Илья наловчился управлять лодкой, как заправский рыбак-охотник. Первые версты длинного пути они одолели играючи. Ненадолго завернули к охотничьей избушке на Ошъеле. Илья снова втиснул ноги в мохнатые охотничьи сапоги, заменив старую подстилку свежесушеными пучками осоки. А свои аккуратно завернул и убрал в заплечный мешок. Там уже были и Федина праздничная рубаха, и полог от комаров, и хлеб, и чай-сахар, и завернутый в тряпку котелок. Федя намотал на щепку леску с крючком, засунул туда же. Осмотрелся еще раз, не забыть бы чего: топор в лодке, нож и огниво при себе, соли взяли… Федя закинул котомку на плечо:

— Поехали. Возьми, Илья, зипун до Кыръядина, прохладно по ночам.

— А ружье?

— Здесь оставим. По дороге рыбы наудим. На короеда, да и оводы ожили. Хариусу овода только подай — не упустит. А в верховьях Эжвы его хоть ведром черпай!

До самого верховья Черью подниматься не стали, сделали остановку в верхней охотничьей избушке Тулановых. Там же и пообедали. Намешали густую кашу из толокна, похлебали с простоквашей. Федя ел и думал, что придется еще порядочно идти по тайге, а это потруднее, чем в лодке сидеть на ровной воде. Как-то Илья по лесу ходит? Тоже ведь навык нужен… Вышли в путь, не задерживаясь. Впереди Федя с котомкой за спиной. Несколько раз он останавливался и мысленно хвалил Илью: ничего, идет, зипун свернул и перекинул через плечо, и не отстает. Федя зашагал шире, уже не оборачиваясь.

Но вскоре Илья окликнул его: — Федя! Сбавь маленько прыти, ты меня совсем загонишь…

Тот опомнился и маленько сбавил. В Переволок вышли еще до захода солнца, славно отшагали.

Это была на берегу Эжвинской Черью небольшая открытая поляна, где громоздились две избы-хоромины, рубленные из кондовых бревен. С большими хлевами для коров и овец, с навесами, с высокими въездами на сеновал. Перед избами, под самым обрывом, стояли две бани. Чуть в стороне два овина и гумно. За задними пристройками да еще вдоль речки отвоевали местные жители тайги небольшие участки под картошку, лук, под рожь и ячмень, А было тут местных жителей немного, и все — родственные друг дружке: два рыжебородых брата — Митрей Вась и Митрей Федот. По-русски — Василий Дмитриевич и Федот Дмитриевич. У Василия было пятеро детей. У Федота шестеро. Василий держал две лошади и две коровы. У Федота тоже было две лошади и опять же две коровы. На этакую ораву едоков — в самый раз. Только Федот был из молчунов молчун, а Василий — напротив, удивительно словоохотливый и к людям приветливый. Федя как-то весной с отцом, а с матерью уже дважды, летом, ходили к бабушке в Кыръядин и всегда останавливались у Василия Дмитриевича. И сам Василий, если приезжал на Ижму, никогда не обходил их дом стороной. Так что было это место, Переволок, для Феди очень знакомое.

Не заходя в дом и никому не сказавшись, он сразу пошел на речку и положил свою котомку рядом с лодкой, перевернутой на тонкие бревнышки — это была их, Тулановых, лодка.

Смастерил ее еще дед Феди по матери, чтобы волоком не таскаться с одной речки на другую. Теперь надо бы спустить ее на воду да на ней и добраться до Кыръядина. Лодку они осторожно перевернули, ухватились за нос и корму, стянули в воду. Федя ступил в лодку, прошелся по ней, и сразу во многих местах забили меж досками обшивки веселые фонтанчики.

— М-да-а, подрассохлась маленько, — почесал затылок и вышел на берег. Придется повозиться, никуда не денешься, старое корыто надо обсмолить, хотя бы там, где вода сочится. Не получится без остановки. — Давай, Илья, обратно вытащим. — Вытянули лодку обратно на берег, снова перевернули вверх днищем. — Ты костер разожги, а я зайду к Василь Дмитричу за кочергой да смолы попрошу. А если нету, придется и в лес сбродить…

Илья не все понял: зачем кочерга, как можно в лесу обзавестись смолой так, вдруг, но промолчал, наученный опытом здешней своей ссыльной жизни: чего сразу не разумеешь, вскоре и разъяснится, своими же глазами все и увидишь.

Федя не успел подняться наверх, от реки по обрыву, как появился Василий Дмитрич.

— Я думаю, кто это там у речки шебуршит… А это Федя прибыл. С кем же? — Василий Дмитрич протянул руку Феде, одновременно внимательно глядя на Илью. — Товарища твоего не признаю что-то…

Илья молчал, не решаясь представиться. Они ведь заранее не условились, как отвечать на вопросы. Федя опередил, сказал первое, что пришло в голову:

— Это Яков Илья… Из Нэмдина. Зимой на Печоре остался и сейчас вот выходит, — соврал Федя, но все же покраснел.

Василий поздоровался и с Ильей.

— А чего в дом не зашли?

— Да вот, — оправдался Федя, — я сразу захотел лодку поглядеть, выдюжит ли двоих… Смолить придется.

— Смола есть, с пол-лукошка, хватит. Пойдемете поужинаем, а потом смолу возьмешь. Аксинья как раз коров подоила. — Василий пошел к дому, уверенный, что парни потянутся следом. Спросил, не оборачиваясь:-Так ты, Федя, решил на Троицу у бабки погостить?

— А когда Троица?

— Да послезавтра, — удивился Василий. — Или не слыхал?

— Забыл… Дядя Василь, если Троица послезавтра… мы уж не станем мешкать… Осмолим лодку и тронем.

— Но, полно, Федя, из-за Троицы, едрена корень, не голодом же себя морить, да еще в такой дороге.

— Мы не голодны. Недавно в верхней избушке перекусили, да и с собой набрано…

— Ну-ну, от ужина грех отказываться. Да и поспеете вы на праздник. Речка еще не обмелела, сплаваете. Но коль время дорого, идем, кочергу дам и смолу. И весла, конечно.

Федя вернулся к речке, нагруженный, а у Ильи уже костер пылал. Федя выбрал камень побольше, положил в огонь нагреваться, туда же сунул кочергу, рукоять кочерги пристроил на другой камень, в стороне от огня. Потом начал аккуратно сыпать порошковую смолу по уступочке, в сшив лодочных досок.

