобой внятно и уверенно, держались прямо, даже воздух, казалось, стал иным. Да, я видел, что это жесткие люди, но у них было то, за чем я стремился в Афганистан. Как это назвать, я не знаю до сей поры…

Иран, которым в то время правил Мохаммед Реза Пехлеви, был фантастической страной. Там не жалели никаких денег на попытки вестернизации, а между тем людям нужна была еда, а не армии, образование, а не престижные здания, их заедало взяточничество и мучила коррупция, и необходимость что-то сделать со всем этим была отчаянная. Вместо этого там была запущена почти истерическая пропагандистская кампания о том, что иранцы – лучшие люди на свете, наследники старейшей цивилизации и вместе с тем им нужно срочно американизироваться.

С этим они не могли согласиться и потому обратили слух к разглагольствованиям духовенства, предложившего соблазнительную альтернативу: выбросьте все это на свалку и следуйте за нами.

Приехав в Герат, крупный город на западе Афганистана, я увидел, что афганское решение иное. Денег на модернизацию тут было немного, но люди старались. Они не строили грандиозных планов, а работали. Вместо пропаганды – добротные, честные административные усилия. Да, армия имела жалкий вид, и люди носили подержанную одежду, привезенную с Запада. Но они не выглядели грязными, смотрели тебе в глаза, и никто не голодал.

Чингисхан в XIII веке уничтожил ирригационные системы на западе и юге страны, благодаря которым она была цветущим садом Азии. На семьсот лет сад сделался пустыней. Положение теперь старались исправить, используя опыт афганцев, труд инженеров, многие из которых учились в США, и кое-какую западную помощь.

Местные жители, как я заметил, были приветливы и наделены чувством юмора, чего мне очень не хватало на протяжении большей части пути из Дувра. Ислам здесь, при всей глубине их веры, не был мрачным и тягостным. В общем и целом вопросы совести считались личным делом человека. Восточная идея «публичной совести», позволяющая кому угодно вслух оспаривать и осуждать мысли и дела любого человека, показалась мне чуждой афганцам.

Они, судя по всему, решили проблему напряженных отношений между духовенством и народом.

Где бы я ни оказался, меня неизменно приглашали переночевать в деревенской худжре – комнате или домике для путешественников, которых ислам считает священными гостями. По пути совершенно незнакомые афганцы предлагали мне разделить их полуденную трапезу. Западные люди, откуда бы они ни прибыли – из Австралии, Новой Зеландии, Европы, Америки, – бесстыдно злоупотребляли здешним гостеприимством.

Проведя некоторое время в Кандагаре, находящемся южнее Герата, я нашел, что этот город весь пропитан традициями пуштунов – представителей племен, которые в свое время боролись против расширения Британской империи в рамках так называемой активной политики (эвфемизм, смысл которого не вызывает сомнений).

Жители Кандагара в целом показались мне грубоватыми, но дружелюбными. Они ходили в традиционных тюрбанах, широких штанах и длинных рубахах, поверх которых был надет долгополый халат или накинуто покрывало. На ногах – сандалии чапли. Я со многими там подружился.

Кабул, столицу страны, я застал в чрезвычайно деятельном состоянии. Казалось, весь город перестраивается, и его уроженцы говорили, что раз за разом просыпаются и обнаруживают, что очередное привычное с детства здание снесено. Расположенный между горами, охраняемый могучей крепостью, наделенный прекрасным климатом, Кабул был торговым центром дольше, чем говорят любые письменные источники. Есть мнение, что название происходит от древнего арийского слова, означающего загон для овец.

Как столица страны Кабул был местом, откуда исходили все импульсы, касающиеся планирования, управления и образования. Афганцы – умелые администраторы, и благодаря этому промышленность, сельское хозяйство, наука и здравоохранение довольно быстро подтягивались к мировому уровню.

Афганистан – пестрая смесь сообществ, многие из которых столь различны между собой, что можно только удивляться. На генетическом наследии страны оставили отпечаток все сменявшие друг друга цивилизации (персидская, монгольская, греческая, исламская и т. д.). В Кабуле можно увидеть хазарейцев и узбеков соответственно монгольского и тюркского происхождения, высоких горбоносых пуштунов из южных областей, светлокожих нуристанцев с востока и людей, в которых смешались все эти национальности.

