В ворота Голоднинской обители въехала «газель» и остановилась у дверей лавки. Симпатичный парень, настоящий славянский витязь: золотые кудри, светло-серые глаза, крупный, чуть вздернутый нос, ну и конечно косая сажень в плечах, вылез из машины.

– Здорово, Славонька, там-та. – К парню подбежал Дорофеич и крепко пожал его протянутую руку.

– Привет Дорофеич, с праздником!

– С праздником! Да только язык, там-та, не поворачивается сказать про праздник. Поминки сплошные. – Дорофеич, как всегда рукавом, вытер глаз.

– Да-а, родной, искушения, – водитель Слава открывал задние двери машины. Пора было грузиться.

– А что это тебя не видно было? Командировка, там-та?

– Можно и так сказать. Матушка отправила помочь М-скому монастырю. У нее там сестра родная игуменьей – Ангелина. Два дня землю да навоз в мешках на огороды с ферм возили. Я вчера вечером замучился оттирать машину у дома. А вонь! Просто феерическая!

– Какая, там-та, вонь? – Дорофеич тоненько засмеялся, будто заикал, обнажив беззубые десны.

– Знатная вонь, одним словом, – засмеялся за ним и «витязь», демонстрируя безукоризненно ровные зубы.

К машине уже спешили мать Нина и мать Евгения. У Евгении было красное, апоплексическое лицо. Посмотрев на сестру утром на службе, матушка сказала:

– Тебе бы лучше отлежаться.

Но, замученная чувством вины и жаждущая восстановления своего реноме, Евгения отвергла категорично милость игуменьи.

– Нет, нет! Я наведу порядок в этих лавках! А с выставкой давно пора завязывать, убытки одни. Виновата, все на самотек пустила, пора и честь знать, и обязанности.

– Ну-ну, Бог в помощь, – недоверчиво посмотрела Никанора на раздухарившуюся монашку.

Решили ехать в три самые крупные лавки: в центре города и на выставку. Маленькая лавка, на южной окраине, могла и подождать пару дней: там товар уходил плохо и выручки были жидковаты. Когда почти все коробки были загружены, к машине широкой поступью, стремительно, подошла матушка Никанора. Благословила водителя Славу и, обращаясь к келейнице, категорично сказала:

– Мать Нина! Останься! Что-то беспокойно мне без тебя. Следователь уже здесь. Иова допрашивает. Снова-здорово: тайны мадридского двора у матушки за спиной. Словом, останься. А тебе, Евгения, Капу, может, взять?

– Ни-и-и… Мы вот со Славочкой прекрасно…

– Ну, с Богом! – Матушка перекрестила путников.

«Газель» еще не успела развернуться, а настоятельница с келейницей уже бодрым шагом шли к корпусу, и мать Никанора грозно наступала на сестру:

– Давай, подробно про пропащую Галину и Иова. Алевтина стрекотала, как всегда заполошно, ничего не разберешь. А ты мне по пунктам.

Нина, вздохнув, мысленно произнесла: «Господи, пронеси» и начала открывать страшные тайны монастырского двора.

Когда Быстров, выйдя из здания отделения внутренних дел М-ского района, уже собирался садиться в милицейский «уазик», чтоб ехать в Голоднинский монастырь, к нему подбежал запыхавшийся эксперт:

– «Порадовать», товарищ майор, спешу, – сказал он, протягивая листок с результатами патологоанатомического исследования, – причина смерти Клавдии Александровны Сундуковой, сиречь инокини Калистраты, слоновья доза клофелина. Хорошо еще, четырех суток не прошло, а то и по почкам не определили бы. Он выводится, зараза, мгновенно. И еще. Если б «скорая» не ехала битый час, женщину, может, и спасли бы. Алкоголя практически нет. То ли растворяли буквально в каплях, то ли продукт, скорее всего кисломолочный, содержал градусы. Короче, убийство, Георгич. А с отпечатками, как и ожидалось, всех, кто имел доступ к сейфу. Матери Евгении, помощницы этой страшненькой Никанориной, и очкастой монашки. Много стертых, размазанных. Но никаких неожиданностей.