— Илья, ты не сердишься, что я тут про тебя напридумал?

— Да нет, Федя, ты меня просто выручил. Все правильно.

— Чешется всем узнать, кто, да что, да как-откуда… Опять ведь, станут приставать, что и делать-то? Коми слова ты говоришь смешно, сразу узнают, не нэмдинский ты вовсе…

— Не знаю, как и быть, — пожал плечами Илья. — Выходит, мне надо помалкивать…

Федя вытащил из костра кочергу — гнутая головка стала красной и приложил раскаленный конец к смоле на досках. Мелкая крошечная смола зашипела и вспыхнула белым дымом, растеклась по щелям черным ручейком.

— Совсем не говорить тоже нехорошо, не глухонемой ведь, рассуждал Федя. — А вот ты вполне можешь быть заикой…

Илья смотрел непонимающе.

— Ну, ме…ме…му…ны…ня. Aгa? Раз спросят да второй спросят, быстро надоест твое ныканье. Понял? — Ну ты и хитрый лис, — рассмеялся Илья.

— А как же! Охотник ведь!

Наверху, на обрыве, с крынками в руках появились две девочки, Саня и Лиза, дочки Василия. Спустились к речке, подошли.

— Федя, матушка вам молока прислала, — протянула Саня свою крынку Феде, с которым уже была знакома, а Лиза с опаской подала молоко чужому человеку с бородой.

Две сестренки стояли рядом. Босоногая, в длинном шушуне из домотканого холста, Лиза была по плечо своей сестре. Федя даже удивился: как выросла с прошлой весны Саня! Волосы ее, похожие на очесанный лен, заплетены в две косы, два зовущих бугорка мягко приподнимали платье на груди, шерстяные узорчатые чулки плотно обтянули полные икры ног. Год не виделись, а поди ты, не узнать девку…

— С-с-па…си-ббо, — начал входить в новую роль Илья и кивнул благодарственно Лизе. Федя не выдержал и фыркнул, даже молоко расплескал. Лиза испуганно прижалась к старшей сестре.

— Не пугайтесь. Илья хороший человек, только говорить ему тяжко, заикается он, от рождения с ним такое.

Федя вытащил из мешка каравай, отрезал ломоть:

— На, Лиза, угощайся ижемским хлебом.

Лиза смущенно протянула руку за гостинцем, но Саня прикрикнула на нее:

— У путников брать! Спятила, бессовестная! Лиза отдернула руку и спряталась за спину сестры. Но хоронилась она недолго, тут же выглянула и похвасталась:

— А у меня такое красивое платье, как у Сани, тоже есть, вот. В Троицу надену. Сегодня мама не дала. Говорит, рано мне еще невеститься.

Федя расхохотался от души, Илья поддержал его не очень уверенно, то ли не все понял, то ли не решил еще, надо ли заикаться, когда смеешься.

— А сколько ж годков тебе, Лиза? — спросил Федя.

— Мне — девять. Братику Васе три, Петру шесть, Ванеку двенадцать. А тебе, Федя, шестнадцать, и ты уже красивый и очень завидный жених…

Федя растерялся от таких откровений. Лиза, конечно, повторяла мнение взрослых, простецкая душа.

— А нашей Сане пятнадцать, и она уже невеста. Тут уже Саня не выдержала, повернулась, чтобы шлепнуть болтушку, но та кинулась бежать. Молоко выпили прямо из крынок, закусывая хлебом. И наелись, и времени, почитай, не потратили. И приступили смолить — кочерга раскалилась добела.

Скоро на речке собрались почти все взрослые и дети. Василий Дмитрич взял кочергу и сам начал прижигать смолу к дереву, Федя только сыпал ее по уступу доски. Брат Василия — Федот — сидел рядом на перевернутой лодке и помогал скупыми замечаниями.

Ребятня поддерживала огонь в костре, подбрасывая щепки и сучья. Саня и Лиза прибежали за пустыми крынками. Пришла их мать, Аксинья Григорьевна, начала расспрашивать Федю: все ли здоровы дома, да как выросли Агния и Гордей, да какие виды на урожай в Изъядоре? Федот что-то спросил Илью, но тот так долго и мучительно пытался выговорить первое слово, что больше уже никто не тревожил его вопросами.

— Да неужто ночью поплывете и отдохнуть не хотите? — спросила Аксинья, она никак не могла понять, какая такая нужда гонит молодых мужиков в дорогу на ночь глядя.

— Да ведь и ночью светло, — отозвался Федя.

Феде и Илье не дали даже за лодку взяться, без них и перевернули, без них и спустили на воду — по воздуху пронесли, на руках.

— На обратном пути не обойди, покажись, — попросил Василий. — Надо бы поговорить, Федя. Когда назад?

— Дня через четыре, дядя Василь.

Илья оттолкнул лодку и, в такт с Федей, начал толкаться шестом. Ночью даже не стемнело, только краски потускнели. Один раз Федя отклонился от фарватера, которого он придерживался с непонятным Илье постоянством, безо всяких видимых примет, — и они тут же сели на мель. Второй раз задержала толстая елка, обвалившаяся поперек реки. Больше часа махали по очереди топором, чтобы отворить себе путь. Перед восходом солнца стала одолевать сонливость, сонный дядька к ним прицепился Илья снял накомарник и начал плескать воду себе в лицо. Федя сделал то же самое. Немного полегчало.

— Доплывём до подходящей открытой косы, где ветерком обдувает, — сказал Федя, — и отдохнем.

Солнце подымалось все выше, и то спереди слепило глаза, то пекло затылок. Песчаная коса обнаружилась вскоре. Пристали. Натянули полог. Федя рассчитал так, чтобы через час они оказались в тени. Надо бы спокойно поспать… Устали.

Первым проснулся Федя. Было тепло, но не жарко. За пологом, слышно, с тихим плеском струилась река, покачивая ивовые прутья, торчащие из воды; слабый ветерок шарил в верхушках деревьев, изредка спускался на песчаную косу, легонько трепал полог. Весь лес наполнен был птичьим гомоном. Федя чувствовал, что выспался еще не вполне, усталость не прошла, но глаза больше не закрыл, закинул руки под голову и так полежал, думая про завтрашний праздник.

