С момента страшного известия о гибели Евгении и ранении Владислава монахини почти не выходили из храма. За двумя аналоями постоянно читалась Псалтирь об убиенных инокинях. За третьим аналоем молились о здравии болящего Владислава. Особую поминальную службу о новопреставленных сменил молебен с акафистом чудотворной храмовой иконе Богородицы «Неувядаемый цвет» о спасении обители. Потом – крестный ход и молебен у часовенки Адриана-блаженного, главного заступника и молитвенника монастыря.

Не выстояв до конца службу, окоченевшая, уставшая до полуобморока Люша медленно брела к машине: она была измучена не только всем происходящим, но и паническим беспокойством за мужа, который по-прежнему не отвечал на звонки. «Абонент не абонент» – талдычил бесстрастный голос. Супруги созванивались по несколько раз на дню. Подчас вовсе без поводов – «просто соскучившись». Даже в запоях, которых с Шатовым не случалось уже очень давно, муж не выключал телефон, и Люша могла «насладиться» его мычанием, плачем или руганью. Нужно было ехать в Москву – в этом сомнений у исстрадавшейся женщины не возникало. Как только она откинулась с наслаждением на «отжатое» до упора сиденье, раздался звонок. Сашка!!!

С колотящимся в глотке сердцем Люша крикнула, задохнувшись:

– Алло…

– Юль, привет! – ответил бодрый женский голос, с характерной манеркой «въезжать» в гласные звуки, растягивая их на два такта.

«Это Ирка, выпускающая режиссерша с радио, где должен был записываться Саша», – узнала голос Люша и осторожно ответила:

– П-привет, Ира…

– Слушай, мать. Тут такие дела. Твой ввалился полчаса назад в компанию в полной несознанке. Сейчас спит в нашей комнате. Вот узрела у него телефон в кармане, набрала тебе.

– Он что, пьяный?! – вскрикнула Люша, не зная, радоваться или огорчаться. Все-таки жив, когда кругом все помирают.

– Да в том-то и дело, что перегаром от него не разит, но ни сидеть, ни стоять, словом, ничего он не может! Овощ! Нам его с Маринкой передал с рук на руки охранник Толька. С дурью Сашка не дружит? – Режиссерша вещала без излишних расшаркиваний и изумлений, как это было принято на «выпуске». Когда люди работают в прямом эфире и принимают решения за долю секунды, они научаются доносить информацию лаконично и без эмоций.

– Да что за ерунда?! – опешила Люша. – Он не пьет-то уже четыре года.

– Может, потому и не пьет, – по-философски заметила Ирка. – Короче, что мне делать? Оставлять его на ночь? Моя смена заканчивается. Утренники придут в пять. Дверь я не могу не запереть.

– Я в Эм-ске, Ира, – устало сказала Люша. – Раньше, чем через два часа, не приеду.

Ирка помолчала. Впрочем, решение приняла, традиционно, быстро:

– Значит, так, дверь оставлю открытой. Хрен бы с ними со всеми – в наших столах кроме хлама ничего нет. Договорись с охранником Толькой, по-дружески. Чтобы не закладывал Сашку. И умоляю, если что – убери за ним. Ну, понимаешь.

Люша понимала. Поблагодарив «мировую» Ирку, она написала эсэмэску Светке: «С Сашей беда» и, перекрестившись, рванула из обители. Тревога придала сил. «Только не паниковать. Не дергаться. Не придумывать черт знает что. А то мне сейчас дай волю, и фильм ужасов готов. Запил… Ну, запил. Не в первый раз. Гадко. Подло. Зная все обстоятельства. Но это не значит, что мне нужно сейчас раскваситься в лепешку вот об этот пролетающий столб. Или об этот. Я спокойна, тверда, и все будет нормально. Пока никто не помер из близких, и нечего паниковать. А если?!» – Люшу вдруг прошиб пот от ужасной мысли, что все это может быть как-то связано с монастырскими событиями. «Ну нет. Это я в детектива совсем заигралась», – отогнала она эти мысли, покрываясь теперь уже ледяными мурашками. «Спокойно. “Аббу” погромче, вот так, красота. Гармония! И обороты сбросить – не гнать, по такой-то темени, расслабиться». То увещевая себя, то молясь, то погружаясь в какую-то оторопь, Люша доехала до здания радиокомпании. У входа увидела сверкающий джип мужа и чуть не расплакалась – будто встретилась с самим Шатовым, угрюмым и брошенным. Влетев в вестибюль, приготовилась оправдываться перед охранником, но он добродушно показал ей дорогу к комнате выпуска. Когда Люша зажгла свет, то увидела странно скукожившегося на маленьком диванчике Сашу. Он не шелохнулся.

