Глядя на коротко стриженную и выкрашенную под апельсин женщину, неумело вставлявшую в глаза линзы, стоя перед зеркалом в ванной – морщась, чертыхаясь, роняя что-то невидимое в раковину и долго это что-то там отыскивая, невозможно было узнать роковую блондинку Ариадну Врежко, которая намеревалась превратить карие глаза в голубые.

Ночью Арина, решившись спасаться по сценарию, разработанному загодя ее сообщником Репьевым, вызвала свою парикмахершу в особняк, посулив тройной тариф: требовалась сложная, но не терпящая отлагательств работа. Взглянув на фотографию стриженной ежиком рыжеволосой девахи, в которую хотела немедленно превратиться Ариадна Павловна, Катя закусила в недоумении губу. Для такой прически требовались жесткие густые волосы. У ее щедрой, но «противной до ужаса» клиентки волосы были жидковатые и тонкие. Арина их, конечно, всячески взбивала, начесывала, да и стригла Катя особым образом – буйная копна вокруг головы, поднятый затылок, создающий ощущение максимального объема, неровные, филированные пряди, спадающие на спину.

– Ариадна Павловна, а стоит ли игра свеч? – робко попыталась воспротивиться непонятному перевоплощению толстенькая добродушная Катя.

– Стоит, душа моя. Это теперь вопрос жизни и смерти. В переносном смысле, – засмеялась Арина. – Не поверишь, в кино пригласили на главную роль. Что? Удивлена?

– Да ничуть! С вашей внешностью сам Бог велел.

– Ну, внешность как раз дело наживное. Там все дело строится на этом рыжем ежике. А талант во мне рассмотрели – это да. Событие! – Ариадна гордо выпятила силиконовую грудь. Зная простодушность Катьки, Врежко решила подсунуть ей самую неправдоподобную, кондовую версию – проглотит и не поморщится. Для кино еще больше расстарается. То, что киношники и сами способны превратить длинноволосую блондинку в безволосую рыжую, этой простофиле и в голову не придет. А придет, да и ладно. Ей платят фантастически, возят на такси, так пусть радуется и очередную Барби своей толстощекой дочурке покупает. Выбрав из пяти оттенков ярко-рыжего тот, который больше всего походил на цвет волос девахи с фото, Катя приступила к работе. В шесть утра преображенная, а по невысказанному мнению сникшей мастерицы – явно изуродованная Ариадна была готова «к труду и обороне». Выпроводив Катю, которой на этот раз даже не предложили чаю – «выбегать, мол, пора на съемку», – Арина бросилась в ванную. Вставив с десятой попытки линзы, она поняла, что не сможет в них просуществовать и пары минут. Они ей чудовищно мешали! «В этих красных, слезящихся глазах, по-моему, вообще цвета рассмотреть невозможно», – злилась Врежко, но заставляла себя терпеть. Через полчаса, когда сумки были готовы, кофе наспех выпит, а такси уже урчало у крыльца, Арина ощутила некоторое облегчение – вроде глаза попривыкли к инородному предмету. Она решила позвонить Канторам по экстренному мобильнику, зарегистрированному на покойного старпера Кузьму Ухова. Ефим после первого гудка сказал хриплое:

– Алло.

– Как вы? Не спалились?

– Нормально пока.

– О вас по телевизору говорили, смертнички.

– Знаю. И что?

– Ничего. Советую не задерживаться там. Если выйдут на фамилию Репьева по «Рускстару» – а может, уже вышли – вас возьмут в считаные часы.

– Я решаю этот вопрос. Съедем к одному «зверю»1 сегодня.

– Да уж лучше у перекумарщика, чем в СИЗО. Ну, пока.

– Ты соскакиваешь?

– Я думаю над этим. – Арина дала отбой, мстительно подумав: «Так я тебе и сказала, зверюга. Дай мне только до Мадрида долететь, и можешь начинать свою двадцатку тянуть вместе с родственницей-соучастницей».

На пороге, вдруг обернувшись и выпустив из рук сумки, Арина долгим взглядом посмотрела на стену, где среди разнокалиберных картин висела огромная икона Спаса Нерукотворного. Единственная старинная икона во всем ее доме. Особый, знаковый для нее подарок самого близкого человека. Не склонная к экзальтации и сантиментам, Врежко вдруг стремительно подошла к образу, припала к нему непривычно открытым, без челки, лбом, жарко прошептала, вкладывая всю мольбу, на которую была способна:

– Спаси и сохрани.

Широко перекрестилась, глядя в испытующие глаза Христа. Через минуту Ариадна выбежала из дома, подхватив сумки. Она покидала его навсегда…

Путь ее лежал на Белорусский вокзал. Там, в ячейке, ждал конверт с загранпаспортом на имя Веры Михайловны Лаптевой – рыжеволосой, стриженной ежиком молодой женщины с яркими голубыми глазами. В загранпаспорт был вложен авиабилет до Мадрида с открытой датой. Также в ячейке находился и маленький саквояж известной фирмы, плотно набитый купюрами, которые загодя, еще до убийства Красновой, Арина сняла со своей карточки. Впрочем, почему Арина? Ариадны Павловны Врежко больше не существовало в природе. Она уступила место на земле Вере Михайловне Лаптевой. И эта гражданочка намеревалась поселиться – на самый короткий срок – в частной гостиничке неподалеку от Белорусского вокзала.