Правда, что худа без добра не бывает: если бы не Илья, не случай с солдатом, не попасть бы ему в Кыръядин на Троицу.

К вечеру будут они у бабушки, в самом центре сельского праздника. Сердце замирает у Феди, как представит себе разодетую праздничную толпу. И себя среди всех, в нарядной рубахе. Вот, надо только еще к Якову Андреичу зайти. Да так зайти, чтоб и не промахнуться, не обидеть купца и самому не прогадать. Проснулся Илья. Встали, умылись, отмахиваясь от наседающих комаров. Съели рыбник, что дала им на дорогу мать. Плыли и радовались: ветерок разгулялся и сдул комарье, окаянное племя. Правда, на смену прилетели оводы. Но от них не надо хоть в накомарнике париться. На Эжву-реку выплыли к обеду. До Кыръядина оставалось около трех чомкостов.

— Илья, ты будешь приманкой, — сказал Федя. — Присядь и лови на себе оводов. Я один погребу. Скоро большой перекат, там и хариусов половим.

Федя подгребал веслом, направляя лодку, а Илья то и дело хлопал себя по коленям, по рукам, по груди, дурачился, кричал:

«Есть!» — и заталкивал жадных оводов в полотняный мешочек. Скоро впереди послышался гул переката. Федя пристал к берегу, вырубил себе удилище, привязал к веревке большой камень-якорь. Первый раз якорь бросили перед перекатом. Федя взмахнул удочкой. Едва овод на крючке коснулся воды, хариус схватил его. «Есть!» — теперь уже Федя крикнул азартно слово, которое недавно повторял Илья. В лодке забилась небольшая серебристая рыбка. Поймали еще несколько штук и подняли якорь:

— Здесь, видать, все такие. Пускай подрастут. Спустимся чуть ниже, там попробуем. Чуть ниже по течению началось невероятное: хариусы брали один за другим, рыба была отборная, длиной в семь-восемь вершков. Федя махал удочкой то влево, то вправо, с обоих бортов, вскоре и наживка кончилась. Но и рыбы поймали немало.

— Давай вон туда, за камни, пристанем, — сказал Федя, и они погнали лодку к берегу. — Я схожу за берестой, Илья, а ты уху сготовь.

— Сколько рыбин сварить?

— А сколько съедим, столько и свари, — ответил Федя, всматриваясь в приближающийся лес.

Направился он в левую сторону, там, показалось ему, место было более сырое. А на сыром бересту легче снимать. Наелись ухи до отвала: и проголодались, и вкусно было несказанно. Федя смастерил из бересты короб и положил туда остальную рыбу — десятка два отборных хариусов, каждый не меньше фунта. Рыбу присолил сверху и прикрыл травой. Хороший гостинец привезет он на праздник. Хоть жарить, хоть в рыбник, не ударит перед бабушкой в грязь лицом.

Приплыли они в Кыръядин еще до захода солнца. Подтянули лодку на берег, взяли свое нехитрое имущество. Бабушка заметила их с крыльца и, пока они приближались, долго всматривалась.

— Но, вроде бы Федюшка наш идет? — вслух сказала она сама себе и, осторожно ступая, спустилась навстречу. — Так и знала, так и знала, не зря кошка с утра умывается… Идите, идите, дитятки…

Федя подошел, поздоровался. Илья чуть поотстал и остановился у изгороди. Бабушка любовно гладила внука по руке:

— Слава богу, живой, здоровый, эва, как вымахал, и так на деда похож стал, на покойного… Федюшко, внучёк…

— Глаза у бабушки повлажнели. — Экую даль живёте, и не повидаться, когда захочешь… Как дома? Все ли живы здоровы?

— Здоровы, бабушка, здоровы все. Кланяются вам.

Из дома вышла тетя Настя, ласково позвала:

— С верховьев Ижмы гости прибыли… входите, входите, мама, приглашай гостей…

Илья молча наблюдал встречу родных и чувствовал какое-то особенное тепло вокруг себя, сердечное тепло людей, благорасположенных друг к другу, живущих простой и честной жизнью. Вслед за матерью на крыльцо высыпали двоюродные сестры и братья Феди, закружились вокруг, загомонили.

— Мама, пока мы на стол собираем, может, Федя с товарищем после дальней-то дороги в баню пойдут? Жару еще много осталось, — предложила тетя Настя.

— А и освежитесь, Федюшко, — поддержала ее бабушка.

— Вот хорошо, комарье нас порядком покусало…

— Тогда я мигом свежего белья скалкой покатаю. А может, сначала покушаете с дороги?

— Спасибо, мы еще не проголодались, бабушка.

— Гриша, отнеси в баню пару ведер холодной воды, — приказала тетя Настя сыну.

Федя представил родным Илью и протянул бабушке короб с хариусами:

— Вот, по реке спускались, дак напрыгало в лодку… Пока отпаривали в бане комариные укусы, Илья спросил Федю:

— Тут как будем, Федя, снова мне заикаться? Или другое что придумаем?

— Не надо, Илья. Скажу, что на Чердынь пробиваешься.

— А почему, зачем?

— Да мало ли. Надо человеку — вот и идет. Не скажешь сам, не станут допытывать. А дяде Дмитрию я немножко расскажу, чтобы по селу лишнего не болтали. Тут и староста, и урядник, и становой пристав…

Так и договорились. После ужина их уложили, как братьев, — на одну широкую деревянную кровать в маленькой летней комнатке.

С той минуты, как заключенный Туланов узнал, что начальником у них старший майор Гурий Илья Яковлевич, он несколько раз вспоминал эту летнюю прохладную комнатку в доме бабушки и широкую деревянную кровать, на которой они, по-братски, спали после длинного пути по тайге и рекам: он и Илья. Тогда еще просто — Илья. Без званий, без отчества. Разве брата зовет брат — по отчеству?

После бани спалось долго и вкусно. Спали бы еще, да бабушка разбудила:

— Вставайте, дитятки, обедать пора. День-то сегодня какой… Федюшко, Троица нынче, большой праздник, надень вот, я принесла, это от деда осталось. Он ведь тоже большой был да сильный…

Она поставила рядом с кроватью кожаные блестящие сапоги, повесила на стул кумачовую рубаху и пестрядинные, в полоску, штаны. Феде вдруг стало как-то зябко внутри и горло сдавило спазмой — с такою силой охватило его глубокое родственное чувство и к бабушке, и к умершему деду, который, молодым, выходил на люди вот в этой самой одежде.

