Патоген, способный преодолеть межвидовой барьер, распространиться и вызвать болезнь, несомненно, опасен, однако это лишь половина его многоэтапного пути к превращению в возбудителя пандемий.

Вторая половина пути зависит от реакции общества. Да, иногда патоген накатывается, как цунами, застигая врасплох и наступая чересчур стремительно, поэтому что-то предпринимать люди начинают слишком поздно. Однако во многих случаях коллективные защитные меры – даже самые примитивные, такие как изоляция больных и предупреждение о том, что по округе ходит болезнь, – могут послужить дамбой, о которую разобьется волна разрушения и смерти.

Такие меры помогают уравнять силы в противостоянии человека и патогенов. Человеческое взаимодействие – это, по биологическим меркам, грандиозный козырь. Большинство млекопитающих объединяют усилия только с кровными родичами. У человека все иначе. Мы сотрудничаем чаще, теснее и масштабнее, чем любой другой вид животных на Земле. Наши предки сообща охотились на крупных зверей и заботились о заболевших сородичах. Они передавали свои знания в книгах и рассказах, доступных инородцам. Именно благодаря превосходящей способности к социальному взаимодействию наш вид добился территориальной гегемонии на планете и овладел ее ресурсами. Не потому, что мы упорнее или умнее других видов. Взять хотя бы сложные технологии, появившиеся на свет благодаря сотрудничеству. За ноутбуком, на котором я пишу эти строки, стоит труд бесчисленного множества людей – из разных родов и семей, разных поколений, с разных континентов, – вкладывающих свой опыт и знания в массовое производство, и приобщение миллионов других людей по всему миру к этому мощному инструменту. В одиночку этого не удалось бы добиться даже самому упорному и умному.

Для защиты от новых патогенов эти стратегии сотрудничества особенно важны, поскольку далеко не всегда они требуют подключения высоких технологий или глубоких знаний о характере самого патогена. Даже в обществе с самыми примитивными взглядами на механизмы распространения инфекции можно с успехом применять стратегии сдерживания, основанные на способности людей к объединению усилий. Народ ачоли в Уганде представляет одну из немногих африканских этнических групп, чьи традиционные представления об инфекционных заболеваниях изучаются медицинскими антропологами. У этого народа бытует верование, что болезни распространяются колдовством и злыми духами. И тем не менее предписанная традициями реакция на эпидемию позволяет ограничить распространение патогена: при первых признаках заражения больных изолируют, помечая их дома длинными стеблями слоновой травы; предупреждают посторонних, чтобы не наведывались в зараженные деревни, и воздерживаются от ряда действий, способствующих распространению болезни: общения, половых контактов, определенных видов пищи и традиционных погребальных обрядов.

Если социум многочисленнее и лучше организован, можно применять и более эффективные стратегии коллективного сдерживания, например карантин, а также методы, опирающиеся на новейшие средства связи. Они для этого прекрасно приспособлены. В конце концов, многие элементы современного общества созданы для усиления нашей природной склонности к сотрудничеству посредством наказания уклоняющихся и поощрения остальных выполнять даже относительно банальные коллективные действия вроде уплаты налогов и прививания от гриппа.

Так что пандемия возникает не только потому, что особенно агрессивные патогены застигли врасплох ничего не подозревающих жертв, или потому, что мы невольно обеспечили им обширные возможности для распространения. Она возникает еще и потому, что не сработали, казалось бы, вполне доступные нам способности к сотрудничеству.

Как правило, такое происходит, когда значительное число людей предпочитает ставить личные интересы выше общественных. Конечно же, наука предпринимает попытки понять причины этого, сгенерировав массу экономических и биологических гипотез об условиях, при которых делается подобный выбор. Один из простых подходов – рассмотреть выгоды и издержки для отдельного человека. К издержкам сотрудничества относится, например, упущенная возможность преследовать собственную выгоду, а к преимуществам – повышение вероятности ответной помощи и устранение поводов для порицания окружающими. Пока издержки не превышают выгод, выбор склоняется в сторону сотрудничества. Рассмотрим, скажем, уплату налогов. Издержки: если я заплачу налоги, мне придется обойтись без нового дивана. Выгоды: правительство профинансирует публичную библиотеку и не пришлет за мной приставов. Поэтому налоги я плачу.

Но, если бы издержки сотрудничества перевесили выгоды, возможно, что и не платила бы. Именно так произошло с жителями Нью-Йорка в XIX веке и происходит во многих современных странах. Факторы, позволившие холере закрепиться в городах периода промышленного развития, – отсутствие веры в политическую власть и быстрый рост промышленной экономики – оправдывали вместе с тем и эгоизм. Лавина новых благ и возможностей кружила частным предпринимателям голову, но, поскольку регулирующую систему надзора, способную сдержать жажду наживы, еще только предстояло выстроить, никакого наказания за причиняемый здоровью населения ущерб они не несли. Стоило влиянию личных интересов затмить общественные, и механизмы, которые могли бы остановить холеру, переставали работать.

Самый яркий тому пример в Нью-Йорке XIX века касается незаконного пользования городской системой водоснабжения. Как уже говорилось, загрязненные воды Коллект-Понда и солоноватые Гудзона и Ист-Ривер сильно ограничивали запасы пресной воды. Однако у города все же имелся и другой питьевой источник, кроме загрязненных грунтовых вод под доходными домами и уборными: пресноводная река Бронкс, текущая из нынешнего округа Уэстчестер (находящегося в 24 милях к югу), чтобы впасть в Ист-Ривер.

В 1797 году врач Джозеф Браун и инженер Уильям Вестон предложили городу построить муниципальный водопровод для снабжения ньюйоркцев чистой водой из Бронкса. В финансовом отношении город вполне мог себе это позволить: представленная Брауном и Вестоном смета требовала 200 000 долларов, которые можно было бы обеспечить за счет дополнительного налога. Технически проект тоже выглядел вполне осуществимым. Сооружением хитроумных систем подачи чистой воды тогда как раз озаботилось несколько крупных промышленных городов, в частности Филадельфия, где паровые насосы закачивали речную воду в расположенные на возвышенности водохранилища, откуда она затем поступала по трубам к горожанам. Создание водопровода избавило бы ньюйоркцев от фекальных бактерий в питьевой воде. Воду из Бронкса предполагалось брать выше Нью-Йорка, до прохождения через город с его уборными, а кроме того, Браун и Вестон собирались фильтровать ее через подушку из песка и гравия – методом «медленной фильтрации через песок», который применяется в водоочистке до сих пор. Таким образом воду удалось бы очистить от 90 % бактерий и простейших.

