Но вернёмся в суровую зиму 1917 года. Верховное командование готовилось к грандиозному наступлению, но, увы, всё уже было пронизано предательством. В книге «Житие Святых Царственных мучеников» значится:

«Весной 1916 года по воле Царя в действующую армию привезли из Московского Кремля Владимирскую икону Божией Матери, перед которой с верой и надеждой служили молебны. В это время Государь приказал начать наступление на Юго-Западном фронте, увенчавшееся большим успехом. Пока Государь возглавлял войска, неприятелю не было отдано ни пяди земли. К февралю 1917 года армия держалась стойко, войска ни в чём не испытывали недостатка, и победа не вызывала сомнений. Император Николай II в тяжелейших условиях подвёл Россию к порогу победы.

Враги не дали ему переступить этот порог. “Только теперь возможно свержение Царя, – говорили они, – а потом, после победы над немцами, власть Государя надолго упрочится”».

И подняли они бунт. И наступила «казнь египетская».

Но кто был в числе этих врагов? Иван Лукьянович Солоневич дал убийственную характеристику тем, кто воевал против России, воевал во имя удовлетворения своих «многомятежных человеческих хотений». Он писал:

«Самое занятное, что в феврале 1917 года никакой революции в России не было вообще: был дворцовый заговор. Заговор был организован: а) земельной знатью при участии или согласии некоторых членов Династии – тут главную роль сыграл Радзянко; б) денежной знатью – А. Гучков; в) военной знатью – генерал М. Алексеев. У каждой из этих групп были совершенно определённые интересы. Эти интересы противоречили друг другу, противоречили интересам страны и противоречили интересам армии и победы – но никто не организует государственного переворота под влиянием плохого пищеварения.

Заговор был организован по лучшим традициям XVIII века, и основная ошибка декабристов была избегнута. Декабристы сделали оплошность – вызвали на Сенатскую площадь массу. Большевистский историк профессор Покровский скорбно отмечает, что Императора Николая Первого “спас мужик в гвардейском мундире”. И он также скорбно говорит, что появление солдатского караула могло спасти Императора Павла Первого.

Основная стратегическая задача переворота заключалась в том, чтобы изолировать Государя Императора и от армии, и от “массы”, что и проделал генерал М. Алексеев. Самую основную роль в этом перевороте сыграл А. Гучков. Его техническим исполнителем был генерал М. Алексеев, а М. Родзянко играл роль, так сказать, слона на побегушках. Левые во всём этом были абсолютно ни при чём. И только после отречения Государя Императора они кое-как, постепенно пришли в действие».

Это о причинах и движущих силах февральского переворота, совершённого помещиками, фабрикантами и генералами, но названного в пропагандистских целях революцией. Переворот, в результате которого, говоря языком церкви, был изъят из среды Удерживающий, привёл к кровавой смуте. И не случайно, как говорится в Житии прорицателя, что горькие рыдания прервали пророчества Авеля, и уже изменившимся тоном монах тихо продолжил:

«Кровь и слёзы напоят сырую землю. Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. И паки: огонь, меч, нашествие иноплеменное и враг внутренний – власть безбожная, будет жид скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить Святыни её, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей Русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника».

Всех этих тонкостей Кшесинская конечно же знать не могла, но и она подтверждает, что весной ждали добрых вестей с фронта, что победа близка. Но ждать-то ждали, а каждый день приносил всё более тревожные вести.

