Спокойная жизнь в Кисловодске успокоила настолько, что было уже не до забот о безопасности. Кто-то переживал об утраченном имуществе, о потерянном положении в обществе, о столичной жизни. Матильда Кшесинская переживала о людях, с которыми была потеряна связь.
Не забывалась первая любовь, любовь, которую не могли перебить все другие увлечения. Она не столько переживала за окончательно утраченный дом, за имущество, даже за деньги, хотя куда уж денешься без денег. Она переживала, что не сможет «получить обратно самое дорогое… письма Ники и его последнюю карточку…»
Уезжая из столицы, она считала, что брать всё это с собою рискованно и гораздо надёжнее оставить у своей преданной подруги, которую, как казалось, не будут обыскивать и грабить, поскольку она вдова погибшего в годы войны офицера-артиллериста.
Интересны воспоминания Кшесинской о том непонятном и страшном для неё и её близких времени, о котором написано много, но написано с иных позиций. Обычно в мемуарах, документальных и художественных произведениях раскрываются иные темы, освещаются иные события, которые кажутся главными для авторов. А как жили те, кто вынужден был покинуть обе столицы в первую очередь, да и другие города, с которых началось «победное шествие советской власти».
Она писала в мемуарах:
«Волна большевизма, захватывая всё новые и новые области, докатилась до Кисловодска лишь в начале 1918 года. До этого времени мы все жили сравнительно мирно и тихо, хотя и раньше бывали обыски и грабежи под всякими предлогами. У меня в Кисловодске оказалось немало друзей и знакомых, и мы постоянно собирались вместе то у одних, то у других к чаю, обеду или поиграть в карты, чтобы немного душу отвести. Сидеть одной дома было мучительно в такие тревожные времена. Ко всему этому местные власти от времени до времени объявляли нечто вроде осадного положения, что сводилось главным образом к запрещению выходить на улицу после 9 часов вечера и до восхода солнца. Волей-неволей приходилось сидеть до утра, чем мы и пользовались, чтобы не расходиться слишком рано.
Как только было решено, что мы остаемся в Кисловодске, Вова поступил в местную гимназию. Гимназия была отлично поставлена, состав преподавателей был превосходный, и Вова с успехом окончил там свое образование. У него было много друзей среди своих сверстников, они постоянно играли в огромном парке и изрядно шалили. Зачастую Вова, к негодованию Ивана, возвращался домой в разорванном пальто или костюме».
В городе даже гимназия работала. Наверное, работали и театры в Кисловодске и Пятигорске, но сцены этих театров были, конечно, не для неё. Словом, жизнь, конечно, изменилась, но она стала меняться уже с началом войны. Теперь же просто всё было пропитано тревогой.
И всё же пока не было особых причин отчаиваться. Рядом родные и близкие, рядом сын, рядом возлюбленный, причём отец её сына.
Но бурная волна накатывалась хоть и медленно, но неотвратимо:
«Лишь в январе большевизм начал ощущаться в Кисловодске. До сих пор до нас лишь доходили слухи о том, что творится в столицах и в больших центрах. Мы надеялись, что до нас революционная волна дойдёт не скоро, но было все же ясно, что испытания ожидают и нас, что мы их не избегнем.
Первым городом из группы Минеральных Вод, захваченным большевиками, был Пятигорск, местный административный центр. Как и в Петрограде, там начали арестовывать офицеров, закрывать банки и проделывать всё то, что творилось в занятых советской властью городах. Вскоре после занятия Пятигорска большевики появились и в Кисловодске. Это произошло, в общем, как-то неожиданно и, я бы сказала, незаметно.
Двадцать седьмого января у меня собрались к обеду близкие друзья, было человек десять. Был уже десятый час, когда нагрянул с обыском отряд красноармейцев. Обыск они произвели очень поверхностный, держали себя, в общем, корректно. Почему, собственно, они пришли, было неясно, пришли, видно, для того, чтобы посмотреть, как живут в Кисловодске «буржуи», и отбирать, как они говорили, военное оружие. Но никакого оружия у меня в доме никогда не было. Андрей, как и многие другие, носил в то время черкеску с кинжалом. Услыхав, что красноармейцы спрашивают оружие, он быстро сбросил кинжал и положил его в переднюю, чтобы его спасти. Но один из солдат, заметив, что он без кинжала, спросил, где же кинжал, на что я поторопилась ответить, что он в передней, боясь, как бы Андрей не дал необдуманного ответа. Солдаты хотели отобрать и у Вовы его детский кинжал, но мой верный Иван вступился и пристыдил их, сказав: “Как вам не стыдно обижать мальчика и отбирать его детский кинжал”. Они ему его оставили. Минут через пятнадцать после их ухода один из солдат потихоньку вернулся, чтобы посоветовать нам расходиться по домам, а то, добавил он, нам может прийтись плохо. Конечно, мы тотчас же разошлись. Поразил и тронул нас всех этот жест. Кто был этот солдат и что побудило его вернуться и предупредить нас, так и осталось для нас неизвестным. Его мы никогда больше не встречали».