Эти меры могли бы значительно улучшить качество жизни горожан самым очевидным для современников образом. Ньюйоркцы часто жаловались на нехватку воды для очистки улиц и тушения пожаров. Их беспокоила антисанитария, которая, согласно общепринятым представлениям, угрожала здоровью горожан, создавая рассадник «моровых поветрий». («Одним из самых действенных средств избавления от повальных болезней, – писала группа ведущих нью-йоркских врачей в 1799 году, – мы считаем неограниченное снабжение пресной водой».) Кроме того, ньюйоркцы жили в страхе перед пожарами. Пожарная тревога в 1830-х раздавалась в городе не меньше раза в день, деревянные здания выгорали целыми кварталами. Один такой пожар в декабре 1835 года спалил дотла всю застройку к югу от Уолл-стрит и к востоку от Брод-стрит, в том числе пятьсот с лишним магазинов. Муниципальный водопровод, предлагаемый Брауном и Вестоном, помог бы решить обе проблемы.

Но осуществлению проекта помешали интересы частных предпринимателей, рвущихся к богатству и власти.

Когда Вестон и Браун выступили со своим проектом, пост сенатора штата Нью-Йорк занимал утонченный и обаятельный юрист Аарон Берр, или, как назвала его The Huffington Post в 2011 году, «злой гений среди основателей Америки». Берр не был идеологом, но лелеял политические амбиции и поэтому включился в основное политическое противостояние того времени: между федералистами, большей частью, банкирами и бизнесменами, стремившимися усилить федеральные институты еще юной страны, и республиканцами, представленными мелкими фермерами и другими скептически и оппозиционно настроенными гражданами. Несмотря на патрицианское происхождение, Берр примкнул к республиканцам и нашел способ укрепить их силы созданием нового банка.

В 1791 году федералист Александр Гамильтон выхлопотал лицензию штата для учрежденного им Нью-Йоркского банка. По мнению республиканцев, банк Гамильтона ущемлял их интересы. (Возможно, они были правы. «Чисто политическая дискриминация претендентов на получение ссуды, – пишет биограф Гамильтона Рон Черноу, – была вполне в духе времени и объяснялась размытостью грани между бизнесом и политикой».) Политическим противовесом банку Гамильтона мог бы послужить банк, обслуживающий республиканцев, но для его создания требовалась лицензия штата, а для ее получения – доказательства, что компания работает на благо общества. Иными словами, банку при частной водопроводной компании получить лицензию было бы легче, чем просто банку.

Но, чтобы добыть лицензию на частную водопроводную компанию с банком, Берру необходимо было помешать воплощению проекта Вестона и Брауна по снабжению города пресной водой из Бронкса. Он заморозил государственные фонды, которые могли бы пойти на финансирование проекта. И сообщил коллегам-законодателям, что водопровод обойдется штату в миллион долларов, а вовсе не в 200 000, как утверждали Вестон и Браун.

Таким образом, жизненно важный и вполне осуществимый проект не получил лицензии штата. Когда проект отвергли, Берр с союзниками в Городском совете Нью-Йорка подали заявку и получили лицензию на учреждение частной водопроводной компании и банка – так родилась Manhattan Company. Лицензия позволила компании собрать 2 млн долларов от частных инвесторов – в десять раз больше, чем по изначальным оценкам Вестона и Брауна требовалось для проведения воды из Бронкса и чем собирали для своих водопроводных проектов другие города, например Балтимор. А еще лицензия позволила Manhattan Company использовать любые собранные финансы, которые не требовались для водоснабжения, в других направлениях ее деятельности, в частности банковском.

Почти сразу же после учреждения компания начала удешевлять свои водоснабженческие проекты. В частности, было решено отказаться от последнего слова техники – паровых двигателей, а вместо этого приводить насосы в движение конной тягой. От строительства городского водохранилища объемом почти 4 млн литров тоже было решено отказаться в пользу небольшого резервуара, вмещающего жалкие крохи – около 0,001 % – от этого объема. Та же участь постигла и металлические трубы, вместо которых было предложено использовать деревянные.

Хуже того: хотя выданная банку лицензия обеспечивала эксклюзивные права на незагрязненные воды реки Бронкс и средств для снабжения города этой водой у компании было предостаточно, она предпочла воспользоваться более дешевым и доступным источником – грязным, полным фекалий Коллект-Пондом. Причем воспользоваться вопреки установившемуся среди горожан мнению о водах Коллекта как «отвратительных» и неподходящих для потребления человеком. «О бедолаге Бронксе, думаю, можно забыть навсегда», – ерничал сотрудник компании в письме к родственнику.

Планы компании возмутили ньюйоркцев. Газетная статья утверждала, что на руках Manhattan Company, собирающейся проводить воду из «зловонного» Коллекта, будет кровь тысяч горожан. «Это просто позор для города – позволять компании водить себя за нос и облапошивать», – писал в местную газету другой житель Нью-Йорка. Торговец Николас Лоу называл компанию «чумой пострашнее желтой лихорадки».

Эти жалобы могли бы послужить основанием для того, чтобы лишить Manhattan Company лицензии. Другие штаты регулярно отзывали лицензии у компаний, не выполняющих взятые на себя обязательства по благоустройству. Лицензий лишались банки в Огайо, Пенсильвании и Миссисипи. Нью-Йорку и Массачусетсу доводилось отзывать лицензии у дорожных корпораций за отсутствие ремонта на дорогах. Однако расширенная лицензия Manhattan Company была неприкосновенна и наделяла компанию бессрочными правами и полномочиями.

За последующие годы Manhattan Company потратила на водоснабжение Нью-Йорка жалкие крохи – 172 261 доллар. Остальные ее немалые финансы достались банку, открытому в 1799 году на Уолл-стрит, 40. И банк этот действительно служил интересам учредившей его республиканской верхушки. Девитт Клинтон, мэр города, занимавший по совместительству пост директора Manhattan Company, получил ссуду почти в 9000 долларов (больше 150 000 долларов в пересчете на сегодняшние). Берру было предоставлено в виде займов 120 000 долларов – почти столько же, сколько Manhattan Company потратила на водоснабжение.

В политическом отношении Берр тоже не остался внакладе. Заработав очки в борьбе с федералистами, в 1801 году он занял пост вице-президента при республиканце Томасе Джефферсоне. Даже его соперник Александр Гамильтон вынужден был признать: Manhattan Company оказалась «удобнейшим рычагом влияния и средством обогащения», хоть и «за счет чудовищной беспринципности». (Оскорбленный нелестным замечанием Гамильтона, Берр вызвал его на дуэль и утром 11 июля 1804 года застрелил под Палисадами.)