Митрохин приехал в Яв-ск к полудню. Крошечный городишко представлялся типичным представителем периферийной России начала двадцать первого века. По большей части низкорослый, малоухоженный, а местами разящий наповал контрастами. Чудовищная дорога, по которой Дмитрий, матерясь, совершил слалом на своем взбрыкивающем «жигуленке», угодив-таки колесом в роковую колдобину, что чуть не стоила железной кляче подвески, соседствовала с пышностью фасада местного банка. К его розово-лимонному зданию, изукрашенному ажурными оконными решетками, примыкало самое старое и захиревшее строение городка – одноэтажный черный сруб о трех оконцах, обгоревший с одного боку, но мужественно кривящийся вторым, пока целым, боком с крыльцом. На окнах избушки даже болтались занавески, а на крыше имелось какое-то подобие антенны. Рекламная растяжка стриптиз-клуба с подбадривающим посетителей названием «Надежда» помещалась перед поворотом на Храм Троицы Живоначальной, о чем путников оповещал железный, слегка, правда, винтообразный указатель. У этого поворота Митрохин спросил местную бабку, сосредоточенно тянущую за собой сумку-тележку, о нахождении улицы Красной, где и должен был располагаться специнтернат. Бабка решительно отправила опера назад и влево, на что остановившийся гражданин в очках, усах и трениках, не достававших ему до щиколоток, обругал бабку «сусаниным херовым» и показал Митрохину, что поворачивать нужно как раз к храму, а там уж рукой подать.

Сделав пару кругов по городу, пунцовый и потный слаломист Митрохин подъехал наконец к серому зданию интерната для умственно отсталых и психически больных детей, который именовался «Детский специнтернат № 2 г. Яв-ска». Учреждение находилось почти при въезде в город, но было загорожено новенькой многоэтажкой «под кирпич». Оказывается, улицу переименовали, и теперь она называлась Болотной, так как исторически здесь располагалось известное на всю округу болото. Рассуждая о кондовости властей, которым воспоминание о болоте оказалось так дорого, оперативник направился в богоугодное заведение.

Открыв дверь, Дмитрий сразу ощутил особый, безнадежный запах казенного медучреждения – в нем неизменными оставались четыре компонента: щи (любая стряпня тут ароматом приравнивается к щам), человеческие испражнения, хлорка и медикаментозный дух, который собирательно можно определить как запах йода. Все это растворялось в пространстве здания с высокими потолками, теряло концентрацию, но годами пропитывало зеленые стены, которые будто сами источали этот мерзкий запах. У входа в темноватый, длинный коридор располагалась будка охранника, который грозно выдвинулся навстречу при виде незнакомца. Пыхнув на Митрохина «свежаком», вохровец изучил документы оперативника и нехотя объяснил, как найти кабинет директора. Поднявшись на второй этаж, дивясь на тишину и безлюдие, Митрохин натолкнулся на запертые пластиковые двери. Впрочем, они тут же распахнулись: охранник, видимо, предупредил о приходе полицейского, которого встречала веселая румяная женщина в белом медицинском халате. Она оказалась старшей медсестрой «лежачего» отделения, которое располагалось на втором этаже в правом крыле. В левом находилась администрация. Полнотелая Алла Диодоровна бойко следовала по интернатскому коридору, чистенькому и не такому уж мрачному. Стены были отделаны светленькими панелями, пол застелен новым линолеумом с рисунками античных ваз. Двери сверкали белоснежной краской, и на них висели добротные таблички: «Архив», «Бухгалтерия», «Комната отдыха», «Главный врач», «Сестра-хозяйка».

– А что за лежачее отделение в интернате? – удивился Дмитрий.

Пожав плечами, Алла Диодоровна сокрушенно вздохнула:

– А как вы думали? У нас бывают детки с серьезными патологиями. Некоторые обречены чуть не с рождения. Это же все в основном чада алкоголиков и асоциальных элементов – мне ли вам, Дмитрий Анатольевич, объяснять, что это за контингент.

Медсестра распахнула дверь с табличкой «Директор. Клыков Василий Геннадиевич». В небольшой уютной приемной, оснащенной и компьютером, и плазменным телевизором, и кондиционером – в комнате было очень прохладно и свежо – за столом сидела сногсшибательная намакияженная красотка, которая значительно органичнее смотрелась бы в стриптиз-клубе с растяжки.

– Женечка, Василий Геннадиевич предупрежден?

– Да-да, он ждет. Но скоро ведь планерка, – красотка изобразила недовольство визитом какого-то непрезентабельного «мента».

В кабинете с кожаной черной мебелью, еще более шикарным, чем у красотки, телевизором и, даже, кажется, антикварными шкафом и комодом, их встретил молодой, обрюзгший блондин с поразившим Митрохина взглядом: настолько ничего не выражающим, что он в полной мере характеризовался как рыбий. Выпуклые, бесцветные глаза смотрели будто не на Митрохина, а сквозь него. Когда после рукопожатия и представления оперативника директор пригласил его сесть за овальный стол для совещаний, Дима догадался, что Василий Геннадиевич чуть ли не мертвецки пьян. Движения его были подчеркнуто осторожные и плавные, речь расслабленная и нечеткая.

– Чем об-бязаны? – директор облокотился на стол, пытаясь не потерять точку опоры, для чего слегка балансировал.

Митрохин достал фотографии Маргариты Скупиной, разложил их перед пьяницей, который ему определенно не понравился в качестве директора интерната. «И этого упечь в “Надежду” – барменом», – подумал Дмитрий.