Вполне понятно, что все эти реквизиции оружия были банальным грабежом. Как видим из рассказа Кшесинской, никто обыска серьёзного не делал, так, смотрели по верхам. Ну и лучшим доказательством того, что это был обыкновенный грабёж, была попытка изъятия игрушечного кинжала. Да и кинжал великого князя Андрея был не столь уж опасен. Но зато представлял собою материальную ценность.
Никто же не понимал, что идеи коммунистов – в данном случае имеются в виду коммунисты в чистом, незамутнённом всякими МРАКсизмами виде – опорочены, оплеваны и отброшены теми, кто наводнил партию большевиков ради приспособленчества к власти и наживы.
Иван Лукьянович Солоневич метко заметил:
«Социальная революция есть прорыв к власти ублюдков и питекантропов».
Он заявил, что «теория, идеология и философия всякой социальной революции есть только “идеологическая надстройка” над человеческой базой ублюдков… что социальная революция устраивается не “социальными низами”, а биологическими человеческими подонками». (Иван Солоневич. Диктатура сволочи. М., Русское слово, 1995, с. 29).
И далее:
«Все три революции – русская, итальянская и германская, как полтораста лет тому назад и французская революция, поставили себе “общечеловеческие цели” – цели ограбления, по мере возможности, всего человечества». (Указ. соч., с. 42).
Ну и далее главы мемуаров представляют собой своеобразные «окаянные дни», столь блистательно описанные Иваном Алексеевичем Буниным. Их отголоски мы видим и в книге Матильды Кшесинской:
«Тридцатого апреля в Кисловодск прибыла финансовая комиссия во главе с комиссаром Булле, по всей вероятности, латышом по происхождению, присланным из Москвы, чтобы собрать со скопившихся в Кисловодске “буржуев” 30 миллионов рублей контрибуции. Нас всех созвали в “Гранд-Отель”, где заседала эта комиссия. В этот день я была совершенно больна и еле держалась на ногах. Среди собравшихся у меня было много друзей, в том числе одна еврейка, Ревекка Марковна Вайнштейн, которая меня очень полюбила за это время. В первое время, когда мы с ней познакомились, она ни за что не хотела встречаться с Андреем из-за своих политических убеждений. Заметив, что я себя плохо чувствую, Р. М. Вайнштейн по собственной инициативе обратилась к комиссару Булле и заявила ему, что тут в зале находится М. Ф. Кшесинская, совершенно больная, и добавила, что она одна из первых пострадала от революции, потеряла свой дом, всё свое имущество и что с неё уже нечего взыскивать больше в виде контрибуции. Булле после этого подошёл ко мне и в чрезвычайно корректной форме справился о состоянии моего здоровья. Узнав о моём нездоровье, он предложил мне сейчас же вернуться домой, даже приказал дать мне для этого экипаж и поручил кому-то меня проводить. С тех пор с меня больше контрибуции не требовали».
Вероятно, Кшесинской повезло – попался комиссар, который слышал о ней, который был хоть немного образован. Попадись другой, неотёсанный и безграмотный, а может, и отёсанный, и грамотный, но заточенный на идеи наживы, было бы несдобровать.
К тому же в среде комиссаров были и те, кто не жаждал крови ради крови, кто не разделял точку зрения, что всех буржуев уничтожать без разбору. Она даже запомнила имена некоторых представителей новой власти, которые не проявляли бесчеловечной жестокости и с которыми можно было по крайней мере поговорить, что-то им пояснить.