– Саша, что с тобой?! Саша! – Она стала бешено трясти его, и муж открыл дикие, пустые глаза. Сконцентрировав взгляд, он прошептал иссохшим ртом. – Лю-уша… Родная… не ведьма. Как хорошо… – и снова впал в забытье.

В восемь утра голоднинские колокола возвестили о приезде местного архиерея – владыки Трифона. Мать Никанора с келейницей Ниной встречали сурового иерарха у ворот монастыря. Епископ приехал на сугубое моление о даровании мира и покоя обители. Вместе с Трифоном в монастырь прибыли и другие священники епархии – и «черные», и «белые». Все они испытывали явную неловкость, здороваясь с матушкой Никанорой, и бесспорно сочувствовали ей, попадавшей под невольную опалу такими беспрецедентными событиями.

Присмотревшись к владыке в храме, Светлана поняла, что он выглядит значительно старше своих лет из-за буйно растущей бороды и огромных насупленных бровей. Епископ Трифон был черен, высок и голосист. Служил он самозабвенно, а в конце службы прослезился. Проповедь произносил долго и грозно. Смысл ее сводился к одному: все на молитвенную борьбу с врагом, тогда враг не пройдет! К концу панихиды, которую служили в левом приделе, Светка вдруг оглянулась и встретилась взглядом с Сергеем Георгиевичем Быстровым. Невозмутимый детектив кивнул Светлане и отвел взгляд. Сердце ее заколотилось, она зачем-то дернулась к ближайшему подсвечнику, стала переставлять свечи, чувствуя, что краска заливает лицо.

Сергей Георгиевич приехал в монастырь, чтобы обследовать тщательно коровник, а вдруг опер Дима Митрохин, осматривающий в прошлый приезд сарайчик для скота, что-то пропустил. Ну и с матушкой пришла пора пообщаться. Экспертиза по разбившейся «газели» была еще не готова, но все говорило за то, что над тормозами кто-то «поработал». И еще. Быстров около шести утра не поленился, подъехал к станции, поспрашивал пассажиров, спешащих на работу, не видел ли кто вчера в это время монашку, садящуюся в поезд. И – удача! Одна тетка видела Галину, ждущую электричку. Но не на Москву, а в противоположную сторону – в У-скую область. Женщина очень хорошо запомнила инокиню, так как стояла прямо напротив нее на противоположной платформе и все хотела к ней подойти: попросить помянуть скончавшуюся накануне сестру. Но нужно ведь для этого бежать по переходу, а потом обратно, да и отблагодарить матушку было нечем – ну не овсяным же печеньем.

– И очень уж грозная она была, монашка. Я с нее глаз не спускала. Прямо как туча в молниях. Вот вам крест, – тетка перекрестилась, с трудом сложив толстые пальцы в щепоть.

Куда могла ехать Галина? Все ее связи нужно поднимать. Опять-таки – «газель». Тормоза могли испортить только ночью, возле дома Мещеринова в Эм-ске, где она стояла, припаркованная у подъезда. Жена Владислава, державшаяся вчера при встрече с Быстровым молодцом, уверяет, что муж драил машину до самого вечера. Даже соседка ворчала, что грязь у жильцов под носом разводит. Словом, и у дома Мещеринова нужно всех опрашивать. И самого Мещеринова. И в монастыре работы полно, и в Москву, в торговые точки не мешало бы наведаться. Хорошо, что два опера толковых подключены. Один занимается машиной, другой должен лавки «окучивать». А Быстров здесь, в обители.