Умылись. Приоделись. Илья поверх голубой рубашки опоясался ремнем, расчесал гребешком густые черные волосы, усы, а наметившуюся бороду погладил рукой и рассмеялся:

— Подумай, Федя, уже не колется. Еще полмесяца — и стану я бородатым дедом.

— Молод для деда, — улыбнулся Федя. — И глаза и лицо — все молодое…

А когда Федя переоделся в праздничное да подпоясался плетеным пояском с кисточками, Илья широко и радостно открыл глаза:

— Ух ты! Словно из сказки удалой молодец!

Федя и сам чувствовал, как ладно выглядит, но от слов Ильи покраснел, не привык, чтобы мужчина вот так, восторженно, хвалил.

— Пойдем обедать, Илья, ждут нас. Им навстречу вышел в черной сатиновой рубахе дядя Дмитрий, родной брат Фединой мамы.

— Но, здравствуйте. Вчера не застал вас, рано легли с устатку, уж сегодня поздороваемся, — и он пожал им обоим руки.

За столом все были одеты празднично, и взрослые и дети. Светло-зелёное, ярко красное, малиновое, голубое, ослепительно-желтое, с вышивкой, с оборками, нарочитыми складками, — все краски праздника светились в большой комнате, где вокруг громадного стола, на скамьях, венских стульях и широком деревянном диване сидела Федина родня.

Дядя Дмитрий из старинной медной ендовы с носиком налил полный стакан светло-коричневого солодового пива и подал с поклоном бабушке:

— Отведай, матушка, да скажи, годится ли младшим кушать.

Бабушка поднесла стакан к губам, бережно отпила чуток, склонив голову набок, почмокала, пробуя первый вкус, потом отпила полстакана.

— С богом, детушки, съедобно. Сама ставила, своего хулить не станешь… И улыбнулась смущенно, возвращая стакан сыну. Тот наполнил еще раз и подал тете Насте.

— Что ты скажешь, Настена? Настя только-только пригубила:

— То же скажу: мама варила, невкусно не бывает.

— Теперь мой черед, — серьезно сказал дядя Дмитрий и опустошил стакан, крякнул, вытер усы и бороду: — Славно, славно.

Затем он протянул стакан Илье:

— Пожалуй, Илья, не знаю вот по отчеству…

— Яковлевич, — подсказал Федя.

— Илья Яковлевич, отведай нашего пива, дальний гость.

Илья отведал и похвалил. Федя отказался:

— Не стану сейчас и пробовать, опьянею, боюсь. А мне надо к Якову Андреичу идти, отец две шкурки дал, куньих, продать нужно.

— Но, в праздничный-то день? А может, на завтра отложишь?

— Завтра обратно надо, домой. Дел много, отец ждет.

— Да и что ж что праздник, — рассудительно сказал дядя Дмитрий. — Купец своего барыша и в праздник не упустит. Яков допьяна не напивается, а и выпьет — ума не пропивает. Но ведь обманет, прохвост. Тем более летом. За бесценок возьмет.

— А я ему не поддамся, — пообещал Федя.

— Сходи, сходи, коль невтерпеж, наш Яков всем хорош, и много у Якова товару всякого, но боле всего хитрости да жадности, обманет, да еще и руку пожмет, благодетель наш, бог ему судья… — рассмеялся дядя Дмитрий.

Илья промолчал, хотя Федя ждал с его стороны каких-то слов. Обедали. Жирный мясной суп, кулебяки, пшенная каша с маслом, да еще шаньги с творогом, со сметаной, с крупой. Вроде сыт уже, сыт, дальше некуда, а тут еще кисель! Федя украдкой посматривал на Илью, тот отказался от второго стакана пива, но в остальном безотказно дошел до киселя и каждое блюдо похваливал или спрашивал, как такое готовят, и, видно было, вопросы его и похвалы приятны бабушке. Уф, кончили есть. Илья встал и поклонился бабушке отдельно и тете Насте отдельно:

— Спасибо вам, хозяюшки, все вкусно было очень. Но — не перекрестился. Даже на иконы не глянул. И Федя увидел, как поразило это бабушку: как это может быть, чтобы человек благодарил с поклонами, а перекреститься не догадался. Все ведь от бога, все от него, ему и благодарность главная, душевная. Она ничего не сказала, только губы сжала плотнее. Поэтому Федя, когда встал, сначала один раз перекрестился и поклонился — за себя, потом второй раз перекрестился и поклонился иконе — как бы за Илью. Чтобы бабушке не обидно было за бога…Вышли охладиться на вольный воздух. Дядя Дмитрий сказал:

— Мне бы и самому надо к Якову, ой как надо. Старое ружье спортилось, новое придется покупать. Но без денег вот как не хочется к купцу идти, на должника он пуще других жмет… Так и тяну со дня на день. А осенью деваться некуда, придется кланяться.

— А что с ружьем? — спросил Илья.

— Курок не взводится. Видать, пружина сломалась. Починить у нас некому. Если что по дереву — тут умельцев пруд пруди. А по железу — никого нету. Лесная сторона…

Дядя Дмитрий вздохнул.

— Вы принесите, я посмотрю, — сказал Илья. У дяди Дмитрия глаза зажглись надеждой:

— Может, когда имел дело? А правда, посмотри, мил человек. — Он быстро поднялся в сени и вынес оттуда длинноствольную пистонку. — Вот видишь, курок болтается. А пистонка что надо, хорошо попадал…

Илья взял ружье, потрогал курок, приложив ухо к замку.

— Надо замок разобрать и взглянуть. Есть ли у вас какие инструменты? — обратился он к Дмитрию. Тот развел руками:

— По дереву если- всё есть. А по железу… Пойду, поищу.

Вернулся дядя Дмитрий с берестяной коробкой.

— Вот всё, что есть.

Илья порылся в коробке, вытащил оттуда молоток, клещи, напильник, несколько крупных гвоздей. Затем попросил топор и чурку. Топор он с силой вогнал в чурку, получилось подобие наковальни. Илья сел на лавку и установил чурку промеж ног. Выбрал самый большой гвоздь. Сначала загнул шляпку, затем стал орудовать напильником.

