Виргиний очнулся в толпе сторонников и противников его деда, когда увидевшие его уже успели позвать других, а те – оповестить все соседство.

Многие из этих поселян попали сюда по той причине, что возвращались мимо трясины из Рима с базара, где они узнали о катастрофе на царской тризне в искаженном виде, как и о ходе восстания в союзных этрусских городах, сделавших набег на римские земли.

Окружив лежащего в обмороке юношу, они спорили, вырывая из рук одни у других доставшийся им трофей – окровавленный плащ Арпина, о судьбе которого обе партии были согласны, полагая будто Виргиний убил его, навязавшись дружески проводить вон из города, коварно обещав защиту, подученный на это своим дедом или сыном Вулкация.

Поселяне кончили спор тем, что разодрали плащ надвое: одни, готовясь нести эту ветошку вместе с больным Виргинием на виллу фламина, бывшую подле земель Турна, а другие решили нести доставшийся им отрывок в Рим к Скавру, как несомненное доказательство гибели его сына.

Все они одинаково шумно привязались к очнувшемуся Виргинию, одни с льстивыми поздравлениями выполненного кровомщения за Вулкация, а другие с угрозами, что погубление сына Скавра ему даром не пройдет.

Живший лет за 200 до этого времени третий властитель римский от Ромула, царь Нума Помпилий, всеми силами старался смягчить нравы народа, отменил некоторые варварства в жертвенной обрядности и обиходных семейных обычаях, но обязанность родового кровомщения он вывести не мог.

Так поступали и все, после него бывшие, цари.

Все, что было в их силах, они делали для обуздания лютости вкоренившихся традиций: не принимали активного участия в таких делах, относились к ним пассивно, холодно, не давали помощи мстителям, а в спорных пунктах, при подаче голосов на совете сенаторов, защищали подлежащих родовой мести, выгораживали, уговаривали мстителей на мир и прощение.

Так поступил и мудрый Сервий теперь: он не послал никого от себя искать скрывшегося Арпина, несмотря на все приставания Руфа, Марка Вулкация, Тарквиния, Клуилия, но ни он, ни страшно испугавшийся за участь своего сына Скавр, ни любивший Арпина Турн, не могли воспрепятствовать Фламину искать невольного убийцу его родственника и казнить его, каким хочет способом, если найдет, так как тот, по рождению от самнитки, был рабом своего отца.

Царь мог воспретить только формальную казнь, даровавши помилование, но это не спасало от тайной расправы жертву родовой мести, освященной у всех племен Италии традициями прадедовской старины, укоренившейся до того прочно, что эта месть стала одним из главных стимулов жизни уважаемого человека, его первейшей обязанностью, от которой он даже не имел права отказываться.

В первые минуты пробуждения от долгого обморока Виргиний не мог сообразить всех обстоятельств дела, о каком ему говорят, не понимал, с чем его поздравляют и за что грозят, но потом его, никогда не лгавшего, возмутило общее убеждение этих людей в том, чего он не делала.

– Я не убивал Арпина, – говорил он одинаково решительно и сторонникам и врагам своего деда. – Я не мог бы его убить: Арпин был моим единственным другом; я люблю его больше своей жизни; я отдал бы себя за него в жертву чудовищу, если бы оно об этом спросило меня прежде, чем растерзать Арпина. Мстить за вдового мужа моей тетки, Вулкация, ни сын его Марк, ни дед мой Фламин не принудили бы меня ничем на свете, у них могли найтись другие мстители.

Его рассказ про явившегося ему Инву, в сущности, не содержал ничего невозможного для этих простодушных, наивных поселян, веривших на слово во всякую всячину вроде леших, оборотней и т. п., если бы это произошло в иное время, но теперь и та и другая партия слушателей заподозрила в рассказе желание свалить на Инву гибель Арпина из боязни вызвать на себя родовую месть его отца, хоть пропавший и считался невольником, но все знали, был любим им, как сын.

Притом, рассказ, благодаря болям раненной головы и потери крови, вышел у юноши до того бессвязным, сбивчивым, что он и сам в конце готов был убедиться, что все это ему приснилось, если бы не доказывал реальности дела захваченный им плащ Арпина.