Сразу после службы поговорить с матушкой не удалось. Все крутились вокруг владыки, следующего к сестринскому корпусу на трапезу. На следователя никто внимания не обращал. Поначалу Сергей Георгиевич решил обойтись без провожатого, но, узрев бегущую к калитке на хоздвор заполошную Алевтину, общение с которой напоминало ему беседы с обитателями Второго психоневрологического диспансера Эм-ска, следователь повернул к храму. Он видел, что «трудница Фотиния» решительно взялась за скребок и веник после службы, когда толпа схлынула из собора. Видно, сегодня ей выпало послушание убираться в храме. Услышав голос Быстрова, Светка резко вскочила с колен, бросив скребок, которым она оттирала воск на полу у центрального подсвечника, будто следователь пролил на нее кипяток, а не сказал вполне смиренно: «Светлана, мне нужна ваша помощь». Пряча грязные руки за спину, трудница смущенно выслушала просьбу Сергея Георгиевича сопровождать его по монастырю и, с энтузиазмом откликнувшись на нее, бросилась приводить себя в порядок, прогудев: «Одну минуточку подождите». Отмыв в паломнической келье руки, перевязав поаккуратней платок и брызнув за пазуху пару раз Люшкиным дезодорантом, госпожа Атразекова с достоинством приблизилась к прогуливающемуся около колокольни Быстрову.

– Начнем с колокольни, раз уж мы тут, – деловито предложил детектив, приоткрывая высокую деревянную дверь.

– А что же, двери-то не запираются? – спросил следователь, оглядывая сумрачное помещение, заставленное коробками и мешками.

– Вообще-то должны быть заперты. Сестры звонят по очереди. Несколько раз в день: к службе и в определенные моменты среди богослужений. Сегодня, в суматохе, забыли закрыть, видно. – Светлана потянула на себя створку огромного шкафа, занимавшего всю левую стену. По правой стороне шла массивная, железная винтовая лестница. Под ней и вокруг нее громоздился разный скарб.

Из шкафа на Свету пахнуло смесью нафталина с пряной сушеной травой. Черные рясы и подрясники, висящие на многочисленных плечиках, перемежались разноцветными, богато расшитыми облачениями всех цветов. Большая часть их была списана из-за ветхости, но попадались и вполне феерические экземпляры, видимо забракованные матушкой за дизайнерский шик, как вот эта, к примеру, малиновая мантия, увитая гроздьями винограда, – ну просто вариант «от-кутюр». Мантия привлекла внимание и Сергея Георгиевича, поначалу копавшегося в мешках с тряпьем, которое, видимо, вообще не выбрасывалось по приказу рачительной настоятельницы.

– Знаете, Светлана, удивительная вещь эта наша психология. Я имею в виду зависимость от внешних факторов. Стоит мне, к примеру, надеть форму, и я ощущаю себя вершителем закона, этаким рыцарем «без страха и упрека», – Быстров смешно вытаращил глаза, а затем насупил брови. Светлана рассмеялась, блеснув безупречными от природы зубами. Ей очень шла улыбка, которой она так редко пользовалась в «корыстных целях». «А зря», – подумал Быстров, оценивший и улыбку, и зубы, и непосредственность трудницы.

– А если человек надевает этакую царскую красоту? Он действительно чувствует себя собеседником высших сил. – Быстров прикоснулся к выпуклым виноградинам на мантии, будто сочащимся пурпурным соком.

– Думаю, да. Даже черный платок оказывает мистическое действие. Он смиряет, создает настрой, сосредоточенность на себе. – Света затянула узел на платке потуже, потупила глаза. Этакая смиренная раба Божия.

Следователя занимали мешки из-под сахара, которых тут хватало. В одном болталось что-то шерстяное: сестра Анна начала сбор очередной порции пожертвований для приюта. Мешки казались бездонными. Впихнуть в середину такого, между тряпками или мягкими игрушками, пакет с купюрами не составило бы труда. В один мешок один пакет. В другой мешок – второй пакет. Гениально!

Больше высмотреть в колокольне ничего не удалось. Сыщики отправились на коровник. Слава Богу, болтливая Алевтина истошно вопила курам: «дети-дети-цып-цып-цыпа», сидя на корточках и сосредоточенно помешивая обветренными ладонями что-то липко-тошнотворное в миске. Прихода непрошеных гостей она будто и не заметила. Коров в сарае не было – они паслись на поле у речки. Помещение было вычищено, но запах хлева сшибал. Следователь, преодолевая брезгливость («Ишь, аристократ!», – фыркнула про себя Светка), прошел в маленькую чистенькую комнату, «молочку», примыкавшую к коровнику. Вынул из кармана куртки фонарик, стал светить на чистенькую полку, накрытую пестрой клеенкой. На полке находилась трехлитровая банка, наполненная молоком. Под полкой стояла тумбочка, также аккуратно застеленная клеенкой. Справа от тумбочки находилась раковина, у которой висело чистейшее полотенце. На раковине в оранжевой мыльничке лежал кусок грубого хозяйственного мыла.