— Вот, сделаем отвертку из гвоздя, потом будем смотреть что там стряслось.

— Но, конечно, — взволнованно сказал дядя Дмитрий. — Схожу за ендовой, коли такое дело…

— Не надо, спасибо, — отказался Илья. — От пива голова моя угорает, так уж устроена.

— Квасу, может? — Очень хотелось Дмитрию чем-нибудь угодить мастеру: а вдруг да сделает годной старую пистонку — это ж от какого расхода избавит! Да что от расхода, главное, от унижения избавит перед купцом, перед Яковом Андреичем, у которого ружье купить Дмитрий может только в долг.

— Кваску хорошо бы, день-то какой жаркий, — согласился Илья.

А Федя взял свой узелок, и с Гришей, двоюродным братом, пошли они к Якову Андреичу. Как-то примет…

Двухэтажный дом главного кыръядинского купца стоял недалеко от церкви, прямо у большака, главной улицы, делящей Кыръядин на две части: прибрежную, ряд домов по берегу, и второй ряд — возлецерковную. Напротив дома купца, через дорогу, стояла земская школа, возле которой, на широком лугу, и собирались местные жители на праздники, на гулянья. И прибрежные, и возлецерковные, и зареченские… Сегодня народу на лугу было уже порядочно, но так, проходом: придут, постоят, поглядят- принаряженные все, — да и дальше пойдут, поискать, где веселее. Время еще не сборное. Это попозже чуток все соберутся именно сюда, на общее место. А пока праздник еще по домам, по улицам, по переулкам, вразбродь.

Хотелось и Феде на луг завернуть, ой как хотелось, но в раскрытом окне второго этажа купеческого дома заметил он солидную фигуру самого Якова Андреича — и сначала свернул к нему, дело сделать.

В доме пили чай. На середине просторного стола громоздился и шумел двухведерный самовар, отливающий золотом. За столом сидело ой много — Федя постеснялся сосчитать — дюжины полторы, и взрослых и маленьких. А сам Яков Андреич в темно-синей жилетке поверх оранжевой рубахи расположился в конце стола у открытого окна да самолично разливал в рюмки русскую водку. «Живут же люди, — подумалось Феде, — перед каждым взрослым своя рюмка на столе…». Лицо у Якова Андреича уже порядком покраснело от выпитого и съеденного, но не уловил Федя в лице купца главного, на что вдруг начал надеяться: праздничной беспечности, добродушия, мягкости. Нет, чего не было, того не стоило и искать. И взглядом своим острым, и осанкой, и поворотом головы смахивал Яков Андреич на туго взведенный курок пристрелянного ружья. «У этого небось пружина не сломится», — неприязненно отметил Федя.

— Заходите, заходите, милости просим, — прогудел купец низким голосом, — заходите, гостями будете, молодые, длинноногие…

— А мы только из-за стола, благодарствуем, — ответил Федя, не зная, куда девать руки с узелком.

— Никак, с верховьев Ижмы пожаловали на праздник? Вроде бы Федор, а? Сын Михаила Андреевича? Изъядорский? А, молодой удалец, не ошибся я?

— Так бы… да, — совсем смутился Федя.

— То-то, вижу, лицо знакомое. Память у меня на хороших охотников есть, не подводит еще. Дело какое ко мне?

— Есть дело, Яков Андреевич, но я потом зайду, как чаю попьете. Если, конечно, можно. День-то праздничный…

— Можно, можно, для хороших людей время всегда найдется, тем более в такую даль приехали. Подожди маленько, Федор.

Федя и Гриша спустились вниз по высокой лестнице, вышли на улицу и присели на ступеньку ждать.

А на лугу наро-оду собралось! Девчата уже песни затянули, и гармонь заиграла — настоящий праздник начинался на лугу. У Феди пятки чесались, сбегать бы туда и забыть все дела, ну их к лешему. Но вдруг Яков Андреич выйдет — а его и нету. Да ведь не захочет купец больше с ним дела иметь, никогда. А дело им нести придется, может, всю жизнь… Нет, нельзя, никак нельзя. Минутное удовольствие променять на серьезное, жизненное, нет, боже упаси и подумать этак.

Дождались наконец, слышно — застонали ступеньки под тяжелым телом Якова Андреича, в весе мужик, что и говорить.

— Ждать да погонять нету хуже, — сказал купец, вроде бы извиняясь, — Ну-с, зайдем-ка в лавку.

Из кучи ключей, нанизанных на медное кольцо, Яков Андреич выбрал нужный и отпер огромный висячий замок, отодвинул железный засов и с замком в руке вошел в свою лавку.

«Этакий замчище, — подумал Федя, — заместо якоря бы его на лодку, никаким течением нипочем не снесло бы».

— Проходите, люди молодые, милости просим. Феде после солнечной улицы показалось в лавке темно, как в подполье. Пока не пообвыкли глаза.

— Ну, Федор свет Михайлович, покажи свое дело, — сказал купец и зашел за стойку, на хозяйское место.

Федя развязал узелок, затем из холщового мешочка вытащил шкурки куницы и подал купцу. Тот взял в руки, подошел к окошку и долго встряхивал шкурки, мял, дул, рассматривал. Затем вернулся к стойке.

— Вот за эту, — положил он одну шкурку перед Федей, — заплачу три целковых. А вторую оцениваю на два с полтиной, — положил рядом с первой и вторую.

Федя аж оторопел от услышанного. Не сразу и возразил:

— Яков Андреич… это как же… это же… два с полтиной самая низкая цена… Куница же… хорошая…

— Верно сказал, Федор Михайлович, верно. Но это когда сразу, нележалые. А эти шкурки сколько пролежали — мне неведомо. Может, уже и моль завелась. Могу себе убыток причинить, и немалый.

— Эти шкурки, Яков Андреевич, только февральские. Сами посмотрите, все чисто, наилучшее…

— Даже и февральские, Федор Михайлович. Значит, всю весну и лето уже в сундуке отлеживались. Да и у меня лето-осень пролежат, сам посуди, куда я их сбуду до открытия зимней дороги? Рискую, сильно рискую. А убытков не люблю, грешен, не люблю убытков. Но если моя цена тебе не по сердцу — то я ведь силком не отбираю. Боже упаси. Держите дома, кто ж вас неволит? Но только, сам знаешь, пока они лежат, лучше не станут и не подорожают. Наоборот. Так что… сам думай.