Следователь допрашивал отца Иова в крошечной монастырской библиотеке, так плотно загроможденной фолиантами, что оставленного пространства едва хватало для маленького стола и стула. Чтобы втиснуть второй, пришлось разобрать баррикаду из пыльных книг, вынеся стопки в коридор. И все же Сергею Георгиевичу здесь нравилось больше, чем в роскошной трапезной, из которой могли в любой момент попросить: «Уже обед», или смутить очередным угощением: «Вы же не обедали!».

Иеромонаху следователь сразу дал модное нынче определение: мутный.

У священника дрожали руки. «Крошечные, как у женщины», – отметил Быстров. В глаза он Сергею Георгиевичу не смотрел и по временам с силой дергал себя за бородку, будто проверял ее на прочность.

Начали с мирского имени, как водится.

– Игорь Максимович Иванов. Семидесятого года рождения. Я местный, родился в Эм-ске, – монах назвал ближайший районный центр, в котором также жил и работал Быстров.

– Что можете сказать о местопребывании пропавшей монахини Галины?

– Я не знаю, не представляю, где она может быть, – Иов заерзал на стуле, будто пытаясь принять наконец удобное положение.

– Что делали двадцатого апреля, в среду?

Замявшись, монах тихо произнес:

– Меня не было в этот день в обители. Служил отец Александр. Я был на требах в городе.

– Кто это может подтвердить? – следователь решил не церемониться с подозреваемым.

– А что, собственно, мне инкриминируется? – Попик, справившись с первым волнением, попытался привычно «включить холодность».

– По сведениям, дошедшим до меня, вы занимались, используя имя и, видимо, юридический статус монастыря, коммерческой деятельностью. Напрямую я не могу, конечно, связать кражу миллионов и ваши аферы, но…

– Послушайте, какие аферы, о чем речь?

– А что за лавка у вас с матерью Евгенией? Знаете, рассказывайте все, как есть. Это будет быстрее, проще и спасительнее для вас. – Быстров даже с неким участием посмотрел на монаха.

– Про спасение – это очень своевременно. – Священник задумался, снова задергав жидкую бородку. После длительной паузы, сцепив руки на коленях, он начал говорить:

– Когда-то, лет семь-шесть назад, у монастыря было не четыре, а пять лавок. Но на месте одной палатки, стоявшей у метро Я-ская, началось строительство большого торгового центра. Палатку закрыли и забыли о ней. А потом матери Евгении позвонили из конторы, занимающейся арендой площадей в новом центре. Они обзванивали бывших «палаточников», как возможных арендаторов. Условия были и вправду выгодные: очень дешево, и на первом этаже, у входа, рядом с кафешкой и терминалами для приема платежей. Разговор был при мне. Мать Евгения все отговаривалась благословением матушки, а я подумал тогда: глупо таким шансом не воспользоваться. И мать Евгения мне по доброте душевной помогла, и помогает. Ну, с печатью для договора аренды, с товаром. Мне остро не хватало денег, понимаете? – священник доверительно взглянул на непроницаемого следователя. – Ведь священники живут чем? Тем, что платит настоятель, вот как в моем случае, и требами. Ну, это освящение квартир, машин, причастие на дому. Требами прекрасно живут московские священники, в новых густонаселенных районах – особенно. А у меня… – Иов картинно развел руками.

– Ну, с многодетными священниками понятно, но на что вам, собственно, деньги? – не моргнув глазом, поинтересовался Быстров. – Разве монахи имеют свое имущество, накопления? Кормят-поят-одевают вас в обители. Содержите родителей? – Слова Сергея Георгиевича были вполне издевательскими. Так, во всяком случае, воспринял их «нервический попик».

– Если до вас, господин следователь, дошли слухи о моей коммерческой, как вы выразились, деятельности, то о моей личной жизни вас тоже уведомили, надо думать, – Иов возвысил голос.

– Обмолвились на сей счет. Не скрою. – Удав-Быстров смотрел на кролика-Иова испытующе, не моргая.

– Да! У меня две дочери. Близнецы. Им по девять лет. – Он заговорил тихо, опустив глаза. – Они живут в Эм-ске, со своей матерью. Она помогает мне с лавкой, которая не дает вам покоя. Уж этим троим точно нужно на что-то существовать.

