Камаль любил рассказывать, как он мстил тем, кто был настолько глуп, что осмеливался перечить ему. Он с гордостью повествовал о том, как лишал целых состояний тех, кто переступал ему дорогу. За те месяцы, что он у меня служил, мой помощник не раз упоминал о людях, которые с его помощью попали в тюрьму по всему Марокко. В том числе и пара его двоюродных братьев томилась в застенках одной из самых мрачных тюрем Касабланки. Их ошибка заключалась в том, что они хотели обхитрить самого Камаля Бенабдуллу. Другие были наказаны более оригинальными способами. Камаль рассказал мне об одном своем неприятеле, который не мог терпеть жару. Его заманили в пустыню и закопали по горло в песок. Другого сняли на видеокамеру, когда он развлекался со своей любовницей, и отправили пленку жене.

Однажды я спросил Камаля, как он выбирает форму мести.

— Это нелегко, здесь нужно подумать. Нельзя спешить. Если поспешить, то можно испортить хорошую возможность. Что толку в тюрьме, если она не способна причинить кому-либо страдания?

— Тюрьма заставляет страдать всех.

— Ничего подобного. Она не причиняет вреда богатым.

— Тогда что же заставляет их страдать?

— Ощущение нищеты.

Меня пугала мысль о том, что может натворить Камаль, если я обижу его, выгнав из Дома Калифа. Но нельзя же позволить ему продолжать бесконтрольно дебоширить. С другой стороны, если я сделаю помощнику выговор, но не выгоню его, то снова буду выглядеть слабаком, каким, собственно, и являюсь. Я призадумался, а стоит ли спешно оставлять Гранаду, чтобы уладить ситуацию в Касабланке. Я сидел перед гостиничным камином и размышлял о ситуации, глядя на пламя. Проблема заключалась в том, что Камаль понимал, насколько я ценю его умение.

Наконец я нашел решение. Я позвонил помощнику и сказал, что в Дом Калифа приезжает мой близкий друг из Англии. Я объяснил, что этот человек путешествует по Марокко и остановится в доме, пока мы отсутствуем. И под конец добавил, что мой друг может приехать в любую минуту. Камаль внимательно выслушал меня и пообещал сразу же все подготовить.

Через пять дней мы вернулись домой. Сторожа выстроились в шеренгу у ворот: они поприветствовали нас и стали наперебой торопливо докладывать.

— Камаль всех нас опозорил, — сказал один.

— Он опозорил наши семьи, — добавил другой.

— И опозорил наших предков, — промямлил третий.

Мы зашли в дом. Я ожидал, что там все будет вверх дном, но ничего подобного. В спальне была проведена генеральная уборка. Кухня блестела так, словно армия уборщиц чистила ее сверху донизу. Остальная часть дома, несмотря на то что там шли строительные работы, тоже была вычищена и отмыта.

После того, как мы осмотрели комнаты, Хамза посмотрел на меня и сказал:

— Камаль — колдун.

Вскоре после возвращения я посетил Хичама Харасса. Крыша его лачуги протекала под зимними ливнями. Он извинился за беспорядок, махнув рукой на разбросанные вещи.

— Здесь нет ничего ценного, по-настоящему ценного. Есть, конечно, несколько предметов, к которым я привык, да и они ничего не стоят. Моей жене все это дорого, но она понятия не имеет, что ценно, а что — нет.

Хичам откинулся в своем удобном кресле, скинул с ног обувь и крикнул жене, чтобы та принесла мятного чаю.

— Женщинам этого не понять. Они стараются, но не могут постичь вещей, которые важны для мужчины. Возьмем, к примеру, почтовые марки. Покажите мне хоть одну женщину, которой нравятся почтовые марки!