Федя знал: поздно осенью, крайний срок — зимой — приедет чердынский купец Попов и возьмет шкурки много дороже. Да хоть бы и сам Яков Андреич — и он возьмет за полную цену. Нипочем они не определят, какого года шкурки, этого или еще того. И купец это понимает, как не понимать, не дурак же он. Но понимает, подлец, что Феде деньги нужны сейчас, позарез, иначе не тянулся бы в такую даль со шкурками в узелке… Сами Тулановы, конечно, обошлись бы до осени без этих денег, да ведь Илья тронется отсюда, из Кыръядина, в дальнюю Россию — как ему без копейки в пути?

— Ладно, согласен. Что положишь… — уныло молвил Федя.

— Ладно, оно и есть ладно, тебе ладно да и мне ладно, никому не накладно, — промурлыкал купец, не спеша забрал шкурки с прилавка, отнес куда-то в темный угол. А оттуда вернулся с маленьким железным ящичком. Маленьким же ключом на особой цепочке открыл щелкнувший замок, откинул крышку. Отсчитал деньги.

— Ты, Федор Михайлович, не думай чего худого, — благодушно попросил купец. — Был бы кто другой — я б ему и этого не дал. Зачем мне доброй волею лезть в убыток? А вас с отцом я уважаю, потому и оцениваю так высоко, как можно летом оценивать. Пять целковых с полтиною — не малые денежки. Вот они, бери и держи крепко. И пусть в ваши ловушки зверь-птица сами идут, да числом поболе. Пересчитай.

Федя деньги пересчитал. Пять целковых отделил и упрятал. А пятьдесят копеек зажал в кулаке и начал осматривать полки с товаром. Чего тут только не было! И конфеты всякие-разные, и пряники, и калачи. Да хорошо бы сестренке Агнии красивый платок либо шелковую ленту купить, то-то радости было бы у девчонки!

— Чего пожелаешь, Михалыч? — ласково спросил Яков Андреич. — На-ко вот, сегодня ты, по случаю праздника, можешь штоф русской водочки себе позволить. — Купец поставил перед Федей высокую бутылку и подмигнул.

— Не, спасибо, по мне она что есть, что нету ее, — отодвинул Федя бутылку.

— Не уважаешь водочку? — засмеялся купец.

— За что ее и уважать-то? — удивился Федя, который русские слова принимал такими, какие они есть, без второго смысла.

— Вольному воля, хозяин — барин, — Яков Андреич поставил бутылку обратно на полку.

Федя купил пять фунтов сахару и две пачки чаю. Это мать наказывала. Затем уже своей волей взял три фунта пряников, связку калачей, конфет по фунту, подушечек и круглых. Получилось — набрал на тридцать семь копеек, да еще и осталось.

Чего бы еще взять — Федя сразу решиться не мог, лучше попозже, потом, зайти, а сначала подумать. Копейки-то они копейки, а каким потом достаются…

Вышли из «магазина» и присели около амбара на какие-то порожние ящики. Сначала сгрызли по калачу, потом по прянику съели, а после позволили себе по одной подушечке и одному кругляшку.

— Вкусно, Гришуха? — спросил Федя, все еще расстроенный, что не удалось взять с купца настоящую цену за шкурки. — Может, еще?

— Не, не будем больше, — отказался Гриша. — А то разойдемся — не остановимся, домой не довезешь ничего.

— Ладно, потерпим, — согласился и Федя. — Надо еще другим оставить — Васию, Анне, Петру, Агнии, Гордею, — перечислил он всех родных и двоюродных и завязал гостинцы в узелок.

Теперь можно бы сходить туда, где народ давно собрался. Людей посмотреть, себя показать. Они пошли поглядеть гулянье. Пробились сквозь плотное окружение к гармонисту. Парни и девчата лихо отплясывали кадриль, кружась и цепляя друг дружку согнутыми в локтях руками. Вокруг гармониста плотным кольцом стояли зрители. По бокам сидели две девушки, поочередно ласково утирали пот с его лица — руки-то у музыканта заняты — часами гармоньи мехи растягивать легко ли…

Братья понаблюдали танцы и протиснулись обратно из круга. На соседней улице мальчишки играли в шары. Там же, в самом конце, молодые мужики резались в городки-рюхи. И куда ни подходил Федя, всюду испытывал он страстное желание поучаствовать, самому поиграть. Да и там, на лугу, очень хотелось ему потанцевать кадриль, он и танцевать умел не хуже здешних, нет, ничуть не хуже…

Но в танцах нужно иметь партнершу, а девушки у него здесь нету, да и вряд ли когда будет… В шары играть или в рюхи — опять же напарники нужны, один не сунешься, тем более — чужой, дальний. Но в одном месте мужики тянулись на скалках, кто кого перетянет. Тут каждый сам по себе, никакой команды не требуется. А почему бы силушкой не померяться, если она имеется? Зевак было много, и взрослые мужики, и молодые парни, и принаряженные бабы и девки, даже детишки-мелюзга. Тут болели за своих, за знакомых, подначивали, подзадоривали, смеялись. Один крепкий мужик с густыми усами уже троих перетянул на себя, — поднимет их на ноги и опять вопросительно нос задирает на окружающих: кто следующий насмелится против него сесть?

Федя тут же, как освободилось место, и сел напротив, упершись ногами в его пятки. Еще когда со стороны смотрел, заметил он, как хитрит этот усач: тот чуть-чуть раньше соперника успевал выпрямить ноги в коленях и тем самым теснил противника, облегчал себе задачу. Федя и решил про себя: не даст он усачу дурить ногами. А там посмотрим, кто кого. Ухватились за скалку, приготовились рвануть соперника под команду «раз, два, три». За мгновение до команды «три» Федя сам выжал свои ноги — первый! — и легко поднял усатого.

— О-о, молодой еще, а силушки хоть отбавляй! — одобрительно зашумели в толпе.

А усатый разозлился, что применили его же излюбленный приемчик. Вдруг схватил скалку из рук Феди:

— Ты чего озоруешь? Бока чешутся? Всех дураками считаешь, себя только умником? Нельзя так тянуться!

— Как же — нельзя? — сыграл в простачка Федя. — Я же видел, как ты других перетягивал… Я думал-так и надо.