Царила атмосфера ожиданий, оптимизма, веры в то, что «мы добьемся!», отражавшая мощную жизненную силу людей, которые, казалось, попали на Восток лишь по недоразумению. Энергия афганцев поразительна. В прошлом они вкладывали ее в завоевания, в литературу, а в Средние века даже и в науку. В 1960-е годы они направили ее на развитие страны и на попытку объединить разношерстные сообщества, из которых состояло ее население.

Десять лет спустя я вернулся в Афганистан. Я жил в Англии и создал бизнес, давший мне средства для новой поездки. Связей на родине у меня не было, и Афганистан позвал меня еще раз.

Кое-что в Афганистане не меняется вовсе, в других отношениях перемены были заметны. Одна из них – ослабление контроля правительства за политическими течениями. На жителях сельской местности это не сказалось, но на города, особенно на Кабул, повлияло.

Иностранцы, жившие в стране, были встревожены. Афганская молодежь, лишенная доступа к надежной информации о том, как идут политические процессы в тех государствах, где они способствуют благу общества, слушала безответственных, нередко полубезумных теоретиков, стремившихся не к развитию демократии, а к созданию систем власти для себя самих.

Афганистан был тогда одним из самых демократичных государств на земле. Выразителями мнений и, следовательно, проводниками важных судебных решений и всех необходимых перемен были конечно же те или иные авторитетные фигуры. При этом в целом никто не мог надолго удержаться у власти, если в нем не видели человека справедливого и честного. С другой стороны, тупоголовые теоретики выдвигали дичайшие идеи. Избавимся от духовенства (или чиновничества), и все разом станем богаты и счастливы! Вот к чему, если коротко, сводилось то, что неопытные люди считали политической мудростью.

Ситуация для третьего мира, конечно, не новая. Советские специалисты по пропаганде оценили положение и послали в страну специально обученных сотрудников, чтобы агитировать за перемены, часто – за насильственные перемены.

Власти не знали, как им быть. Они не хотели выглядеть отсталыми и вместе с тем не могли ввязываться в полемику, отвечая на обвинения в глупости и медлительности, – не могли хотя бы потому, что такие обвинения в принципе невозможно опровергнуть, особенно если их повторяют оппозиционеры, зарабатывающие на этом очки.

Меня особенно интересовали мнения тамошних иностранцев, порой весьма опытных, проживших в стране годы и годы; возможно, они прожили в ней слишком долго. В большинстве своем они считали афганцев слишком консервативными, слишком «обработанными духовенством», как выразился один из них, чтобы когда-либо измениться. Поэтому, говорили они, в полной свободе для тех, кто пропагандирует анархию, нет ничего страшного.

Иные утверждали, что русские ни во что не вмешиваются. Аргумент приводили такой: мол, никто не восхваляет ни коммунистическое учение, ни Маркса, ни Советский Союз. Когда я (как и некоторые другие) указывал на то, что расчет русских, несомненно, был построен не на словах как таковых, а на их воздействии, надо мной смеялись, причем даже западные дипломаты с весьма солидным стажем.

Прошедшие учебу в России военные, с которыми я встречался, явно подверглись тщательной идеологической обработке. Иные говорили мне: «Кастро на Кубе со своими передовыми идеями показал, как маленькая страна может стать идейным лидером всей Латинской Америки; точно так же Афганистан способен повести за собой всю Азию».

В СССР им внушали, что афганцы, наследники великих цивилизаций и мощных империй, могут вернуть себе былое значение. Нужно только следовать советской линии.

Наивно? Может быть. Но чтобы понять ситуацию, надо знать образ мыслей народа, стиснутого посреди континента, образ мыслей утративших прежнюю славу потомков завоевателей, которых некогда боялась и уважала вся Азия.

