Анализ Светланой документов не выявил ничего сенсационного. Главной задачей казначейши, как и большинства бухгалтеров в России, было максимальное сокращение сумм налогов, то есть сокрытие реальных цифр выручки. Поступала мать Евгения просто – делила суммы отчетов на два, и дело с концом. Потом бумаги приводились в божеский вид, чтобы не лезли в глаза нестыковки. «Все так, сестричка, делают, все так… иначе ж разве выживешь, что ты, сестричка. Матушка благословила, и все знают… ну, то есть, кому надо знать, я хочу сказать…» – зудение матери Евгении ужасно мешало Светке, которая и не думала возмущаться. И на самом деле зачем деньги разбазаривать, если надо всех накормить, согреть, да и ремонт своевременно сделать?! Впрочем, среднемесячная прибыль монастыря, даже с учетом довольно хлебных московских лавок, получалась не так уж велика: без спонсорских вложений, конечно, невозможно было бы в одночасье построить собор или здоровенный, на шестьдесят коек, паломнический корпус.

Светлана одного понять не могла: как мать Евгения собиралась «замылить» двадцать миллионов? Все это она и пыталась подробно донести вечером Люше.

Но та утратила на ближайшие часы способность к усвоению информации. К вечеру сестра Иулия не только падала от физической усталости, но, главное, измоталась напряженным общением с массой незнакомых людей. Слава Богу, Светка приткнула подругу на вечерней службе на лавку у самых дверей, и Люша с наслаждением, в полудреме вкушала пищу духовную – тихое пение и еле слышное бормотание священника из алтаря. Вечерняя трапеза промелькнула для сонной трудницы незаметно. Она поклевала творогу и макарон, выдула три стакана чаю: без чая жить Люша не могла. Совсем. Собственно, она не могла обходиться в домашней обстановке без двух вещей – чая и послеобеденного отдыха – краткого, но продуктивного. После получасового сна мать семейства снова превращалась в «электровеник», по словам мужа, который с мольбой просил «выключить его уже, в конце-то концов, к полуночи»!

Ночь стала для новоявленной паломницы настоящим кошмаром. Во-первых, все семейство Шатовых привыкло спать в свежести и прохладе – с открытым окном или фрамугой. Но тетки-трудницы, наполнившие мрачную башню нестерпимыми уже для Люши разговорами, запахами, движением, и, наконец – о ужас! – отчаянным, на все лады, храпом, – эти тетки категорически отказывались открыть на ночь маленькое оконце кельи. Им, видите ли, было достаточно форточки величиной со спичечный коробок! Нужно заметить, что Светку все это совершенно не раздражало: она, едва коснувшись подушки, громко и органично внесла свою лепту сопения в сонный хор богомолок. Ко всему прочему, труд Дорофеича по замене прокладки в душе оказался столь неэффективен, что где-то к трем часам ночи (или утра? скорее, все же – утра, судя по первому протяжному крику петуха на скотном дворе и отзыву его деревенских собратьев) Люша, ощущая каждую каплю воды, бренчащую о пластик, на своей голове, не выдержала этой азиатской пытки, встала, напялила два свитера и теплые носки и, замотавшись до носа платком, вышла на улицу.

Было свежо, безветренно, умиротворяюще спокойно. Высоченный зев неба будто приглашал на живую экскурсию по нерукотворному планетарию: мириады ярчайших звезд, среди которых знающий глаз рассмотрел бы и самые диковинные созвездия. Яркое тихое небо предвещало погожий день. Вдохнув чистого воздуха, Люша почувствовала, что прямо вот здесь, у порога башни, свернется в клубочек и уснет. Непроизвольно она сунула руку в карман куртки и – о, Эврика! – наткнулась на ключи от машины. Можно ведь спать в машине! Разложу сиденья, прогрею салон и хоть два часа-то посплю, как однажды под Питером с Сашкой. Главное, справиться с входной калиткой. Люша уже двинулась в направлении ворот, как тут до нее слабый ветерок донес какой-то странный звук. Кошка мяучет? Нет, вроде. Никаких кошек она не узрела за весь день. И снова – едва слышное «мяу». Нет, нет-нет – это плач! Женский, на высокой ноте. И он едва доносился от колокольни, на которую сегодня так и не достало сил залезть Люше, хоть сестра Елена и предлагала. Пойти навстречу плачу? Да нет, глупо… И страшно… Люша замерла. В это мгновение от зияющего чернотой входа в белоснежную колокольню стремительно отделилась тонкая фигурка, метнулась в сторону сестринского корпуса. «Она меня заметила», – пронеслось в Люшиной голове, и сыщица вдруг опрометью бросилась к своей спасительной башне, мгновенно разделась и уже через три секунды провалилась в долгожданный сон.

