Глава восьмая

1

Тюфенги, прозванные с броского слова Боброка у стен Казани «тюфяками», развезли по кузницам на Устюжне, чтобы мастера поглядели и спытали, могут ли сделать такие же. Но то одна сторона дела. Отдавая со стен свои громовые «пушки», Махмет-Салтан не открыл тайны зелия, что закладывалось в них. Насыпали мешок и объявили, что остальное сгорело. Сколько класть, как поджигать, не объяснили, а что и объяснили, тому веры давать нельзя. По виду это зелье не походило на закладку греческого огня в шереширы. В шереширы ложится тягучая густая масса, а это зелие сухое и зернистое.

Митрополит передал Дмитрию Монастыреву выписки из древних рукописей. Эней Тактик, старинный греческий автор, давал такой совет: «Для сжигания кораблей врага употребляется смесь зажженной смолы, серы, пакли, ладана и опилок смолистого дерева».

Когда искали секрет Всеволодовых шереширов, пробовали этот состав. Или не нашли нужного весового соотношения указанных частей, или Эней Тактик переписывал состав понаслышке, не зная тайны древних мастеров. С этим составом шереширы тлели, по огонь не вспыхивал и не давал их полету толчка. Огонь разгорался лениво, гас от ветра и от воды.

Арабский автор времен Салладина (Салладин метал в крестоноцев жидкий огонь) писал: «Греческий огонь — это земляное масло, сера, смола и деготь».

И этот огонь не годился для шереширов, хотя пробовали его составлять самые искусные московские оружейники.

Еще ранее византийская принцесса упомянула в своих рукописях, что греческий огонь состоит из смолы, серы и древесного сока. Она не выдала тайны, так же как не выдал ее и арабский автор времен Салладина.

Из Царьграда привезли и еще один совет, как делать греческий огонь. Автор рукописи, живший лет за сто до вокняжения Дмитрия Ивановича, указывал, что греческий огонь состоит из чистой серы и земляного масла. Их следует вскипятить.

Много еще давалось премудрых советов, однако все обходили главную составную часть — селитру. Указание о ней нашли в обожженных пожаром пергаментах во Владимире.

Когда-то давно булгары захватили город Устюг. Князь Всеволод послал своего брата Святослава покарать неразумных. Летописцы писали: «...а наперед шли пешие с огнем и топорами, а за ними стрельцы. Ко граду приступите, отовсюду зажогша его, и бысть буря и дым велик на сих потяну». И приписочка щедрого летописца о том, как составляли огонь для шереширов Всеволодовы умельцы: сера и селитра.

Кузнецы опередили зельщиков. В Устюге отлили из железа первые «тюфяки». Слил первый «тюфяк» рязанский кузнец Аполоница. Был его «тюфяк» тяжел и имел стены дула более толстые, чем у взятых «тюфяков» в Казани. Для крепости перехватил дуло в середине и у жерла железными поясами.

Боброк распорядился выставить в поле три казанских «тюфяка» и три «тюфяка», отлитых устюжанами. На половину полета стрелы поставили глиняные чушки, будто бы ребячьи снежные бабы. Аполоница тщательно замерил казанское зелье на ладони, всыпал в дула «тюфяков» равные части. На зелье опустил войлочные накладки для плотности залегания зеленоватого порошка в казне. В дуло засыпали куски рубленой проволоки величиной с ноготь. Боброк, Монастырев и иные оружейники встали в стороне. Фитили поджег Аполоница и отбежал в яму.

Громыхнуло основательно, дрогнула под ногами земля. Разорвало на части три «тюфяка» из шести: один казанский, два устюжских. Проволочная дробь глубоко засела в глине.

— Долго ли лить этакую пасть? — спросил Боброк.

— Небыстро! — ответил Аполоница.— С Каменного пояса надобно притащить руду. Руду переплавить, разложить железо и опять плавить. Из одной чушки выйдет сто двадцать железных стрел для самострелов. Самострел ударит на тысячу шагов, дроб железный — на полста шагов. Пока чушка плюнет, ордынец на нее наскочит! Против конного сие не оружие!

Боброк усмехнулся и спросил:

— А супротив пешего?

— Ежели пешие стеной валят, в стене сделает пролом!

— А ежели этих чушек наставить рядком, да с десяток? — продолжал Боброк.

— Десятком делать нечего! — отрезал Аполоница.— Сотня нужна. Ежели сотню поставить рядком, одна от другой на два шага, да сразу зажечь, и каменную стену рассыплет, ежели в упор... Побегут, ни один не устоит супротив огня в рожу! Только я не ратник. Я вешать и считать приучен, на глазок не всякое разумею.

— Считай!

— Сотня «тюфяков» весит двести пудов. Это двадцать возов железа. Это три тысячи железных стрел. Сколько они могут поразить всадников? Сколько пеших?

— Почему разорвало «тюфяки»? — спросил Боброк. Рыжая бородка Аполоницы поднялась торчком.

— В литье проникает воздух! И совместить надобно силу зелья с прочностью железа.

— А состав зелья?

— Тут нужны другие хитрецы! Обратись к тем, кто краски смешивает для иконщиков! Они приучены растворять и камни.

Боброк и Монастырев остались вдвоем в тереме. Ни мед, ни пиво не радовали Боброка. Думал он тяжелую думу.

— А ты, ружейник старый? Ты то ж супротив земного грома? — спросил он Монастырева.

— Пугнуть и опалить ордынские рожи годятся! Особенно если со стены из стрельниц...

— Пусть отольют двадцать чушек,— повелел Боброк.— А железные стрелы настал час везти к месту.

— У нас здесь на двести возов стрел. Много лет ковали... Как везти? Не дай бог проведают в Орде!

— Мимо городов везти в Бронницы к Родиону Нестеровичу! У него под стенами подземные переходы. Там и хоронить. О «тюфяках» молчок! Чтобы никто не проведал!

Стрелы решили везти на стругах под охраной стрелков в Белоозеро, оттуда по Шексне на Волгу к Угличу. С Углича грузить на возы и тянуть обоз мимо Переяславля, меж Владимиром и Москвой в обход стольного города, прямо на Бронницы.

Не чутьем, не предчувствием руководствовался Боброк, сходилось все видимыми путями к решающему часу, коего ждал всю жизнь.

По дороге из Устюга Боброк завернул в Троицкий монастырь. Сергий подтвердил, что Мамай готовит рать на Русь, готовит поход, равный походу Бату-хана.

— Все ли готово? — распрашивал Сергий.

Что ответить премудрому старцу? Будто бы и готово, испытаны ратники боями. Однако такого боя, такой битвы, коя грядет, не было и до часа не будет.

— Сколько же ты ждешь орды? — спросил Сергий.

— Много, отче, пожалуй, не менее, чем у Батыя было,— ответил Боброк.— Труднее, коли Мамай раскинет свою орду по разным дорогам. Он на коне, мы пеши. Дал бы нам господь года четыре передышки!

— Что дадут четыре года? — спросил Сергий.

— Научатся лить тюфенги и найдут состав казанского зелья... Вижу, отче, в этом оружии великую силу и конец превосходству конным войскам над пешими. Ни ордынец, ни рыцарь не устоят, когда будут бить их из тюфенгов железным дробом.

— Как ищете состав зелья?

— Не ведаю, как искать. Во фряжеские страны послать бы надо умельцев.

Сергий нахмурился.

— Попомни, боярин! В латинских странах паписты всякое занятие алхимией считают ворожбой и богопротивным делом. Там сжигают на кострах тех, кто занимается поиском смесей, если не обещано золото. Золото — элемент, созданный богом, и не дано человеческому разуму создавать из ничего элементы. В том и недоступность божеского для человеческого. Греческая церковь не причисляет к богопротивпым деяниям пытливость разума. Греческий огонь императоры объявили небесным даром. Но я не слышал от христиан греческой церкви о зелии, кое вам надлежит найти. Фряги не пускают к нам ученых мужей, с востока трудно пройти сквозь Орду. Ищите среди наших... Кто-то сделал казанцам, а раз сделано человеком, человеком и может быть повторено... Четыре года срок невелик. Успеют ли?

— Успели бы и ранее, если бы железо было не так далеко!

— А казна?

— Казна забота государя, а не воеводы!

— Государь не превращает пыль в серебро и золото! Казна — это хлеб, это труд черного люда, это мягкая рухлядь — труд охотника, это меды — труд бортника, это овощи — труд огородника, это труд суконщиков, плотников, гончаров, строителей, каменщиков, иконников. Каждый человек может сделать то, что ему по силам. Он должен накормить себя и своих детей. Русь все отдала, что могла отдать! Иван Данилович брал более того, что она могла дать. Его проклинали, не зная, для чего он выжимал казну вместе с кровью. Великий князь Симеон не снизил поборов своего отца. О нем не плакала Русь, когда его сразила моровая язва. Иван не пылал желанием княжить, это вооружило его мудростью, необычной для князя. Он знал, что на серебро и золото можно ковать оружие, можно купить хана, можно купить тайну греческого огня, и знал, что это еще не все. Он знал, что не купишь любви народной и единства черных людей и бояр. А без этого единства не одолеть Орды. Он дал черным людям окрепнуть и не ревновал, когда они вздохнули свободнее. Чем богаче черный люд, тем богаче государство. Иван получил в народе прозвание милостивого, и, когда умер, печалилась вся Русь. Дмитрию судьба вывела соединить в себе деда, дядю и отца.

— Мне ничего не нужно, кроме куска хлеба и воды... Кому же нужно иное, если впереди неволя или избавление от ярма?

— Ты знаешь, куда идешь, другие не знают, и их право жить одним днем. Жизнь дана каждому один раз, и сей дар неповторим... Мамай грядет во днях ближайших! Помни это, воевода!

2

Февраля в двенадцатый день прибежали вестовые с митрополичьего подворья звать князя проститься с Алексеем.

С одной стороны у изголовья своей детской ложницы маленький Дмитрий видел лицо Сергия, с другой — митрополита Алексея. Митрополит был хранителем завещания великого князя Симеона. Князь Симеон, умирая, завещал братьям, «чтоб не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла».

Не угасла свеча, берег ее пламя Алексей.

В тревоге бежал князь по теремным переходам через двор — к подворю успеть, успеть, пока жив старец.

Тих и спокоен владыка, смиренно приближался он к неизбежному порогу. Алексей указал перстом на кресло, поставленное у изголовья.

Голос тих и тверд.

— Не скажу ничего, тобой незнаемого! Ты донес свечу, не угасив пламени, до предела, коего не достигали и великие князья Руси изначальной: Олег, княгиня Ольга, Святослав, Владимир и Ярослав... Они создали Русь великой, и тебе осталось переступить один шаг, чтобы стать вровень с ними... Будь грозен к врагам и милостив к людям, что идут с тобой к величию Руси. Ты без них сирота, они без тебя сироты! Братьям твоим Олегу и Михаилу, что я не сказал, доскажет Сергий! Гонцы скачут в Троицу и в Боровск к твоему брату. Покличешь воеводу Волынца, когда они прибудут. А ныне тебя спрошу, кого хочешь, князь, иметь на митрополичьем столе: наставника или потребен тебе покорный слуга?

Будто бы и задумываться не над чем. Кого же мимо отца Сергия, кого же мимо настоятеля Троицы? Будто бы ясно, да туманен вопрос митрополита: наставник или покорный слуга! Сергий не будет покорным слугой, другого наставника желать ли?

— Сегодня ты удельный князь,— продолжал митрополит.— Коли, не загасив свечи, переступишь предел, тебе назначено быть государем всея Руси, коими были лишь первые русские князья. Твоему уделу — митрополит, государству русскому — патриарх!

— Они пришлют грека! — вырвалось у Дмитрия.

— Они не поставят патриарха! — ответил Алексий.— На то время нужно! Патриархом ставь Сергия, митрополитом — покорного!

Алексей будто бы засыпал, тишал его голос, покрывалось бледностью лицо, тускнели глаза. Прибыли князь Владимир, Сергий и Боброк.

Едва владея рукой, Алексей осенил крестом князя Дмитрия, князя Владимира и Боброка.

— Вам — русское воинство.

Перекрестил Сергия:

— Тебе — русскую церковь!

К вечеру митрополит всея Руси Алексей тихо отошел. Отходную читал Сергий.

После поминальной тризны Дмитрий остался с Сергием с глазу на глаз.

— Принимай,   отче,   стол   митрополичий! — сказал Дмитрий.— Иного не вижу!

— Что наказал тебе наш отец Алексей? — спросил в ответ Сергий.

— Отец наш Алексей спросил меня: нужен ли мне наставник или покорный слуга? Лучшего наставника не вижу, верю тебе, отче, и отдаюсь в твою волю!

— Но я, князь, не беру твоей воли, ибо нет ничьей воли, кроме божеской, над государем!

— Отче, мы близки к тому часу, коего ждали, как я себя помню! В этот час неужели ты хочешь оставить церковь на чужие руки?

— Князь, у церкви иерархия не княжеская и не сравнивай ее с иерархией светской. Для восточных патриархов митрополит всего лишь младший иерарх. Простой монах может быть для них иерархом духовным, перед авторитетом монаха и они готовы склонить голову, но не перед митрополитом. Уйдя митрополитом из Троицы, я не смогу направить патриарха Нифонта. Избирай на митрополичий стол покорного. Идти мне в Царьград на поставление в патриархи не время. В сей час не могу оставить русской земли и Троицы.

3

Тимур осторожно вел войско к Сыгнаку на Урус-хана. Шел не спеша, давая роздых коням, ибо хорезмские воины были облачены в тяжелые доспехи. Тимур ждал, когда Урус-хан соберет в кулак все свои тумены, чтобы разом и в одной битве лишить силы Ак-Орду и оставить ее без тех, кто мог бы потом поднять мятеж у него за спиной, когда двинется на султана Махмуда, османского владыку. Урус изготовил войско к битве. Пала ночь, прикрыла тьмой оба боевых стана. Ждали рассвета, чтобы начать битву.

В ночь переменился ветер. На земле ледяной ветер, с неба ледяной дождь. Падая, вода тут же замерзала. Оледенела степь, кони не могли ступить ни шагу. Оледенели луки и потеряли свою упругость. Воины сказали Урус-хану, что они не могут сражаться. Не мог наступать и Тимур. Не пустив ни одной стрелы, оба войска ушли из долины, где намерены были вручить свои судьбы на суд Аллаха. Тимур повел своих всадников на юг, к теплу. Урус-хан вернулся в Сыгнак.

Но Тимур не привык отступать от своих намерений. Он вновь двинул войско, едва распустились цветы на яблонях и на хурме.

...Мамай собрал своих темников и эмиров. То был тайный военный совет, не в ханском шатре, а в зимней юрте Мамая.

— Завет Потрясателя вселенной должен быть исполнен! —сказал Мамай.

И все за ним повторили клятву верности заветам Чингисхана пройти до Последнего моря и покорить вселенную его сынам и внукам.

— Никогда не было так, чтобы улус Джучи был бы слабее улуса хулагидов,— продолжал Мамай.— В походе к Последнему морю все улусы должны быть вместе, а вместе они могут быть под рукой одного джихангира и одного великого хана!

Все опять согласились с Мамаем. Мамай продолжал:

— Тимур идет на Урус-хана. Не следует ли нам восстановить наш улус в пределах, какие он имел при Джанибеке?

— Джанибек-хан привел к покорности улус хулагидов! — молвил кто-то из темников.

— И нам следует привести в покорность правителя Самарканда, когда он уничтожит Урус-хана! — ответил Мамай.— Но хан Джанибек покорил Тевриз, когда Русь была покорна. Ныне Русь подняла меч! Пора наказать русов, привести к покорности наших улусников. Князь Дмитрий из наших рук получил ярлык, а ныне не дает выходов.

— На Русь! — ответили единым вздохом темники и эмиры.

— Надо ли идти всей Ордой? — спросил Мамай, хотя имел уже ответ на этот вопрос.

Темники молчали, ожидая Мамаева слова.

— Если мы пойдем всей Ордой, мы подставим спину Урус-хану. И тот, кто победит в битве: Урус-хан или Тимур, тот и ударит нам в спину. А победить должны мы и ударить по обессиленному победителю. Я не могу вести всю Орду на Русь. Может ли устоять Русь против тридцати тысяч всадников?

— Я поведу тумены! — выскочил Арапша.— Мне хватило шести тысяч всадников, чтобы опустошить Новгород Нижний и землю на реке Суре...

— Ты, царевич, предназначен для великих свершений в Ак-Орде.

Мамай остановил взгляд на Бегиче. Он был первым, кто пришел под его руку, он столь же ненавидит чингизидов, как и Мамай, он волен был выбирать, кому искать золотой трон Чингиза: ему, Бегичу, или Мамаю? Бегич уступил Мамаю. Вернувшись с покоренной земли русов, он получит решающее слово на курултае. Ему идти, и никому другому. И это давно для себя рассудил Мамай.

— Пойдешь ли? — спросил у него Мамай.

— Пойду! — ответил Бегич.

— Иди на Русь, когда уберут хлеб! Все зерно русов должно быть привезено в Орду. Тех, кого не зарубит ордынская сабля, пусть убьет голод. Навеки пустоши землю русов! А мы здесь будем ждать, когда правитель Самарканда и Урус-хан изрубят друг друга.

4

Завязан с русской землей князь Андрей, сын великого литовского князя Ольгерда, давно еще в те времена, когда правил Ордой великий хан Джанибек, а Дмитрия Ивановича еще не было на свете.

Немецкие рыцари двинулись на Псков. Псковичи послали сказать новгородцам: «Идет на нас рать немецкая, помогите нам!» Новгородцы собрали дружину, да не пришла та дружина к псковичам, кто-то отвел ее стороной. Будто бы от псковичей пришел гонец, и тот объявил: «Несть рати на нас, но бысть мир». Не дождавшись новгородской подмоги, псковичи послали за подмогой к Ольгерду. Ольгерд пришел с братом Кейстутом и сыном Вингольтом.

Немцы осадили Изборск, били в стены таранами, метали из великих пороков камни, отгоняли воду от города.

Изборск слал гонцов, торопили Ольгерда ударить на немецких рыцарей, но Ольгерд ведал, что войско своим движением около неприятеля страшнее удара. Он медленно шел от Пскова к Изборску, эта медлительность показалась рыцарям признаком силы, и они бежали. Псковичам понравилось, как Ольгерд помог их городу Изборску, звали креститься в православную веру и княжить во Пскове. Ольгерд ответил: «Я крещен, я христианин, второй раз не крещусь, на княжение у вас садиться не хочу, а даю вам сына Вингольта, крестите его».

Вингольта окрестили Андреем в соборной церкви и посадили на княжение. С той поры и завязана судьба Андрея Ольгердовича с Псковом, хотя и княжил он при отце в Полоцке. Ольгерд умер. Великое княжение захватил Ягайло. Он убил своего дядю Кейстута, наметился сотворить зло братьям. Андрей собрал полоцкую дружину и пришел к Дмитрию Ивановичу. Положили ряд: княжить Андрею Ольгердовичу во Пскове и ждать часа, когда идти вместе на Орду.

Когда сакмагоны дали знать с реки Юлы, что Орда кочует вдоль реки, взяв направление на Дон и Воронеж, Дмитрий спросил Боброка:

— Зовем ли Андрея Ольгердовича?

— Зовем! — ответил Боброк.— Его кованая рать нужна в бою!

Дмитрию важно и другое: втянуть в борьбу с Ордой литовских князей. Страшились в Орде этого единения: так вот оно пришло!

Как только тронулись реки, сплыл лед на низ к Волге, Игнат Огородник погнал обозы с кормлением в Коломну, из Бронниц повезли возы с железными стрелами.

Для того чтобы перевезти железные стрелы из Бронниц, потребно четыреста возов. От Бронниц до Коломны лошадь доходит с возом за день. Ночь на отдых и наутро выходить обратно. Четырехсот возов не собрать, да и не нужно, лучше в два раза сходить. Стерегся Игнат от всякой случайности, смерти не боялся, а вот потерять эти стрелы, кои ковались десяток лет, то оказалось бы бедой неизбывной.

От Бронниц до Коломны полета поприщ, дорога где лесом, а где полем. Приведет ворог ордынцев, отобьют стрелы... Что тогда? Триста стрелков охраны — то не сила.

Игнат собрал верных людей: бронницких бортников и огородников. То все рязанцы, пришлые от беды люди, от ордынских грабежей, от пожаров на рязанской земле. Каждый за Игната в огонь и в воду, потому как князь московский дал им воскреснуть из мертвых. Выехали, когда засветился край неба. Впереди разъезды. Сотня стрелков из Коломны идет навстречу, две сотни с обозом. Встречного на пути, будь то холоп, смерд или боярин, приказал Игнат гнать в сторону, дабы и близко не оказался возле обоза.

Так и во второй день. А потом роздых лошадям два дня.

Не спешил Игнат. Ведомо ему было, что из Переяславля вышел пеший полк в Коломну. Ждал, когда три тысячи копейщиков станут под Коломной, надежнее будет обережено войсковое имущество. На шестой день перевезли все стрелы. К сроку подошли переяславцы, Дмитрий Монастырев привел две тысячи стрелков. Игнат сдал стрелы в надежные руки. Три пеших полка и полк стрелков оберегали смертоносный груз от случайностей на южном пределе московского княжества.

Реки вошли в берега, дороги просохли, двинулась из Пскова кованая рать Андрея Ольгердовича. Путь неблизок. Игнату и об их прокорме забота.

Князь Дмитрий сказал:

— Свои — это свои, обиду простят. Из Пскова идут гости, тут чтобы не было обиды.

Андрей вел всадников. По числу невелика дружина, да в тяжелых доспехах, кони в броне. Доспехи везли на возах, конную броню тож. Оберегали то войско на походе псковские лучники. Игнат ужасался числу возов, кои требовались на этот прокорм. Переяславль рязанский месяц кормился бы тем, что свезено на Игнач Крест, в Волок Дамский и в Боровск. Течет ручейком княжье добро за эти прокормы, а княжье добро, то и его, Игната, дело рук и многих тысяч таких Игнатов, ремесленников, землепашцев, огородников, бортников.

Стягивались пешие полки в Коломну, тянулись туда и обозы.

Меж тем пришла в Троицу весточка от отца Сильвестра. Сообщал, что темник и князь ордынский Бегич откочевал с Юлы на Дон, готовя удар по Москве. Ведет он полных три тумена, везут тараны, большие пороки, возграды и катапульты крошить каменные стены Москвы. Ждать Бегича к уборке урожая.

Арапша крался на Русь. Бегич шел открыто. Да ему и не скрыть тридцать тысяч всадников, а с ними до сотни тысяч коней. Оголяли речные поймы, выбивали траву до корня.

Однако и Бегич слукавил, решил отколоть от московского войска дружины Суздальца. Бросил изгоном пять тысяч всадников на Новгород Нижний через Цну и Мокшу, через Пьяну и Засурье. Князь Дмитрий Константинович снаряжал дружину в Суздале, готовил ее к переброске в Коломну, а тут Орда. Незнаемо откуда, незнаемо чья. Нижегородцы разбежались, поплыли на лодиях, на стругах, на ушкуях и лодках к Городцу. Суздалец предложил ордынцам откуп. Откупа не взяли. Новгород Нижний сожгли.

Думал Бегич отвлечь не только Суздальца, надеялся, что Дмитрий отведет войско из Коломны на Засурье, тут бы и ударить. Не тронул ни одного полка московский князь из Коломны. Суздальцу наказал дружину в Коломну не водить, беречь левый фланг московского войска от изгона ордынских всадников через Засурье.

— Ждать ли удара от Ягайла? — спросил Дмитрий у Андрея Ольгердовича.

— Не ждать! — ответил князь Андрей.— Ягайло убил дядю, бьет братьев. На пути у него стоит брат мой Дмитрий. Пока он в Трубчевске, Ягайлу не пройти.

Спустил Дмитрий к югу под Коломну московский пеший полк, московскую конную дружину, московских стрелков. Боброк устроил вновь учение всему войску, ждал подхода рязанцев и пронцев.

Епифаний Коряев Цритих, не смел перечить Олегу, слал в Орду вести, что Олег будет биться за город, лучше Орде мимо идти, тогда и Олег будет с Мамаем. Однако, когда Олег объявил, что двинется дружиной к Щуровской крепости, Епифаний зашипел:

— Князь московский за Окой отстоится, а Рязани пусту быть.

— Быть пусту, а я дружину сохраню! — отрубил Олег.

Сакмагоны стерегли Бегича. Когда его войско продвинулось по Воронежу к верховьям Дона, подняли в небо сигнальные дымы. В несколько часов доплыли те дымы до Коломны.

