Добирались до репьевского дома долго, невзирая на мигалки и сирены.

Путь стал для Быстрова мучительным: его не покидали мысли о том, что сказала ему Женька, которую он совсем недавно перестал наконец считать «своей». Это магическое слово – «мое». Моя куртка, моя рука, жизнь, семья. Женщина. «Ну не мое это!» – отнекивался опер Поплавский, когда ему предлагали барыги попариться в бане с «телками», а в отделе потом над Витькой смеялись, как над лохом. А Быстров понимал его: это и вправду скучное, чужое, не мое… Вспомнилось, как случайно наткнулся, щелкая телевизионным пультом, перебирая каналы, на интервью известного богослова, симпатичного своей непафосностью, образованием, прекрасной речью и верой в то, что говорит. Речь шла о грехе. По мысли проповедника, ты преодолеваешь грех, когда осознаешь и, главное, сердцем принимаешь, что вот ЭТО – мучающее, прилипчивое и неотвязное – на самом деле совсем чужое. Это – не мое. Ты смиряешься с тем, что ОНО может существовать отдельно от тебя. Не трогая тебя. Потому что больше не имеет к тебе вовсе никакого отношения. «Это твой выдранный зуб в плевательнице? Страшный, сине-кровавый? Да что вы, мои, полноценные, на месте. А это, слава Богу, не мой». Страсти, страхи и самообманы, так мучившие его после расставания с Женькой, как тот страшный зуб, уже не выворачивали болью душу по ночам.

Женька стремительно и непреодолимо ворвалась в его жизнь, завоевала и стала необходимой. Мальчишеская стрижка, крепкое тело, смеющиеся синие глаза, точеные щиколотки и узкие запястья. Она защитила кандидатскую в двадцать семь лет, преподавала английский и итальянский и этим неплохо зарабатывала. Ее все любили. Быстровский отец в том числе, что было для Сергея очень важно. Три года сумасшедших встреч, которые породили особый язык любовников, стиль поведения, даже быт – она частенько оставалась у Быстрова, – казались ему серьезным залогом общего будущего. Возлюбленная отвергала со смехом предложения о замужестве, кидая дежурное: «Нам и так хорошо!» И вдруг исчезла, будто выбежала на минуту на зов соседки Лельки. Женька (ни Женей, ни Женюрой, ни, упаси Бог, Евгенией ее звать было невозможно) обладала чудовищной коммуникабельностью и умудрялась всерьез подружиться с незнакомым человеком, стоя в очереди на маршрутку. Именно так она и могла познакомиться с потрясшим ее «банкиром Джигарханяном», а обескураженный Сергей поначалу воспринял это как некую блажь и игру. Дурачина-простофиля, только и скажешь. Оказывается, ни совместного будущего, ни подлинного настоящего, ни любви… Да ничего не было и не будет! Она была в постоянном поиске, возможно, изменяла, и делала это, в силу темперамента и привычки, не раз. И нашла то, что ей нужно. Она нашла «свое». И стала для Быстрова лишь чужой, постыдной, фальшивой эмоцией.

«Уазик» уже потряхивало по проселку, где-то в этом районе находился дом бандитов. Километров десять-пятнадцать, и нужно сворачивать на «бетонку», по описанию мастера Зайцевича. Погодка «не шептала»: порывы ветра разбивались о железный кузов, как пенные валы об отбойник. Небо, грозя антрацитовыми клубами, никак не могло разродиться ливнем. Эксперт Мухин попросил закрыть форточку и прикрикнул на оперов, чтобы не курили, в конце-то концов, больше! Следователь притворялся дремлющим – он не мог ни смотреть, ни говорить с коллегами-товарищами. Ему хотелось все обдумать и во всем окончательно разобраться. Быстров продолжал себя мучить воспоминаниями и домыслами, получая от этого какое-то горькое, забытое наслаждение…

С Женькой ему было нестерпимо хорошо! И ей вроде тоже неплохо. И вот теперь, когда воспоминания подыстерлись, стали далекими, выморочными, она явилась слабеньким голоском в трубке и снова заявила о своем главенстве в его жизни. Потому что не может мать твоего ребенка быть «чужой». Про ребенка думать не получалось. Для осмысления этого невероятного сообщения требовалось больше, чем время.

Как же он хотел детей, еще будучи женатым! Марина вроде тоже хотела. Но что-то не получалось… А потом он наткнулся в аптечке, в поисках таблеток от головной боли, на маленький блистер с крошечными драже. Никаких сомнений не оставалось – жена принимала противозачаточное средство. А он-то, дурак, поглаживал ей живот после «работы над малышом», разговаривал с пупком, будто колдуя над чревом жены, чтобы оно удержало быстровское семя. Расстраивался, как ребенок, когда жена очередной раз сообщала с печалью о неудаче. Ни его дети, ни он сам, по-видимому, супруге не особенно требовались.