– Меня интересует личное дело, судьба, связи, словом, вся информация об этой вашей воспитаннице, Маргарите Скупиной.

Директор, посмотрев на год, значащийся на интернатской фотографии, присвистул:

– Да это хрен когда было! Уж пять… нет, шесть директоров сменилось. Я тут всего второй год. Вот, порядок немного навел. – Он хотел повести рукой окрест себя, но, чувствуя, что маневр опасен для его координации, снова привалился к столу.

– Василий Геннадиевич! – бойко вступила медсестра. – Давайте я товарища лейтенанта отведу в архив. Что-то он, может, и найдет там. А у нас тут, конечно, никто не помнит тех деток.

Директор обрадовался идее Аллы Диодоровны:

– Вот, верно. Там у нас старожил рулит всем – Элла Горислав-вна. Она, может, помнит эту подругу. Кстати? – Василий Геннадиевич откинулся на стул, нахмурил низкий лоб. – А что она натворила? С этих шибанутых никакого спросу быть не может – ур-роды больные, – с отвращением сказал директор.

Алла Диодоровна, вскочив со стула и пытаясь сгладить тон директора, схватила опера за рукав и потащила из кабинета.

В коридоре доверительно зашептала:

– Очень тяжелая работа. Вот немного расслабился. Вы уж извините его.

– Бывает, – философски заметил Дмитрий, направляясь к двери «Архив».

В комнатке, заставленной стеллажами с историями болезней, царил строгий порядок. Никаких излишеств в виде «цветуечков» и сувенирчиков на столе. Компьютер с ветхим, задастым монитором, прибор для ручек, папки. Из-за стола торчала седая голова с куцым пучочком. В Митрохина из-под массивных очков вперились глаза-буравчики.

– Здравствуйте. Оперуполномоченный Митрохин Дмитрий Анатольевич. Необходимы сведения по одной из воспитанниц вашего интерната.

– Кто интересует? – спросила, не поздоровавшись, бабулька.

– Скупина Маргарита.

– А-а… Понятно. Хронический невроз. Панические атаки. Отставание в развитии. А впрочем, ничего особенного. Просто социально запущенный, брошенный ребенок. Таких, легких, у нас немного. И здесь им, в общем, не место.

– Вы ее так хорошо помните?! – поразился Дмитрий.

– Да как же не помнить! Я врачом ее лечащим была. Всех своих пациентов помню до единого. Без малого сорок лет тут оттрубила. Да вы присаживайтесь, – архивариус указала Митрохину на стул.

– Вас как звать-величать? – оперативник решил во что бы то ни стало расположить к себе памятливую тетку, которая, он чувствовал, может существенно помочь ему.

– Элла Гориславовна Сперанская. Да-да, Дмитрий Анатольевич, я одна из потомков того самого, великого реформатора. – Элла Гориславовна проникновенно покачала головой, глядя внимательно на Митрохина, который в ответ также понимающе закивал, хотя фигуру «великого реформатора» помнил смутновато. Вроде что-то из начала девятнадцатого века.

– Ну, перейдем к новейшей истории, – Дмитрий достал из папки фото, которое уже демонстрировал директору.

– Боже мой! У меня такой нет! – умилилась бывшая врачиха, рассматривая групповой снимок. – Это я. Видите? – она ткнула артрозным пальцем в фигуру строгой, даже суровой женщины, стоявшей в группе врачей в центре фотографии: тот же пучок, только темный, а не седой, очки…

– А это Маргарита? – Митрохин указал на личико одной из девочек.

– Да-да. Скажите, она жива? – Сперанская задала вопрос таким тоном, будто и не рассчитывала на положительный ответ.

– Нет. Она умерла от отравления наркотиками.

– Ясно, – вздохнула врачиха. – Все они обречены на слишком короткую и страшную жизнь. Умирают рано, если не от болезней, так от образа жизни. Они же все брошенные. Никому не нужные. Сегодня, к примеру, дети с даун-синдромом доживают до преклонных лет в семьях с хорошим уходом. А у нас? – Сперанская махнула рукой.

– Но медицина ведь сегодня может дать более качественное лечение, чем десять лет назад?

– Медицина может. Интернат – нет. Вы думаете, что увидели благолепие в кабинете этого профана и ворюги и составили объективное впечатление о здешнем доме скорби?

Митрохину уже определенно нравилась смелая, откровенная Элла Гориславовна.

– Вас, конечно, не пустят на детскую территорию. А хорошо бы вам было увидеть этот мрак и ужас. Все как было при мне – а было ох как страшно! – так и осталось. Ну, может, белье периодически меняют да игрушки спонсорские дарят. Питание – ужасное! Медикаменты – самые примитивные, сажающие и печень, и почки, и иммунную систему. В общем, лечим от бедности тем, что давно забыто в мире.

– Такое ужасное финансирование?

– Конечно, бюджет невелик. Но и он видите на что идет? Телевизоры да коньяки. Смотреть противно. И больно.

Элла Гориславовна встала со стула, прошла к архивным полкам. Она была маленькой и тощей, одетой в старое синтетическое платье коричневого цвета с белой вставкой на груди. Митрохин вспомнил свою учительницу с продленки – семидесятилетнюю старушку, которая годами носила один и тот же синий костюм. Когда Дима пришел в прошлом году на вечер одноклассников, то встретил бредущую по коридору, согбенную Светлану Леонидовну. Она по-прежнему что-то делала в школе и была в неизменном синем костюме, который теперь на ней болтался, как ветошь на пугале.

