Федор ушел в лес еще по черной земле, а вышли они с отцом уже на лыжах, всего-то времени прошло чуть более двух месяцев. А уж новостей поднакопилось! Дома разговоров, пересудов! В иные времена не было столько и за годы. Самая большая новость стояла на крыльце: мужик стоял, в островерхой шапке и серой шинели. Он долго всматривался в приближающийся из лесу обоз из одной нарты, потом, узнав, бегом спустился с крыльца.

Брат Гордей!

Он шел им навстречу размашистым мужичьим шагом, длинные полы шинели путались на ходу и хлестали по серым валенкам. Гордей подошел к отцу, который остановился и ждал, обнял батю левой рукой, прижался к его бородатому лицу, густо покрытому инеем. Федор не успел освободиться от нартовой лямки, Гордей обнял и его, похлопал рукой по спине — ничего, брат, ничего, живы еще — помог Федору опять надеть лямку и сам впрягся в нее, упираясь левым, здоровым, плечом. А правую руку так и не вытащил из кармана шинели. Из избы высыпали бабы, впереди всех бежала раздетая Ульяна, даже кожушок не накинула поверх сарафана, подскочила и тоже ухватилась за лямку — помогать. Уже у самого крыльца не удержалась и стыдливо прижалась к Федору, да так и замерла на несколько мгновений, не подымая глаз на мужа.

Федору с отцом велено было зайти в дом раздеваться, а остальные четверо — мать, Гордей, Агния и Ульяна — взялись разгружать нарты и носить добычу в холодную половину избы. Федор освободил Бусько от упряжи и вслед за отцом вошел в дом.

…Новости поведал в основном Гордей. А остальные иногда что-то уточняли, добавляли опущенные им детали. Всего-то два с половиной года обретался Гордей в чужих краях, а досталось ему и горького и соленого… И окопной грязью умылся, и собственной кровушкой. И кости ломало: правое предплечье разбило осколком снаряда — вот и отпустили его домой, долечиваться.

Федор смотрел на младшего брата и удивлялся: совершенный мужик вырос, не узнать прежнего Гордюху. Когда Федор сам уходил на флот, Гордею шел семнадцатый год, охотился он и работал наравне со взрослыми, это уж как положено — но был все-таки пацаном. А теперь вот погляди: вроде и не особо вырос, и вширь еще не так чтобы раздался, кость еще не мужицкая, — но оч-чень стал взрослый. И, кажись, умнющий парняга. Выходит, есть еще бог на свете! Уж какие смутные времена наступили — а собралась-таки семья Тулановых за одним столом. Через боль, через кровь, через немецкое железо, через свои, российские, сдвиги — а собрались. Да еще и невестка, работящая, да дочка на выданье — слава богу, все тут.

Мать, натаскав на стол угощения, не спеша многократно перекрестилась и села на постоянное свое место.

— Ешьте, дитятки. Сегодня щи пустые, дак уж сготовлено, надо съесть. Завтра наварим супу из глухарки, наши добытчики-кормильцы принесли, спасибо им, господи благослови…

— Что попалось, то и доставили, — просто сказал отец. — Федору еще раз придется сходить на Ошъель, там осталось маленько. И дичины, и заячьих туш…

Как ни проголодались Тулановы, но ели степенно, без спешки, не стараясь упредить другого и равняясь на отца. Так же неторопливо текла за столом и беседа под потрескивание лучины в светце.

— Приезжали тут из Кыръядина… Пока вы охотились, мы в Изъядоре сорганизовали большевистскую партъячейку, — сообщил Гордей. — Одиннадцать членов партии у нас теперь и четырнадцать записались в сочувствующие большевикам. Секретарем ячейки меня выбрали.

— Гляди-ко, — удивился Федор, — откуда ж в нашей деревне такая сила большевиков объявилась?

— Фронтовики бывшие в основном. Уже многие возвернулись, у нас Василь Климович, Костя, затем ты да я — уже четверо, из Няшабожа трое, в Горояге пятеро, двое из Кероса да пятеро из Шушуна. Трое партийцев было с фронта да восемь тут приняли. Из Изъядора нашего Васька Зильган вступил в партию. Я тебя, Федя, тоже в сочувствующие записал.

— Чего ж не сразу в партийцы?

— Чтобы в партийцы, нужно было твое присутствие, иначе нельзя. — Смотри, какие строгости, — улыбнулся Федор. — Ну, записал так записал. Мы тут немного хлеба собрали. Часть роздали, а остальное оставили в прок, на зиму-весну. В каждой деревне понемногу.

— Мы, Фёдор, по решению партячейки уже все раздали, — сказал Гордей, — Все, что вы собрали, распределили по справедливости.