Миловидная, статная шатенка – Марина являла собой ленивое спокойствие и равнодушие к миру: к людям, собакам, дачным кустам, над которыми так убивался ее муж, к небу и снегу. Впрочем, на солнце с дождем равнодушие распространялось тоже. Она искренне радовалась лишь двум вещам: одежде с узнаваемыми ярлыками и потере веса. Взвешивалась Марина на электронных весах каждое утро, и эта процедура обычно ее лишь расстраивала. В некоторые дни, о ужас, вес увеличивался. Марина хваталась за новую диету и мучила себя коронным упражнением: поднятием корпуса из положения лежа – руки за головой. Она приподнималась на коврике: медленно, с красным лицом, остекленевшим взглядом, с натянутыми в муке жилами на шее. На все это лежащий на диване с книжкой Быстров смотрел с опаской.

Из себя супругу выводили две вещи: сломанные акриловые ногти в узорах и работа мужа – ненормированный график, непредсказуемость приходов и уходов, неурочные звонки. Тем более что сама Марина работала по обычному графику, пять дней в неделю от звонка до звонка, в надоевшем ей архиве. Все это Быстрову казалось понятным – ну не каждая способна на жизнь декабристки! Но это методичное, липкое, каждодневное вранье? Это противоречащее природе нежелание материнства? Каким же олухом он, наверное, казался Марине со своими пупочными беседами. После того дня их совместное существование стало абсолютно бессмысленным. Марина оскорбилась на упреки, будто это не Быстров, а она нашла пилюли, которые муж тайно принимал от какого-нибудь триппера. Сергей уехал жить на дачу к отцу, отставному полковнику внутренних войск, и они коротали вечера в уютном молчании, за чаем и отцовскими оладьями из кабачков, которые в каких-то промышленных масштабах уроди´лись у Георгия Олеговича и умудрялись доживать до марта, уложенные рядами желто-зеленых снарядов в сенях.

Жена поставила вопрос ребром: или развод, или семейная жизнь, в конце концов! Она-то хотела припугнуть Сергея – опасалась, что свято место пусто не бывает, и найдется, если уже не нашлась, новая «вторая половина». Никакой «половины» не существовало, но Быстрова совершенно не тянуло к супруге, разлука все расставила по своим местам: они стали чужими людьми. Марина была вне себя, когда Быстров подал на развод. Она приехала на дачу и долго втолковывала отцу с сыном, какого богатства лишается невзрачный нищий милиционер в ее лице. Нищий-то нищий, а квартирку у «невзрачного» отхапала за милую душу. Сергей отдал ее в качестве отступного. Отец лишь махнул рукой. Все, что осталось за долгие, тяжкие годы службы, квартира и дача, ему требовалось лишь как приложение к их общему, семейному счастью.

– Ну не живут с нами, Быстровыми, женщины долго, – сокрушался отец, когда они вместе с Сережей крепко выпили на Новый год.

– Если ты о Марине, то я сам с ней жить не смог. А если о маме… Это не нужно ни с чем смешивать, сравнивать.

Трагедия произошла, когда Сереже исполнилось десять лет. Они только приехали на новое место службы отца, в нищую южную республику. Канун восьмого марта. Пьяное оцепенение городка. Желание мамы организовать хоть как-то убогий стол… Она, предельно сдержанная, немногословная, заботливая, терпела боль до последнего. Пока температура не перешла отметку в сорок один градус. Операция по удалению гнойного аппендицита прошла с осложнениями, и Виолетта Яновна скончалась от общего заражения крови на вторые сутки.

Остановились у поворота на улочку, которая вела к даче Григория Репьева.

В доме едва просматривался свет. Захват получился молниеносным. Рецидивист Фима-Жидяра и его сестра Варвара были уложены лицами в пол. Больше в избе – это название точнее подходило недостроенному, холодному и совершенно голому дому: одни бревенчатые стены и два топчана в углу – никого не нашли. Когда задержанных выводили, обезумевшая Варя, вскрикнув: «Не хочу я!», конвульсивно дернулась, попыталась лягнуть ногой и пихнуть головой спецназовца, державшего ее под прицелом. Потом она бешеным, нечеловеческим усилием рванулась из рук оперативника, не ожидавшего такой силищи от заторможенной до того бабы. От его подсечки Варвара рухнула с крыльца, будто нырнула, ударившись с глухим стуком головой о бетонное колодезное кольцо. Оно год назад оказалось лишним при сооружении колодца и, не убранное, валялось, зарастая травой. Если б руки женщины не были скованы за спиной, она могла бы защититься ими, выставив вперед. Но произошло то, что произошло, – Варвара Кантор ударилась головой о край бетонного кольца с каким-то механическим, уже неживым стуком. Быстров вспоминал потом, что все это выглядело как замедленные кадры кинофильма. Низкое освещенное крыльцо, куда доходил свет уличного оранжевого фонаря, морось с неба, то ли колкий дождь, то ли мокрый снег, идущий кривой, рваной пеленой под порывами ветра, и беснующаяся женщина. Вот она падает вперед, как подстреленная, на что-то белеющее внизу, и замирает. И тут же раздается крик ее брата, звериный, раненый, – «Ва-а-а-рька!!!».