Русских в Афганистане так не любили, что почти никто открыто не высказывался в их пользу. Бабрак Кармаль, советский агент, которого русские после военного вторжения сделали президентом, был тогда еще ничтожной фигурой. В 1967 г., всего за два года до того, как Кремль дал ему власть, авторитетный специалист Джон К. Гриффитс писал в книге «Афганистан» о политической партии Бабрака:

«Самая маленькая и незначительная на краю левого фланга, она состоит из „господина Бабрака“ и горстки сочувствующих. Путь естественного превращения в коммунистическую партию для этих неомарксистов полностью закрыт конституцией, содержащей ясный запрет на любую оппозицию исламу. Так или иначе, нет никаких признаков сколько-нибудь существенной или хотя бы потенциальной поддержки такой партии в стране, хотя у нее есть несколько приверженцев среди студентов Кабульского университета».

Через несколько месяцев после того, как я прочел в Кабуле эти строки, я бежал из столицы в Пакистан через заснеженные горные перевалы, чувствуя за спиной дыхание русских, превративших Бабрака в нового афганского лидера.

Прошло еще одно десятилетие, миллион афганцев (из населения в четырнадцать миллионов максимум) погиб, и вот я снова в Пакистане.

Испытывая боль за свою вторую родину, сочувствуя ее страданиям, я читал и вырезал все заметки и статьи о русско-афганской войне, какие мог найти. Я побывал в Америке, Германии, Франции, Испании и Японии. Подобно дипломатам и сотрудникам международных организаций, с которыми я в прошлом встречался в Кабуле, журналисты почти всегда видели ситуацию в неверном свете.

Что афганцы будут сопротивляться, одерживать победы, держаться до конца, я знал не только по личному опыту общения с ними, это было мне ясно и из сообщений прессы.

Проглядывая их, я видел, как первые уверенные предсказания (сделанные экспертами), что афганцы будут раздавлены, сходят на нет и уступают место утверждениям, что борьба продлится год, два года, три года…

Затем стали появляться интервью, взятые экспертами у политических эмигрантов либо в Пакистане, либо во время их широко освещавшихся поездок на Запад. Некоторые из этих эмигрантов были ничтожествами, которым удалось убедить арабских и западных лидеров, что они играют важную роль в этой войне. Я знал их по Кабулу – одних лично, других по отзывам. Рьяные интервьюеры зачастую готовы были поверить всему, что они говорили о своих планах, о своем значении и влиянии на партизанскую борьбу.

Я решил поехать в Пакистан, чтобы попытаться еще раз пробраться в Афганистан и посмотреть, что там происходит на самом деле.

В Северо-западной пограничной провинции наследники британского владычества мужественно сражались с трудностями, вызванными присутствием как минимум трех миллионов беженцев. Лагеря протянулись более чем на тысячу миль, вдоль всей границы – от Белуджистана на Аравийском море до Читрала на севере, недалеко от Китая.

Некоторые эмигрантские лидеры постарались перейти с местного уровня на национальный или международный. Делалось это вот как: вожди, сравнительно мелкие в бытность свою на родине, переехав в Пакистан, сколачивали группы последователей, создавали движения и открывали штаб-квартиры, после чего приглашали иностранных журналистов, непривычных к тому, чтобы людям невысокого пошиба воздавали царские почести. Журналисты затем писали об этих «национальных лидерах» взволнованные статьи. «Лидеры» возили репринты этих статей в арабские и другие страны, «доказывая» с их помощью, какие они важные шишки. Арабы, проникшись уважением, давали им деньги, по крайней мере часть из которых шла на дальнейшую пропаганду и порой на поездки по свету.

Я не утверждаю, что так происходило или происходит всегда. Но такое бывало; и пока что большинство, если не всех, самозваных «лидеров» принимают не за то, чем они являются на самом деле.

Совершенно очевидно, что во время войны подобные вещи случаются везде. Не следует думать, что афганцы в меньшей степени заслуживают доверия, чем кто бы то ни было. Но факт остается фактом: через несколько лет после советского вторжения налицо острая необходимость выправить ситуацию.

Следующая проблема, с которой я столкнулся, состоит в том, что «красные афганцы» и русские засылают шпионов и дезинформаторов прямо в штаб-квартиры повстанческих групп. О действиях иных из этих групп почти все было известно Кабулу и Москве. В результате (это один из результатов – есть и другие), как правило, безопаснее было иметь дело с повстанцами в самом Афганистане, чем с их «руководителями» в Пакистане, если только не было полной уверенности в отсутствии утечки.