Проснулась она от звона колоколов в пустой келье: все кровати аккуратно застелены, и, судя по льющемуся в оконце солнечному свету, было явно не пять утра. «Как же я не слышала копошение и уход семи человек? Я от малейшего шороха просыпаюсь», – Люша в недоумении села на жестком своем ложе – оказывается, она умудрилась заснуть в свитере и носках. Впрочем, на раскачку времени нет: десять минут для душа, глоток воды (на столе, как по волшебству, красовался электрический чайник в окружении разномастных чашек), и Люша уже летела к храму.

Оказывается, звон оповещал об окончании литургии. Уже ДЕВЯТЬ! «Вот это я сплю, позорище! И Светка хороша – тоже мне подруга!» – пронеслось в голове несклепистой паломницы. У ступеней храма она столкнулась с группкой монахинь и трудниц, среди которых возвышалась и ее торжественно-благостная подруга. Фотиния неспешно крестилась на храмовые двери.

– Ты что не разбудила меня, деятельша? – накинулась Люша на богомолку.

– Христос воскресе! – альтом пропела невозмутимая Светка.

– Воистину воскресе! – колоратурой ответствовала Люша.

– Пошли в трапезную, чаю небось хочешь, – Светку явно забавляла растерянность подруги. – Ты ж бродила полночи – все наблюдали твои маневры. Ну, я решила дать тебе возможность поспать, еще наработаешься сегодня. Скоро следователь, кстати, приезжает.

– Да вы храпели все, как не знаю что! Я в машине буду эту ночь спать.

– Дело хозяйское, – пожала плечиком Светка.

– Как мама Калистраты?

– Слава Богу. В больнице сказали, угрозы инсульта нет.

Завтрак, по здешним меркам, оказался скромным – понедельник для монашествующих был постным днем, но и для мирских не больно-то разнообразили стол: овсянка на воде (в нее, правда, позволялось добавить масла, принесенного одной из трудниц с кухни), вчерашние макароны с овощами, чай с вареньем и сушками. Пока паломницы трапезничали, в монастыре уже развернула работу опергруппа из Эм-ского следственного управления. Осмотр места преступления – бухгалтерии – привел следователя Сергея Быстрова и оперуполномоченного Дмитрия Митрохина к выводу, что сейф, скорее всего, открывали родным ключом – никаких повреждений на маленьком железном ящике. Судя по тому, что идеальный порядок в комнатке не нарушен – иначе мать Евгения, конечно, что-то заподозрила бы, вор был свой, хорошо знавший расположение предметов. Дело в том, что от входа сейф не просматривался – он был вдвинут в полку длинного стеллажа, идущего вдоль стены. Стеллаж задернут занавеской – от пыли и лишнего глаза. Трудников и паломников, по заверению сестер, никто никогда не пускал в сестринский корпус. Замки на дверях и окнах целы. Значит, вора следовало искать среди насельниц. Митрохин пошел собирать данные и улики «вокруг» – явно масштабное мероприятие, учитывая многолюдность обители – тридцать пять монашек да столько же трудниц – и величину территории, включая злосчастный хоздвор. Быстров же сосредоточился на опросе главных свидетелей.

