Дневники лежали у меня на коленях, а я сидел в автобусе, который громыхал в направлении Шафшавана. Дневников было два — две тетради в красных выцветших переплетах, страницы исписаны темно-синими чернилами легко узнаваемым почерком моего деда. В автобусе слишком трясло, чтобы читать, поэтому я смотрел в окно. Виды северного Марокко медленно проплывали мимо — небольшие поля с кактусами и овцами, старцы верхом на ослах, апельсиновые рощи, фермы и прозрачные зимние ручьи.

Когда дневной свет поблек и начало смеркаться, я увидел Шафшаван. Городок раскинулся по склонам холма, скалистый и суровый, как конец света. Предгорья Рифа нависали над ним темным занавесом. Стены домов в городе были белыми, а крыши — цвета красной терракоты. Ничего подобного я нигде в Марокко больше не встречал. Один человек в автобусе сказал, что город был основан мусульманскими беженцами из Андалусии пять веков назад.

Я снял комнату в мрачной маленькой гостинице в одном из закоулков медины, привлеченный названием заведения — отель «Парадиз». Сумерки принесли неожиданную прохладу. На улицах было полно народу, причем все поголовно закутаны в шерстяные джеллабы. Я вытащил открытку Пита и показал ее первому встречному мальчишке, ткнув в адрес, написанный снизу. Мальчик кивнул головой. Он повел меня по крутым лестницам и узким переулкам с побеленными домами, где запах жареного мяса смешивался с ароматом цветов жасмина. Через пятнадцать минут мальчик остановился. Он показал на открытку, а потом на низкий вход с побитой временем деревянной дверью. Я дал ему монетку, и он скрылся в сутолоке толпы. Я засомневался, действительно ли в этом месте мой техасец нашел свою настоящую любовь. Я громко постучал. За дверью послышалось движение. Похоже было, что подошел кто-то старый и усталый. Отодвинулась задвижка, и заскрипели несмазанные дверные петли.

В дверях стоял пожилой бородатый мужчина в чалме, правая часть его лица была освещена огарком свечи. Из темноты за его спиной несло тухлой рыбой. Я искренне надеялся, что попал не по адресу.

— Питер Вильямс? — спросил я.

Старик замер. Я снова повторил имя.

— Нам, да, — сказал он по-арабски. — Bienvenue, добро пожаловать.

Запах рыбы становился все сильнее по мере того, как я углублялся внутрь. Стены выглядели настолько закопченными, словно совсем недавно здесь случился пожар. Послышалось пение, причем где-то совсем близко — мужской голос, звучавший гипнотизирующе на фоне теней. Бородач толкнул дверь. Она не поддалась. Он толкнул снова. В замке повернулся ключ, и дверь открылась внутрь.

За дверью, поджав под себя ноги, сидели семеро мужчин. Они нараспев читали стихи Корана. Единственным источником света была свеча, стоявшая в центре. Определить размер комнаты было трудно, поскольку в ней было очень темно. Когда я вошел, никто не поднял головы. Все были погружены в свой собственный мир. Я осмотрел их лица. Здесь были люди всех возрастов: от стариков до юношей.

Я присел на корточки в ожидании сам не знаю чего. Пожалуй, разумнее мне было бы отсюда выйти, если бы я только знал, как это сделать. Окликнуть американца по имени было невозможно, поскольку это нарушило бы глубокую сосредоточенность этих людей. Поэтому я сел и стал ждать.

Прошел час, и молитва наконец закончилась. Шестеро мужчин ушли, а последний, седьмой, внимательно смотрел на меня сквозь окружавшие нас сумерки. Он был худой и сутулый.

— Пит? — спросил я тихо.

— Да.

— Это я, Тахир.

Он подвинулся ближе и воскликнул:

— Аллах акбар!