Manhattan Company поила ньюйоркцев загрязненными грунтовыми водами 50 лет, включивших в себя обе эпидемии холеры – 1832-го и 1849 года. В конце XIX века компания наконец прекратила заигрывать с водоснабжением, и о ее подмоченной репутации напоминал только логотип с Океаном, греческим богом воды, сохранявшийся до 1950-х годов. Сегодняшнее воплощение компании, когда-то заражавшей ньюйоркцев холерой, носит название JPMorgan Chase – это крупнейший банк США и второй по величине в мире.

История Manhattan Company могла бы послужить предостережением другим обделенным водой городам, над которыми нависла угроза холеры. Однако в действительности вышло с точностью до наоборот: с 1795 по 1800 год в Массачусетсе образовалось 18 частных водопроводных компаний. С 1799 по 1820 год в штате Нью-Йорк таких компаний открылось двадцать пять. В Лондоне с 1805 по 1811 год было основано пять частных компаний, поставляющих воду горожанам. Почти в каждом случае расходы, которых требовало снабжение растущих городов чистой водой, перевешивали потенциальную прибыль. И тогда компании либо разорялись, либо отказывались от амбициозных планов в пользу более прибыльных – поставок легкодоступной, но обычно загрязненной воды. Прибыль «редко бывала достаточной, чтобы побудить директоров сооружать системы, необходимые для обеспечения всех нужд», пишет историк водоснабжения Нельсон Манфред Блейк. Как и прогнившая насквозь система Manhattan Company, эти халтурно спроектированные и плохо обслуживаемые системы водоснабжения не только не препятствовали, а наоборот, способствовали распространению холеры.

* * *

Даже в отсутствие такого важного фактора, как чистая питьевая вода, нью-йоркскую эпидемию холеры можно было бы предотвратить согласованными усилиями, изначально помешав инфицированным занести вибрион в город. Политические деятели, привыкшие ставить во главу угла идеологические и коммерческие интересы, зарубили и эти меры сдерживания.

Можно было бы ввести карантин. Впервые он был применен в Венеции в 1374 году: спасаясь от бубонной чумы, город закрыл ворота и порты на сорок дней (отсюда и название – quarante giorni, «сорок дней» по-итальянски). Для такого патогена, как бубонная чума, видимые признаки которой появляются гораздо скорее, чем за сорок дней, мера сдерживания оказалась вполне действенной. После столь длительного выдерживания в карантине людей, корабли и товар можно было считать, как выразился один историк, «безвредными в медицинском отношении».

К концу XVII века во всех крупных средиземноморских портах Западной Европы появились усиленно охраняемые крепости под названием лазаретто, чтобы удерживать в карантине корабли с пассажирами и товаром. На суше с аналогичной целью выстраивали cordons sanitaire, как называли их французы, – санитарные кордоны из государственных войск. Один из самых крупных – войсковое соединение, дислоцированное на полосе шириной 20 миль, протянувшейся на 1200 миль через Балканы, – уберегло от чумы Турцию в XVIII веке. Солдатам был дан приказ стрелять без предупреждения в любого, кто нарушит границы карантинной зоны.

Ряд историков именно карантинам и санитарным кордонам вменяет в заслугу окончательную победу Европы над чумой, исчезнувшей к 1850 году. Историк Пьер Шоню назвал это «одним из величайших триумфов барочной Европы». Не исключено, что выдерживание кораблей в карантине способствовало спаду эпидемии желтой лихорадки в Нью-Йорке в первой половине XIX века – так считает историк Джон Даффи.

Но с ростом международной торговли в XIX веке карантин и санитарные кордоны стали восприниматься как неоправданные помехи коммерческой деятельности. Социальные реформаторы и апологеты свободной торговли добивались большей открытости и доступности, а не наоборот. Карантин был «непозволительным тираническим насилием над торговцем», как провозгласила в 1798 году крупная нью-йоркская газета. Убытки, понесенные из-за карантина, врач Дэниел Дрейк называл «катастрофическими». «Карантин бесполезен, – присоединялся к общему хору британский медик Генри Голтер в 1833 году, – и ущерб, который он наносит торговым отношениям и морским связям страны, есть абсолютное и непоправимое зло».

Само представление о том, что инфекционные болезни распространяются от человека к человеку – а значит, уязвимы для изоляционистских мер вроде карантина, – тоже начинало восприниматься как устаревшее, как «научное суеверие», по выражению французского медика XIX века Жана-Батиста Буйо, «с которым вскоре, надо надеяться, будет покончено». Чарльз Маклин в 1824 году назвал свою отповедь карантину, или «механизму деспотии», «Порочность законов о карантине и вымышленное заражение».

Светила медицины XIX века считали причиной болезней не заразность, а определенные природные явления – зловонные пары или облака газа. Как подытожил в 1832 году житель Нью-Йорка врач Джеймс Мэнли, холера – «это атмосферная болезнь… носящаяся на крыльях ветра». Какой в таком случае смысл препятствовать торговым перевозкам и свободному передвижению людей?

Поддержание этих представлений требовало некоторой умственной эквилибристики: уж слишком бросалось в глаза, что заражение – отнюдь не выдумка. В сельских районах с меньшей плотностью населения и, соответственно, с меньшей вероятностью, что больные заразят чужую питьевую воду, болезни вроде холеры очевидным образом распространялись непосредственно от одного заразившегося к другому, последовательно перебираясь из дома в дом, как это делали встарь сдерживаемые карантином болезни вроде чумы и оспы. Однако светила медицины жили в основном в городах. Опыт сельского населения они не принимали в расчет, да и в любом случае эпидемия в городе выглядела совсем иначе. Там патогены вроде холеры распространялись и в ходе социального взаимодействия, и через загрязненную воду, потребляемую одновременно большой массой людей. Эпидемия вспыхивала резко и одномоментно, словно всех вдруг окутывало плотное облако болезни или сражало массовое отравление. И если одни заболевали, а другие – нет, врачи списывали это на моральный облик: пьяниц, проституток и других маргинальных личностей они считали более подверженными болезни, чем приличных и уважаемых граждан. (Неудобные свидетельства о противоположном и здесь было несложно сбросить со счетов. Когда монреальцы писали в газеты, что холера косит и «уважаемых», скептически настроенные редакторы попросту не пускали эти письма в печать. Если же «уважаемый» гражданин умирал от холеры, медики принимались искать у него тайные пороки.)