Выйдя из трапезной, подруги заметили у южной калитки, ведущей в огород и хорошо просматривающейся с крылечка, на котором замерли наши героини, Нину с Евгенией. Они беседовали с худощавым белесым мужчиной. Люша дернула за рукав медлительную Светку, и они стремительно подошли к троице. Те замолчали, уставились на запыхавшихся подруг, и в момент этой неловкой паузы Светка как-то коряво сунула руку в карман плаща, из которого на дорожку посыпались-забренчали румяные колесики сушек, которые запасливая Атразекова прихватила для возможного «башенного» чая. И в ту же минуту дернувшаяся за сушками Светка нос к носу столкнулась с белесым мужиком, который инстинктивно (вот галантный!) нагнулся, чтобы поднять потерянные дамой «предметы». Возня усугубила неловкость ситуации, но глазастая Люшка успела заметить, что носы у «врезавшихся» поразительно похожи, как, впрочем, и глаза: с поволокой, светлые, грустные. Хотя мужчина, в отличие от Светки, не покраснел, а побледнел.

– Ах, да оставьте, бросьте вы эту ерунду! – командный, но как всегда доброжелательный голос Нины разрядил обстановку, – пойдемте в корпус, Сергей Георгиевич, вместе с нашими паломницами, Фотинией и Иулией, которые могут дать важные сведения – Фоти… ну, Светлане, мать Калистрата звонила накануне дня смерти, говорила, что тут нужно разбираться с воровством.

Следователь одобрительно кивнул, внимательно посмотрев на все еще розовую Светку.

– Юля тоже знала Калистрату, и она на редкость зоркий, активный человек – приехала вот справедливость восстанавливать, – для Люши комплимент прозвучал сомнительно, видимо, для Сергея Георгиевича тоже, так как он не удостоил Люшу заинтересованным взглядом.

– Хорошо, мать Нина. – Наконец-то подруги услышали глуховатый, рокочущий голос следователя. – Мне бы хотелось побеседовать с как можно большим числом людей. Начнем с матушки Евгении – постараюсь отпустить вас побыстрее, – мягко обратился галантный Сергей Георгиевич к Евгении, у которой было измученное лицо – видно, и ей в эту ночь не удалось толком поспать.

Юля не пошла со всеми в корпус, да ее, собственно, никто и не звал. Она оглядела фронт своих сегодняшних работ – клумбу, на которой уже красовались приготовленные рачительными монашками грабли, лопата, тяпка и даже легкая тачка, в которой лежали брезентовые рукавицы. Взявшись за грабли, Люша услышала звук открываемого окна на первом этаже. Она обернулась и увидела Светкино грозное лицо, которое выражением глаз и бровей пыталось передать какую-то важную информацию. Все понятно: бди и слушай! Чем наша героиня и занималась почти все время до обеда, приводя в относительный порядок цветник. Сначала последовало разочарование – ничего нового не сообщила ни мать Евгения, ни сестра Елена. Евгения плакала, сморкалась, причитала и каялась.

– Ключей от сейфа не теряла, вот вам крест – они у меня все тут, ключики…Что делала двадцатого апреля, в день кражи? Почти все утро у себя была, в бухгалтерии. Сейф открывала – клала кое-какую мелочь с кружек. После обеда немного в келье поспа… помолилась… Зашла кое-что посмотреть в бухгалтерию перед вечерней службой – все было благополучно. А после вечерней службы полезла в сейф, чтоб дать денег матери Нине на оптовые закупки на следующее утро, а сейф-то и пуст!!! Вернее, мелочь текущая есть, а пакета с миллионами благодетеля нашего – Олега Алексеевича – и нету!

– Как хранились купюры? – спросил Быстров.

– Да как пожертвовали – в пластиковых банковских пакетах. В двух пакетах.

– Кто жертвователь миллионов?

Монахиня замерла, будто собеседник спросил нечто из ряда вон выходящее, потом зачастила:

– У матушки спросите, это все она с ним, с крупным промышленником. Знаю, что Олег Алексеич, высокий, толстый, на Пасху и Рождество у нас, и… все… все… – Евгения трубно засморкалась в платок.

– А почему такая огромная сумма не хранилась в банке?