Мне очень хотелось поскорее убраться из этого дома. Я пробормотал что-то насчет клаустрофобии и увел Пита на улицу. Через пять минут мы сидели в кафе и пили мятный чай. Я долго и пристально разглядывал американца, пытаясь понять, как он дошел до такой жизни. Лицо его, все искусанное комарами, стало бронзовым, он отрастил бороду. На голове у Пита красовалась белая кружевная шапочка, а взгляд его был мутным и холодным.

— Я хотел проверить, все ли у тебя в порядке, — сказал я. — Я беспокоился.

— Слава Аллаху, приведшему тебя сюда, — сказал он. — Со мной все в порядке. Ты сам видишь.

— А как Ясмина?

— Алхамдулилла, хвала Аллаху, — ответил Пит, — с ней все в порядке. Мы поженились в прошлом месяце.

Я поздравил его и предложил:

— Теперь увезешь жену в Техас?

Пит накинул капюшон джеллабы на голову.

— Я мусульманин, — сказал он. — И больше никогда не вернусь в Штаты.

— А почему?

— Американская мечта — это пропаганда, это — просто дерьмо! — Пит помешал чаинки у себя в стакане. — Аллах показал мне Истинный Путь.

— И в чем же заключается истина? — заинтересовался я.

— В мире без Америки, — был ответ.

Вечером следующего дня я вернулся в Дар Калифа. Сторожа явились поприветствовать меня, как только я вошел в ворота сада. Я отсутствовал всего двое суток, но за это время многое произошло. Ариану покусали осы, дом залило во время грозы, а бидонвильский гангстер снова наслал на нас полицию.

— А где Камаль? — спросил я у Рашаны.

— Наверное, в баре, — ответила она. — Он не просыхает с того момента, как ты уехал.

Я что-то ответил жене, но мысли мои были не о Камале. Я думал о Пите, о том, как он опустился до фанатизма. Парень приехал в Марокко, чтобы разыскать свою настоящую любовь, а попал в лапы заблудших братьев. Я едва был с ним знаком, но посчитал, что обязан вмешаться.

Я получил письмо из Таиланда, от человека, который читал мои книги и нуждался в работе. Конверт украшала красивая марка с рубиновой розой. Я поспешил с ней к дому Хичама. Старик положил марку на ладонь и довольно долго любовно разглядывал ее. Потом он убрал марку и поблагодарил меня, поинтересовавшись:

— Какой беседой можно заплатить за такую красоту?

Я сказал, что надеялся поговорить с ним о фанатиках.

Хичам попросил свою жену, Хадиджу, заварить нам чайник сладкого чая. Он поудобнее уселся в своем любимом кресле, потер руки и посмотрел на пол.

— Эти люди думают, что они все ясно видят и понимают, но на самом деле они — слепы. Слепцы, не понимающие ничего, кроме смерти.

Старый филателист приложил руку к груди.

— Я скоро умру, — сказал он просто, — у меня слабое сердце. Но я боюсь за будущее. Твоему поколению придется иметь с этим дело, тебе придется решать. Я говорю о войне. Ты должен это понять. Сейчас не до добрых слов. Этих людей нужно вылавливать и убивать. Это — единственный путь.

Жена Хичама принесла поднос с чаем, разлила его по чашкам и подала нам, после чего удалилась в тень.

— Если в деревне появилась бешеная собака, ты не думаешь дважды. Ты убиваешь ее. Она скулит и жалко выглядит, но ты не обращаешь на это внимания. Ты просто стреляешь в нее. Если ты этого не сделаешь, то создашь угрозу обществу. То же самое и с фанатиками. Либо ты убьешь их, либо они убьют тебя. Насколько я понимаю, выбора нет.

Три последующих дня о Камале не было слышно ничего. Мобильник мой помощник выключил, хотя ему было прекрасно известно, что я этого терпеть не могу. Каждый раз, когда Камаль исчезал, я не был уверен, что он вообще когда-нибудь вернется. Я не удивился бы, окажись он вновь в тюрьме. Хотя он мог и внезапно появиться в Дар Калифа, не потрудившись дать никаких объяснений.