Он повел поселян в горы, но не мог найти таинственной пещеры, не зная, что ее обитатель, из опасения быть открытым чужими людьми, закрыл устье изнутри камнями, приспособленными для этого его предместниками до того искусно, что никакого следа отверстия в горе нельзя было найти тому, кто не знал особых примет его.

При таком результате дела Виргиний сам поверил в гибель Арпина от его руки, но не мог этого ясно припомнить, не мог объяснить, как он одолел такого силача и куда девал его тело.

– Верно трясина засосала без следа, – разъяснил ему один поселянин.

– Если я его убил, то не нарочно, – ответил Виргиний на это, – я вам дам, какую хотите клятву, что нарочно я этого не делал, если убил, то в бреду, в беспамятстве от моей раны, не знаю, как и когда.

Доставленный в усадьбу Руфа, Виргиний расхворался тяжелой болезнью, которую в наш век назвали бы нервною горячкой, а тогдашние, более наивные люди судили по другому: Фламин, приехавший после похорон зятя, стал ласкать своего внука, как не ласкал никогда, уверенный, что тот из преданности к нему и фамильной чести убил Арпина, совершил родовую месть, по обязанности патриция, не дожидаясь приказа о том главы рода, но отрицает не из боязни, а из нежелания принять месть от Скавра из-за раба.

Фламин приписывал болезнь тому, что Виргиний слишком надсадился в борьбе, одолев силача каким-нибудь, конечно, особенным способом, и приставал к больному с вопросами:

– Скажи, как ты его хватил? Чем? Куда?

На все это Виргиний повторял, что ничего не помнит, и принимался рассказывать об Инве, заканчивая горьким плачем с возгласами:

– Неужели я убил моего Арпина, убил сам, своею рукою, коварно, умышленно? Неужели я задушил его при дружеском объятии на прощанье? Нет, нет, я этого не делала! Его убил медведь, леший, или разбойник, одевшийся в шкуру медведя, кто хотите, только не я.

Фламин не верил в это приключение с оборотнем, и хоть и допускал, что в тамошних дебрях сонного Виргиния мог облапить обыкновенный медведь, мог и разодрать его рану, и убежать при появлении поселян, не успевших его видеть.

Про скрывавшегося разбойника Авла они ничего между собою не говорили; Виргиний опасался выдавать деду, что он подслушал его разговор с царевичем, а Фламин полагал, что служащий ему негодяй не вмешается в дело, не порученное ему, хоть бы и касавшееся угождения спасшему его от казни жрецу.

Лечившая Виргиния дряхлая Стерилла, экономка этой усадьбы, прежде бывшая его нянькой, подозревала участие Авла, о котором не только знала, но даже сносилась с ним, тайно передавая господские приказания этому исполнителю роли лешего, но посторонним говорила, будто искренно убеждена в участии настоящего Инвы, полудуха-оборотня, принявшего сходство с Арпином, чтобы отуманить память Виргиния, уже после того, как тот убил своего друга по приказу деда – Фламина, совершил родовую месть на Вулкация.

– Инва, – говорила старуха, – сделал такое наваждение, чтобы избавить моего молодого господина от угрызений совести, от скорби, раскаяния, а тело убитого съел, потому что чуть не 200 лет, с самых дней царя Нумы Помпилия, Инву чествуют только трупами заколотых животных; добрый царь Нума запретил человеческие жертвы в Риме, а там-то и находится самое любимое логовище Инвы, – страшная, волшебная пещера в Палатинском холме. Латины, любившие римского царя, согласились с его волей, перестали приносить Инве в жертву людей и в деревнях.

Леший соскучился без человечины, какую привык пожирать искони веков, и задурил: стало страшно ходить в Рим мимо его пещеры; высовывается чудовище из ее недр, машет лапами, языком щелкает, воет; иногда там люди гибнут, пропадают; Инва без всяких обречении жертвенных убивает и съедает лих. Все стараются обходить далеко, другою дорогой, это место Палатина, а среди деревенских давно носится молва, будто Инва ворует себе, а иногда и открыто грабит жертвы, приносимые иным богам, особенно людей, убитых на алтарях... ведь, во всем-то латины запретов царя Нумы не послушались... в деревнях это еще водится.