– Так матушка не благословляла! Да мы наличные поступления э-э… стараемся не афишировать… это ж… говорю – отчетность, ох, да грех один! – Евгения снова принялась лить слезы. Потом путано диктовала адреса московских лавок. И клялась-божилась, что в кабинет свой никого не пускала в тот день и ничего подозрительного не видела.

– А почему вы сразу не обнародовали пропажу огромной суммы денег? Зачем ввели в заблуждение сестру Калистрату? Ведь именно это, возможно, имело столь трагичные последствия.

В трапезной что-то упало, потом раздалась возня, испуганный голос следователя:

– Ну что вы, встаньте, матушка, встаньте, я же вас ни в чем не обвиняю, просто делаю свое дело.

– Да бес попутал, лукавый! За грехи, за бесчинства мои, – Евгения надсадно рыдала, и успокоить ее следователю, видимо, не представлялось никакой возможности.

– Мать Нина! – громко крикнул следователь – Успокойте, отведите матушку отдохнуть. – Все в порядке, успокойтесь. – Видно, мать Нина увела Евгению, потому что ее причитания постепенно стихли.

От мямлящей Елены было еще меньше толку. Юля даже ушла в дальний от окна угол, чтоб выкопать здоровенный куст лилейника, начавший выпускать стреловидные листья, которые очень нравились цветоводше – они поддерживали декоративность клумбы весь сезон. Кстати, с дизайном цветника, а вернее – вытянутой рабатки – наша трудница решила поступить просто и беспроигрышно. Из хаоса растений, натыканных в беспорядке и кое-где давивших друг друга, кое-где создававших проплешины для расползания сорняков, Юля решила сформировать четкие ряды, соразмерные по росту. Низкие растения – вперед. Высокие – назад. Конечно, на всю длину цветника их явно не хватало, но пробелы легко закрывались однолетниками – семена и рассаду обещала купить мать Нина на рынке.

Впрочем, работа работой, а Люша держала ухо востро и, когда вдруг в разговоре появилась слишком длинная пауза, приблизилась к окну, пытаясь заглянуть в него. Паузу вызвало появление в комнате Фотинии с подносом в руках – дымящийся чайничек и в тон ему синяя тончайшая чашка, тарелочки с нежной семгой, копченым сыром, масленка, розетка с вишневым вареньем и горячие ломти белого хлеба – только что из печки.

– Да что вы, я не голоден, – смутился следователь.

– Нет-нет, Сергей Георгиевич, вы пока поешьте, а я тут рядом, в кухне посудой займусь. Позовете погромче, я и приду, отвечу на все вопросы. – Можно было подумать, что деловитая Светка день-деньской снует с посудой из кухни в трапезную. Впрочем, ее идею «подкормить» Быстрова активно поддержали сестры, бестолково толпившиеся в холле, ожидая аудиенции у следователя.

– Ты ему понравилась, ты и корми, – скомандовала проницательная мать Нина.

Светка попыталась изобразить негодование, но монахини остановили ее своей тишайшей просьбой:

– Иди, иди, собери на поднос – что там мужчины в миру любят?

Этот мужчина съел рыбу и сыр до крошки, оставив один кусок хлеба. Масло едва поковырял. Варенье не тронул. На вопрос о втором чайничке смущенно кивнул:

– Спасибо, очень вкусно.

Перед входом в «допросную» Светка, глядя на свое отражение в окне кухни, перевязала платок концами назад, открыв шею и щеки и немного прикрыв лоб. Это сразу украсило ее несколько лошадиное лицо, открыло длинную шею. Перекрестившись, трудница Фотиния вплыла павой, с опущенными долу глазами, в трапезную. Быстров встал, будто хотел кинуться придвигать стул «ее высочеству», но, одернув себя, сказал сдержанно:

– Садитесь, Светлана. Вы по телефону только говорили с покойной сестрой?

– Да, она была очень подавлена и… как-то решительно настроена на борьбу. Она нисколько не сомневалась в крупном жульничестве, которое тут произошло, но о котором толком не говорила мать Евгения. Я думаю, она не очень доверяла словам сестры, понимала, что та «два пишет, а три в уме». Простите за резкость, может быть…

– Вы бухгалтер? Да, и имя отчество, год рождения. Паспорт желательно.