Дмитрий созвал князей и воевод на совет.

— Где встретим? — поставил он первый вопрос.

— Надо так встретить, чтобы ни один ордынец назад не ушел,— сказал Боброк.

— Из тридцати тысяч ни один? — спросил Дмитрий.

— Всегда надо стремиться к большему.

Решили поставить войско перед рекой, дабы заставить ордынцев перед боем переправиться и положить водную преграду за своей спиной. Ока не годится. Через Оку трудна переправа. Орда или откажется от переправы, или попытается обойти войско и переправиться вдалеке.

На пути из Коломны к Переяславю рязанскому две реки: Меча и Вожа. Меча неглубока, Вожа шире Мечи и глубока.

Река Вожа делает крутую петлю при впадении в Оку, верст десять течет рядом с Окой. Вот тут и стать войску, перегородить долину между Вожей и Окой. Левая рука московского войска будет защищена Окой, правая — Вожей. Если Орда перейдет Вожу выше, московская рать легко совершит поворот лицом к Орде.

Бегич с Воронежа перешел Комариный брод, вышел на Красивую Мечу, прошел Кузьмину гать и стал на Куликовом поле. О его движении оповестили сигнальные дымы. Войско Дмитрия в один переход пришло на Вожу и заступило долину между Вожей и Окой.

Бегич одним днем прошел от Куликова поля до Пронска и зажег город. Олег увидел ночное зарево над Пронском, на рассвете вывел дружину из города и в один час дошел до Вожи, перешел реку и отдал дружину под начало пронского князя Даниила. Боялся не Мамая, а бояр и Епифания Коряева. Воеводой рязанской дружины поставил он боярина Назара Данилова, сына Кучакова.

Дмитрий расположил войско в двух поприщах от берега Вожи. Не надо мешать Орде перейти через Вожу. Надо дать ей простор и для построения и для разгона.

В середине — Большой полк. Пешая рать белоозерцев и устюжан. В полк правой руки Дмитрий поставил кованую рать Андрея Ольгердовича, князя псковского и полоцкого, и конную дружину Москвы. Воеводой полка правой руки поставил Тимофея Васильевича Вельяминова, московского окольничьего. В полк левой руки собрал всадников Даниила пронского, рязанцев и конных дружинников подручных князей. Два пеших полка копейщиков отвели за спину полков правой и левой руки на случай, если конница побежит от ордынских всадников. Тогда примут ордынцев на копья пешие копейщики. Нужны эти два полка и на случай, если Бегич пустит своих всадников в обход.

Оберегать Большой полк вышли тысяча двести стрелков с самострелами. Оберегать полк правой руки ставились тысяча двести стрелков, полк левой руки — тысяча шестьсот стрелков. Когда-то под переяславлем против Суздальца стояло всего лишь четыреста стрелков.

5

Сигнальные дымы стремительно наплывали на Вожу. Они обозначили путь Бегичевой рати прямой, как струна.

Утром над Вожей повисла непроницаемая мгла. Туман был столь густым, что сосед по строю не различал соседа. В таком тумане войска не движутся. К полудню туман рассеялся, солнце озарило вожинские луга, заблистала влажная трава мириадами отраженных осколков солнца. Из-за Вожи пришли сакмагоны, донесли князю Дмитрию, что Бегич в одном переходе.

Солнце склонилось с полудня к вечеру. Ордынские всадники взлетели на бугор над рекой и остановились, завидев русское войско. От бугра до реки полтора поприща, да от реки до московского войска поприще. Всадники казались игрушечными. Они повертелись на бугре и исчезли.

Московское войско стояло тихо. И в тишине донесся из-за Вожи тяжкий рокот тысяч копыт. На луга вывалились тучи зайцев, бежали лисы, мчались олени, косули и лоси. Они переправились через реку и побежали в лес, огибая московские полки.

Бугор на том берегу потемнел от всадников, они отекли бугор, скакали по склону к Воже, и вот уже весь вожинский луг покрылся тьмой ордынцев. Они поили коней в реке, доносились гортанные крики, но ни один ордынец не спускался в воду.

Орда остановилась на противоположном берегу, втаптывая в землю луговое разнотравье. На бугре над Вожей вознесся шатер предводителя ордынской рати.

На русской стороне костров не разводили, на ордынском берегу вспыхнуло ожерелье костров. Московские воеводы знали повадки Орды. Когда Орде желалось преувеличить свою силу, каждый воин разжигал два или три костра. Ордынцы пугали кострами, но напрасно. Сакмагоны, провожая Бегичеву рать, насчитали в ней тридцать тысяч всадников. Давно Русь не встречала такого нашествия, ни во времена Ивана Калиты, ни при Симеоне Гордом.

Солнце опускалось за Окой, за темным окоемом заокского леса. Его лучи скользили по московскому войску. Такого в своих походах на Русь темник Бегич не видывал. Червленые высокие щиты опоясали сплошной чертой длинный строй пеших воинов. В лучах солнца блистали шлемы пеших. Сплошная густерьма копий скрывала, во сколько же рядов стоят пешие воины, сколько их в глубину. Справа и слева от пешей стены застыли конники. Тот же над ними плотный лес копий. Сверкают хоругви, полощется знамя московского князя — черное полотно с белым шитьем русского бога.

Темники собрались на совет. Все они были бывалыми воинами, водили ордынцев во многие битвы. И всех их смущало спокойствие русского войска, смущали длинные копья.

— Я говорил — сказал Ачи-хожа.— Надо идти всей Ордой.

— Если мы уйдем,— ответил Бегич,— войско Дмитрия не рассеется, на будущее лето оно возрастет числом. Они разбили казанских эмиров. Кто скажет, не пойдут ли они вслед за нами? Оробевший воин — легкая добыча для врага! Если мы повернем назад, наши воины оробеют.

Бегич приказал ждать.

— Ожидание утомляет и вселяет страх! — сказал он темникам.— Мы будем стоять четыре дня, на пятый ударим. У русов вырастет страх!

Однако в душе, в мыслях своих Бегич не мог унять смятения. Никто из ордынцев не упомнит, чтобы ордынская рать в шесть туменов была бы остановлена русами. Не остановят и ныне, но победа не дастся легкой кровью. Бегич знал, что стену пеших воинов, вооруженных длипными копьями, не так-то легко сбить конными лавами. Конь не прыгнет на стального ежа. Прежде чем удастся положить эти копья, нужно будет потерять несколько тысяч всадников. Спешить своих воинов? Где? Переправившись через Вожу, перед лицом русского войска некогда конных спешивать, некогда их строить в пешие ряды. Трудно, очень трудно будет сбить русов, но Бегич был уверен, что русы побегут. Они всегда бегали от Орды.

Бегич рассчитал, что построит своих всадников на том берегу в двадцать рядов, по тысяче в ряду. У каждого воина по тридцать стрел. На рысях при подходе каждая тысяча выпустит по шесть тысяч стрел на русов, под таким дождем стрел пусть стоят, много ли их останется? Двадцать рядов стену пробьют, пусть три, пусть четыре ряда ломают копья, а еще ряды, а еще ряды... Нет, не остановить русам потока конных сотен!

Ударили бубны, взметнулись бунчуки туменов, поднялся бунчук Бегича, затрубили трубы, и ордынцы сотнями кинулись в воду. Копи плыли, выгребая на берег. Вот когда русам бить, а они отошли от воды. Быть им битыми!

Князь Дмитрий вышел из шатра, с ним Олег, стал рядом. Дмитрий шептал молитву, Боброк подозвал Дмитрия Монастырева, — под его началом действовать стрелкам.

— Иди! — обронил он всего лишь одно слово.

Развернули перед шатром черное знамя московского войска с белым шитьем Нерукотворного Спаса. Выстроились тумены Бегича. Ударили бубны, посылая ордынцев в бой, снялись первые тысячи.

Первые тысячи повел в бой эмир Ковергуй. У него под началом пять тысяч всадников. Его пять рядов должны проломить копья пеших. Он был уверен, что от крика, от конского топа, от конского храпа побегут русы.

Луки готовы пустить стрелы. Ближе и ближе проклятый строй копейщиков. Шевельнулись длинные копья и наклонились встречь лаве всадников. Ковергуй ждал этого, он был уверен, что стрелы достанут русов, копья не защищают от летучей смерти. Тысяча шагов осталась до русов. Почему же их конные не идут навстречу? Стоят, как и пешие. Стоят, а конным стоя принимать удар конных — это гибель.

Никогда еще Боброк не видел и не слышал залпа из четырех тысяч самострелов, не видел и Дмитрий, не видел князь Андрей Ольгердович, не видел Тимофей Васильевич, московский окольничий, ничего не ведали о силе залпа из самострелов князь Олег, Даниил пронский и рязанский боярин Назар Кучаков.

Звон пружин, опустивших тетиву, заглушил конский топот и визг ордынцев, полет четырех тысяч стрел рванул воздух как громом, удар стрел о цель отозвался горным обвалом. В первую тысячу всадников пришло четыре тысячи железных стрел. Второй ряд ворвался в мятущихся коней, перескочил через павших всадников. Вторая тысяча ордынцев получила еще две тысячи стрел.

И этот ряд Ковергуя был повержен, пал, пронзенный насквозь железной стрелой, и сам Ковергуй.

Третья тысяча всадников вырвалась из смертной полосы, потеряв стройность. Ей дали выровняться, ордынцы успели пустить стрелы, но стрелы были встречены колыханием длинных копий с повязанными у наконечников конскими хвостами и потеряли убойную силу. На расстоянии в пятьсот шагов в тысячу всадников третьей линии пришло еще две тысячи железных стрел.

Остановились бы и четвертый и пятый ряды тумена Ковергуя, да жали на них задние ряды. Четыре тысячи железных стрел в грудь двум тысячам всадников. Залп не по цели, залп по сплошной стене всадников.

Мешая строй, не лавой, а тучей, перекатились еще две тысячи всадников через убитых. Метались кони, бились на земле, топтали раненых. Не шелохнулся строй пеших воинов, стальная дуга наклонилась в напряжении. Достать до копейщиков, другого и нет в мыслях у ордынцев, ярость и отчаяние, отчаяние и ярость. Два залпа один за другим, четыре тысячи железных стрел в упор, с расстояния в двадцать пять шагов. Этот удар не стрел, это все равно что удар копий.

Между всадниками тумена Бегича и строем копейщиков не осталось ни одного ряда. Бегич вел своих нукеров, Бегич рвался к пешему строю, Хазибей и Корабалук рвались к конным русам.

Никто не поднимал лука, загородились щитами от смертоносных стрел, должны они иссякнуть. Бегич не поверил своим глазам. Он слышал, что трубы русов подали какой-то сигнал. Он даже не понял, что случилось, ему сначала показалось, что его конь убыстрил бег. Нет! Конь шел мелкой рысью, пеший строй русов перешагнул через мертвые ряды ордынцев и шел навстречу, выставив копья. Пешие шли на конных, нигде не изломав линии строя длинной в поприще. Так пахари, так ремесленники не ходят, так могли ходить, только воины Александра Двурогого. Подумалось было, вот о чем надо упредить Мамая! Орде конец! Подумалось, и пал Бегич, пронзенный стрелой. Стрела пробила щит, пробила стальное зерцало арабской работы и вышла из спины Бегича. Падая, он видел, что валится небо на его воинов.

Вновь затрубили трубы в стане русов. Дмитрий подал знак к удару конным полкам.

В полку правой руки впереди шли в три ряда, по две сотни в лице, всадники, закованные с головы до ног в железо, на конях, одетых бронею. Нагрудники у коней с острым тарчем, на лбах острые шишаки. Литовские рыцари, псковичи и половчане тронулись мелкой рысью, выставив вперед тяжелые и длинные копья. Как нож входит в мокрую глину, так они врезались в смешанную толпу ордынских всадников, не давая ордынцам ни повернуться, ни сойтись на сабельный удар.

Тимофей окольничий развертывал конный московский полк, тесня ордынцев на копья пешей рати. А из густого леса копий вылетали железные стрелы, разя без пощады. Даниил пронский вывел рязанскую дружину. Впереди дружинников мчался рязанский воевода Назар Кучаков.

Ордынцы сцепились врукопашную. Не обучена рязанская дружина биться в строю. Каждый за себя, отважно, смело, дерзко, но рассыпались в поединках. И пал от ордынской сабли Назар Кучаков. Выдали его боярские доспехи, закружили его трое ордынцев и порубили.

Задержка в беге стоила жизни темнику Хазибею. Ачи-хожа не перевел запасного тумена на русский берег. Он дал сигнал к отступлению, чтобы своим не затруднять переправу через Вожу.

Пали темники Корабалук и Кострок. Кованая рать Андрея Ольгердовича сбросила в реку левое крыло ордынцев, Тимофей Васильевич завернул московский конный полк на подмогу рязанцам и пронцам.

Московские конники обучены биться, не ломая строя. Они шли по полю, будто боронили поле смертной бороной. Еще раз довернул Тимофей Васильевич московский конный полк и погнал ордынцев в реку.

Нет, не трусливы ордынцы. Те, что перебежали через Вожу, остановились, построились и били из луков, отгоняя от реки русских всадников, прикрывая отступающих. Конные сотни русских войск отошли от реки, из пешего строя выступили стрелки. Осталась на их долю работа — иссечь стрелами оставшихся ордыцев.

Дмитрий стоял на холме. Молчал, стиснул губы, не работал ни копьем, ни мечом, а по лицу струился пот, в черных глазах стыли слезы. Знал, что готовил, но и сам не ведал, какую приготовил силу на великого врага, на оскорбителей, грабежников, на терзателей русской земли.

Тихо стоял рядом Олег, губы его шептали:

— То и во сне не приснится, то и ворожея не наворожит!

Стрелки отжимали залпами ордыцев от реки, охватывая полумесяцем тех, кто не успевал перебежать Вожу. Пришла стрела из лука, умел ордынец стрелять, сызмальства был обучен на скаку бить без промаха. И снос бокового ветра учел, и стрелу послал точно, выцеливая шею воина на стыке кольчуги и шлема! А может быть, и случайная то стрела, как судьба. Пришла стрела в шею Дмитрия Монастырева, белоозерского наместника и воеводы стрелков.

Изрубить тысячи человек, даже если бы они и не сопротивлялись, время и силы нужны. Ордынцы, стиснутые, сжатые со всех сторон, пытались огрызаться, конные кололи копьями, стрелки били стрелами, давили длинные копья пеших воинов. Вода в Воже окрасилась кровью и выступила из берегов.

Затрубили трубы.

На холм к шатру Дмитрия принесли Дмитрия Монастырева и рязанского боярина Назара Кучакова. Кем был Монастырев для русского воинства, то ведали князь Дмитрий и Боброк. Омрачила эта смерть воинскую победу. Дмитрий опустился на колени и молвил:

— Записать навечно в поминание Дмитрия Монастырева, князя русского, и рязанского боярина Назара Кучакова. Поминать их во всех русских церквах!

Первым заговорил Андрей Ольгердович.

— Видел я, брат мой старейший, много битв... Бился с немецкими рыцарями, ходил на Орду, водил полки с отцом. Скажу, закатилась звезда Орды! С твоим войском готов идти в любые страны, нет силы, способной его остановить, как не было силы, что могла бы остановить войско Александра Македонского.

— Слова твои, брат мой Андрей, радуют мое сердце,— ответил Дмитрий.— Я никуда не собираюсь вести это войско. Создано оно лишениями и смертным трудом, дабы отстоять родную землю. Не для завоеваний оно создано, а оберечь труд наш, землю нашу, детей наших, чтоб не погасла свеча и не пресекся род русский.

С полночи налегла над Окой непроглядная могла, гасила костры, сверкали они в двух шагах желтенькими светлячками.

Туман поредел к полудню. Боброк перевел через Вожу стрелков и раскинул их на холмах. Известна повадка Орды заманивать противника в глубину степи. Осторожничал.

Разъезды пронизали весь путь от Вожи до Переяславля. Возвестили: Переяславль цел стоит, ордынцев не видно, бродят на лугах ордынские табуны, стоят ордынские вежи, забита ими вся дорога.

Боброк пустил в догон конных. Игнат с тремя сотнями стрелков, с людом своим, с приказчиками, с писцами подошел к ордынским вежам. Табунщики ловили на лугах ордынских коней, писцы и приказчики исчисляли захваченное в вежах.

Богаты вежи оружием: копьями, стрелами с калеными наконечниками. Кольчуги, шеломы, кривые ордынские сабли — все брал на учет Игнат. На возу у Бегичевых веж Игнат обнаружил хилого попика с редкой, россоховатой бородкой. Он выбежал навстречу стрелкам, осенняя их крестным знамением, осыпая проклятиями ордынцев, вознося благодарственные гласы к небу.

— А ты как попал в ордынские вежи? — спросил попика Игнат.

Очень сомнительной показалась ему радость этого темного человечка с козлиными ухватками и с лукавыми серыми глазами.

— Вез меня князь ордынский ставить в Москве митрополитом. Рад несказанно, что погнали вы нечестивых!

Могло быть и так. Игнат приказал стрелкам обыскать попика, вывернуть все потаенности в одежде, весь скарб на возу. Мог тот попик везти переметные письма к московским переметчикам. Писем не нашли, нашли ладанку на груди с неизвестным зельем.

Был бы то не попик, а знахарь, не удивился бы Игнат, а попу какая нужда в знахарском зелье? Зелье составлено из трав. Знал огородник многие травы и эти угадал. Отвар из таких трав убивал человека не враз, а с задержкой в два, три дня, и не было от него противоядия. Попик начал было уверять, что это зелье от ломоты в костях. Игнат предложил ему угоститься зельем, попик взмолился и поклялся, что все расскажет князю.

Поведал попик Дмитрию, что шел он на Москву угостить отваром князя московского, ежели живым уйдет из битвы; ежели не уйдет живым, угостить тем отваром сыновей князя Дмитрия, чтобы и корень его извести на веки веков. А послан он боярином московским Иваном Васильевичем Вельяминовым, что сидит в совете у Мамая и ждет, когда Мамай пойдет воевать Русь. Дмитрий повелел до времени заточить расстригу в монастырь и крепко стеречь.

Москва встретила весть о победе колокольным звоном, откликнулись колокола в Боровске, загудели колокола на Софии новгородской, отслужил благодарственный молебен Сергий в Троице, перекликались радостно колокола Владимира, Суздали и Новгорода Нижнего.

Из Новгорода князь Владимир Андреевич привез с собой по просьбе супруги Елены зело искусного иконописца Феофана Гречина, сманенного из Царьграда новгородской Господой расписывать их храмы. Из Троицы в Боровск приехал отец Сергий крестить сына Владимира и Елены. С ним был послушник Андрей, сын Игната Огородника. Зазвала в Боровск княгиня искусника иконописца Прохора с Городца.

Княгиня Елена, гордая литовка, говорила Сергию, что призвала искусных мастеров и хочет, чтобы Боровск светился в веках делом их рук.

— Не приемлю Христа-мученика, вижу бога русского великим и могучим.

Радостны были эти слова Сергию, отвечали они его давним мыслям.

Тихо беседовали Феофан Гречин и Прохор-иконник об иконописании, о смешении красок, о выражении ликов святых. Слушал, затая дыхание, отрок Андрей, не перебивал искусников отец Сергий. Размышляли, как писать палаты в княжьем тереме.

Просил Сергий начертать согласие — оно в единстве мыслей христиан, от единства мысли единство силы, а символ — Троица: отец, сын и святой дух.

— Единства нет в человеке,— отвечал Феофан Гречин.— Душа человека — вместилище зла и добра, святого духа и духа тьмы. В борении этих двух сил и состоит живая жизнь, и тот, кто перебарывает зло, у кого не иссякнут силы на ту борьбу, более страшную, чем сеча мечами, чем противление огню, тот и человек.

— Прост наш русский человек,— спорил Сергий.— Не искушен в зле, и зло в нем от младенчества душевного. Ему согласие нужно!

Феофан утверждал, что икона говорит не о дне сегодняшнем, а устремлен ее язык в грядущее, ибо едина природа человека, будь он русским, греком или ордынцем. От простоты идет к сложности. И в сложности своей, достигая вершины, или низвержену ему быть за гордость и победившее в душе зло, или воссиять разумом из-за победы в нас добра.

Добро допреж свойство жизни, не соглашался Сергий. Не будь добро первично, не вознесся бы человек к богу и не обрел бы веры, а пребывал бы во тьме вечно. Бичуя пороки, художник рассказывает, как может быть порочен человек, но исправить в силах ли он порок и поразить зло? Показывая добро, обнажая в человеке красоту, не будит ли художник добрых чувств в душе человека, тем нанося поражение силам зла? Душа меньших наших братьев, зверушек и зверей, не знает мрака злобы, простота незамысловата, чем сложнее становится разум у человека, тем внезапнее приступы тьмы душевной. Экклезиаст говорит: «Участь сынов человеческих и участь животных одна. Как те умирают, так умирают и эти, одна душа у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета. Все идет в одно место: все произошло из праха, и все превращается в прах. Кто знает: душа сынов человеческих восходит ли вверх и душа животных сходит ли вниз, в землю?»

Сергий приказал отроку Андрею принести его рисунки зверушек и птиц.

«Цапля, клюющая змея» — так назвал свой рисунок отрок Андрей. Феофан разглядывал с удивлением. Нет, это не ожесточенность хищницы, а тихое извечное течение жизни. Вот глаз дельфина, глядящий с укором, что не понята и не принята его душа в созвездие душ человеческих. Море сливается с цветом дельфина, краски успокаивают, усыпляют тревогу. Орел, символ евангелиста Иоанна Богослова, лишен грозных и хищных очертаний, он так же миролюбив в своем спокойствии, как и голубь.

Сергий спросил у отрока, кого он хотел бы видеть учителем: Прохора с его могучими святыми или Феофана с его святыми, истерзанными душевными борениями.

Но что мог ответить отрок? Феофан был чужд страстям, Прохор велеречивости. Сказать этого он не смел, не смел и выбрать учителя, ибо мастерство и того и другого было велико. Хотелось учиться и у Феофана его свободному излиянию красок на доски, и у Прохора спокойствию.

6

Из темников, ушедших с Бегичем, вернулся один лишь Ачи-хожа. Вразброд примчались воины Бегичевых туменов и разбежались по кочевьям, страшась Мамаева гнева. Ачи-хожа не страшился Мамая. Он явился к нему, не передохнув с дальней дороги. Мамай уже был наслышан о бегстве своего войска.

— Где Бегич? — спросил он Ачи-хожу.

— Пронзен, изрублен, растоптан! — ответил Ачи-хожа.

Мамай вскочил в ярости:

— Где Хазибей, где Ковергуй, где Кострок?

Ачи-хожа молчал.

Мамай приказал изрубить всех русских священников, русских монахов и русских купцов в Сарае. Утром он поднял тумены, что стояли на стойбищах вокруг Сарая, и помчался о двуконь на Комариный брод, через Куликово поле, через Дон, прямой дорогой на Персяславль на Трубеже. Шли рысью, вежи далеко отстали. Шли, как ходил Чингисхан, подложив под седла вяленое мясо, утоляя жажду росой. Сигнальные костры дозорных сакмагонов озарили ночь под Пронском. Даниил пронский затворился с дружиной в городе.

Ночью город осыпали стрелы с паклей, пропитанной земляными маслом. Деревянный город вспыхнул со всех концов. Зарево над Пропском и на этот раз упредило Олега. Он велел ударить в набат, дружину вывел из города и перевез ее через Оку в болотистые леса. За ним ушли горожане, бежали посадские.

Днем Мамай зажег со всех концов пустой Переяславль, не задерживаясь, гнал тумены на Вожу. Поле смердило, стаи шакалов бродили по холмам, разбегались от конского топота. Поднялась туча воронья и заслонила небо. Старому воителю нетрудно было вообразить, что здесь произошло, как стояли русы, как кинулся на них Бегич. В один переход Мамай выскочил к Оке под Коломной.

Сигнальные дымы давно торчали в небе, они кричали безмолвно о страшной опасности, черные дымы стояли вокруг Коломны. Сигнальные дымы оповещали, что идет вся Орда.

Дмитрий призвал Боброка.

— Неужели свершилось, неужели сегодня? Мамай идет?

— Всей силой Орда так быстро не может идти. Бояться нечего, князь!

— Я не успею собрать дружины подручных князей.

— Они нужны в поле, князь, в городах около крепостей не нужны. Моли бога, чтобы Орда пошла через Оку. Не пойдет! Мамай искусный воитель.