«Вскоре после этого ко мне на дачу пришли два большевика, один по фамилии, кажется, Озоль, а другой Марцинкевич. Озоль тут же вынул из кармана свои ордена и значки, рассказал, что был ранен на войне и лежал в лазарете имени Великой Княжны Ольги Николаевны. Он этим хвастался и хотел произвести на меня впечатление. Марцинкевич, ещё совершенно молодой, красивый и стройный человек, был в черкеске и держался корректно. Они оба пришли меня приглашать выступить на благотворительном спектакле, который они собирались устроить, кажется, в пользу местных раненых. На моём лице появилось выражение не только удивления, но и возмущения, что они посмели ко мне обратиться с подобною просьбою. Моя мимика была, вероятно, особенно выразительна и говорила больше, чем я могла бы передать словами, так как они оба поспешили меня заверить, что среди тех, для которых делается сбор, многие сохранили прежние воззрения, они понимали, вероятно, что для одних большевиков я не согласилась бы выступить. Они даже предложили доставить мои костюмы из Петербурга, когда я им объяснила, что если бы и хотела, то не могла бы танцевать, не имея своих костюмов. Я, конечно, категорически отказалась выступить на их вечере, но согласилась продавать билеты, а в день вечера продавать программы и, кажется, шампанское. Я решила, что полный отказ принять участие в их вечере после того, как они лично пришли меня просить, мог бы навлечь на меня неприятности если не с их стороны, то со стороны их сотоварищей, а мне необходимо было по возможности избегать всяких недоразумений с власть имущими. Когда Озоль ушел, Марцинкевич под каким-то предлогом остался, видимо, желая со мною поговорить наедине. Действительно, он просил меня в случае каких-либо неприятностей вызвать его немедленно, это было очень трогательно со стороны большевика.
Вскоре после этого визита в Курзале был какой-то спектакль или концерт, и я сидела в креслах. Марцинкевич, увидав меня, сразу подошёл ко мне и на виду у всех почтительно поцеловал мне руку».
Предложение доставить из Петербурга в Кисловодск костюмы для выступления свидетельствует о том, что среди новых руководителей города были и почитатели искусства, и просто люди, совсем не разделяющие жестокости по отношению ко всем, кто имел достаток.
Возможно, эти люди свято верили в светлые идеи. Ведь поверили же в них такие выдающиеся люди, как Миронов, Чапаев, Щорс. Ведь шли же на борьбу с врагом представители партии, которую принято называть ленинской.
Кшесинская рассказала о поведении некоторых комиссаров:
«…когда мне приходилось встречаться с Марцинкевичем, он всегда казался мне особенно грустным. Чувствовалось, что он не вполне сочувствует новому течению, которому служил. В последний раз, что я его видела в “Гранд-Отеле”, он сказал мне, что его посылают куда-то с отрядом. После этого я его больше не видела и ничего не слышала о нём».
Ну а грабежи в городе продолжались, и некоторые знакомые Кшесинской были обчищены до нитки. Внезапно проводились обыски с непонятными целями, поскольку всё, что хотели найти, представители новых властей давно уже нашли. Однажды, когда явились с обыском днём и потребовали предъявить паспорта, Кшесинская заметила, что красноармеец держит паспорт вверх ногами, вырвала паспорт и заявила, что нечего поручать такие дела неграмотным. Однажды пришли искать великого князя Михаила Александровича. Потом уже стало известно, что местные власти получили сообщение, что он бежал из Перми предположительно в Кисловодск. Стало ясно, что началась охота на великих князей – членов Императорского дома Романовых.
Все эти мероприятия были обыкновенными грабежами. Кшесинская вспоминала:
«Обыски обыкновенно сопровождались отбиранием всего ценного, что солдатам попадалось под руки, и все поэтому стали прятать деньги и драгоценности. Тут, конечно, каждый проявлял свой талант и находчивость. Но часто приходилось менять места, так как, конечно, все прятали примерно одинаково, и, раз солдаты находили вещи в одной квартире в определённом месте, они в следующей искали в таком же. Например, прикалывали деньги под ящик, чтоб, когда открывали его, там денег не было. Но потом они это открыли и прямо лезли под ящики. Деньги я спрятала в нижнем этаже дачи, между окнами, в той верхней части, где окна не открывались, и для этого пришлось вынуть раму. Драгоценности я спрятала в полую ножку кровати, спустив их на ниточке, чтобы потом можно было вытащить обратно. Многие первоначально прятали свои кольца в банках с помадой, но солдаты скоро нашли это и прямо лезли туда пальцами. Многие дамы очень любили хвастаться, куда они прятали свои вещи, и, конечно, кто-нибудь подслушивал, и тайна была выдана. На этом хвастовстве многие попались…
В такой тяжелой атмосфере мы жили изо дня в день, никогда не зная, что нас ожидает даже через несколько часов. Из Пятигорска постоянно налетали блиндированные поезда с какой-нибудь очередной бандой, и это означало снова обыски, грабежи и аресты. Мы жили в постоянной тревоге за себя, за близких и знакомых…»
Иногда вдруг появлялись надежды на избавление, на то, что красных выбьют из города.
