Как судить о характере по лицу

 

Сэр Александер Бернс, глава британской миссии при Кабульском дворе, с увлечением собирал информацию об Афганистане, его жителях и их обычаях. Он так заинтересовался физиогномикой в изложении афганцев, что включил в свою книгу «Кабул» перевод большого труда о значении различных особенностей человеческого лица. К несчастью, сам дипломат погиб 2 ноября 1841 года во время восстания против британских оккупантов. «Кабул» был опубликован в Англии после его смерти. Приходится сделать печальный вывод, что умение посла судить о нраве людей по их лицам не смогло выручить его в трудную минуту.

Это наука, позволяющая распознавать тайные склонности и свойства характера людей по тому, как выглядят их лица и конечности. Например, взглянув на человека, вы можете немедленно определить по его чертам, хорошие у него привычки или дурные и что ему близко…

Те, кто занимается выучкой лошади, верблюда, ястреба, сокола и так далее, умеют определять по виду этих животных их хорошие и дурные качества, благодаря чему им удается быстро приручить их. Если это приносит пользу в случае с животными, то должно быть чрезвычайно полезно и при общении с людьми.

 

Лоб

Если у человека низкий лоб, это показывает, что он груб и неумен. Если лоб ни мал, ни велик и к тому же нахмурен, это свидетельствует о вспыльчивости, ибо сильное чувство, охватывающее человека, меняет его облик. Высокий лоб говорит о том, что человек обуян страстями либо ленив. Если на лбу есть ряд морщин, мы можем заключить, что человек склонен к бахвальству. Если морщин нет, это значит, что человек полон недоброжелательства.

 

Волосы

Изобилие волос – признак скорби и пустословия. Кроме того, иногда люди с густой шевелюрой бывают чрезвычайно вспыльчивы.

 

Брови

Если брови длинные и спускаются к ушам, это показывает, что их обладатель хвастлив и эгоистичен. Если брови изгибаются к носу, это говорит о глупости.

 

Глаза

Если глаза большие, это признак лености. Большие и выпуклые глаза говорят о невежестве и глупости. За глубоко посаженными глазами скрываются темная душа и злой нрав. Если глаза маленькие и черные, они говорят о том, что человек таит недобрые мысли. Если глаза красные, как вино, это признак крутого нрава и храбрости. Голубые и вообще светлые глаза выдают холодное сердце. По открытому и прямому взгляду можно заключить, что человек задирист. Желтые бегающие глаза показывают, что их обладателя легко встревожить. Если в глазах есть крапинки, это говорит о нечистоте души. Если около глаз мы видим черные круги, нам должно заключить, что этот человек всегда дурно думает о других. Если веки неровные, человек любит обманывать и драться.

 

Нос

Тонкий нос заставляет подозревать в человеке склонность к бесчестию, злобе и драчливости. Если кончик носа толстый и мясистый, это доказательство неумения понимать других. Широкие ноздри говорят о раздражительности. Если толстый нос к тому же длинен, это означает недостаток великодушия. Если переносица выгнута дугой, то человек вздорен и обладает дурным характером.

 

Рот

Если рот большой или приоткрытый, то человек жаден и склонен к обжорству. Толстые губы означают, что он глуп, но отважен.

 

Зубы

Если зубы мелкие и редкие, нам следует заключить, что человек слаб и ленив. Если зубы многочисленны, человек силен; кроме того, он алчен и недостоин доверия.

 

Лицо

Если лицо мясистое, мы должны сделать вывод, что человек лишен мудрости. По худому лицу можно заключить, что человек постоянно раздумывает и сомневается, ибо неуверенность вызывает безумие, а безумие иссушает плоть. Если лицо сурово и изборождено морщинами, это говорит о печали и разбитом сердце. Если оно жесткое, широкое и длинное, человек этот скверного нрава, несчастен…

 

Уши

Если уши длинные, человеку суждено жить долго, но он бестолков.

 

Шея

Толстая и сильная шея говорит о привычке впадать в ярость. Если шея тонкая, человек низок душой. Если она крепкая и короткая, следует знать, что человеку свойственны склонность к мошенничеству и напускная любезность.

На свете очень мало людей с правильными чертами лица, свободных от всех перечисленных недостатков.

На портрете сэра Александера Бернса, помещенном в его книге, мы видим человека с высоким, широким и гладким лбом и большими глазами. Переносица его выгнута дугой. Черные круги около глаз, возможно, добавлены художником.

 

Кабульский продавец дров

Каждое утро к шести часам все лавки на базаре уже открыты, но продавец дров, чоб фарош, всегда начинает работу первым. Еще нет пяти, а он уже машет своим топором, непропорционально огромным для его тщедушной фигурки.

Он торопится наколоть дров, потому что знает манеру своих ленивых покупателей – в основном это слуги из ближайших домов, которые тянут до последнего момента, а потом приходят целой толпой и просят, чтобы им отпустили товар без проволочек. Он человек решительный, знающий себе цену и трудолюбивый – человек, который привык сам за себя отвечать.

Его лавка не больше обычного гаража. В ней умещаются сложенные в поленницы дрова и низкое сиденье для хозяина, хотя у него редко находится время, чтобы присесть. В этой тесной лавчонке нет никаких личных вещей, если не считать маленького жестяного чайника, угольной жаровни, чайничка для заварки и совсем крошечной баночки с чаем.

Пол земляной, стены тоже. Освещения нет, но лето здесь долгое, почти семь месяцев, а зимой хватает и одной скромной масляной лампы.

Чоб фарош – невзрачный человечек, похожий на гнома. Он выглядит пожилым, чтобы не сказать стариком, но только пока не начнет орудовать топором – тогда сразу становится ясно, что он в совершенстве овладел искусством колки дров. А это и вправду искусство, поскольку чурбаки толстые и крепкие, а тяжелый топор кажется не таким уж острым. Ни разу за много лет я не видела, чтобы его точили.