…Кантор не собирался сотрудничать со следствием, не выдавал своих подельников, не сознавался в покушении на Загорайло. Он открывал рот только для того, чтобы провести языком по разбитым в месиво губам и процедить:

– За сеструху ответите.

Ему сто раз повторили, что Варвара жива, удар, конечно, сильный, травма серьезная, но жить она будет. Будет! Ефим не верил. Еще в машине его нещадно избили – опера мстили Жидяре за Влада.

Пусть еще спасибо скажет, что Влад чудом выжил. А то и убить могли… при попытке к бегству. В общем, били с чувством. И в отделе тоже.

Нет, никакого допроса не получалось! Продержавшись пару часов, Кантор, уже валившийся со стула, прохрипел:

– Адвоката мне… – и стал крениться на бок. Больше из него ничего ни выбить, ни выспросить не представлялось возможным. И это заводило расследование в тупик. Стремительно уходило время, за которое главари по поддельным документам уже далеконько могли отъехать от Москвы. Или отлететь.

Сергей вошел в свой «новый» дом, пропахший вкусными запахами еды и еле уловимым ароматом чужого, но приятного присутствия, когда стрелки часов перешли рубеж в три часа. Светлана вышла из комнаты с отлежанной красной щекой, уютная и заспанная, внимательно посмотрела на Быстрова – увидела измученное серое лицо, ввалившиеся глаза – и рванулась к нему. Обняла сразу всего, как младенца – Сергей показался Светке таким маленьким и незащищенным. Быстров отстранил ее мягко, чтобы внимательно посмотреть в глаза. Увидел заботу, жалость, любовь и произнес серьезно и обреченно:

– Я должен тебе сказать что-то очень важное… Немедленно. Этим вечером мне удосужились сообщить, что я буду отцом. Вот… Женщина, которую я любил.

– А теперь не любишь? – вырвалось у Светки (Люшка бы сейчас ей отвесила подзатыльник).

Быстров медленно снял влажную ветровку, развесил ее сразу на три крючка в прихожей, чтобы высушить, и сел на табуретку расшнуровывать ботинки. Сняв их, посмотрел на мокрые ноги и, подняв глаза на замершую, будто пришибленную Атразекову, буднично сказал:

– Похоже, еще люблю.

Светка бессмысленно и почему-то виновато заулыбалась. Сергей молча прошел в ванную. Не запираясь, стал раздеваться, крикнув в приоткрытую дверь:

– Мы взяли одного из банды. Это он чуть не убил Влада. Но остальных, я чувствую, достать не сможем. Все! Финита! – про Варвару он ни говорить, ни вспоминать не мог.

Зашумела вода, наполняя белоснежную ванну, которую так рьяно отдраивала Атразекова сегодня. Вернее, уже вчера. Она прошла на кухню, пытаясь сосредоточиться на разогревании еды. Было так мучительно, безысходно и гадко, что даже слезы не вымыли бы из груди ни капли этой саднящей душу боли. «Зачем он это сказал? Почему? Разве он должен отчитываться перед женщиной, которую едва знает? С которой даже не был близок. Да просто он хотел сказать, что у нас нет будущего. Потому что у него есть ПРОШЛОЕ. Поэтому ничего нет и не будет. Нечего и затеваться. Видно, у меня такая глупая влюбленная физиономия, что она отпугивает, заставляет предпринимать шаги к самообороне. Вот он и обороняется. Боец-отец…»

Сергей вышел из ванной в махровом халате, что выглядело почему-то комично: как если бы актер перепутал водевильный костюм «старика-отца» и фрак «мистера Икса». У Светки даже ненадолго перестала болеть грудь.

– Света, ты прости, что я так вот бухнул. Просто ты ведь не знаешь ничего обо мне. И как-то все не по-людски, неправильно, что ли, было бы… ну, если б мы… – Светка смотрела на эти потуги, но помогать ему не собиралась. Быстров схватился за спасительную ложку и начал есть.

– И вот теперь о генеральном событии в моей жизни ты узнаешь первая. – Он подул на ложку, отхлебнул супа, зажмурившись от наслаждения. Обжигаясь, но непрерывно поглощая студенистое варево – хвала белым грибам! – спросил, шепелявя:

– А у тебя дети есть?

– У меня нет детей, мужа, любовника, братьев-сестер и домашних животных. Есть родители, подруга, коллеги и Церковь. Впрочем, можно в другом порядке. Церковь на первое место, – говорила глухо, но яростно Атразекова, отвернувшись к плите и накладывая на тарелку мясо с овощами. Оценив размер порции, бухнула еще кусок мяса.