Даже внутри страны действуют специально обученные спецназовцы, которые принимают вид моджахедов и нападают на те или иные партизанские отряды. В результате в мировой прессе появляются сообщения, что повстанцы враждуют между собой.

Есть даже подозрение, что некоторые на первый взгляд объективные западные журналисты принимали деньги от русских или подпали под их влияние. Один перебежчик-афганец говорил мне, что видел в кабульском министерстве печати иностранных корреспондентов, которых щедро угощали, поили вином, превозносили до небес, успешно добиваясь от них того, чтобы они распространяли ложь о счастливой жизни афганцев при новой власти. «Ведь всем известно, – сказал он мне, – что эти журналисты, имея низкий рейтинг на Западе, не могут устоять перед комплиментами».

Естественно, такие обвинения трудно поддаются проверке.

Беженцев тревожила, помимо прочего, молва о грядущем расчленении Афганистана. Северная его часть, как говорили, должна после «плебисцита» отойти к советскому Туркестану. Запад будто бы собираются отдать Ирану, как, возможно, и центральный массив, населенный хазарейцами, в определенной степени близкими иранцам. Юг страны якобы могут предложить Пакистану, решая тем самым проблему разделения надвое пуштунского народа.

Возможно, подобные слухи, не добавляющие, конечно, людям спокойствия, специально распространяют русские.

Оружие, которое афганские силы сопротивления покупают на мировом рынке, некие элементы в Пакистане будто бы перехватывают и заменяют старым. По другим сообщениям, агенты КГБ якобы проникают в повстанческие группы и либо портят оружие, либо извещают советское командование о его поступлении, в результате чего оружие утрачивается.

Действительно некоторые ценные партии оружия были захвачены, едва они появились на афганской территории, хотя маршруты их доставки считались секретными.

Вывоз афганских детей в СССР при содействии просоветских властей в Кабуле идет полным ходом. С точки зрения «красных афганцев», в этом есть прямой смысл. Они сами прошли идеологическую обработку и хотят иметь дело с молодым поколением, разделяющим их взгляды. Образцом служит промывка мозгов юных армейских курсантов, обучавшихся в России; именно они затем временно захватили в стране власть и пригласили в нее русских.

Для того чтобы западная помощь афганцам стала более эффективной, крайне необходимы две вещи. Первое: помощь беженцам должна быть отделена от поддержки политико-религиозных лидеров, которым фактически принадлежит власть в лагерях. Второе: необходимо установить и поддерживать связь с повстанцами в самом Афганистане, многие из которых недовольны пакистанскими «лидерами».

Я побывал в Афганистане и провел четыре месяца в различных партизанских отрядах. Их участники не похожи на деятелей, с которыми я встречался в Пешаваре и около него. Многие из бойцов – дезертиры из старой афганской армии. Хорошо обученные, знающие, за что воюют, они образуют подлинное ядро сил сопротивления. Они отчаянно нуждаются в помощи и с недоверием относятся к фундаменталистам и мелким политиканам-сектантам, которых охотно слушают на Западе.

В Афганистане я увидел, что за границей о состоянии и сути тамошнего сопротивления создалось неверное представление. Самые крупные и эффективные партизанские движения никак не связаны с эмигрантами. Обширные области страны, по площади равной Франции, – до восьмидесяти процентов – находятся в руках повстанцев. Многое из необходимого, включая оружие, эти люди получают от русских. Дешевле купить автомат Калашникова за доллары или золото у продажного русского снабженца, чем ввезти из-за границы.

Настолько слабо обеспечена безопасность и настолько сомнительны некоторые из афганских групп за рубежом, что остро необходима новая инициатива в налаживании связи со сражающимися внутри страны и помощи им.

Что интересно, отдельные подлинно боевые группы пытались напрямую установить контакт с заграницей. Увы, западные деятели, как правило, переадресовывали их в тот или иной якобы представительный орган в Пакистане. Эмигрантов слушают в первую очередь. Изменить впечатление, которое они создали, будет невероятно трудно, если вообще возможно.