Ровные сноровистые удары, мощные и уверенные, понемногу превращают здоровенные чурбаки в маленькие поленца, которые удобно класть в кабульские печки.

Если кому-нибудь вздумается сказать, что он мастер своего дела, он неторопливо опустит свой инструмент топорищем вниз, выпрямит спину и скажет: «Такая-то ханум, я ведь из тех, из старых». А потом слегка улыбнется, будто намекая, что молодым до него далеко.

Он, безусловно, беден, однако всегда опрятен; это касается и его самого, и его одежды. Его широкие хлопковые штаны – синие, зеленые или белые – дешевы, но без единого пятнышка, а заплат ему стыдиться нечего, хотя по цвету они подобраны не совсем точно. Его жилетка, тоже залатанная, служит скорее для того, чтобы хранить в ее внутреннем кармане дневную выручку, чем для защиты тела. Она плотно застегнута, какая бы жара ни стояла на улице. Курточка когда-то была синей, а может, и зеленой. Теперь она вылиняла настолько, что дальше некуда. И на ней тоже заплаты. Рубашка застегнута до самого горла, хотя иногда, если отлетит пуговица, ему приходится заменять ее английской булавкой. Он не большой умелец наматывать тюрбан – этот предмет одежды явно не добавляет изящества его костюму. То серый, а то голубой или белый, этот головной убор сползает на лоб ниже, чем принято. Его болтающиеся концы мешают хозяину работать, и он избавляется от этой помехи, завязывая их либо на макушке, либо на шее. А когда захочет вытереть нос, распускает их для этой цели и потом завязывает снова.

Он добавляет грош-другой к своим доходам, приторговывая деревенским табаком. Широкая низкая корзина с этим товаром стоит сбоку перед входом в лавку; табак, дрова и корзина примерно одного цвета.

Когда все готово к утреннему наплыву клиентов, дрова аккуратно сложены, а рассыпанные по полу щепочки собраны до последней, невзрачный человечек берет горсть щепок и разжигает жаровню. Потом кипятит на ней воду для чая. Если ранних посетителей немного, ему удается выпить его более или менее спокойно. Но чаще всего покупатели появляются, как только он наполнит свою маленькую голубую пиалу. Порой их бывает сразу с десяток, и все громко требуют, чтобы их обслужили немедленно.

Продавец дров словно не замечает этой суматохи. Он не спешит: его дело не любит спешки. Торговцы народ солидный – пусть суетятся слуги, над которыми висит угроза наказания.

Абдул-Алим, сам себе хозяин, держит свою лавочку уже без малого сорок лет. Хотя покупатели и приносят ему деньги, они все равно стоят рангом ниже:

«Ассаламу алейкум: мир вам, господин продавец».

«Валейк ассалам: и тебе мир».

«С вашего позволения, мой господин велел мне поторопиться – я должен затопить печь».

«Спешка, сынок, от шайтана».

Взвешивание – ответственная процедура, и покупатели вынуждены ждать. Весы здесь особые, можно даже сказать – уникальные. В любой другой стране они вызвали бы удивление, но на наших базарах все только такими и пользуются. Они состоят из двух больших жестяных тарелок, на одну из которых кладут дрова, а на вторую – грузы. Эти тарелки привязаны веревками с множеством узлов к горизонтальной палке. К ней, в свою очередь, тоже привязан кусок веревки, за который ее и держат во время взвешивания.

Но самое оригинальное в этом приспособлении – грузы. Роль гирек играют круглые камни и гайки всех размеров. Каждый груз имеет определенный вес, заверенный в специальной конторе. Если надо отмерить, скажем, двенадцать фунтов, две гайки вдвое меньшего веса скрепляются огромным болтом, который ввинчивается в них для пущей надежности. Вес болта тоже учитывается. Маленькие камни весят по четверти килограмма, а крупные, бывает, и в десять раз больше.

Я часто покупала в этой лавке дрова, взвешенные с помощью этого устройства, приносила их домой, клала на свои абсолютно точные весы и убеждалась, что меня не обманули ни на фунт.

Процесс взвешивания неизменно собирает вокруг лавки праздношатающихся. Вытянув шеи и разинув рты, они наблюдают, как хозяин добавляет на тарелку поленце или снимает лишнее либо проделывает подобную операцию с грузом, словно видят все это первый раз в жизни.

Маленький человечек не любит болтать попусту, но иногда клиенты затевают перебранку, требующую его вмешательства. Вообще-то он убежденный пацифист, однако в такие моменты в его голосе слышатся интонации оскорбленного диктатора. Ему редко приходится выражать неодобрение дважды.

Обслужив ранних посетителей, он внимательно изучает полученные от них монеты. После скрупулезных мысленных подсчетов – хотя после каждой совершенной сделки эти деньги уже пересчитывались, причем не менее тщательно, – убедившись, что все в порядке, он прячет их глубоко во внутренний карман. Потом снова прибирает поленницу и только после этого возвращается на низкое сиденье рядом с чайником.

Чай в пиале уже остыл; он выливает его обратно в чайник, ставит посудину на почти потухшую жаровню и раздувает угольки. Но даже в эти минуты он, кажется, не перестает думать о своей работе. За исключением тех эпизодов, когда он предотвращает готовый вспыхнуть скандал, вся его жизнь уходит на хлопоты, связанные с делом. Опять и опять подливая в пиалу чаю, он без устали оглядывает сложенные у стен дрова, как будто прикидывая, хватит ли их на сегодня.

Иногда поблизости от его лавки случаются настоящие битвы, с громкими криками и даже блеском ножей. Тогда он выходит за порог, неторопливо озирает открывшуюся перед ним картину, точно планирующий атаку генерал, а потом пересекает дорогу, устремляясь в самую гущу сражения.