Боброк поднял по тревоге пешие полки, одним крылом опер их о Коломенскую крепость, правое крыло защитил четырьмя тысячами всадников.

К вечеру возникли на рязанском берегу ордынцы. Они метались вдоль берега, накатывались из-за холмов. На обрывистом берегу, где когда-то встретились князь Дмитрий Иванович и Олег Иванович, появился всадник в золоченых доспехах.

Дмитрий и Боброк наблюдали за рязанским берегом с городской стены. Боброк угадал золоченые доспехи Мамая.

У берега набирал в бадейку воду стрелок Иван Суконщик, выходец из рязанской земли. Стрелок угадал, что в золоченых доспехах стоит на обрыве сам Мамай, ордынский царь. Иван поставил бадейку и скинул с плеча самострел со стальной пружиной. Не спеша завел вороток, положил железную стрелу и подставил лицо ветру, чтобы учесть снос стрелы. К вечерней зорьке ветер утих. Иван опустился на колено, приложил приклад самострела к плечу и начал целиться. С того берега видели фигурку русского воина, но никому и в голову не вошло, что измыслил русский воин.

Выцеливал всадника в золоченых доспехах долго и терпеливо. Конь перебирал ногами, всадник двигался в прицельной ложбине. Иван выцелил и спустил стрелу. Уходила ввысь стремительно, тут же исчезла. Падала стрела сверху. Удар был силен, хотя и потеряла стрела свою убойную силу, била тяжестью падения.

Стрела ударила в шлем и скользнула по плечу. Мамай от силы удара, от внезапности качнулся, потерял стремена и выпал из седла. Не заметили ни Боброк, пи Дмитрий, как Иван целился, как пустил стрелу, а Иван не спешил объявиться, поднял бадейку с водой и полез вверх по круче.

Мамай вскочил на ноги. Ему поднесли стрелу. Он взял ее, взвесил на ладони и сунул в свой колчан. Он увидел, то, что хотел увидеть. Стояли плотным строем, ощетинившись копьями, пешие воины, ровный, непроницаемый строй. Он видел в Кафе такой же строй у генуэзских полков. Да, не Бегичу было опрокинуть этот строй. Идти на Русь ныне надо всей Ордой, готовить поход, как готовил бы поход к Последнему морю на покорение всей вселенной. Русы успели собрать силу, а он не успел усмирить замятию в Орде. Мамай поднялся в седло, взмахнул рукой и пустил рысью коня прочь от Оки. Распустил воинов жечь и пустошить рязанскую землю.

Иеромонах Троицкого монастыря записал: «Олег же рязанский по отошествии ордынском виде землю свою всю пусту и огнем сожжену, все имение и богатство ордою взяша, оскорбился и опечалился зело. И мало, что людей от того полону от ордынцев избежавшие, начата вселятись и жилища устрояти, и бысть пустота многа в земле Рязанстей».

7

Оборвались у Сергия связи с Сараем и Мамаевой Ордой. Отец Сильвестр держал в руках узел, он убит, нитки распустились, и некому завязать его снова. Из Сыгнака шли известия от арабских купцов христиан. Урус-хан умер. Тохтамыш объявил себя ханом Ак-Орды.

О том, что думает, что намерен делать Тохтамыш, никто не знал.

Тимуру было сказано арабскими купцами: вот ты поставил ханом ак-ордынского царевича. Трижды прощал ему поражения, сам повел войска на Урус-хана, без тебя не быть Тохтамышу ханом. А куда идет Тохтамыш? Почему он не бьет Мамая? Кто тебе ныне грознее, кто тебе помешает повергнуть Махмуда, султана османского? Тохтамыш или Мамай?

Тимур разрешал купцам ставить вопросы, отвечать не считал нужным. Ни Мамая, ни Тохтамыша не считал опасными, опасался лишь объединения всего Джучиева улуса. По добру такого объединения быть не могло, объединить могла их только сила, только победа Тохтамыша над Мамаем или Мамая над Тохтамышем. Пока Тохтамыш и Мамай стоят друг против друга, ни тот ни другой не опасны. Тимур спешил поставить под свою руку все эмираты улуса хулагидов. Когда пришли в Хорезм послы от Мамая нанимать тяжеловооруженных хорезмских всадников, Тимур не воспрепятствовал найму. Пусть Тохтамыш и Мамай рубят друг друга, победитель в такой войне легкая добыча.

Мамай спешил повергнуть Русь до того, как Тохтамыш соберется с силами для похода. Поразив Русь; поразит легко Тохамтыша, поразив Тохтамыша, поведет тумены на Тевриз через Дербент, как вел их хан Джанибек, тогда оба улуса будут соединены под его рукой.

Мыслями своими Мамай ни с кем не делился, но они читались в Москве на расстоянии.

От иерусалимского патриарха Нифонта известно, что Тимур выжидает, когда Тохтамыш и Мамай схватятся в смертной схватке. Нифонт пишет Сергию, что италийские купцы, сурожане, кафцы согласились поддержать Мамая, ибо видят в могуществе Орды возможность свободно и спокойно водить караваны по Волге и по земле от Терека до Оки.

Плывут корабли из италийских портов, везут копейщиков и арбалетчиков. Долог путь, к осени придут. На зиму не пойдет Мамай на Русь, хорезмская конница не может ходить по снегам. Купцы сурожане привезли известие Дмитрию: Мамай собирает все народы кипчакской степи.

Сергий в Троице произнес проповедь. Некое время спустя с амвонов в церквах, по селам и погостам, по волостям великого княжения владимирского и московского священники и монахи повторяли слово в слово его проповедь:

— Грядет на нас царь ордынский Мамай. Великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович поднял на защиту меч. Молитесь, братия, чтобы господь удержал мечь в его руках и поразил бы он супостатов, остановил бы бедствие. Ежели падет на нас гнев божий и супостаты одолеют войско московское, войско русское, уходите! Уходите в дальние северные волости, уходите от огня и полона, жгите допреж врага свои жилища и города, пусть враг войдет в землю пусту, в землю без хлеба, в землю безлюдну, без скота, без птицы, без признака жизни. Пусть дымы пожаров душат его воинов, и иссохшие колодцы пусть не утолят его жажды. Уходите в дальние северные волости, на реки и на озера, куда издавна вытесняли наш народ грабежники, не дайте сгинуть корню русскому. Молимся, братия, дабы отвел господь свой гнев и простил грехи наши, удержал бы меч в руке русского воинства. Верую, что грядет наша победа, ныне не чаю поражения.

Бояре, тиуны княжеские, доводчики, приказчики, сотские городских сотен и купцы получили княжеское повеление довести до каждого жителя: если Мамай поразит московское войско, жечь добро, жечь лес и поле, уходить на Устюжну, селиться на Северной Двине, спасая русский корень.

Такое втайне не остается. Дошло до Мамая известие о молитвах в русских церквах, о проповедях, о поучениях монахов, о повелении князя. Задумался темник. Что это? Русь поднялась, объявляя священную войну, или Дмитрий прячет свой страх перед карающей дланью Орды? Знал Мамай, как останавливают в степях войско врага, ежели не хотят с ним сразиться. Страшное то дело: зажечь степь. Зажечь широкой полосой, на сотни поприщ, а на тысячи сама загорится. Песчаной пустыней может идти конь, может идти верблюд. Жженой травой дымящейся и горячей, ни конь, ни верблюд не могут идти, не может идти и пеший.

Так Дмитрий мог остановить его нашествие на Русь. Но не о том говорят в проповедях христианские священнослужители, говорят о том, что Дмитрий поднял меч и только в случае поражения зовут Русь одеться губительным огнем.

Что там стряслось на Руси, откуда вдруг упорство и сила?

Остается одно: отклонить от Москвы Суздальца, поднять на Дмитрия тверского князя, поднять брата Владимира Андреевича, завязать в один узел Олега рязанского с литовским Ягайлом. Тогда не будет силы у Дмитрия и некому будет превратить Русь в огненную пустыню. Не дадут.

8

Литовское княжество замелось в жестокой междоусобице. Ягайло сражался с братьями и дядей. Предательски заманив князя Кейстута в свой стан, он приказал задушить его в подземелье. Против Ягайла поднялся Дмитрий Ольгердович, брат Андрея Ольгердовича. Литва не подсобник Орде против Москвы. Обессиленная Литва теперь не страшила Орду союзом с Москвой. Мамай решился на последний шаг, коего опасался при Ольгерде.

Он решил, что можно поднять Владимира Андреевича, князя боровского и серпуховского, совладателя московских земель, на князя Дмитрия. Некого больше поднимать среди русских князей на Дмитрия, пусть подымется брат на брата, и Москва расколется, как переспевший арбуз.

Иван Вельяминов и Некомат сидели в Орде у Мамая и твердили ему: пусть Владимир Андреевич, женатый на сестре Андрея Ольгердовича, объединится с литовским князем, пусть родится из этого новое княжество, лишь бы рассыпалось объединение русских земель вокруг Москвы. Ослабнет от этого объединения Литва, ослабнет и Русь. Иван Вельяминов уверял Мамая, что далеко не все на Руси рвутся на битву с Ордой. Мудрые, дескать, рассуждают так, что битва будет проиграна, и Русь займется огнем из конца в конец и наступит полное разорение земли.

Мамай послал Ивана к князю Владимиру уговорить его взять из-под брата великое княжение, обещать поддержку Литвы.

Ордынские всадники довели Ивана до Оки, в Серпухов он пошел один. Добрался до Владимира Андреевича, предложил ему великое княжение. Убеждал, что Дмитрий ведет Русь к гибели. Владимир Андреевич приказал схватить переметчика и отправил его к брату Дмитрию.

Некомат в это время шел на лодиях в Новгород поднять новгородцев против Москвы. Его перехватила на Шексне дружина Степана Ляпы. И его доставили в Москву. С Лач-озера привезли расстригу, захваченного в вежах Бегичева войска на Воже.

Все трое — пред князем Дмитрием в гриднице.

— С чем шел сей холоп вельяминовский,— молвил князь, указывая на расстригу,— нам известно! Не желаешь ли, Иван, отведать того отвару?

— Не желаю! — ответил Иван.

— Не желаешь, не надо! — отрезал Дмитрий.— Скажи нам, с чем ты пришел на Русь?

Всякое передумал Иван, идучи к Владимиру в Серпухов, ко всякому уготовил себя. Ивану есть что ответить:

— Ненавижу, князь, тебя, как ненавидел отца твоего, князя Ивана! Сермяжные, мужицкие вы князья!

— Откровенность достойна боярина! — заключил Дмитрий.— Ненависть твоя к нам известна.  Нового не сказал. Признаешь ли, что научал расстригу угостить меня отравой?

— Признаю, князь!

— Что же тебя побудило, Иван, так унизить свой род?

— Разно мы понимаем честь, князь!

— Разно! — согласился Дмитрий.— Разно мы понимаем честь витязя! Отравителем быть — не дело витязя!

— Не дело витязя, князь, но государево дело! Смерть твоя не принесла бы смуты, тихо и безропотно примет Москва князем Владимира. Супруга его Елена в родстве с Ольгердом, дочь Ольгерда — сестра Ягайла. Утихла бы Литва. В родстве Елена с Михаилом — утихла бы Тверь, ведая нрав Владимира смиренный, утихла бы и Орда! Ты поднял длань на Орду и накликал беду на русскую землю! Мамай грядет, и нет силы спасти Русь! Надо уйти тебе, князь Дмитрий Иванович.

— Ты все сказал, боярин Иван?

— Все, князь! Ты ведешь к гибели Русь, я пришел спасти Русь!

Дмитрий обернулся к дьяку:

— Все ли ты записал, Нестерко?

— Записано! — ответил Нестерко.

Дмитрий поднял глаза на Некомата:

— Ивана Вельяминова я поставил на княжий суд за измену. Он русский, на русской земле рожден, русской матерью. Я не ведаю, гость торговый Некомат, где ты рожден, кто мать твоя. Ведаю, что не русского ты корня и Русь тебе не родная земля! Я не ошибся?

— Нет, не ошибся! — ответил Некомат.

— Чужеземца не могу судить за измену! Ты не изменил Руси и мне не изменил, крест ты мне не целовал. Ты вынес ярлык мимо нас тверскому князю, сеял смуту на нашей земле. Кто скажет, что сие деяние принадлежит к торговому делу?

— Время жить, время умирать...— произнес Некомат.— Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. Так пел Экклезиаст-проповедник. Так и я скажу. Время жить, время умирать. Мамай приведет Орду на Русь, и то неизбежно. Было время силы Орды, наступает время гибели Орды. Слабыми руками своими я пытался остановить ход жизни. Не остановил. Сила Орды — то была и наша сила, гостей торговых, ибо были открыты во все концы света пути. Сила Москвы не будет нашей силой. Не скоро утихнут битвы, и не скоро пойдут торговые караваны. Вам выбирать? Нет! Не выбирать! Вы так же бессильны остановить движение жизни. Время умирать одним, и время жить другим... Я кончил!

— Дьяк, записал ли ты? — спросил Дмитрий.

— Записано! — ответил Нестерко.

Князь поднялся с кресла.

— Властью, врученной мне господом богом и крестным целованием людей моих, приговариваю...

Князь вдруг остановился и спросил расстригу голосом тихим, не той высокой ноты, с какой начал:

— Имя-то твое как?

— Хрящ! — живо и испуганно ответил попик.

— Хрящ не имя! Крещен как?

— Михаилом крещен! — подсказал Иван Вельяминов.

— Холопа по имени Михаил Хрящ приговариваю отпустить на все четыре стороны. Ныне признал боярин Вельяминов, что шел он на нас по его велению.

Хрящ повалился на колени и всхлипнул.

— Ды я! — вырвалось у него.

— Иди! — произнес Дмитрий.

— Сермяжный, смердящий князь! — крикнул Иван Вельяминов.

Дмитрий и бровью не повел.

— Не могу судить гостя торгового за измену, чуженин он на Руси. Внимая его словам, что радеет Орде, а не нашему делу, заточить купца Некомата на Лач-озеро и держать его там, допреж не решится спор с Ордой.

— Ивана Вельяминова,— продолжал князь,— мой отец избавил от суда за убийство тысяцкого Алексея Петровича! Я миловал в память об отце убийцу, в чем тож повинен. Иван Вельяминов наущал отравить меня. Защищая свою жизнь, вправе и я меч поднять! Иван Вельяминов зазывал на наше великое княжение брата нашего молодшего Михаила тверского, грозя кровью и разорением. Иван Вельяминов шел сговаривать брата нашего молодшего князя Владимира поднять мятеж и сеять смуту в час, когда грядет враг нечестивый и беспощадный. Род Вельяминовых честно служил роду моему. Очищаю род Вельяминовых от переметчика, приговариваю Ивана Васильевича к отсечению головы!

Не бывало дотоле в Москве ни одной казни на людях, а тут казнят боярина. На живой памяти и он сам, и отец его — первейшие бояре в городе.

Спрошено было у Дмитрия, где плаху ставить, выговорил мрачно в ответ:

— На Кучковом поле.

Памятно Кучково поле. Помнил, как в страшную ночь московского мятежа вывозила его в возке мать из Москвы под обережением ордынских сабель. Помнил, что готова была пролиться кровь, и ордынцы, надвинув прилбицы, двигались конным строем на толпу, да раздался крик: «То ж не князь, а княгиня!» Виновнику той дикой ночи и принять смерть на Кучковом поле: двадцать лет ждало его это поле.

Августа, в 30-й день, во вторник, до обеда съехались на Кучково поле князья и бояре, сошлись толпами горожане. На обрыве в Неглинку высокий помост, на помосте дубовая плаха. Палач в кольчуге, в мисюрке с опущенной на лицо железной личиной. В руках тяжелый топор.

Ивана ввели на помост, руки связаны за спиной. Он бледен, в один день осунулся и обвис. Глаза угасли, он еле ступал. Его поддерживали, иначе упал бы и не дошел до плахи. Опустили на колени, пригнули его голову к плахе...

Толпа охнула. В мрачном раздумье расходились бояре.

9

Участникам крупных событий не всегда дано истолковать их связь и глубинные причины.

Мамай удивлялся тому, что происходило на Руси. Сто с лишним лет безотказно подвигались на Руси князь на князя по мановению из Орды, по засылу ордынского хана. Вот он ищет, кого из русских князей напустить на Дмитрия, сулит в поддержку всю силу Орды, но голос его не слышат, не хотят слышать. Перед походом Бегича звал тверского Михаила, не отозвался. Ныне князь Владимир сам привел на княжеский суд переметчика Ивана Вельяминова, сам отказался от великого княжения. Неужели так сильна братская любовь? А ранее разве не брат на брата шел с мечом и с ордынской помощью? Брат брату родня у черных людей, в орде у рядовых воинов. Ордынские царевичи-братья убивают друг друга без всякой жалости, убивали друг друга и братья князья.

Мамай ярился на Дмитрия, проклял его неблагодарность, ибо считал, что не без его помощи утвердился Дмитрий на великокняжеском столе.

Мамаю не дано было оценить, что не личные качества Дмитрия привели к неожиданному единству всей русской земли. Его взору остались недоступны те подспудные, подводные течения на русской земле, которые свершались на протяжении полувека.

До ордынских правителей доходили известия, что русы бегут с окраинных земель куда-то на север, в недоступные лесные крепи, на далекие озера, в таинственное Заволочье по реке Двине, и никто в Орде не понял, чем это ей грозит.

Невдомек было в Орде, что русский человек привык к суровой природе, что ему не страшны морозы, когда лопаются сжатые холодом стволы деревьев, что там, в дальних урочищах, пахари выжгут поляны в лесу под пашню, что там вырастут кузницы, что северные болота дадут этим кузницам руду, что умельцы будут день за днем, долгие годы ковать оружие, чтобы свергнуть Орду.

Хан Узбек радовался службе московского князя Ивана Даниловича. Никогда баскаки не привозили столь богатых выходов с Руси. Текли потоком дорогие меха, хлеб, изделия из железа, из кожи и искусные украшения для ордынских хатуней. Невдомек было ордынским ханам, что из этого потока немалые россыпи оседали у Ивана Даниловича, наполняя доверху его калиту.

По-прежнему приезжали русские князья в Орду, с прежней униженностью низко кланялись, за долгие годы обучались гасить гнев и ярость в глазах, ненависть скрывалась под сладчайшими улыбками.

Любой из русских князей готов был бы подняться на Орду. Не случись Дмитрия, нашелся бы другой князь, ибо князь — это всего лишь внешняя власть, а правит внешняя власть, побуждаемая всем людством земли. Если бы ныне Дмитрий захотел остановить выступление против Орды, то и без него поднялась бы Русь, опрокинула бы его волю. Дмитрий лишь возглавил то, что родилось в душе каждого русского, родилось, окрепло и вырвалось убеждением: «Пора бить Орду». Личная заслуга Дмитрия была в том, что он увидел и понял общий настрой русских людей, сосредоточивших свои надежды на возвышении и усилении Москвы, надежды, что именно Москва выступит во главе освободительного похода. Его личная заслуга была и в том, что он умел слушать советы и умел уважать советчиков, не видя в этом урона своему самолюбию, его личная заслуга состояла и в том, что он не был мстительным человеком, он умел обуздать врага и, не уничтожив его, сделать из врага союзника.

Михаил тверской был человеком суровым, держал княжение грозно, был справедлив в суде, радел черным людям, радел о своем княжестве. Не случись Дмитрия на московском столе, он тоже уловил бы общее движение и твердо повел бы Русь на Орду. Только сначала обиды тверичан на Москву, потом соперничество с Дмитрием, потом даже зависть к нему подвигли его на поступки позорные, он дал. взыграть самолюбию, дал ненависти помутить его взор.

Но несравненно более сложным, чем у Михаила тверского, было положение Олега рязанского. Обиды от Москвы были меньшими, чем у Твери, но были! Иван Данилович отнял у Рязани город Коломну, город, стоящий на слиянии Москвы-реки и Оки. Этим была отнята самая богатая торговая тамга, отнята крепость, которая дала бы возможность Рязанскому княжеству отсидеться от малых ордынских набегов.

Олег рязанский год от года терял своих людей, они переселялись на московскую землю. Не могла не родиться обида на Москву, что она привечает переселенцев. Но ни Олег, ни рязанцы не могли не жаждать освобождения от Орды. Они с надеждой и страхом взирали на возвышение Москвы. С возвышением Москвы связывались надежды, на Русь наконец-то соберет ту силу, которая способна повергнуть Орду, но возвышение Москвы грозило Рязанскому княжеству потерей самостоятельности. Столкновение с Ордой, которое готовила Москва, вызывало сочувствие, но оно было и опасно. А вдруг московское войско и на этот раз будет разбито Ордой, весь ужас ордынского нашествия прежде всего обрушится па Рязань. Олег видел, что вот-вот он окажется между молотом и наковальней.

Ни одно русское княжество так не пострадало от Орды, как Рязань. Олег видел, что никто не защитит его землю от разграбления. Он давно, еще в охотничьей избе под Коломной па свадьбе Дмитрия, определил, с кем ему идти. Но как идти? Бросить землю и уходить в Москву, оказаться князем-изгоем при стремени московского князя, отдать под Москву Рязань? Этого Олег не хотел, ему этого не дали бы сделать ближние бояре. Пример того, как был убит Андрей Боголюбский, не забывался.

Олег избрал не путь орла в небе, а извилистый путь мудрой змеи на земле.

К Олегу в Переяславль на Трубеже явились ордынские послы и сказали:

— Вот ты отстраиваешь город, рубишь лес и ставишь стены, строишь церкви, княжий терем и дома для горожан. Что же будет, когда придет на Русь войско Мамая?

Олег спросил, чем он может снискать милость у ордынского владыки. Отвечали:

— Соединись с Мамаем против Москвы.

Олег послал Епифания Коряева с письмом к Мамаю:

«Восточному вольному великому хану над ханы Мамаю твой посаженик и присяженик Олег, князь рязанский, много тя молит. Слышах, господине, что хощеши итти на своему служебника, на князя Дмитрея московского. Ныне все светлый хане, приспело злата и богатства много. Князь Дмитрий подвержен страху, егде услышит имя ярости твоея, отбежит в дальные места, в великий в Новгород и на Двину, и тогда богатство московское и все в твоей руке будет. Мене же, раба твоего, милостию свободи от разорения. Еще ж молю тя, хане, понеже оба ми твои рабы, но я со смирением и покорением служу, он же с гордостью и непокорением к тебе есть, и многии и великии обиды я, твой улусник, приях от того князя Дмитрея, и егда своей обиде твоим именем пригрозих ему, он же о том не радит, еще ж и град мой Коломну за себя заграбил, и о том, о всем тебе, хану, молю и челом бью, да накажеши его чюжих не восхищати».

Мамай наказывал Епифанию: дружина рязанская не много весит в битве с Москвой, надобно Олегу совокупиться с великим князем литовским и сжать Москву с двух сторон, когда Орда ударит в лицо.

Епифаний гнал коня в Переяславль, сожалея, что не крылатый у него конь. Наконец-то что-то обрисовалось. Коломну отдаст, отдаст и Москву, не быть более Владимирскому княжеству.

Олег, выслушав Епифания, угадал, коли Мамай советует совокупить силы с Литвой, этой осенью и зимой Орда не двинется. Тайно дал об этом знать князю Дмитрию, а Епифания Коряева послал в Литву к Ягайлу, вызнать, к чему готов Ягайло. Олег писал:

«Радостно пишу тебе, великий княже Ягайле Литовский, всем яко издавна еси мыслил московского князя Дмитрея усмирити; ныне же приспе время нам, яко великий князь Мамай грядет на него с великими силами, приложимся к нему. Я послал своего посла к нему с великою честию и дары многими, а ты пошли своего посла также к нему с честию и дары и пиши к нему книги своя».

Епифаний сам зачитывал послание, косым глазом поглядывал на литовского князя, отыскивая в нем черты Ольгерда, но отыскать не мог. Был Ольгерд сановит, крепок телом, широк в плечах, взгляд имел царственный, и, будь одет хотя бы и в кольчугу, по одному жесту угадался бы в нем государь. Сей князь суетлив, востер, скор, глаза бегают, нетерпелив. Подбежал, семеня ногами, к боярину, скороговоркой спросил что-то на литовском языке. Тут же обратился к своим сановникам и говорил, говорил без умолку. Толмач едва успевал следить за речью, не переводить же!

Ягайло умолк, и толмач переложил его речь. Рязанскому Олегу нет другого пути, как служить хану, его земля во власти Орды, до Литвы Мамаю далеко. Мыслит ли рязанский князь, что Орда, идучи землей рязанской, не разорит ее? Как он обережет ее от разорения?