С таким предубеждением медицины и коммерции против карантинов готовность Нью-Йорка прибегать к этой мере слабела год от года и как раз в преддверии появления холеры. В 1811 году городской совет и законодательство штата передали полномочия по введению карантина портовым санитарным инспекторам на местах. В 1825 году они освободили от карантинных ограничений любые суда, прибывающие из Кантона или Калькутты. (Почему именно из этих двух городов – загадка.) Карантинные меры в исполнении местных санинспекторов нельзя было назвать иначе, как полумерами. Если пассажиров третьего-четвертого классов с прибывающих судов еще досматривали, то пассажиров первого класса пропускали беспрепятственно, не разбираясь, здоровы они или больны. При желании карантин можно было обойти, подкупив санинспектора, улизнув из плохо охраняющегося карантинного центра или попросту умолчав о недомогании. С такой же легкостью избегали карантина и корабли. Если, скажем, санинспектор Нью-Йорка вводил двух-четырехдневный карантин перед постановкой в док, капитаны попросту направляли судно в соседний порт – Нью-Джерси или Трогс-Нек, где ограничения не действовали.

Тем не менее вероятность введения противохолерного карантина в Нью-Йорке имелась. Всю весну 1832 года наблюдавший, как холера пересекает Атлантику и движется на Канаду, обеспокоенный губернатор штата Нью-Йорк поручил доктору Льюису Беку провести обследование в масштабах штата и определить, угрожает ли городу болезнь.

Подробно изучив вопрос, Бек выяснил, что холера продвигается вдоль канала Эри и действительно наступает на Нью-Йорк, как показывает и современная визуализация собранных им данных. С сегодняшней точки зрения логичной рекомендацией губернатору был бы карантин. Рисунок очагов холеры вроде бы «подтверждает представление о заразности холеры», признавал Бек.

Но это лишь иллюзия, заявлял он ниже. На самом деле холера поражает лишь иммигрантов, бедняков и пьяниц и только в «грязных районах». Респектабельные же граждане попросту «переели зеленого гороха» или «неумеренно употребляли огурцы и другие овощи». Нью-Йорку нечего было бояться, и никакой карантин ему был не нужен. «У нас имеются исчерпывающие доказательства, – докладывал Бек, – что карантинные меры не способствуют избавлению страны от холеры».

Так холера беспрепятственно добралась по водным путям до Нью-Йорка. Защитные меры у местных жителей сводились к тому, чтобы избегать зеленых и незрелых овощей и перенимать рекомендованные врачами моральные устои среднего класса – умеренность в труде, еде и половых сношениях. Жители городов вдоль канала насаживали на колья большие куски мяса, чтобы те впитывали холерные испарения. С этой же целью – выкурить холеру – жгли смолу в бочках.

* * *

Третья мера сдерживания, к которой не прибег Нью-Йорк и которая дает сбои и в наши дни, состояла в своевременном оповещении общественности о вспышке и распространении болезни.

Боясь подорвать торговлю, мэр Нью-Йорка и городской отдел здравоохранения решили не извещать население о ходящей по городу заразе. Точно так же поступали и остальные города, пораженные холерой, ограничиваясь невнятными отписками про «внезапную гибель» от «неизвестной болезни», вместо того чтобы признать наличие холерной вспышки. (Нетронутые соседние города с большей готовностью сообщали об истинном положении вещей – благодаря им вести о холере все-таки распространялись.)

Выдающиеся нью-йоркские врачи, не справляющиеся с наплывом заболевших холерой летом 1832 года, умоляли мэра объявить об эпидемии. Однако и мэр, и отдел здравоохранения отрицали вспышку холеры как факт. Возмущенные и встревоженные «упрямством и медлительностью» городских чиновников, ведущие врачи выпустили гневную прокламацию, порицающую городские власти (презрительно названные Корпорацией) за то, что «доллары и центы им дороже человеческих жизней».

«Вне всякого сомнения, именно поэтому они с таким упорством отрицают присутствие холеры в городе, невзирая на единодушное свидетельство всех представителей медицинской профессии. ‹…› Мы призываем горожан задуматься, можно ли оправдать преступное небрежение Корпорации, глядя на страдания тысяч людей, молящих нас о помощи… Вас [власти] пора отстранить от должностей, которые вы лишь позорите» {318} .

Свидетельства прибытия зараженных холерой судов за несколько недель до вспышки городские власти, видимо, тоже уничтожили. При проверке заявления портового санитарного инспектора о тайном карантине, которому город подверг пассажиров зараженного холерой судна, была обнаружена пропажа изоляторных записей за интересовавшие проверяющих месяцы – апрель, май и июнь 1832 года, тогда как остальные записи сохранились в неприкосновенности.

* * *

Справедливости ради надо отметить: решая, прибегать ли к мерам санитарно-эпидемиологического контроля, власти XIX века выбирали даже не из двух зол. Выбор лежал между предсказуемыми издержками и зыбкими выгодами. Власти прекрасно понимали, что частные интересы в случае введения карантинных мер пострадают обязательно, тогда как благополучный исход для публики ни действие, ни бездействие не гарантируют. Неудивительно, что в таком случае они чаще предпочитали действовать в предсказуемых частных интересах, чем в почти непредсказуемых общественных. Кроме того, поступать иначе их никто и не обязывал.

К XX веку этот расклад изменился. Начиная с 1851 года около десятка европейских государств и Россия провели ряд международных конференций, договариваясь предупреждать друг друга о вспышках инфекционных болезней на своей территории. К 1903 году выработанная спустя полвека ожесточенных дебатов Международная санитарная конвенция обязала участников сообщать о случаях холеры и чумы, вводить морской карантин для холеры и предоставлять другим странам право инспектировать суда из зараженных холерой портов.

Однако влиятельные представители частных интересов продолжали саботировать принимаемые меры, несмотря на достигнутое международное соглашение. Один из самых дерзких и продуманных заговоров, организованных с целью скрыть вспышку инфекционного заболевания, возник спустя считаные годы после подписания конвенции.

* * *

В 1911 году холера вспыхнула в итальянском Неаполе прямо накануне грандиозных празднеств, посвященных пятидесятилетию объединенного государства. Поскольку на торжества должны были съехаться миллионы туристов, премьер-министр Италии счел коммерческие интересы и престиж страны важнее здоровья людей. В телеграмме, отправленной в органы здравоохранения, он недвусмысленно заявил о готовности нарушить требования Международной санитарной конвенции и инструктировал адресатов «держать в строжайшей тайне» разгорающуюся в стране эпидемию холеры, предупредив, что «правительство не потерпит нерасторопности и небрежности».

Итальянские власти втайне выплачивали газетам и репортерам по 50–150 лир в месяц за воздержание от страшного слова на букву «х»; перехватывали и подвергали цензуре телеграммы с упоминанием холеры; прослушивали телефоны и угрожали тюремным заключением тем, через кого могли просочиться нежелательные слухи. На медицинские кружки совершались ночные облавы с изъятием учебных материалов о холере. И хотя каждый случай холеры фиксировался, на записи ставился жирный штамп «секретно» с напоминанием: «N. B. Официальной сводки нет». Заболевших холерой свозили в больницы под покровом ночи, а газеты уверяли: «Никакой холеры у нас нет и не было!»