По крикам он понимает, что носильщики не поделили деньги, которые получил за работу их бригадир. Чаще всего продавцу дров удается утихомирить драчунов, но порой, когда страсти разгораются не на шутку, он быстро заключает, что его вмешательство бесполезно, и так же быстро возвращается к своему топору. Драки для него больше не существует.

Четыре раза в неделю лесорубы привозят ему дрова. Они приезжают в четыре часа утра, но когда их ослы останавливаются перед лавкой, он уже там.

Он внимательно осматривает привезенный товар, уделяя особое внимание тем чурбакам, которых не видно сразу. Если качество его устраивает, дрова разгружают, взвешивают на его стареньких весах, и он медленно, со всей приличествующей делу серьезностью, расплачивается за них.

Взвешивание тянется долго, и ослы, привязанные под соседним деревом, успевают перекусить травой, которую захватил для них погонщик, и отдохнуть. Конечно, так бывает лишь в том случае, если дрова соответствуют требованиям продавца, а в этом смысле он очень строг. Он продает только плотные, увесистые дрова, которые хорошо горят. Если же ему привезли легкую, «картонную» древесину, которая наполняет кухню ароматным дымком, но плохо годится для стряпни, он ее не берет.

Чоб фарош никогда не опускается до пререканий и ругани. Он говорит погонщику одну фразу и решительно поворачивается к нему спиной. Тот может сколько угодно переубеждать его, расписывая прелести своих дров, – продавец его просто не слушает, и вскоре погонщик торопится увезти товар куда-нибудь в другое место.

Продавец дров не склонен вести долгие беседы и с прохожими. Он лишь обменивается с ними короткими приветствиями. У входа в большинство других лавок досужие сплетники могут присесть на стульчик – здесь его нет. Топливо в Кабуле всегда в дефиците, и если уж ты занялся торговлей дровами, тебе не до светской жизни, не до разговоров и прочих пустяков, которыми тешат себя остальные.

Очень-очень редко его навещает какой-нибудь сельский житель, старый друг, которого он по-настоящему рад видеть. Тогда секрет раскрывается: его запросто, по-приятельски называют Абдул-Алим, раб Всеведущего. Может, мы и знаем, как его зовут, но для нас панибратство исключено, и мы всегда будем с должной официальностью именовать его ага-и чоб фарош – господин продавец дров.

Друзья садятся на подвязанную веревкой деревянную раму перед лавкой и раскуривают кальян.

Когда этого человека нет на привычном месте, трудно представить себе, что он может быть где-нибудь еще. Да и не хочется представлять его в каком-то другом тесном жилище, таком же сером, как он сам, с безобразной маленькой старухой женой, которая иногда приходит в лавку за деньгами. Она не моложе его – это заметно даже под паранджой. Однако у нее, кажется, нет ни его охоты, ни его умения следить за собой и за своей одеждой; нет у нее и такого чувства собственного достоинства, и такой любви к миру.

Стоит ей прийти, и сразу делается ясно, что муж не рад этой помехе. Обычно он говорит с людьми спокойно, но ей отвечает тоном выше. Она тоже обращается к нему далеко не тихим голосом – видимо, в нем есть что-то такое, что раздражает ее. Он слушает ее некоторое время, пока ее речь набирает обороты, становясь почти невыносимо пронзительной. Несколько раз он безуспешно пытается прервать поток ее брани.

Где, кричит он между ее угрозами, где ему взять столько денег, сколько она требует? Он же продавец дров, вопит она в ответ, а разве это не значит, что он должен зарабатывать? Наверное, заявляет она с отвратительным смехом, он сидит на базаре только для того, чтобы смотреть, как в джуи, арыке, течет вода. Слушая эти вопли, дивишься силе ее легких. Неужто торговля дровами приносит только те жалкие гроши, которые он так неохотно ей отдает? Разве у нее нет желудка, как у него самого? Вот что она хотела бы знать! И разве желудки не требуют еды независимо от того, за кого выходят замуж их обладательницы? Пусть он ответит ей на этот вопрос! Неважно, повторяет она, чем занимаются их такие-сякие мужья и насколько они скаредны, так их и этак! Или он не согласен, что ей тоже нужна еда, как вот этим ослам, что проходят мимо?

Он отвечает ей с горящими глазами, что ослы приносят пользу и заслуживают, чтобы их кормили. Услышав этот оскорбительный намек, старуха обращается к теперь уже многочисленным зрителям, которые громко смеются, поощряя ее нападки. «Посмотрите-ка, – приглашает она их, – посмотрите на самого скупого человека, какого только Аллах ставил на две ноги! Ни к чему слишком пристально его разглядывать, – добавляет она, – потому что он такой старый и безобразный, что его ни с кем не спутаешь даже в темную ночь».

Это вызывает новые взрывы смеха, и старый продавец, разгневанный сверх всякой меры, трясет дрожащим пальцем перед ее закрытым тканью лицом и просит честной народ послушать, только послушать – больше ему ничего не надо, – что говорит эта дочь лжи, обмана и всех прочих мыслимых пороков! Его агатовые глаза пылают, и его седая, клочковатая козлиная бородка трясется заодно с пальцем.

«С женщинами надо обходиться ласково, ибо они слеплены из более нежного теста», – советует проходящий мимо мулла в попытке восстановить мир.

Чоб фарош, к которому уже вернулось спокойствие истинного праведника, обращает на него невинный взор. «Господин, я тридцать лет пытался следовать вашему совету. Хорошо не то снадобье, о котором написано в книгах, а то, которое исцеляет больного». Мулла шагает прочь, рассерженный недостатком уважения к своей священной особе, и вслед ему тоже летят смешки. Зрители знают, кто победит в очередной схватке, потому что раньше видели подобное много раз.