– Хотите посмотреть личное дело и карту Скупиной?

– Да, безусловно. И еще – документы ее подруг. Вы помните, с кем она была близка из детей в интернате?

– Особой дружбы тут между детьми не наблюдается. – Сперанская подвинула маленькую стремянку поближе к полке, взобралась с осторожностью по ступенькам, порылась, достала объемистую папку.

– Вот дело Скупиной. А подруги… Была у нее защитница: отбивала очень плаксивую, слабенькую Риту от детей. Да что вы на меня так смотрите? Тут подростки и дерутся, и… в общем, не буду я вам объяснять. Буйных привязывают и колют седативными препаратами. Все как в психушке. Поэтому слабым деткам очень трудно. – Элла Гориславовна слезла со стремянки, передвинула ее к другому стеллажу, влезла, стала перебирать папки. – Вот. Людмила Закромова. Интересный, я вам скажу, типаж. Из таких или Жанны д’Арк получаются, или великие злодеи. Сила, изворотливость, ум и потрясающая жестокость. Сперанская, подойдя к столу, хлопнула папки перед Митрохиным.

– А что же эта, – Дмитрий покосился на обложку серой папки, – Людмила Закромова тут у вас делала с выдающимися способностями?

– А она эпилептик. Это хроническое заболевание головного мозга. Кстати, одно из самых распространенных нервно-психических расстройств. Может вести к необратимым изменениям личности. Впрочем, в случае с Закромовой все оказалось не столь страшно. Единичные припадки. Положительная динамика на выходе из интерната. А вот привезли ее к нам лет в семь-восемь с сильнейшей падучей. Сирота – ясное дело.

Митрохин открыл папку, взглянул на фотографию. На опера смотрела прямым, жестким взглядом уродливая девочка: с приплюснутым асимметричным носом, к которому тянулся рубец от обезображенной верхней губы.

– А что с лицом?

– Заячья губа. Она была очень уродливой. После школы, которую Мила, по-моему, очень прилично закончила, ее не перевели в приют для взрослых. Видимо, какие-то родственники все же нашлись.

– А еще? Еще какие-то подруги были у Скупиной? Может быть, кто-то из медперсонала? Никого по имени Арина не помните? – Митрохин был страшно разочарован. Видимо, ниточка с приютским прошлым Скупиной вела в никуда.

Элла Гориславовна задумчиво покачала головой:

– Нет. Больше, видимо, ничем не помогу вам.

Митрохин все же записал данные и Скупиной, и Закромовой. На всякий случай переписал координаты еще нескольких бывших одногруппниц Маргариты, более-менее вменяемых, со слов Сперанской.

Детектив поблагодарил Эллу Гориславовну, которая проводила Дмитрия до пластиковых дверей, но так и не спросила его – в чем цель визита полицейского. Да, выдержке и достоинству этой маленькой старушки можно было позавидовать.

Спускаясь по лестнице, Митрохин услышал отборные ругательства, которые неслись с первого этажа. Оказавшись в мрачном коридоре, ведущем к входу, Дмитрий столкнулся с группкой детей-дошкольников, которые парами, взявшись за руки, шли в левое крыло здания. Определить пол коротко стриженных, в одинаковых байковых рубашках и шортах детей не представлялось возможным. Одного ребенка – странно улыбающегося, трепала за ухо бабища в синем медицинском халате.

– Сколько я тебе, собаченыш, говорила не ссать в коридоре! А?! – Тетка замахнулась и явно ударила бы ребенка по лицу, если б не увидела оперативника, замершего перед «воспитательницей». – Вот и дядя к нам пришел, чтоб посмотреть, как вы тут себя ведете. Кто ссаться будет, того он заберет в мешок и Бабе Яге отдаст! – «Макаренко» в юбке явно рассчитывала на поддержку «дяди».

Мальчишка (или девчонка?), ухо которого отпустили, с ужасом, открыв рот, уставился на Митрохина. Появление незнакомца явно повергло в смятение всех маленьких пациентов, которых, видимо, вели с обеда – Дмитрий узрел в правом дальнем углу дверь с надписью «Столовая».

– Не пугайтесь! Я от доброй феи. Она велела мне узнать, как тут поживают ее любимые дети, – Митрохин ляпнул первое, что пришло в голову, и пришло, видимо, нечто удачное. Дети закривили в улыбках рты, стали переглядываться. Кто-то попытался подойти к оперативнику, но «Макаренко» была начеку – вернула любопытного в строй и смерила Митрохина уничтожающим взглядом. Дмитрий отметил, что эти несчастные, уродливые малыши (бросились в глаза двое: у одного был раздутый яйцеобразный затылок и почти отсутствовал лоб, у другого глаза выкатывались из орбит) все были неестественно заторможены. «Да они оглушены лекарствами!» – пронзило Дмитрия. Проводив взглядом цепочку понурых, не издавших ни единого звука детей (это безысходное молчание, безжизненная тишина и оказывалось самым гнетущим во всей обстановке приюта), он стремительно направился к выходу: больше не мог оставаться в этом смрадном и страшном пространстве. Вырвавшись наружу, отчего-то сразу позвонил маме.