– Атразекова Светлана Петровна. Семьдесят второго года рождения. Я работаю в аудиторской фирме. Большой фирме. Восемь лет уже.

– Понятно. Скажите, а с кем бы вы посоветовали мне поговорить из сестер? Вот насчет этой простокваши, например. Если Калистрата, гипотетически, погибла от какого-то сильнодействующего препарата, то незаметно и безопасно для других его могли подмешать именно туда. Значит, со слов сестры Елены, его добавила или сестра Галина, или сестра Надежда – так я записал имена коровниц? – Он посмотрел в свои бумажки, будто выискивая ошибку в произнесении им титулов коронованных особ.

– Да. Но это совершенно невозможно. Особенно относительно Надежды. Это самая юная послушница. Ей восемнадцать, и она… вам просто нужно посмотреть на нее, поговорить, и вы поймете, что этого «не может быть, потому что не может быть никогда».

– Ну, знаете ли. Я и помоложе убийц встречал.

– Нет!!! – Светка крикнула с несвойственным ей жаром. – Вам просто нужно увидеть Надежду. Знаете, монахов называют ангелами на земле? Вот это о Надежде в полной мере.

– Ладно-ладно. Пообщаюсь с ней обязательно.

Повисла пауза. Следователь задумался, машинально вычерчивая на листе линии, и Светлана осмелилась рассмотреть его. Очень светлые негустые волосы, крупный, заостренный книзу нос, залысины на висках, глаза чуть навыкате – тоже очень светлые. «Скандинавский тип. Или немецкое что-то? – подумала Светка. – На маму мою похож!» – вдруг осенило ее, и она обрадовалась этому обстоятельству так сильно, будто встретила близкого, но давно потерянного родственника. Сергей Георгиевич, потерев лоб, вздохнул. Красивые аккуратные руки (никакого обручального кольца!), и сам аккуратненький, подтянутый. Одет ну о-очень скромно. Собственно, никак ни одет – черный свитер, черные, явно не новые и не дорогие брюки. Но все чистенькое, отглаженное, сидящее по фигуре. Какая у него обувь? Это для Светки был вопрос принципиальный. Будто отвечая на него, следователь выдвинул из-за стола ногу в черном, начищенном до блеска ботинке. Добротный ботинок оказался не из дешевых. «Ну, это контрольный выстрел!» – только и успела подумать свидетельница.

– Спасибо, Светлана. На этом – все. Разве что вспомните нечто важное, или… – В глазах Сергея Георгиевича заискрились лучики, но губы почти не улыбались. – Или чаю еще сделаете такого отменного, как у вас здесь принято.

Светлана, не желая быть навязчивой, быстро подписала протокол, кивнула, опрометью выскочив за дверь. Быстров проводил ее долгим взглядом: «Она ужасно похожа на мою маму». От этой мысли Сергей Георгиевич посуровел, уставился в окно и замер на несколько минут.

Долго предаваться размышлениям ему не пришлось – в трапезную влетела тощая пожилая послушница и с размаху бухнулась перед иконами в красном углу. Стукнувшись три раза лбом об пол и что-то пробормотав, послушница вскочила, стремительно приблизилась к следовательскому столу и закивала-закланялась:

– Все надо, братик, делать, помолясь. И с милицией беседовать. Чтоб толк был. Чтоб лукавый с пути не сбил. Чтоб…

– Как вас зовут? – сухо спросил Сергей Георгиевич, рукой указывая молитвеннице на стул.

– Ага… Алевтина-блаженная. Это так по детскому неразумию, по доброте зовут меня сестры. А какая я уж блаженная.

– Ваше мирское имя? С отчеством и фамилией.

– Валентина Антоновна Дрогина, пятидесятого года рождения. Да-а, братик, старенькая я, а вот совсем неразумная. Совсем ума Бог не дал.

– Валентина Антоновна, давайте договоримся: я буду задавать вопросы, а вы на них коротко отвечать. Без комментариев. Только факты.