– Понятно. А у меня вот будет ребенок, но не будет ни жены, ни любовницы, – сообщил следователь и, прикончив суп, пояснил: – Она замужем. Любит мужа. А ребенок достался ей нечаянно по наследству от предыдущего любовника. От меня, то бишь. Все по времени как-то хитро´ сошлось у нас.

Светка с грохотом поставила перед Быстровым тарелку и рыкнула баском:

– Да может, это не твой ребенок! С чего она решила, что твой? Раз у вас все сошлось? Да она просто хочет удержать тебя! В своих, непонятных пока целях. Может, вполне мирных – поняла, что все-таки любит, или еще какие-то мотивы.

– Вообще-то она приревновала меня к тебе. Тут уже сарафанное радио сработало. Я же говорил – не выходи из дома! – Быстров по-учительски застучал пальцем по столешнице. – Нет! На деревьях она трусы мои сушила! Кстати, если б их ветром сдуло? На соседский-то участок? А, Свет?

В ответ Света лишь хмыкнула. И тут Сергей поднялся, грубо схватил ее, впился в ее губы каким-то жестким поцелуем и потащил куда-то. Она двигалась плохо, не успевая подстраиваться под стремительные переходы этой ночи от смерти к жизни, и вдруг отчаянно пискнула, вырываясь:

– Нет! Не нужно! Неправильно. Это ты верно сказал. Я сочувствую тебе, но не могу так! Не могу быть случайной утешительницей. Не хочу быть чужой в твоей жизни…

Быстров с ужасом посмотрел на нее, болезненно скривился и будто вынес приговор:

– Да в том-то и ужас, что я чувствую тебя самой родной… Сумасшествие какое-то…

Он резко вышел из кухни. До Светки донеслись звуки скрипучей кровати и шуршание белья.

Показавшись на пороге его комнаты, она почему-то шепотом спросила, глядя на «куклу», замотанную с головой в одеяло:

– А почему ужас? И сумасшествие?

«Кукла» вдруг подскочила, сбросила одеяло и, оказавшись голым Быстровым, бросилась к Светлане.

…Наверное, так кричала от неведомого доселе наслаждения праматерь наша Ева, когда, в ужасе и отчаянии, вкусив запретного плода, они с Адамом впервые предавались преступной, но освященной отныне их любовью, страсти… Задохнувшийся «преступник», рухнув на подушку рядом с обезумевшей «преступницей», заявил:

– Ну, ты и свято-оша. Разве так православные себя ведут?

– Дубина. Это любовь… Первая.

– Как? – крякнул Быстров.

– Ну, так мне кажется. Говорят еще – первая и последняя. Похоже на правду. И я вот что хочу сообщить, раз уж наступило время говорить мне, – она подняла голову, оперлась на руку, вонзив локоть в его плечо. Посмотрела со страхом и вызовом, которые угадывались в блеске ее горящих в полутьме глаз: – Я не отдам тебя этой беременной чужой жене. Никогда.

Мясо пришлось отложить до завтрака. Тем более вставать им приходилось через каких-то жалких три с половиной часа.

Опергруппа во главе с Митрохиным прибыла к квартире Григория Репьева затемно, одновременно с первыми глухими раскатами грозы, которая долго не могла обрушиться на Москву, будто собирая всю мощь стихии в кулак. В неухоженном подъезде на окраине царили традиционные для таких домов полумрак и вонь. Надписи на стенах поражали афористичностью, за которой проглядывалось и литературное знание, просто-таки примета новых времен: «Борька! Люблю тебя, козла творенье». И жирный, раскрашенный восклицательный знак. Или: «Отдамся в хорошие и чистые руки».

Из-за репьевской двери доносился мирный бубнеж телевизора. Неожиданно раздался резкий телефонный звонок. Телевизор примолк, и на первый план выступил женский голос, веселый и хохочущий. «Что-то фигня какая-то», – подумал Дмитрий и, дав ребятам команду, чтобы не мешали, настойчиво позвонил.

– Я тебе перезвоню, – женский голос приблизился к двери и резко спросил: – Кто там?

– Полиция, – Митрохин приложил к глазку удостоверение.

– Ночью? В десять вечера? Уходите! Я сейчас мужу позвоню. Он работник правоохранительных органов. Быстренько с вами разберется. Имейте в виду – моя рука на тревожной кнопке! – женщина была настроена по-боевому, как истинная супруга защитника правопорядка.

– Нам срочно нужен Григорий Андреевич Репьев. Вы его супруга?

Последовало странное молчание, и женщина тревожно спросила:

– А что у Гриши случилось?

– Послушайте, госпожа Репьева, или как ваша фамилия. Ситуация слишком серьезна, чтобы обсуждать ее вот так, через дверь.

– Минуту. Я позвоню мужу.

В тишине было слышно, как набирается номер телефона, а через несколько секунд раздался скрежет открываемого замка. На Митрохина приятно пахнуло нутром чистой, обжитой квартиры. В дверях стояла миловидная круглолицая женщина, лет тридцати пяти, рыжеволосая, в нежном розовом халатике.

