Историку легче обойтись с историческими загадками, чем писателю. Историк вправе ограничиться изложением всех версий того или иного события, критически их оценить, отдать какой-либо из них предпочтение или, умыв руки, предоставить выбор читателю. Писатель, воссоздавая эпоху не только изложением событий, но и образами действующих лиц, пытаясь их оживить, выписать их характеры, проникнуть в логику их поступков, обязан сделать один-единственный выбор из множества версий. Вместе с тем у писателя есть и преимущество перед историком: оно в праве на домысел и вымысел, лишь бы они не разрушали ни логики событий, ни логики характеров, подчиняясь всеобщей закономерности жизни. Еще Аристотель заметил, что поэзия всегда права в споре с историей, а А. С. Пушкин развил это положение: «Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь...»
Историография крайне недружелюбна к домыслу и начисто отвергает вымысел, скупую строчку хроники способна оживить только поэзия. Проникновением в суть характеров, оживив своих героев в художественных образах, только поэзия может сделать нас сопричастными прошлому.
Если рассматривать ход событий и действия, в них отдельных лиц сквозь призму всеобщей закономерности, не упуская из виду и всего хода исторического процесса, тайны Смутного времени начнут проясняться.
Попытаемся ответить на первый вопрос: почему же царь Федор «не приказал» царства Борису Годунову? Историография обычно этим вопросом не задавалась, отмечая лишь борьбу за власть между боярскими группировками. Так оно и было: на московский престол наряду с Годуновым претендовали князь Василий Шуйский, Федор Никитич Романов, двоюродный брат царя Федора, князь Василий Голицын, гедеминович. Все их претензии основывались лишь на родовом праве, Годунов опирался на силу. Он один имел перевес надо всеми претендентами вкупе.
Федор был набожным человеком, как могли быть набожными люди XVI века, находившиеся в плену суеверий. Он сумел царствовать, «не погрешив», все «грехи» он охотно переложил на правителя царства. Набожный человек XVI века очень серьезно относился к переходу в иной мир и, уж во всяком случае, в предсмертный час не осквернил бы свои уста ложью. Я не разделяю точки зрения, но которой принято считать царя Федора чуть ли не полуидиотиком. Мы мало знаем его поступки, но те, которые зафиксированы историографией, никак не свидетельствуют о его слабоумии. Он не мог не понимать, что своим отказом «приказать царство» Борису Годунову, который уже фактически царствовал, ставит и шурина и государство в трудное положение. Стало быть, его останавливало что-то очень весомое, превышающее все иные тревоги. Этим весомым могло быть только одно: он знал, что невозможно «приказать царство» Годунову или кому-либо еще, ибо жив был царевич Дмитрий, прирожденный государь. Федор понимал, что, «приказав царство» Годунову, он вверг бы государство в неизбежную смуту.
Подсветкой этого умозаключения теперь выступало и странное сообщение из Смоленска о присяге царевичу Дмитрию, обретали смысл и наставления австрийскому гонцу Шилю из Вены.
В запросе из Вены: «...не провозглашен ли... великим князем царевич Дмитрий», — нет малейшего сомнения в том, что он жив.
Михаил Шиль не впервые в Москве. Он приезжал императорским гонцом в феврале 1594 года, сразу же после смерти царевны Феодосии, дочери царя Федора и Ирины Годуновой. Ни царь, ни Годунов его не приняли, пребывали в трауре. С Шилем беседовал с глазу на глаз Андрей Щелкалов, по европейским понятиям канцлер Российского государства. От Андрея Щелкалова тайн в государстве не было. С полной очевидностью прочитывается, что сведения о царевиче Дмитрии в Вене получены от него через Шиля.
Молва достигла Вены, наивно было бы полагать, что она гораздо раньше не распространилась по русской земле. Мы сталкиваемся здесь с присущей всякой олигархической власти оптическим обманом. Народ все знает, а власть полагает, что никому и ничего не известно.
Однако основываться на этом умозаключении было бы рискованно, не рассмотрев, что же в действительности произошло в Угличе 15 мая 1591 года?
Оставалось лишь одно — попытаться ввести в художественную ткань романа весь эпизод, не рассказать о том, что произошло, а показать, как произошло, в лицах и характерах. А вот это никак не получалось...
Мы уже говорили о том, что историография начисто отвергает в своей методике вымысел. Это не упрек, мы должны согласиться, что вымысел ей противопоказан. На чем же основывалась версия об убийстве царевича, без заметных изменений дошедшая до нас? Н.М. Карамзин изложил ее на основании летописных известий.