Конспирацию поддерживали и американские чиновники. «О холере в Италии без крайней необходимости упоминаться не будет», – гарантировала телеграмма государственного секретаря США нарушающим важное международное соглашение итальянским властям. Если итальянцы обещают разобраться с грязными холерными делами по-тихому, США готовы закрыть глаза на требования Международной санитарной конвенции. «Заполненные карантинные свидетельства будут выдаваться капитану в запечатанном виде, – заверял государственный секретарь. – Содержание будет известно только консулу и медицинскому инспектору, вскрывать документы не имеет права даже капитан». Главный санитарный врач, не оповещавший публику об опасностях путешествия в пораженную холерой Италию, в частной переписке советовал личным знакомым отказаться от посещения Италии этим летом. Участвовать в заговоре молчания согласилось и французское правительство.

По оценке историка Фрэнка Сноудена, в 1910–1912 годах от засекреченной эпидемии холеры в Италии погибло до 18 000 человек. Не избежали заражения и Франция с Испанией. И хотя подробности этой законспирированной эпидемии появились в исторических материалах лишь десятилетия спустя – после проведенного Сноуденом исследования, внимательные читатели немецкой литературы могли догадаться обо всем и раньше. В разгар эпидемии в Италии побывал немецкий писатель Томас Манн с женой. В 1912 году он выпустил новеллу «Смерть в Венеции», главный герой которой, немецкий прозаик, ощущает в городе некую «безымянную беду». В конце концов, прозаик погибает, наевшись переспелой клубники: современники Манна причисляли ее к основным факторам риска заражения холерой.

Итальянский заговор был одним из самых вызывающих, но далеко не последним. Государственные руководители и сегодня ставят коммерческие интересы и престиж страны выше здоровья граждан. В 2002 году китайские власти сделали государственную тайну из SARS (атипичной пневмонии). Как сообщает критик Майк Дэвис, представитель Гуандунского департамента здравоохранения заявил, что сведения о начинающейся эпидемии будут распространяться исключительно «отделом партийной пропаганды» и что любой медик или журналист, сообщивший о заболевании, может быть подвергнут преследованию. Если не считать нескольких газетных заметок из Фошаня, упоминавших всплеск непонятных смертей от респираторных заболеваний, никаких вестей о вспышке до международной общественности и органов здравоохранения в других странах не доходило.

* * *

О появлении нового патогена мир узнал лишь месяцы спустя, когда местный житель случайно упомянул о происходящем в Гуанчжоу в переписке с виртуальным знакомым. Адресат переслал сообщение отставному капитану доктору Стивену Канниону, который 10 февраля 2003 года отправил запрос в Программу мониторинга возникающих заболеваний (Pro-MED) – систему оповещения о распространении инфекций, находящуюся в ведении международного медицинского общества. «Получив сегодня утром это письмо, – сообщал он, – я обратился к вашим архивам, но ничего на этот счет не обнаружил. Нет ли у вас каких-нибудь сведений? Вы слышали про эпидемию в Гуанчжоу? У меня там живет знакомый по учительскому чату – он говорит, что больницы закрыты и гибнут люди».

Китайские власти упорно пытались засекретить происходящее, даже когда о вспышке узнали в пекинском представительстве ВОЗ. Признали лишь несколько смертей от атипичной пневмонии. Препятствовали – по крайней мере поначалу – инспекциям следственных групп из ВОЗ в военных госпиталях, куда помещали заболевших SARS. И только когда встревоженная ВОЗ рекомендовала гостям страны воздержаться от посещения Гонконга и Гуандуна, китайский министр здравоохранения публично признал существование нового смертоносного вируса. Но утверждал при этом, что с вирусом уже справились и что южные районы Китая в безопасности: ни то ни другое истине, как потом выяснилось, не соответствовало.

Точно так же замалчивало вспышку холеры в 2012 году правительство Кубы. Согласно The Miami Herald, кубинские власти велели местным врачам регистрировать смерть от холеры как вызванную «острой респираторной недостаточностью». «Нам запретили упоминать слово "холера"», – сообщил корреспонденту газеты местный житель, добавив, что нарушение запрета уже повлекло за собой аресты. Когда вести о продолжающемся распространении холеры все же просочились за пределы страны, правительство заявило, что эпидемию удалось сдержать. В декабре 2012 года был арестован журналист, сообщивший о вспышке холеры. (Врачу, публично объявившему о всплеске лихорадки денге в 2000 году, пришлось просидеть за решеткой больше года.) Тот, кто сообщает о холере, «лезет на рожон», заявил журналистке Роуз Джордж правительственный чиновник в Дар-эс-Саламе (Танзания).

Правительство Саудовской Аравии попыталось заткнуть рот вирусологу, открывшему новый коронавирус, впервые выделенный у пациента больницы в Джидде осенью 2012 года. Обнаружив сходство нового вируса с SARS по характеру его болезнетворного воздействия, больничный вирусолог доктор Али Мухаммед Заки выложил полученные данные на Pro-MED, оповестив тем самым 60 000 пользователей портала по всему миру. Судя по всему, своевременное предупреждение Заки предотвратило потенциальную мировую эпидемию. Коронавирус был быстро секвенирован, разработаны диагностические тесты, и в разных странах мира было обнаружено еще сто с лишним жертв так называемого ближневосточного респираторного синдрома. Министр здравоохранения Саудовской Аравии, по словам доктора Заки, не обрадовался. «Со мной обращались очень жестко, – утверждает доктор. – Прислали инспекцию с проверками. ‹…› А теперь давят на руководство больницы, чтобы меня уволили». Человек, возможно, предотвративший пандемию, потерял работу и был вынужден перебраться в Египет.

Пресекать информацию о новых патогенах норовят не только те власти, которые, в принципе, склонны к репрессиям. Демократическое правительство Индии тоже пыталось засекретить сведения об NDM-1. Первые сообщения об NDM-1 и его распространении в индийском медицинском туризме появились в международной медицинской литературе в августе 2010 года в статье для журнала The Lancet, написанной британскими и индийскими учеными. Сразу же после выхода статьи защитники медицинского туризма в Индии принялись доказывать, что NDM-1 не представляет никакой опасности для здоровья населения. «Такие суперинфекты есть повсюду, – разглагольствовал доктор Вишва Каточ, секретарь правительственного Совета по медицинским исследованиям. – Индия здесь ничем не отличается от других стран». Исследования NDM-1 и наименование его по городу Нью-Дели, где он был впервые выделен, газета The Indian Express называла «заговором против индийского медицинского туризма». Ей вторила The Hindu, назвавшая «несправедливым и паникерским» сделанный по итогам исследований NDM-1 вывод, что медицинский туризм, возможно, придется прикрыть.