– Документы, – женщина протянула руку. Другая ее рука тянулась куда-то вбок. «Тревожную кнопку придерживает», – подумал Дима, протягивая удостоверение. Она внимательно изучила корочку, повертела ее, еще раз прочла – ну просто бдительная жена чекиста! После чего впустила их в квартиру. В ужасе она взирала на внушительный состав группы.

– Ваш паспорт, пожалуйста, – официально обратился к ней оперативник.

Десятью минутами позже выяснилось, что Инна Вениаминовна Матвеева, 1976 года рождения, была женой Ивана Геннадиевича Матвеева, 1970 года рождения, бывшего оперуполномоченного одного из отделов Московского УВД. Супруги снимали квартиру за бесценок у друга мужа – Репьева Григория, который ныне являлся работодателем Матвеева.

– Ваня познакомился с Гришей, когда они работали по делу о контрабанде наркотиков из Афганистана. Вместе какого-то дилера отслеживали. Ваня в качестве оперативника. Дело потом ушло в ФСБ, а они как-то подружились с Репьевым, который тогда назывался «Николай Николаичем». Ну, наружное наблюдение на их языке. Я всех подробностей не знаю. – Инна сидела перед Дмитрием на кухонной табуретке, как партизан на допросе – прямая и исполненная чувства достоинства. – Муж уволился из МВД, поссорившись с начальством, мы долго мыкались и с жильем, и с работой. Сами из Подмосковья… А несколько лет назад они встретились, Ваня говорит, случайно, и Репьев предложил ему работу зама. У него уже раскручивался свой бизнес. Антиквариат. Иконы. Я все это принимала очень настороженно. Еще эта жена Гришина! – Инна махнула рукой и, облокотившись на стол, наконец расслабленно вздохнула.

– А что не так с женой Репьева? – просил Митрохин.

– Да не знаю! – Матвеева поежилась. – Страшно с ней рядом как-то мне. Неуютно. Не могу объяснить. И потом это лицо, будто маска.

– Где ваш муж сейчас и где Репьев?

– Муж в командировке. В какой-то глуши. Иногда его Григорий посылает покупать всякий старый хлам. Ну, на мой взгляд хлам. Но, Ваня говорит, в таких-то глухих местечках и находятся еще жемчужины. Иконы, прежде всего. Он ездит с экспертом.

– А где конкретно? В какой деревне?

Инна сокрушенно покачала головой.

– Ничего не сказал. Обещал звонить. Маршрут, мол, может измениться. И вот уже второй день – ни слуху ни духу. Я все грешила на связь. А раз вы тут… Что с ним? – она умоляюще посмотрела на Митрохина.

– Мы ничего не знаем о вашем муже. Теперь вот будем его искать. А что Григорий? Где его жена?

– Я ничего о них не знаю! Ей-богу. Это правда. Семьями мы не дружили. Ваня отдавал деньги за квартиру сам. В общем, я даже не помню, когда видела их последний раз или разговаривала по телефону. Они что – в розыске?

– Да. По подозрению в уголовных преступлениях. И я очень рассчитываю, Инна Вениаминовна, что вы проявите здравый смысл и позвоните вот по этим телефонам, – Дмитрий протянул визитку, – если что-то узнаете о местопребывании вашего мужа или семьи Репьевых.

Взяв все данные Матвеева, оперативники изъяли некоторые бумаги, относящиеся к деятельности «Рускстара». Посмотрев на фотографии Ивана Геннадиевича, у Митрохина не осталось сомнений в том, что именно этот человек – широколицый, крепкий, истинный «русак», забирал мешки для приюта из монастыря и отвозил «гуманитарную помощь» детишкам.

– Ваш муж – воцерковленный человек? – спросил Митрохин у растерянной, готовой расплакаться Инны.

– По воскресеньям в церковь он, конечно, не ходит. Да и дома не особо молится. Но когда-то подрабатывал певчим в церковном хоре. У него бас.

– Музыкальное образование?

– Нет, но мама у него в церкви долго пела. Да и сейчас поет…

Ну вот и знание «ритуалов», что сразу заставило признать монашек в Матвееве своего, православного, и даже «неслучайного человека в милосердном служении».

Люша ехала в монастырь в мрачном расположении духа. Да что говорить, просто в мерзком! Исполненная дурных предчувствий и осознания, что поступила вновь по своему, чтобы продемонстрировать свою независимость, так и не поняв, нужно ли это демонстрировать на третьем десятке совместной жизни? Он и так все роли, амплуа и маски твои знает наизусть. И терпит. Потому что любит. Даже Полина – добродушная и тактичная – в недоумении отводила глаза, выслушивая Люшу, твердящую о необходимости ехать. Полина совсем не понимала «духовных» резонов «хозяйки». Сама она проработала всю жизнь в закрытом КБ, слыла прекрасным технарем, заботливой и бесправной дочерью. Семьи своей не нажила, но имела «богатые интересы»: любила хорошую музыку, литературу, живопись, поражая Люшу знанием выставочной столичной жизни. Правда, в церковь Полина не ходила…

Мчась в Голодню, Шатова «травила душу» воспоминаниями обо всем страшном, что пережила с запойным мужем. Свой гнев, омерзение, отчаяние, в котором и совершается непоправимое, именуемое брезгливо «бытовухой»: убийство хлебным ножом, удар чугунной сковородкой, пинок, предваряющий соприкосновение виска с батареей. «Дико. Смешно. Страшно. Как все это могло происходить со мной? Что уберегло, спасло? Бог, сказала бы Светка. Случай, ответила бы Полина. И еще мой здравый смысл и чувство самосохранения», – бубнила Люша, проигрывая сцены в лицах.