– Роковая страсть? – удав сочувственно хмыкнул, но хватку не ослабил.

Монах вскинул руки, хотел вскочить, но пространство «допросной» этого явно не позволяло, и он как-то обреченно обвис на стуле, раздраженно забормотав:

– Во-первых, это не ваше дело. А во-вторых, ну какая страсть. О чем вы? Случайность, слабость. Влюбленные женщины бывают очень, знаете ли, активны. А я, какой из меня герой-любовник? Ну, вы посмотрите?! – Он растопырил руки, оглядывая себя с недоумением и приглашая следователя оценить его сексуальную безынтересность.

– Я смотрю. Внимательно. – Удав был непрошибаем.

– Хотите начистоту? – разозлился Иванов, хлопнув руками об стол и сверля маленькими карими глазками Быстрова.

– Я никогда никого не любил. Даже родителей. Кстати, и заповедь не говорит: «люби родителей». Говорит – «чти»! Вот я и почитал. Тех, кого надо. А мне самому всегда требовалось только одного. Покоя. И минимального, примитивного комфорта. И чтобы никто не допекал, не лез в душу. Я ненавижу семейную жизнь! Понимаете? Все эти мусю-пусю, две половинки, «в горе и радости», и прочий бред. Я не хочу никому говорить «доброе утро», не хочу делиться «наболевшим», вести хозяйство, возить коляски с орущими младенцами. И физически я холодный человек. Конечно, увлекаюсь. А как можно устоять перед такой, как Галина? Вы видели ее?!

Монах все-таки вскочил, но тут же рухнул на стул.

– И я всегда, с детства, когда меня еще начала водить в церковь бабушка, хотел быть священником. Я был влюблен в церковь! Не хотел выходить из храма. Это – мое, понимаете? Вот вы говорите – коммерция! На вашем лице так и читаю: «присосался к монастырю, клоп, и к погибели монашек несчастных тянет. Нет чтобы делом заняться, а не наводить тень на церковный плетень». А я не только больше ничего не умею, но и НЕ-ХО-ЧУ делать. Я держусь за Престол Божий! И мне наплевать, понимаете вы меня или нет. Вера – она ведь не синоним нравственности, знаете ли! Если б в Церкви позволялось служить только безгрешным агнцам, ее вообще уже не существовало – на пару-тройку приходов попов набрали ли бы, и все. Вообще Церковь, дабы вам было известно, это сборище грешников. А праведники все, как сказал очень остроумно один священник, в консерватории! Малера слушают.

– Неужели во всей Русской православной церкви нет неблудливых, милосердных, нестяжательных священников? – Сергей Георгиевич, бросив ручку, с силой стряхнул невидимые крошки со стола. – А как же все эти духовники, сестричества, приюты, кормежки бомжей? Почему ж в ГУЛАГ, на поселения верующие за священством шли? За красивые глаза? Знаете, я хоть человек нецерковный, но отказываюсь, слышите – отказываюсь верить в сплошную грязь и обман попов. Тогда в Церкви нет вообще никакого смысла, и большевики были правы, пытаясь стереть с лица земли эту «плантацию опиума». А я ненавижу большевиков! Вернее сказать, революционЭров любого пошиба. Вот они, в моем представлении, настоящие бесы.

– Ну, вы слишком утрируете, – беседа, выросшая в столь эмоциональный духовный диспут, придала Иову привычной уверенности. – Конечно, «вера без дел мертва». И я знаю множество, да просто подавляющее большинство священников, добрых пастырей.

– Значит, вы пытаетесь всячески оправдать свою якобы нравственную исключительность? – Быстров вновь смотрел на Иова взглядом удава.

– Да что вы понимаете?! – взорвался священник. Его баритон загремел похлеще, чем на проповеди. – Не вам в церковные и монашеские дебри лезть! Вы судом земным занимайтесь. А высший предоставьте Господу. Он видит мои грехи, но и мое покаяние он тоже видит. Видит! Знаете, кто первым вошел в рай? Разбойник, распятый по правую руку Христа – убийца, нелюдь! За одну фразу раскаяния его Христос простил! Да что я вам… Что вы знаете-то о покаянии?! – Руки Иова ходили ходуном, волосы прилипли к потному лбу, глаза расширились, горели и впрямь каким-то мистическим огнем.

