И снова обратимся к книге А. А. Керсновского, чтобы подытожить то, что случилось в России:

«Россия могла стать сильнейшей и славнейшей державой мира. Но этого не захотели ни русская общественность, ни русский народ. Этого не желали ни наши враги, ни наши союзники.

Можно и должно говорить о происках врагов России. Важно то, что эти происки нашли слишком благоприятную почву. Интриги были английские, золото было немецкое, еврейское… Но ничтожества и предатели были свои, русские. Не будь их, России не страшны были бы все золото мира и все козни преисподней. Русские люди 1917 года все виноваты в неслыханном несчастье, постигшем их Родину».

Историк привёл слова Уинстона Черчилля:

«Ни к одной стране рок не был так беспощаден, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда пристань была уже в виду. Он уже перенёс бурю, когда наступило крушение. Все жертвы были уже принесены, работа была закончена. Отчаяние и измена одолели власть, когда задача была уже выполнена…»

Говорят, что история не имеет сослагательных наклонений. Так это или не так, вопрос спорный. Но люди должны оценивать, как бы развивались дела, как бы шла их личная жизнь, если бы по злой воле каких-то мерзавцев и изменников не было обрушено всё, создаваемое миллионами людей на протяжении тысячелетий. И что могло быть, когда б не оборвался тот путь созидания.

Канцлер Венгрии в тридцатые годы, а в 1921–1931 годах премьер-министр Королевства Венгрии граф Иштван Бетлен (1874–1946) писал в 1934 году:

«Если бы Россия в 1918 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне лишь русскими губерниями, не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властителей. В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развевались бы русские военные флаги. Но Россия в результате революции потеряла войну и с нею целый ряд областей…»

Крушение империи свершилось, и звезда русского балета с горечью покидала Отечество.

19 февраля 1920 года Матильде Кшесинской 47 с половиной лет. Напомним, что она родилась 19 августа 1872 года. Для кого-то – большая часть жизни. Но Матильда в свои 47 с половиной лет не прожила ещё и половины жизни. Но об этом ни ей, ни её спутникам неизвестно. Как тут не вспомнить приведённые выше слова императрицы Марии Федоровны. Императрица Мария Федоровна, супруга Александра III, писала сыну, великому князю Георгию Александровичу:

«Это всё Божья милость, что будущее сокрыто от нас…».

Впереди у Матильды было ещё более пятидесяти лет жизни, то есть большую половину срока, отпущенного ей в земном мире, предстояло прожить на чужбине.

Она смотрела на зимнее холодное море, на мутные от стужи волны и думала о жизни, о той жизни, которую она оставила там, за чертой незримой границы, где как рубеж ещё недавно мелькали огоньки Новороссийска. Но теперь всё скрылось навсегда…

Позади были потери, потери, потери. Впереди полная неизвестность. Тревожная неизвестность.

В рубежные минуты жизни человек нередко возвращается к истокам, окунается в своих воспоминаниях в далёкое детство. Быть может, и в те тревожные минуты, когда пароход, удаляясь от Новороссийска, шёл на Поти – Батум – Трапезунд и так далее, она впервые с грустью подумала о своём счастливом детстве, счастливых годах учёбы и… Но сначала о детстве.

В своих мемуарах Кшесинская сделала такое замечание: «Мы в детстве часто слышали от отца рассказ о происхождении нашего рода от графов Красинских. Семейное предание передавалось изустно от отца к сыну с XVIII века и сохранило живые краски. Но никому не пришло в голову записать его на свежую память со всеми яркими подробностями…»

Как это жизненно. Вот так ведь и случается частенько. Пока рядом дедушки, бабушки, пока можно их расспросить о родословной, никто этим не занимается, а потом кусают локти, а не спросишь…