– Порядок у них тут отменный. Вот что значит женщины! Я на ферме одной расследование поножовщины в прошлом месяце проводил. Так там какие-то алкаши наняты за коровами следить. Грязища такая, что в коровник не то что в галошах, в сапогах резиновых страшно зайти!

Быстров присел, открыл тумбочку. Светка попыталась всунуть свой длинный нос за открытую дверцу. Стаканы, тряпочки стопкой, перчатки, марля, воронки разных размеров. Все это Светка видела не раз.

– Ну, стаканы все чистые. – Быстров достал из кармана идеально отглаженный клетчатый платок, немного раздвинул стаканы. Один вынул, стал рассматривать. «Какая-то женщина определенно ухаживает за ним. Ну не может мужик так себе и ботинки надраивать, и наглаживать платки и брюки. А если сам наглаживает, я выйду за него замуж, больше на задаваясь ни одним вопросом», – пролетело в Светкиной голове. Она сама испугалась своей решимости, которая берется вроде бы из ничего, как-то незаметно подготавливается мимолетным общением, взглядами, жестами и оправдывается все новыми положительными чертами, которые мы готовы восторженно видеть в объекте симпатии, отметая мешающие этому благостному образу несуразности.

Быстров светил себе под ноги, медленно двигаясь к темному углу.

– А это уже кое-что! – воскликнул он, резко садясь на корточки и цепляя что-то платком.

Светка склонилась – на платке посверкивал маленький кусочек стекла.

– Банка все-таки разбилась! – удовлетворенно констатировал Сергей Георгиевич. – Другое дело, когда? Может, они часто здесь бьются. И главное – умышленно или нет она гикнулась. – Он поднялся, очень довольный собой.

– Да не бьются они здесь вообще, – сказала задумчиво Светка. – Монашки – аккуратный народ, сами же говорите.

– Ну, насчет аккуратности – да. А вот если полную банку с высоты роста, да хотя бы Алевтины, шарахнуть, – Быстров показал рукой на дверь, в которую заглядывала долговязая послушница, улыбаясь во весь рот и глуповато моргая, – то банка раскокается за милую душу. Значит, осколки подбирала Галина, о чем не сообщила, покрывая Иова. Как мы и думали. – Быстров положил платок с осколком в карман, хлопнул в ладоши и вышел из коровника, подвинув улыбчивую Алевтину.

– Сергей Георгиевич! Срочно к Нине! – крикнула вдогонку ему Светлана, приникшая к телефону: ей пришла эсэмэска.

– Галина объявилась!

– Слава Богу! – крикнул Быстров, молниеносно скрываясь за калиткой в монастырской стене.

– Фотиния, что это деется у нас, а? – почему-то шепотом спросила Алевтина, схватив за руку Светку. – Это все потому, что обитель превратилась в Содом и Гоморру. За надругательство все нам. А мы и не знаем, кого тут пригрели, на своей-то груди. Каких аспидов и волков в овечьей шкуре. Все Иоанн Златоустый прописал, все-то сказал про Церковь нашу. Пастыри страшнее волков будут в овечьих шкурах, а миряне – хуже скотов, а…

– А Спаситель сказал – не суди, да не судим будешь, сестра Алевтина, – Светка жестко прервала балаболку и помчалась за Быстровым. Алевтина заголосила ей вслед:

– Ох, грех на мне, матушка, грех осудительности! Это да! Да! Да-да-да! Сужу-ряжу, а сама хуже червей земных пресмыка, – дальше Светка уже не слышала причитаний назойливой тетки, вбежав на монастырскую территорию.

Мать Нина встретила Быстрова у входа в сестринский корпус:

– Галина прислала эсэмэску, что в Оптиной она. Кается. Молится. Просит матушку и сестер простить и принять, когда она войдет в силу, поправится духовно.

– Напишите ей, что немедленно нужны ее показания. Пусть приезжает! На ней ведь подозрение, Нина. А лучше, дайте я сам с ней поговорю. – Быстрову надоели все эти духовные метания, так путающие расследование.