За ту неделю, пока мы отсутствовали, похожий на мима Мустафа приступил к ремонту стен. Его бригада наносила таделакт размашистыми дугообразными движениями. Штукатурка готовилась в специальной емкости, которую рабочие соорудили на террасе. Емкость была три метра в длину и полтора в ширину. Шурша плоскими мастерками по стенам и аркам, штукатуры что-то негромко напевали хором, их высокие голоса разносились эхом по дому. Кто-то поочередно запевал, остальные вторили хором. Они пели только тогда, когда штукатурили, словно ритм добавлял им слаженности.

Штукатуры начинали работу над стенами комнаты лишь после того, как плитка была положена на пол и присыпана кедровыми опилками с лесопилки. Плиточники проводили так много времени в Дар Калифа, что им пришлось переехать сюда. Стоило только взглянуть на их работу, как становилось понятно: мне больше не нужно беспокоиться о качестве. Результаты были безупречными, ибо подкреплялись древним знанием и сплавом математики, химии и искусства. Плиточники, работавшие с беджматом, не пели. Их работа требовала очень большой сосредоточенности.

Детская игровая комната, располагавшаяся рядом с главной гостиной, была единственной комнатой с глазированной плиткой. Это было сделано специально: даже если бы детям пришло в голову замазать все краской и клеем, их легко можно было бы оттереть.

Мастера несколько дней выкладывали зеленую и белую плитку простым шахматным рисунком, а когда дошли до последней линии, то обнаружилось, что комната более неровная, чем они рассчитывали. Безо всяких разговоров он сняли плитку со всего пола и выложили снова, повернув рисунок на три градуса. Во второй раз все получилось отлично.

Каждый день, в беседах за чашкой мятного чая, Азиз приставал ко мне с просьбой позволить ему продемонстрировать свое мастерство. Он говорил, что всю свою жизнь совершенствует это мастерство, решая сложные задачи, и что если у его появится шанс, то он превратит Дом Калифа в лабиринт фантазий. Сдавшись на долгие уговоры, мы согласились, позволив ему выложить бордюр вдоль стен комнат. Услышав о таком решении, Азиз поднялся со стула и расцеловал меня в обе щеки.

— Вы заплачете, увидев красоту моей работы, — пообещал он.

На следующий день в Дар Калифа прибыл новый мастер. Азиз прислал его вырезать узор на простой глазированной плитке для бордюра. В одной руке у него был манкаш, тяжелый молоток с острыми концами, а в другой — подушка. Подмастерье принес корзину рубиново-красных квадратных плиток. Мастер положил подушку и начал выбивать рисунок.

Если в моей памяти и сохранится до гробовой доски что-либо о Доме Калифа, то это вряд ли будут улыбающиеся лица сторожей или их постоянные разговоры о джиннах, и уж конечно не надоедливые пронзительные крики ослов в ночи или запах жимолости на закате. Это будет дзин! дзин! дзин! — звук молотка этого мастера, выбивающего наклонный узор с точностью, которой можно достичь только долгими годами учебы в качестве подмастерья.

Он сидел так день за днем, неделю за неделей, постукивая своим молотком. Я смотрел на него, очарованный тем, что человек мог делать такую сложную работу простым острым инструментом. В нашем мире для этого выдумали бы специальную машину. В результате получился бы однообразный безжизненный рисунок, лишенный всякого смысла. Работа же этого мастера была живой и изменчивой. В ней чувствовалась душа.

Беседы с Хичамом Харассом успокаивали меня. Я приходил к нему вне себя от гнева на то, что меня вынуждали платить в десять раз больше рыночной цены за гвозди, латунные петли и тюбики китайского клея. Старый филателист просил жену принести нам чаю, тер свои распухшие ноги, и разговор начинался. Результатом наших бесед было нечто большее, чем ликвидация пробелов в новой для меня культуре. Они также обладали и лечебным эффектом, ибо снижали мое кровяное давление. После часа, проведенного с проницательным Хичамом, я отправлялся в Дар Калифа в гораздо лучшем состоянии духа.