Издали повел ответную речь боярин, поясняя, как платилась Рязань за дерзости Москвы. Ягайло не стал слушать, а спросил, был ли боярин на Воже, когда князь московский в один миг уложил тридцать тысяч ордынского войска?

Епифаний изворачивался как мог, Ягайлу наскучили его извороты, продиктовал условия единения с Рязанью: «Едва услышит князь Дмитрей Мамаево нашествие, отбежит с Москвы в дальние места, в Великий Новгород или на Двину, мы сядем на Москве и Владимире. Когда хан придет, мы его встретим большими дарами и умолим возвратиться восвояси. Мы с Олегом разделим Московское княжение надвое: часть Литве, часть к Рязани. Договор тот тогда для Литвы действителен, когда сойдутся дружины литовская и рязанская допреж прихода Мамая. В битву идти вместе».

Епифаний доволен свыше меры. Скакал в Рязань, загоняя коней. Олег тут же отправил Епифания к Мамаю, дабы сошелся в Орде с литовскими послами.

Мамай милостиво принял дары князя рязанского и князя литовского, милостиво говорил с послами, ставил в пример покорность их князей своим эмирам и темникам и отправил письма в Литву и Рязань.

Писал Мамай:

«Елико хощете улуса моего, земли Русский, тем всем жалую вас, моих присяжников и улусников; но точию присягу имейте ко мне нелестну и средите мя с своими силами, где успеете, чести ради величества моего. Мне ваше пособие не нужно, но обиды ради вашея и честь вам воздавая моим величеством, жалуя вас, моих улусников, и от насильства и от обиды избавлю, и скробь вашу утолю. И тогда имени моего величества устрашится улусник мой московский князь Дмитрей и отбежит в дальние и непроходимые места, да и ваше имя моих улусников в тех странах прославит, да и моего имени радостная честь величится, и страх величества моего огражает и управляет улусы моя и не оставляет никого обидети без моего веления. Пленити и победити самому мне, великому хану, толикими неисчетными силами и крепкими богатурами мало чести, ибо Дмитрей есть улусник мой и служебник, и довлеет над ним страх мой; подобает мне победити подобно себе некоего великого и сильного, и славного царя».

Послание Олега к Мамаю, послание Олега к Ягайлу, договор Ягайла с Олегом и ответ им Мамая — все письма Олег переслал Дмитрию.

Трудилась одна рука — рязанского боярина Епифания Коряева. Но не в слоге, не в руке суть, суть в мыслях, что имели Ягайло и Мамай. Натравливая на Москву Ягайла и Олега, Мамай не собирался делить меж ними Русь, не собирался он щадить и рязанскую землю, достал бы до Литвы — и ее не пощадил бы.

Надвигалось давно ожидаемое.

Олег поставил условие: если Дмитрий встретит Мамая на Дону еще до того, как он войдет на рязанскую землю, то он, Олег, присоединит дружину к московскому войску. Если Дмитрий не решится идти на Дон, то рязанской дружине придется присоединиться к Мамаю.

Дмитрий дал твердое слово, что московское войско встретит Мамая за рязанской землей. Но и со своей стороны Дмитрий поставил условие. Пусть Олег вступает в союз с Ягайлом. Условие выступления против Москвы — соединение литовского  и  рязанского войск — поставил Ягайло. Быть по тому. Когда разразится битва, Олегу не вступать в бой, а беречь спину московского войска от удара Ягайла.

Мамай был доволен. Ему казалось, что союз Ягайла и Олега налаживался. И Ягайло и Олег ставили Мамая в известность о своих переговорах. Послом между Олегом и Ягайлом метался Епифаний Коряев. Мамай согласился с предложением Олега встретиться на Дону и от Дона, повернув на Лопасню, идти на Серпухов, оттуда на Коломну и на Москву.

Мамай повелел весной готовить поход на Русь...

 

Глава девятая

1

Февраль-сечень обильно сек землю метелями, готовя на март ревущее половодье.

Сквозь метели, через снежные замяти на лесных дорогах, через снежные увалы по ледяным дорогам вдоль рек, днем и ночью спешили во все города Северной Руси гонцы великого князя владимирского и московского Дмитрия Ивановича. Князь скликал все городовые полки, все дружины подручных князей, союзных князей, весь русский люд на ратоборство с Ордой, чтобы не мешкая все, кто готов постоять за русскую землю, трогались по вскрытии рек на Москву и на Коломну.

Последним зимним путем, проминая сугробы, опробуя лед на реках, перед тем как на него спускать огромные сани, пробился в Москву с громовыми орудиями кузнец и литейщик Матвей Аполоница.

Встречая пасхальное утро, Москва трезвонила во все колокола. Богомольцы тянулись к церквам. На огромных возах, прикрытые рогожами, лежали «тюфяки», железные пушки. Возы тянули по четыре лошади цугом. Возчики, пушкари, с ними и Аполоница не спали ночь. Полтора года работали кузнецы, ювелиры, красильщики, нашли состав зелья. Гром небесный, огонь слепящий. Толкал огонь из широкого жерла дробленые камни и куски железа. Летели не так-то далеко, на полсотни шагов, но на половине дальности   полета сметали все живое.

Аполоница лил железные пушки на свой глаз. Каждая в одиннадцать пудов. Ушло на двадцать пушек двести двадцать пудов железа. Московский окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов открыл рогожи и ничего не понял. Железные чушки на просторных санях. Когда услышал, что с Устюжны, взялся сам проводить к князю. Дмитрий и Боброк приняли устюжан с радостью. Надумали ставить громовые пушки на стенах града. При такой защите нет опаски уходить с войском в Дикое поле, отобьется Москва от внезапного изгона. Двадцать пушек мало. Велено Матвею лить в Москве, сколь железа хватит.

Не было в Москве митрополита, а имел митрополит немало меди и железа, а также и серебра для литья колоколов. Никого из духовных лиц не спросясь, изъял князь Дмитрий железо, медь и серебро из митрополичьего запаса и отдал на литье Матвею.

Старики говорили: на Евдокию погоже, все лето пригоже. В Благовещенье вспорхнула над Москвой стая пущенных на волю птиц. Грачи сразу сели на гнездо — лету быть дружну. Хлынул дождь, и под низкими и темными тучами и потек снег, ветер нагоном поднял воду. Месяц встретился с солнцем за тучами, рассказывал солнцу, как зиму со свету сживал, а дожди лили и лили. В одночасье взорвался лед, гремел громами под Москвой, под Коломной, донес гром до Переяслявля на Оке.

Петух не человек, а свое бабам скажет. Кричали в ту раннюю весну петухи в Москве яростно и заливисто. Быть году плодородному.

— Ты, Игнат, гляди,— сказал князь Дмитрий войсковому кормленцу. — Все ждут Мамая. И я жду. Пусть сеют — самим собирать, Орде собирать не дадим. Я скажу, не послушают. Тебя послушают!

Ах, Чигирь-звезда, красна красавица, по-латински Венера, богиня бабьей красы, что ты скажешь князю московскому? Глянул Дмитрий на небо, как только расчистилось от сплошных и темных туч. Ежели кому ехать или куда идти, противу звезды не ходить. Добра не будет. Глянул на Чигирь-звезду — стоит не супротив, а в спину. Идти!

Дозорные сакмагоны до вскрытия рек ушли в Дикое поле. Затаились. Ждут. Сигнальных дымов не видно, Орда еще не тронулась.

Прискакал тайный гонец от Олега. Мамай повелел ждать первые тумены на реке Воронеж к месяцу траве-ню, сиречь к маю. Но не спешить! Будет дана весточка с Воронежа, а ждать Орду на Русь, когда хлеб уберут, своего хлеба в Орде ныне сеять не будут, возьмут, дескать, на Москве и на Владимире.

Весточка дорога Дмитрию, не напрасно он поднял Русь от Оки и до Устюжны, от Устюжны до Заволочья, Кеми и Карелы, от Москвы до Белоозера, от Белоозера до Ладоги и Новгорода на Ильмень-озере, до Пскова и Полоцка.

Как сошел лед, все реки покрылись парусами, потекли с севера на юг те люди, что десятилетиями переселялись с юга на север, их дети, их внуки. По лесным дорогам тянулись нескончаемые обозы.

Из Литвы пришло верное известие, что князь Ягайло яростен на свою слабость, никак не хочет смириться с тем, что Ольгердово наследие ползет у него из рук, скликает войско и готовится идти на соединение с Мамаем.

Арабские купцы-христиане принесли известие с нижней Волги, что Тохтамыш изрубил царевичей Урус-хана, собирает войско против Мамая.

Князь суздальский Дмитрий Константинович спустил свою дружину вниз по Волге в город Курмыш. Затворил от ордынского изгона Засурье.

Тянулись обозы с хлебом, с гречей, с медами с Бежецкого верха, из Углича, из трущобных краев за Кле-щиным озером, стягивались на бронницкие и коломенские выпасы гурты скота.

В Коломну под сбережением стрелков прошли обозы с железными стрелами для самострелов, на исходе травеня — мая месяца завез Игнат в Коломну и доспехи.

Прошло известие от Олега. На реке Воронеж Мамай зарубил Махмет-Султана, собрал курултай и выкрикнул поход на Русь. Его посадили на войлок и подняли с криком: «Веди!» Мамай объявил себя джихангиром войска вторжения и ханом всей волжской Большой Орды. Давно он шел к этому. Двадцать лет шел...

Пешие городовые полки: устюжский, белоозерский, переяславский, суздальский, сводный московский приплыли в Коломну в 11-й день июля. Конные дружины подручных князей, московский кованый полк Дмитрий собрал в Москве. Не в тихий поход поднимал он Русь — начинать его громом колоколов из Москвы, провожать колокольным звоном всех храмов и церквей.

В Пскове собирал кованую рать Андрей Ольгердович, зазывая литовских рыцарей, что сражались еще. под Ольгердовым стягом, псковских витязей и новгородских воинов, что готовы по доброй воле послужить освобождению русской земли, полочан, гродненских воинов, Туровских и владимиро-волынских.

В Брянске стоял Дмитрий Ольгердович, под его стяг шли смоляне, брянцы, трубчевцы. Собиралось правое крыло русского войска, заслон от Ягайла.

Дмитрий выслал в Дикое поле большую сторожку: Родиона Ржевского, Андрея Волосатого и Василия Тупика. Повелел сторожить Орду на Быстрой и Тихой Сосне, на речке, откуда начинался Комариный брод, и «языка» взять не из простых ордынцев.

От Олега рязанского еще весточка: идут к Мамаю генуэзские арбалетчики и копейщики, путь неблизок, без них Мамай не тронется. Мамая уведомил, что Дмитрий от одной вести о силе, что на него собралась, уйдет в дебри на Северную Двину.

Тешил Мамай себя этой надеждой, испытать Дмитрия послал послов. Старейшим в послах шел Сары-хожа, по обычаю, вел тысячу всадников.

В Коломне сказали послам, что им беды не будет и без такого числа воинов, или идти в Москву под охраной воинов Дмитрия, или не ходить. Послы поспорили, но переупрямить Андрея Ивановича Кобылу не дано, пошли без ордынских всадников.

— Знай, князь,— начал Сары-хожа,— когда Чингисхан покорял народы, тех, кто противился, он уничтожал до корня. Исчезли не только государства, исчезли и народы.

Дмитрий слушал, молчал, смотрел в желтые глаза посланца Орды. Он не спешил с ответом и сам удивлялся спокойствию, что оковало его броней. Ему нет тридцати, а чувствовал он себя старым и всевидящим. И не хитрым, а наивным виделся ему ордынский эмир, хотя и был вдвое старше. Сары-хожа хотел видеть Орду такою, как она ему воображалась, а Орда была другой, совсем иной, чем это виделось ордынским владыкам.

Прошло сто сорок три года. Русь из пепла, из-под копыт разорителей вновь созидательница, а они? Куда пришли они, Потрясатели вселенной, за полтора века? Начиная, они были едины и залили своим потоком землю. Ныне нет чингизидов в империи Хань, они растворились в огромном народе. Империя распалась на улусы.

Рус пахал землю, отнимая ее у дремучего леса, рус ковал соху, ковал меч, чтобы оборонить свой труд. Они не ковали даже меча, которым рвались покорить весь мир. Что за цель покорить мир? Чингиз говорил, что он жаждет мира на всей земле, но мир может быть только тогда, когда его всадники достигнут последнего моря. Но может ли быть мир в сердце народа, который ищет его в войне?

— Ты можешь, князь, исчислить множество обид, что принесла Орда на Русь. Но стоят ли эти обиды полной гибели русского корня и веры, русов?— спрашивал Сары-хожа.

Дмитрий знал, как подступали к городам воеводы Чингисхана, как давали слово, если откроет город ворота, помиловать всех и удовлетвориться откупом. Ни разу то слово не было соблюдено. Гибель тому, кто поверит ордынской клятве. Он мог бы сейчас сказать Сары-хожо, что Русь отныне не боится Орды, что ордынскому владычеству наступил конец. Но конец-то еще не наступил, нужна была битва, чтобы Орда убедилась в этом. Прояви он твердость — Мамай хитер, мудр и искусен в военном деле — он может затянуть поход, могут свершиться события, которые не ослабят Орду, а усилят: то ли Мамай одолеет хана Ак-Орды, то ли хан Ак-Орды Тохтамыш одолеет Мамая, и опять Русь окажется перед единством всего Джучиева улуса.

Сары-хожа сделал знак рукой своим людям. К ногам Дмитрия поставили туго завязанный мешок. Развязали. Сары-хожа запустил руку в мешок и извлек горсть проса.

— Здесь только горсть зерен,— молвил ордынский посол.— Горсть, но и в горсти не сочтешь, сколько зерен. Возможно ли счесть, сколько зерен в мешке? Так невозможно счесть, сколько всадников у Мамая.

Дмитрий усмехнулся и хлопнул в ладоши. Подбежали рынды. Он что-то шепнул им. Рынды опрокинули мешок, просо просыпалось на пол. Рынды побежали из горницы.

Сары-хожа продолжал:

— Не будет же князь отрицать, что хан Мамай искусный воитель, что его опыт вождения войск превышает опыт юного князя?

Рынды вбежали в гридницу и пустили курицу к просу. Сары-хожа замолк и нахмурился. Курица обеспокоенно огляделась и принялась бойко клевать просо.

— А если я пущу десяток кур? — спросил Дмитрий у Мамаева посла.

Сары-хожа с обидой произнес:

— Была на Русь Батыева рать, ныне будет на Русь Мамаева рать... Ты, князь, сам выбирал!

Дмитрий послал в Орду к Мамаю боярина Захария Тютчева, выученика Андрея Кобылы. Отправляя Тютчева,   наказывал:

— Нет мира меж нами и Ордой, меж Русью и Ордой ныне меч! Знай, нашествие Мамая меня не страшит, я жду открытого боя. Беда, если Мамай ныне отложит поход на Русь, нам пеши за ним по степи не угнаться. Ордынцы рвутся на Русь, они привыкли ходить на Русь безнаказанно, но Мамай искусный воитель, и он знает, что на этот раз Орду встретит сила, а не слабость. Если ты бросишь открытый вызов, Мамай задумается о нашей силе и остановит поход, он не придет на наши копья. Если ты притворишься робким, притворишься слабым, изобразишь страх — Мамай еще меньше поверит. Тебе, боярин, надо при всех эмирах и ордынских князьях, на глазах всего ордынского людства оскорбить Мамая. Это должно быть не личным оскорблением! Упаси бог от личного оскорбления! Личное остается личным... Ты должен, боярин, быть благолепным, величавым. Ты будешь уговаривать Мамая жить в мире. Не уговаривать, а увещевать, как увещевает старший неразумного младшего. Ты должен отнять у Мамая возможность выбора, идти или не идти. Ему должен остаться единственный выход — идти! Трудная задача, боярин, ты закладываешь жизнь за Русь, тебе первому испить общую, для всех поведенную чашу. И первый глоток может стоить тебе жизни. Здесь не найти утешения, но ты должен знать, что из той же чаши будем пить и мы все, а чтобы не для каждого оказался глоток смертельным, ты делаешь первый глоток. С богом, боярин, ты первый из тех, кого помянут как героя грядущей битвы.

В Москву пришли князья белоозерские. Конная их дружина обучена была действовать заодно с пешим белоозерским полком, со стрелками тоже.

Привел из далекой Карелы с реки Кемь свои дружины князь кемский, из племени Василька ростовского и белоозерских князей. Дружина крепкая, ходила на стругах, ходила на конях, держала края далекие, владели луком, владели копьями, кони под ними мохнатые, невысоки, не быстры, но несут всадника, с ног до головы закованного в железо. Невелика дружина, а поставить ее под ордынский удар не страшно, не побегут, рубят длинными мечами, колют длинными копьями.

С далекого Кубенского озера привел дружину князь каргопольский и кубенский Глеб, племени Василька ростовского. Пришли князья Вадбольские. Небогаты, каждый привел по полста дружинников, однако витязи сызмала привыкли к ратному делу. Пришли ярославские князья, пришла ростовская дружина. Пришли дружины устюжские и князья устюжские, тоже обучены действовать вкупе с пешей ратью.

Собиралось Всеволодово племя!

Князья поскакали с князем Дмитрием в Троицкий монастырь, к Сергию на благословение, ибо не имела в тот час Москва митрополита. Дмитрий шел к старцу в последний раз спросить: «Пора ли?»

Отрок Андрей, сын Игната Огородника, в те дни жил в Троице. Сергий призвал его в монастырь обучить грамоте, научиться читать древние книги и познать их толкование.

Андрей вышел поутру к ключам за водой. Звонкая речка плясала по камням в распадке. Андрей любил постоять на камнях, радовали тишина и звон воды. Водяная пыль на камнях переливалась самоцветами, одна краска просвечивала сквозь другую, под пляской красок камни приобретали густой цвет смарагдов. Над водой проносился розовый ветер, растекались по воде полосы цвета утренней зари.

Пустая бадейка стояла на бережку, Андрей вдруг услышал конский топот, голоса, ржание коней и звон оружия.

Дорога к монастырю через речку. Впереди на белом коне в серебристых доспехах воин. Поверх доспехов напущена на плечи розовая приволока, опушенная горностаем. За всадником стяг. Черный стяг — черное поле, а по черному полю белое шитье Спаса Нерукотворного. За ним, отстав на полконя, князь Владимир Андреевич. То ж в доспехах, в приволоке из ханьского зеленого шелка.

Яркое солнце, прозрачная речка, одеяние князей, доспехи витязей — все слилось в мгновенную и неуловимую гармонию.

Кони вошли в воду, в брызгах встала радуга, кони будто бы воспарили в воздухе. Копья вонзились в небо. Андрей замер, зачарованный.

Дорога к монастырским воротам вверх, всадники остановились у ворот. Слезли с коней. Стражи распахнули ворота. Сергий вел службу в церкви. Службу не прервал. Князья, сняв шеломы, вошли в церковь, преклонили колени вместе с монастырской братией. Сергий прочитал молитвы. Дмитрий и Владимир подошли под благословение, поцеловали крест. Сергий спросил:

— Пошто, княже, пожаловал в час неурочный?

Знал, с чем приехал Дмитрий, но и знал, что сейчас каждое слово князя разнесется на всю Русь, будто на голубиных крыльях. Все ждали, робели, надеялись, отчаивались и воскресали духом в ожидании грозного часа испытания для всей Руси.

Дмитрий объявил в полной тишине, воцарившейся в церкви:

— Знаешь ли, отче, предстоящую беду? Царь ордынский, нечестивый Мамай, идет на Русь неуклонно, быстро и полный ярости!

Сергий выпрямился, был он великим артистом, когда требовалось, умел поразить воображение.

— Поведай мне, княже, чем ты провинился перед ним?— спросил он, будто бы не знал, что означает известие князя.

— Я послал послов, чтобы умирили ярость его, но ничто не может умирить ни ярости, ни гордости ордынского владыки.

— Господь гордым противится, а смиренным дает благодать!— произнес Сергий.

Он осенил крестом князя Дмитрия и князя Владимира, подручных князей и воинов и позвал гостей на трапезу монастырской братии, вкусить хлеба обители святой Троицы. Остались Дмитрий и Сергий одни на тропке, что вела от церкви святой Троицы в трапезную.

— Хотел бы ты укрепиться духом и получить воинству благословение или у тебя есть, что спросить? Не сомневаешься ли? — спросил Сергий.

— Сомневаюсь, отче! Во всем сомневаюсь! В себе, в воинах, в воеводах! Мыслю, не поспешил ли, по силам ли тяжесть? Оберегу ли Русь, а вдруг навлеку гибель?

— Не сомневается тот, кто лишен способности думать! Сомнения есть плод разума, а разум и есть благоволение божие. Ты хотел спросить меня: пора ли? Пора, сын мой! Войско твое прошло искус, не было на Руси со времени Святослава полков сильнее.

— Великую силу собрал Мамай!

— Число не есть сила! Мамай идет грабить, ты оберегаешь жизнь твоих людей, и люди оберегают свои жилища, свои семьи, свой труд. А это удесятеряет силы и ярость! Не простые слова я сказал в церкви: бог да будет тебе помощником и заступником! Как ты понимаешь, князь, благоволение божие?

Сергий взял под руку Дмитрия и провел его мимо трапезной в густоту монастырского сада.

— Не слишком ли просто мы понимаем взаимоотношения бога и человека? Кому-то довольно простоты, но мир наш совсем непрост! Опустился на колени, призвал бога в помощь — и вот она, быстрая помощь! Разве не возносились страстные молитвы из огня и дыма погибающей Рязани, рушимого Владимира? Где господь бог? На иконах, перед коими мы опускаемся па колени? Икона есть лишь отображение господа и святых его в нашем сознании. А не в твоем ли сознании господь бог? Когда тысячи и тысячи людей думают воединю, не есть ли это божеское благоволение, не посылает ли в этом единстве господь бог нам свою силу? Ни Георгий Победоносец, пи небесный воевода Архангел Михаил не спустятся с неба рубить огненными мечами Мамаево воинство. Но сознание в каждом твоем воине, что настал час гибели супостата,— вот сила небесного воинства! Сквозь ворота святой Троицы проходят великие тысячи, вознося молитву об избавлении Руси от ига! Слитая воедино воля всех русичей и есть божье благоволение. Потому и я говорю: иди, с тобой бог!

Потрапезовали.

Дмитрий и Владимир приняли благословение.

— Что мне дать тебе, княже? Чем оказать помощь? — спросил Сергий при общем собрании воинов и монахов.

Дмитрий встретил горящие взгляды Пересвета и Осляби. Было думано, оставить их в Троице во главе монастырской дружины оберегать от внезапного изгона святыню. Вспомнил тесный строй ордынских лодий на Волге под Сараем, вспомнил, как они с дружиной Степана Ляпы рассеяли эти лодии, вспомнил Переяславское поле, когда изгоняли с владимирского княжения Суздальца. С ними начиналось, без них не должно и завершиться.

— Отдай мне, отче, двух воинов от полку твоего, пусть несут они твое благословение на битву великую! — ответил Дмитрий.

— О ком просишь, княже?

— Пересвета и брата Ослябю!

Сергий послал иеромонахов облачиться в доспехи. Когда пришли в старых своих доспехах, кои видели немало битв, Сергий надел им на шлемы схимы с нашитыми на них крестами.

— Брате мои, Пересвет и Ослябя, приспело время нашего искупления. Это тебе, князь, верные пособники в напастях и бедах! С тобой и с ними благословение мое и всей нашей братии, и всех, кто призван возносить молитвы господу, когда вам трудиться!

За воротами Троицы Дмитрий сел на коня. Спутники Дмитрия преклонили колени перед крестом у ворот. Затрубил рог, воины сели в седла и шагом пустили коней за Дмитрием.

Не было в тот час ничего выше благословения Сергия, признанного пастыря церкви всеми верующими. Дмитрий не мудрствовал: где искать господа, в незримых ли высотах, в душе ли своей? Но, памятуя, что сознание и есть воля божья, а бог в душе каждого, исполнил полный обряд перед походом на соединение своей воли с волей всех, кто идет на битву. Пришел с братом Владимиром, со князьями и воинами, коих могла вместить церковь Пречистой Богородицы, и опустился на колени перед иконой Владимирской богоматери, что ради этого случая перенесли из Владимира в Москву.

Опустился на колени перед усыпальницей святого Петра, первого московского митрополита.

Шествие двинулось в собор Михаила Архангела. Встал у гробов прославленных русских князей, у гроба отца своего и деда, молвил:

— Истинные хранители Руси и веры нашей, поборника наши, если имеете смелость, помолитесь господу, ныне нашествие па нас супостатов, на детей наших, ныне сражайтесь вместе с нами.