И тут Быстров разозлился окончательно. Ему стал невыносим этот дрожащий монашек. Стала противна эта пыльная, заваленная священными книгами комната. Книгами, благовестие которых не пропитывает и освящает жизнь «иовов», а превращается в высокопарную казуистику.

Сергей Георгиевич стремительно встал из-за стола, неуклюже, сбивая книги, протиснулся в коридор, подошел к узкому окну, выходящему на южную сторону монастыря, к огородам. Посреди серого комковатого поля две склоненные фигурки в светлых косынках казались замершими, нарисованными. Пасмурный день прибивал яркость цвета, и видневшийся на горизонте лес представлялся сумрачным, диким бором, вступив в который уж точно не найдешь дороги назад. Болезненно приникший к стеклу Быстров задавался мучительными, какими-то неуместными для него вопросами. Но ответ на них – ясный, убедительный, вернул бы покой его сердцу и порядок мыслям: «Ну почему, почему маньяк, терзавший детей и убивший их, после десяти лет “строгой одиночки” в панике и страхе бросившийся звать священника, попадет в рай, а мальчишка, тот, от дела которого Быстров отказался полгода назад, за что и получил выговор, – попадет в ад?! Этот подросток Колька из нищей семьи алкоголиков, которые гасили об его шею окурки и не кормили по три дня, с отчаяния, обезумев, разбил окно пивного ларька и вытащил из кассы шесть тысяч рублей. Он хотел купить билет на поезд, чтобы осуществить мечту, доехать до моря и броситься на песок. Смотреть на прибой, о котором так красиво поют и снимают фильмы, и забыть о боли и нелюбви. А его поймали, избили и приговорили к трем годам колонии, так как при задержании он отчаянно сопротивлялся и чуть не отгрыз оперу палец. Но мальчишку не посадили, потому что он разорвал в лоскуты футболку, сплел их в веревку и удавился. Не покаявшись… И попал в ад! Или за страдание тут положены бонусы?»

Впрочем, Быстров научился подавлять эмоции и непродуктивные в его работе поиски смыслов достаточно быстро, поэтому через пару минут уже решительно отвернулся от окна и в три шага оказался в душной библиотеке. Он снова был спокоен и внимателен. Иов сидел, запрокинув голову, с закрытыми глазами. «Молится или образ блюдет?» – скептически посмотрел следователь на монаха. Гортанно откашлявшись, детектив сел на стул.

– Игорь Максимович, отвечайте на вопросы четко и лаконично, – следователь хлопнул по столу сцепленными в кулак ладонями. – Кто может подтвердить ваше присутствие в том или ином месте двадцатого и двадцать второго апреля?

Монах напружинился, собрался, поняв, что душеспасительным беседам пришел конец:

– Двадцатого весь день я был в квартире Любы. У своих детей я был.

Сергей Георгиевич записал адрес и телефон ивановской семьи.

– Но я был один до вечера. Люба работала в Москве, в лавке. Вера с Надей, дочки мои, в школе, и потом на фитнесе и в бассейне – спорткомплекс прямо рядом со школой. Они мне позвонили, сказали, что придут в семь, так как после тренировки будут делать уроки у одноклассницы. Словом, почти до половины восьмого я был один. Отсыпался.

– Понятно. Нет алиби. Двадцать второго апреля были на коровнике?

– Знаете, это просто звучит как издевательство. Что мне там делать?!

– Яд подложить в стакан Калистрате, которая хотела и могла раскрыть ваши манипуляции с монастырской лавкой. А может, и с миллионами. Сегодня получено заключение экспертизы: Клавдию Сундукову отравили клофелином. Убийство у вас тут, Игорь Максимович! В святой обители.

Монах вдруг завопил, как под пыткой:

– Да не был я ни в каком коровнике! Никаких стаканов-банок знать не знаю! Это все какая-то несусветная чушь! Бред это все какой-то! Вы сами-то в него верите?! – монах кричал, потрясая руками у самого лица следователя.