«Четырнадцатого июня с раннего утра послышались сперва дальние выстрелы, которые постепенно стали приближаться к городу со стороны вокзала. Перестрелка стала усиливаться, завязался бой. По городу быстро распространился слух, что это казаки наступают на Кисловодск и бьют большевиков, убегающих из города. Какие-то казаки действительно проскакали через город, к великой радости жителей, но скоро стрельба стихла, и наступила в городе мертвая тишина. Ни казаков, ни большевиков не видно было. Никто не знал, что, в сущности, произошло, стало только ясно, что если и были казаки, то они ушли куда-то обратно и мы снова остались во власти большевиков. Это и оправдалось, когда по городу стали снова бродить банды красноармейцев, арестовывая всех, кого они заподозревали в сочувствии казакам. Только позже мы узнали, что это был налёт партизанского отряда А. Шкуро, исключительной целью которого было ограбить казначейство большевиков и отобрать у них оружие для своих партизан, что Шкуро вполне удалось, но после его ухода город подвергся жестоким репрессиям».
Однажды сгустились тучи над великой княгиней Марией Павловной и двумя сыновьями, великими князьями Борисом и Андреем Владимировичами. Снова обыск, снова изъятие оружия, особенно представлявшего ценность.
Ночью ворвались какие-то люди в некотором подобии формы с обыском. Кто они, чекисты или просто красноармейцы, или не те и не другие, а грабители, сказать было трудно. Власть равнодушно взирала на бандитизм, потому что сама власть часто состояла из бандитов, переодетых в эрзац-форму. Знаков различия не было. Шинели без погон, причём носили их как зимой, так и весной и осенью. Даже летом иногда надевали внаброс. Всё своё носи с собой. Потому и «экспроприировать» старались не слишком объёмные ценности. Более всего любили, конечно, драгоценности отбирать на различные надуманные нужды.
Великая княгиня, её сыновья и адъютант великого князя Андрея Владимировича полковник Кубе терпеливо ожидали, когда всё завершится. Найти ничего не нашли. Всё было уже давно изъято на нужды республики в лице изымающих.
Старший, которого Кшесинская в мемуарах, видимо, более чем справедливо назвала главарём, указав на великого князя Бориса Владимировича и полковника Кубе, заявил:
– Ты и ты… Арестованы.
Им доставляло удовольствие хамить, грубить, звать на «ты» тех, кто, как они чувствовали, стоял в прошлом на высокой ступени иерархии.
Вся ватага направилась к выходу, подталкивая впереди себя арестованных. Один из членов этого не то отряда, не то банды спросил у главаря:
– А что энтого-то не взяли, – и указал на великого князя Андрея Владимировича.
– Он нормальный, умный мужик. Пущай покеда гуляет. Надо будет, возьмём.
Великая княгиня вышла на балкон и с ужасом смотрела, как уводили сына Бориса. Оказалось, что отряд пришёл всё же от местных властей.
Власть, именующая себя советской, хотя таковой на первых порах была очень вряд ли, обожала брать заложников. Правда, это было делом совершенно напрасным. Не вернётся же в город Шкуро, чтобы повиниться, вернуть награбленное у грабителей и попросить свободу для взятых в заложники.
С бандитскими повадками брать заложников пришлось познакомиться и в нашем роду. Мой прадед, Фёдор Мефодьевич Шахмагонов, создал перед 1-й мировой войной реальное училище в Калуге, которое затем преобразовал в гимназию для одарённых детей, в которой дети богатых учились за деньги, а дети из бедных семей – бесплатно.
После Октябрьской революции его на посту директора частной, его частной, гимназии заменили истопником этой гимназии, хотя он несколько отличался от истопника, имея перед революцией четыре докторские степени по археологии, физике, математике и естественным наукам. В этой очень и поныне знаменитой в Калуге гимназии, которая в современных путеводителях зовётся Шахмагоновской, преподавал Циолковский, её окончили знаменитые Чижевский и Карпов.