Как-то раз Рашана приготовила курицу по-индийски по рецепту своей бабушки. Ее было так много, что я положил часть в судок и понес к хижине Хичама Харасса, чтобы угостить его. Старик был единственным из всех моих знакомых марокканцев, кто любил такую острую пищу. На узкой улочке рядом с его домом стояли два человека. Было очевидно, что они пришли сюда не с визитом вежливости. Один из них размахивал блокнотом и громко выкрикивал оскорбления. В руках второго был старый переносной телевизор, принадлежавший филателисту. Жена Хичама о чем-то умоляла их, по лицу ее текли слезы. Она проводила меня в дом.

— Пропади они пропадом, — сказал старик, как только увидел меня. — В следующий раз они последнюю рубашку с меня снимут.

Я предложил ему одолжить денег, если нужно. Он поблагодарил меня.

— Пророк сказал, что ростовщики — ниже воров. Это тупые создания, но я еще тупее, поскольку занял у них деньги.

Однажды утром я увидел Хамзу, сидевшего в одиночестве в саду у ненастоящего колодца, построенного им самим. Он обхватил голову руками и был так расстроен, что чуть не плакал. Я решил не беспокоить его. В полдень, встретив Османа, я спросил у него, все ли в порядке.

— Хамза скоро умрет, — сказал он.

— Что с ним, он болен?

— Это хуже, чем болезнь, — ответил сторож и провел пальцем поперек горла.

— То есть кто-то хочет его убить?

— Возможно.

Да уж, типичный восточный разговор. Будучи все же человеком посторонним, я попросил Османа пояснить мне суть.

— Хамза видел сон. Ему приснился человек, ехавший на верблюде через пустыню.

— И?

Осман удивленно посмотрел на меня:

— Разве этого недостаточно?

— Не знаю, но думаю, что нет.

— Каждому известно, — резко сказал сторож, — что тому, кому приснилось такое, недолго осталось жить.

На следующее утро я снова увидел Хамзу. Он с мрачным видом убирал листья в садовом дворике. Я завел с ним разговор о его сне.

— Что будет без меня делать моя семья? Они же умрут с голоду! — сокрушался сторож.

— Я уверен, что ты не умрешь. Это всего лишь сон, а многие сны не сбываются.

Сторож откинул волосы ладонью назад.

— Вот уже семь ночей подряд мне снится один и тот же сон. Нет никаких сомнений. Очень скоро я умру. Только Аллах знает точный час.

Дар Калифа погрузился в атмосферу надуманной скорби. Смешно, но когда бы я ни спрашивал об этом, сторожа вздымали вверх руки и восклицали, что такой сон, вне всякого сомнения, вещий. Они ходили вокруг дома, понурив головы, с унылыми лицами. Я спросил Медведя, могу ли я чем-нибудь помочь.

— Вы можете попросить Квандишу защитить Хамзу.

Я изумился. Всегда предполагалось, что Квандиша ненавидит меня за то, что я живу в этом доме.

— Вы можете обратиться к ней с просьбой, — настаивал Медведь. — Вдруг она послушает вас.

Все это звучало абсурдно, особенно учитывая то, что я не верил в джиннов. Как, интересно, я мог попросить спасти душу Хамзы кого-то, кого я даже не видел?

— Все очень просто, — объяснил Медведь после того, как услышал мой вопрос. — Вы идете туда, где убивают быков, и окунаете палец в теплую кровь. Прикладываете палец ко лбу, чуть повыше носа, и джинны сразу станут видимыми.

Камаль подтвердил, что самым простым способом увидеть джиннов было поступить так, как рассказал мне Медведь. Он вовсе не посчитал это странным и отвез меня на бойню в восточной части Касабланки. Все, кто знаком со мной, могут поручиться, что меня тошнит от вида смерти. Когда мы приехали на бойню, шел сильный дождь. Небо так затянуло тучами, что, казалось, наступила ночь. Мы выскочили из джипа и со всех ног кинулись ко входу. Но хватило и секунды, чтобы промокнуть до нитки.