– Да телефон выключен, я звонила. Трудно ей сейчас разговаривать. – Нина отчаянно сочувствовала сестре Галине.

– Ладно, с этим понятно. А что матушка?

– Ждет вас. Владыка уехал. Но расстроил он ее ужасно. Хотя, куда уж больше расстраиваться, я не знаю. Вы уж помягче с ней.

Быстров сухо кивнул и решительно направился на третий этаж корпуса, в апартаменты Никаноры.

В огромном зале павильона ВВЦ, где проходили традиционные православные выставки, было малолюдно. Будни, главный церковный праздник позади. Торговцы явно скучали, с тоской прикидывая, наторгуют ли на этой неделе в плюс или снова едва аренду отобьют.

В начале девяностых буйно расцвели эти выставки-подспорья в возрождении приходов и монастырей. В первые годы православная продукция – иконки, книжки, свечи, мед, текстиль и множество других товаров по низким ценам, да сдобренных общением с искренними служителями и апологетами церкви, пользовалась огромной популярностью у москвичей. В столицу приезжали насельники крупных монастырей – Дивеево, Шамордино, Троицкой Лавры, Пюхтиц. Ажиотаж вокруг их палаток был огромен. Верующие хотели и поминания заказать, и с монашествующими пообщаться. К тому же часто на выставках служились молебны, а у аналоев стояли священники, готовые исповедовать вас, не ограничиваясь временем. Словом, помощь Церкви эти выставки принесли немалую. Но постепенно интерес к подобным мероприятиям, ставшим делом обычным, угасал, а к павильону все больше стали примазываться ряженые, больные и вовсе не имеющие отношения ни к церкви, ни к вере люди. Выставка превратилась в многометровое торжище в православном обрамлении: тетками в платках, выклянчивающими пожертвования на «возрождающийся храм в Пупырях», грязнорясыми непохмеленными мужичками с бегающими глазками, «толкающими» сорокоусты, словно контрафактные изделия «от-кутюр», и несчастными монашками, и впрямь приехавшими из глубинки в надежде заработать копейку, но обманутыми в своих ожиданиях всеобщим цинизмом, равнодушием и непомерной платой за аренду.

Вот и сегодня между ларьком с греческими оливками, которыми торговал осетин Граник, и выдающейся во всех отношениях обувной продукцией «Парижской коммуны», одно название которой так и навевало размышления о судьбах православия в России, затесались туркменские ковры, соперничающие по яркости расцветок с пластмассовыми мисками фирмы с «мелодичным» названием «Тех-оснастка». Мисками торговала девушка с черными накладными ногтями, которыми она время от времени лениво почесывала круглый животик, виднеющийся между джинсами и короткой курточкой.

Именно тут, на бойком месте, водоразделе между промышленными товарами и сугубо церковными ларьками, за двумя столиками, заставленными разнообразной утварью, сидели две женщины, немолодые, но вполне симпатичные. Одна – круглолицая, круглоглазая, с точеным носиком, вторая – чернявая, с живым подвижным лицом. За их спинами стена была задрапирована золотистой тканью, и на ней красовались иконы – и старинные, почерневшие, и новенькие – сверкающие лаком и золотом. Над головами женщин висела стационарная табличка – «Голоднинский женский монастырь». И – чуть ниже – плакатик: «Поминание на месяц – 150 руб. На год – 1000 руб. Сорокоуст и Псалтирь – 200 руб.». Продавщицы разговаривали вполголоса, будто боясь быть подслушанными.

Круглоглазая пришептывала, косясь в проход, по которому вышагивал толстый потный дядька с хозяйственной тележкой:

– Алла, я решила твердо – все закрою сегодня и, помолясь, в обитель. Все дела сдам – и прости-прощай.

– Правильно, Танюш! – закивала чернявая. – Что там творится? Ты проверяешь телефон?

– А как же! И у Славы, и у матери Евгении – все выключено. Я вчера до полвосьмого тут куковала – вдруг объявятся? А больше ничьих координат у меня и нет. Но, – женщина перекрестилась, – чует мое сердце, что-то там не то. Я вот вчера у старца Викентия читала, – женщины заговорщически придвинулись, – монастыри в последние времена придут в упадок. Ну, в моральный, сама понимаешь, – чернявая Алла решительно закивала. – А потом – ни воды, ни еды, ничего не будет. Всю воду отравят ЭТИ! – Татьяна показала пальцем куда-то вбок.