«...Боярыня Волохова позвала Дмитрия гулять во двор. Царица, думая идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная для чего; но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Дмитрия за руку, сказал: «Государь! У тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет старое»... Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца, Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо...» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Спб., 1845, книга III, т. X, гл. II, с. 78).
(Там же. Примечания к гл. II № 231): «А Митька и Данилка побежа, и отбегоша 12 верст: кровь же правед-наго вопияше к Богу... они жь окаяннии возвратишась, и граждане и тех камением побиша 12 человек и повер-гоша в яму, псом на съедание».
Н.М. Карамзин вне упрека, он первопроходец по обилию русских летописей, а вот к последующим историкам вопрос, как такое наивное сочинительство могло быть опорой для серьезной исторической версии?
На мой взгляд, историки обратились в последнее время с большим доверием к версии Угличского следственного дела из-за того, что версия убийства оказалась несостоятельной.
Угличское следственное дело излагает ход событий таким образом. Царевич пошел «тешиться» со сверстниками-жильцами во двор. Играли в тычку ножиком, а по другим показаниям — сваей. Разница существенная, хотя в деле это никак не отмечено. Ножик режет и колет, свая, трехгранный шип, только колет. На царевича нашла падучая, припадок эпилепсии. «Летячи» он «набрушился», «наткнулся» на нож. Бился долго окровавленный. Братья царицы успели прискакать из города на набатный звон, он еще был жив. Как только царевич упал и поранился, мальчик Петрушка Колобов побежал наверх к царице с криком, что царевич «убился». На двор выбежала царица Марья и первым делом схватила полено и начала охаживать мамку боярыню Волохову, сразу обвинив Битяговского, Осипа Волохова и Качалова в убийстве царевича... Царевич в это время, истекая кровью, бился на руках у кормилицы.
Почти реальная картина действия, но в психологических этюдах авторы XVI века неискушены, и явилась психологическая нелепость.
Царевич, истекая кровью, бьется в судорогах на руках кормилицы, а мать вместо того, чтобы попытаться остановить уходящую жизнь, принять последнее дыхание сына, хватает полено и бьет Волохову, призывая перебить Битяговских. Такие нелепицы могли сочинять только подьячие XVI века, да и то наспех, а вот историкам принимать их вымысел за достоверность — сие по меньшей мере несерьезно.
Нагие, как это выяснилось в ходе розыска, никого не допускали в церковь, опасаясь похищения тела царевича. Наивная отговорка, но и столь же наивная ошибка фальсификаторов, включивших эти показания в розыскной свиток. На самом деле Нагие не хотели, чтобы кто-то из угличан увидел «подмену». Отрок в церкви лежал с перерезанным горлом, в следственном деле есть четкие показания, что играл он сваей, а свая не режет.
Если допустить, что царевич наткнулся на сваю и погиб, то все равно мы не можем согласиться, что мать могла разрешить надругательство над телом сына.
Немало вызвало рассуждений в историографии назначение главой розыскной комиссии князя Василия Шуйского — самого опасного политического противника Бориса Годунова. Удивлялись, почему Годунов согласился на это назначение? Удивляться нечему: Годунов знал, что он не повелевал убить царевича. Государевы посланцы вошли в церковь и увидели отрока с перерезанным горлом. Вот воистину шекспировская сцена по накалу страстей. Одни ужаснулись жестокости убийства, другие растерялись: царевич убит, стало быть, надо произнести приговор над могущественным правителем царства: Андрей Клешнин «оцепенел», «застыл», как «соляной столб». Он был единственным, кто знал царевича в лицо. Человека, вышедшего из опричнины, не мог поразить до «оцепенения» вид отрока с перерезанным горлом, и не за Годунова он ужаснулся, ибо знал, что Годунов не причастен к убийству! Ужаснуло его другое. Он увидел тело убитого отрока, но не царевича, и оценил всю сложность обстановки. Нагие спрятали царевича!
Если англичанину Флетчеру пришло на ум, что царевича вот-вот убьют, то разве у Нагих не мог родиться замысел спрятать царевича, чтоб его не нашли убийцы?
Следственной комиссии ничего, не оставалось, как срочно, в спешке, тут же на месте придумать свою версию угличской драмы и ради государственных интересов признать царевича умершим, но, конечно же, не убитым, как это хотели изобразить Нагие. Объяви его похищенным Нагими и спрятанным, сейчас бы явились самозванцы и из Крыма, и из Польши, и из Швеции, да и казаки не постеснялись бы!
Князю Шуйскому сие на руку: устранился последний законный наследник московской княжеской династии, а его родовая линия выходила на первое место.
Едва лишь мы обратимся к версии, что царевич в Угличе не убит и не накололся, а его увезли, как сразу же развязывается самый тугой узел логической цепи.