Кшесинская вспоминала:

«Никто не знал, в чём тревога, но чувствовал, что наступает какая-то гроза, и беспокойное настроение все росло в городе. Сначала это были только слухи, передававшиеся друг другу, и трудно было понять, действительно ли положение серьезно или это только молва нервно настроенного населения. Но в первой половине февраля полицмейстер Четвертого отдела Петербургской стороны, на Каменноостровском проспекте № 65, генерал Галле, которого я хорошо знала, по телефону стал настойчиво просить меня хоть на время покинуть столицу с моим сыном, так как, по его словам, с часу на час можно ожидать беспорядков в городе, а мой дом, расположенный в самом начале Каменноостровского проспекта, наиболее подвергается опасности. Тогда я поняла, что тревожные слухи были основательны, и, конечно, недолго думая, последовала его совету и уехала в Финляндию с сыном в санаторию Рауха, около Иматры, где мы прожили около недели – с 8 по 15 февраля…

Там было спокойно, чудная погода, много снегу, прекрасные прогулки на санях и пешком – все это успокоило нервы, да и жильцы в санатории оказались очень симпатичными, и мы приятно провели там время. 15 февраля генерал Галле протелефонировал мне, что в Петербурге все спокойно и мы можем возвращаться. Мы, конечно, все сразу и вернулись в столицу, где казалось, что действительно все успокоилось, и настолько даже, что моя сестра уговорила меня устроить наконец у себя обед для друзей и знакомых. Я последовала её совету и 22 февраля дала обед на двадцать четыре персоны. Для этого дня я вытащила все свои чудные вещи, которые с начала войны оставались запертыми в шкапах, и расставила их по обычным местам. У меня была масса мелких вещиц от Фаберже: была огромная коллекция чудных искусственных цветов из драгоценных камней и среди них золотая ёлочка с мелкими бриллиантами на веточках, как будто льдинками, было много мелких эмалевых вещиц, чудный розовый слон и масса золотых чарок. Их так оказалось много, что я телефонировала сестре, что места не хватает, куда все это ставить. Я была за эти слова жестоко наказана, так как через несколько дней все было разграблено и нечего было ставить».

Ну а далее по мемуарам Кшесинской можно изучать обстановку в городе в дни февральского государственного переворота.

«23 февраля… кто-то из моих служащих прибежал взволнованный и сообщил, что по Большой Дворянской улице движется несметная толпа».

В тот день обошлось. Даже театры продолжали работать. Вот свидетельство Кшесинской:

«25 февраля я даже рискнула поехать в Александринский театр на бенефис Юрьева, давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда. Улицы были спокойны, и я проехала туда и назад благополучно».

Но всё уже было запрограммировано, и бесы стремительно вселялись в стада свиней…

«На следующий день, 26 февраля, в воскресенье, ко мне снова звонил по телефону генерал Галле, чтобы предупредить меня, что положение в городе очень серьезное и чтобы я спасала, что могла, из своего дома, пока есть ещё время. В течение всего дня он постоянно телефонировал мне и держал в курсе того, что творится. Хотя он и продолжал говорить, что положение серьёзное, но надеялся, что если, как он выразился, “нарыв лопнет”, то настанет улучшение. Его совет спасать, что могу, из своего дома, пока не поздно, поставил меня в безвыходное положение. Когда я взглянула вокруг себя на все, что было у меня драгоценного в доме, то не знала, что взять, куда везти и на чем, когда кругом уже бушует море. Мои крупные бриллиантовые вещи я дома не держала, они хранились у Фаберже, а дома я держала лишь мелкие вещи, которых было невероятное количество, не говоря уж о столовом серебре и обо всем другом, что было в доме».

Верно говорил мыслитель. Люди действительно становились пленниками вещей. Добавим: они находились в плену вещей до тех пор, пока не оказывались перед выбором – либо вещи, либо жизнь.

Матильда ещё не достигла этого рубежа:

«В понедельник, 27 февраля, уже стало ясно, что нарыв, как надеялся генерал Галле, не лопнул и что никакого успокоения ожидать нельзя. С каждым часом становилось все тревожнее и тревожнее. Все, что было более драгоценного и что попадалось мне под руку, я уложила в небольшой ручной саквояж, чтобы быть готовой на всякий случай».

