Крикливый и задорный Амулий казался Нумитору похожим на ворону; как она не подпускает ни одной птицы чужой породы к добыче, которую можно присвоить, орет и дерется за нее в кровь с другими воронами своей стаи, не допуская раздела, – так, мнилось ему, и Амулий задумал что-то коварное вроде набега после смерти отца на имущество брата, – нечто коварное, подобное всему, что он делал, чем хвастался в племени, за что его одни дурные люди любили, а хорошие ненавидели, боялись.

И Нумитор решил, что ему следует, как можно скорее, отправиться гостем к вождям марсов и сабинян, заключить с ними союз дружбы, просить защиты от коварства брата.

Нумитор решил ускорить свадьбу своей просватанной дочери, несмотря на ее малолетство, отдать ее сыну вождя марсов, а у царя сабинского просить дочь в жены своему сыну, который уже мог жениться. Союз кровного родства у дикарей имел гораздо больше значения, чем все клятвы.

Кончив жертвоприношение предкам, братья и жрец заглянули для осмотра в новую землянку, устроенную ими для Проки.

Снаружи этот склеп казался просторным, потому что был сооружен из толстых дубовых бревен и обложен камнями без известки одни на других. Его четырехугольные стенки немного выдавались сверх уровня почвы и имели на себе бревенчатую крышу в два ската, тоже заваленную, но более мелкими камнями.

Заливать чем-либо постройки, даже, напр., смолой, тогдашние италийцы еще не умели. Если это и случалось, то лишь как единичный, оригинальный факт, а в заурядных обычаях это еще не практиковалось у них.

Входом служила низенькая, узкая дверка, не имевшая створок, находившаяся в неглубокой яме, по которой к ней прорыт был довольно крутой сход.

Внутри склеп имел очень тесное помещение, едва достаточное для находившегося там против двери каменного кресла, собранного из нескольких частей, образовавших его седалище, спинку, ручки и подножную скамейку и поставленного направо от него маленького деревянного стола. Потолок из толстых бревен был низок до того, что голова сидящего должна была коснуться его.

Жрец и сыновья Проки поместили на седалище шкуры черных козлят, постелили их и на пол сверх ветвей кипариса, какими он был выложен.

Убедившись, что все в порядке, они пошли за Прокой, чтоб привести его в новый «вечный дом».

Пиршество погребальной тризны на поляне уже близилось к концу.

Съев все жертвенное мясо и выпив вино, старшины, все хмельные, страшно шумели, разговаривая между собой. Несколько человек из них уговаривали Проку принять внутрь данную ему в чашке «пищу мертвых», которую тот, при всем своем согласии на их увещания, никак не мог отведать, – она не шла ему в горло и по непривычному вкусу, и по твердости неизрубленых, целых бобов, не могших быть разжеванными беззубыми челюстями старика, а главное – вследствие того, что Прока все время, с самого момента закрытия его глаз повязкой, страдал от овладевшего им безграничного панического страха, близкого к истерике, от мысли, что он вступает в царство теней.

Прока старался казаться мужественным, не выказывал своего ощущения, но он всю свою жизнь боялся покойников, всяких Сильванов, воющих по лесам в полночь, а особенно ужасным представлялся ему Инва – мифическое косматое существо, с огромными когтями, обитавшее, по поверью, в одной пещере на берегу Альбунея.

– Прими же, царь, жертву! – увещевали его старшины.

– Я этого не могу, – глухо отзывался он из-под холстины.

Руки его, шарившие внутри деревянной чашки, дрожали до того, что не удерживали, роняли обратно, захваченную смесь.

– Это необходимо, царь; до принятия «пищи мертвых» тебя нельзя похоронить.

– Не могу!..

– Так исстари ведется; ты должен это соблюсти.

– Не могу!..

– Ты это исполнишь, отец! – гневно крикнул подошедший Амулий, – уже начинает светлеть; не до солнца нам возиться тут с тобой!.. не в силах разжевать, ты это все целиком проглотишь.

Бесцеремонно просунув руку под закрывавшую обреченного холстину, грубиян моментально вложил в его рот полную горсть бобов с полусырою рыбой и держал свою ладонь на его губах, пока тот не исполнил дикого обычая – кое-как с усилием съел противную смесь.

– Дайте чем-нибудь запить! – взмолился он.

Ему поднесли небольшой ковш; в нем оказалась кровь жертвенных животных. Старик выпил ее один глоток с полным отвращением.

– Дайте засластить это медом!.. тяжко мне, тошно, сыновья!..

– Ничего больше тебе нельзя давать, – грубо возразил Амулий, – если дадим меда, твоя тень перепортит все ульи на пасеках; если поднесем молока, она повадится по ночам выпивать его у коз и коров в наших стадах, а напоенный водой, ты утечешь из могилы ручьем, сквозь ее двойные стены, разольешься по всей реке мертвою струей, станешь топить рыбаков, ухватываясь за лодки, покуда кто-нибудь добровольно не утопится тебе в жертву.

– Если так, пусть он утопит меня! – вскричал Нумитор, не в силах побороть свою сыновнюю любовь и жалость при виде мучений отца, – я обрекаюсь тебе, отец; жертвую тебе собою.

И он поднес отцу воды.

Амулий не отстранил руку брата, лишь злорадно усмехнулся, веря, что тот произнес гибельное заклятье для себя.

– Поведем его! – сказал он.

Но Нумитор кинулся целовать руки и колена отца, обливая слезами. Прока гладил его по склоненной голове, громко разрыдавшись, но сын не сумел изловчиться, сказать ему тайну своего намерения, опасаясь, что Амулий и старшины, стоящие слишком близко, зорко следят за ходом этого прощанья.

Нумитор не примечал, что они все пьяны, и его вынужденно-трезвые брат со жрецом тоже думают теперь единственно о ковше вина, оттого и торопят кончить тризну скорее.

– Поведем его, поведем! – настаивал Амулий, – заря загорается; хоронят всегда впотьмах.

– Нечего, нечего медлить! – прибавлял Мунаций, – нам пора уйти с острова, не то усталые заснут тут, а живым спать на могильнике нельзя; так не водится.

Сверх бывшей на нем холстины, Проку накрыли еще толстою, некрашеной дерюгой из шерсти черного цвета и дали ему в руки горящий факел.

Сыновья повели его под руки к склепу, тихо пробираясь сквозь глухие дебри сплошной заросли, которую не очень старательно расчистили, опасаясь этим сделать дорогу для его тени, чтоб вернуться к живым.

Мунаций нес за ними чашку с «пищей мертвых», а старшины, человек 5-6, взяли факелы и стали освещать дорогу, подняв огонь высоко на палках.

Спустив в землянку, с трудом протащив сквозь ее узкую, низкую дверку, сыновья и жрец усадили Проку на каменное, судебное кресло, поставили его факел на стол, чашку с пищей мертвых поместили сидящему на колени, положили вокруг нее его руки, пожелали ему мирной кончины, закрыли дверь снаружи дощатым щитом и завалили землею.

Вся главная сущность этой обрядности, дошедшей в Лациум от япигов, выполнилась почти в том самом виде, как завещал своим сыновьям их родоначальник, но дух последних потомков Доброго Лара уже не походил ничуть на его дух.

Прока был добрым, но его доброта была совсем иная; Нумитор был доблестным, но и его доблесть имела своеобразный оттенок, не мирившийся с доблестью предков; Амулий был... впрочем, такой Амулий был вовсе невозможен в эпоху япигов, – Добрый Лар свернул бы шею такому сыну за много лет до своей смерти, не допустил бы надругаться над ним.