– Ты что? Освободился? Ты уже домой? Обед греть? – мать в своей квохчущей манере завела, конечно, про еду. Ей всегда и всех требовалось кормить и укладывать отдыхать. Наверное, потому их семья отличалась такой упитанностью.

– Нет, мам. Я еще нескоро. Просто захотелось сказать, что я тебя люблю. И отцу это передай. Ну, что люблю. Да, и бабушке позвони! Скажи, что я завтра обязательно к ней заеду!

– У тебя все в порядке? Ты здоров? Ты не ранен?! – заголосила перепуганная мать.

– Мам! У меня просто все супер! Все просто отлично у меня! – И Митрохин отсоединился, потому что ему стало совсем трудно говорить от подступившего к горлу комка.

Быстров проверял все фирмы, связанные с продажей антиквариата, и прежде всего старинных икон, которые когда-либо принимали участие в православных выставках. В заявках, заполненных торговцами, значились графы «род деятельности» и «перечень товаров, представленных на продажу». Это стало существенным подспорьем для детектива, так как сразу отсекало такие, к примеру, организации, как «Иконный дом». Потому что это крупное Общество с ограниченной ответственностью торговало по большей части современными, штампованными иконами, немного – писанными, и вовсе не привозило на выставку старинные образа. Конечно, документация у организаторов торговли содержалась не Бог весть в каком порядке, да и бумаг за семь с лишним лет, которые выставки проводила именно фирма Скупого, накопилось немерено. Через два часа работы следователю стало понятно, что объем подозреваемых совсем невелик: бо´льшая часть арендаторов торговала на выставке регулярно. Это его несказанно обрадовало и очередной раз убедило в том, что, как беда не приходит одна, так и радости наваливаются скопом. Полосатая зебра-жизнь, жизнь-тельняшка, жизнь мать-и-мачеха. Лучшим событием дня, низвергнувшим даже утренний поцелуй со «свидетельницей», стал звонок Елены Аркадьевны Загорайло с вестью, что Владу лучше и, по мнению врачей, кризис прошел. Впрочем, «никаких прогнозов, никаких прогнозов. Ждем еще день-два». Второй новостью можно было считать порыв Светланы Петровны Атразековой, казавшейся поначалу столь бесстрасной. И об этом вовсе не к месту думал следователь, но теплое, радостное чувство накатывало на отвлекавшегося от бумажек Сергея, и он будто подгонял время, глядя на часы. Он одновременно пугался надвигающегося вечера, но все же отпускал сердце, позволял ему биться в предвкушении счастливых мгновений, а не просто дубасить по-рабочему, делая вид, что ничего не происходит. И вот теперь приятность с расследованием: процентов восемьдесят храмов, фирм, издательских домов и религиозных обществ составляли прочный костяк перманентной ВВЦэшной торговли. Двадцать процентов участников были случайными, попробовавшими пару-тройку раз вступить в эту «воду», но, видно, не слишком успешно смогли в ней что-то наловить. В основном это были удаленные от Москвы храмы и монастыри: дорога, организация стенда, арендная плата съедали прибыль, и они отказывались от этой затеи. И эти двадцать процентов отметались сразу, потому что никто из них специализированно не занимался продажей икон. Меньше часа ушло на то, чтобы оставить на столе договоры только ДВУХ возможных фигурантов. Крупный антикварный салон, участвующий в рождественских и пасхальных выставках, и некую компанию «Рускстар». Салон, имевший филиалы в разных городах России, принимал участие и в недавней пасхальной выставке (да еще какое активное участие – аж на двух здоровенных стендах в разных концах павильона), и в его «коммерческое сотрудничество» с продавщицей монастыря и с мнимыми монахами верилось с трудом. Значит, оставался непонятный «Рускстар», не появлявшийся на выставке более года. У Сергея вдруг перехватило дыхание при взгляде на единственный листок, который остался на столе: неужели попал? Вот что скрывала Арина-Лариса-Людмила – название фирмы, по которой, видимо, можно узнать и имена убийц. А название фирмы, специализирующейся ТОЛЬКО на старинных иконах и утвари и при этом участвующей постоянно, до последнего года, в выставке – одно. «Рускстар». Русская старина – надо понимать. Еще час понадобился следователю, чтобы выяснить всю подноготную фирмы, прекратившей свое юридическое существование аккурат в апреле. Генеральным директором в ней числился Григорий Андреевич Репьев, 1963 года рождения, бывший офицер КГБ СССР, позже – ФСБ РФ, а с 1994 года – предприниматель. Главным бухгалтером ООО являлась АРИАДНА Павловна Врежко, 1978 года рождения. Медсестра, вдова маститого ученого. Выйдя на след убийцы, Быстров не спешил праздновать победу. То есть, конечно, он гордился собой и понял, что расследование триумфально входит в главную и завершающую стадию, но одновременно это означало и то, что сегодня ни спокойного вечера, ни упоительной ночи ему, увы, ждать не приходится.