Так вот во время наступления войск Деникина на Москву прадеда взяли в заложники вместе с другими представителями культурного слоя Калуги. Посадили под арест и объявили, что если Деникин возьмёт Тулу, все будут расстреляны.
Но Деникин был разгромлен, Фёдора Мефодьевича отпустили, а позднее всё же вернули на должность директора гимназии. Позднее он перебрался в Москву и преподавал в ряде военных академий физику и высшую математику. Сохранились даже изданные академиями его методические разработки.
Там было ясно сказано: падёт туда, расстреляем, хотя и непонятно, как могли хотя бы на что-то повлиять заложники, даже если бы пожелали.
А вот описываемый эпизод в Кисловодске долгое время вообще не объясняли, что хотят от заложников.
Заложников набрали, увезли куда-то, но вот великому князю Борису Владимировичу и полковнику Кубе повезло. Привезли, велели ждать в коридоре под охраной некоего чучела в непотребной форме, но с винтовкой. И словно забыли.
Вспомнили лишь после полуночи и втолкнули в какую-то комнату, сплошь усыпанную окурками на полу. За столом важно восседал какой-то юнец с хилым лицом. «Студент», как окрестил его про себя великий князь Борис Владимирович. Среди интеллигенции, перебежавшей к новой власти, была мода на хилых и немощных волосатиков, которые каким-то чудодейственным образом оказывались в командирах над нормальными здоровыми мужиками.
– За что арестованы? – строго спросил студент.
– Понятия не имеем, – за двоих ответил полковник Кубе.
Студент сказал чучелу, стоявшему с винтовкой у входа:
– Ко мне старшего наряда, проводившего арест.
Тот пришёл, что-то стал объяснять, но запутался.
Студент приказал:
– Освободить и выписать пропуск. Пусть отправляются, откуда пришли.
Комендантский час действовал до утра.
У Матильды, когда арестованные вернулись, отлегло от сердца, но она снова подумала о великом князе Сергее Михайловиче, который всё ещё оставался в Петрограде. Она писала ему и получала редкие письма, несмотря на то что сменилась власть и, казалось бы, институты старой власти уже разрушены. Сергей Михайлович сообщил, что всем великим князьям приказано до 20 марта покинуть Петроград.
Сначала Сергей Михайлович отправился в Вятку, оттуда – в Екатеринбург. Из Екатеринбурга он успел даже прислать несколько писем, даже поздравление с днём рождения сына балерины. Пунктом отправления был указан Алапаевск. Никто ещё не знал, что готовилось чудовищное преступление по ликвидации членов дома Романовых.
Матильда рассказала о том, что было известно ей об этом преступлении:
«Вскоре… по радио сообщили, что Сергей и члены семьи, находившиеся вместе с ним в заключении в Алапаевске, похищены белогвардейцами. Это сообщение, увы, было заведомо ложное. Но кто тогда мог допустить такое вероломство. А как тогда мы были счастливы, что они спасены. Год почти что спустя, когда Сергея уже не было в живых, мы получили несколько открыток и даже одну телеграмму, застрявшие в пути.
Июль прошёл сравнительно спокойно, но к концу становилось всё тревожнее и тревожнее. Еще в первых числах июля по Кисловодску распространился слух о гибели в Екатеринбурге Государя и всей Царской семьи. Мальчишки бегали по городу, продавая листки и крича: “Убийство Царской семьи”, но никаких подробностей не было. Это было настолько ужасно, что казалось невозможным. Все невольно лелеяли надежду, что это ложный слух, нарочно пущенный большевиками, и что на самом деле их спасли и куда-то вывезли. Эта надежда ещё долго таилась в сердцах. Я до сих пор слышу голоса этих мальчишек, как эхо расходившееся по всем направлениям».
Конечно, Кшесинской впоследствии стало известно многое. Но был создан такой калейдоскоп сведений, что трудно было разобраться, где правда, а где ложь.
А вот в Кисловодске великих князей всё ещё не арестовывали, хотя было ясно, что за этим дело не станет. Кшесинская вспоминала:
«Потом наступили кошмарные дни. Седьмого августа… были взяты Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи и увезены в Пятигорск с группою других арестованных… На следующий день, 8 августа, к вечеру, они вернулись домой, но находились под домашним арестом. В доме был поставлен караул, и выходить они не могли.