Она, как правило, убегала от «пьяного чудища». Брала Котьку – мудрого и молчаливого с младенчества, и уезжала к маме. В Ясенево. На другой конец Москвы. Схватившись в метро за поручень, нависая над угрюмым сыном, так похожим на мужа, она украдкой вышмыгивала из-под темных очков слезы ледяными ломкими пальцами. И Котька где-нибудь при подъезде к «Профсоюзной» дергал ее за полу. Она наклонялась, и он умоляюще шептал ей: «Мамочка, я люблю тебя…» Единственный раз – ему было лет четырнадцать – Костик сказал матери, когда от них уехал нарколог Аккордов (Саша шел на поправку, напитываясь физраствором и глюкозой): «Мама, решай, как считаешь правильным. Я всегда тебя поддержу. Уходя – уходи».

Этот маленький старичок нежно и покровительственно любил отца, но больше сопереживал матери. Всегда…

А потом появился ОН. «Хлыщ с усиками», как единственный раз назвал его Саша, чтобы больше ни словом не упрекнуть. Никогда… Люша пришла в «налоговую» регистрировать ИП, так как решила заняться садовым бизнесом всерьез. С размахом. Опыт уже имелся. Земля, ассортимент растений, спрос и даже наемная работница. Требовалось наращивать обороты, побеждать конкурентов, делать феерический сайт, находить клиентов для своего питомника, который она придумала назвать «Цветной мир». Позже выяснилось, что в России существует с десяток «Цветных миров», и чем они только не занимаются – от витражей до производства бормотухи. Впрочем, название так и не понадобилось. Люша мечтала о полной финансовой независимости от мужа, за которой последует и свобода. В общем, вперед к красивой жизни! К идеальным успешным мужчинам, что умны, благородны, а заодно уж и красивы. И хорошо бы – богаты. Хотя богатство она планировала ковать самостоятельно. Словом, кризис среднего возраста, рутина, пьянство и безынтересность мужа, темперамент, психопатия, желание творческой реализации – причин можно набрать на полстраницы, и все они будут верными – толкнули Люшу к началу новой жизни. И она напоролась на то, за что боролась.

В «налоговой» она встретила Илью, замдиректора крупной автомобильной компании. Он приехал разбираться с какими-то бумажками вместе с овцеобразной бухгалтершей. Он понравился Шатовой с первого взгляда. Этакий артистический обаятельный «ломака»: с тонким носом, острыми усиками, нарочитым смоляным зачесом. Люша сидела за ним в очереди. Сидела так долго и вдохновенно, приоткрыв колено, поигрывая брелоком от машины, поводя плечами от нетерпения, вытягивая шею, что полностью завладела его вниманием. Поначалу это был снисходительный интерес, а потом и щенячий энтузиазм игры, которую ритуально затевают разнополые особи. Люша знала, что в профиль ее правильный нос, высокий лоб и алые (умело накрашенные) губы смотрятся безукоризненно, а он, конечно, все это оценил. И скучные бумаги оказались сброшенными на «овцу», которая пошла красными пятнами и ненавидела Люшу, как Гитлера вкупе с Муссолини.

– Вы только начинаете бизнес? – поинтересовался Илья, небрежно скользнув взглядом по тоненькой папочке с Люшиными документами, наверху которых виднелся паспорт.

– Да. Решилась вот. Ощущение, что в омут с головой, честно говоря. Ни опыта, ни поддержки – только духовный подъем. – Люша премило, самоиронично разулыбалась. Он подхватил улыбку, развернулся к ней, посмотрел на свои роскошные часы, этакий портативный космический аппарат, будто засекая, сколько времени понадобится на то, чтобы помочь горе-бизнесменше, встряхнул рукой и предложил:

– А я могу вам помочь. Во всяком случае, порекомендовать отличнейшего бухгалтера. Без него вам никак. Кстати, род деятельности какой намечается?

– Ландшафтный дизайн, – Люша уже придумала эту «приличную формулировку» для него заранее.

– Прекрасное направление! Но и конкуренция немаленькая. Почти как у нас, в автобизнесе.