Молодая вдова Ариадна Врежко (фамилию в браке она не меняла) после смерти супруга жила в загородном доме, который унаследовала от мужа, не имевшего других ближайших родственников. Иной недвижимости за убийцей не числилось, потому опергруппа и собровцы спешно выдвинулись в направлении академического городка на юго-западе Москвы. Но штурмовать особняк Врежко не пришлось. Дом оказался пуст: ни хозяйки, ни Канторов, которые после нападения на Загорайло бросили свой джип и на перекладных прорывались по Минскому шоссе явно в особняк «коллеги». Необъятные хоромы были обставлены вычурной мебелью, отделаны дорогим деревом – наборный паркет, лестницы с «бомбошками», резные настенные панели, скрывающие встроенную мебель, – словом, все тут говорило о претенциозном современном дизайне. Только оставалось непонятным, зачем незамужней, бездетной женщине такое огромное пространство, такая пафосность и размах? Кому и что она хотела доказать? И можно ли чувствовать себя счастливой в этаком дворце в одиночестве? Быстрова тянуло на лирику при обыске, наверное, потому, что он пытался обнаружить хоть какие-то проявления личностных, человеческих черт в этой демонски холодной убийце: смотреть на конвульсии безвинного, более того, доверявшего тебе человека сможет или ненормальный, или законченный мерзавец. Впрочем, Сергею Георгиевичу казалось, что предельная жестокость – это род помешательства, либо сформированного обстоятельствами, либо взлелеянного собственной «духовной работой». А чаще и тем, и другим вместе.

Никаких документов, дневников, рабочих записей в доме не нашлось. Зато отыскались фотографии. На свадебных фотографиях Арина смотрелась феерически – просто голливудская дива. Семидесятилетний «молодой», наоборот, выглядел страшным, как смертный грех, да еще на фоне этакого совершенства. Он был низок, сутул, тощ, плешив, носат и скукожен черепашьей какой-то дряхлостью, когда кожа сборится и провисает на подбородке, шее, щеках. У Ариадны обнаружилось множество фотографий, в том числе и с Репьевым, фото которого уже пополнило сегодня «монастырское дело», а сам глава «Рускстара» был объявлен в розыск. Снимки, сделанные на отдыхе, недвусмысленно говорили о любовной связи директора и бухгалтерши. Быстрова насторожило то, что до свадьбы у Ариадны будто и не существовало биографии. Жизнь ее началась с восемнадцати лет, когда она поступила в московское медучилище, в общежитии которого и проживала до свадьбы.

Выйдя из дома, следователь направился к коттеджу напротив. По случаю субботы у большинства домов виднелись припаркованные машины. Раздавался детский смех, откуда-то громыхало радио, урывками долетал искусительный запах шашлыков. Но погода определенно портилась. Пронзительный ветер заставил Сергея запахнуть ветровку. «Водки бы дерябнуть, шашлыком закусить и с госпожой Атразековой в пуховое лоно кровати, на крахмальные простыни завалиться… Можно и не на крахмальные, а на те, что есть в комоде. А потом… суп с котом!» – оборвал себя следователь, уткнувшийся в дверь соседского коттеджа. На стук вышел по-субботнему «тепленький» мужчина: очень грузный и очень веселый. Он страшно удивился визиту полиции.

– Да вчера она еще тут была, Аришка.

– Она была одна?

– Вроде одна. Ну, машин больше не было. А ее красавец, кстати, и сейчас под тентом, – толстяк махнул рукой в сторону Арининого белоснежного «Кадиллака».

– Я заметил. А у нее не останавливались вот эти господа? – Быстров показал фотографии Канторов.

– Женщину не знаю. А Фимка у них с Гришкой за водилу.

– А Гришка – это кто? – Быстров догадался, что речь о Репьеве, но все равно спросил.

– Муж ее гражданский. Ну, Григорий. Она ведь замужем за грибом этим, физиком, была всего ничего. Пару лет. Помер, слава Богу.

– Они так плохо жили?

– А как с ним жить? Он же чокнулся совсем к старости. Орал день деньской, чуть не бил ее. Хотя, конечно, Аришка быстро укорот ему давала. Баба серьезная, с характером. Она ему до того приходила уколы делать пару месяцев, ну и окрутила профессора кислых щей. А потом жалела, да что там – молодая совсем, писюлька двадцатилетняя, повелась на богатство и положение. – Мужик нетерпеливо поперетаптывался, поглядывая внутрь дома с тоской – так не вовремя оторвали его, видать, от стола.

– То есть вы знаете гражданку Врежко давно? – следователь не собирался так просто отпускать дачника.

– Конечно, давно. Как они поженились, так и знаю. Эта дача у нас с матерью тридцать лет уже. Ну, и Ароныч тут столько же обретался. И первую его жену, Цецилию Марковну, я знал.

– А где может быть Арина и ее гражданский муж, кроме этого дома?

– У Григория вроде квартира в Москве. Ну, еще недавно, с год примерно, он сруб ставил где-то в другом месте. Уж не знаю, зачем им два дома. Но красиво ведь жить не запретишь?

– Не запретишь, это точно. А не знаете, где дом-то строили?

– Это нет. Хотя… Ленка! – вдруг заорал толстяк, обращаясь к кому-то в доме.

На зов мужа выбежала пухленькая и тоже веселая женщина с охапкой зеленого лука в руках.

– Давай-ка, вспомни, где-то у нас были координаты мастера Аришкиного – ну, спеца по деревяшкам. – Сосед командным тоном давал указание Ленке, которая непонимающе таращилась, переводя взгляд с мужа на Быстрова. – Ну, рамы мы хотели менять, перегородку в мансарде.

– А-а! Да-да-да! – закивала женщина – Есть у меня где-то его визитка. Сейчас, гляну на серванте. Момент!

Возникла неловкая пауза, во время которой толстяк должен был бы, как добрый хозяин, пригласить гостя в дом, но ни гостю, ни хозяину этого явно не хотелось, поэтому Быстров сказал, что будет ждать визитку у Арининой машины.