Пока, как видим, вещи, вещи, вещи занимали ее полностью. Важно, что Матильда, не скрывая и не таясь, писала об этом, давно уже осознанном и переосмысленном. Ведь в дальнейшем мы увидим, как именно вещи погубили дорогого ей человека, причём именно её вещи, её движимость и недвижимость.

А потом ей пришлось бежать, бежать вместе с коллегами Владимировым и Павлом Гончаровым на квартиру другого театрального артиста Юрьева, бежать, одевшись самым скромным образом. Но и туда ворвались солдаты, правда, скромно одетые и с виду небогатые люди их не заинтересовали, и они только пригрозили расстрелом, если найдут оружие.

Много лет спустя, читая незабвенные бунинские «Окаянные дни», Матильда вспоминала свои страхи и ужасы. Вспоминала разнузданную пьяную толпу, упивающуюся вседозволенностью. Три дня, не раздеваясь, прожила она у своего коллеги, а солдаты снова врывались, хамили и говорили, что, если найдут на крыше пулемёты, всех расстреляют. Поражала бессмысленность этих поисков. Какие пулемёты, для какой цели? Ведь это было время, когда практически никто не оказывал сопротивления взбунтовавшимся хамам.

Смех и грех. Матильда писала: «С окон квартиры пришлось убрать все крупные вещи, которые с улицы толпа принимала за пулеметы и угрожала открыть огонь по окнам».

Было бы смешно, если б не было страшно:

«Мы все время сидели в проходном коридоре, где не было окон, чтобы шальная пуля не попала в кого-нибудь из нас, – рассказывала она далее. – Все эти дни еду нам приносили из моего дома мои люди, которые остались мне верны до конца, за исключением моей экономки Рубцовой и коровницы Кати. Что Катя-коровница воспользовалась переворотом и крала мои вещи, меня не особенно огорчало, она была крестьянкой, но поведение Рубцовой меня глубоко поразило… Рубцова, которой не только я, да и мы все оказали столько внимания, приняла революционеров с распростертыми объятиями, объявив им: «Входите, входите, птичка улетела». Это произошло на другой же день, что я покинула свой дом и он был занят какой-то бандой, во главе которой находился студент-грузин Агабабов. Он стал устраивать обеды в моем доме, заставлял моего повара ему и его гостям готовить, и все они пили обильно мое шампанское. Оба мои автомобиля были, конечно, реквизированы».

Вполне естественно, подобные мемуары не могли появиться в Советском Союзе, где долгое время выдумывали какие-то несуществующие идеи февральского грабежа, организованного изменниками и предателями. Ну а грабили, как водится, руководители переворота очень по-крупному, но, чтобы это не особенно бросалось в глаза, сказали «фас» на грабёж недавних своих соотечественников, с которыми мило беседовали в светских салонах или на спектакли которых чинно ходили в театр со своими княгинями из той же грязи, из которой вылезли сами.

В ту пору грабителям было не важно, кто и какую пользу для Отечества приносил из тех, кого грабили. Главное было – насколько богат тот или иной «клиент». То, что Матильда Кшесинская – звезда русского балета, интересовало только с точки зрения, какие богатства могла принести звёздность. Матильда отметила, что спасало. То, что «солдаты, врывавшиеся в квартиру Юрьева, не подозревали, кто я такая, а то судьба моя и моего сына была бы печальная».

Она писала о тех «окаянных днях»: «1 марта, в канун моих именин, я переехала к брату. Но и здесь тревожное чувство меня не покидало. Я всё время прислушивалась к шуму на улице. В особенности становилось жутко, когда мимо проезжал грузовик, мне всё казалось, что вот-вот он остановится около нашего дома, а это значило: обыски, аресты, а может быть, и хуже…

На второй день до нас дошла ужасная весть, которую только можно было себе представить, – весть об отречении Государя от Престола. Это до того всем показалось невероятным, что в мыслях как-то не укладывалось, все казалось, что это неправда, что этого быть не может, почему отрекся, что его побудило? Потом пришла вторая печальная весть – отречение Великого Князя Михаила Александровича… Временное Правительство… Все старые вековые устои рушились один за другим, а кругом пошли аресты, убийства офицеров на улицах, поджоги, грабежи… начались кровавые ужасы революции».