… Она погрузилась в этот длительный, вязкий роман по самую маковку. При выныривании тщетно пыталась стряхнуть нервотрепку, сопровождующую зыбкие связи под условным названием «любим, но изменить ничего не можем». Илья Устроев представлялся кавалером, «приятным во всех отношениях». Словом, он производил впечатление неглупого и обаятельного мужчины, с которым, как говорится, и на людях не стыдно показаться. К тому же его телосложение отличалось почетной ныне макаронистостью: этакий тонкий-звонкий, вытянутый в длину. На нем прекрасно сидела одежда в облипочку, которую рекламируют в «глянце» кукольные мальчики с набриолиненными волосами и девичьими устами при неизменном сардоническом взгляде исподлобья.

Нет-нет, ничего «голубиного» в Илье не было. Имелась выигрышная худоба, лоск, поза. И неумеренная ко всему этому Люшина тяга. Женатый Устроев, конечно, декларировал, что жену ни в грош не ставит, но… «дочка, и долг, и совместно нажитое имущество, и вообще – я мужик, и у меня есть обязательства». К этому прибавлялся еще и шлейф бывших (а может, и ныне здравствующих) романов, связей, знакомств. Но Люша кидалась к Илье, вырываясь из рутины повседневных проблем, как к источнику радости и нечастого праздника. Праздник бывал кратким – двадцать минут в его офисе, под изничтожающими взглядами секретарш и доброжелательно потупленных коллег, когда Шатова, надменная и пунцовая, выходила из его кабинета, пытаясь сохранить лицо, тем самым комично его теряя. Или получасовым обедом в пиццерии, с излияниями любимого о том, что «все плохо и достало». Лишь иногда прогулками вдоль продуваемой набережной: льдины внизу представлялись треснутой коркой глазури на торте. Холод пробирался под шубу, сковывал дыхание, остужал жар разговоров. В общем, праздник оборачивался нудной, унизительной процедурой, которой почему-то всегда хотелось найти медицинское определение. В самом конце, на излете отношений, они поехали на неделю в Испанию. Люша подговорила Светку, и та врала, что уступила свой тур – по дешевке, за полцены – уставшей подруге, а такая возможность выпадает один раз. Шатов делал вид, что верит. Кстати, Светка называла Илюшу «пустячным существом» и внушительно басила: «к прелюбодеянию хоть бантик пришей, от этого оно грехом не перестанет быть и измучает до смерти». Но все это Люша относила на счет бабьей зависти. Именно поэтому Светка заткнулась и прикрывала несчастную подругу, как могла. А тур и в самом деле вышел «дешевым». На «дружеское» предложение Люши оплатить половину стоимости поездки Илья отреагировал с вялым одобрением, и Люша платила, и жила в отдельном номере, и вообще была «сама по себе». Так они и играли в эту самодостаточность, от которой любой бабе хочется выть белугой. Она ждала снисхождения, заботы, смешных и нелепых знаков внимания, словом, всего, чем щедро одаривал ее любящий муж. А получала корректное одобрение или пренебрежительное порицание своих порывов. Она кричала ему «люблю!» во время кратких бешеных слияний, а он спустя минуту, уже напялив шорты, озабоченно обсуждал цены на женские блузки, из которых требовалось выбирать одну в подарок жене, другую – дочери. «Жалко, – досадовал Илья, – ты, Джулька, жидковата. На тебя и рубашку не примеришь». По-дружески хлопал ее по носу, целовал в лобик и начинал перебрасываться эсэмэсками с коллегами, которые без него всю работу завалили, «козлы». Люша выходила на балкон и в свою очередь жалела, что этаж всего третий, и если прыгнуть, то сломаешь позвоночник не так чтобы очень. На инвалидность в лучшем случае. Насмерть вряд ли получится…

Эта поездка не оставила в памяти и сердце ничего из того, что в обычное время впитала бы Люша с жадностью и восторгом – архитектурные изыски Гауди, причуды массовика-затейника Дали с его музеем, заваленным яйцами, ухоженность набережных Коста-Брава… Разве что желтую землю помидорных плантаций, тянущихся по линии горизонта, если смотреть с балкона вправо, помнила. И дивилась каждое утро – как в такой сухой и неплодородной на вид земле родится такая обильная красота?

– Я не могу! Не могу жить двойной жизнью. Я погибаю. Прости уж за пафос. Но я не знаю, как это назвать иначе.

Они летели из Барселоны в Москву. В самолете было слишком ярко, солнечно и комфортно. Это так не согласовывалось с тем, что творилось в душе у Люши, потерявшей всякий контроль над собой и жизнью, что она испытывала к порядку, радости и покою, разлитым вокруг, адову ненависть.

– Джуль, оставь все, как есть, – отмахивался от нее Илья, вонзая зубы в крылышко цыпленка.

– Я хочу быть с тобой! – она все-таки крикнула и разбудила бабульку-одуванчика, спавшую рядом, у окна.

Илья прекратил терзать цыпленка.

– А я не хочу жить с тобой. Это невозможно, – он комкал салфетку, будто со значением «умывал руки».