Старуха продолжает вопить, и ее рука под складками заляпанной паранджи мечется, словно крыло грязной трепыхающейся птицы.

Уже ясно, что продавец дров проиграл спор. Он отворачивается от жены и бережно, неспешно вынимает из своего заветного хранилища, внутреннего кармана, немного денег. Потом скорбно склоняет над монетами голову, точно прощаясь с ними. «Нечего так долго раздумывать, – язвит старуха, – потому что за сорок лет ты ни разу не дал мне ни одной, даже самой мелкой лишней монетки». Наблюдатели снова довольно посмеиваются. Отдавая деньги, муж роняет их в руку, похожую на клешню. Жена хватает монеты и дважды пересчитывает их. Потом громко сетует на то, как мало ей досталось.

Тряся пальцем, бороденкой и головой с подпрыгивающим на ней тюрбаном, он грозит, что когда-нибудь, очень скоро, она сведет его в могилу. Тогда уж ей, дочери невозможного, больше не у кого будет брать деньги, и куда она денется? Он будет лежать мертвый, холодный и неподвижный, не в силах ни колоть дрова, ни продавать их, а она будет стоять с протянутой рукой на этом самом месте и просить милостыни у правоверных, да сделает их Аллах более щедрыми к ней, чем она во всех своих речах и поступках когда-либо была к нему…

Она помалкивает, но всем вокруг понятно, что это молчание вызвано отнюдь не размышлениями о печальном будущем, а зажатыми у нее в кулаке монетами. Пока жена поправляет паранджу, готовясь уйти, муж предупреждает, чтобы она тратила деньги экономно, не забывая о пролитом ради них поте и о законе жизни, гласящем, что, если мы чего-то не ценим, у нас это отбирают. С этим веским замечанием он удаляется обратно в лавку, а старуха, хрипло хихикнув ему в спину, направляет свои стопы к базарным рядам со снедью.

Некоторые из зрителей, и мужчины, и женщины, восхищенно смотрят ей вслед, а другие поджимают губы и чуть покачивают головой, словно радуясь, что у них нет на шее такого ярма.

Немного подождав для надежности, Абдул-Алим выходит из лавки на середину дороги и вглядывается в даль, точно лишь собственные глаза могут убедить его в том, что она и вправду ушла. «Нет бога, кроме Аллаха, – набожно говорит он, – и Мухаммед, да будет на нем мир и благословение, раб и пророк его».

Как и положено, он молится пять раз в день, совершая омовение, прежде чем расстелить перед лавкой чистую дерюжку Став на колени лицом к святой Мекке, он, без сомнения, приносит Аллаху благодарность за дарованные ему хлеб, чай и силы, нужные для того, чтобы их заработать.

В самое жаркое время, когда отгремит выстрел пушки, возвещающий полдень, продавец дров позволяет себе часок вздремнуть. Его койку из веревочной сетки трудно назвать удобной, но после семи часов утомительного махания топором полежать на ней, должно быть, очень приятно. Он обходится без матраца и одеяла, только прикрывает лицо концами тюрбана, чтобы защититься от назойливых мух.

В самую знойную пору весь Кабул спит, и покупателей, скорее всего, не будет, но если они и придут, то застанут его на месте, так что он чувствует себя вправе отдохнуть до вечерней суеты.

Рабочий день завершается ровно в семь – часов у продавца нет, но он безошибочно ориентируется по солнцу. Заперев двойную дверь в лавку, он внимательно оглядывает дорогу в обе стороны, проверяя, нет ли на ней запоздалого клиента.

Повернув ключ в тяжелом ржавом замке, он в последний раз озирается вокруг: нет ли перед лавкой какого-нибудь непорядка, за который его можно было бы упрекнуть? Иначе заведующий базаром спуску не даст. И только потом продавец дров отправляется домой, где безраздельно властвует его жена.

Когда смотришь, как исчезает вдали его маленькая прямая фигурка, хочется надеяться, что эта леди не будет к нему чересчур сурова, что супруги, как нередко бывает в некоторых семьях, честили друг друга лишь в шутку, ради красного словца, скрывая под руганью взаимную нежность, что она не исполнит своего обещания оставить его без ужина и приготовит ему что-нибудь вкусное. Он это заслужил.

Мораг Марри

 

В битву на носилках – генерал Надир-хан

Афганский патриотизм основан на вере в то, что любой афганец отвечает за судьбу других афганцев. В каждом из нас живет глубокое убеждение, что быть афганцем значит иметь неразрывную связь со своей родиной и всеми своими соотечественниками.

Как я могу судить по собственному опыту, ярче всего это проявляется в годину тяжелых испытаний.

Прекрасным примером этого может служить история военачальника Надир-хана и его семьи. В страшную зиму 1929 года мошенник Хабибулла (Бачаи Сакао – «сын водоноса») вместе с бандой своих приспешников захватил кабульский трон. Генерала Надир-хана, полного решимости изгнать узурпатора, доставили на носилках с его больничного ложа во Франции на борт корабля британской компании P amp;O в Марселе. В феврале он прибыл в Пешавар, город близ индо-афганской границы.

Преодолевая невероятные трудности, генерал со своими братьями одерживал победу за победой в боях со сторонниками Хабибуллы на фоне все усиливающихся опасений, что Британия или Советский Союз, а может быть, и обе империи разом ворвутся в Афганистан и объявят его своей территорией.

В это время женщин и детей из семьи военачальника держали заложниками в Арге, огромном укрепленном дворце в Кабуле.

Когда войска освободителей уже приближались к столице, некий Мулави Абдул-Латиф, весьма противоречивая личность, прибыл в лагерь главнокомандующего с посланием от тирана. В нем говорилось, что все влияние Надир-хана будет восстановлено, его родные отпущены, а земли и имущество возвращены, после чего он сможет править страной совместно с узурпатором.