А ведь, сама того не подозревая, Матильда Кшесинская написала самую точную, самую верную фразу о государе: «Что этого быть не может». Да ведь этого и не было – не было отречения.

Мы привыкли записывать революцию на Ленина и его компанию, делая вид, что, кроме них, к крушению империи никто отношения не имел. Так? А ведь каждый понимает, что несколько лукавит, рассуждая подобным образом.

Но всё было иначе. Государя предала прежде всего знать, обсевшая Думу и прочие хлебные места.

В результате заговора думцев Гучкова, Родзянко и т. д., ну и, конечно, измены генералов Алексеева, Иванова, Рузского и им подобных, государь император Николай Александрович свергнут, то есть насильственно отстранён от престола, но случившееся пресса выдала как его отречение.

Государь не подписывал никаких актов. Акта об отречении не существует в природе.

Если бы государь прибыл в Петербург, куда он и направлялся, никакого бы переворота не было. Но… железнодорожники по приказу предателей и заговорщиков направили царский поезд на станцию Дно, а остальные эшелоны под различными предлогами задержали под Псковом.

Генерал Рузский первым объявил государю, что эшелоны с верными войсками остановлены под Псковом, поскольку перешли на сторону восставших. Это была наглая ложь. Государя вынудили подписать телеграмму в войска о своём отречении. Он подписал её карандашом!

А в дневнике отметил: «Кругом измена, трусость и обман».

Но он рассчитывал, что в войсках поймут, что государь пленён изменниками. И в войсках поняли. Неизвестно теперь, все ли поняли. Или поняли все, но отреагировали немногие – только верные и преданные престолу и государю, верные присяге.

Пришли телеграммы от командира Третьего конного корпуса генерала Келлера и начальника штаба гвардейской кавалерии генерала Вильконена.

Генерал Келлер писал: «Третий Конный корпус не верит, что Ты Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Царь, придём защитим тебя!» Телеграммы Келлера и Вильконена от Государя скрыли».

Позже стало известно, что Вильконен послал телеграмму от имени командира гвардейской кавалерии Хана-Нахичеваньского. Хан был в отпуске, но немедленно вернулся, и генерал Вильконен тут же при неизвестных обстоятельствах погиб. Генерала Келлера отстранили от командования корпусом.

Генерал Рузский и прежде не раз предавал, но чудодейственным образом оставался при высоких должностях. В те трагические времена он командовал Северным фронтом. Этот первейший клятвопреступник явился главным проводником планов предателей думцев и генералов-изменников.

Уже через год после свержения царя, в феврале восемнадцатого, протоиерей Иоанн Восторгов в неделю мясопустную 25 февраля 1918 года к годовщине революции писал в журнале «Церковность»: «Русская монархия, обвеянная верой и мистическим Божественным помазанием… имела великие задачи, величайшее призвание Божие, величайшее религиозное предназначение, которое заставляло многих служить ей религиозно. Другой власти уж так служить нельзя… Она уповала на дворян, им больше всего давала и преимуществ в жизни, а дворяне её предали и продали, и они-то образовали вместе с интеллигенцией, главным образом из своего состава, такую политическую партию, которая сто лет с мятежа декабристов развращала народ, боролась за власть и тянулась жадно к власти, не разбирая для того средств, а потом подготовила народное восстание, хотя и сама погибла, по Божьему Суду, под обломками великого падения старого строя. Монархия опиралась на чиновников, а чиновники оказались наёмниками, и с величайшей лёгкостью все перекрасились и перекрашивались в какие угодно цвета, лишь бы сохранить своё положение. Она опиралась на буржуазию и богатые классы, поддерживая всячески их благосостояние и капиталы, а буржуазия своими деньгами, наживаемыми под покровительством монархии, питала только её врагов. Она уповала на страшную силу армии, а вожди армии изменили, а офицеры год тому назад у нас перед глазами катили на автомобилях, увешанных солдатами, студентами и курсистками, при общих кликах улицы, – катили с красными флагами восстания и праздновали… канун собственной, самой страшной своей гибели».