– Ты не любишь меня, – с удовлетворением констатировала Люша.

– Тебе не осточертели слова? Звуки? Формулировки?!

– Все имеет свое название. Я хочу понять, как называется то, что происходит со мной. С моей жизнью. Пусть одним, но словом!

– НИ-ЧЕ-ГО. Если ты так мучаешься, то это можно попытаться прекратить.

В аэропорту Люшу встречали муж с сыном. С охапкой роз. Счастье, что она «заморозилась» из развитого в ней чувства самосохранения. Иначе бы все это кончилось безобразной бабьей истерикой. Так случилось, что Илья, проходя по коридору между встречающими, задел плечом Сашу, которого толкнули. Шатов вроде бы не обратил на «вороного» мужика никакого внимания. Любовник же, зная мужа по фотографиям, стрельнул в него паническим взглядом и отлетел, как черт от ладана. Люша кинулась к мужу, как к спасительному родному берегу. В машине Саша рассказал ей, что банк-кредитор замучил предупреждениями, и если они не расплатятся в ближайший месяц, то не только с бизнесом, но и с дачей придется распрощаться.

– Что за козел все-таки твой «консультант» из налоговой? – недоумевал Шатов. – Брать такой кредит под новое, неизведанное дело?

– Кто не рискует, тот…

– Да пошли они со своими рисками! Привыкли исчислять жизнь миллионами. Причем не своими, не кровными. Нам тысчонку лишнюю сшибить бы. Как хорошо было раньше: пойдет Поля на рынок, загонит три мешка огурцов, да двадцать саженцев сирени, да по тридцать – малины и смородины, и еще цветочков по мелочи – вот тебе твердый доход. Нет! Фирму ей подавай! Директорша… И ладно бы, организовала ООО – там рискуешь уставным капиталом в десять тысяч рублей. Ты ж индивидуальная предпринимательша! И рискуешь, между прочим, личным имуществом…

Впервые Люша ничего не могла ответить рассудительному, по-житейски сметливому мужу. Вот тебе и «скучный», и «пьяница».

Да, с фирмой вышли одни убытки. На закупки модных экзотов («только новинки котируются на рынке, уж поверь мне» – внушал ей «опытный» Илья) – буддлей, бобовников, магоний, форзиций, рододендронов, хвойников – ушла бо´льшая часть денег. А они возьми – экзоты-то теплолюбивые – да половина померзни в зиму. А другая половина – сопрела. Хвойники пожелтели, луковичные покоцали мыши, да еще неурожай помидор из-за фитофторы, потому что рук на все в этом бешеном году не хватало. Наняли двух работяг – они чуть удобрением огород не сожгли. Ни одного черенка нарезать не могли, ни одной розы сформировать. Вот и «опыт работы». С сайтом вышло еще хлеще. Илья подбросил своего, крутого дизайнера. Он, имея дело с «Мерседесами» и «Вольво», конечно, уже не мог не «мыслить масштабно». Сайт приказал долго жить, так и не окупившись. Новенькую «газель» спешно загнали по бросовой цене, свозив на ней пару раз товар на осенние выставки, где одна аренда сожрала девяносто процентов выручки. Укрывные материалы, дорогущий импортный инвентарь, семена, химикаты – всем этим добром, для которого выстроили отдельный хозблок, можно еще будет пользоваться не только Люше до скончания века, но и ее внукам. Если они, конечно, унаследуют от бабки тягу к земле.

Как она выдержала все это? Только благодаря близким. Светка, активизировав свои «банковские» связи, помогла с деньгами – взяла какой-то хитрый кредит для себя, и Шатова заткнула глотку «старухам-процентщицам» от финансов. Муж, Полина, дядя Вова с тетей Раей пахали на шатовских сотках как ненормальные. Люша потеряла за лето восемь килограмм, и непонятно было, как в ней еще душа держится. Ну да ничего! И килограммы через годик вернула с избытком, и наладила-таки маленькое, но свое, работающее хозяйство. Наученная горьким опытом, культивировала только проверенное, но ходовое. И долг Светке уже почти выплатила к этой весне. С опережением графика.

Последний звонок от Ильи раздался два года назад. Любовник был пьян. Но сердце подпрыгнуло от нечаянной радости, пустилось в галоп, как прежде, когда она слышала это собачье «Джуль»:

– Джуль, я хочу просто объяснить. У мужиков ведь все в разных карманах. И все одинаково ценное, необходимое. Ну не могу я без своей семьи жить! А без тебя не могу быть счастливым. Полноценным, что ли.

– Илюша, я тебя понимаю. Честно. Сочувствую. Только мои карманы уже давно лопнули от содержимого. Очень много туда не лезет. И я по-прежнему тебя еще…. – Она впервые не могла сказать ему о любви, потому что это стало неправдой?

– Я тоже, – сказал он, так и не выговорив «люблю». Люша отсоединилась и рубанула рукой, рассекая невидимую преграду. Мистический для нее знак…