– А-а! Да что ты! – Алла в ужасе прижала руки к вздымающейся груди.

– Ты вчера видела, когда с выставки шли, – лучи по всему небу. Вспышки! – Татьяна попыталась изобразить растопыренными пальцами вспышки.

– Так это на ВВЦ прожектора.

– Сама ты прожектора! У меня в Сокольниках тоже прожектора? Дура ты, наивная! – женщина, откинувшись на спинку стула, развязала платок.

– Ты еще скажи, что ледяной дождь этой зимой был явлением природы, вон как по «ящику» нехристи мозги нам пудрят! В книжке, что я тебе давала, как про приход антихриста говорится, помнишь? Обработка мозгов и психики! Как это, – женщина пощелкала пальцами, натужно сморщилась, вспоминая «книжное» слово. – Вечно забываю слова. Как это говорится… Во! Тотальная! Поняла меня? Тотальная обработка мозгов с применением спутников, компьютеров и микрочипов, которые уже!.. – Татьяна грозно подняла палец, – уже в нашей поликлинике вживляют пенсионерам. Поняла? – тетка сверлила взглядом испуганную Аллу.

– Так что, как благословляет Викентий, – только Дивеево. Там тебе ни ИНН-ов, ни прививок, ни продуктов импортных, ни телевизоров с мордами жидомасонов – всей этой нечисти западной! Только там земля не будет тронута и можно уцелеть. И войска туда антихристовы не дойдут! Поняла меня? – Просветительница больно ткнула пальцем в коленку ученицы, отчего та вздрогнула и отодвинулась от проповедницы.

– И Владик блаженный, помнишь, я говорила тебе, то же самое в пророчествах – спасутся в ОДНОМ месте православные. Ну, чего ты вылупилась? Не помнишь Владика блаженного, мальчишечку с Урала? – получив в ответ решительный кивок, продвинутая Татьяна продолжила: – Ну вот то-то. Поняла? И ты должна, Алла, должна искать способ спасаться! Слава Богу, мне дочка сейчас ищет покупателя на квартиру, и только меня здесь и видели, сатанисты-глобалисты проклятые!

Татьяна решительно встала со стула, обратилась к мужику с тележкой, вздумавшему подойти к их ларьку.

– Что вам, братец? – спросила она строго и устало.

– Да вот ангелок какой у вас смешной. Смотрю, может, внучке купить? – дядька вертел в руках фарфоровую фигурку с крылышками и с цветочным венчиком на голове. Разномастные ангелочки лежали на столах-витринах вместе с колокольчиками, яичками и другими мелкими сувенирами.

– Да что вы ерунду эту китайскую рассматриваете? – Татьяна вырвала из рук заботливого деда ангелочка. – Вы ей икону, образ святой, чтоб освящал и нечисть вокруг нее отгонял. Как ее имя?

– Катенька.

– Ой, да есть у меня образ Екатерины великомученицы, старинный! Ох, какой образ-то есть, загляденье. – Татьяна пыталась дотянуться до иконы на самом верху. Кряхтела-кряхтела, закашлялась и потом долго отперхивалась, пригнувшись. Утирая слезы кулаком, с раздражением попросила Аллу помочь, в конце-то концов. Тетки стали вместе натужно тянуться к иконе.

– Да не надо мне ваших икон за бешеные деньги! – положил конец их мучениям мужик. – У нас дома образ Екатерины висит. Хватит с нас. А сейчас я ангелочка хочу.

– Ну, берите – обиделась Татьяна. – И сорокоуст о здравии закажите. Это уж обязательно.

– Да я этих сорокоустов уж поназаказывал.

– То вы все у жуликов! А мы от монастыря. Вот съездите в нашу обитель и сами посмотрите, какая святость и красота там.

– Ой, мать, что-то у меня уже от твоего гомону башка трыщщит. Дай ангелка за сто рублей, и спаси Господи.

– Вот! Видала таких? – Татьяна презрительно махнула вслед мужику. – Разве они думают о спасении? Они ж небось и книг просветительных не читали: так слепые и помрут-погибнут.

Женщины помолчали, изучая молодую семейную парочку, закупающую напротив маслины у Граника.

Алла спросила в раздумье:

– А что ж ты думаешь с Ариной и ее иконами делать?