Чем дольше я жил в Марокко, тем больше убеждался, что здесь редко кто просит извинения за свои проступки. А уж если и говорится что-либо, то только для того, чтобы переложить вину на кого-нибудь другого. Величайшим специалистом в этом была наша кухарка. Еженедельно она била немало посуды. В первый раз, когда она разбила фарфоровый чайник, она обвинила мыло, которое осталось на ее руках. По ее словам, мыло это было плохого качества, более скользкое, чем обычно. Когда кухарка расколотила новый керамический тажин, она свалила все на меня: дескать, я приобрел непрочную вещь. А потом, когда эта женщина уронила стеклянную вазу, она объявила, что во всем виноваты джинны.

На Западе, когда что-то происходит, мы пытаемся выстроить логическую последовательность. Ваза разбивается, потому что ее роняют небрежные руки. Машина попадает в аварию из-за того, что дорога мокрая. Бродячая собака кусает ребенка, поскольку она одичала и представляет собой угрозу порядочному обществу. Но в Марокко, как оказалось, эти повседневные происшествия рассматриваются совсем по-другому. Часто причину их ищут в сверхъестественных силах, ну а краеугольным камнем местной системы верований, как известно, являются джинны.

Несмотря на то, что мне весьма нравилась идея духов-невидимок, живущих в параллельном мире, я проклинал их каждый день. Они были той лазейкой, в которую легко можно было скрыться, свалив на них ответственность абсолютно за любой проступок. Сторожа, во всяком случае, мастерски перекладывали на джиннов вину за все случившееся. Они жили в мире, в котором от каждого промаха — будь то неверно срубленное дерево или сгоревшая газонокосилка — можно было с легкостью отмахнуться. Объяснение приводилось всегда одно и то же: «Я здесь ни при чем, это — проделки джиннов».

И вот, когда Камаль наконец появился, я объявил решительный бой сверхъестественному. Хватит, каждый должен отвечать за себя сам.

— В Марокко до тех пор не наступит прогресса, пока люди будут постоянно твердить о сверхъестественном, — заявил я, не помня себя от гнева.

Камаль молча ждал, пока буря моего гнева не успокоилась. Затем наконец сказал:

— Джинны — это сердце марокканской культуры. И как бы вы ни убеждали себя, что их не существует, вам это не поможет.

— Ты ведь жил в Соединенных Штатах. Ты — современный человек. Неужели ты веришь в джиннов?

— Разумеется верю. Они — основа нашей культуры. Они — часть исламской веры.

В этот момент мне показалось, что джинны в одной лиге с фанатиками — две стороны одного явления. Встреча с Питом была еще свежа у меня в памяти. Я рассказал Камалю о том, что видел, заключив:

— Вот до чего довели парня фанатики.

— Это — не подлинный ислам, — ответил Камаль. — Это — мистика, иллюзия. Это — анархия.

— Да, исламская анархия. Именно так запад воспринимает арабский мир.

Камаль прикусил нижнюю губу. И произнес ледяным тоном:

— Вы не знаете, что это такое — въезжать в США с паспортом на арабском языке. Один взгляд, и флаги уже подняты. На тебя сразу вешают ярлык: «террорист». А тебе и сказать нечего. Ты можешь только молиться, чтобы тебя пропустили.

— Но как, по-твоему, должны вести себя американцы после одиннадцатого сентября?

— С подозрением, конечно. Но это еще не причина ненавидеть всех мусульман.

Камаль был прав. Конечно, лишь малая часть мусульман — фанатики. Но они заявляют о себе все громче и громче. И что еще хуже, их дела гораздо громче любых слов. Каждое утро я просматривал новости в Интернете, боясь увидеть слово «Марокко» в нежелательном контексте. Взрывы в Касабланке, произошедшие ранее в этом году, были ужасным напоминанием о том, что исламский экстремизм распространяется со скоростью лесного пожара.