— Беремся одновременно, — снова уселся усатый. — И как крикнут — «три», тогда и ноги распрямляй и руками тяни.

— Ну, так бы сразу и сказал. — Федя снова уселся против усатого.

И взялся за скалку обеими руками. Долго умащивал ноги, будто и впрямь впервые взялся перетягивать. На этот раз напряглись одновременно, без хитростей, зрители уже кое-что поняли и заметили бы всякий подвох. Усатый старался изо всех сил, а Федя только сопротивлялся, удерживал его, не давая перетянуть себя. Ждал, когда усатый выдохнется. Тот аж покраснел от натуги, склонялся вправо, влево, пытаясь раскачать противника, но Федя держался. Потом, уловив момент, Федя глубоко вдохнул — и поднял, оторвал усатого от земли.

— А мы то думали, Егор задницей приклеился, никто не сможет его одолеть, ан нет, нашлось, кому отклеить, — сострил кто-то в толпе.

— Хочешь, давай еще раз, — предложил Федя усатому. — Да ты у меня уже пятый по счету, вот погоди, передохну, ты у меня как пробка вылетишь, — пообещал усач и отошел.

Федя еще четверых перетянул, и больше против него никто не сел. Он повертел головой, отряхнул штаны и пошел к Грише мимо девчат, которые, конечно, тоже тут были.

— Всех наших парней да и мужиков перетянул, — сказала круглолицая синеглазая девушка, которую Федя раньше не видел. — Экий молодец. Вот бы с ним кадриль станцевать…

Федя покраснел до кончиков ушей, это у него слабость такая была: как похвалит кто, ему невозможно стыдно становится и неловко, ну прямо хуже, если б отчитали за дело…

Он прошел мимо. Гриша доложил:

— Это Лизка была, Лизавета Афанасьевна.

— А я спрашивал тебя, кто она?

— Эй, дяденька, вечером приходи на гулянье! — послышалось сзади. — На скалках потягаемся…

И девичий хохоток в спину.

Дома оказалась только бабушка, она обрадовалась внукам.

— Долго как бродили… Яков Андреич небось ждать заставил?

— Да не очень. Больше так, сами гуляли.

— Вот и остальные наши разошлись, кто куда. Дядя Дмитрий и товарищ твой, Илья, пошли разузнать про дорогу. Здесь у нас один русский есть, поженился на нашей и живет. К нему направились, он хорошо дорогу знает. А уж какой мастер твой Илья, какой мастер — ружье-то ведь починил. И не надо новое покупать. Дмитрий не знает, как и отблагодарить его…

— Нам тоже помогал, как луг чистили. — Федя немного помолчал. Затем решился: — Бабушка, я тебя попросить хотел… Завтра утром Илья дальше пойдет, да если бы ему на дорогу чего сготовить, а? Денег у него нету, как он доберется, ума не приложу…

— Да как же, дитятко, как же иначе? Обязательно дадим с собой, всего дадим, чем богаты. Не беспокойся, мы гостя не обидим, тем более — такого уважительного… Идемте, ребятки, покормлю я вас.

Бабушка выставила на стол миску с горячим супом. В дом влетела Анна, сестренка двоюродная, и с ней девочка ее же возраста. Федю удивили ее длинные волнистые волосы. Анна затараторила:

— Бабушка, бабушка, наш Федя на скалке тянулся, он самый сильный, да, все говорят, я сама видела, он всех перетянул, вот!

— Там еще этот, Егор усатый больно задавался, — уточнил Гриша, — так Федя и его перетянул.

— А вот если бы наш Пантелей был, он бы всех перетянул, — вдруг подала голос длинноволосая. И еще горделиво тряхнула головой. До того уверенная в каком- то своем Пантелее. Федя улыбнулся и промолчал. А она заметила, сказала вызывающе: — Да-да, и тебя бы перетянул, не больно-то задавайся.

— А я вообще молчу.

— И правильно делаешь, — отрезала длинноволосая. Федя почему-то нисколько на нее не обиделся и все улыбался, смотрел. Бабушка объяснила:

— Это соседка наша, Ульяна. А Пантелей — старший брат ее.

— Да, красивая невеста вырастет, — сказал Федя, чувствуя почему-то свое старшинство в эту минуту. — И женихов у нее будет — без отбою… Если, конечно, со старшими спорить не перестанет…

— Еще чего — перестать, — шмыгнула носом Ульяна.

— Не будешь старшим перечить, я тебя на Ижму возьму. У меня точно такая же сестра есть — Агния, будете с нею в Ижме купаться.

Ульяна вдруг показала Феде язык и шустро выскочила из избы. Все от души посмеялись веселой выходке. И Федя посмеялся.

И откуда ему было знать в ту минуту, что станет Уля его женой, и судьбой, и болью многолетней?.. Разве угадаешь вот так, вдруг?

Как все запечатлелось в голове, многолетней давности, и люди, и картины, и встречи, и слова… Как всплыло в памяти, как явственно, доподлинно, подробно… Да отчего же так построилось в жизни? Как же сложилась такая судьба — что спали под одним пологом, а спустя годы — один стал безвинно заключенным, а другой — его, можно сказать, тюремщиком? Старшим майором.

Подумать-то странно, не то чтоб наяву встретить. И главное, что мучило Туланова в подневольной его судьбе: как же все красивые и правильные слова, что произнес в те далекие дни Илья, — как же стали они пустозвуком, если примениться хотя бы к его, Федора Михайловича, жизни? Как же так — его, работягу из работяг, охотника, рыболова, крестьянина, горбом своим добывающего хлеб насущный, — его, Туланова, запрягли в подневольное ярмо на своей же коми земле, и нету света в окошке, нету надежды выбраться… Ну ладно, с ним, может, ошибка вышла, по чужой злой воле. Но ведь он видит, не слепой — такие же трудяги вокруг в телогрейках, такие же бедолаги, у которых от работы и ладони-то деревянные…

Замедлился Туланов, остановился почти, обессиленный и бедой своей, и прошлым своим. Наткнулся на него сопровождающий, выругался, но в лицо Туланову заглянул. Поразился: «Эк тебя… Что, не зря Гурий зовет, старший майор? Много на тебе грехов, а? Ну-ну, шагай давай, коли зовут, шагай. Там рассудят…»

«Много ли грехов на мне? — думал Федор Туланов, занося руки за спину и продолжая шагать к конторе. — Много ли грехов-то? Много, поди, если не своею волей живу. Только истинные мои грехи не знает никто. Только мне они ведомы, истинные-то мои грехи, человеческие…»

Федя на гулянье не пошел: и стеснялся, и Илью ждал. Хотелось, конечно, пощеголять по улицам, потереться в толпе, но неловко одному, что и говорить. Один — один и есть. Хоть бы приятель был какой. Нету приятеля. Илья и дядя Дмитрий вернулись вечером, поздно. Дядя Дмитрий был навеселе, а Илья трезвый как стеклышко, но в приподнятом настроении.