Дряхлая Стерилла болтала про лешего чаще других тамошних поселянок, потому что у нее была особенная причина: Стерилла ненавидела всю семью управляющего Турновой усадьбы, по многим причинам, возбуждавшим ее зависть.

Ее муж Антил, служивший у Руфа в усадьбе управляющим, два года тому назад упал с дерева и убился до смерти; Стерилла была непоколебимо убеждена, что это случилось оттого, что жена соседского управляющего позавидовала ее благополучию, сглазила, наколдовала ей беду.

Овдовевши, Стерилла, оставленная в экономках, должна исполнять приказания раба, который при ее муже служил дворником.

Если умрет скоро соседний управляющий Грецин, его жена не перестанет величаться и верховодить на вилле, будет лишь не женой, а матерью управляющего, давно намеченного господином из ее сыновей, а у Стериллы только одна дочь и то невзрачная, злая, рано постаревшая, и даже полоумная, ставшая колдуньей.

Стерилла злилась, злилась, и найдя удобное время, отравила соседку Тертуллу, но та не умерла, возбудив ее ненависть еще хуже.

Дочь соседского управляющего все хвалят, превозносят, как самую красивую и умную девушку того округа; Виргиний уже два года любит ее до безумия.

Дочь Стериллы обольстил Марк-Вулкаций и безжалостно, холодно бросил. Уж год, как между ними происходят невыносимо-тяжелые сцены перебранок, упреков, жалоб, угроз.

И эта Диркея и сама Стерилла, обе занимались колдовством.

Таких особ римляне обыкновенно называли Сивиллами, но глубоко почитали только одну, – жившую в Кумском гроте около Неаполя.

Кроме этой волшебницы, в истории знамениты еще Сивилла эрифрская, предсказавшая троянскую войну, Сивилла фригийская и геллеспонтская, но все они жили еще до основания Рима.

В эпоху последних царей Рим и его деревня были два дела разных: солидарность между ними признавалась необходимою только в делах государственных, а культ в каждом городе, даже в каждом деревенском округе, был свой; жители имели право не подчиняться Риму в верованиях и обрядах.

Узнав, что злая Туллия овдовела, а Марк Вулкаций лишился отца, получив громадное наследство, покинутая им, оттолкнутая с презрением Диркея приписала, как ее мать, и все это колдовству соседки Тертуллы.

Она вбежала к своей матери, точно бешеная, крича, что все надежды, все хорошее для нее рушится, валится, летит в бездну. Ненавистная Амальтея будет по-прежнему видаться с обожающим ее Виргинием, а к Диркее любимый ею Вулкаций больше не придет, прогнал, вытолкал ее от себя, приехав навестить больного Виргиния после похорон отца.

Вулкаций даже поддразнил Диркею, что теперь, при помощи деда Фламина, ему открывается возможность жениться на овдовевшей царевне, неравнодушной к нему.

– Уймись ты, полоумная! – останавливала ее Стерилла. – Разве не знаешь, как нам, рабам подневольным, опасно болтать про царей и господ?!

Но Диркея не унималась; не слушая никаких утешений и окриков матери, она принялась колдовать, накликать порчу и всякие беды на царевну Туллию и семью соседского управляющего.

Глядя на полоумную дочь, Стерилла увлеклась, стала учить ее ходу обрядов и подсказывать заклинания.

Они вместе повернули физиономиями к стене и вниз головами глиняные болваны, – изображение Ларов и Пенатов, стоявшие на кухонной печке в их квартире, потом замесили тесто с опилками, навозом и всякой другой несъедобной дрянью, принесли его в жертву на очаге, истыкали деревянными спицами и рыбьими костями, и бросили в огонь, бормоча бессвязный вздор с призыванием пагубы на людей, вызвавших зависть, ревность, ненависть этих полоумных злодеек, а ночью отправились на болото выкликать лешего и долго совещались с явившимся чудовищем о средствах погубления царевны и семьи Грецина, причем, несмотря на темноту и осторожность играющего роль, легко заметили, что перед ними не Авл, а совсем другой представитель медвежьей породы, похожий на своего предместника только одной силой.

Колдуньи испугались и решили сообщить это своему господину, но Фламин не поверил им.