Через пару дней после этого разговора Хамза очень вежливо попросил у меня двести дирхамов. Он сказал, что эти деньги, около двадцати долларов, он не занимает у меня, а берет для совершения акта милосердия. Это благодеяние, по его уверению, должно было поднять мою репутацию в глазах Аллаха.

— Дайте мне эти деньги, и в Судный день ваши грехи будут прощены, — безапелляционно заявил он.

Я нахмурился, но дал сторожу деньги и, вернувшись на верхнюю террасу, стал читать. После полудня я опять увидел Хамзу. Он копал яму посередине газона. Он изрядно вспотел, от обильного пота покраснели глаза. Не в силах сдержать любопытство, я спустился с террасы. К этому времени яма была уже глубиной около метра и полметра шириной. Рядом с ней была сложена кипа соломы. Я хотел было разворошить солому, но Хамза остановил меня.

— Осторожно! — резко выкрикнул он. — Не разбейте.

— Но ведь это — просто солома.

— Нет, не просто.

Сторож отложил лопату и погрузил руки в солому, вытащив оттуда страусиное яйцо. Я посмотрел на него, на это огромное яйцо, на яму, пытаясь найти логическую связь между всем этим. Хамза улыбался.

— Помните, вы утром дали мне двести дирхамов? Я потратил их на это.

— Страусиное яйцо? Акт милосердия?

— Да, да, именно так!

Хамза выложил соломой дно ямы, положил туда яйцо и присыпал землей. Я ждал объяснений. Они не последовали.

— При чем тут милосердие? — спросил я.

— Вы дали мне деньги, не спрашивая, для чего они. Вы мне поверили. За ваше доверие вам воздастся в Судный день.

— Но кому поможет это яйцо?

— Вам, конечно! Оно поможет вам.

Я понимаю, что очень трудно закончить ремонт здания в установленные сроки. Но вряд ли хоть один проект в мире затянулся дольше, чем реставрация нашего жилища. Мы продолжали ютиться в одной комнате на первом этаже того, что было большим домом. Остальные помещения в Дар Калифа не подходили для проживания, а некоторые и вовсе были в буквальном смысле слова небезопасны.

Строители, которых прислал архитектор, хотя и сделали кое-какую работу сносно, но оставили после себя следы разрушения и хаоса. Несмотря на обещания Камаля, его мастеровые пока так и не появились, хотя шла уже третья неделя декабря. Каждый раз, когда я заводил разговор об этом, Камаль возбужденно говорил, что во главе новой бригады стоит самый сумасшедший, а следовательно, и самый одаренный муалем по эту сторону от Марракеша. И, как он часто повторял, безумца нельзя подгонять.

Небольшой пикап мастера наконец-то появился у нашего дома за три дня до Рождества. В дверь тихо постучали, и Хамза ввел его в дом. Мастер был неразговорчив и сложен как борец сумо, огромное тело держалось на паре быстрых ног. Лично на меня он не произвел впечатления безумного.

В тот же день я обратил на это внимание Камаля.

— Не обманывайте себя. Азиз — безумней бешеного пса. Но он направляет свое безумие в правильное русло: оно все уходит в работу.

Целый день я провел, обсуждая за мятным чаем различные типы беджмата и выбирая рисунок. Из принесенного ящика с плиткой были вынуты и разложены по полу образцы. Азиз рассуждал о цвете и о консистенции различных видов глины.

— Это — красная глина из Мекнеса, — сказал он, подняв квадрат розоватой терракоты. — А это — из Феса, она гораздо бледнее — цвета свежеиспеченного хлеба.

Помощник мастера снова запустил свою грубую руку в ящик.

— Беджмат можно класть сырым, — продолжил свои объяснения Азиз, — или обжечь с одной из сотни глазурей — синей, зеленой, желтой, красной. — Азиз сделал паузу, чтобы глотнуть чаю. — До недавнего времени неглазированная терракота не использовалась для внутренней отделки дома. Считалось, что это слишком грубо. Но сейчас это входит в моду.