Мы коснулись возраста Матильды Кшесинской. Но она в свои 47 лет вряд ли ещё задумывалась о долгожительстве. А между тем её дед, Ян Кшесинский, он прожил 106 лет и мог прожить ещё, да беда случилась. В ту пору нередко такое бывало. Закрыл рановато заслонку в печи и угорел. С него началась династия мастеров служителей Мельпомены. Дед Кшесинской был скрипачом и даже выступал на концертах с итальянским виртуозом-скрипачом Никколо Паганини (1782–1840). А великолепный голос привёл его на сцену Варшавской оперы, где он стал первым тенором и заслужил прозвание «словик», от соловей. Польский король звал его «мой словик». Когда же потерял голос, проявил талант драматического актера. Умер он ста шести лет, случайно, от угара. Отец Матильды, Феликс Иванович Кшесинский, которого до прибытия в Россию звали Адам-Валериуш Янович Кшесинский-Нечуй (1823–1905), по её словам, «с восьмилетнего возраста обучался хореографии под руководством балетмейстера Мориса Пиона и сначала выступал в классических танцах, а потом всецело посвятил себя характерным танцам и мимическим ролям».

В 1835 году на него, четырнадцатилетнего юнца, обратил внимание Император Николай I, тонкий ценитель искусств, стремившийся привлекать на русскую сцену талантливых артистов.

И вот тут нужно сделать маленькое отступление. В своих мемуарах Кшесинская сообщает интересную деталь. Как-то уже вошло в привычку у романистов, а позднее у киношников, вставлять сцены балов с обязательным исполнением мазурки, словно она испокон веков танцевалась в России. А в мемуарах Кшесинской мы читаем:

«Император Николай Павлович посещал Варшаву несколько раз, и ему нравились польские национальные танцы, в особенности мазурка. В Петербурге эти танцы тогда еще не были известны, и в 1851 году Император Николай Павлович решил выписать из Варшавы пять танцовщиков и танцовщиц для исполнения мазурки. В их числе был и мой отец. Мазурка имела огромный успех и с этого времени стала любимым танцем не только на сцене, но и на балах».

Вот тебе и раз! Не была известна в России! И причастен к тому, что стала известна, отец Кшесинской, который был приглашён в Россию вместе с другими танцорами и впервые выступил в Петербурге 30 января 1853 года на сцене Императорского Александринского театра в «Крестьянской свадьбе».

Матильда отметила, что отец «имел на сцене Мариинского театра неизменный успех у публики, а его исполнение мазурки считалось образцовым, так что его ставили выше знаменитого варшавского танцовщика Попеля». Театральный критик и историк балета Александр Алексеевич Плещеев так отозвался о Кшесинском:

«Более удалое, гордое, полное огня и энергии исполнение этого национального танца трудно себе представить. Кшесинский умел придать ему оттенок величественности и благородства. С легкой руки Кшесинского или, как выразился один из театральных летописцев, с легкой его ноги, положено было начало процветанию мазурки в нашем обществе. У Феликса Ивановича Кшесинского брали уроки мазурки, которая с этой даты сделалась одним из основных бальных танцев в России».

Кшесинская привела в мемуарах и ещё один любопытный факт, касающийся проникновения мазурки в Россию:

«Император Николай Павлович, который вообще очень интересовался балетом, так полюбил мазурку, что, когда 11 июля 1851 года, в день тезоименитства Великой Княгини Ольги Николаевны, в Петергофе был дан парадный спектакль на открытом воздухе, на генеральной репетиции Государь прошел на сцену и пожелал, чтобы протанцевали мазурку. Когда оказалось, что артисты не взяли с собою польских костюмов, он приказал танцевать свой любимый танец – мазурку – в костюме неаполитанских рыбаков. По счастью, капельмейстер А. Н. Лядов захватил с собою ноты. Этот случай был рассказан современником, генералом М. Гейротом, в его книге “Описание Петергофа”».

Феликс Иванович остался в России. Вскоре он женился на вдове балетного танцовщика Леде Юлии Доминской. Она вышла замуж уже с детьми от первого мужа и родила Феликсу Ивановичу двух дочерей – Юлию и Матильду – и сына Иосифа. Все они окончили Санкт-Петербургское императорское театральное училище и танцевали в Мариинском театре.

Старшей была Юлия, которую поначалу даже звали «Кшесинская 1-я», в замужестве Зедделер. Матильда была моложе её на восемь лет. Затем по возрасту шёл Иосиф, танцовщик и балетмейстер, оставшийся после революции в России и ставший в 1927 году заслуженным артистом РСФСР. Умер он в блокадном Ленинграде в 1942 году.

Матильда была на четыре года моложе брата.