Царевич жив, стало быть, царь Федор не может «приказать царство» Борису Годунову. В Смоленске присягали не покойнику, а знали, что царевич жив. В Вене ждали воцарения живого сына Ивана Грозного, а не воскресшего из мертвых. С угличанами жестокая расправа, чтобы пресечь молву о живом царевиче, а не о мертвом. Афанасий Нагой прискакал к Горсею за лекарством для царевича, оказавшегося в Ярославле, а не для царицы. И царица Марья, в иночестве Марфа, отдала крест сыну, а не кому-либо другому. В 1600 году Борис Годунов искал на подворье Романовых не корешки для ядовитого зелья, а царевича или его следы, бороду драли Богдану Вельскому за то же. Федор Никитич Романов, Филарет в иночестве, грозил монахам в 1605 году, полагая, что на Москву идет царевич.
Но если царевич еще жив в 1600 году, то естественно возникает вопрос, который мучил многих исследователей, а не он ли царствовал, войдя, в историю под именем Лжедмитрия? Поспешу оговориться, если угличскую драму есть возможность пересмотреть с достаточно прочной опорой, развязывая узлы противоречий, то вопрос о том, кто царствовал, более сложен. Здесь материала для составления суждения значительно меньше.
Зададимся вопросом: сочли бы возможным правители Польши в сложившейся внешнеполитической обстановке того времени поддержать истинного царевича Дмитрия и приложить, усилия, вплоть до военных действий, для возведения его на отцовский престол? Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, гасит все сомнения о личности Лжедмитрия I.
Сигизмунд не обладал ни военным дарованием Стефана Батория, ни его решительностью. Он увяз в борьбе за шведское наследство, с юга польскому королевству грозил крымский хан, турецкий султан наносил удары по христианским королям на Балканах, блокировал морскую торговлю Венеции и Генуи, призывы к крестовому походу против ислама не находили отклика. В этой обстановке польские правители искали замирения и союза с Москвой, а не войны.
История знает много примеров, когда государи-изгои, поставленные чужеземными силами, тут же открывали враждебные действия против тех, кто их ставил на трон. Такова природа государственной власти.
Первое появление в Польше претендента на московский престол относится к 1600 году. Претендент пришел к князю Острожскому, возглавлявшему тогда сопротивление православной церкви наступающему католицизму. Не ему было терять поддержку православного царя в Москве. Он отправил претендента в Дерманский монастырь. Что стало с царевичем, неизвестно...
В 1603 году в Брагине у князя Адама Вишневецкого, православного, вновь возникает имя Дмитрия. На этот раз претендент признан. С 1600 по 1603 год не произошло перемены в расстановке внешнеполитических сил в Восточной Европе. Надо отметить, что без искушенных советчиков претендент не мог бы выбрать столь точный адрес. К 1603 году между князем Адамом и Борисом Годуновым обострились до вооруженных столкновений поземельные споры. Тем, кто стоял за спиной претендента 1603 года, нужно было, чтобы он начал свое восхождение со двора православного князя, чтобы скрыть католическую интригу.
Вот он, парадокс, которым и вызваны все загадки с личностью Лжедмитрия.
Итак, первое известие о претенденте — 1600 год.
Дьякон Григорий Отрепьев ушел из Москвы в пасхальные дни 1602 года. Два лица в сознании современников и историков слились в одно.
Царевича Дмитрия в 1600 году не посчитали нужным признать, а когда появился Григорий Отрепьев — за него ухватились иезуиты, а отнюдь не польские правители.
Борис Годунов не ошибся, когда претендента 1603 года объявил Григорием Отрепьевым, но ему и в голову не пришло, что царевич с 1591 года вплоть до появления в Литве у князя Острожского скрывался под именем Григория Отрепьева. Иезуиты это знали и оценили, какую из этого совмещения имен можно сплести интригу. Они понимали, что настоящий царевич никогда не станет «послушен, как труп», а Григорий Отрепьев, объявленный царевичем и поставленный на московский престол, не осмелится выйти из повиновения, ибо они владели его тайной. Знание тайны государя было возведено иезуитами в высшую степень их деятельности.
Наивно было бы полагать, что Григорий Отрепьев только по природной дерзости объявил себя царевичем. Он и шагу не ступил бы, опираясь лишь на свою дерзость. И любое другое лицо, кроме Отрепьева, не подходило иезуитам для их интриги. Дело не только в смешении имен, но и в близости этих лиц.
Здесь нет возможности — объем очерка ограничен — рассмотреть все возможные версии совмещения этих имен и лиц. Но очевидно, что восьмилетнего болезненного мальчика надо было где-то спрятать при женском догляде. Все пути приведут к вдове стрелецкого сотника Варваре Отрепьевой.