Простая терракота напомнила мне Мексику, где внутри гасиенд плиткой этого цвета обкладывали стены, а снаружи — терракотовыми были крыши. Конечно, это не было простым совпадением, поскольку технологию изготовления терракоты привезли в Новый Свет испанские конкистадоры пять столетий назад. Сами испанцы позаимствовали ее у мавров Андалусии, выходцев из Марокко.

Посетите любое важное здание в королевстве, и вы увидите, что неглазированную терракоту используют везде только снаружи, она украшает веранды и садовые дорожки. Помню, как мы с Рашаной восхищались ее великолепием, чистой красотой, простоту которой могла дополнить россыпь мозаики зеллидж.

Уж не знаю, был ли Азиз сумасшедшим, но он и его бригада уж точно не были тупыми. Они вовсю расписывали свои способности. Естественно, чем виртуозней работа, тем выше цена.

— Мы можем создать для вас настоящий лабиринт цвета и узора, — рекламировал себя Азиз. — Вы ослепнете, когда войдете к себе в спальню, изумитесь, оказавшись в гостиной. В конце каждого дня в голове у вас будет стучать так, как стучат колеса поезда, мчащегося в ночи!

В первый день обсуждение затянулось допоздна, а назавтра в полдень прения начались снова. Азиз сел передо мной, его тучное тело было закрыто белоснежной джеллабой, а голова накрыта капюшоном.

Если не считать вспышки излишнего энтузиазма, он выглядел очень спокойным человеком, воспринимающим свою работу вполне серьезно. Мы проговорили до самого вечера, рассмотрев множество образцов плитки. Когда пришло время принимать решение, мы остановились на самых простых рисунках, которые можно было дополнить резным бордюром по периметру каждой комнаты. На протяжении долгих часов прений мы ни разу не заговорили о деньгах. Было что-то цивилизованное в том, чтобы заказывать работу, исходя из своего вкуса, а не выбирая из того, что ты можешь себе позволить. Но, как и всегда, меня терзал вопрос, сколько это будет стоить.

Я толкнул Камаля:

— Спроси цену.

— Тише, — шикнул он.

— Мне кажется, что такой мастер, как Азиз, нам не по карману, — прошептал я. — Нельзя ли нам найти кого-нибудь попроще?

Мой помощник промолчал. Но когда в конце концов возник все-таки вопрос о деньгах (своего рода последний штрих), Азиз передал мне список, где были проставлены цифры. Сумма оказалась на удивление подъемной.

— Все равно, попытайся сбить цену, — сказал я Камалю.

Он недолго поговорил о чем-то с Азизом.

— Азиз — честный муалем. И поэтому его цена — это его цена. Он ее не поднимет, но он ее и не понизит.

Мастер залпом допил чай, и мы обменялись рукопожатиями, после чего каждый из нас приложил руку к сердцу.

Каждый раз, когда я напоминал Камалю о том, что нам нужно вернуть деньги, заплаченные архитектору, он отмахивался от этого. Похоже, ему было все равно. Я пытался уговорить помощника. Сказал, что без этих денег буду вынужден сократить его жалованье. Камаль забеспокоился. Большая капля пота появилась у него на лбу и покатилась по носу.

Я предложил нанять адвоката, чтобы тот составил официальный документ.

— Архитектор умрет от смеха, — ответил Камаль. — Есть только один способ вернуть деньги.

— Какой?

— Мы устроим пир.

В тот вечер я услышал звуки грома и поспешил к окну, но небо оказалось довольно чистым. Звук повторился: низкий и глубокий. Вслед за ним из бидонвиля понеслись вопли и крики. Затем я услышал топот мужских ног и стук в дверь нашей спальни.

— Бульдозеры вернулись! Вставайте быстрее! — кричал стучавший.