Детские годы… Каждый вспоминает их с особым чувством. У Матильды эти годы остались теперь за кормой парохода, но она не могла не думать о них со светлой тоской и светлой болью:

«Детство моё было очень счастливое и радостное. Мои родители очень любили своих детей и жили для них. Своею любовью и заботою о нас они создали ту чарующую обстановку, которая останется навсегда самым дорогим воспоминанием моего детства. Моя мать окончила Императорское Театральное училище и несколько лет была артисткой балетной труппы, но вскоре покинула сцену, выйдя замуж за артиста балетной труппы Леде, француза по происхождению. Овдовев, она вышла замуж вторым браком за моего отца. От этих двух браков у моей матери было всего тринадцать человек детей, из коих я была самая младшая, тринадцатая».

С детских лет увлечение театром, с детских лет мысли и мечты о профессии, которой предстоит потом посвятить всю жизнь. Разве это не прекрасно? Мне посчастливилось видеть такую увлечённость в наши дни. Мой брат Дмитрий, побывав в четыре года с отцом на юбилее Калининского суворовского военного училища, уже более даже не думал ни о чём другом, кроме армии. Он знал, что это его путь, и, ступив на него, когда настало время, более уже не свернул. И теперь находится на очень ответственной службе, о которой почти даже рассказать почти ничего не может. Игрушки – только военные, причем если отец покупал ему, к примеру, танки, то не один, а сразу сначала три, затем – десять, чтобы он мог строить боевые порядки взвода, затем роты. И он прекрасно знал строи подразделений и строевые команды ещё в дошкольном возрасте, а с первого класса школы был неизменным командиром на проводившихся в ту пору маленьких школьных парадах 23 февраля.

Вспоминая это – парады школьные уже, хоть и смутно, но помню сама, – я прекрасно представляю, как маленькая Матильда постепенно врастала всей душой в будущую жизнь и будущую профессию. Конечно, профессии различны, но стремление к любимому делу, думаю, одинаково. А в порядке шутки скажу, что училище, в которое брат поступил после суворовского, – кстати, тоже следуя по стопам отца, – дразнили пехотно-балетным или балетно-пехотным. Ну а такое отступление как не сделать, размышляя над мемуарами Кшесинской, которая прекрасно, откровенно и очень трогательно описала своё знакомство с отцовской профессией:

«Я была любимицей отца. Он угадывал во мне влечение к театру, природное дарование и надеялся, что я поддержу славу его семьи на сцене, где блистали его отец и он сам. С трёхлетнего возраста я любила танцевать, и отец, чтобы доставить мне удовольствие, возил меня в Большой театр, где давали оперу и балет. Я это просто обожала. Во время одной из таких поездок в театр произошел случай, который так глубоко врезался в мою память, что я вижу его до сих пор во всех подробностях, как будто это случилось вчера. Однажды отец повез меня в Большой театр на дневное представление балета “Конёк-Горбунок” и поместил меня в одной из закулисных лож третьего яруса, которые предоставлялись артистам.

“Конёк-Горбунок”, поставленный Сен-Леоном впервые 3 декабря 1864 года для бенефиса Муравьевой, был чудным балетом, вполне понятным для маленькой девочки, которая только начинала любить театр. Отец исполнял мимическую роль Хана, одну из лучших в его репертуаре, и создавал незабываемый художественный образ. Посадив меня на стул, он поспешил в свою уборную, чтобы загримироваться и переодеться к предстоящему спектаклю. Я осталась одна в ложе. Прелесть этих лож заключалась в том, что они были на сцене, и из них можно было видеть не только весь спектакль, но и перемену декораций во время антрактов, что, конечно, меня очень занимало. Никогда не забуду, с каким восхищением я смотрела спектакль, с каким вниманием следила за танцами, за игрою отца, как любовалась декорациями и световыми эффектами: то день на сцене, то ночь и луна, то ветер и гроза с громом и молнией, всё это представлялось мне сказочно прекрасным, таинственным и необыкновенно увлекательным. Когда спектакль кончился, я стала терпеливо ожидать отца, зная, что ему нужно время, чтобы переодеться и прийти за мною для совместного возвращения домой. Но, видя, что никто за мною не приходит, я тихонько слезла с кресла и спряталась за ним, чтобы меня не заметили, в расчёте, что мне удастся остаться в ложе до вечернего спектакля, который должен был начаться через несколько часов. Пока же я могла из своей засады наблюдать, как к вечернему представлению ставились новые декорации, и это было для меня очень занимательно. Тем временем мой отец, разгримировавшись и переодевшись, спокойно отправился домой, довольный спектаклем и совершенно забыв все остальное, в том числе и меня. Увидев его одного, моя мать воскликнула в ужасе:

“Где же Маля? Где ты её оставил?”