– А-а-а, да-да-да! Говорю ж, неразумная, и грех празднословия – страшнейший грех. Мне епитимию, молчать весь пост, матушка даже давала. Так я потом аж во сне говорила. Трещала как сорока до самой Троицы, и ладно б дело какое, а то так, ерунду всякую…

– Алевтина! – прикрикнул на нее следователь, теряя терпение. – Что делали двадцатого апреля, в среду?

Алевтина замолчала, закивала часто головой, сосредоточенно зашевелила губами:

– Утром до литургии на Псалтири в храме была. Потом поваром вот тут, в сестринской трапезной. После обеда матушка погнала меня с кухни взашей за пересоленный суп, трапезарной была.

– А чем отличается повар от тра-пезарни? – Следователь запутался в незнакомом слове.

– Повар – готовит. Трапезарный – как официант, накрывает. Ну, и на подхвате у повара – посуду моет, чистит овощи, убирает все…

– Понятно, – оборвал Быстров послушницу. – Дальше?

– Да… Так вот трапезарной была, ну и еще перед вечерней службой с дорожек листву убирала – матушка очень сердилась, что двор не в порядке еще после зимы, хотя к Пасхе уж так драили, так драили! До упаду и изнеможения сил.

– Ничего не видели необычного, связанного с матерью Евгенией, комнатой бухгалтерии?

– Тык я-то и наверх не поднялась ни разу за день. Не до того было. Очень работы у нас тут много. Каждый при деле. Вот в храм заглянула, поклончиков с десяток положила. Так вот, от души. – Алевтина закивала, чуть не стукаясь об стол. – Перед иконой святителя Николы – его образ мне все что-то виделся в тот день, все ему молилась, ему, заступнику.

– Понятно. Двадцать второго, в пятницу, вы что делали? Вообще этот день подробно опишите.

– О-о-ой… – заголосила блаженная. – Такая опять беда – братуша мой родной, Николушка, вот недаром мне все Никола Чудотворец являлся, недаром, – опять корчился! Он с детства кишками страдает. Думали тогда еще, в младенчестве, помрет. Но Бог пока милует. Да. В коммуналке живет. А соседка, Зинаида Иванна – добрая старушка – звонит, когда особо плохо, просит приехать помолиться, окропить все святой водой, напоить-помазать маслицем. Только это помогает Коленьке. Только это. Ну, и приготовлю все, на пару рыбку, подкормлю уж диетическим-протертым горемыку слабенького – какие мобыть гостинцы с монастыря. Он лю-у-убит, – заплакала, вытирая слезы концами платка, Алевтина.

– Вы к брату ездили в пятницу? И во сколько же уехали?

– Значит, соседка позвонила рано, еще до службы – говорит, ночью «скорая» была. В больницу он отказывается. Мучат там его. Да… я на коровнике должна была помогать. Ну, почистила все – мать Галина и так бедная устает с этими дойками да ведрами. А еще ведь сепаратор, да кормежка, да выгреби все, да выпас.

– Дальше, понятно, – перебил ее следователь, боясь перечислений до Второго пришествия. – Во сколько уехали, во сколько приехали?

– Уехала… в десять что-то… или в девять…

– А на чем уехали? На электричке?

– Ну да. До станции пешком шла. Что тут, по хорошей-то погоде, три-четыре километра…

– И билет на какое время брали?

– На… не помню.

– Как же так?

– А-а, на девять тридцать, точно! Точно… наверное…

– Так точно или наверное?

– Точно… наверное… – она тоненько заскулила. – Говорю ж, не дал Бог мозгов! Не дал.

Быстров, закипающий уже от бестолковости и крика этой ненормальной тетки, цыкнул:

– Ладно! Во сколько приехала?

– Дык, на следующее утро. В семь уже на службе была.

– То есть вечером в пятницу, в момент смерти сестры, в монастыре вас не было?

Алевтина истово замотала головой:

– Я ж с Коляшей… с братушей.

– Спасибо. Это все, – отдуваясь, Сергей Георгиевич дал подписать протокол Алевтине, которая бесконечно долго крупным детским почерком выводила свою фамилию, кланялась, крестилась и, наконец, исчезла, слава тебе Господи! Быстров сам готов был креститься на радостях, что избавился от дурной бабы.