– Я все должен проверить, – отстранился Быстров. – Подозрения веские. Более того, пока вы у нас главный подозреваемый. Не считая монахини Евгении. Игорь Максимович, я беру вас под стражу на двое суток, до полного выяснения всех деталей. Машина у ворот. – Следователь, вставая, нависал над сжавшимся, раскрывшим рот Иовом, как неотвратимый дамоклов меч.

Но эффектность сцены была нарушена грохотом открываемой двери и криком появившейся на пороге матери Капитолины.

– Сергей Георгиевич! Монастырская «газель» разбилась! Мать Евгения погибла! Погибла! Слава, водитель, в больнице. Вернее, его везут в эм-скую больницу на «скорой». – Капитолина расплакалась, сорвав очки с лица.

Сергей Георгиевич вскочил со стула:

– Пойдемте, мать Капитолина, я во всем буду разбираться на месте.

– Да, да, – Капитолина, утерев глаза, надела очки и исчезла с порога, а следователь, повернувшись к мертвенно– бледному, неподвижному священнику, по-бабьи прижимающему руки к груди, сухо сказал:

– А теперь – единственный подозреваемый… До моего приезда, надеюсь, вы не покинете пределов обители и не наделаете глупостей?

– Прекратите, – сквозь зубы проскрипел Иов вслед выходящему из библиотеки Быстрову.

Подъезжая к месту аварии, которая произошла в пятнадцати километрах от монастыря, на московской трассе, майор Быстров и сержант Демидов, сидящий за рулем полицейского УАЗа, сначала увидели в средней полосе трехрядной дороги старенький «опель», мигающий аварийкой. Справа от него, на обочине, лежала на правом боку «газель» с распахнутыми задними дверями. За «газелью» – старые «жигули» с развороченным передом. Впереди всех этих машин – «скорая» и машина ДПС. Сергею Георгиевичу показалось, что из дверей Газели высыпались разбитые елочные украшения: зеленые, красные, золотые осколки были разбросаны на рыжем песке вперемешку с цветастыми тканями. Будто машина ехала на праздник с подарками и маскарадными костюмами, да не доехала. Подойдя к «газели», Быстров увидел, что разбитые «игрушки» – осколки лампад и подсвечников, а ткани – разноцветные платки.

– Капитан Лизякин, Н-ский батальон ДПС, – обратился к Быстрову добродушный рыжеусый инспектор.

– Майор Быстров. Как все было?

– Со слов водителя «опеля», который не пострадал, он еще в зеркало заднего вида узрел, что настигающую его «газель» странно болтает. Видимо, у машины отказали тормоза, и водитель пытался тормозить двигателем, смещаясь к обочине. Но здесь участок дороги гладкий и незагруженный – машины как раз идут на разгон. Снижать скорость «газели» не удавалось, а по правой полосе ползли «жигули», водитель которых попытался с места происшествия убежать на своих двоих, но далеко не убежал. Наши его взяли. Впрочем, джигит этот не особо виноват – полз себе и полз. Короче, столкновение с «жигулями» было неизбежно, и «газель» снова вильнула влево, видя, что «опель», ударив по газам, разумно уходит от столкновения в крайний левый ряд. Но не хватило времени, и скорость была высока. Едва не задев «опель», «газель» снова кидается вправо, но «жигуль», оказавшийся уже сзади, резко тормозит, и все же врезается в «газель», которая дважды разворачивается, будто входит в штопор, и падает на правый бок. Пассажир, – капитан посмотрел в протокол, – Елизавета Васильевна Добродько (таково было мирское имя матери Евгении) скончалась, по мнению врача «скорой», мгновенно, от удара правым виском о дверную стойку. Водитель «газели», Владислав Сергеевич Мещеринов, с черепно-мозговыми травмами и переломами ребер доставлен в ближайшую больницу.

В это мгновение за машиной следователя притормозила монастырская «хонда», из которой вышли сестры Нина, Капитолина и Анна.

– Это еще что? – удивился капитан Лизякин.

– Это сестры из монастыря. Пусть… – сказал Быстров.

– Где мать Евгения? – спросила бледная, с пересохшим ртом, но полностью владеющая собой Нина. Впрочем, все сестры держались образцово.