— Эва, удивился Федор, — собирал-то комбед… Ему бы и раздавать, комбеду. А то непорядок, одни собирают, другие раздают. Да и весна впереди, самое трудное…

— Пока вы охотились, распоряжение вышло Совета Народных Комиссаров. Декрет. Комбеды упраздняются. Но мы раздали по вашим записям, Федя. Вася Зильган нам хорошо помог, у него в бумагах порядок.

— Ну, это-то ладно, — легко согласился Федор с упразднением своей неоплачиваемой должности. — А чего весной заведем делать? Ведь вот как припереть может…

— А весной… Да. Сказывают, в Ляпине, за Уралом, в больших амбарах много хлеба запасено. И оттуда хотят вывезти этот хлеб голодающим на Эжве. Да и мы попросим, придется. Тем более, что приказ вышел: нам и уквадорцам от Горояга до Митрофаново на Печоре пробить зимник. По тому зимнику и вывезем ляпинский хлеб. Завтра из Изъядора пойдут туда четыре подводы, наших. Да из других деревень наберется — всего двадцать должно. До Рождества надо бы зимник закончить.

Мать зашмыгала носом, вытерла передником глаза:

— И Агнию нашу туда посылают… Господи, да мыслимо ли, девчонку на этакое мужицкое дело… Мы же и хлебушек свой первые отвезли, сами без хлеба остались… Теперь сестру вашу… Будто нету больше человека в деревне…

— Мама, да полно, у нас же шестеро взрослых, — отвечал Гордей. — Из таких, семей партячейка и Совет и назначали подводы. Я бы сам поехал, да ведь с таким коромыслом я пока не работник. — Гордей качнул раненой рукою.

Федор положил ложку на стол, наелся:

— Агнию, конечно, не отправим туда… Трое мужиков в доме. Я и поеду.

— Ты… — мать всплеснула руками, — да ты ж только в дом зашел, в баню сходить еще не успел, да столько недель по лесу мотался…

— Сегодня попаримся, это обязательно, мама. Ну, а в Ошъель за добычей придется кому другому сходить…

Ульяна перебила мужа, ласково обняла Агнию:

— Да мы туда по утоптанной лыжне завтра с Агнюшей сходим. Сходим ведь, Агния?

Агния, потрясенная, молча кивнула. В самом деле, отец с Федором более двух месяцев в лесу бились, уж она-то знает, каково там мужикам достается… И опять Федору из дома идти…

— Да, уж это вот как ни к чему, — молвил отец. — Что, так уж всенепременно ехать требуется?

— Да, батя, обязательно, такой приказ, — кивнул Гордей.

— Тогда, конечно… Федору придется. Он теперь покрепче меня. Уж зимник пробивать — вовсе не бабье дело. А что добыли, то из лабаза не уйдет. Доставим, — заключил отец.

— Я бы и сам, батя, — снова оправдался Гордей, — но, видишь…

— О тебе пока разговору нету.

— Да ведь не все еще, — снова оборотился Гордей к брату. — Нужно свой красный отряд сколотить. Белые кругом зашевелились, с кулацкой помощью захватили Мылдин и в низовьях Печоры поубивали многих…

— О, господи, господи, что ж творится на белом свете, — запричитала мать. — Люди друг друга убивают… видано ли? И не стыдно ведь, и бога не боятся…

Она повернулась лицом к иконам и стала молиться.

— Господи, прости и побереги. Не дай худому случиться. Сколько уж и так досталось моим деткам тяжелого и боли всякой…

— Господь, конечно, побережет, если отряд сколотим, — подчеркнул Гордей значительно. — Потому я и хотел, чтоб мужики, особенно фронтовики бывшие, далеко не расходились. Оружия вот нету. Неделю назад красный отряд заходил на Ижму, белых отогнал. Просил я у них, но ни единой винтовки не дали. Вчера в Кыръядин отправил Василь Климовича, может, волостной военком хоть чего выделит. Одни охотничьи ружья… да с ними много ли навоюешь? — жаловался Гордей старшему брату. — Съезди, Федор, нынче ты. Поправлюсь маленько, следующий раз я поеду. Но в отряд я тебя тоже запишу. Ты — как?

— Пиши, конечно, не навек же туда еду. Но думаю, никакие белые сюда не дотянутся. Нужен им наш медвежий угол…

— Кто знает! — покачал головой Гордей. — Видел я, как они в России лютуют… Лучше бы приготовиться.