Власти Индии ополчились на индийских ученых, участвовавших в исследовании NDM-1, намекая в переписке и при личных встречах, что участие это противозаконно. «Для проведения исследований требуется разрешение компетентных органов, – говорилось в послании Министерства здравоохранения исследователям. – Настоящим документом вам предлагается изложить подробности проводимой работы». Тимоти Уолш из Кардиффского университета, возглавивший исследования, был обвинен в шпионаже и получил лавину гневных писем. Для индийского правительства, говорит Уолш, «я – воплощение дьявола и ем младенцев на завтрак». Попытки индийских властей зарубить на корню международные исследования NDM-1 привели к тому, что Уолш был вынужден прибегнуть к помощи журналистов, поручив им собирать в Индии образцы для анализа, чтобы он мог продолжить изучение плазмиды.

* * *

Эпохой дикого капитализма, когда процветали бессовестные дельцы, считается век девятнадцатый, однако на самом деле гораздо более значительную власть в руках представителей частных интересов сосредоточила глобализация рубежа XX–XXI веков. Ныне из ста крупнейших экономик мира государствами являются лишь сорок девять, в то время как пятьдесят одна представлена частными корпорациями. К 2016 году в руках 1 % богатейших людей мира окажется больше половины совокупного богатства планеты.

Частные интересы оказываются весомее и влиятельнее общественных институтов, которые пытаются их ограничить. И поэтому, когда эти частные интересы идут вразрез с интересами здравоохранения, страдают последние. Наглядный тому пример – употребление антибиотиков.

О том, что произвольный прием антибиотиков – в большем либо меньшем количестве, чем требуется для борьбы с инфекцией, – ведет к появлению антибиотикоустойчивых патогенов, известно давно. Первым этот вопрос поднял Александр Флеминг – ученый, открывший пенициллин. «Я должен сделать предупреждение, – заявил он в своей нобелевской лекции в 1945 году, когда стал лауреатом премии в области физиологии и медицины. – В лабораторных условиях у микроба легко вырабатывается устойчивость к пенициллину при воздействии слишком слабых, не уничтожающих его доз. То же самое может случиться и в организме. Наступят времена, – предрекал он, – когда пенициллин будет продаваться в каждой аптеке. И тогда человек, принимая его по невежеству в недостаточных дозах, не уничтожит микробы, а выработает у них устойчивость. Возьмем гипотетическую ситуацию: у мистера Икс заболевает горло. Он покупает пенициллин и, приняв слишком слабую дозу, только закаляет стрептококк. Жена мистера Икс, заразившись от мужа, заболевает пневмонией, и ее тоже лечат пенициллином. Поскольку стрептококк теперь устойчив к воздействию, лечение не срабатывает. Миссис Икс умирает. Кто виноват в ее смерти? Не кто иной, как мистер Икс, бездумным приемом пенициллина повлиявший на природу микроба».

Предупреждение Флеминга касалось приема антибиотиков в недостаточной дозе, однако не менее рискованна и передозировка. Но если прием правильно рассчитанных доз служит на пользу здравоохранению, то произвольный играет на руку частным интересам. Во многих странах больничные врачи пичкали антибиотиками целые отделения – всех скопом, без разбора. Пациенты охотно глотали антибиотики при гриппе, простуде и других вирусных инфекциях, против которых они бесполезны. Фермеры наживались, скармливая антибиотики скотине: по невыясненным до сих пор причинам на антибиотиках та не только в целом чувствовала себя лучше в условиях агропромышленных комплексов, но и быстрее набирала вес. (На малые дозы антибиотиков, скармливаемых скоту для «улучшения роста», приходится 80 % потребления антибиотиков в Соединенных Штатах.) Косметические компании расширяли рынок, добавляя антибиотики в мыло и лосьоны для рук. К 2009 году человеческое население и скот Соединенных Штатов потребляли свыше 16 млн килограмм антибиотиков в год. Как написал один микробиолог, «предупреждение Флеминга потонуло в звоне монет».

В таких странах, как Индия, где на прием антибиотиков нет строгих ограничений, злоупотребление принимает огромный размах. Даже самые сильнодействующие продаются без рецепта. Бедняки, которые не могут позволить себе полный курс препарата, принимают по одной-две таблетки – вот вам современные мистеры Икс. Ежегодно сотни тысяч индийцев гибнут из-за невозможности своевременно принять правильный курс антибиотиков, тогда как другие «лечат» ими небактериальные расстройства вроде заболеваний дыхательных путей и диареи. Согласно исследованиям, в Индии при респираторных заболеваниях и диарее (от которых антибиотики вряд ли помогут) примерно в 80 % случаев назначаются именно они. Точная диагностика, позволяющая исключить такой рискованный и неэффективный прием, слишком дорога и малодоступна. Кроме того, на антибиотиках наживаются назначающие их терапевты и, разумеется, компании-распространители.

Как утверждают специалисты, правильно назначаемые антибиотики могли бы не одну сотню лет с успехом лечить инфекции. А вместо этого бактериальные патогены один за другим находят способы противостоять беспорядочно обрушиваемой на них лавине лекарств. Мы вступили в эпоху «неизлечимых инфекций», как ее называют некоторые эксперты. Все возрастает доля, пока небольшая, инфекций, ставших уже «технически не излечимыми», написал в 2009 году сотрудник Британской национальной лаборатории мониторинга устойчивости к антибиотикам Дэвид Ливермор.

Проблему почти наверняка помог бы решить контроль над потреблением антибиотиков. Там, где антибиотики принимают умеренно – либо в силу их недоступности, как в Гамбии, либо благодаря целенаправленному ограничению, как в Скандинавии, – процент резистентных микробов гораздо ниже. В Финляндии, Норвегии, Дании, Нидерландах МРЗС почти не встречается, даже в больницах. С 1998 года у поступающих в голландские больницы берут анализ на МРЗС, и, если он оказывается положительным, лечат антибиотиками и держат в карантине до исчезновения признаков инфекции. К 2000 году в голландских больницах устойчивость к метициллину и его собратьям демонстрировал лишь 1 % штаммов стафилококка. В Дании назначение антибиотиков было ограничено на государственном уровне, и доля МРЗС среди всех стафилококков за 10 лет с конца 1960-х снизилась с 18 % до скромного 1 %.