“Боже! – вскрикнул отец. – Я позабыл её в театре”. И бросился обратно за мной.

Я между тем отлично устроилась в ложе за креслом, наблюдая за тем, что происходило на сцене. Заслышав шаги отца, я быстро залезла под кресло в надежде, что он меня не найдёт и что я всё-таки смогу увидеть вечерний спектакль. Но, увы, это мне не удалось, и мой отец, к полному удовольствию моей матери, привёл меня домой».

Ну а потом была учёба…

О чём ещё могла думать и вспоминать Матильда Кшесинская, покидая Россию, как не о своих родителях, своём счастливом детстве, об учёбе любимому делу, то есть учёбе радостной… А за бортом темнела вода, собственно, это днём в зимнем море она темна, а ночью и вовсе не видна. Пароход крался вдоль берега. Если взглянуть на карту, видно, что кратчайший путь по Чёрному морю в Константинополь всё-таки в сторону Крыма, а тут почему-то курс на Батум, причём крадучись вдоль берега. Затем после Батума на Трапезунд и далее уже вдоль турецкого города на Карасун и Константинополь.

Кшесинская в те времена была известна не только в России. В Европе каждый, кто мог быть отнесён к культурному слою общества, тоже знал это блистательное в балете имя.

Капитан парохода вскоре нашёл возможность представиться великой балерине.

Он неслышно подошёл к Матильде, когда она стояла на карме, вглядываясь в непроглядную тьму, занятая своими мыслями.

Балерина отметила, что он был уже пожилым человеком, кажется, чехом по происхождению и звали его Григорий Браззрванович.

Что она имела в виду, называя капитана пожилым? Нет, она себя пожилой явно не считала, хотя и не знала, что не прожила ещё и полжизни, отпущенной ей небесами. Он не однажды за долгое путешествие приглашал Матильду на капитанский мостик, куда посторонним вход строго запрещён.

У Константина Паустовского мы видели картину расставания с русским берегом, а вот Матильда Кшесинская представила редкую в мемуарах картину встречи с берегом турецким:

«Когда мы стали приближаться к Босфору, он (капитан. – А.Ш.) пригласил меня на мостик посмотреть, как мы будем входить в пролив. По его словам, картина при восходе солнца очень красивая. Было ещё совершенно темно, когда я пришла на мостик, а когда стало светать, мы очутились в утреннем тумане, и мало что видно было, как вдруг из тумана вылез огромный силуэт английского дредноута, на всех парах державшего курс также на Босфор. Он прошёл очень близко от нас, и наше 5000-тонное судно казалось маленькой шлюпкой в сравнении с морским гигантом. Из-за тумана вход в Босфор ничего красивого не представлял».

Пароход бросил якорь в карантинной бухте, и началась дезинфекция пассажиров. Прибыли-то из России, где свирепствовал тиф.

В дезинфекционных помещениях «всем предлагали раздеться: деньги, драгоценности, кожаные вещи, пояса и сапоги мы должны были завернуть в узелок и имели право держать при себе, а белье и платье отправляли в паровые камеры. Температура в камерах была настолько высока, что все кожаное, как пояса на штанах, сгорало».

Вот уже и Россия была далеко и как будто бы война мировая была окончена, но в бухте Константинополя было огромное количество кораблей.

В России продолжалась братоубийственная бойня, накал которой поддерживали западные страны.

Да и продолжение пути было всё ещё небезопасным из-за большого количества плавучих мин.