Это был Хамза. Он был в истерике. Его дом сломали. Я обулся и побежал с ним на дальнюю окраину трущоб. Собралась толпа — мужчины и женщины с маленькими детьми на руках. Пара желтых бульдозеров начала сносить стену, к которой были пристроены лачуги.

До этого я не был знаком с семьей Хамзы, хотя мы были соседями. Обычные формальности, соблюдаемые между работодателем и работником, заставляли нас держаться на расстоянии. Его жена и пятеро детей перетаскивали все нажитое имущество на открытую площадку, вокруг которой толпился народ. Лицо Хамзы стало мертвенно-бледным, взор поник, исчезла уверенность в собственных силах.

Я сделал попытку утешить его:

— Все будет в порядке.

Мой сторож был излишне вежлив и не ударил меня кулаком. Будь я на его месте, с удовольствием сделал бы это. Я жил в оазисе площадью в половину гектара, а он — в скромной двухкомнатной лачуге, которую сейчас сносили машины, принадлежащие государству.

Мой друг Франсуа не раз предупреждал меня, чтобы я не проявлял слишком большую заботу о сторожах. Он рассказывал бесконечные истории, в которых наивный иностранец давал убежище несчастной марокканской семье. Мораль всех историй звучала одинаково: этот человек сделал величайшую ошибку в своей жизни.

Мы стояли там, холодный зимний вечер укутывал нас подобно могильному савану. Все пожитки Хамзы были сложены в кучу неподалеку. Я глубоко вздохнул. Как работодатель я был не просто тем, кто выдает наличность каждую пятницу. Я был человеком, от которого ожидали помощи в трудную минуту. В моем сознании всплыло лицо Франсуа. Он грозил мне пальцем, выкрикивал предостережения. Но я пренебрег ими, подумав, что только экспатриант может сторониться ответственности.

Не прошло и часа, как Хамза и вся его семья разместились в гостевом домике в дальнем конце огорода. В домике имелось две спальни, туалет и душ. Состояние его оставляло желать лучшего, как и во всех остальных частях дома. Я поздравил беженцев с новосельем и сказал, что они могут оставаться здесь до тех пор, пока не встанут на ноги. Лицо Хамзы расплылось в широкой улыбке. Он тряс мою руку, прижимал ее к груди и прижимался губами к моим щекам.

Во всем арабском мире за пятничной послеполуденной молитвой следует самый обильный обед недели. Марокканские семьи собираются вместе вокруг общих тарелок с кускусом и бараниной и пируют. Только в это время хозяева добреют, выставляя своим работникам большие подносы с пищей. Те, у кого нет родных или работы, спешат в мечеть за бесплатным угощением.

Утром в пятницу Камаль попросил у меня денег на продукты. Он купил три мешка разных овощей, пятнадцать кур, кускус и свежие фрукты. Все это было доставлено к его бабушке, которая приготовила банкет не хуже королевского. Многочисленные блюда были загружены в мою машину и отвезены в мечеть недалеко от Маарифа, мы как раз подгадали по времени к пятничной молитве.

После окончания службы, когда все молившиеся находились в состоянии эмоционального подъема, Камаль подошел к нищим, стоявшим с протянутыми руками. Он поговорил с ними несколько минут, показывая куда-то, а затем вернулся к джипу. Мы быстро нырнули в поток машин.

— Куда мы везем всю эту пищу? — спросил я.

— В офис архитектора, — ответил Камаль.

В галерее по стенам были развешаны абстрактные картины — огромные полотна с разноцветными пятнами. Готовилась новая выставка. Красотка секретарша в одиночестве полировала ногти. Она сказала, что архитектора нет на месте.

— А он нам и не нужен, — ответил Камаль, нагло занося в помещение блюда с угощением.

Он ставил их в главной галерее прямо на пол по центру. Секретарша возмущенно спросила, что происходит.

Камаль улыбнулся в ответ.

— Готовится пир.