Однако, несмотря на рост числа резистентных бактерий, обладатели корыстных интересов не спешат признать проблему, а слабые общественные институты еще меньше спешат бросать им вызов. Попытки притормозить потребление антибиотиков в Соединенных Штатах – и тем самым задеть финансовые интересы животноводов и фармацевтических компаний, а также врачей и больниц – раз за разом проваливаются.

В 1977 году Управление по контролю за продуктами и лекарствами (FDA) предложило запретить животноводам использовать антибиотики пенициллин и тетрациклин для стимуляции набора веса у скота, однако конгресс это предложение зарубил. В 2002 году FDA соглашалось регулировать применение антибиотиков в животноводстве, только если будут представлены неопровержимые доказательства, что именно оно ответственно за резкий рост числа антибиотикоустойчивых инфекций у людей. Даже уверенные в существовании этой взаимосвязи специалисты признают, что точно доказать ее почти невозможно. В конце концов, в 2012 году после иска, поданного коалицией неправительственных организаций, федеральный суд все-таки обязал FDA урегулировать употребление антибиотиков. В декабре 2013 года FDA выпустило свод руководящих указаний по использованию антибиотиков в животноводстве, но там обнаружилось столько лазеек, что один активный борец за ужесточение контроля назвал его «внесезонным рождественским подарком скотоводам».

С таким же скрипом правительство ограничивало назначение антибиотиков в больницах и медицинских кабинетах. В 2006 году после неоднозначной десятилетней кампании Центры по контролю и профилактике заболеваний выпустили руководство по предотвращению распространения антибиотикоустойчивых бактерий в больницах. По оценке Счетной палаты США, это руководство оказалось настолько бестолковым, что было практически неприменимо на деле, как отмечает в своем изложении истории МРЗС журналистка Марин Маккенна.

Наконец, в сентябре 2014 года Белый дом выпустил свод руководящих указаний по соответствующему вопросу. Удалось ли политическим властям на этот раз бросить вызов коммерческим интересам, оставалось неясным. Указания делились на две основные категории: ограничивающие использование антибиотиков (и безоговорочно идущие вразрез с интересами фармацевтических компаний, фермеров и больниц) и стимулирующие разработку новых антибиотиков и методик на смену прежним. Как и следовало ожидать, первая категория откладывалась в долгий ящик, вторая форсировалась. Ограничительные указания вступят в силу не раньше 2020 года, из-за этой отсрочки пробуксовывают соответствующий консультативный совет и целевая группа. При этом правительство сразу же огласило планы облагодетельствовать фармацевтическую отрасль, назначив премию 20 млн долларов за разработку быстрого анализа на высокоустойчивые к антибиотикам бактерии.

Опасность резистентных патогенов заключается не только в гибели больных от инфекций, для которых не существует эффективного лечения. Гораздо большему числу людей грозят инфекции, на которые будет действовать узкий набор антибиотиков. Обращаясь в больницы и клиники с обычными, на первый взгляд, инфекциями, пациенты будут принимать ошибочно назначенные и бесполезные в их случае антибиотики. По данным исследований, от 30 до 100 % подхвативших МРЗС поначалу лечили не теми антибиотиками. Задержка с применением действующего лекарства дает патогену возможность завоевывать позиции, пока не станет слишком поздно. Например, простая инфекция мочевыводящих путей может при отсутствии лечения перерасти в куда более серьезную инфекцию почек. А инфекция почек переходит в заражение крови, несущее угрозу для жизни.

И наконец, есть еще такие случаи, как наш с сыном. Прежде стафилококковые инфекции не особенно цеплялись к здоровым в остальном отношении людям вроде нас. Они грозили в основном ослабевшим на больничном режиме, в отделениях интенсивной терапии, в стационарах длительного пребывания. Но затем в 1999 году золотистый стафилококк в ответ на беспорядочную бомбардировку антибиотиками породил резистентную форму, приобрел способность вырабатывать токсин и выбрался за пределы своего изначального «ареала» – американских больниц. К 2001 году бактерии МРЗС, согласно высевам из носа, колонизировали 8 % населения США. Если бы исследователи брали анализы из более потаенных уголков организма, процент мог бы оказаться и выше. Два года спустя охвачено было уже 17,2 % населения. У здоровых людей МРЗС вызывает не только инфекцию кожи и мягких тканей. Если через рану, или, скажем, в ходе стоматологических процедур, или даже при неумелом вскрытии нарыва МРЗС проникнет глубже в организм, последствия будут серьезные. Инфекция, разрушающая легочные ткани (некротизирующая пневмония), и инфекция, разрушающая мышечные ткани (некротизирующий фасциит), – это лишь два примера тяжелых – и часто смертельных – вариантов развития заболеваний. К 2005 году на счету МРЗС в США было свыше 1,3 млн случаев заражения, что позволило специалистам говорить о санитарном кризисе в приемных покоях и медицинских кабинетах страны.

В данный момент штамм МРЗС USA300, которым в большинстве случаев заражаются вне больничных стен, хоть и неуязвим для пенициллина и схожих антибиотиков – бета-лактамов, – по-прежнему поддается воздействию антибиотиков, к этой группе не принадлежащих. Слабое утешение, если у вас развивается некротизирующая пневмония – 38 % больных умирает в течение двух суток после поступления в больницу – но лучше, чем ничего. Вряд ли и это надолго. Уже обнаруживаются штаммы, проявляющие устойчивость к другим антибиотикам, не бета-лактамным.

Новых видов лекарств на горизонте почти не видно. Поскольку антибиотики принимают в течение непродолжительного времени, у фармацевтических компаний почти нет стимула разрабатывать что-то еще. Рыночная стоимость новехонького антибиотика – всего 50 млн долларов, жалкие гроши для фармацевтической компании, которой нужно оценить предстоящие расходы на исследования и разработку. Поэтому с 1998 по 2008 год FDA одобрило лишь 13 новых антибиотиков, только три из которых могли похвастаться отличающимися от прежних механизмами действия. В 2009 году, согласно Обществу инфекционных заболеваний Америки, из сотен разрабатываемых препаратов лишь 16 принадлежали к категории антибиотиков. Предназначенных для воздействия на самые устойчивые к лекарствам грамнегативные бактерии вроде носителей NDM-1 среди них не было вовсе.

* * *

Не только правительство США, подчиняясь растущей власти частных интересов, способствует распространению патогенов. В таком же положении оказываются и ведущие международные организации, в частности ВОЗ.