Когда следователь подошел к «Кадиллаку» с намерением произвести наружный, а потом уж и внутренний – с помощью эксперта – осмотр, в кармане завибрировал телефон. Высветилось имя «Женька», которое он вместе с номером так и не смог, размазня, удалить. «Все, началась темная полоса. А белая выдалась слишком короткой», – пронеслось в голове Быстрова.

– Добрый день, – Сергей попытался держаться холодно-приветливого тона. – Как самочувствие?

– Ужасное, – вздохнула трубка высоким женским голоском. – Хожу, будто с привязанным намертво к животу мешком картошки. Ни вздохнуть, ни повернуться. Одышка страшная. А уж ночью – караул просто. На бок пузень укладываю, задыхаюсь, а малой колотится – спать не дает.

– Мальчик?

– Ага… Месяц еще мучиться.

– Ну, береги себя. Ты извини, Жень, я на работе – очень сложное дело.

– Ну-ну. Честно говоря, я из любопытства позвонила. Мне Лялька, соседка твоя, звякнула, говорит, дама у тебя блондинистая появилась. На участке хозяйничает, бельишко на деревьях сушит. – Женька хихикнула.

Быстров помолчал, представляя, как Светка, нарушив его запрет, вновь вышла из дома, и…

– И что? – в голосе Сергея зазвучали ледяные нотки.

– Ух, сколько холоду напустил! Так, ничего. Подсчитываю, сколько мужику времени надо, чтоб с пылкой брюнетки на отмороженную блондинку переключиться.

И тут Быстрову ударила в голову горячечная, будто алкогольная, волна. Взвились затолканные на самое дно памяти и почти сдохшие там боль, ярость, обида на эту сумасшедше желанную когда-то женщину, буднично и прагматично предавшую его.

Быстров и сам позже не мог дать себе отчет, как подобные слова он смог произносить «при исполнении служебных обязанностей», посреди дачного участка, где звуки разносятся, вопреки всем законам, с какой-то космической скоростью и четкостью.

– Женя, последовательность действий вспомним? Лежа в моей кровати ты сообщила, слегка смущаясь, что у тебя будет ребенок от любимого мужчины, за которого ты через пару месяцев выходишь замуж. Мужчину зовут Армен Джигарханян и…

– Арсен Варданян! – взвизгнула Женька.

– Да, вот именно. Так этот Джигарханян работает замдиректора банка, и его месячная зарплата равняется моей годовой. И вообще он романтичен, весел и перспективен. С ним ребенка растить не страшно. Ну конечно, с ментом растить ребенка – это ж страшнее не придумаешь! Все так, Жень. Все так! После пламенного монолога ты усердно оплакала наше горестное прошлое и ушла, оставив мне два желтых махровых носка под диваном, видимо, в качестве объекта неутешных воспоминаний. Я их – носки с воспоминаниями – ритуально, со смыслом то есть, выбросил в ближайший поход на помойку. Вот такова последовательность происходившего месяцев семь назад. Я не путаю?

На крыльце Арининого дома показалась любопытная физиономия эксперта, но тут же исчезла. Соседка Ленка, с карточкой в руке, смущенно мялась за калиткой, делая вид, что увлечена рассматриванием дорожной пыли, будто изыскав там нечто ценное – какой-нибудь оброненный сапфир, к примеру.

– Это жестоко. И несправедливо. – Женька говорила, чеканя слова, непривычно глухим голосом. – Ты никогда не мог ничего понять во мне! Но я перед родами, которые неизвестно еще чем закончатся, должна тебе сообщить, что… это ТВОЙ ребенок. Твоего сына будет растить Арсен! И как тебе с этим жить, я не знаю! Привет белобрысой корове!

Словно молот по наковальне зазвучали гудки отбоя. Оглушенный Быстров, с застывшим лицом, приблизился к калитке, взял карточку мастера по «деревяшкам» у толстухи Ленки, вкрадчиво поблагодарил, поинтересовавшись, нужно ли данные переписывать или карточку можно забрать насовсем? Ленка отреклась от карточки и, смерив следователя сочувствующим взглядом, исполненным осознания, что «милиционеры тоже, оказывается, плачут», ретировалась в уютный дом к столу и веселому мужу.

Быстров, после разговора с Женькой, внешне словно окаменел и пытался собраться. Отдавал указания, принимал решения, делал звонки четко, сосредоточенно, стремительно. Прежде всего, вызвонив Митрохина, который уже приехал из интерната, попросил его наведаться в московскую квартиру Репьева – благо, она находилась у Кольцевой, в районе, самом близком от Эм-ска. Вряд ли боящиеся преследования бандиты там обретались, но проверка и обыск требовались. «Бойцов» полицейское начальство Митрохину давало – дело было на особом контроле, и все силы были нацелены на срочный захват преступников. Потом Сергей позвонил Андрею Валентиновичу Зайцевичу – «мастеру по строительству деревянных домов». Зайцевич поначалу категорично отказался отвечать на вопросы о репьевском доме, так как это частная собственность и он клиентам и друзьям хлопот доставлять не намерен. Пришлось объяснить гражданину, что его клиенты и добрые знакомые обвиняются в серьезнейших уголовных преступлениях, а сокрытие информации наводит на мысли о его причастности к преступному сообществу. И вообще завтра полиция нагрянет к нему домой с допросом и обыском. Перетрухавший Зайцевич подробно объяснил, как ехать к дому Григория и даже дал точный почтовый адрес.