...Воеводы и князья собрали свои дружины. Настал час последнего прощания с городом, час похода.

На площади перед соборами, перед красным крыльцом княжеского терема дала последнее целование Дмитрию великая княгиня Евдокия, дала. Владимиру последнее целование княгиня воровская и серпуховская, Ольгердова дочь Елена.

Князь вступил ногой в стремя, не спеша поднялся в седло.

Ударили колокола в граде, отозвались колокола в посадах. Московский конный полк Дмитрий повел через Москву-реку на Котлы.

Дружины подручных князей тронулись по Болвановской дороге, перевезлись через Москву-реку под стенами Симонова монастыря.

2

С Пскова двигалась кованая дружина Андрея Ольгердовича, на встречу к нему в Брянск привел свою кованую дружину Дмитрий Ольгердович, с ними соединился Глеб брянский.

Сигнальные дымы отметили путь Ягайла. Двигался он за Брянском, склоняясь к Десне, с Десны выходил на Угру. Из Брянска Ольгердовичи и князь Глеб отошли к Боровску, оберегая от внезапного изгона Москву, а когда Ягайло двинулся по Угре на Калугу, спустились к Серпухову. В Серпухове встретил их Владимир Андреевич.

Князь Дмитрий Константинович суздальский вывел дружину к Перевозу на реке Пьяне, остерегал нижегородскую и владимирскую земли от изгона из Засурья. Нижний Новгород затворился в осаду, через Оку перекинули железную цепь, дабы не вошли в ее воды ордынские лодии.

На виду у Казани встали девяносто ушкуев Степана Ляпы. Казанские эмиры в страхе затворили город. Струги Степана бороздили Волгу, стерегли переправы с заволжской стороны, дабы не пришла на подмогу Мамаю Заяицкая Орда.

Новгородцы выставили кованую рать к Торжку. Город не трогали, земли тверские не грабили, стерегли Михаила тверского, а вдруг взыграет в нем немирие к Москве?

То была лишь предосторожность. Михаил был связан договором с Дмитрием. По договору ему тоже выводить бы тверское войско против Орды, но Дмитрий не звал его. Не по недоверию, не обучены тверичане действовать, в общем строю московского войска, да и живы у московских воинов обиды на тверичан, а это чревато сумятицей в бою. Дмитрий всерьез говорил Михаилу, когда под Тверью подписывали договор, что и на него есть надежда. Если московское войско будет разгромлено Ордой, то остается одно — собрать Русь вокруг Твери.

Великому князю Дмитрию — поведенная чаша со всем русским воинством на поле брани, великому рязанскому князю — наводить Орду на московские копья и стеречь Ягайла, великому князю тверскому Михаилу — ждать исхода битвы и на случай беды уводить русских людей в Заволочье, в неприступные крепи, с ним уходить и новгородцам.

Однако тверские витязи не желали ждать исхода битвы, затаившись за спиной Москвы, немалое их число вышло из Твери и присоединилось к сборным дружинам князей.

Главные силы великого князя владимирского, московского и коломенского Дмитрия Ивановича сошлись в Коломне августа в 24-й день.

Княжий Двор вошел в Коломну. Из Москвы, из Владимира, из Переяславля на Клещином озере выползали хвосты нескончаемых обозов с кормом войску и копям, обозы с оружием стояли под Коломной, Игнат Огородник со своими людьми, с плотниками, кузнецами и оружейниками наводил через Оку переправу под Лопасней.

Пришли в Коломну и торговые гости Василий Капица, Сидор Елферьев, Костянтин, Козьма Коверя, Симеон Антонов, Михайло Саларев, Тимофей Весяков, Дмитрий Черной, Дементий Саларев, Иван Ших — весь торг великого владимирского княжения. Что поставили войску, тому и быть, а Игнат Огородник выверял поставки.

Отдавали свои товары купцы даром, ибо знали, что имения не сохранить, если Мамай пройдется по Руси со своей ратью.

Во хоромах коломенского тысяцкого Тимофея Васильевича Вельяминова, в гриднице, где когда-то игралась свадьба Дмитрия и Евдокии, Дмитрий собрал воевод московского войска и подручных князей, всех, кто поднялся на Орду, на большую думу.

Дмитрий и Боброк, принимая в расчет условия Олега рязанского, пришли на думу с готовым решением вести войско на Дон, на Куликово поле. Запомнилось оно с тех пор, как вымеряли его шагами по дороге в Орду.

Сегодня дума о том, как идти к Дону.

О сговоре с Олегом знали только Дмитрий и Боброк, а о том, что Олег не пришел на общий сбор, что Олег сносится с Мамаем и Ягайлом, знали все. Раздались голоса на думе, что ближний путь на Дон лежит через Переяславль на Трубеже, через Пронск. Должно идти на Переяславль, разбить Олега, согнать его с княжьего стола, дабы не успел соединиться с Мамаем.

Дмитрий не спешил выдавать тайну Олега. Сказал:

— Пойдем по рязанской земле — толкнем рязанцев в объятия Мамаю. Идти надо в обход рязанской земли и упаси бог тронуть и обидеть хотя бы одного рязанца!

Боброк расстелил на столе чертеж земли от Оки до Дона. Дьяк Нестерко обмакнул кисть в тушь и положил ее перед Дмитрием.

На чертеже пролегла черная линия от Коломны к Лопасне по дорогам над Окой. Она пересекла Оку возле устья реки Лопасни и потянулась через реку Осетр, минуя Зарайск и рязанскую землю, переползла приток реки Упы речку Уперту и, обойдя истоки Дона, уперлась в Непрядву, где она впадает в Дон.

Приговорили на думе идти скоро, опередить Ягайла, дабы не успел он сойтись с Олегом рязанским.

Бояре не разбрелись после думы. Тимофей Васильевич Вельяминов приготовил угощение на всех князей, бояр, воевод и торговых гостей в гриднице. Во дворе выставил столы для дружины, и по городу, по войсковому стану развозили на возах мед и брагу.

Дмитрий прошел в горницу, где они провели первую ночь с Евдокией, где он заснул на медвежьей шкуре у ее ног, посмотрел с городских стен на Оку, где впервые встретился с Олегом рязанским. Минуло десять лет, и как все переменилось. Суздалец ныне тесть и друг, Олег — тайный союзник, Михаил тверской — молодший брат и весь в его воле. Тогда собирались ставить град каменный, робея перед Ордой, ныне город окружен войском, что идет повергнуть Орду.

Стол в гриднице ломился от яств. Не скупился коломенский тысяцкий, все отдавал, чтобы потешить витязей, для иных, быть может, последним в их жизни застольем.

И мед, и фряжские вина — все на столе, но нет веселья, задумчивы гости в преддверии смертной встречи с исконным врагом. Ни речами, ни скоморошьими забавами не развеять тяжких дум. Тимофей Васильевич призвал в гридницу гусляров. Приготовил их заранее.

В три голоса повели песню гусляры. Басом старец с седой окладистой бородой; дискантом молодец с окатными плечами ушкуйника, волжского витязя; тенором безбородый отрок.

— Не пристало ли нам, братья, начать старыми словами печальные повести о походе Игоревом, Игоря Святославича? Пусть начнется же эта песнь по былям нашего времени...

Угадано, чем затронуть собравшихся, о чем напомнить тем, кто поднялся на смертную страду.

Тянулось разноголосье в лад гусельным струнам.

— ...Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который скрепил ум волею своею и поострил сердце мужеством, преисполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что прикрыло оно его воинов тьмою. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть; так сядем, братья, на борзых коней и посмотрим на синий Дон...»

Быть может, не все, кто двинулся в поход за Дмитрием и ныне на синий Дон, понимали, что должно быть содеяно их руками, как откликнется в веках их подвиг, что останутся их имена навеки в народной памяти.

Песня об Игоре, сыне Святослава, не была ли указанием, что содеянное ради русской земли несет вечную славу?

Расходились с пира молчаливо, были раздумчивы, ныне уже не надежды, что когда-то придет час освобождения от Орды, ныне час вырвать его своими руками.

На берегу Северки, что впадает в Москву-реку под стенами коломенского града, в садах боярина Панфилова Боброк выстроил на княжеский смотр все войско. Не было здесь кованой рати Андрея Ольгердовича и Дмитрия Ольгердовича, не было серпуховской и боровской конной дружины князя Владимира, не поспели еще иные дружины из дальних краев, но и без них войско в строю стояло несокрушимой железной стеной. В середине Большой полк, сводный полк всех городовых полков. Стояли дружины конных витязей подручных князей, собран был из удальцов сторожевой полк, и высились копья московской конной дружины, кованой московской рати. Огромная сила, вдвое большая, чем стояла под Тверью, вдвое большая, чем встретила Бегича на Воже.

Затрубили трубы, ударили бубны, войско двинулось походным порядком, заполнив все дороги от Коломны к Лопасне, все лесные тропы.

На перевозе через Оку под Лопасней Дмитрий велел пересчитывать воинов. Никогда ему не доводилось стоять во главе такого войска, затмило оно все войсковые сборы, о которых помнили со времен Всеволода Большое Гнездо. Под его знамя встала вся Северная Русь.

Перевозились на лодиях, на ушкуях, на челнах, на стругах, шли по наплавным мостам, что навели плотники Игната Огородника.

Августа 27-го дня перевезся Княжий Двор, переступило через Оку в Дикое поле княжеское знамя.

В обход рязанской земли шли не спеша, выбрасывая вперед сторожу, ожидали появления Орды и ордынских дозоров. Однако Олег рязанский крепко уверил Мамая, что не пойдет Дмитрий навстречу, что убежит в лесные крепи. До самого Дона сторожа не обнаружила ни одного ордынца.

Еще с перевоза под Лопасней Дмитрий отправил на дальний поиск Семена Мелика по прозвищу Железный. Он хорошо знал повадки Орды, мог исчислить войско Мамая. Семен Мелик перешел со своими сакмагонами Дон у Непрядвы, прошел Куликовым полем и нашел ордынцев у Тихой Сосны перед Комариным бродом. Переход через Комариный брод труден. Семен Мелик дал знать Дмитрию, что ждать Орду на Непрядве надо не менее чем через десять дней.

Дмитрий с войском встал у Березуйского оврага в двадцати трех поприщах от Дона. Ждали с Лопасни подхода запоздавших пеших полков. В Березуй пришли Андрей Ольгердович и Дмитрий Ольгердович с князем Владимиром. Вся кованая конная рать.

3

Пока русское войско двигалось из Коломны к Березуйскому оврагу, Тютчев правил посольство в стане Мамая на Воронеже.

Мамай принял посла у входа в шатер. Возле шатра — золотой трон. По слухам, это был золотой трон Чингисхана, но купцы рассказывали на Руси, что трон был изготовлен для Мамая, а Мамай выдал его за трон По-трясателя вселенной.

Мамай на троне, на коврах ордынские князья и темники, Предводители правого и левого крыльев ордынского войска, предводители туменов, командор генуэзской пехоты.

По обычаю, прежде чем начать речь, Тютчев велел своим людям расстелить ковер у ног Мамая и разложить подарки: серебряные чаши, конскую сбрую, соболью шубу. Такой скудности в подношениях в Орде еще не видывали. За такие подарки в старые времена великокняжеского посла ободрали бы и не пустили бы на глаза к хану.

Мамай и бровью не повел, сидел как истукан. Он догадался, что Москва бросает ему вызов, но он твердо держался ясы Чингисхана — всегда и во всех решениях иметь руки свободными. Русский боярин молод, в Орде он впервые, ведает ли он, что его ждет при этакой дерзости? Дмитрий выбрал смертника, что-то за этим стоит. Для того чтобы узнать, что именно, нужно дать послу выговориться.

Мамай дал знак послу, что тот может говорить.

Тютчев повел речь:

— Великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович ныне здравствует в отчине своей и спрашивает, в здравии ли ныне в отчине своей царь царей восточных царств?

— Только ли спросить о здравии прислал тебя мой улусник Дмитрий?

— Спросить о здравии и пожелать здравствовать многие лета! — ответил Тютчев, догадываясь, что своим ответом ставит Мамая в трудное положение перед ордынскими вельможами. Того и добивался.

— Ради спроса о здравии не следовало моему улуснику беспокоить своего царя!— ответил Мамай.— Дары, что ты принес, то мое добро, его утаил от меня мой улусник Дмитрий. Сказано было моему улуснику, чтобы слал выходы, как то было установлено великим ханом Узбеком и дедом моего улусника Иваном Даниловичем. Где выходы?

— Великий хан ведает,— отвечал Тютчев,— что посол не свои слова говорит, а то, что ему велено его государем! Иного я сказать ничего не имею!

Мамай молча оглядывал молодого боярина. Нет, убивать посла он не собирался, иные были у него намерения. Скинул с правой ноги башмак и протянул ногу к лицу Тютчева.

— Заслужил ты, посол, лютой смерти за дерзость. Мы милостивы! Дарую тебе частицу нашей великой славы, чту тебя, посол, по нашим обычаям к улусникам и рабам. Целуй!

«Не в меня летит сия стрела»,— решил Тютчев. Хан хочет показать своим вельможам, а среди них есть и его соперники, что дерзость Москвы проистекает не от силы, а от легкомыслия.

Тютчев не шевельнулся.

— Я не раб царя восточных царств, я русский боярин и у меня один господин, великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович.

Мамай по-прежнему оставался невозмутим. Что-то не складывалось в его мыслях. Олег рязанский сообщал с посыльными, что Дмитрий, как только тронется Орда, побежит в Заволочье, в задвинские леса. Почему же тогда так дерзок посол, так дерзки дары? Такое бывает только от силы, но не от слабости. Никогда не толкуй прямо, что говорит твой враг. Эта мудрость ненова. Не имея силы остановить вторжение, не собрался ли Дмитрий своей дерзостью отпугнуть Орду?

Мамай знал все ясы Чингисхана, все его поучения, перенял знания ордынских книгочеев, но не ведал, как справиться с самим собой. Он не знал, если человеку во что-то хочется верить, эту веру разрушить очень трудно, только сильные умы способны преодолеть то, во что хочется верить. Мамаю очень хотелось верить, что Дмитрий, прослышав о вторжении, отбежит на север, не решится на открытый бой. Гибель Бегича на Воже, русское войско, которое он увидел под Коломной, страшили, что-то за всем этим таилось неизведанное всем опытом Орды. Не было труда сию же минуту дать знак, и московского посла растерзали бы. Но еще оставалась надежда, что чем-то посол обнаружит тайные мысли Дмитрия.

— Дары, что ты принес, дарю своим воинам. Все злато, все серебро, все добро и все богатство Дмитрия — это мое, мною ему жалованное. Я дал, я и отбираю. Дмитрию назначаю пасти моих верблюдов!

Тютчев не так-то громко, но в напряженной тишине было слышно каждое слово, произнес:

— Посол должен довести каждое слово великого хана до своего государя. Дано мне повеление ответить на столь неуместные слова. Нет воли на земле превыше воли господа бога Иисуса Христа. Как бог повелит, так и будет: кому верблюдов пасти, кому царствовать! То по велению бога, а не по твоей воле, хан!

Такой дерзости не доводилось слышать ханам Большой Орды. Ордынские князья и темники схватились за сабли, кинулись к боярину. Мамай поднял руку и остановил расправу. Он решил, что разгадал игру Дмитрия. Он жертвовал послом, чтобы устрашить Орду и остановить вторжение. Без причины боярин не напрашивался бы на смерть, и была бы за Москвой сила, не послал бы боярина.

— Посол млад!— молвил Мамай.— Помилуем младость, а улусника Дмитрия покараем!

Мамай говорил, а писцы спешили за ним писать в Москву.

«От восточного и грозного царя, от Большой Орды, от широких и бескрайних полей царя, от царя царей и великого хана и джихангира всех войск Большой Орды. Улуснику московскому Мите! Рука моя держит многие царства, и десница моя лежит на царях, князьях, эмирах и бесчиленных воинах. Ведомо нам, что ныне не пришел ты, князь, к нам поклониться: ныне моя рука намерена тебя казнить. Ты млад, князь, а по младости неразумен, улусника своего в раскаянии помилую и обратно пошлю княжить, как послал тебя малым отроком. Явишься с выходами, что установлены великим ханом Бату: десятого воина, десятого пахаря, десятую женщину, десятого ремесленника, десятого коня черного, десятого коня белого, десятого коня пегого, десятую скотину, десятину хлеба, десятину всякого добра, десятину всей торговой тамги. Если не сотворишь по-нашему — все твои грады разорю и предам огню, а самого тебя казню по своей воле!»

Грамоты переписали, вручили в шатре послу, велели ждать прощального слова хана.

Утром тронулись ордынские кочевья. На рассвете заржали кони, снялись палатки, и двинулись мимо по берегу реки Воронеж конные сотни, конные тысячи, тумены. Будто бы властная рука нарочно их двинула на обзор московского посла. Тютчев догадался, что ради вот этого показа и оставил его в живых Мамай, не дал расправиться темникам, остановил занесенные ножи. Коли взялся пугать, стало быть, сам в страхе! Тютчев глядел на нескончаемый поток всадников. Они заполонили, залили все луга и все холмы и текли широким потоком, а вдали их копья чертили небо. Шел час, второй, третий, солнце поднялось на полдень, а всадники текли и текли нескончаемым потоком.

Тютчев нашел Дмитрия у Березуйского оврага. Он сообщил, что Мамай двинул Орду к Дону.

4

Мамай перешел с реки Воронеж на Дон и двинулся к Быстрой Мече на Кузьмину гать. Ордынские табунщики собирали с выпасов заводных лошадей.

Семен Мелик схватил ночью ордынского темника и погнал его с гонцами к Дмитрию. Сам отошел от Кузьминой гати на Куликово поле.

Темника допрашивал Дмитрий. Темник показал, что Мамай встал у Кузьминой гати и ждет там Олега рязанского и литовского Ягайла, без них не спешит. Московского войска не ждет, ибо Олег рязанский уверил его, что московский люд сел в городах в осаду, а Дмитрий убежал в Заволочье. О числе Мамаева войска темник показал: «Множество есть бесчисленно».

Тихим шагом, не утомляя пеших, двинулись от Березуйского оврага к устью Непрядвы.

Наперед ушли сторожевые отряды и стали у Гусиного брода на дозоре. Игнат получил от князя повеление готовить перевозы через Дон на устье Непрядвы.

Собрался большой совет: переходить ли Дон или загородиться от Мамая Доном?

Дмитрий дал воеводам и боярам наговориться всласть. Для Дмитрия и Боброва то давно не вопрос, однако надо, чтобы подручные князья по убеждению пришли к решению перейти Дон.

Совет собрался под открытым небом на высоком берегу, под звездами, ибо была ночь. Костров не зажигали.

Пока воеводы и князья спорили, Игнат ставил через Дон ниже устья Непрядвы перевозы, а Семен Мелик перевозил стрелков на правый берег Дона защитить перевозы от наскока ордынских передовых отрядов.

На совете одни говорили, что разумно ждать Мамая, загородившись Доном, другие возражали — если оставить Дон за спиной, ратник будет знать, что отступать некуда, драться будет стойко.

Пока спорили, через Дон легли перевозы и вслед за стрелками перевезся сторожевой полк. Боброк пришел на совет, когда сторожевой полк занял Красный холм за Смолкой и Дубиком и начал перевозиться передовой полк. Боброк тяжко спрыгнул с коня и вошел в круг.

— Перевозы лежат, передовой полк идет по перевозам!— объявил Боброк и выдвинул вперед Семена Me лика.

— Говори, Семен!— приказал князь.

— Мамай перешел Быструю Мечу, разъезды у Гусиного брода. Еще один день и одна ночь, и вся Орда станет у Непрядвы.

— Что приговорили?— спросил Боброк.

Дмитрий ответил:

— Есть дума, что, положив меж нами и Ордой Дон и Непрядву, легче будет отразить Мамая. Моя дума, что не затем мы пришли сюда, чтобы на Дон глядеть, пришли мы и не оглядываться на Ягайла и Олега рязанского. Мы пришли поразить Орду, вокруг нет иного поля, кроме Куликова поля, где мы встанем стеной, и о нее разбиться Орде!

Кто-то спросил, а что делать, если со спины ударят Ягайло и Олег?

Думано и об этом Дмитрием. На поле битвы он не считал возможным выводить тех, кто не закован в броню, кто не обучен действовать в пешем строю городовых полков, в конном строю дружин, кто не обучен по сигналу трубы совершать сложные перестроения во время битвы. Однако к Куликову полю пришла вся Русь. Обозы вели и сопровождали не только люди Игната, кормленца московского войска. Шли горожане, посадские, пахари, огородники, бортники, и собралось их со всей земли не меньше, чем воинов в полках. Дмитрий повелел Игнату по древнему обычаю поставить в несколько рядов повозки, загородить ими переправы, выставив всякого и со всяким оружием: с копьями, у кого есть, с рогатинами, с вилами, с топорами, а охотничий лук есть у каждого, и оберегать битву от удара в спину, если вдруг явится Ягайло или ордынский тумен, перебежав Дон, забежит со спины.

Повозки уже выстраивались, обводя излучину напротив впадения Непрядвы. Дмитрий вывел князей и воевод из шатра и показал черное людство, что готовилось к своей участи в грядущей битве.

Приговорили перевозиться через Дон.

К рассвету конные войска перевезлись через Дон. С утра пошли по перевозам пешие.

Дмитрий и Боброк разводили полки на холмах между истоками Смолки и Дубика.

К заболоченным истокам Дубика свели кованые дружины Андрея и Дмитрия Ольгердовичей с псковичами, с полочанами, с брянцами. Каждый всадник в полном доспехе — шлемы со сплошными забралами, длинные тяжелые копья, длинные тяжелые мечи — рубить обеими руками, топор. Кони в железных нагрудниках, головы и шеи то ж прикрыты броней, на нагрудниках острые тарчи, под седлами оленьи шкуры — защита от стрел.

Воеводой полка правой руки Дмитрий повелел быть Андрею Ольгердовичу, памятуя, с каким он искусством действовал на Воже.

Полк правой руки растянулся на половину поприща и еще на сто маховых саженей.

В Большой полк Дмитрий и Боброк свели пешие городовые полки копейщиков. В промежутках между полками расставили большие пороки — метать шереширы, камни и большие стрелы.

К полку правой руки примкнул пеший переяславский полк Андрея Серкизовича. В середине встал полк московский с владимирцами и суздальцами. К полку левой руки примкнул белоозерский пеший полк с воеводой князем Федором белоозерским, а весь Большой полк был отдан   воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову.

Сторожевой и передовой полки Дмитрий свел воедино и определил ему быть полком левой руки.

Под прямым углом, лицом к дубраве, левым боком к Непрядве, спиной к княжьему стягу, Дмитрий поставил устюжский пеший полк с воеводой Иваном Родионовичем Квашней. Быть тому полку наковальней, когда ударит молотом засадный полк.

Полк левой руки не так-то велик, как кованая рать руки правой, но собраны в нем преславные витязи, князья, боярские дети, гридни, искусные в бою. Полку левой руки предстояла самая жестокая страда, проявить надо было и храбрость, и ловкость, и угонливость, и знать, что от его действий зависит успех задуманного.

Левее и сзади полка левой руки, в дубраве, Дмитрий поставил засадный полк. В засадном полку московский кованый полк и конный полк князя Владимира Андреевича. Засадой командовать повелел Боброку.

Солнце склонилось к закату. Семен Мелик отвел стрелков с Красного холма. Угасал летний день, едва тронутый осенним дыханием.

Войско так тихо устраивалось, что даже не вспугнуло из болот пернатую дичь. Звонко перекликались на болотах кулики, в болоте на Дубике крякали матерые утки. Курился туман. Туман и падающая роса ловили лучи заходящего за холмы солнца и настилали радугу. В радуге блистали доспехи. Войско будто бы возносилось ввысь.

Перед войском поставили хоругви, стяги, стал и княжий черный стяг с белым шитьем Нерукотворного Спаса. Священники воздвигли икону Богородицы из Коломенской церкви. Источался день, приспевала праздничная ночь рождества Пречистой Богородицы.

Дмитрий опустился на колени перед стягом и сотворил молитву.

Его друг и товарищ детских игр, его оборонитель Михаил Бренка подвел белого, изящного, как лебедь, коня.

То был конь не боевой, на нем Дмитрий не ходил в походы, взят он был для великого часа, принадлежал к породе фаров, арабских скакунов, что завезли в Москву арабские купцы в подарок князю от иерусалимского патриарха Нифонта. Убран конь соответственно минуте.