Ответ был таков:

«О тиран, сын водоноса!

Я получил твою депешу и сделал вывод, что твои советники неверно информировали тебя о моих мотивах. Единственная цель, ради которой я выступил против тебя, состоит в том, чтобы уничтожить губительный раздор, посеянный тобой среди нашего народа. Мое самое большое желание – восстановить в нашем государстве мир и покой.

Я полагаю, что в достижении этой цели мне способен помочь каждый мой соотечественник, даже ты…

Я хочу, чтобы ты потрудился на благо своей страны. Однако в первую очередь тебе следует отказаться от притязаний на верховную власть, ибо ты не обладаешь для этого достаточным умением и вдобавок неугоден народу… Я буду сражаться против тебя до последнего вздоха… Больше мне нечего сказать тебе по этому поводу…

Что же касается моих близких, то я могу лишь заметить, что все они находятся на попечении всемогущего Аллаха…»

Когда освободители подошли к Кабулу и приготовились обстреливать крепость из пушек, мятежники отправили Надир-хану второе письмо. За каждое ядро, пущенное в сторонников Сына водоноса, они обещали казнить по одному члену генеральской семьи.

Госпожа Самарут-Сирадж, жена Сардара Шах Вали-хана, брата Надир-хана, тайком передала своему мужу такую записку:

«Во имя Аллаха, стреляй! Иди на штурм и избавь страну от этого негодяя. Мы не боимся».

Вознеся молитву, братья-воины атаковали крепость и спасли заложников живыми и невредимыми. Узурпатор бежал, разбросав за собой золотые монеты в расчете задержать погоню, но вскоре был схвачен.

Генерал Надир-хан вступил в город с триумфом, и его немедленно возвели на престол. В дальнейшем он правил под именем Мухаммеда Надир-шаха.

 

Восточные хитрости

Однажды послы королевы Виктории в накрахмаленных париках и тесных официальных костюмах прибыли в Кабул для переговоров с эмиром Абдуррахман-ханом, который слыл жестоким и самовластным правителем, проявляющим чересчур большой интерес к России.

Доверенные люди эмира в Индии заранее сообщили ему об этом визите, и он успел хорошо к нему подготовиться.

Делегатов провели в тронный зал Арга, кабульского дворца-крепости, и усадили по правую руку от монарха, который занимался своими повседневными делами.

Придворные, слуги и стражники стояли или сидели вокруг в зависимости от своего ранга, храня чинное молчание и неподвижность, как положено в присутствии восточного правителя.

Эмир благосклонно беседовал с гостями, представляя им видных государственных деятелей, поминая цены на зерно, выражая надежду, что им без особенных приключений удалось миновать Хайберский проход и головокружительный перевал Латабанд.

Вдруг властитель замер.

«Ты слышал?» – спросил он своего первого министра.

«Да, ваше величество».

Министр ничего не слышал, но монарху нельзя говорить «нет»…

«Начальника стражи ко мне!» – взревел эмир.

Тот подбежал.

«Видишь вон ту группу вельмож? С их стороны только что донесся шорох, как будто кто-то пошевелился».

«Да, повелитель».

Все посмотрели на кучку пышно разодетых людей у стены – если судить по сверкающим драгоценностями кинжалам и султанам на головных уборах, это были самые влиятельные представители местной знати. Британские послы уже обратили на них внимание и пытались запомнить их лица, полагая, что среди них могут оказаться даже особы королевской крови.

«В моем дворце не место подобной бесцеремонности. Расстрелять их!»

Начальник повторил приказ не моргнув глазом; его стражники прицелились и выстрелили. Человек десять рухнули как подкошенные.

Подозревая, что это обман, задуманный, дабы произвести на них впечатление, англичане бросились к распростертым на полу фигурам. Но выстрелы оказались настоящими – люди были мертвы.

Когда выносили тела, эмир обратился к гостям с широкой улыбкой: «Продолжайте, пожалуйста, и извините меня за эту досадную помеху».

Целью визита было проинформировать афганцев о могуществе британской власти в соседней Индии. Однако вся делегация, как один человек, поняла, что такого деспота едва ли можно чем-нибудь напугать. Главный посол заметил: «Ваше величество весьма суровы…» – но эмир лишь снисходительно улыбнулся и сказал: «Я управляю сильным народом». На следующий день гости поспешили отбыть в более безопасные земли.

Однако они не слишком обрадовались, когда узнали, что эмир взял из своих тюрем несколько приговоренных к смертной казни, одел их как придворных и устроил этот спектакль, дабы устранить всякие сомнения в том, что он полновластный хозяин своей страны.

Хотя всех афганцев объединяет то, что они называют афганийят – «афганскость», они имеют самое разное этническое происхождение. Постоянная смена культур, набеги завоевателей, чередующиеся с захватами власти местными кланами, населили страну греками, турками, монголами, арабами и представителями многих других народов.

У людей разных народностей есть свои лидеры, иногда это религиозные деятели, иногда аристократы-землевладельцы, иногда племенные вожди, а порой и то, и другое, и третье сразу. Как и в средневековой Европе (некоторые утверждают, что здесь в период своих древних миграций оседали саксы, сакасун, и даже англы), местные государи в своем стремлении сохранить власть вынуждены были полагаться не только на силу, но и на хитроумие.

Афганским правителям, претендующим на безраздельное владычество всей страной (чаще всего оспариваемое), требовалась недюжинная изобретательность. Кроме своего собственного народа, они должны были ладить с персами, русскими и англичанами.

Множеством прекрасных образчиков афганского политического лукавства мы обязаны эпохе «Большой игры» – периоду, когда Британия и Россия вели борьбу за гегемонию в Центральной Азии. Афганцы не придумали для подобной тактики специального термина – они просто пользовались ею, как рыбы, которые живут в воде, не зная ее названия.