Hе зря тревожился Гордей. Отовсюду шли худые вести. Ляпино захватили белогвардейцы, красные отряды отступили, запасы хлеба оказались в белых руках. И все труды по прокладке зимника из Горояга на Митрофаново пропали даром. А Федор, вместе с другими, уродовались там три недели… Начинали бить зимник в тридцать шесть подвод, а до конца дошли всего десять… Кто простыл, ночуя без крыши, кто руку ногу поранил, кого лошадь подвела, а кто и просто из последних силушек выбился: всухомять не больно-то поработаешь…

Вот и надейся на чужой хлеб! Правду говорят, на чужой каравай — рот не разевай…

Теперь одна надежда: что красные обратно отобьют Ляпино вместе с хлебом. Да ведь брюхо такими надеждами не прокормишь.

Самые тревожные вести шли с верховьев Печоры: там появились отряды белого адмирала Колчака и захватили деревню Якшу. А через короткое время дошло и вовсе страшное: в Троицко-Печорске, совсем рядом, кулаки выступили против Советов, разогнали их и во всех деревнях захватили власть. Гордей собрал ячейку и сочувствующих:

— Мужики, вы сами знаете, как жмут белые с севера, по Печоре и Ижме, в нашу сторону жмут. Мешкать не приходится, земляки. Надо самим готовиться к обороне, еще до прихода помощи из Кыръядина. Кто скажет мнение?

— А что тут баять? Никуда ведь не побежим. Здесь дом наш, жены, детишки… Здесь и оборону держать, — солидно высказался многодетный Василь Климович.

— Пусть только сунут свой белый нос, покажем, где раки зимуют, — бормотнул Вася Зильган, без особой, правда, уверенности.

— Тогда принимаем резолюцию, — подвел Гордей. — Пиши, Вася: «Изъядорские коммунисты и сочувствующие большевикам призывают жителей волости — все на защиту Советской власти на коми земле! Кованые сапоги англо-американских интервентов и их наймитов — белогвардейцев и кулаков никогда не будут топтать наши поля! Только через наши трупы смогут белогвардейцы перешагнуть Изъядорскую волость! Каждый сознательный крестьянин должен взяться за оружие и стать солдатом революции!» Написал, Вася? Ну, мужики, кто за такую резолюцию — подыми руку…

Приняли резолюцию. Федор подумал еще, что Гордей вот как изменился, надо же. Давно ли тележного скрипу боялся… А теперь вот лозунгами говорить может.

— Ты, Василий, резолюцию перепиши на отдельные листы, мы ее во всех деревнях расклеим, нам массовая поддержка нужна, всего населения. Сопротивляться белым мы уже сегодня вполне можем, у нас в отряде тридцать пять человек, фронтовики да охотники. Трусливых нету. Да еще запишутся, как собрания проведем. Вот незадача только — оружия мало. Смех сказать, на весь отряд две винтовки, пятнадцать патронов и три шашки. Остальное — охотничьи ружья. Так откуда доставать станем?

Мужики помялись, ни у кого готового решения не было.

— Ты, Гордей, давай сам предлагай, ты ж командир…

— Может, на какой белый отряд напасть? — предположил вслух Васька Зильган. — Скрытно подобраться…

— Во-во, давай-давай, Вася, подберись. Белые тебя давно ждут не дождутся… Только не забудь, перед тем как подбираться начнешь — под носом утри. А то шмыгнешь невзначай — часовой и услышит… — зло отозвался кто-то из бывших фронтовиков.

— Не пререкаться, мужики, не до того. Тайно подобраться к белым по снегу… невозможно, Вася. Они, брат, тоже не лопухи. Я вот чего предлагаю. Надо за оружием послать в Усть-Сысольск Туланова Федора Михайловича.

Федор удивленно посмотрел на брата:

— Да что ты, Гордей? Кто это меня там ждет-сожидает? Да еще и с оружием?

— Погоди, Федор, сейчас расскажу. Тут дело такое: в конце марта в Усть-Сысольске соберется съезд Советов. Вот мы тебя туда и пошлем как делегата. Расскажешь там, как мы здесь живем-поживаем. И там же обратишься к Андрианову, есть такой матрос-большевик, прошлой осенью с нами беседовал, с солдатами, которые с фронта. Тут самое главное, что Андрианов — тоже матрос. Может, даже где рядом с тобою служил. Я бы и сам поехал, но вот знаю — матрос матроса завсегда уважит, в беде не оставит. Потому только ты и подходишь по всем статьям, Фёдор. Беднякам нашим хоть сколько-то хлебушка, а отряду — оружие. Винтовки, патроны, гранаты, хотя бы один пулемёт. И мы нашу волость не дадим в обиду. Так, мужики?

— Так-то оно так, но что из этого выйдет? — колебался Фёдор, очень ему не хотелось собираться в дорогу, устал он за зиму, зверски устал, пора бы дома пожить, отмякнуть.