К оголовью прикреплена золотая трубка со страусовыми перьями, на уездечке охват из шелковой тесьмы с золотыми узорами, с золотыми кованцами у налобника и у переносья, науз, плетенный из золота и на золотом шнуре, грива из серебра, золотые остроги с бубенчиками, парчовый плат под седлом, на плате тигровая шкура.

Князь начал свое шествие к войску с Большого полка. Нет силы, чтобы разнесла его голос на четыре поприща, он повторялся, дабы каждый воин мог получить последнее его напутствие.

— Братья мои милые, сыны русские от мала до велика! Уже, братья, ночь пришла, приблизился день грозный. В эту ночь бодрствуйте и молитесь, мужайтесь и крепитесь, господь с нами в сильных битвах. Здесь оставайтесь, братья, на местах своих, без смятения, как оставались уже однажды на реке Воже и потом поразили ордынскую рать. Каждый из вас пусть ныне приготовится, ведь утром невозможно будет так приготовиться. Гости наши уже приближаются, наши передовые витязи уже пьют горькую чашу, утром и нам ее пить, чашу между собой поведенную, которую вы, друзья мои, еще на Руси желали. Ждет нас не малая кровь Вожи, а великая страда Куликова поля на берегу Дона! Уповайте, братья, на бога живого, мир вам во Христе! Уже утром поспешат прийти на нас извечные разорители земли нашей!

Войско, что слушало Дмитрия, создано за двадцать лет его княжения. Немного в нем осталось воинов, что пришли с ним, с отроком, на Переяславское поле прогнать Суздальца с владимирского княжения. Есть десятские и сотники в полку стрелков, что пришли когда-то со Степаном Ляпой защитить московского княжича, есть старые воины в московском кованом полку, что вышли тогда оборонить право на княжение Данилова семени, за князем едут по полю Боброк, Пересвет, Ослябя, Мостырь и Капуста. Памятен им ломкий отроческий голос княжича, что просил воинов защитить его княжение, вернуть княжеский стол по отчине и дедине. Защитили, надеясь на что-то большое, что тогда уже связывалось с Москвой, но и думать, но и надеяться но смели на то, что должно было свершиться наутро: мог ли тогда кто-либо предположить, что на Переяславском поле начинается поход к этому вот полю на берегу Дона?

Из-за Красного холма, с Утиного брода, скакали разъезды. Последним прискакал разъезд Василия Тупика, выбирался он с Тихой Сосны.

— Мамай пришел! На Утином броде!

Для всех православных то ночь светоносного праздника. Тихая, теплая, росная. Все русское войско застыло в глубоком безмолвии, молились, жизнь свою обегали мысленным взором, взвешивая, что было грешного, что было доброго сотворено; исповеди последний час.

За Красным холмом ржали кони, содрогалась земля от поступи конских копыт. Всполохами доносились крики.

С холма, на котором стало русское войско, шел спуск в долину, а потом же пологий подъем на Красный холм. Если смотреть с Красного холма, то кажется, что Красный холм — высшая точка на поле, но с холма над Непрядвой видно, что происходит за Красным холмом; с Красного холма, не видно, что за холмом над Непрядвой.

Поднимался густой туман, но и сквозь туман засверкали огоньки костров за Красным холмом, и скоро бесчисленные огоньки слились со звездами на небе, будто и вправду спускалась Орда с небесного своего Становища, текла с Млечного Пути на землю, на поле Куликово.

Становище изливало Орду на землю, лилась Орда потоком супротив ясноликой звезды Чигирь. Если кому ехать или идти куда, или селиться, смотри, на которую сторону та звезда стоит. Если она станет противу, и ты противу ее — не езди, пути не будет.

Яростно блистали звезды Большого Ковша. Коли яростен их блеск — быть удаче в охоте на медведя, самого могучего зверя русского залесья. Мчатся быстрее мысли по небу Кигачи звезды, по-латински Орионов пояс, мчатся впятером на беззвучных колесницах, остановились над Непрядвой.

В болотах крякали утки, перекликались кулички. За Красным холмом крики, стук, будто город ставят, конское ржание, конский топот.

Дмитрий и Боброк отъехали от войска в туман и остановились в поле, в низине. Слушали. По шуму Боброк старался определить, много ли пришло войска с Мамаем. Все сходилось, что числом Орда превосходила — на одного русского воина приходится два ордынца. О числе сказал Семен Мелик, о числе то ж сказал Василий Тупик, до последнего проводивший весь ордынский поток от Тихой Сосны и до Утиного брода.

— Что тебе подсказывает чутье, воевода? — спросил Дмитрий.

— Одного боюсь, князь! Мы с тобой выбирали это поле, когда ты шел в Орду, не зная, вернешься ли. Думано было, как нам стать, чтобы Орда не прошла. Боюсь, что Мамай увидит с Красного холма то же, что и мы с тобой увидели. Воитель он искусный. Боюсь, увидит он русские копья, увидит сверкающее войско и уйдет, поймет, что быть ему здесь побитым.

— Уйдет — не быть ханом!

— А разбитому — быть ханом? Одна надежда: то, что увидит Мамай, а воитель он разумный, то не увидят его воины и эмиры. Захочет он остановить Орду, а не сможет. Очень они навыкли бить Русь.

— Ныне все гадают: кто по звездам, кто по ветру, кто по крикам птиц. У тебя какие приметы, воевода?

Боброк усмехнулся.

— Есть и моя примета, князь! Ты сам о ней сказал. Каждый из вас пусть ныне приготовится, ведь утром невозможно будет так приготовиться. Мы устроили войско с вечера, сейчас пусть и не спят, но душой отдыхает каждый и собирает в душе силу! Они пришли ночью, и войско им устраивать утром, а готовиться мы не дадим им времени. Над твоим войском, князь, великая тишина. У них в стане движение. Мы готовы, они нет — вот примета!

Кони перебирали ногами, чуя разлитую в ночи тревогу, не ржали, будто бы Даже сдерживали дыхание. В воздухе проносились с плеском крыл всполохнутые из-за Красного холма, с болот, невидимые птицы, и падали в Смолку или в Дубик. Где-то далеко сверкали беззвучные зарницы. Там бушевала гроза.

— А если сюда придет?— спросил Дмитрий, указывая на зарницы.

— Саадак и лук ордынский размокнут, самострел не размокнет,— ответил Боброк.— Не о грозе речь, князь.

— Знаю... Не о грозе небесной, а о грозе земной теперь думы,— ответил князь.— Мы всю жизнь шли к этому часу. Мое место, воевода, в боевом порядке полка левой руки, ибо я сам надел на его витязей венец скорби!

Боброк с сомнением молвил:

— Место князя над войском!

— Славу мы с тобой поделим, воевода! Слава князя идти первым в бой, о том и рядились первые русские люди со своими князьями, на то и ставили их себе на стол, на кормление! Кто забудет о том, что князю в час грозный быть первым в грозе, то не государь, а псарь, а псаря собаки боятся, да не любят! Равная чаша пойдет завтра по кругу, мне равно ее и пить со всеми.

— Многие падут, князь, в полку левой руки. Ударить, а потом бежать, заманивая — большая кровь... У ордынцев быстрые кони.

— Ставлю я, воевода, рядом с тобой брата моего молодшего Владимира, хоть и рвется он в бой, потому как храбр! Паду я, ставь его на великое княжение, при тебе и ему нет супостата!

Шагом подъехали к войску. Вдали над Быстрой Мечей отгремела гроза. Погасли зарницы. Туман густел. За Красным холмом продолжалось движение, не затихло и в тумане.

Над русским войском тишина, изредка нарушали ее вскрики птиц, что испуганно метались в болоте. Ни Орда, ни московское войско не распускали в тумане разъездов. Туман столь густо окутал долину, что в двух шагах ничего не было видно. Рассвет с трудом пробивался сквозь глыбы тумана. Оба войска стояли друг перед другом как слепые.

Княжий Двор медленно двинулся за спину Большого полка. Дмитрий проехал на своем белом коне перед лицом всего войска.

Говорил перед воинами:

— Отцы и братья мои, сражайтесь ради господа и ради святынь наших, ради достояния нашего, ради жен, ради детей наших, дабы не сгинул русский корень навеки! Ни о чем, братья, земном ныне не помышляйте, ибо смерть ныне для нас не смерть, а жизнь вечная в памяти детей, внуков и правнуков наших!

Объехав полки, вернулся к черному знамени. Подозвал Михаила Бренка. Спустился с белого коня и дал знак Михаилу Бренку, чтобы тот спустился со своего коня.

— Брат мой и друг! — сказал Дмитрий.— Жизнь наша прошла рядом, потому не вижу иного и близкого, кому ныне стоять со стягом Москвы. Тебе стоять в моем облачении и стеречь стяг, а мне биться в рядах воинов.

Дмитрий отдал свои посеребренные доспехи Бренку, а себя повелел облачить в боевые латы. Отдал белого коня, сел на боевого.

Князья и воеводы говорили Дмитрию, что ему не подобает биться как простому воину.

— Знайте, воеводы и витязи, братья мои! — ответил Дмитрий.— Не я ли выше вас имел почести земного царя, ныне мне подобает идти первому к небесному царю!

Слова князя негромки, а из уст в уста разносятся на все четыре поприща по всему войску. Дмитрий встал в рядах полка левой руки. В тумане увидел каких-то воинов в странном одеянии, в медвежьих шкурах, пробирающихся пеши в заросли Смолки. Спросил, чьи они.

Ответил Андрей, князь кемский:

— То мои пешие пришли, князь. Карела и лопь.

И объяснил, что эти воины вооружены лишь широкими ножами и небольшими луками с тонко наструганными легкими стрелами. Бьют карельские лучники зверя в глаз, немецкого рыцаря в узкую щель забрала без промаха. Боброк поставил пешую кемь и лопь по берегу Смолки, чтобы загородила она левую руку засадного полка.

То были последние запоздавшие на поле.

Туман медленно поднимался.

Боброк и Владимир Андреевич ушли в засадный полк в дубраву. На дубах плотники поставили полати для воеводы. С крутого обрыва над долиной Смолки и Дубика, с дубов высоких все поле открыто. Туман, разорванный солнечными лучами, уходил в небо клубами, обнажая войска.

Вот она и Орда!

Шатер-шапка на холме и сплошные ряды конницы. Ровными полосами она опоясала поле за Красным холмом, пока хватает глаз. Великая сила!

Передовой тумен медленно двигался вперед. Ордынцы как бы сжимались, входя в горловину между Дубиком и Смолкой, а вот сзади, где еще ничем не ограничен размах поля, надвигаются за передовым туменом правое и левое крылья Мамаевой рати, они, теснясь, вдвигались в узкую воронку между Дубиком и Смолкой.

Туман поднялся, и Мамаю наконец-то открылось московское войско. Он не сразу поверил своим глазам. Нет, это не может быть передовым отрядом. Московская рать растянулась на все четыре поприща. Стоят пешие и конные, реют стяги. Стоят недвижно, как литые из железа. Блистают доспехи, горят наконечники копий, красная полоса червленых щитов опоясала весь строй.

Что сие значит? Что писал в своих прельстительных письмах Олег рязанский? Кого он обманывал? Обманывая Орду, он обманывал себя. Нет Орды, и нет ему защиты от Москвы. И цел ли Олег? Быть может, его уже нет, быть может, как трамбовкой, прошло это железное войско по Олеговой земле и вбило его в землю?

Мамай крикнул телохранителям, чтобы они привели к нему рязанского боярина Епифания Коряева, что толокся с весны при его войске. Он возил письма из Рязани в Литву, из Литвы в Рязань, из Рязани в Орду, он поручитель всего тройственного союза.

Привели на чело Красного холма. Мамай обвел рукой горизонт. Туман редел и в низине, на вершине в полную силу блистало на русских доспехах солнце.

Епифаний взглянул, и у него оборвалось все внутри.

Он понял, что настал его смертный час, что ничто не отведет руки ордынского палача. Он никогда не верил, что Дмитрий убежит в Заволочье, но он поддерживал эту ложь Олега, дабы не испугать Мамая, дабы не отменил Мамай поход на Русь, ибо только Орда всей своей силой могла ныне остановить возвышение Москвы. Но и Епифаний не думал, не предполагал, что Дмитрий дерзнет привести войско на Дон.

— Откуда здесь Дмитрий? — раздался тихий голос Мамая.— Почему он не ушел в леса? Где рязанское войско, где Ягайло?

Мамай говорил едва слышно, от этого было только страшнее. Нет, Епифаний Коряев не пал на колени молить о пощаде. Он знал, что пощады не будет. И сам дивился тому, что испытывал в ту минуту. Вдруг потускнела и растаяла вся его досада на Москву, на Дмитрия, забылись потери в Коломне, забылись поражения рязанцев, что нанес Боброк. Все это развеялось, а из глубины души поднималось торжество, что настал час гибели и Мамая, и ордынского владычества. Не было времени для мыслей о раскаянии, но слезы потекли из глаз от волнения, от сознания, что и он русский, и Русь подняла могучую руку на Орду.

Мамай что-то сказал коротко телохранителям. Они подхватили боярина под руки. Вот она и смерть.

Епифаний взглянул на Мамая, Мамай сделал знак воинам, чтобы повременили, ожидал, что скажет боярин, что приставит к Олегову обману. Боярин верно служил, хотя Мамай и считал его грязной душонкой.

— Мне отмщение и аз воздам! — твердым и совсем не льстивым голосом молвил боярин. — Мне смерть, хан, но и ты и твое войско ненадолго меня переживете! До близкой встречи, хан, грешили мы вместе!

Мамай отвернулся, телохранители оттащили боярина в сторону, бросили наземь, хрустнул его позвоночник.

На Красном холме, чуть отступая от джихангира, все его темники и эмиры, вожди косогов и ясов, хорезмский мелик, командор генуэзских наемников. Ждут его слова, но и сами видят, и сами умеют думать. Туман редел, поднимаясь выше и выше. Мамай погнал гонцов остановить движение передового тумена и крыльев, дабы иметь время оглядеться и все обдумать.

Застыл взмах крыльев Мамаева войска.

С левой руки русов отделилась цепочка всадников. Одна цепка, другая, третья развернулись в сотню, на рысях двинулись навстречу передовому тумену. Прошли не более как в полпоприща и остановились.

Когда Ачи-хожа прибежал с Вожи и рассказал, что Бегич стоял недвижимо перед русами четыре дня и ударил только на пятый день, Мамай никак не мог понять, чего же ожидал Бегич, почему тянул с ударом? Теперь, глядя на железный строй, на частокол гибельных копий, на блистание солнечных лучей на доспехах, на червленых щитах, на сияющее облако над русским войском, в которое слились стальные наконечники копий, он начал догадываться, чего испугался Бегич.

Сердце замирало. Остановить, остановить тумены и отойти, чтобы в обход, через Дон, миновать эту стальную сверкающую стену. На конях можно уйти от пеших, звать Тохтамыша и Тимура, поднять все земли, все улусы Чингисхана.

Но движение войск уже свершалось вне его воли. И кто примет приказ остановиться, как остановить ордынцев, что искони привыкли бить русрв; кто им объяснит, что перед ними стена несокрушимая, что русы пришли на Дон не выходы отдавать, не в полон пришли, а пришли Орду полонить?

Над Непрядвой и Доном, над всем полем, достигнув и Красного холма, взревели трубы, вслед ударили бубны. Сторожевой полк русов двинулся шагом на сближение с передовым туменом.

Мамай оглянулся на царевича Арапшу. Под его начало было поставлено все правое крыло удара Орды.

— Опрокинь и растопчи их левое крыло! — приказал Мамай.

Арапша упал на седло своего золотистого аргамака и помчался к туменам правого крыла.

По знаку Боброка трубы трубили вступление в бой. Он спешил лишить Мамая возможности отойти без боя. Дмитрий понимал, чего боится Боброк, на что он торопит, он опасался того же, но вблизи ему было видно, что передовой тумен без боя не отойдет. Из ордынских рядов выскочил на золотистом коне ордынский богатур. Был он огромен ростом, конь был тяжел и крупен. Он пустил коня вдоль русского строя и вертел копьем над головой. Он вызывал на поединок.

Те, кто ходил в Орду с посольством, узнали богатура Челюбея. В поединках он не имел в Орде равных. Челюбей посвистывал, поддразнивал русских витязей. Давно уже при встречах с Ордой не было поединков. Ни в битве на Проне, когда Мамай со своей тысячью всадников изрубил дружину Олега рязанского, ни под Шишевским лесом, ни на Пьяне, ни под Новгородом Нижним, ни на Воже... Стало быть, что-то держит передовой тумен, что-то мешает ему войти в бой. Челюбей выскочил ободрить своих. В этих поединках были свои неписаные законы, свой порядок, признанный всеми. Когда сходятся витязи, прежде чем поединок не кончится, никто не смеет выйти в поле, никто не смеет пустить стрелы. Поединок когда-то много значил, поединком могло все и кончиться, войско побежденного витязя должно и себя признать побежденным, однако это условие поединка давно не соблюдалось.

Остались с тех давних времен приметы. Примета одна: войско поверженного витязя самой судьбой обречено на поражение. Примета другая: коли оба воина падут, смотри, куда головой упал свой воин. Если головой к врагу, то победа, если головой к своему стану — поражение.

Иные витязи порывались выйти, но Дмитрий остановил их, ибо услышал за спиной слова Пересвета:

— Этот богатур многих сразит, если его сейчас не сразить. Я хочу сразиться с ним!

— Мы можем найти витязя моложе! — сказал князь Дмитрий.

— Умение в бою сильнее младости! Отцы и братья, простите меня, коли грешен перед вами! Ныне мой час поведенной чаши!

Пересвет поднял с лица прилбицу и пустил копя навстречу Челюбею. По старому уряду поединков им надлежало съехаться на длину копья, поклониться друг другу и разъехаться для смертного боя. Челюбей повернул коня навстречу русскому витязю.

Поверх доспехов у Пересвета архангельский шлем, остроконечный клобук, великий знак схимничества. По черному полю шитые красным шнуром пять крестов. Под схимой кольчуга с темным зерцалом, на кольчуге черная приволока, под кольчугой монашеская ряса. В левой руке червленый щит, у пояса меч.

Пересвет на белом коне, Челюбей на золотистом. У Челюбея копье, щит железный, кольчуга, шлем с забралом.

Сошлись для поклона. Пересвет повернул коня, повернул коня и Челюбей. Они разъехались, как то было положено, на четверть полета стрелы. Наклонили копья и пустили коней встречь.

Челюбей выше ростом, грузен и широк в плечах. Ему ведомы все уловки и увертки конного боя, в коротких стременах короткие ноги, сидит в седле крепко, умеет сильным толчком ноги кинуть себя под шею лошади и увернуться от копья, от меча ли. Рука у него твердая, удар отвести непросто, тело его быстро.

Рассчитывая на силу своей руки, Челюбей перехватил древко копья снизу и вскинул его над головой. Так тяжелые копья может брать только очень сильный человек, рыцарь копье берет сверху и выставляет его, как продолжение своей руки, да еще и продевает в кольцо, привешенное к голове коня, чтобы не утянулось бы копье концом вниз. Кольца на шее коня у Пересвета не было, и копье короче тех, коими вооружены ратники кованой рати. Пересвет взял копье сверху, нацелил его из-под локтя. Так оно длиннее, чем у Челюбея, придется богатуру в последний миг перехватить свое копье.

Пересвет припал к гриве коня и выставил копье, будто бы целя в грудь Челюбею. Нет, богатур, не перехватил копья, значит, нырнет. Пересвет в последнее мгновение рывком пустил коня в сторону, а Челюбей, нырнув под левый бок коня, пронзил копьем пустоту. Пересвет тут же вскинул коня на дыбы и повернул его на месте.

Сходились на этот раз с небольшого разгона. Челюбей не рискнул делать нырок, а перехватил копье рукой сверху. Пересвет толчком ног в низко опущенные стремена устремил за копьем свое тело. Челюбей кинул удар всей своею тяжестью, приложив к ней могучую силу руки. Каленый наконечник копья Пересвета пробил деревянный, обитый кожей щит Челюбея, пробил его кольчугу и, уткнувшись в кольчугу на спине Челюбея, выкинул его из седла к ордынскому войску.

Упираясь в стремена, Пересвет не мог уклониться от копья Челюбея и не поставил щит под удар. Чтобы не выбил его Челюбей из седла своим тяжелым ударом, он принял удар копья щитом, поставленным наискось, склонив его нижнюю часть внутрь. Надо бы, когда конье Челюбея коснулось щита, сделать небольшой поворот щитом вбок, и тогда железный наконечник ордынского копья скользнул бы по щиту вниз, быть может, задев бедро, а мог и скинуть копье в сторону. Но вот этого поворота не смогла сделать левая рука, ибо тело свое Пересвет кинул в удар, и копье Челюбея, скользнув по щиту, вонзилось, ниже щита в живот Пересвета.

Пересвет падал головой к войску врага, помня о страшной примете, уходя в вечность за единый миг. И, закрыв глаза, слышал трубный рев, бой бубнов и крик ордынский, конский топот. Не ведать ему, что подвигом своим оставил память на столетия, доколе жив хотя бы один русский человек на русской земле.

Ордынцы взвыли, кинулись на сторожевой полк, не ожидая трубного знака джихангира.

Передовой тумен — это всадники легковооруженные. Не у каждого, а лишь у сотников кольчуги и железные шлемы или мисюрки. Передовой тумен собран из стрелков, вооружен гибкими и легкими копьями, легкими кривыми саблями. Сила его в стрелах, сила его и в быстроте коней, дабы после сшибки всадник мог легко повернуть спину врагу и мчаться в горловину мешка меж двух крыльев войска, заманивая на гибель противника.

Все лето на кочевьях по Воронежу и Дону накапливалась ярость на русов, все лето накапливалась жажда идти на Русь, ограбить ее города, забрать несметно полону, на виду русского войска распалилась та ярость, вспыхнула полымем, когда пал непобедимый ни на одном из состязаний в Орде богатур Челюбей от руки русского воина.

С криком «Кху-кху!», с визгом, как одержимые мчались ордынцы на русов. Когда то было, чтобы русы не бежали от этого крика и визга?

Русские всадники в кольчугах, в железных шлемах. Копья тяжелые, мечи прямые, а у кого топоры вместо мечей. В рядах всадников великий князь Дмитрий, в рядах прославленные витязи во многих боях, бившие Ольгердовых рыцарей, поразившие Бегича на Вожс, в рядах воинов подручные князья великого князя. Сшиблись. Легкие сабли скользили по ошитым железом щитам, по кольчугам, гибкие копья ломались о щиты. Каждый удар русского воина — смерть ордынцу, каждый удар копьем пробивает и щит и кожаный нагрудник, каждый удар мечом рубит меховую шапку на голове ордынца. Ордынцы окропили кровью влажную и густую траву низины, что шла от истоков Смолки до истоков Дубика. Русские воины будто прошли сотней стежков первую линию ордынцев и мчались на вторую линию передового тумена.

Но эти не забыли, в чем задача передового тумена. Развернули  коней и  показали  русам  спину.  Погонят! Так легко им далась победа! Погонят! Когда это было, чтобы враг не влетал в горловину меж правым и левым крыльями?

Но трубили трубы всего русского воинства, и русские всадники, весь сторожевой полк, круто, в два потока развернулся на ходу и поскакал назад, к строю всего русского войска.

Боброк стоял на дубовых полатях. Вздохнув, с облегчением перекрестился, когда увидел, что, не потеряв строя, не поддавшись горячности, сторожевой полк отвернул от ордынцев.

Мамай поднял руку.

Загремели бубны на Красном холме, пронзительно взвыли трубы. Правое крыло удара выбросило вперед стрелков из луков, следом выбросило стрелков левое крыло войска.

Битва началась.

Пошла поведенная чаша.

5

Всадники передового тумена и всадники правого и левого крыльев сошлись на поле меж истоками Смолки и Дубика, перестроились и выбросили первую волну в лицо русскому войску.

На четыре поприща растянулась лавина всадников. У каждого стрелка из лука по тридцать стрел в колчане. Стрелок научен посылать стрелы на скаку коня. Каждые три секунды стрела.

Лук пускает убойную стрелу на триста шагов, начиная с трехсот шагов от русского строя каждый всадник выпустит по десять стрел. Каждая тысяча успеет пустить по русскому строю десять тысяч стрел. В тумене десять тысяч всадников. Это не дождь, это ливень, это поток стрел, они прольются рекой. Русы стоят неподвижно, плечом к плечу, каждая стрела должна прийти в цель. И тут же вторая тысяча стрелков выпустит еще десять тысяч стрел. По неподвижной цели, по строю воинов, стоящих плечом к плечу, по сплошной цели.