В своих сложных отношениях с собственным народом и могучими соседями очень многие афганские правители прибегали примерно к таким же уловкам, что и Абдуррахман-хан.

В начале двадцатого века, когда эмира Хабибуллу-хана пригласили в Индию, он прознал, что англичане собираются его удивить, и твердо решил ничему не удивляться. В британском отчете об этом путешествии сквозит явное недовольство. Лорд Китченер рассчитывал, что полет в корзине воздушного шара заставит афганского дикаря как следует задуматься. Однако после приземления в ответ на вопрос, что он думает об этом чуде, гость лишь сказал: «Если быть честным, по-настоящему я хотел посмотреть только на море».

Ему показали Бомбей, и там, на побережье, чиновники с надеждой спросили его: «Ну разве это не грандиозно?»

«Город и правда немаленький, спорить не стану», – отозвался эмир.

Той же линии поведения, согласно афганским хроникам, придерживался после Первой мировой войны и правитель Аманулла-хан. У него была универсальная, хорошо обученная армия, и он собирался напасть на Индию, если англичане не признают, что афганцам можно иметь посольства за рубежом. Англичане устроили в Северной Индии учебные маневры и – возможно, в качестве любезности, но, скорее всего, ради устрашения – предложили Аманулле выслать туда военных наблюдателей. От главнокомандующего пришел ответ: «Приедут трое гражданских полковников» (в Афганистане есть такое звание).

И на словах, и на деле афганцы всегда полагались на свои нерегулярные, партизанские силы, так что Аманулла не случайно отправил на учения именно этих людей.

Афганцев пригласили на обед в столовую одного знаменитого британского полка. Когда они при шли, все увидели, что это здоровенные, широкоплечие молодцы под два метра ростом. Поверх безупречных черных мундиров, отдаленно напоминающих казацкие, на них были огромные дубленки мехом внутрь и с золотыми позументами снаружи. Каждый имел при себе винтовку новейшего образца и патронташи, перепоясывающие грудь крест-накрест. Ручные гранаты висели у них на поясе, на плечах и даже на локтях.

Как только они уселись, старший группы сказал британскому полковнику: «Надеюсь, вы понимаете, что мы не привыкли к вашей пище. Поэтому я прошу вас разрешить моим слугам принести немного нашей. Ее будет очень мало: мы все нездоровы, потому что здешняя вода плохо на нас подействовала, так что мы только для приличия съедим кусочек-другой».

Разумеется, полковник согласился. По команде гостя бригада афганских поваров, рослых и вооруженных до зубов мужчин, внесла в зал огромные блюда риса с зарытыми в нем цыплятами. Затем на столах появились тефтели, овощи нескольких видов, хлеб, фрукты, кувшины с йогуртом, фляги с соком… снеди все прибывало и прибывало. Потом, снова извинившись за плохой аппетит, наблюдатели и повара дружно принялись за трапезу, которая, казалось, никогда не завершится.

Наконец главный афганец повернулся к полковнику и сказал: «Видите, мы люди воздержанные. Но к войне мы питаем гораздо больший аппетит, чем к еде».

Удивительно, что этот трюк снова и снова с успехом разыгрывался афганскими делегациями, которые приезжали к британцам в Индию. Возможно, пресловутая английская сдержанность мешала имперским официальным лицам в подробностях передавать эту историю своим преемникам. Наверное, они просто говорили: «Эти афганцы – хамы и дикари».

Однажды афганскому правителю, который собирался посетить королевский прием в Дели, сообщили расписание этого торжественного мероприятия, не слишком его устроившее. В согласии с протоколом, первыми должны были прибыть и занять свои места индийские принцы, потом афганский монарх, а потом британские офицеры и высокопоставленные чиновники. Каждый раз при появлении очередного гостя присутствующим полагалось вставать, тем самым подчеркивая расстановку приоритетов. Это означало, что, когда явится вице-король Индии, все, включая владыку афганского государства, должны будут приветствовать его стоя.

Нечего и говорить, что, с точки зрения афганца, сам он превосходил по рангу представителя британской короны. Однако индийский протокол не оставлял места для сомнений: афганскому монарху следовало приехать раньше вице-короля и встать при исполнении национального британского гимна.

Но афганец понимал: если в Кабуле узнают, что он встал перед вице-королем Индии – а это практически неизбежно, – там вполне может разразиться революция. Афганцы правили Индией с незапамятных времен, и у них были свои вице-короли…

Когда большой день наступил, поначалу все шло как по маслу. Гражданские и военные деятели прибывали согласно своему рангу и занимали отведенные места; за ними следом приехали индийские князьки. Афганского монарха ожидал экипаж с адъютантом, тревожно поглядывающим на часы, как перед стартом любой торжественной процессии в Лондоне. До него докатились слухи о том, что афганец может попытаться задержать выезд, и он на всякий случай приготовил запасных лошадей и кареты. Даже слуг и верховых из афганского эскорта щедро оделили рупиями, посулив им еще, если все пройдет без сучка без задоринки.

Точно в положенное время, минута в минуту, афганский властелин сел в экипаж. Ровно в назначенный час экипаж прибыл ко дворцу, и высокий гость спустился на землю.

И вдруг, вскрикнув от боли, он замер на месте. «Я не могу ступить ни шагу: мне в сапог попал камешек», – объяснил он. «Но так нельзя, ваше величество, – забормотал сопровождающий. – Вам следует попасть в залу до появления вице-короля, а он уже выехал из своей резиденции».

«Мне очень жаль, сын мой, – лучезарно улыбнулся афганский государь. – Но что поделаешь!» И с помощью солдат, секретарей и прочих членов свиты он принялся снимать сапог со своей царственной ноги, в то время как поодаль уже слышался стук колес вице-королевской кареты.