Камаль объяснил старшему мяснику причину нашего визита. Я представил, что подумали бы на английской бойне, если бы услышали, что к ним пришли за свежей кровью для материализации духов. Марокканский мясник сразу же согласился, и чувствовалось, что он слышал подобные просьбы уже не раз. Он провел нас по помещению к тому месту, где забивали быков.

Вокруг пахло смертью, и все было залито кровью. Последние крики обреченных животных тонули в визге циркулярной пилы, которая, быстро вращаясь, врезалась в кость. По исламской традиции, животных на бойне оставляют истекать кровью. Их выводят из загона по одному. К животному подходят двое работников и связывают ему все четыре ноги вместе. На это уходит несколько секунд. Люди крепко держат шею сопротивляющегося быка. Короткий нож перерезает яремную вену, и процесс смерти начинается.

Я попытался было уйти, но Камаль сказал, чтобы я остался. Он объяснил, что смерть — это часть жизни и стоит увидеть, как одна жизнь кончается, а другая начинается.

Животное еще какое-то время билось в судорогах, его глаза закатились, рот исказился в последнем стоне, язык вывалился на сторону. Кровь хлестала из раны. Спазмы продолжались и после смерти. Когда бык издох, старший мясник показал мне жестом, что я могу забрать столько крови, сколько мне нужно. Я наклонился, обмакнул палец в кровавую лужу и мазнул у себя над переносицей. Чувствовал я себя мерзко.

Возвратившись домой, я заперся в комнате, в которой видел розовую слизь. В ней, по словам Хамзы, жила Квандиша. Хотя слизь могла быть знаком барака, но сторожа продолжали испытывать страх перед этим местом.

Я захватил с собой стул и просидел там бо льшую часть дня. Ставни были закрыты. В комнате пахло сыростью. Снаружи не прекращался дождь. Я не пытался заговорить с Квандишей. Бессмысленно пытаться говорить с тем, в чье существование ты не веришь.

Кровь над переносицей размазалась. Нужно было вытереть ее, но я думал о бойне. Как и многие в нашем обществе, я — ханжа. Мне нравится есть мясо, но мне противны те, кто обеспечивает меня им, и то, как они это делают.

Я размышлял о Хамзе, Османе и Медведе, о нашей собственной жизни в Дар Калифа. Я думал об Ариане и Тимуре, и о том детстве, какое у них будет, и каким оно уже было. Мои дочь и сын проводили дни свои в простодушном неведении, затерянные в стране, смотрящей на них как на королевских отпрысков. Я не знал, как долго мы будем жить в Доме Калифа, но в тот миг мне хотелось, чтобы это длилось вечно.

Несколькими днями позднее я получил сообщение, что наша мебель наконец прибыла из Индии и ожидает нас в порту Касабланки. Много месяцев назад я заказал ее по Интернету. Интернет, кредитная карта и бутылка крепкого красного вина — это гремучая смесь. Щелкнешь мышкой — и ты в финансовой пропасти. В миг бесшабашного энтузиазма я заказал шесть кресел, пять диванов, три громадных кровати с пологом, письменный стол, книжный шкаф с вращающимися полками и такой длинный обеденный стол, что за ним могла разместиться вся футбольная команда вместе с тренером. Словно этого было недостаточно, я заказал еще и антикварную дверь из красного дерева, стоявшую когда-то во дворце в Раджастане, и резное деревянное кресло-качалку из гарема в Майсоре.

На следующее утро после этого я получил твердое подтверждение фирмой своего заказа по электронной почте и благодарность за предоплату. Предоплату?! У меня глаза на лоб полезли. Я достал бумажник. Кредитки в нем не оказалось. Она обнаружилась на журнальном столике рядом с пустым винным бокалом. Я потратил все утро на рассылку полных отчаянья сообщений. Но все было безнадежно. Мебельная компания в Мумбае отказалась отменить заказ. Они посоветовали мне осторожней щелкать мышкой в следующий раз.