Стрела из самострела со стальным луком убивает на тысячу двести шагов коня, убивает воина без доспехов и без кольчуги, в шестистах шагах нет доспеха, что защитил бы от железной стрелы. Четыре тысячи настороженных самострелов ждут подлета ордынских всадников. Воины в русском строю насторожили луки.

Ордынцы Арапши шли рысью. Они еще не подняли луков, не спешили, уж больно открытой и завидной была цель. Одиноко и высоким медным гласом затрубила труба в московском войске. Четыре тысячи железных стрел рванули воздух.

Лава шла рысью, хлестала еще не примятая трава по бабкам коней. Красиво шли ордынцы, пригнувшись к шеям коней, натянув луки. Громом отозвался удар железных стрел о конную лаву. И будто бы не было всадников, будто бы ровным было поле, и таким и осталось. Вопли, ржание раненых лошадей, мечущиеся кони катаются по земле, вскакивают, опять падают. Залп достал первую лаву на расстоянии в четыреста шагов. Это все равно что удар копьями в четверть поприща длины. В полусотне шагов шла за первой лавой вторая лава. Они не успели остановить коней и прошли в несколько секунд эти полсотни шагов.

Если бы в первой линии вырвало бы до сотни, до двух сотен всадников, если бы впереди все еще шла бы первая линия, быть может, и вторая лава без задержки миновала бы смертный предел. Но первая линия была сметена, и вторая остановила коней на смертной грани, чтобы повернуть назад. На развороте ударил второй залп, почти по неподвижной цели. Немногие уцелели, только те, кто, услышав гром летящих стрел, тут же и пали с коней, чтобы быть растоптанными третьей лавой, ибо третью лаву вел сам Арапша. И столь страшен и гневен был его вид, что третья линия перескочила через тела поверженных, через трупы коней, рассеяла, смешала строй и дошла до предела, с которого можно было пустить стрелы. Стрелы пустили, но тут же получили в ответ с расстояния в двести с лишним шагов по четыре железных стрелы на всадника.

Арапшу спасли кольчуга и стальное зерцало, спасло забрало на шлеме, конь его пал, пронзенный сразу тремя стрелами. В тяжелых доспехах не встать без помощи. Арапша полз, к нему скакали его телохранители, его неистовые барсы из Ак-Орды. Подхватили под руки и потащили назад между коней...

Мамай стоял как изваяние. Он окоченел. Этакого он не ждал. Знал, что битва будет нелегкой, знал, что Бегич был искушенным воином и пал на Воже не по неразумию, а повержен был могучей силой. Но этакого не ожидал. Самое грозное оружие, которым Орда побеждала всех, с которым Чингисхан прошел от далекого Ольнонского бора сквозь страну Хань, поверг империю, поверг Хорезм, а хан Бату дошел до Адриатического моря, грозное оружие, которое убивало, секло врагов до рукопашного боя, которое терзало тело врага до того, как он поднял меч,— ордынский лук оказался бессильным.

Мамай дал знак трубачам, чтобы посылали в бой всадников левого крыла, а всадники правого крыла готовились бы к бою и давили бы со спины на левое крыло, развернутое в боевой порядок.

Командору генуэзской пехоты он сказал, чтобы тот спешил всех тяжеловооруженных всадников из туменов главных сил и построил их во фряжский строй. На конях оставались лишь воины правого и левого крыльев.

Сотни первой линии левого крыла собирались из косогов. То были союзники поневоле. Мамай решил завалить поле телами косогов, заслонить ими своих ордынцев. К Арапше поскакали гонцы с повелением: копьями и мечами гнать косогов на русские стрелы.

Это устраивало Арапшу, он мог увидеть, как обороняются русы, тогда уже и бросить в удар свои тумены правого крыла. Он искал слабое место в обороне русов. Его воины пытались найти броды через Смолку и просочиться в лес, чтобы лесом обойти строй русов. Смолка и неширока, и не так-то глубока, но подходы к ней — вязкое болото. Кони проваливались по брюхо, дно у речки вязкое. Сотня воинов едва пробралась к воде, и тут из травы, из камышей, из осоки встретили их стрелы. Они разили всадника в лицо, коня в глаз. Здесь обхода не было.

Арапша наносил удар по правому крылу русов, удар наискосок, заворачивая всадников боком к русским стрелам. Три, четыре, даже пять линий выходят одна за другой под стрелы наискось, глубина строя увеличится до ста и более всадников. Одна сотня будет идти под защитой другой сотни. Правая сторона будет нести потери, но те, что в глубине, достигнут конных русов.

Боброк предполагал, что после налета первых лав Мамай задумается о тактике боя. Спешит ли свои главные силы и сразу начнет движение пеших воинов или попытается опрокинуть конные полки правой и левой руки? Предполагал он и задержку в ходе битвы, ожидал выдвижения стенобитных орудий.

Когда Арапша начал продвигать вперед плотно сдвинутые сотни всадников левого крыла, Боброк понял, что удар готовится по полку правой руки. Орда выманивает конницу из строя. В поле выходить рано. Орда в любой точке имеет численный перевес, и еще не создано перелома. К Андрею Ольгердовичу поскакали гонцы с приказом не ввязываться в преследование.

Семен Мелик скакал за строем Большого полка к полку правой руки, чтобы оттуда руководить стрелковым боем. Мог он, однако, не спешить, каждый сотник, каждый десятский, каждый стрелок знал, что делать, хотя и впервые видели нападение косым строем. Целиться в стрелять! Пускать и пускать стрелы по коням, если трудно попасть во всадника.

Железные стрелы клоками рвали ордынский строй, валили всадников, сбивали лошадей, однако конный косяк Арапши неуклонно приближался к кованой рати Андрея Ольгердовича.

Косые сотни вошли в полосу обстрела пешего полка. Опустились гибельные копья, сверкнула стальная дуга. Но ордынцы — мимо, к кованой рати. Стрелки выпускали каждый по железной стреле с промежутком в шесть секунд. Первый ряд переяславских копейщиков пускал стрелы из лука, три секунды — стрела.

Легковооруженной коннице при встрече с кованой ратью следует рассыпаться редким строем, кружить вокруг неповоротливого всадника, вокруг отягченного грузом железа коня. Косогов стиснули с двух сторон. С одной стороны их секли стрелы, и они невольно теснились влево, с другой стороны давили копьями ордынцы. И косоги не раскинули строя, негде было раскинуть, когда затрубили трубы в полку правой руки, и, собираясь в клин, углубляя ряды, на них тронулись на рысях воины Андрея Ольгердовича.

Кованая рать рассекла надвое лаву косогов, на ходу раздвигая клин. Литвины, псковичи и полочане разили двуручными мечами. Привстав на стременах, литвины били с высокого замаха, и нечем было отразить такой удар. Когда один опускал меч, то другой только его подымал, будто цепами молотили рожь. А если косог рвался к рыцарю, пока тот не поднял меча, из второго ряда его поражало длинное копье. Тех, что были оттеснены к копейщикам, не переставая, секли железные стрелы.

Клин кованой рати раздвигался. Одна сторона основания клина теснила косогов к болотам у Дубика, другая сдвигала их на копья переяславского полка. Молот ударил, меж наковальней и молотом ломались копья, выпадали из рук мечи, началось теснение, всаднику рукой не взмахнуть.

Андрей Серкизович понял, что настала минута пешим ударить по конным. Ударили бубны, и в такт их боя двинулся переяславский полк тихим шагом, как не раз ходил, выверяя каждый шаг, на учениях. Медленно, склонив длинные копья, полк давил на конных сбоку. Правое крыло русского войска изогнулось полумесяцем, опрокидывая конные сотни ордынцев.

И вот уже клин кованой рати литвинов и псковичей пронзил насквозь косогов и врезался в Мамаевых всадников, подбирая как юбку основание клина и расширяя свое чело.

Двуручные мечи обрушивались на меховые шапки, ломали легкие щиты, ломали всадника и коня одним ударом.

Такого боя не знали ордынцы, такого боя они не умели держать, им нужен простор, им нужен размах для броска аркана, им нужно место для бега, чтобы на скаку разить врага стрелами.

Опрокидывая задних, передние показали спину кованым воинам. Столетиями внушалось, это в крови жило — убегай и поражай, заманивай и выводи под стрелы своих.

Пеший переяславский полк остановился. Под ударом бубнов медленно попятился назад.

Боброк с волнением смотрел на конницу Андрея Ольгердовича. Пора отходить. Не увлекся ли? Дал знак трубить отход. Взревели сотни труб, посылая короткие сигналы. Кованая рать остановилась. Передние стояли, задние заворачивали коней, возвращаясь в строй.

— Боже! — молвил Владимир Андреевич.— Один раз увидеть и умереть!

Мамай оглядывался назад. Он ждал, когда двинется в обтек холма пеший строй. Коноводы отводили коней, всадники спешились, командор на белом коне ехал впереди. Россыпью перед грозным лесом копий шли арбалетчики.

Боброк видел, как из-за Красного холма выползает ощетинившаяся копьями черепаха. Мамай спешил всадников, стало быть, не выйдет из боя, спешил всадников, стало быть, огромный перевес в коннице исчез, конные силы сравнялись. Столкновение пеших воинов — этого и искал Боброк, это задумано с князем Дмитрием, когда еще только вооружались городовые полки.

Пеший строй против пешего строя, тут сила за тем, кто лучше подготовлен во множестве действовать, как один.

Левое крыло Орды измято и спешено. Правое крыло Мамай бережет. Стало быть, когда пешие сойдутся, весь удар придется на полк левой руки ордынским правым крылом. Стало быть, главные силы ордынской конницы ворвутся в мешок под удар засадного полка. Теперь ждать этой минуты!

Сколько идти пешим ордынцам от Красного холма? Им идти три с половиной поприща. Это час хода.

После воя, конского ржания, стука мечей наступила великая тишина. Иеромонах Троицкой обители потом запишет: «В 6 часов днии соходящимися на усть Непрядвы реки, сила великая ордынская борзо с шоломяни грядуща, и ту сташа, ибо несть места, где им разступитесь; и тако сташа, копия закладаше, стена у стены, каждо их на плещи предних своих имуще, предни кратче, а задни должае. А князь великий тако ж с великою своею силою русскою з другого шоломяни поиде противу им. И бе страшно видети две силы великия снимающаяся на кровопролитие, на скорую смерть».

Шум возникал из тишины. Нарастал земной гул, заглушал все иное, затем донеслись шорох шагов, звон оружия, крики сотенных и десятских, подравнивающих пеший строй.

Боброк отмечал, что идут не в ногу. Не обучены пешему бою. Идут генуэзцы, хорезмийцы, ордынцы... кого только нет!

Привычен глаз у Боброка. Сила грядет страшная. Вот когда настал час изведать поведенную чашу.

Русский строй в глубину имеет девять рядов. Орда шла строем в восемнадцать рядов. Все вложил Мамай в этот удар! Все!

Но вот с копьями у них не так-то ладно!

То лишь копья, а у русских пеших не копья, а сарисы. Самое длинное копье у ордынца в семь локтей, у русского копейщика — в восемнадцать локтей.

Семен Мелик кратко протрубил.

Стрелки, что стояли в конных полках, перебежали по зову его трубы в ряды пеших копейщиков. Четыре тысячи самострелов взяли под защиту полосу в два с лишним поприща. Стрелки встали в два ряда по две тысячи стрелков в каждом ряду. Первый ряд опустился на колено, второй стоит в рост. За каждым стрелком заряжающий.

Предстоит поединок с генуэзскими арбалетчиками. Они приближаются под прикрытием щитоносцев. Их не так-то много, но каждая их стрела страшна, каждая придет в цель.

Пора пускать шереширы.

Трубы позвали пеших копейщиков и стрелков расступиться в промежутках между полками. Открылись большие пороки и большие самострелы.

Сначала большие самострелы пустили огромные стрелы. Это удар по генуэзским арбалетчикам. Стрела в два роста воина, толщина в руку. Вторым залпом пущены шереширы. Огненные хвосты очертили дугу.

Еще залп. Вверху взрывались шары и изливали горящее земляное масло. Загорелась земля под генуэзцами, заколебались щиты щитоносцев. Стрелки сделали первый залп.

Четыре тысячи железных стрел ударили по щитам щитоносцев и раскололи щиты.

Арбалет силен против арбалета, но один арбалет против десяти арбалетов — ничто.

Генуэзские арбалетчики попятились, ордынцы погнали их копьями вперед. Под командором убило лошадь, и он встал в пеший строй. Шереширы чертили небо огнем, лилось горящее земляное масло на пеших воинов Орды.

Пыль и дым заволакивали низину.

Медленно надвигались всадники правого крыла Орды, готовясь броситься на полк левой руки.

Пора!

Боброк поднял шестопер. Трубы подали протяжный глас. В бой тронулся полк левой руки, всадники навстречу всадникам.

Арапша жаждал, чтобы левый фланг русов вышел в поле. И вот пошли, пошли, переходят на рысь! Срубиться, потеснить и на плечах русов ворваться в их стан, обойти пеших копейщиков — и битве победный конец. Для этого и берет туманы правого крыла, для этого ослабил левое крыло.

405

Арапша бросил навстречу полку левой руки первую линию правого крыла. Ее задача рассеять русский строй, втянуть в рукопашную, вывести на простор перед болотистой речкой, развернуть бой меж Красным холмом и узкой речной долиной и прорваться по чистому пути за спину русов.

Ломаются копья, перешли в рукопашную. Тяжелы мечи у русов, умелы руки, что их держат. Неведомо Арапше, что ударили на него лучшие русские витязи, что в их рядах великий князь московский.

Русы сломили, оттесняют первую линию правого крыла.

Арапша застыл в ожидании, ловит мгновение, когда вводить в бой вторую линию правого крыла, а затем бросить в прорыв своих ак-ордынских барсов.

Ослабить, немедленно ослабить ордынское крыло, отвести запасные сотни Арапши. Боброк дал знак трубачам. Затрубили трубы.

Кованая рать Ольгердовичей двинулась нешибкой рысью. Бой неравный, кованая рать пробила насквозь левое крыло Орды. Арапша неистовствовал. Пришлось перебросить запасных всадников на левое крыло, чтобы остановить русский полк правой руки, чтобы не зашли они за спину пешего ордынского строя. Трубили трубы правого крыла, Арапша требовал подмоги у Мамая.

Мамай понял, что происходит у Арапши. То проблеск надежды — они выманили в бой русов, теперь надо их уничтожить и совершить охват русского пешего строя. Мамай послал свой тумен к Арапше, пять тысяч испытанных воинов, пять тысяч ветеранов похода на Тевриз.

Между тем пеший строй Орды вошел в полосу поражения. Четыре тысячи железных стрел нанесли первый удар по пешему ордынскому строю. Они шли плотно, плечом к плечу. Прикрыты щитами, в доспехах, с опущенными забралами. Задние давили на передних. Смерть рвала строй, задние переступили через убитых и шли. Второй залп — две тысячи стрел — последовал через шесть секунд. Железные стрелы пробивали щиты и зерцала, пробивали панцири и хорезмийские доспехи. Это все равно что удар копьями. Задние переступили через передних, ударил третий залп двух тысяч железных стрел. Ударили четвертый и пятый залпы. Еще четыре тысячи железных стрел врезались в ордынский строй.

Большой полк не вызывал беспокойства Боброка, его тревожила обстановка на левом фланге. Витязи увлеклись рубкой. Никогда еще до этого дня и часа русские витязи не рубились с ордынцами, не опасаясь ханского гнева. Поднимая меч, русский воин всегда задумывался, а что воспоследует от его удара по ордынцу для всей русской земли. Разогнать грабителей нетрудно, а не придет ли вслед ордынская рать, как уже приходили рати Дедюни и Неврюя? Ныне пришла вся Орда, и витязь волен рубить с полного замаха. Дорвались, накипело, скопилось.

Полк левой руки прорубился сквозь ордынские ряды, прошил их насквозь, схватился со второй линией правого крыла. Свершилось то, чего и опасался Боброк. Трубы затрубили отзыв из боя, пора бежать, пора затаскивать за собой ордынцев под удар засадного полка. Трубили трубы, но витязи не могли оторваться от ордынцев, строй распался, бой превратился в сотни и тысячи поединков. В поединках сила за тем, кого больше числом.

Устраивая войска, Дмитрий и Боброк колебались, кого поставить в полк левой руки: конную дружину Москвы, обученную строю, прошедшую испытания и под Любутском, и под Тверью, и на Воже, или сводную дружину подручных князей и вольных витязей. Удар засадного полка должен был решить исход боя, снять численный перевес Орды, удар должен быть сильным, сосредоточенным, уничтожающим. На этот удар нельзя пускать полк, не умеющий действовать в бою как одна рука. Поставили в полк левой руки дружины подручных князей и вольных витязей. Немногое от них требовалось — вовремя остановиться и бежать. Не остановились, разбрелись по полю, рубятся отчаянно, смело, не жалея жизни. Войско удельных княжеств последний раз показывает свою удаль. Прошла пора удалых всадников, пришла новая, иная сила на поле сражения — горожане, черные люди, пахари, вооруженные самострелами, стрелы вместо удали. Конец ордынским завоеваниям, конец господству конницы в поле, конец и богатырской удали князей и бояр. Но там, в рубке, князь Дмитрий!

Владимир Андреевич торопит:

— Они не могут вырваться! Им надо помочь! Пустим засадный полк и одолеем. Погоним!

— Нам не надо их гнать, нам надо их уничтожить! Они рассеются в поле и вновь соберутся. Рано, князь.

— Там мой брат!

— Он и мой брат! — ответил Боброк. — Он не простит нам, если мы выроним из рук победу!

Боброк отвечал князю, а сам смотрел, как сходятся пешие рати. Смерть вырывала ордынцев из пеших рядов, их осыпал дождь стрел из луков. С больших пороков рвали их ряды огромные стрелы, но они шли неуклонно.

Боброк не знал такого войска, которое выдержало бы такие потери, не побежало бы вспять от этого ужаса. Пылью и дымом от шереширов заволокло ордынцев. Ветер дул в лицо Большому полку, дымом заволокло и пеший строй Большого полка. Теперь пешие полки должны сделать разбег и ударить встречь на ордынцев.

Грохот сотряс поле. Копья ударились о щиты. Четыре года обучал Боброк и его воеводы копейщиков бить копьями. Короткое копье достало первого в ряду, копье вонзилось, не выдергивай, второе копье ударит этого же ордынца и сбросит его с твоего копья. Длинное копье из третьего ряда поразит ордынца из второго ряда. Если он отведет копье воина третьего ряда, его поразит еще более длинное копье четвертого ряда. Если не опускать копья, если давить всей силой, вражеский строй опрокинется. Таких потерь не выдерживают воины ни одного войска. Только не ломать строй, только действовать копьями. Копья массивны, древки их прочны, их не сломать и не перерубить.

О мече забыть до того часа, пока враг не побежит.

Учили, но как там, в дыму и пыли, в тесноте, когда сошлись в ярости две пешие рати?

То ли оттянуло ветром, то ли попятилась Орда? Из дыма и пыли открылись разбитые ряды ордынцев, изогнутые волнистой линией, разорванные, но не бегущие. Ордынцы тут же бросались вперед и откатывались опять, отброшенные невидимой силой. Трубили надсадно трубы, отзывая полк левой руки из боя. Уже и сечу на левом фланге заволакивала пыль.

— Воевода, опомнись! — говорил Владимир Андреевич.— Какая польза в нашем стоянии? Гляди, как гибнут наши! Там брат мой!

— Беда, князь! Беда, но еще не гибель!

— Я  поведу  свою дружину! — крикнул  Владимир.

— Ты забыл завет брата старейшего! Быть может, завет покойного твоего брата! Терпи, князь! Наша победа!

Трубы, не умолкая, звали полк левой руки назад.

Князь Дмитрий знал и помнил, на что он ведет полк левой руки. Но и он не ожидал, что удар его конных витязей будет столь сильным. Он привык смотреть на ордынского  воина  как  на  недостижимый  для  русского всадника образец. Полтораста лет никто не смел поднять на них меч! Не в рукопашной была страшна Орда для русского воина, стрелами секла русские дружины и, проредив их ряды, спешив, изранив коней и всадников, саблей лишь добивала. Ныне пришлось ордынским всадникам сойтись на равных с русскими витязями.

Тяжелыми копьями полк левой руки опрокинул первые ряды, раздвинул ордынские сотни и мечами разил стесненных в движении ордынцев. Момент начать отход еще не был упущен, но тут ордынская стрела убила под Дмитрием его боевого коня. Падая, конь увлек и Дмитрия, он не успел вырвать ноги из стремян. Конь прижал его к земле. Ослябя и Капуста окружили князя, гридни из сотни княжеских телохранителей сомкнули кольцо. Князя извлекли из-под коня, гридня отдал ему своего коня, Дмитрий двинулся вперед! Пора! Он дал знак трубачу, чтобы трубил отбой, но трубач не успел издать и звука. Стрела, пущенная почти в упор, сразила и трубача.

Время упущено. Строй распадался, и труба воеводы не могла отозвать воинов, не привыкших действовать все, как один.

Каждый бился с отвагой и яростью, врезаясь в податливый строй Орды. Одного удара мечом по кожаным латам ордынца было достаточно. Но один, два, три, четыре удара сабли по доспехам не проходили даром. То немела рука, то от удара в голову мутнело в глазах, а иной удар ордынца приходился в сочленение шлема с кольчугой, и падал витязь, сраженный насмерть. Ордынцы, видя, что крепки доспехи русов, рубили и кололи коней. Русы без коня, в тяжелых доспехах падали от толчка, не могли подняться и погибали под конскими копытами.

Трубы надрывались, трубили отбой. Дмитрий собирал вокруг себя всадников в строй. Его сотня телохранителей прорубалась назад, но и ей все время приходилось оборачиваться, чтобы защитить себя со спины.

«Назад! Назад!» — трубил рог великого князя. Но кровавым был этот путь назад. Те, кто успевал оторваться от ордынца, получали тут же стрелу в спину. Иные не хотели уходить из боя и никак не могли понять, что победа в беге, в быстром беге.

Но сила ломит солому. Теряя витязей, полк левой руки начал медленно пятиться под нажимом новых ордынских сотен.

Арапше трудно окинуть взглядом поле боя, но опыт ему подсказывал: только опрокинув здесь русов, он сможет повернуть ход всей битвы. Вперед, в обход русской пешей рати, ударить со спины на нее, и тогда рухнет сила московского войска. Он рвался вперед, не ведая, что не к победе рвется, а к полному поражению. Орда помогала русской победе, но победа давалась обильной русской кровью. Полк погибал...

— Боже, боже! — шептал Владимир.— Не дай погибнуть! Боже!

Боброк видел, что князь на пределе терпения и может свершить непоправимое. Не всякому дано оценить соотношение всех частей битвы.

— На коня, князь! На коня! Час близок! — крикнул Боброк, успокаивая Владимира.

Владимир чуть не спрыгнул с полатей, пал в седло. Боброк поднял шестопер. Когда опустит, входить в бой засадному полку. Шестопер не опускался, тысячи глаз следили за ним.

Ордынцы погнали полк левой руки. Боброк облегченно вздохнул. Многие падали в этом беге, то был не заманный бег, то был бег разбитых, израненных, измученных витязей. То там, то здесь они останавливались небольшими кучками, рубились и падали, рубились и падали...

Арапша бросил в бой последние сотни второй линии правого крыла и повел за ними отборных воинов Орды, тумен Мамая. Чингисхан учил — правое крыло войска должно захватить и подрубить знамя противника.

Рассеянный полк левой руки оторвался от левого фланга Большого полка. За спину Большого полка вломились ордынские всадники, однако пеший полк, что стоял под прямым углом к Большому полку, опустил свои длинные копья и отбросил всадников. Ордынцы гнали полк левой руки, точнее россыпь русских всадников, что осталась от полка левой руки, к Непрядве.

Князь Владимир Андреевич не спускал глаз с шестопера воеводы. Он плакал, плакали те, что стояли рядом в бессильном нетерпении. Но воины московской дружины, московского конного полка помнили, как гнали они Ольгерда под Любутском, подчиняясь знакам этого шестопера, помнили Переяславскую битву с Суздальцем, помнили, как спускался с городской стены тверской князь Михаил, помнили Вожу. Ждали.

Ждал и Боброк. Он умел ждать, он двадцать лет ждал этого часа.

В горловину между дубравой и копьями пешего полка втекали ордынские сотни. Чем больше их втечет, тем страшнее будет разгром Орды.