– Быть может, вы знаете, и на кого дом оформлен? У Репьева, насколько нам известно, лишь одна квартира в собственности, – спросил Быстров.

Повисла напряженная пауза, и Андрей Валентинович сознался, что дом записан… на него. На определенных, конечно, условиях.

– Но я клянусь! Я просто заверяю вас, что никакого отношения ни к коммерческим, ни к преступным делам – это-то откуда, Боже мой! – я не имею.

– Ну, хорошо, господин Зайцевич. Нам придется все это проверять. Всего доброго. И, надеюсь, вы не будете ударяться в бега, и уж тем более предупреждать о моем звонке ваших товарищей.

– Они мне не товарищи! Это просто знакомые, это просто…

Следователь прервал эти оправдания, отсоединившись. Конечно, он рисковал, открывая все карты незнакомому «свидетелю». А вдруг он тоже член банды, и если не находится вместе с подельниками, то может предупредить их? Но чутье подсказывало Быстрову, что этого не будет. Прежде всего испуган, да и все его данные, включая биографии жен, детей и родителей, будут у следствия самое позднее – завтра утром. Так что господин Зайцевич на надежном крючке. Потом Сергей позвонил Светлане: уже полвосьмого, а конца бесконечному рабочему дню не видно. Радостное Светино «Алло» сменилось обескураженным и убитым: «Я все понимаю», когда Быстров сухо и виновато, что-то уж слишком сухо и слишком виновато, сказал о приезде домой поздно ночью. Или даже под утро. Или, может, вообще завтра неизвестно когда.

Светлана понуро сидела на табуретке у плиты. В духовке доходило мясо с сыром и овощами, попусту испуская призывные торжественные запахи. На плите, в «укутке», стояло пюре. Рядом, в веселенькой, в красный горох кастрюльке – уже подостывший грибной суп. Атразекова нашла в подвесном шкафчике сушеные грибы. Пахли они очень хорошо. В сваренном виде белые с опятами оказались просто бесподобны!

«Ну, и кому это все теперь нужно? Зачем вообще вся эта выматывающая нервотрепка, бесплодные душевные затраты, мои идиотские младенческие надежды, фантазии, слезы вот эти от обиды? Я ничего не знаю об этом чужом, холодном человеке, которого придумала и полюбила. Зачем? Чтобы в очередной раз ткнуться мордой в ледяную стену, которая расплющит и тело, и душу?» Светка растерла слезы, выключила духовку и рванулась в комнату к своей сумке. «Бежать! В монастырь! Там мне место. Чему быть, того не миновать. Прикончат – так мне и надо. Ничего, отпоют за милую душу зато… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную… Господи, Иисусе Христе…» Она швыряла в сумку расческу, колготки, шелковую блузку…

Когда вновь зазвонил мобильный, Светлана с такой надеждой и пылом кинулась к нему, будто ждала извещения об освобождении супруга из чеченского плена. Увы, это звонила Люшка.

– Ну, и чего ты куксишься? – Юлька знала все интонации подружки наизусть.

– Быстров не придет ночью. У него работа.

– И что? Это свидетельство его презрения к спасенной царице?

– Да на кой я ему сдалась?! Ну, поцеловались с утра. А теперь испугался, да сидит где-нибудь у приятеля. Или приятельницы.

– Света, ты дура? Я вот на что уж бешеная, но, живя с Шатовым, поняла простую вещь. Если мужчина что-то говорит конкретно, СЛОВАМИ, он и подразумевает именно то, о чем говорит.

– Слушай, не умничай! Я уже собралась уходить. В монастырь.

– Тыр-тыр-тыр, – пропела Люшка с характерной интонацией героя «Необыкновенного концерта» Образцова. – Не вздумай, дубина, никуда уходить. Во-первых, это просто демонстративный жест экзальтированной идиотки. Мужик тебе пока ничего не обещал, с тобой не спал, и отчитываться о своих ночах не должен. А во-вторых, ты просто обязана поддержать его, а вдруг он явится с захвата преступников раненый, обессиленный и голодный? Ты вообще забыла, что он сыщик? Работник уголовки? Может, в эти минуты он допрашивает убийцу Калистраты, а ты задницей крутишь и в позу встаешь? Ишь, любящая нашлась… Ну давай, демонстрируй свой мерзкий характер и гордыню!

Помолчав, Светка, уже совесем другим тоном, достаточно бодрым и озабоченным, затараторила:

– Как вовремя ты позвонила, Люша! Какая же я дурища – наломала бы дров. Это же ужас: он придет в пустой темный дом после скольких там… шестнадцати или даже восемнадцати часов работы, а я …

– В общем, счастьем ты, как всегда, обязана мне. А теперь слушай сюда. Я уже собралась выезжать к вам в Голодню. Без Сашки. Мы-то как раз поцапались.

– Да что ты! Ну, может, тебе остаться дома?

– Нет. Я хочу увидеть старца Савелия.

– Ох, надеюсь, он будет. Мне-то как с батюшкой нужно поговорить!

– Если я приеду на ночь глядя, меня примут?

– Конечно! Стучи в ворота – Дорофеич откроет. А постель твоя, я уверена, так никем и не занята.

После разговора с подругой Светка успокоилась и уселась на кухне перебирать гречку. Аки примерная жена, ждущая суженого из военного похода.