Через пять минут начали появляться нищие. Они нервно суетились, благодарили Аллаха и с жадностью принимались за еду. Через четверть часа их было уже человек шестьдесят, а то и больше, они насыщались, бросая куриные кости на пол. Помощница архитектора возбужденно разговаривала со своим боссом по телефону. По мере того как слух о банкете распространялся, в офис стекалось все больше и больше бездомных и голодных.

Камаль был доволен.

— Вот увидите, архитектор прибудет с минуты на минуту.

Секундой позже подъехал «рейндж-ровер» архитектора, и мы услышали, как человек в итальянских ботинках быстро подходит к двери. За чередой оскорблений послышались угрозы. Лицо архитектора так сильно побагровело, что я испугался, как бы с ним не случился удар.

Я попросил его вернуть мне деньги. Он выпалил целый залп извинений, но раскошеливаться не спешил.

— Нашим друзьям хочется потрогать картины, — сказал Камаль.

Архитектор посмотрел на масляные пальцы нищих, грязь на полу и нервно прижал ладони к щекам. Потом он подошел к письменному столу и выписал мне чек.

Приближалось Рождество. Меня не воспитали как христианина, однако привили уважение к предпраздничным потребительским ловушкам. Теперь, когда Ариане почти исполнилось три, мне захотелось купить дочке рождественскую елку.

Камаль помрачнел, когда услышал об этом.

— Марокко — исламская страна. Санта-Клаус не приезжает сюда.

Я закрыл Ариане уши и сердито посмотрел на него.

— Санта-Клаус приходит ко всем мальчикам и девочкам. И совершенно неважно, где они живут!

Мы отправились на поиски рождественского дерева. Сначала мы поехали в фешенебельный Маариф. Если Рождество и готовились где-то отмечать, то это должно было происходить именно здесь. За неделю до праздников западный мир погружается в хаос: покупка подарков, опасно обильные трапезы и бесконечные повторы на телевидении.

В рождественскую неделю улицы Лондона становятся настолько людными, что по ним порой невозможно пройти. Если вам и удается пробиться в магазин, то вы ничего там не находите — прилавки настолько пусты, словно на них спустились стервятники.

Я таил надежду, что нечто подобное происходило и в Маарифе. К моему удивлению, никакой праздничной обстановки там не чувствовалось — не видно было синтетического снега, не слышно рождественских песен, не было ни Санта-Клауса, ни его северных оленей, да и тушки индюшек не висели в мясных лавках. И абсолютно никаких рождественских деревьев в зоне видимости. На улицах — никого.

— Если вам нужно Рождество, — сказал Камаль, — поезжайте обратно в Европу.

— Я не вернусь домой без обещанного подарка. Как я посмотрю в глаза Ариане?

Камаль резко повернул руль и нажал на газ. Мы выехали из Маарифа и подъехали к шикарному жилому району. Через несколько минут Камаль привел меня в ближайший садовый питомник. Однорукий человек дремал в кресле.

— У вас есть рождественские деревья? — спросил Камаль, растолкав его.

Инвалид открыл один глаз, потер нос культей и показал в сторону нескольких тонких молодых деревьев.

— Вот, пожалуйста, — сказал он. — Настоящее рождественское дерево.

Я посмотрел туда, куда указывала культя. Там росла пальма.

— Какое же это рождественское дерево? Это — финиковая пальма. Нет, это, к сожалению, нам не подходит…

Инвалид закрыл глаза и к тому времени, когда мы прикрыли за собой дверь, уже храпел снова.

В машине обстановка заметно накалилась. Я обещал Ариане высокую ароматную елку. Хотя дочка была еще совсем маленькой, но ее крохотное сознание было уже заражено существующей концепцией Рождества. По ее представлению, елка являлась центром всего. Без нее не могло быть никаких северных оленей, Санта-Клауса и рождественских подарков.

— Есть еще одно место, — сказал Камаль, опять давя на газ. — Но это — последний шанс.