Останавливать кавалькаду вице-короля было немыслимо, и она благополучно процокала к концу своего пути. Вице-король вошел в залу для торжественных приемов, и под звуки гимна «Боже, храни короля!» все, кто там уже был, поднялись на ноги. Афганский правитель в этот момент сидел во дворе, пытаясь стащить сапог и не имея никакой возможности встать.

Эта история произошла на глазах у моего деда. Он мне о ней и рассказал, а кстати уж вспомнил и о том, как его представляли королю Георгу Пятому.

– Церемониймейстер предупредил меня, что в присутствии короля я должен буду снять шляпу, – рассказывал он, – но на Востоке, как тебе известно, это считается признаком неуважения. Поэтому я кое-что придумал. Когда я пришел в Букингемский дворец, лакей забрал мой головной убор. Но, приблизившись к королю, я сказал: «Ваше величество, я прошу вашего милостивого разрешения оказать вам почести согласно нашим древним обычаям». Он улыбнулся и кивнул, и тогда я достал из внутреннего кармана сложенную каракулевую шапку и надел ее себе на голову. Он явно был знаком с нашими традициями, потому что улыбнулся и поблагодарил меня за то, что я веду себя с ним как со своим соотечественником.

Времена меняются, и национальные обычаи становятся известны далеко за пределами тех стран, в которых они родились. Когда расписываться в гостевой книге Букингемского дворца пришел мой отец, он был в афганской шапке и не снял ее. Никто даже не попытался ее отобрать.

Сафия Шах

 

Джан Фишан-хан

На Западе трудно найти параллели восточной традиции, согласно которой выдающиеся воины одновременно играют роль духовных лидеров, сочетая решимость полководца со смирением святого. Эта двойственность заложена в исламском идеале самим Пророком – правитель должен отличаться благочестием, поощрять веру и образование, но также уметь управлять обществом и вести за собой войска.

Полтора века тому назад мой прапрадед Джан Фишан-хан прославился тем, что объединял в себе все эти качества и вдобавок был известным суфийским мистиком.

Любопытно, что в самом его имени сочетались концепции вечного и преходящего. Джан Фишан означает «повергающий души», и для неискушенных за этим титулом сразу встает образ великого воителя. Однако он ведет свое происхождение из суфийской религиозной поэзии, где мы читаем:

Вся ода из пяти строк переводится так:

Прозвище Джан Фишан-хан – «господин, повергающий души» – получил Сайед Мухаммед-хан, сын Сайеда Кутубуддин-хана из Пагмана. Кроме того, его знали как Шах-Саза («делателя королей»), ибо он зарекомендовал себя и как видный государственный деятель.

Он был исключительно яркой личностью, но при этом любил повторять: «Со мной очень часто обходятся лучше, чем я заслуживаю, и это не вызывает у меня возражений. Так почему я должен возмущаться, когда со мной обходятся хуже, чем я заслуживаю?»

Хотя на Востоке каждому следует жить так, чтобы не уронить достоинства своих предков, Джан Фишан и это правило переосмыслил в суфийском духе. Как-то раз, будучи у себя во дворце, он сказал:

«Люди вроде нас, принадлежащие к длинному роду знаменитых аристократов, всегда обязаны помнить о тех, кто не в силах похвастаться столь блестящим происхождением.

Также полезно помнить, что иногда представители нескольких поколений внешне ничем не выделяются и трудятся в безвестности, взращивая величие, которое затем проявится в их потомках.

Глупцы говорят: „Да что может быть особенного в этом человеке, если мы никогда не слыхали ни о его отце, ни о деде?“

Но драгоценные камни порой остаются скрытыми в почве на протяжении долгих лет».

Некоторые изречения Хана сохранились благодаря устной передаче или записям его учеников. По поводу предков он сказал еще вот что:

«Не гордись своим происхождением, пока ты не совершил чего-либо, достойного памяти твоих предков. А если совершил, то ты поймешь, что не стоит гордиться своими достижениями, ведь ими ты обязан своим предкам».

После Первой англо-афганской войны Джан Фишан стал навабом индийской Сардханы, которая по традиции считается едва ли не самым древним религиозным центром в стране. В этом она схожа с афганским Пагманом.

Джан Фишан-хан не только собрал у себя в свите огромное количество великолепных наездников, но и сам был прекрасным знатоком лошадей. Он называл себя рабом этих животных. Когда кто-то спросил, как владелец может быть рабом, он ответил: «Если вы хотите стать собственностью тирана, заведите себе лошадь».

Однажды он был с визитом у наваба соседней провинции. Его привели в конюшню полюбоваться на арабских скакунов. Остановившись у одного стойла, он сказал: «Зачем такому выдающемуся человеку держать у себя такого жалкого коня?»

Наваб находился на некотором отдалении от него, но в этот момент незаметно подошел ближе и услышал слова Джан Фишана. Он сказал: «Разве пристало благородному наместнику говорить подобные вещи, когда он в гостях?»

Джан Фишан повернулся к своему старшему министру и попросил: «Объясните его светлости, почему я так сказал».

Министр пояснил: «Мой господин, зная принятый среди правителей обычай дарить гостю то, что он похвалит, намеренно недооценил этого коня, чтобы он остался при вас».

Что бы ни говорил Джан Фишан, афганцы все же придают родословной очень большое значение. Все отчеты, посылаемые бухарскому эмиру, турецкому султану и персидскому императору их доверенными людьми, опирались именно на наследственный фактор. Вот что, например, писал своему повелителю самаркандский придворный Диван-Беги:

«Выражая свое нижайшее почтение, я сообщаю лишь о том, что заверено и подтверждено самыми именитыми свидетелями.