Всемирная организация здравоохранения была создана ООН в 1948 году для координации кампании по защите здоровья населения всех стран мира на взносы, собираемые с членов – участников ООН. Но в 1980-х и начале 1990-х основные государства-спонсоры, проникнувшись скептицизмом по отношению к ООН, начали постепенно сокращать финансирование. (В 1980 году была введена политика нулевого реального роста бюджета, а в 1993 году – нулевого номинального роста.) Чтобы компенсировать недостаток бюджетных средств, ВОЗ обратилась к частным финансам, начав привлекать так называемые добровольные взносы от частных благотворителей, компаний и неправительственных организаций, а также стран-спонсоров. В 1970 году эти добровольные пожертвования составляли четверть бюджета организации. К 2015 году – уже свыше трех четвертей почти четырехмиллиардного бюджета ВОЗ.

Если бы эти добровольные пожертвования просто восполняли недостающее бюджетное финансирование, существенного влияния на функции ВОЗ они бы не оказывали. Но это не так. Бюджет (формируемый за счет ежегодных взносов от стран-участниц) никого ни к чему не обязывает. Взносы просто рассчитываются и собираются, а дальше ВОЗ решает, на что их потратить. С добровольными пожертвованиями все иначе. Добровольный взнос обеспечивает спонсору рычаг влияния на ВОЗ, позволяющий пренебречь приоритетами организации и направить деньги на более привлекательные для спонсора цели.

В результате ВОЗ, как признала в интервью для The New York Times генеральный директор организации Маргарет Чан, в своей деятельности руководствуется уже не приоритетами глобального здравоохранения, а интересами спонсоров. И интересы эти вносят ощутимые коррективы в деятельность ВОЗ. Если из регулярного бюджета организации распределение средств на кампании по здравоохранению происходит пропорционально их опасности для здоровья мирового населения, то, согласно анализу бюджета ВОЗ на 2004–2005 год, 91 % добровольных пожертвований предназначено для болезней, на которые приходится лишь 8 % мировой статистики смертности.

Многие заседания ВОЗ проходят за закрытыми дверями, поэтому сложно сказать, какова на самом деле степень влияния частных спонсоров. Однако конфликты интересов довольно прозрачны. Например, производители инсектицидов участвуют в борьбе ВОЗ с малярией, рискуя потерять рынок антималярийных инсектицидов, если малярия все-таки будет побеждена. Фармацевтические компании включаются в политику ВОЗ по обеспечению доступности лекарств, рискуя миллиардными потерями при внедрении более дешевых дженериков, повышающих шансы больного получить необходимое лечение. Производители готовой еды и напитков с высоким содержанием сахара участвуют в новых направлениях по борьбе с ожирением и неинфекционными заболеваниями, хотя их финансовое благополучие строится на продаже продукции, которая как раз провоцирует проблемы такого рода.

Частные интересы подрывают не только принципиальность ВОЗ, но и ее способность эффективно возглавлять международную борьбу с проблемами здоровья мирового населения. В 2014 году во время эпидемии Эболы в Западной Африке ослабленная организация не сумела своевременно отреагировать. Причина? Как выясняется, ВОЗ была вынуждена поступиться принципами подбора кадров, руководствуясь при назначении не приверженностью сотрудников интересам охраны здоровья, а политическими мотивами. Когда затронутым болезнью странам понадобилось приуменьшить масштабы эпидемии, чтобы не пугать горнодобывающие компании и других инвесторов, им было обеспечено содействие чиновников, назначенных ВОЗ из политических соображений. Как свидетельствует внутренний документ, просочившийся в Associated Press, они не признавали наличие эпидемии до последнего, пока ее не стало уже невозможно сдержать. Они не высылали отчеты по Эболе в штаб-квартиру ВОЗ. Представитель ВОЗ в Гвинее отказывался добывать визы для специалистов по Эболе, намеренных посетить затронутую болезнью страну. Нет, заговором это назвать нельзя, но, как признал осенью 2014 года Брюс Эйлуорд, глава подразделения ВОЗ по борьбе с полиомиелитом, действия организации «скомпрометировали» усилия по сдерживанию эпидемии Эболы вместо того, чтобы содействовать.

По мере того как падает эффективность руководства ВОЗ, растет влияние частных институтов международного здравоохранения. Некоторым из них удается ощутимо потеснить общественные, вроде ВОЗ. Билл Гейтс, один из основателей компьютерного гиганта Microsoft, в 2000 году, использовав состояние, которое принес ему глобальный рынок высоких технологий, учредил Фонд Билла и Мелинды Гейтс, крупнейшую в мире частную благотворительную организацию. Вскоре Фонд Гейтсов вышел на третье место в мире по финансированию международных исследований в области здравоохранения, уступая лишь правительствам США и Великобритании и войдя в число крупнейших спонсоров ВОЗ. Сегодня приоритеты в глобальном здравоохранении расставляет не ВОЗ, а частный Фонд Гейтсов. В 2007 году фонд объявил, что ресурсы следует направить на искоренение малярии, вопреки давно устоявшемуся среди ученых в составе и за пределами ВОЗ мнению, что гораздо безопаснее и осуществимее держать болезнь под контролем, а не искоренять. Тем не менее ВОЗ немедленно приняла план фонда. Когда Арата Кочи, руководитель отделения по борьбе с малярией, посмел публично усомниться в правильности этого решения, его тут же отправили «отдохнуть от дел», как выразился один из специалистов по малярии, и больше о нем не вспоминали.

У преисполненного благих намерений Фонда Гейтсов нет частных интересов, которые мешали бы ему инициировать глобальные кампании в области здравоохранения в интересах общественных, по крайней мере нам ни о чем таком не известно. Но, если бы они были, механизма, который позволил бы призвать их к ответу за последствия, у нас нет. Влиятельные частные интересы, не поддающиеся общественному контролю, пусть даже действующие в благотворительных целях, сродни абсолютному монарху. Мы отдали им власть, и теперь остается только надеяться, что они будут править разумно. От этого зависит, удастся ли нам организовать совместную оборону против грядущей пандемии.

* * *

Разумеется, даже если политическое руководство коррумпировано и политическая система прогнила, простым людям по-прежнему ничто не мешает объединять усилия. Можно взять дело в свои руки, начать собственную совместную борьбу по укрощению патогенов. Например, когда в XIX веке городские власти не стали предупреждать ньюйоркцев о распространении холеры, частные врачи, объединившись, выпустили собственные воззвания.

Подобные действия имеют смысл. Чрезвычайная ситуация сплачивает. Вспомним ньюйоркцев после терактов 11 сентября или после недавних ураганов.

Хотя, конечно, атака провоцирующих пандемию патогенов выглядит несколько иначе и события развиваются по-другому.

В отличие от военных угроз или стихийных бедствий, вызывающие пандемию патогены не сплачивают людей против единого врага и не способствуют выстраиванию совместной обороны. Наоборот, вызванные переживания скорее заставляют людей проникаться недоверием и подозрением друг к другу, разрушая социальные связи почти так же агрессивно, как разрушают организм.