Мы петляли по Касабланке, опять проехали по окраинам и благополучному новому городу. Новостройки сменил квартал ар-деко. Камаль резко ударил по тормозам. Джип встал как вкопанный. Куда бы я ни взглянул, повсюду разгружались не поддающиеся описанию коробки. Их было тысячи, и на всех — китайские иероглифы. Все это напоминало декорацию второго плана к фильму о боевых искусствах в семидесятые годы. Но я все-таки узнал это место, мы покупали здесь с Зохрой школьные принадлежности.

Камаль исчез и в следующий миг появился вновь с плоской картонной коробкой в руках. На одном конце коробки были напечатаны китайские иероглифы, а на другом красовались череп с миндалевидным разрезом глаз и кости. Мы открыли коробку.

Внутри ее обнаружилась страшная, самого низкого качества синтетическая елка. Камаль выбросил сигарету в окно.

— Достаточно искры, и у вас в руках будет адское пекло.

На обратном пути домой, где я должен был вручить Ариане этот легковоспламеняющийся символ праздника, мы остановились в Хабусе. Я хотел купить джеллабы для детей. Эта одежда универсальна. Можно носить ее на улице, как плащ, как повседневную одежду и даже как банный халат. Мы прошлись по рядам, где продавали джеллабы, чтобы посмотреть цвета и прицениться. Каждый раз, когда мне нравилась джеллаба, которая хорошо выглядела и была мягкой на ощупь, Камаль испытывал настоящий приступ гнева. Он набрасывался на хозяина лавки, выкрикивая обидные слова в его адрес.

— Да он — просто вор! — кричал Камаль, или: — Пусть злые джинны вырвут его язык за то, что он просит так много.

На Востоке торговаться при покупке — благородное дело, там существует традиция торговли. Марокканское общество обладает одной из самых развитых бартерных экономик из всех, какие мне только приходилось видеть. Я лично всегда сам готов добавить несколько монет, лишь бы сэкономить время и купить то, что нужно. Но для настоящего марокканца уклонение от торговой баталии равносильно безответственности. Здесь на кону честь. Забыть поторговаться — значит навлечь позор на лавку.

Во всех путеводителях написано, что, отправляясь за покупками в Марокко, желательно взять с собой местного жителя. Но там ничего не говорится о том, что местный гид, скорее всего, не позволит вам купить ничего и к тому же вполне способен вовлечь вас в кулачную драку с продавцом, поскольку он должен защищать вашу честь.

В тот день Кемаль не позволил мне купить ни одной джеллабы. Он предупредил всех продавцов, что изобьет каждого, кто сделает попытку в обход него продать мне джеллабу.

— А после того, как я их побью, — добавил он, — я займусь их родственниками. Я разделаюсь с ними, а потом доберусь и до друзей!

Мне нравился Камаль, да и помощник он был толковый, за исключением тех случаев, когда на него нападал психоз тотального контроля.

— Вы не понимаете, — оправдывался Камаль. — Именно благодаря этому наше общество прочно стоит на рельсах вот уже тысячу лет. Если позволить хотя бы одному лавочнику уйти от ответственности за завышение цены, вся страна развалится как карточный домик.

Прежде чем мы уехали из Хабуса, я извинился и незаметно юркнул во двор, где, как я помнил, во время Рамадана продавался прекрасный испанский обеденный стол. Я всмотрелся в глубь магазина и разглядел его. Стол был завален горой всевозможного мусора. Было совершенно незачем вмешивать сюда Камаля. Он был сегодня совсем не в духе. Поэтому я спросил о цене сам. Владелец магазина приподнялся в своем плетеном кресле и кашлянул.

— Столик вам очень нравится? — поинтересовался он.

— О да, — ответил я. — Обладание им сделает меня счастливейшим человеком в Марокко.

Торговец потер кончики пальцев друг о друга.

— Поскольку стол так вам понравился, цена увеличилась. Теперь он стоит шесть milles дирхамов, шестьсот долларов.