Когда в полдень я встретил Хамзу, он весело смеялся. Сторож сказал, что на смену сну про человека в пустыне пришел другой, в котором он увидел змею, скользившую по высокой траве.

— Это хорошо?

— Конечно, — радостно ответил Хамза. — Это значит — впереди ждет удача.

А когда в тот же день я шел к обеду, я увидел всю троицу, собравшуюся за изгородью. Они оживленно о чем-то шептались. Заметив меня, сторожа отпрянули, прикрыв рты.

Осман показал на меня:

— А вот и он.

Все трое устремилась ко мне, а за ними и садовник. Потом из кухни прибежала кухарка, которая позвала горничную, а та, в свою очередь, привела няньку. Под конец из дома гурьбой вышли мастера, чтобы посмотреть, что происходит. Они выстроились, выражая почтение так, будто находились в присутствии святого.

— Джинны слушают вас, — сказал Хамза.

— У вас есть барака, — добавил Осман.

— На вас благословение, — вставила горничная.

Я попытался отмахнуться от них, ведь я не просил джиннов помочь Хамзе, поскольку вообще в них не верил. Но они заявили мне, что в этом не может быть и сомнения. Все благодарили Аллаха за то, что он благословил меня. Я попытался объяснить им, что они ошибаются, но никто и слышать ничего не хотел.

Все принялись по очереди славить меня. Они говорили, что у меня чистое сердце, называли меня дитем, еще не испорченным реальностью жизни. Слушать все это было приятно, поскольку сказанное в значительной мере отличалось от того, что обычно говорилось обо мне. Наконец мне это надоело. Я закричал на них и попытался объяснить, что на самом деле все обстоит не так и мое сознание постоянно наполнено такими мерзкими мыслями, каких никому из них даже и не представить.

— Только благословенный может говорить, что это не так, — ответил Медведь.

— Он доказывает свой барака, отрицая это, — добавила кухарка.

— У него есть сила, поскольку он — потомок самого Пророка, — сказал Хамза.

Осман собирался тоже что-то сказать, но вместо этого помчался в бидонвиль. Он вернулся через пять минут со своей маленькой дочкой. Девочке было три месяца от роду, и она страдала от сильного жара.

— Пожалуйста, коснитесь ее лба своей рукой, — попросил Осман. — Ваш барака вылечит ее.

Когда я был еще маленьким, отец предупреждал, чтобы я помалкивал о нашей родословной, когда окажусь в арабском мире. Он говорил, что быть потомком Пророка большая честь, но это настолько серьезно, что упоминать об этом никогда не следует.

Прошли годы, и я прочел о последних часах жизни Пророка Муххамада. Рассказывают, что якобы на смертном одре он приказал, чтобы его ближайшие последователи собрались вокруг него. Пророк сказал им, что собирается вскоре покинуть бренный мир. Но прежде чем уйти, он должен оставить им две самые дорогие вещи из всего того, чем владеет. И первой был Священный Коран, а второй — его семья.

Такое наследство могло показаться странным, но с того самого времени все мусульмане заняты им. Ближайшие члены семьи Муххамада, часто называемые на Востоке «Людьми плаща», почитаются всеми последователями ислама. Ни одна из семей не вызывает такого уважения, и ни одна не оказала такого динамического влияния на исламское общество. Среди прямых потомков Пророка множество философов, поэтов, географов, воинов и монархов.

Я был тронут тем, что Осман посчитал меня целителем из-за крови, текущей в моих жилах. В тоже само время я был смущен и отчасти потрясен. Я дал ему таблеток, чтобы снять температуру у его дочери, и сказал:

— Это поможет лучше любого моего врачевания.