В большой нетопленой комнате, на заваленной тряпьем кровати, сидели в оцепенении, прижавшись друг к другу, двое монахов. Послушник Станислав – маленький, с редкой рыжеватой бородкой и скукоженным от страха и холода лицом, пытался закутаться в клочковатое одеяло. Инок Георгий – высокий, с густой черной бородой, длинными волосами, схваченными резинкой в хвост, казалось, не замечал ничего вокруг. Остекленевшим взглядом он смотрел в бревенчатую проконопаченную стену.

– Гора, Гора, – плаксиво закартавил-заныл Стасик, тряхнув за бороду товарища по несчастью. – Я скончаюсь, я просто сдохну здесь от воспаления легких! Мы же ни в чем не виноваты, Гора… Ну крикни ты еще этому чудовищу Фимке. Не-ви-но-ва-ты-е мы!

– Ага, – глухо заговорил длинный Гора, – «..он сам пришел…»

– Кто пришел? – дернулся послушник.

– Классику кинематографа надо было смотреть, а не в храме свечки мусолить…

– Прекрати, слышишь, пре-е-крати! – вскинулся Стасик, к картавости прибавив заикание. – Если б мы не предали веру, если б покаялись, если б вернулись в общину, а не продавались этим нехристям за тридцать сребреников! – Послушник вскочил, отбросив тряпки, заметался по комнате, воздевая руки и потрясая маленьким пучочком куцых волос на затылке. На нем был мятый подрясник и серый пуховый платок, перетянутый на груди крестом.

– Стасик, заткнись уже. Три года жил – не тужил, севрюгу жрал, на джипе раскатывал, и про сребреники не вспоминал, про раскаяние не вякал – времени, видать, не было, а теперь… – Горе не дал закончить кающийся Стасик.

– А теперь пришла пора платить по счетам! И мы за все, за все расплатимся! – Он сел на кровать, обхватил голову руками и тоненько заскулил.

– Ты знаешь, о чем я уже три дня думаю в этой поганой избе? – тихо заговорил твердокаменный Гора. – Ты помнишь бабу, которая провожала нас к машине с Аристарховичем?

– Не помню я никакой бабы, и помнить не хочу.

– А ты вспомни, вспомни! – Гора пихнул в бок раскачивающегося Стасика. – Она передавала Аристарховичу упаковку с досками, она!

– Она, значит, украла, сука! – завопил Стасик и снова вскочил. – Эти бабы всегда… всегда эти змеи все портят!

– А ты знаешь, что за баба-то была? – с расстановкой, степенно произнес Гора.

– Ты знаешь ее?! Ты узнал?! Ты вспомнил?!

Гора дернул Стасика на кровать:

– И ты ее знаешь, братик мой.

– Я-а?! Я… не знаю…

– А ты попробуй с нее очки снять, косметику стереть, джинсы на юбку поменять и в платок замотать, как она на выставке ходит, глазом косит своим бешеным и пищит истошно.

– О-олька-юродивая?! Молдаванка с выставки?! Да ты что… А как же… Как она узнала? Она что, на метле туда прилетела, это же невозможно. Гос-по-ди!!! – повалился на кровать Стасик.

– Может, и на метле. – хмыкнул Гора. – Только почему-то с нормальными глазами. Или это из-за очков? Это меня и сбило.

– Господи помилуй, Царица Небесная, защити и спаси! Под Твою милость притекаем! Надеющиеся на тебя да не погибнем! Пресвятая Богородица… Царица моя преблагая… Богородица-Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою! – Стасик снова забегал по комнате, крестясь и выкрикивая бессвязно слова молитв.

– Да не блажи лучше, все поперепутывал в кучу, молитвенник хренов. Прости его душу грешную, Господи, прости, Царица Небесная! – Гора широко перекрестился и, набрав побольше воздуха в легкие, крикнул поставленным дьяконским баритоном в сторону двери: – Ф-имка! Открывай! Информация есть!