– Да, вот это вопрос, – Татьяна покивала головой. – Скажу, так, мол, и так: лавочка закрывается. Хватит, нахапали под прикрытием монастыря. Грех один на душу. Хватит. – Тут ее лицо расплылось в невообразимо елейной улыбке. – О-ой! Ариночка, с праздником, – и тетка полезла с поцелуями к высокой стройной блондинке, стремительно подошедшей к их ларьку.

Алла мгновенно вымелась из-за прилавка, пискнув, что «платки ее совсем без присмотра остались».

– С праздником, Танюша! – веселым хрипловатым голосом откликнулась красотка. – Как ты тут? Что нового?

– Ох, Ариночка, плохи дела, – Татьяна сокрушенно повесила голову. – Что-то в монастыре творится непонятное. Мне даже не звонят и уже который день не приезжают. Вот ждала вчера мать Евгению – она очень, о-очень строго говорила со мной, что, мол, лавочку прикрывает и полный отчет ей. Во как! А сама-то и не приехала…

– Ну и что ж ты надумала, бедолага? Как без работы?

– Да какая, Ариш, работа! Спасаться надо. Бежать! Ты ж знаешь, я продажей квартиры занимаюсь, и – прямиком в Дивеево.

– Ну, на деньги от квартиры ты деревню там купишь, – рассмеялась Арина.

– Ой, не знаю-не знаю. В общем, забирай, что не продано, и все. Да! Вчера икона Сергия Радонежского ушла, маленькая, помнишь? Вот три тысячи. Ну, процентик я вычла свой, тут поменьше, – засмущалась Татьяна, протягивая Арине конвертик.

– Хорошо-хорошо. Давай я все сниму – помоги мне уложиться, – бодро приступила к делу белокурая Арина. С ее ростом старинные иконы были сняты в момент. Она ловко упаковала доски в бумагу и ткань и уложила в большие хозяйственные сумки из пластика.

– А что-то я твоих иноков не вижу? – поинтересовалась Татьяна, когда женщины собрались уже распрощаться.

– Провинились мои попики, – ухмыльнулась Арина, сверкнув на Татьяну черным глазом.

– Проворовались?! – ужаснулась Татьяна, у которой аж вытянулось кругленькое личико.

– Вроде того, – промямлила блондинка и, достав из кожаного портфеля на ремне термос, подмигнула Татьяне: – А я с подарком. Твой любимый отварчик из черноплодки. На лучшем в мире коньячке.

– Ой, – засмущалась Татьяна. – Балуешь ты меня, Ариш. Французский коньяк на бабку переводишь.

– Да о чем ты говоришь? Тебе приятно, а мне еще лучше. – Арина тщательно протерла салфеткой термос, из которого вроде бы просочился отвар. – Тут же стоять – чокнешься. Самая тяжелая работа – с народом общаться. Да и холод у вас. Рановато отопление выключили: ноги не отмерзают?

– Ой, и не говори, отмерзают. – Татьяна отвинтила крышечку термоса, налила в нее дымящийся напиток и с удовольствием глотнула. – Ох, вкуснотища! Сама-то отпей!

– Да нет, Танюш, бежать надо. Термос – прощальный подарок тебе.

– Спасибо, добрая ты душа. Храни тебя Господь!

– И тебе не хворать.

Арина с легкостью подхватила здоровенные сумки с иконами и была такова. А Татьяна уселась попивать целебный отварчик, так как с покупателями день явно не задался.

Не успела Ариадна покинуть пределов павильона, как к палатке с платками, где торговала чернявая Алла, подошел свирепого вида молодой мужик и, не церемонясь, прихватив опешившую тетку за локоть, зашептал с улыбочкой людоеда:

– Слушай и запоминай. Ты сейчас соберешь весь свой скарб и через десять минут отчалишь отсюда, не оглядываясь. Если хочешь, чтобы твой сын долбанутый на зоне не сдох от неожиданного ранения в шею, больше ты тут не появишься и не вспомнишь слова «выставка» ни разу в жизни.

Долго уговаривать Аллу не пришлось. С опережением заданного графика, уже через семь минут, палатка была замотана покрывалами и скотчем, а Алла неслась к метро «ВДНХ», не разбирая дороги. Она-то знала, что шутки с уголовным миром, к которому принадлежал, увы, и ее непутевый сын, плохи. Очень плохи.