Порт в Касабланке — самый большой в Африке. Он раскинулся на многие километры по берегу, являясь городом сам по себе. По периметру его протянута колючая проволока и стоят посты, порт патрулирует вооруженная полиция. Десятки причалов, оборудованных гигантскими портовыми кранами, готовы разгрузить торговые суда, прибывшие сюда со всех уголков мира: из Шанхая и Сан-Паулу, из Хельсинки и Гонконга, из Иокогамы и Владивостока. Невозможно угадать, что находится во всех этих одинаковых стальных контейнерах. Это становится известно, лишь когда инспекторы из dоuane, таможни, приходят и срывают свинцовые печати, выставляя содержимое контейнера на площадку.

Я по-настоящему страшился процедуры уплаты марокканской пошлины на ввоз. В порту ходила масса ужасных историй. Я слышал о людях, чьи товары задерживались на годы и даже на целые поколения. Камаль рассказал, как его отец однажды так расстроился, узнав размер пошлины, что поджег контейнер, полный оборудования, и ушел.

Мы провели три дня в кафе у главных ворот порта. Кофе там был еще гуще и темнее, чем где-либо в Касабланке. Как и всё на расстоянии двух километров от доков, он вонял тухлой рыбой. Публика в кафе собиралась не очень деликатная, обычным нарядом его завсегдатаев были оборванные джеллабы, а обувью — изношенные бабуши. Во всем кафе было не найти ни одного бритого подбородка.

Некоторые их присутствовавших играли в шашки пробками от бутылок на самодельных досках, другие, сгрудившись, травили байки о своих путешествиях и похождениях.

— Все они — лгуны, — сказал Камаль. — И все — воры.

— Тогда что мы здесь делаем? Почему не идем сразу в здание таможни?

— Исследование, — пояснил он. — Мы проводим исследование.

На четвертый день мы стояли рядом с кафе у тележки, с которой чашками продавались отварные улитки. Камаль перекинулся несколькими фразами с одноглазым продавцом, а я попытался сделать вид, что неплохо провожу время. Нетрудно было догадаться, что я здесь — чужак. Я не знал правил. Я притворился, что мне нравятся эти моллюски. Камаль приказал мне не открывать рта.

— Люди едят улиток не потому, что они им нравятся, а потому что они дешевые.

Одноглазый продавец медленно моргнул и насыпал мне еще чашку бесплатно. Он сказал, что поскольку мне нравится его товар, то я могу выступать в качестве рекламы. Мы стояли, чавкали улитками и смотрели на все, что ехало мимо нас на колесах. Платформы с целыми бревнами из Бразилии, вилочные погрузчики, велосипеды, мотороллеры, вагоны, цистерны, локомотивы.

На пятый день Камаль сказал, что нам пора идти непосредственно в порт.

— Но есть проблема: у нас нет пропусков, так что нам туда не войти.

— А как мы получим контейнер, если мы не сможем попасть в порт?

Камаль внимательно посмотрел на главные ворота. Их охраняли трое полицейских. Всех, кто не имел пропуска, заворачивали назад. Мы видели, как какой-то мужчина попытался дать полицейским взятку. Его задержали, надели ему наручники и увели. Но тут в ворота пропустили официанта из кафе, он нес сотрудникам таможни серебряный чайник с мятным чаем.

Я оглянулся. Камаль куда-то исчез. Когда я повернулся снова, он, одетый в красно-коричневую жилетку, балансировал подносом, на котором стоял стакан чая.

Три часа я ждал его, стоя рядом с продавцом улиток. Мы обменялись вежливыми фразами и поговорили об улитках. Вы и не представляете, сколько нового я узнал об этих маленьких существах в панцире. Продавец сказал, что его семья торгует в порту улитками уже сотню лет. Они занимались этим и до французской оккупации, когда Касабланка еще походила на деревню.

Затем он объяснил мне, что его предки были когда-то целителями. Они были берберами с гор и лечили больных только им известными средствами.

— Для приготовления этих средств использовались растения? — спросил я.

Продавец поморщился.

— Нет, мы всегда пользовались исключительно улитками. Они и есть лекарство, но больше денег можно заработать, если продавать их как пищу.

Я надеялся сменить тему разговора, но одноглазый торговец еще не все рассказал.