– Мы ждали вас, все оставили как есть, – тихо сказал капитан Быстрову.

Тот кивнул, и все они двинулись к носу «газели», за которой лежало, накрытое брезентом, тело монахини. Инспектор отдернул с лица покойной ткань, и сестры, перекрестившись, начали тихонько, по очереди, читать молитвы, передавая маленький молитвенник из рук в руки. Мать Евгения казалась спящей, умиротворенной. Даже румянец не успел сойти. Только от правого виска к скуле разливалось красно-лиловое пятно гематомы.

Растрепанная, с разбитой губой Олька-юродивая сидела, привязанная к стулу, перед Репьевым, нервно откидывающим время от времени седоватую челку со лба. Косые глаза женщины испуганно перебегали с невзрачного лица Григория на физиономию свирепого охранника Ефима, который маячил у входа в эту ледяную бревенчатую комнату. Именно противный Ефим угрожал Ольке заточкой, а потом в машине, для острастки, больно звезданул по лицу – вон, с губы кровь еще сочится, всю блузочку новую, розовую в горох, закапала. Да жалко-то как! Но больше Ольку не били, слава Богу. Она не собиралась ничего скрывать. Дура, что ли, за десять тысяч, которые Арсен с Мариком уж пропили, выгораживать шелудивого Сеньку-динамика. Вон он, гад малахольный, бешеные тысячи за иконку-то выручит, ишь бандиты какие серьезные в дело припутались, а она, дура-стрелочница. За доброту страдает. За доверчивость. Олька захныкала детским высоконьким голоском:

– Все я вам рассказала, дяденьки-господа. Все! И телефон Сенькин, и где он, бомж вонючий, может ночевать. Ничего я больше знать не знаю.

– Вот вроде дура дурой, а как мозги Жарову запудрила, как в доверие за два дня к Аристарховичу вошла – уму непостижимо! – Григорий с силой хлопнул себя по коленке рукой.

Олька потянулась к нему, засюсюкала-залепетала:

– А я л-а-асковая девочка. Заботливая. Ко всем со вниманием, с добротой. Ласковый теленок двух маток сосет, знаешь, миленький? Я скажу нежненько так: «Пойдем, родненький, поваляемся?», и меня все сразу любят-жалеют. Я сирота. Живу с тем, кто подберет, как котенок. М-и-иленьк-и-ий, может, ты подберешь? – Она в каком-то болезненном умилении щурила глазки, растягивала во всю ширь разбитый рот, обнажив крошечные острые зубки. Репьеву она показалась вдруг огромным больным младенцем, младенцем с блудливой улыбкой. Персонажем страшной сказки.

– Какой я тебе «миленький», идиотка косоглазая? – Мужчина отдернулся от противной тетки, сразу ставшей настороженной, строгой и почему-то даже некосой. Два желтых глаза в испуге уставились на «седовласого».

– Да ты, корова хитрожопая! Сейчас вон с братиками своими поваляешься. Помнишь Гору со Стасиком? – Ефим подошел к тетке, отвязал ее, с силой поднял. – Где джинсы-то с очками взяла, мымра православная? – Непрошибаемый Фима тряхнул ее за шкирку и вправду как котенка. Олька с неожиданным апломбом, выворачиваясь из-под руки охранника, вполне нормальным голосом сказала:

– Я для дела хоть в джинсы, хоть в бикини наряжусь. Очками прикрылась – меня даже ваши попы ряженые не узнали.

– Они не ряженые, – заржал Фима. – Они продажные. – И он потащил Ольку к выходу и вытолкал за дверь.

Репьев в бессилии откинулся на стуле. Искать бомжа в России – это задачка похлеще, чем поиск иголки в стоге сена. Конечно, всем известный на православной выставке Семен, прозванный Динамиком за то, что к его суме на колесах был приторочен первоклассный плеер, поющий звонким отроческим голоском «Верую» и «Богородицу», мог тереться в основном у святых мест, где «очарованному страннику» неизменно подавали. Но в свете последних событий – блестящего плана Динамика с воровством иконы? Григорий в отчаянии потряс головой.