Заметим, что настоящий Григорий Отрепьев до пострига носил имя Георгий, царевича поместили к Варваре Отрепьевой под именем Григория. Так слились оба имени. Остальное — дело иезуитской интриги. Царевича подменили самозванцем.
Уяснив этот путь развития интриги, мы увидим, как и остальные недоумения Смутного времени найдут свои объяснения.
19 мая 1591 года Афанасий Нагой просил у Горсея лекарство, три дня спустя после угличских событий. Три дня — это время, в которое можно добраться водой от Углича до Ярославля. В Ярославле Афанасий Нагой пытается поставить мятеж. Мятеж не встал, так же как не встал мятеж и тремя днями ранее в Угличе. Битяговского и его людей избивали не угличане, а Нагие и казаки.
Бессмысленно было просто увезти царевича, объявив его умершим. Объявить его убитым Годуновым и поднять мятеж! Вот замысел, достойный фаворита Иоанна Грозного, Но мятеж — это еще не победа над Годуновым. И вот в конце июня появляется у стен Москвы хан Кызы-Гирей со всей ордой. Но мятеж не встал ни в Угличе, ни в Ярославле, ни в волжских городах, ни в Москве, хотя кто-то и возбуждал москвичей пожарами, и хан, не рассчитывавший на единоборство с Годуновым, бежит назад, сговор с Афанасием Нагим не дал результата.
Василий Шуйский и Лжедмитрий встали перед Думой и земцами на суд. Шуйский утверждал, что на престол взошел не царевич, а Григорий Отрепьев. Царь и не отвергал, что он Григорий Отрепьев, но он же и царевич Дмитрий, скрывавшийся под этим именем от Годунова.
Иезуиты точно рассчитали интригу с игрой имен. Иначе и невозможно было бывшему дьякону, лицу очень известному, объявить себя царем.
Но!
Подвело иезуитов положение московского государя. Цель у иезуитов распадалась на два плана. Первый — это посадить нерусский престол царя, обращенного в католичество. Тайно обращенного, ибо иезуиты понимали, что объявленный католик до Москвы не дошел бы. Римским престолом давно владела наивная убежденность, что московский государь, обладающий огромной властью, способен при желании обратить в католичество русский народ одним своим словом. В свете этой убежденности и до истории с Лжедмитрием разыгрывались хитроумные комбинации, но они ни к чему не привели. Не сразу, но иезуитам пришлось убедиться, что и Лжедмитрий, заняв царский престол, с каждым днем все далее и далее отодвигает исполнение своих обязательств по введению католичества на Руси.
Второй план замысла был более дерзновенен. В Риме давно раздумывали над тем, как бы объединить под одной католической короной Речь Посполитую и Московское государство и создать тем самым могучую силу для низвержения турецких султанов, русскими руками защитить венецианских и генуэзских купцов, оберечь католицизм от реформаторских движений и от удара ислама. Поставить польского короля-католика на московский престол не представлялось возможным, тогда иезуиты задумали поставить московского государя, во всем им послушного, на польский королевский трон.
Известно, что Лжедмйтрий, едва заняв московский престол, объявил себя императором и потребовал признания этого титула от короля Сигизмунда. Король и польские вельможи возмутились этим домогательством, но иезуиты не возмутились, а всячески урезонивали Сигизмунда.
К весне в Речи Посполитой частью польских вельмож, находившихся под сильным влиянием ордена иезуитов, готовился бунт против короля.
Лжедмитрий всю зиму вел военные приготовления, будто бы против турецкого султана. На самом же деле орден иезуитов рассчитывал на военную поддержку бунта Лжедмитрием. Иезуиты не исключали, что избрание столь сомнительной личности королем встретит сопротивление. Но и здесь они имели дальний расчет: брак Лжедмитрия с Мариной Мнишек. Только с Мариной Мнишек, целиком поставившей себя на службу римскому престолу. В дни наивысшего успеха Лжедмитрия король Сигизмунд предложил ему в жены свою сестру. Сватовство было отклонено, этот брак иезуитов не устраивал, ибо их не устраивал Сигизмунд. Они дерзали на большее. Сын Лжедмитрия и Марины Мнишек, рожденный в браке от католички и тайного католика, был, с их точки зрения, неоспоримым претендентом сразу и на московский престол и польскую корону.
Лжедмитрий умел оценить опасность своего брака с Мариной, но отступить не смел, ибо здесь проходила граница возможного для него маневрирования. Орден раскрыл бы его тайну, если бы он попытался отменить сватовство. Он торопил его, дабы к весне, к бунту против короля, уже быть супругом польской высоковельможной пани, подставленной ему иезуитами, и получить право претендовать на польскую корону.