— Существует так много видов улиток, — поведал он мне с видимым удовольствием, — и у каждого вида свое применение. Морскими улитками можно лечить тиф, кашель легко снимается древесными улитками, а если женщина хочет заставить мужчину жениться на ней, ей нужно всего лишь поесть улиток, сваренных в воде с добавлением менструальной крови.

К счастью, в этот момент вернулся Камаль.

— Они затеяли с нами игры, — сказал он.

— Мы сможем получить мебель?

Камаль посмотрел мне прямо в глаза.

— Да, но таможня хочет, чтобы вы заплатили пятьдесят тысяч долларов.

На следующее утро неожиданно позвонил Пит. Я сидел на лужайке и грелся на солнце, читая книгу по истории берберов. Хамза отнес мое плетеное кресло на самое солнечное место и настойчиво передвигал его каждые несколько минут, следуя за перемещением солнца. Я был благодарен ему за внимание, но постепенно снова начал раздражаться, поскольку это мешало чтению. Два других сторожа притаились неподалеку. Им тоже хотелось хоть чем-то услужить мне.

Голос Пита показался мне очень слабым, как у больного.

— С тобой все в порядке?

— Алхамдулилла, — ответил он. — Хвала Аллаху!

— А я уж боялся, что ты болен.

— Я переболел тифом, — сказал Пит дрожащим голосом.

— А как семейная жизнь?

Пит закашлялся.

— Мы собираемся в США.

— Мне казалось, что ты больше туда не вернешься.

— На то есть причина.

— Да ну? И какая же?

— Я собираюсь организовать исламскую миссию в Остине, — пояснил Пит. — Это мое призвание. Я буду распространять Слово Истинное, спасать души заблудших христиан.

Я мог бы попытаться отговорить его, но опыт показывал мне, что ничто не может противостоять рвению новообращенного. Любая попытка смягчить его намерения только раздувает пламя. Я пожелал Питу удачи и выразил надежду, что наши пути скоро снова пересекутся. Он наверняка понимал, что это ложь, уж слишком фальшиво звучал мой голос.

Однажды утром вскоре после этого на улице бидонвиля ко мне подбежал какой-то высокий мужчина с подстриженной бородкой. Тяжело дыша, он протянул мне конверт, который держал в руке. Мне часто совали в руку записки с просьбами, когда я проходил по главной дороге трущоб. Я помогал, если была возможность. Но было очевидно, что этот мужчина с подстриженной черной бородой не живет в бидонвиле. На нем была очень хорошая джеллаба, вышитая золотом вокруг шеи. Свои записки жители трущоб обычно писали карандашом, и их было трудно разобрать. Свои послания эти люди никогда не клали в конверты, и уж определенно не в конверты из импортной бумаги.

Незнакомец исчез прежде, чем я успел вымолвить слово. Я вернулся с письмом в дом и в нетерпении открыл его. Внутри обнаружился лист белой тисненой бумаги, на которой синими чернилами было написано несколько строчек. Человек, писавший их, безусловно, был французом или француженкой. Никто, кроме французов, не способен так красиво писать латинскими буквами.

Дорогой мсье Шах,  — так начиналось письмо. — Разрешите представиться. Я — графиня Мадлен де Лонвик. Я уже давно проживаю в Касабланке и была знакома с джентльменом, который, по моему разумению, приходился Вам дедом. Я почту за честь, если Вы согласитесь посетить мой дом, и приглашаю Вас на чай в субботу к четырем часам.

Когда я показал это письмо Рашане, она поднесла его к свету.

— Кем бы она ни была, у этой леди есть манеры. Водяной знак на бумаге — это ее собственная монограмма, а, судя по перу, она пишет старинным «монбланом».

Рашана понюхала бумагу и ощутила слабый запах духов.

— Этой женщине нравится все красивое, — тихо сказала она. — Когда пойдешь к ней, захвати цветы. Но не срезанные. Возьми орхидеи.