Русские всадники бросались в Непрядву, иные успели повернуть коней и скакали к стягу великого князя. А вот этого им не следовало делать. Стрелки второго ряда повернулись спиной к Большому полку, лицом к Княжьему Двору, к стягу.

Ордынцы мчались к стягу, но мчались к стягу, чтобы стать у него, и русские всадники. Стрелки не могли поднять самострелов. Поражая врага, они поразили бы и своих.

Московский конный полк был обучен в такую минуту пасть с коней и лечь ничком на землю, витязи не были этому обучены, они спешили к конной сотне, что охраняла княжеский стяг.

Не так было задумано, надо поправлять на ходу. Еще несколько минут, и русское войско онемеет, если ордынцы достигнут Княжьего Двора и подрубят стяг. Там трубачи русского войска.

Шестопер Боброка не опустился, а чуть отклонился вправо.

Затрубила одинокая труба в дубраве, и высоким тоном откликнулись ей трубы под стягом. То Боброк призывал к стягу Дмитрия Ольгердовича с его кованой дружиной. Всадники, закованные в доспехи, отделились от полка правой руки и устремились к стягу. Но им надо пройти два поприща нешибкой рысью.

С крутого берега Дона, там, где стояли обозы, не видно было хода сражения. Доносились крики и визг ордынцев, когда они бросались в бой, доносились стук мечей, конское ржание, докатилась тяжкая поступь пешей Орды. Слышали в обозе гром, когда столкнулись пешие рати. Увидели из обозов, как ордынцы погнали всадников полка левой руки.

Игнат знал, что в дубраве стоит засадный полк, что в дубраве Боброк, он не видел, вступил ли в бой засадный полк, но видел, что в Непрядву скатываются русские всадники. В бою и он подчинен наибольшему воеводе, но знаков Боброка ему не предназначалось, он не видел шестопера воеводы, за которым следили тысячи пар глаз засадного полка. Обозники вооружены, как издавна вооружались ополченцы. У кого рогатина, у кого копье, топоры и луки у всех. А разве обозники не подмога? Игнат бросил в бой обозников. Они быстро перешли по переправам и осыпали стрелами всадников Арапши.

Арапша мгновенным взглядом оценил силу этой подмоги русским всадникам. Гортанный вскрик, сотни из Мамаева тумена кинулись к переправам. Но не так-то легко иссечь отчаявшихся, разъяренных русов даже и Мамаевым «неистовым». Ордынцев валили с коней, рубили топорами, кололи рогатинами, вспарывали ножами брюхо коням. Кровавый клубок скатился в Непрядву, не разнять ордынцев и русов.

Игнат рубил топором, пока не обрушился ему на голову ордынский кривой меч. Потемнело в глазах, кровавый туман застилал глаза, успел схватить ордынца за ногу и, падая, стянул с коня в реку...

Михаил Бренка знал, что конница встречает конницу боем, а не стоя на месте. Он устремил свою сотню навстречу Арапше.

Сшиблись. Тяжелые копья ордынцев раздвинули Арапше дорогу к воину в серебристых доспехах. Михаил Бренка был молод, искусен в рубке, но в поединке с ордынскими богатурами не испытан.

Бренка нанес удар мечом, этот удар рассек бы и железный шишак, но пришелся в пустоту. Арапша исчез под конем, тут же вновь взвился в седло и, откинув руку с острой, как огонь, саблей, скользнул ею по сочленению шлема с броней. Бренка пал с коня.

Впереди гридня со стягом, то безоружный враг, не отбиваться же ему древком стяга. Арапша срубил его и рубанул скользящим ударом по древку стяга. Пересек надвое древко, и стяг упал.

Ордынцы взвыли в восторге, вырвался крик бессильной ярости в русских рядах.

Опустился шестопер Боброка. Не падение стяга его опустило, а развертывающиеся сотни кованой рати Дмитрия Ольгердовича, широкой броней охватившие всадников Арапши.

Первым вырвался конь Владимира Андреевича, но князя тут же обошли и оттеснили назад. Разворачивался для боя конный московский кованый полк. Всадники опустили длинные и тяжелые копья. Шла первая тысяча на удар.

Под князем Дмитрием было убито три коня. Доспехи выдержали много ударов, были помяты, но топоры Капусты, Осляби и стрелы Мостыря оберегали князя. Поредели ряды княжьих телохранителей, устлали поле его гридни от Смолки и до Непрядвы. Мостырь давно обучился бою на всех видах оружия, но всему предпочитал самострел. На взвод стальной пружины воротком у него уходило восемь секунд. Каждые восемь секунд он пускал железную стрелу, и она всегда находила цель. Он прятался в рядах княжеских телохранителей, и лишь только ордынец заносил над князем саблю или топор, его тут же поражала железная стрела.

Ослябя сражался рядом с князем, он никому не давал приступить к князю справа, Капуста оберегал князя с левой руки.

На Ослябю охотились. Уже несколько степных богатуров Арапши пытались его свалить, но пали от топора русского витязя. Тогда ордынцы расступились и осыпали Ослябю стрелами. Убили под ним коня и облили стрелами, когда он пытался встать.

Как только пал Ослябя, к князю прорвались пятеро ордынцев. Он свалил топором того, кто бросился с лица, отразил топором удар сабли. Удар топора по рукоятке сабли вырвал ордынцу руку из плеча. Один удар ордынца достал князя. Сабля скользнула по шлему и упала на плечо, на мгновение осушив руку Дмитрию. Но тут вывернулся на левую сторону Капуста и рассек топором ордынца. Ордынца рассек, но неудачно повернулся спиной к нападающим. На него сразу обрушились два удара. Пал и Капуста. Стрела, пущенная Мостырем, сразила ордынца, что замахнулся для второго удара по князю. Телохранители успели подскочить к князю и оттеснили ордынцев.

Князь и Мостырь вырвались из смятни и, оторвавшись от преследователей, остановились на берегу Непрядвы. Поле для засадного полка очистилось. Дмитрий и его гридни собирали витязей. Немногие смогли к ним пробиться, а те, что смогли, спешились и пешим строем отбивались от конных. Не отбились бы...

Загудела земля от тяжелого скока отяжеленных броней коней, отяжеленных закованными в доспехи всадниками. Молча, а оттого и страшно ударили они в правый фланг ордынского прорыва, ударили по массе и, опрокидывая ордынцев, будто бы железной стеной покатили их на копья устюжского полка. Пеший устюжский полк двинулся навстречу ордынцам.

Всадники, закованные в броню, наносили удар наискось, прошив первые толпы ордынцев, сделали доворот и, сомкнув ряды, прорезали ордынцев, ввергающихся в горловину меж устюжанами и дубравой.

Вторая лава кованого московского полка сметала ордынцев на подступах к Непрядве, загоняя их навстречу Дмитрию Ольгердовичу.

Арапша мгновенно оценил то, что произошло. Орда попала в засаду. Он повернул свои сотни в спину русской пешей рати, развернул их пробиться насквозь из мешка. Единственно правильное и возможное решение. Но он забыл о стрелках, думая, что и они втянуты в бой пеших. И лишь только его сотни оторвались от русов и распластались в намете, устремляясь в спину Большого полка, как залп железных стрел рванул воздух. Один и тут же второй залп. Четыре тысячи железных стрел вытянутых полумесяцем стрелков. Арапшу пронзили три стрелы, его коня — две стрелы. Падая, он даже не увидел неба. Стрелы били как копья.

Андрей Ольгердович без знака Боброка понял, что и ему пора. Он двинул кованую рать полка правой руки на левое крыло ордынской конницы.

Тимофей Васильевич Вельяминов, воевода Большого полка, двинул пеших копейщиков вперед. Переступив через тела убитых, копейщики давили на ордынцев, не допуская ни одного до рукопашного боя.

Но и копьем сдвинуть массу обезумевших от ярости людей не так-то легко. Копья кололи, все время находя себе цель, кололи и мертвых, ибо мертвому некуда упасть, прижатому к копьям давлением живых сзади. Ярость бессильна против копий в восемнадцать локтей в длину. И если ордынец хватался за конец одного копья, то тут же его поражало другое копье. Это уже был не бой, это была не рукопашная, это железо давило человеческую плоть, пронзало ее, рвало на части, а сдвинуть не могло.

Дмитрий пробивался навстречу Дмитрию Ольгердовичу. Безумна сеча вокруг. Они прорубались пешими сквозь конную массу. Быть бы Дмитрию изрубленным, если бы ордынцев не сдавили так тесно, что и сабли не поднять. Оглушили ударом по шлему Дмитрия. Гридни затиснули его в свои ряды. И вот они, псковичи, пробили ордынское месиво. Дмитрию подвели пятого по счету коня. Он взобрался в седло. Притупился его меч. Дмитрий отстегнул топор, обернул руку паворозою и рубил топором.

Обтекая пеший строй ордынцев, в спину им зашли всадники московской дружины и, сдавливая фланги, свертывали их строй перед Большим полком.

Боброк тяжело дышал. Слезы неудержимо бежали из глаз. Он положил левую руку на плечо отроку Андрею, крестнику великого князя, и губы его шептали:

— Ты, младость, гляди! Гляди, как разум одолевает тупую силу, гляди, как дух воспаряет над злом и яростью! То не витязи, то не воины бьют и гонят Орду, гонят Орду руки искусников, что выковали железные стрелы, что одели воинов в железо, что ковали мечи и длинные гибельные копья! Ныне просыпается и возрождается Русь! Пусть с тобой на всю жизнь уйдет этот день, отрок!

Всадники серпуховской и воровской дружин с Владимиром Андреевичем в челе устремились к Красному холму, и был им путь чист.

С правой руки — всадники, закованные в латы, с Андреем Ольгердовичем в челе, растоптав левое крыло ордынского войска, гнали его к Красному холму.

Мамай стоял на коне как изваяние. Остались у изножия холма ханские телохранители. Бросить их навстречу неумолимой судьбе.Нет! Мамай повелел ставить чапары и трубить отбой, собирать всех под знамя. Он еще надеялся, что прибегут воины левого крыла, что вырвется из боя Арапша. Заволокло от него пылью низину, куда сместилась битва. Разгром. Но не малой же кровью разгром, неужели, стянув из битвы конников, он не сдержит за чапарами удар русов, неужели не заслонит свои вежи?

С правого крыла всадники мчались в одиночку, иные и не останавливаясь, мчались мимо.

Видел Мамай, как остановилась на полпути в полутора поприщах от Красного холма кованая рать правого крыла русов.

Всадники левого крыла русов обтекали Красный холм.

А там, в низине, что-то невидимое и страшное. Там лучшая сила ордынского войска! Не видел, но знал, что там происходит!

Оборвав крылья его войска, русская конница зашла в спину спешенных воинов, и они сейчас стиснуты со всех сторон, их сейчас давят и рубят.

Неужели, спасая себя, не отобьются?

Белоозерский и переяславский полки остались на месте, московский полк двинулся вперед, раздвигая сотни, чтобы составить себе простор для удара. В промежуток между сотнями вваливались ордынцы и попадали под копья сразу с трех сторон. Полк тяжело и медленно развертывался, пятил и гнал ордынцев.

А с обеих сторон их кололи и рубили всадники.

Десятки тысяч воинов избить стрелами, исколоть копьями, изрубить мечами — немало нужно времени.

Смолка и Дубик вышли из берегов от низринутых в них тел убитых, утопленных, от потоков крови и стали красными их воды. Покраснела вода в Непрядве, покраснела во да в Доне.

Пеший московский полк прорвал месиво ордынцев и двинулся к Красному холму. Вслед за московским полком раскинулся переяславский полк и вышел из низины к Красному холму. Вышел из низины и полк белоозерский. Устюжане давили копьями ордынцев, зажатых между всадниками Дмитрия Ольгердовича и кованым московским полком, и пятили их, конных и пеших, в Непрядву.

Ордынцы задыхались, кони грызли всадников, кони убитые стояли на подкосившихся ногах, им не было места упасть, всадник сраженный оставался в седле, ибо держали его с двух сторон такие же мертвые всадники. Устюжанам приходилось пятить эту мертвую массу, за мертвыми еще таились живые, недосягаемые для копий, но и бессильные наносить удары. Кости павших втаптывались в землю.

Все три пеших полка надвигались на Красный холм. Впереди шли редкой цепочкой стрелки. Мамай понял, что чапары не остановят эту силу. Он повернул коня и помчался прочь, за ним пустились в стремительный бег все, кто мог вырваться из битвы.

Кованые всадники Андрея Ольгердовича, дружинники Владимира Андреевича гнали ордынцев до Красивой Мечи. Немногих унесли быстрые ордынские кони. У Быстрой Мечи снялись в бег табунщики, коноводы, жены и дети воинов, бросив и вежи, и табуны коней, и стада овец, и стада дойных кобылиц.

6

По уговору с Олегом рязанским Ягайло должен был привести свое войско к Березуйскому оврагу, там намечалось место соединения литовских и рязанских сил, там и ждать Мамая из-за Дона.

Олег передавал Мамаю сообщения, что Дмитрий убежит в Заволочье, в утвердительном тоне, без тени сомнения. Ягайлу он писал предположительно, опасаясь, что в Москве могут найтись соглядатаи Литвы. Ягайло не верил этим предположениям, он полагал, что Дмитрий, собрав все войско, встанет на Оке, положив на лесных дорогах засеки. У него составился свой план действий. Сойдясь в Березуйском овраге, идти на Москву не скопом, а ордынской «облавой», как ходил Батый. До Оки идти всем вместе. Оку переходить в трех местах: Орде под Серпуховом, литовскому войску отойти на переправы к Калуге, Олегу перевозиться на рязанской земле и идти на Москву через Мещерские леса.

Когда литовское войско миновало стороной Полоцк и вышло на смоленскую дорогу, Ягайле донесли, что шаг в шаг, параллельно его пути, движется кованая рать его брата Андрея полоцкого с полочанами, псковичами, новгородцами.

Ягайло свернул на Смоленск, Андрей прошел между Смоленском и Можайском к Козельску, прикрывая броды через Оку возле Калуги.

Путь литовскому войску удлинился. Ягайло перешел затем Оку и потерял дорогу. Дороги шли на Чернигов и Новгород-Северский, к Дону дорог не лежало. Движение войска замедлилось. Пройдя степью, минуя леса, Ягайло попытался выйти к Тульскому острогу, но дозоры сообщали, что через Тульский острог на Березуйский овраг идут князь Андрей и князь серпуховской Владимир. Это было неожиданностью. Ягайло никак не предполагал, что московское войско переступит Оку и двинется к Дону. Он слал гонцов к Мамаю, но ответа не получал. Стало быть, гонцов перехватывали москвичи. К Олегу не слал гонцов. Между ним и Олегом оказалось все московское войско.

Ягайло спустился к Упе, к Одоеву, и остановился в дневном переходе от впадения Непрядвы в Дон. Дозорные прискакали с невероятным известием. Дмитрий перевел войско через Дон, встретил Мамая, и началась между Москвой и Ордой жестокая битва, какой не упомнят ни Русь, ни Литва, ни Орда. От Олега рязанского не приходило известий, не было известий и от Мамая. Ягайло призвал воевод и спросил их, идти ли на подмогу Мамаю, ударить ли в спину московскому войску?

Воеводы отмалчивались и прятали глаза. Никто из них, да и сам Ягайло, не сочувствовал Мамаю. Русь для литовцев была ближе Орды, в войске Ягайла было немало русских из Смоленского, Туровского, Новгород-Север-ского, Владимиро-Волынского княжеств. Они просто могли не пойти на Дмитрия.

Ягайла больше всего поразило, что Дмитрий перевел войско через Дон. Стало быть, имеет уверенность в победе, стало быть, чувствует силу за собой. Олег рязанский не присоединился ли к его войску?

— Рязанского войска нет, и нам не следует выступать! — приговорил Ягайло, снимая с себя все возможные упреки.

В середине дня прискакали дозорные и оповестили, что Орда топчется на месте, рекой льется ордынская кровь, ни на шаг не попятилось московское войско.

Горячей кровью заливала зависть сердце Ягайла. Почему не он, почему Дмитрий прославил на века свое имя и свой род битвой с Ордой? Ягайло понимал, что сейчас, сию минуту, если выступит против Москвы, навеки останется проклятым его имя. А когда дозорные прискакали и принесли известие, что Орда вся изрублена, Мамай бежал с поля и Русь трубит победу, Ягайла охватил ужас. Если Дмитрий повернет свое войско, хотя бы одно его крыло к Одоеву, то ему, Ягайлу, не уйти с этой земли. Что ныне и кто может противостоять войску, что разгромило Орду?

— Не быть Литве обманутой Рязанью! — объявил Ягайло своим воеводам и приказал спешно уходить прочь.

Главного не признал: что уходит в страхе перед новой силой, родившейся в Москве, уходит, понимая, что спор о том, кому собирать землю, решен в пользу Москвы, а не Литвы, понимая, что отныне слава будет принадлежать только тому государю на Руси, который поднимется против Орды, а не против своих же, который положит силы избавить русские земли от ордынского гнета, а не за тем, кто ищет поддержки в Орде.

Когда московское войско шло от Лопасни, огибая дугой рязанскую землю, Олег провел свою дружину из Переяславля на Трубеже вдоль Оки, перешел Проню по бродам у Доброго Сота и остановился на дневке на Кирицких холмах, где когда-то ползал во прахе перед ордынским темником, поклявшись в душе жестоко ему отомстить. Ныне наступает час отмщения. Ни боярину, ни дружиннику, ни единой душе не выговорил Олег своего замысла стоять за спиной московского войска и стеречь его от удара Ягайла. Сейчас еще все в страхе перед Ордой, когда рухнет ее сила, каждый и сам поймет, что к чему.

От Кириц двинулись к Столицам, к древнему городищу, прошли берегом Прони, минуя Пронск, и по речке Ранова спустились к Дону. Там встали.

Олег послал с Рановы сторожу на Муравский шлях сведать, что там происходит. Сторожа прискакала в беспокойстве. У Березуйского оврага наткнулись на дозоры московского войска, обошли дозоры и увидели несметную русскую силу.

И слепому ясно, что дорога к встрече с князем Ягайло отрезана. Бояре и старшие дружинники собрались на думу. До сей поры все верили, что Дмитрий Иванович отбежит с Оки на север, никто но думал встретить его войско у Дона.

Олег изобразил удивление, разыграл растерянность, бросил слово, чтобы сами рассудили, куда идти и что делать.

Верили, что Дмитрий уйдет на север, ибо не было никаких признаков его движения из Коломны на Переяславль на Трубеже. А теперь задумались, почему же он с такой огромной силой не навалился на рязанскую землю, дружина рязанская от одного трубного гласа его огромного войска побежала бы с поля.

Взволновались, где же Ягайло с его литовцами, и посыпались на Олега упреки, что, не подумав, связался с коварным литовцем. Этого упрека Олег ожидал с нетерпением.

Пока бояре пререкались, у шатра сошлись дружинники. Доносились до думных бояр голоса, что надо идти с повинной к Дмитрию и вместе с ним бить Орду.

Ох, как хотелось Олегу обнажить меч на Мамая! Однако долгими ночами все передумано, все рассчитано.

Под стягом Дмитрия ныне стоит вся Северная Русь, сошлось людства видимо-невидимо, но Олег знал, что на битву князь и московские воеводы поведут только умелых, только закованных в железо, только тех, кто уже во многих боях привык действовать плечом к плечу, как одна рука, ибо битва предстояла с умелыми воинами. Рязанская дружина не нужна там, на поле, она нужна против Ягайла. Взвешен и исход битвы с Мамаем. Мамаю быть разбитым, но конец ли на этом Орде, то неизвестно... Окраинной Рязани не нужно поднимать Орду на месть. Все это обдумано и оговорено с Дмитрием.

Рязанские воины рвались постоять за Русь со всеми. Приговорили на думе к Мамаю не идти, против Мамая не идти, а если литовский князь ударит Дмитрию в спину, бить Ягайла.

Олег выслал дозорных к Дону. Ему доносили, как соединились в Березуе Дмитрий и Ольгердовичи, как московское войско вышло к Дону, как перешло через Дон и встало заслоном Мамаю на Куликовом поле. Рязанская сторожа берегла подходы с Одоева, где стоял Ягайло. Ягайло не двигался, не двигался и Олег.

Рвалось сердце, так хотелось хотя бы одним глазом взглянуть, как протекает битва, а еще радостнее было бы взглянуть на Мамая, когда тот увидел перед собой гибельные копья пеших полков, напомнить ему, как полз в прахе на Кирицком поле. Униженному да воздастся унижением притеснителя! Олег повелел стороже слать гонцов каждый час с известием о битве.

Выходили из Переяславля, каждый нес жажду заслужить у Мамая обережение рязанской земли, разгорались глаза жаждой пограбить Москву, а с каждым часом битвы на Куликовом поле возрастали требования идти и бить с москвичами Орду.

Когда прискакали гонцы с рассказом, как правое крыло Орды оторвало полк левой руки, нетерпение достигло высшей точки. Иные, и не спрашивая князя, поскакали к Дону на подмогу Дмитрию. Но Олег догадывался, что эта беда не беда Москвы, а беда и гибель Мамаю, что у Дмитрия должно быть все готово к перелому хода битвы, ибо ничто не устоит против железных стрел и длинных копий пешей рати.

И уже мчались гонцы с криками:

— Рубят! Рубят Орду, рубят! Мамай бежит!

Догнать бы! А к чему догонять? Мамаю побитому нечего искать в Орде, он обречен на смерть от своих же ордынских сабель...

Шум битвы доносился до Олегова стана глухо, слабыми перекатами. Но рев победных труб донесся отчетливо. Тут же встали сигнальный дымы, оповещая о победе.

— На что ты нас вел?! — приступали к Олегу в гневе бояре.

Олег не отвечал, упрек был горек, но вместе с тем и радостен.

Свершилось!

7

Шум битвы, ее грохот, звон мечей, крики, конское ржание — все это откатилось за Красный холм и затихло вдали. Медленно оседала пыль на вытоптанное до черноты поле. Истомленная земля, пропитанная кровью, дышала туманом. Туман гасил стоны раненых.

Дмитрий, воеводы, князья съехались на песчаной гряде, где держал натиск Орды Большой полк, где стоял Княжий Двор. Дмитрию принесли подрубленный великокняжеский стяг, положили у его ног тело Михаила Бренка, что принял на себя удар, предназначенный князю.

Дмитрий опустился с коня и скинул помятый шлем. Трудно дышалось, давили согнутые пластины доспеха, слезы застлали глаза.

Битва отгремела. Победа полная, трудная, но полная, полная победа. Что бы еще ни случилось, кто бы ни поднялся в Орде на ханский престол, страшный хищник получил смертельную рану. И вот он первый из тех, кто сложил голову за Русь, друг его детских игр, тихий и скромный Михаил Бренка. Но скольких еще придется недосчитаться!..

Дмитрий поднял рог, ступил ногой на тело распростертого ордынца и затрубил. Тут же откликнулись трубачи, что собрались под стяг, им отозвались трубачи в поле, трубачи за Красным холмом. Русь трубила на костях врагов, возвещая о великой победе над вековым супостатом, возвещая о своем возрождении.

Боброк сделал два шага вперед и пал на колени.

— Что с тобой, брат мой и друг, воевода преславный! В чем винишься, победитель?

— Не винюсь, князь! Вчера ты перешел Дон князем, ныне трубит в трубы на костях врагов немилостивых, врагов лютых, терзавших русскую землю и русских людей, не князь, а государь всея Руси! Перед государем всея Руси, перед царем русским ныне я преклоняю колена!

Дмитрий шагнул к Боброку, поднял под руки воеводу.

— Поверь, государь, свершилось! — продолжал Боброк.— Отныне Орда никогда не выйдет в поле против тебя и против твоих детей и внуков! Разум победил дикость!

— Братья мои! — ответил Дмитрий срывающимся голосом.— Князья, люди русские, славу вам в Москве будут петь. Ныне исполним долг перед нашими братьями, для коих наступила жизнь вечная! Пусть каждый похоронит ближнего своего, да не будет поругания братьям нашим! Ныне, не мешкая, надо поднять раненых и изъязвленных, перевязать их раны и утишить страдания.

Солнце падало за Непрядвой.

Над Доном и Непрядвой, над Смолкой и Дубиком опускалась тишина. На холмах взметнулись языки сигнальных костров, они подымались на всем пути от Дона к Оке, откликнулись сигнальные огни костров ударами колоколов на коломенских звонницах, к ночи докатился колокольный звон до Москвы, победный, торжественный звон. Разбудил Москву и покатился далее по воздушным путям, прямым, как полет стрелы.