«И вот – свершилось! Суд Божий возгремел. И Боже, Боже! Какой страшный за этот год свершился Твой Правый Суд. Все получили возмездие и ковали его себе – собственными руками. И в годовщину революции я раскрываю третью главу таинственной книги. Она имеет надпись: “И окончательная, предопределённая гибель постигнет опустошителей…”»

Последнюю фразу Иоанн Восторгов взял из Даниила-пророка – глава девятая, стих двадцать седьмой. Всё наше предреволюционное русское общество ковало себе страшное возмездие, и оно обрушилось на тех, кто его ковал. Возмездие пришло из рук красной банды, того же ВЧК, но оно было попущено за отступление от веры, от царя, за чрезмерное увлечение западничеством, за страсть к алчному утолению многомятежных человеческих хотений.

Ну а беспорядки в столице были организованы. На железнодорожных станциях, на запасных путях стояли сотни эшелонов с продовольствием. Их не пускали в столицу. Всё делалось умышленно, для придания вида возмущения народных масс и революционной ситуации. Думцы и изменники-генералы посягнули на святая святых Русской земли – на Православное Российское Самодержавие. А преподобный старец предупреждал: Россия, когда ты посягнёшь на свою веру, ты посягнёшь на свою жизнь!..

В первичном разрушении Российской империи виновны всё-таки не большевики – виновны власть имущие, виновны дворяне, интеллигенция, а вовсе не простой народ.

Позднее Иван Лукьянович Солоневич дал всему этому чёткое и ясное объяснение. Государственные преступники, дерзнувшие посягнуть на русское самодержавие и на царя, сделали вывод из неудачи своих предшественников на Сенатской площади, когда народ не пошёл за ними, а встал за царя. Они поняли, что публичными мерами и теперь ничего не добьются, а потому фактически выкрали царя, сделали его заложником и свершили свои дела, нарушая все законы.

Болтовня же об отречении в пользу сына, затем в пользу брата надумана. Она противоправна. Согласно законам Российской империи, царь отречься от престола не имел права. Этот закон был введён в действие императором Павлом Первым, чтобы тем самым подтвердить знаменитую Грамоту Московского Земско-Поместного Собора. Вот откуда, с февраля тысяча шестьсот тринадцатого года, берёт начало легитимная власть русских самодержцев, восстановивших самодержавное правление после смутного времени. Когда от Павла Первого потребовали отречения, он предпочёл смерть от рук заговорщиков позору предательства. Когда императору, которого мы знаем под именем Александра Первого, понадобилось оставить престол, он вынужден был инсценировать смерть. Когда в результате того, что манифест о назначении наследником престола Николая Павловича не был своевременно обнародован, в Петербурге присягнули Константину Павловичу, пришлось производить специальные мероприятия, чтобы поправить положение дел. И во всех этих мероприятиях участвовала церковь. Ведь, только опираясь на законы Иоанна Грозного, спас Россию в период смутного времени Дмитрий Пожарский. Он мог объявить себя царём. И никто бы не возразил. Но он хотел добиться полной легитимности власти, а потому созвал в феврале шестьсот тринадцатого года Московский Земско-Поместный Собор. И только Земско-Поместный Собор, подобный тому, что был собран в шестьсот тринадцатом, мог изменить решение того Собора и избрать нового царя. Кроме того, если бы государь император Николай Второй решил отречься от престола и нашёл какие-то ходы для того, чтобы это осуществить, он обязан был, во-первых, специальным манифестом освободить от присяги правительственные органы и государственных служащих, а, во-вторых, тоже манифестом, освободить от присяги армию. А генералы и адмиралы-изменники, как видим, сами освободили себя от клятвы, даваемой на Евангелие и при крестоцеловании. То есть стали клятвопреступниками.