— И ещё, как я разумею, надо бы попросить на том съезде, чтоб наши деревни от Кыръядина отделили да содеяли самостоятельной волостью, — подал голос Дмитрий Яковлевич, — А то мы как кобыла с жеребенком, который давно от сиськи оторвался…

— Правильно староста говорит, — поддержали мужики. — Не староста он, а председатель Совета, — поправили другие.

— Не староста, но старшой, — не сдавались первые, — Давно пора своей волостью жить. А то всякий раз за тридевять земель… киселя хлебать…

— Пошлем Федора Туланова с таким нашим заданием? — спросил Гордей напористо. — Если посылаем, давайте голосовать.

Избрали Федора делегатом. До выезда в Усть-Сысольск, столицу всего края, нужно было еще успеть сходить на лосей. Отец, как узнал про новое назначение Федора, только крякнул и головой покрутил.

— Н-ну… захомутали. Однако, ничего не попишешь, общество выбрало, нужно уважить народ. Терпи, сынок.

На охоту и перевозку мяса ушло пять дней. Зато уезжать было легче: в этакий тяжкий год все подмога. До нового урожая, ох, много еды надобно, без хлеба-то…

В дальнюю дорогу собирали Федора всей семьей. Бабы ему на полмесяца еды наготовили, хоть он и отнекивался, мол, станут же делегатов чем-то кормить.

— Коли будет чего, накормят. Так ведь отсюда не видно, что у них там в загашниках, в Усть-Сысольске… Дед как говаривал? Выходишь в дорогу на день — бери запасу на неделю. Идешь на неделю — запасайся на месяц, — рассуждала мать. — Дорога твоя, сынок, дальняя, туда да обратно, да там пожить, да задержат где… Мать пригорюнилась, и Федор потом, позже, часто вспоминал ее именно такой — пригорюнившейся, словно бы предчувствующей, какая дальняя дорога ему предстоит. Он и сам не знал, какой страшной окажется та дорога… Отец готовил Федору сапоги. Сам осмотрел каждую строчку шва, укрепил, подшил, где надобно. Двое суток держал сапоги в дегте — не промокнут.

— Наденешь с шерстяными носками и портянкой, — повелел батя. — Сегодня еще морозец, а в конце марта приотдаст, да потом и ручьи понесет. Не в валенках же ехать.

— Ты, главное, тельняшку надень и бушлат свой матросский, — подсказывал Гордей. — Андрианов увидит, сам к тебе подойдет, вот попомни мое слово — подойдет.

Федор улыбался. Гордей сердился:

— Чего лыбишься? Зачем мы тебя туда посылаем?

— Да знаю зачем. Что могу — все сделаю, а чего не могу…

— Нет, ты и через не могу — сделай, — настаивал Гордей.

Ульяна собиралась вместе с Федором. Еще вечером, накануне, узнав про Усть-Сысольск, она начала проситься:

— Федюшко, возьми по пути к родителям. Соскучала. Ты дай-ка руку… но… чуешь, как живот округлило?

— А чего вдруг? — тупо спросил Федор, взволнованный предстоящей дорогой. До него теперь простое, бытовое, доходило с трудом.

— Как — чего? — Ульяна прижалась к мужу, счастливо потерлась лицом о его шею, щеки. — Я же отяжелела, Федя…

— Как это?

— Дурачок… Беременная я, Федюшко. Ты у нас скоро папенькой станешь…

Федор смотрел в сияющие глаза жены:

— В самом деле так?!

— Не стану же я тебя обманывать, Федя…

Он бережно освободился от объятий Ули, встал с постели и, как был, раздетый и босиком, вышел на крыльцо остудить жаром вспыхнувшее лицо, грудь, сердце…

На крыльце он похватал полной грудью холодный, уже чуть отдающий весною чистый воздух и зашел обратно в дом, крепко обнял жену.

— Ой, сам простынешь и меня простудишь, — ласково шепнула она.

— Уля, милая, да, может, мне тогда отказаться, пускай в Усть-Сысольск другого пошлют?

— Дурачо-ок… — тихо засмеялась Ульяна. — Ведь не скоро еще. Съезди, раз посылают. А меня к родителям отвези попутно, с мамой надо обговорить. Как будешь возвращаться, меня и прихватишь, вместе вернемся, разом. До Кыръядина Федора и Ульяну повезла Агния. Ненадолго собирался Федор в Усть-Сысольск, справить дело да и назад. Ан не все так просто повернулось. Прав был дед, а перед ним — его дед, а перед тем дедом — прапрапрадед: уходишь в дорогу на неделю — бери хлеба на месяц…