…Потом я узнала, что произошло. В ночь с 6 на 7 августа дача Семенова, где они жили, была оцеплена большим отрядом красноармейцев, часть которого вошла в самый дом, и у всех дверей комнаты, где они спали, поставили часовых, чтобы никто не мог выйти и сообщаться друг с другом. Обыскав весь дом, они приказали Великим Князьям Борису и Андрею Владимировичам одеться и следовать за ними. Полковник Кубе, адъютант Великого Князя Андрея Владимировича, в последнюю минуту попросился их сопровождать. Никто в доме не знал, куда их повели. Думали сперва, что их повели в местный совдеп, как обыкновенно бывало, но оказалось, что их повели на вокзал и посадили в вагон под охраною часовых. В тот же вагон постепенно стали приводить арестованных: генерала Бабича, бывшего Наказного Атамана Кубанского Войска, Крашенинникова, Прокурора Петербургской Судебной Палаты, и князя Л. Шаховского. Сбор арестованных длился с пяти часов утра до девятого часа. Пока они ещё все сидели в вагоне, как мне рассказывал потом Андрей, солдаты говорили, что здесь, в Кисловодске, проживает Кшесинская, следовало бы и её захватить с собою. Арестованных отвезли в Пятигорск, сначала в местный совдеп, а оттуда, после допроса, в Казенную гостиницу, где всех заперли в одной комнате: Бориса, Андрея, Кубе, генерала Бабича, Крашенинникова и князя Л. Шаховского. Ночью сперва вывели и перевели в местную тюрьму Кубе, Крашенинникова и князя Л. Шаховского, а потом генерала Бабича, который был тут же, на улице, растерзан толпою».
Над всеми узниками нависла угроза смерти. Но и в рядах комиссаров были разногласия. К примеру, комиссар Лещинский был против лишнего кровопролития. Конечно, ангелов в среде апологетов новой власти не было, но и чистым зверьём были далеко не все. Несмотря на требование местного совдепа расстрелять всех, Лещинский сумел убедить депутатов.
Кшесинская рассказала о спасении узников:
«Лещинский предупредил их, что не доверяет местным красноармейцам, и потому вызвал из Кисловодска горского комиссара со своею охраною, чтобы их доставить из Пятигорска в Кисловодск… Красноармейцы не хотели их отпустить без прямого приказа местного совдепа, но внушительный вид горцев и их количество произвели соответствующее впечатление. Лещинский их посадил в приготовленные извозчичьи экипажи, по одному в каждый с двумя горцами, проводил на вокзал и с первым проходившим поездом сам отвёз в Кисловодск в их дом, но для охраны оставил при доме караул горцев и просил не выходить, так как не ручается за безопасность – их могут на улице схватить и снова арестовать… Лещинский потом снова приехал к Борису и Андрею Владимировичам и посоветовал им бежать в горы, так как он не может ручаться, что Пятигорский совдеп снова не постановит их арестовать, и тогда ему будет очень трудно что-либо сделать для них. Для облегчения бегства он снабдил их всех особыми документами под вымышленными именами, как будто они командированы по делам совдепа… Тринадцатого августа Борис, Андрей и Кубе бежали в горы, в Кабарду, на парной линейке, где и скрывались до конца сентября. Долгое время я совершенно не знала, где они, собственно, находятся, так как они первое время скитались по разным аулам и, только поселившись у Кононова, могли наконец дать о себе знать через доверенное лицо. Одно утешение было, что они вне опасности. Это было главное».
А вот как рассказал о спасении великих князей великий князь Александр Михайлович:
«Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи обязаны спасением своих жизней поразительному совпадению, к которому, если бы его описал романист, читатель отнесся бы с недоверием. Командир большевистского отряда, которому было приказано расстрелять этих двух Великих Князей, оказался бывшим художником, который провёл несколько лет жизни в Париже в тяжёлой борьбе за существование, тщетно надеясь найти покупателя для своих картин. За год до войны Великий Князь Борис Владимирович, прогуливаясь по Латинскому кварталу, наткнулся на выставку художественно нарисованных подушек. Они понравились ему своею оригинальностью, и он приобрёл их значительное количество. Вот и всё. Большевистский комиссар не мог убить человека, который оценил его искусство. Он посадил обоих Великих Князей в автомобиль со значком коммунистической партии и повёз их в район белых армий».
Точнее, наверное, всё-таки он отвёз их не в расположение белых армий, а гораздо более реально – в горы.