Николай Николаевич Алексеев, один из ведущих идеологов евразийского движения, историк, философ права, государствовед, создал законченную концепцию евразийского государственного идеала. Впрочем, всё это общие слова. Интересно то, что Алексеев занимался исследованиями и осмыслениями русских народных представлений о «Государстве Правды».

Но была ли Россия до революции государством правды? В России же бурно развивался капитализм. Н. Н. Алексеев писал:

«Можно не без основания сказать, что по существу дела самое свойственное капитализму социальное деление граждан на буржуазию и пролетариат несправедливо. На самом деле, с точки зрения каких нравственных принципов можно защищать то положение дел, при котором одни граждане – и их неоспоримое большинство – должны нести многочасовой, бессмысленный, отупляющий, духовно-уничтожающий труд, а другие – наслаждаться продуктами этого труда, и по большей части вовсе не в духовных целях, а просто в целях весьма невысоких, а иногда и прямо низменных удовольствий!.. В решительной, беспощадной постановке этого вопроса лежит старый смысл «Русской Правды», которая в большевизме нашла только своё последнее и уродливое выражение. Русское понятие о «правде» никогда не могло оправдать «капитализм», если под ним понимать хозяйственную организацию, при которой по правилу существуют две различные группы населения: владельцы средств производства, которые в то же время являются руководителями и представляют собою хозяйственных субъектов, и неимущие постоянные рабочие, которые являются объектами хозяйства и с которыми поступают на основании начала наибольшего приобретения и наибольшей хозяйственной пользы. Русский ум не мирится с тем, что капитализм основной целью хозяйственной деятельности считает не удовлетворение законных потребностей человеческой личности, но исключительно приобретательство и увеличение богатства».

Далее Н. Н. Алексеев указывал: «Полной неспособностью найти нравственное оправдание капитализму отличается всё наше Белое движение, идейная неудача которого, между прочим, заключается в том, что оно ровно ничего не могло выставить против большевизма, кроме жизненного героизма и штыков. Искренне говоря, никто из белых нравственного капитализма защитить не мог, а между тем боролся за капитализм. На том берегу было несомненное преимущество, проявляющееся не в силе оружия, но в способности агитации – в способности убеждать в своей правде среднего русского человека».

Именно эти изъяны, эти недостатки помогли тёмным силам свергнуть самое справедливое правление, которое, увы, опиралось на зыбкую и неправедную систему эксплуатации.

Ну а генералы, которые предали царя, оказались ещё и клятвопреступниками. Ведь они давали присягу царю и наследнику престола. И презрели её, священную клятву:

«Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ [Имя и отчество], Самодержцу Всероссийскому, и ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Всероссийского Престола НАСЛЕДНИКУ, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА государства и земель Его врагов, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мной начальникам во всем, что к пользе и службе Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание, и всё по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать; от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному (офицеру или солдату) надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы, целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

Никто из клятвопреступников не пережил Гражданской войны и интервенции. Все погибли либо ужасной, либо позорной смертью. Они привели в Россию революцию.

Генерала Рузского чекисты казнили в Пятигорске, они изрубили его и ещё живого закопали в землю на склоне Машука.

Колчака, по некоторым данным, не просто казнили, а живым спустили под лёд. Кто? Конечно, красноармейцы.

Корнилов погиб не в бою. Накануне боевых действий в белый стан прилетел лишь один снаряд, и осколок сразил его в доме за рабочим столом за разложенной на столе рабочей картой.

Генерал Иванов умер от тифа в обозе, во время бегства белых армий и был где-то зарыт без почестей – не до них.

Клятвопреступление карается жестоко. Ведь все они на Евангелие клялись государю и целовали крест.