Кшесинская рассказала:

«Капитан нашего парохода предупредил нас об этом. На носу парохода днем и ночью дежурил матрос, который должен был следить, не видна ли на воде мина. Ещё днём мину можно заметить, но мы все очень сомневались, чтобы он мог что-либо видеть ночью. В Черном море два раза будто бы встретили плавучую мину. Верно ли это было, не знаю, но так нам говорили. Что эта опасность была очень реальна, свидетельствуют постоянные несчастные случаи. Другую опасность представляли минные заграждения у всех больших портов. Правда, капитану давали точные данные о месторасположении минных заграждений, и днём по буйкам и створам можно было определить точно, какой курс держать. Но ночью это было невозможно, так как все маяки и портовые огни были потушены, поэтому ночью в порты мы не входили. При приближении к Венеции мы стояли на мостике, и капитан объяснял нам все сигналы, обозначавшие минное поле. Наш пароход шел все время ломаной линией, меняя курс часто и резко. Тут мы все действительно видели плавучую мину – небольшое чёрное пятно на воде. Говорили, будто их тысячами сорвало со дна морского. Их, конечно, старались вылавливать, но ещё долгое время эти мины причиняли много хлопот пароходам, и много было ещё несчастных случаев из-за них. Минные поля были скоро уничтожены, но часто противник бросал мины в неизвестных районах моря, не нанесенных на карты. Когда мы вышли из последнего минного поля и подходили к самой Венеции, то все невольно вздохнули – опасность наконец миновала.

Десятого (23) марта, когда солнце уже начало заходить, вдали мы увидели первые очертания Венеции, верхушку Кампанильи и других церквей. Колокола звонили к вечерней молитве, и мало-помалу Венеция стала показываться во всем своем величии и блеске. Те, кто любит Венецию, поймут, что чувствуешь, когда подходишь к ней. Мы это ощущали еще сильнее после всего пережитого. Ровно в восемь часов вечера наш пароход бросил якорь против Дворца Дожей».

И снова мысли, снова воспоминания о том счастливом, но безвозвратно ушедшем времени:

«Девятнадцать лет назад я была здесь с Андреем, и какими мы были тогда молодыми, веселыми, радостными и влюблёнными. Мы решили вспомнить старину и пойти поужинать в ресторан “Иль Вапоре”, где мы тогда часто ели. Андрей обещал нас туда довести, так как он уверял, что отлично помнит дорогу. Мы все сошли на берег, сделали обход площади Святого Марка и пошли по направлению к ресторану. Андрей, несмотря на прошедшие с тех пор годы, действительно прекрасно нашёл дорогу. Но, перед тем как войти в ресторан, мы должны были решить несколько вопросов: во-первых, каким капиталом мы все вместе располагали, то есть я, Андрей, Юля и Али. Набралось немного, но мы надеялись, что на холодный ужин и бутылку вина этого хватит. Второй вопрос был, пустят ли нас в наших потрепанных костюмах. После этого совещания, набравшись храбрости, мы вошли. Многие из сидевших в ресторане были хорошо одеты, но многие были не лучше нашего. Главное, нас пустили, и мы выбрали самый укромный уголок, как вдруг увидели надпись, что пальто просят снимать. Вова, который один остался в пальто, решительно отказался его снять, так как под низом он был действительно очень плохо одет, но его оставили в покое. Мы тщательно изучили меню и цены и нашли, что можем отлично позволить себе холодный ужин и бутылку шипучего “Асти Спуманте”. Чтоб поднять свой кредит в глазах прислуги и внушить к себе доверие, Андрей положил на стол свой золотой портсигар так, чтобы все его хорошо видели. Весь ужин, довольно сытный, нам стоил всего-навсего 38 лир».

А потом было прощание с пароходом, поезд и дорога во Францию до станции Кап-д’Ай, где была вилла Кшесинской. Андрей отправился провожать свою мать великую княгиню до Канн, где были заказаны для неё комнаты в гостинице «Grand Hotel», и вернулся обратно к обеду.

«Хотя горестно не хватало дорогих сердцу, все же я была счастлива, что я снова у себя с моими близкими на моей вилле “Алам”. Теперь начинается наша жизнь в эмиграции». Так закончила Кшесинская свой рассказ о самых трудных и трагических «окаянных днях» в своей жизни.

Шёл 1920 год. Сколько было потерь и утрат за три минувших года. Да, именно два года, почти три года назад всё началось в феврале-марте 1917-го.