Джан Фишан-хан – правитель Пагмана, однако у его рода множество поклонников и приверженцев по всему Востоку. Его землю называют также Пагван и Памган. Он происходит по прямой линии от святого имама Мусы аль-Казима, благословенного наследника Пророка, и от представителей императорского дома Ирана».

В тайной депеше, отправленной в Константинополь, говорится:

«С тех пор как имам Хусейн, внук Пророка (да будут на нем мир и благословение!), взял в жены дочь персидского владыки, его священный род скрестился с императорским. Таким образом, не подлежит сомнению, что в жилах Джан Фишан-хана течет кровь императоров-персов и самого великого Мухаммеда. К сему прилагается генеалогическое древо, по коему можно проследить безупречное происхождение этого суфийского святого и воителя, заверенное накибом аль-ашрафом – старейшиной знати…»

А в послании эмиру Бухары начала 1830-х годов читаем:

«Этот хан обладает всеми наследственными качествами прекрасного воина и государя. Его имя – Сайед Мухаммед-шах, сын Сайеда Кутубуддин-хана. В военных походах он облекается в доспехи, усыпанные бриллиантами, но, подобно всем своим предкам, проводит много времени в простой одежде, ибо печется о своем духовном благополучии, так что многих бахвалов приводит в замешательство его смиренность. Он босиком совершил паломничество в святую Мекку, занявшее полтора года…»

Сто пятьдесят лет спустя одного высокопоставленного чиновника, представляющего афганское правительство в США, попросили дать обо мне отзыв. Он написал:

«Я, Сардар Фаиз Мухаммед Зикрия, бывший министр иностранных дел, министр образования, посол и представитель законного афганского правительства, сим заявляю и удостоверяю, что:

1. Афганские Мусави-Саиды и ханы Пагмана считаются прямыми потомками Пророка, да будет на нем мир.

2. Они признаются одними из самых благородных представителей ислама и почитаются как суфийские наставники и широкоэрудированные ученые.

3. Саид Идрис Шах, сын покойного Саида Икбала Али-шаха, лично известен мне как уважаемый человек, чьи титулы, ранг и происхождение официально засвидетельствованы и общепризнанны.

7 октября 1970 г., Нью-Йорк».

Я наткнулся на заверенный оригинал этого отзыва, перебирая бумаги, относящиеся к моей поездке в Соединенные Штаты. Интересно, как отнеслись к нему американцы, в руки которых он попал?

Как сказал однажды Джан Фишан-хан: «Полагать, что ты не являешься обузой для других, не догадываться о том, сколько в тебе неприятных другим черт, – это не лучше, чем видеть в себе постоянный источник беспокойства для всех окружающих».

Впрочем, на полпути к Америке исторические справки о моей персоне, похоже, возымели некое действие. В Англии меня предложили принять в члены одного научного общества, хоть я и не имел соответствующей квалификации. Одним из моих спонсоров (это оказалось его идеей) был профессор Кодрингтон, который проводил в Афганистане важные археологические изыскания. Заодно он до некоторой степени изучил и мою родословную.

Когда меня избрали, я выразил Кодрингтону свое удивление. Он ответил: «Сначала они не хотели вас принимать, но я послал им кое-какие данные из моего архива».

Я сказал: «Что же это за данные? Я ведь не ученый».

«Я нашел заверенное заявление Сардара Фаиза М. Зикрии из Нью-Йорка, – пояснил профессор. – Оно-то их и убедило».

Идрис Шах

 

Верблюжий караван генерала Арнольда

Из хроник Первой афганской войны

Бригадный генерал Арнольд из индийской армии, долго страдавший от болезни печени, испустил свой последний вздох в Кабуле вскоре после нашего прибытия.

Этот командир имел репутацию завзятого бонвивана; перед кампанией он запасся большим количеством всего необходимого и был почти единственным, кто жил в роскоши среди всеобщих лишений.

Во время всего похода он держал великолепный стол, приглашение к коему почиталось одной из тех редкостных удач, при помощи которых фортуна демонстрирует людям свою благосклонность.

Тем не менее приятная жизнь не спасла генерала от его печальной судьбы, и в Кандагаре он пал жертвой недуга, в котором зачастую видят следствие подобной невоздержанности.

Его перенесли из Кандагара в Кабул в паланкине, и он не принимал никакого участия в событиях [марш к крепости Газни и ее штурм, центральные события Первой англо-афганской войны], разыгравшихся между этими точками на карте.

Усопшего погребли на армянском кладбище под стенами города, а несколько дней спустя его имущество было распродано на публичном аукционе.

Генерал покинул Бенгалию с караваном примерно из восьмидесяти верблюдов, груженных всяким добром; ко времени продажи из них уцелело около двадцати пяти.

В этих тюках было такое множество отличной посуды, такой богатый запас сигар и нюхательного табаку и столько превосходного белья, что аукцион продолжался два дня кряду.

Кухонные принадлежности из генеральского багажа оказались столь разнообразными и хитроумными, что нам даже не удалось разгадать назначение отдельных мелких предметов необычного вида, входящих в их набор.

Цены, за которые было продано все это имущество, могут изумить европейского читателя, но следует помнить, что стоимость этих вещей увеличилась благодаря дефициту, то есть практически полной невозможности приобрести что-либо подобное.

Сигары пошли с молотка приблизительно по два с половиной шиллинга за штуку, табак по десять шиллингов за унцию, несколько бутылок пива и ликера (при том, что ни у одного другого командира во всей армии не было ни капли спиртного) по тридцать шиллингов каждая, а некоторые тонкие вина – по три-четыре фунта за бутылку.

Остальные вещи были оценены пропорционально: например, за каждую сорочку организаторы получили от тридцати до сорока шиллингов. Общая выручка, должно быть, достигла невероятных размеров.