У Дмитрия язык заплетался, он никак не мог нарадоваться, что Илья починил ему ружье, избавил от ненужной переплаты купцу.

— Ка-акой человек… умница, мастеровитый, даже по-нашенски говорит, — хвалил он Илью. — Ты, Федя, молодец…

Ну вот, договорился. Илья — умница и мастер, а Федя поэтому молодец. До чего же ты смешной, дядя Дмитрий, когда во хмелю.

— Оказывается, живет здесь очень интересный человек, — рассказал Илья. — Стихи сочиняет. Рассказы пишет. Мне показывал. В пятом году с Львом Толстым встречался, с Вересаевым беседовал. Считает себя передовым мыслителем. Мусора в голове, конечно, много, но — видно — человек славный. Подробно объяснил, как идти через Чердынь, и письмо мне дал на имя своего брата. Это, Федя, большая удача для меня, очень большая. Сам понимаешь, дорога в тыщи верст, запросто не проскочишь… Завтра утром и тронусь!

— Доброго пути тебе, Илья.

— И тебе, Федя, спасибо, добрая ты душа, — обнял его Илья по-братски, хлопнул по спине по-товарищески. — Через тебя, Федя, я другими глазами увидел коми людей и теперь принимаю их как родных, по душе, по сердцу. Никогда не забуду…

— Да чего там… обычное дело. — Федя смущенно вытащил деньги и протянул Илье. — Возьми-ка.

— Что это?

— Пять целковых. Тебе на дорогу. Отец велел.

— Не возьму, Федя. Вы и так много для меня сделали. Я в долгу.

— Какой же долг? Новый луг, такой большой, расчистили, за работу тебе не уплатили. Это грех. Если не возьмешь, отец меня сильно ругать будет. Как оправдаться? И потом, в Россию идешь, путь дальний — как без денег? Возьми, прошу тебя.

— Ладно, возьму. Спасибо, Федя. И отцу спасибо передай. Вот царя скинем, новую жизнь начнем, приеду я к вам. Посмотреть, как при новой жизни заживете. Старое с тобой вспомним, рыбу половим, охотиться меня научишь. Тогда и с долгами рассчитаюсь.

— Полно, Илья, какие долги? Не думай об этом. Приезжай когда. Покажу места, где у нас эта твоя нефть сама наружу прет, и газ тоже, вонючий такой…

Илья встрепенулся:

— Нефть? В ваших краях?

— Она самая. Даже в наших охотничьих угодьях попадают такие… испачканные места.

— Благословенная эта грязь, Федя.

— Ну, это как сказать, Илья. Для нас, охотников…

— Понятно. Ты мне вот что скажи, Федя. Ты своего отца сильно боишься?

— Я? Боюсь? Батю?

— Ну, может, поколачивает он тебя? Нет?

— Меня-а, — протянул Федя. И покачал головой. — Да что ты, Илья. Да ему вообще нельзя ни с кем драться. Ежели он кого кулаком треснет — тот богу душу сразу отдаст. Что ты, как можно. Батя у нас строгий, но не дерется. Никогда. Если что не так, может, конечно, по макушке погладить, а ладонь у него — что твой напильник… Не, батю я не боюсь.

— Ну, может, я не так выразился. Уважаешь сильно…

— А как же, конечно, уважаю. Отец же!

— Все правильно, Федя, все правильно.

Утром, с восходом, Федя провожал Илью до околицы. Прошли последнюю избу.

— Ну, давай, брат, прощаться, — сказал Илья. Обнялись.

— Будь здоров, Федя, крепни дальше. Никого не бойся, никому не поддавайся. Жизнь — она, знаешь… как перетягивание на скалках у вас. Всегда кто-то кого-то одолеть хочет… Удачной тебе охоты. До встречи… когда-нибудь.

— Счастливо тебе до места дойти, Илья, счастливо. Долго смотрел Федя на узкую спину Ильи, пригорбленную заплечным мешком, пока тот не скрылся за деревьями. Потом вернулся, попрощался с бабушкой, с родными, взял сверток с гостинцами и быстро вышел к реке. Пора, пора домой, торопил он себя, надо за работу браться, отец, поди, один надрывается… Надо же, как Илья спросил: не боюсь ли я отца. Это ж надо такое придумать. Ну, правда, Илья не очень твердо коми язык знает, мог и не то слово молвить…

После похода в Кыръядин никак Федино сердце не могло успокоиться, осталась обида на купца Якова Андреича, осталась. Целых полтора рубля ужал купчина, самым бессовестным образом. Ну что ты скажешь! Деньги то какие! И за что? Да ни за что! Со своими сверстниками-охотниками они в деревне все обговорили: приедет Яков Андреич очередной раз — хрена ему с два, а не пушнину. Все, что добудут, — сдадут чердынскому купцу, тот наезжает попозже, но и дает больше. А Якова свет Андреича пора проучить маленько, чтоб не ловчил на честных охотниках. Еще бы и старшие поддержали, отказали купчине в пушнине, — тут почесал бы он в затылке…

Но батя Федю не одобрил. Живо остудил. У бати были свои резоны:

— А каким лешим охотиться станешь? Палкой белку собьешь? Дроби-пороху у нас с тобой на самое первое время хватит, а дальше хоть криком кричи. И если наш купец задержится, тогда хоть все бросай и сам подавайся за тридевять земель припасу искать… Коли этак выйдет — заряд всемерно подорожает, Федя. Вот и прикидывай, где твой выигрыш… Пополыхало молодое сердце и потухло. Да и когда ему долго-то полыхать? Зверя-птицу промышлять надо, а не злость копить. Со злым-то сердцем какой ты охотник?.. Да никакой.