Старому Грецину было чрезвычайно неприятно все случившееся, но он не решился наотрез отказать Веранию в руке своей дочери в такое время, когда ему казался нужным могущественный человек в Риме среди царской прислуги, за какого тот себя выдавал.

Грецина угнетала мысль, что убийство повело ко вторжению во владения его господ ненавидимых им соседей-помещиков с такою оглаской на весь округ, что не стало возможности скрыть дело до решения господской воли о том.

– Что теперь будет?! Как бы господин не свалил все это с виновной головы на невинные?! Как бы не наказал вместе с преступником и управляющего со старшим сыном, за то, что допустили случиться то, что случилось не по их воле, а еще сильнее за разглашение того, чего нельзя скрыть!..

Так мучительно прошло несколько дней.

Члены семьи Грецина обыкновенно собирались в полдень к обеду не все за раз, а по мере окончания работы каждого, кому когда удобно.

Ультим, исполнявший обязанности дворника при усадьбе, являлся к матери первым; затем приходил сам Грецин; Прим и Амальтея бывали последними, потому что соседи часто задерживали их болтовнёю, повстречавшись на дороге. Как все молодые люди, они любили слушать новости и со своей стороны рассказывать, что накопили в запасе своих сведений.

Во многих добытых ими слухах были ужасные преувеличения; соседи судили и рядили не столько о самом происшествии, его виновнике и жертве, как о семье Турна Гердония, хозяйстве его поместья, ссоре с соседом, причем не все поселяне держали его сторону; многие давали хвалебное предпочтение его врагу, фламину.

Во всех этих слухах, когда их передавали, Грецина страшно огорчала болтовня Тита-лодочника, заслуженно прозванного Ловкачом. Все сплетни были ужасны, но выдумки Ловкача просто омерзительны.

Однако, в глубине своего ума, старый управляющий не мог не признавать, что в сущности поведение деревенских болтунов имело свои основы и заслуживало порицания не больше, чем его с сыновьями, не сумевших затушить дело до его огласки.

Грецин, помимо желания, был вынужден стать по отношению к Авлу почти в положение его защитника из опасений господского гнева; он сильно страдал от фальши этого положения, потому что никто больше его не презирал таких людей, мелких негодяев, как Авл, но, когда человеку приходится страдать из-за разбойника, у него, естественно, возникает доля потворства, извинения ему.

В один из таких полдников Грецин прослушал от жены и сына разные соседские толки и, когда они кончили, почувствовал себя совершенно разбитым.

– По крайней мере, все объяснилось, друг мой, – сказала ему Тертулла, заметившая его страдания, – утешься хоть этим.

– Ну, какое тут утешение! – сухо отрезал Грецин.

– Неизвестность кончилась.

– Куда там кончилась!.. Мнится мне, старуха, тут есть еще что-то.

Он не спускал глаз с только что вошедшего Прима, приметив в руке его письмо, скатанное трубкой, но без печати, – по-видимому, уже прочтенное им.

– Что это у тебя, сын? – спросил он.

– От господина, – ответил тот, – я прочту тебе... удивительно хорошее, милостивое письмо!.. О, как хотелось бы мне знать, кто внушил ему это!..

И Прим стал читать.

Будь Грецин в ином настроении, он едва ли согласился бы признать это послание хорошим; некоторые выражения были таковы, что он увидел бы в них даже обиду без вины, но теперь, когда он опасался всего худшего, общий тон письма показался ему чересчур снисходительным, господский гнев сдержанным, мнения светлыми, гуманными, и Грецин, пока сын читал ему, расплылся в умилении от благодарности к человеку, который, несомненно, внушил это грубому Турну, неспособному от себя проявить никакой любезности к невольникам.

– Замечательное письмо!.. Не ожидал я этого!.. – сказал он, разделяя желание сына узнать, кто внушил эти идеи Турну.

– Его тесть, – предположил Ультим.

– Великий Понтифекс добрее своего зятя, это правда, – возразила Тертулла, – но он совершенно не вмешивается в его хозяйственные дела.

– Он вмешался, потому что около него всегда стоит человек, который, кажется, один во всем мире сочувствует нам.

– Кто?

– Арпин.

– А его упросил за нас внук фламина, – заметила Амальтея с легким смущеньем.

– С чего ты взяла?

– Он так вежливо, так любезно отнесся к нам!.. И нам следовало бы поблагодарить его.

– Господского врага!

– Не прямо, а через Арпина... скажем, что мы догадались... так, мол, предполагаем... ну, и все такое.

– Но теперь дело в том, как поступить с преступником, – перебил Прим, – господин пишет, что не желает выдавать Авла на расправу соседям, не дает приказа и казнить его домашним судом.

– Будем довольны, что все так хорошо обошлось, – сказала Тертулла, – лишь бы этот ужасный этруск не употребил во зло господское милосердие.

– Я уверен, что он убил соседского сторожа, как и уверяет, из личной мести, свел с ним лишь свои счеты, – сказал Ультим, – я рад, что Авл легко отделался, выпутался из беды.

Грецин, молча размышлявший, взвешивая каждое слово господского письма в сопоставлении с деревенскими молвами и толками, стал браниться.

– Ты болтаешь нелепости, точно глупая баба, сын!.. Я и не намерен спускать безнаказанно Авлу его злодейство; мне вовсе не хочется, чтоб он улизнул от наказанья.

– Но это не принесет никому никакой пользы, отец, – возразил Ультим, – это не помирит господ с соседом и не исправит рабочих.

– А по-твоему, следовало бы спасать от наказания даже убийцу, достойного виселицы? Да тогда все повадятся воровать и убивать.

Они спорили таким образом много раз во время обеда, не решая вопроса ни на чем, но дело с течением времени разрешилось помимо их стараний.

Арпин и Виргиний, соединенные тесной дружбой, младшие члены враждующих семейств, всегда служили «буферами», где требовалось отвести опасное столкновение их старших; они и на этот раз присланы, каждый в свою усадьбу, в качестве расследователей уже выяснившегося дела.

Они сходились толковать между собою на «нейтральную территорию» к священному источнику богини Терры (земли), или Теллус, чтимой в этом округе, как и во многих местностях, где привился латинский культ, уже начавший смешиваться с греческим, но Теллус еще в те времена не отождествили с Геей, это была своеобразная сила земли мрачной, латинской окраски, не бывшая и Реей, матерью Зевса, которого римляне тогда уже начали сливать в одно лицо со своим Юпитером, прежде не имевшим никаких мифов о нем.

У этого источника Терры, после суда над преступником и приговора его к смертной казни, Амальтея, бывшая там в числе других любопытных, среди огромной толпы зевак, смело поблагодарила Виргиния за подозреваемые ею его тайные старания выгородить ее отца и братьев из сферы господского гнева, на что юный внук фламина, с трудом осилив свою застенчивость перед девушкой, ответил, что он и впредь, если такой случай представится, будет защищать ее отца, но, к сожалению, дед не всегда посылает его с такими поручениями в деревню, предпочитая услуги более ловкого Марка Вулкация.

Узнав от своей няньки, что свадьба Амальтеи с Веранием расстроилась из-за того, что тот нагрубил будущему тестю, Виргиний ничего не сказал девушке о проделках своего двоюродного брата.

Источник Терры сделался местом их встреч, сначала, как им казалось, случайных, потому что и его и ее неодолимо тянуло туда вспомнить прошлую встречу и у каждого находилось нечто чрезвычайно нужное сказать другому.

На вопрос Амальтеи, знает ли он Верания-вейента в числе оруженосцев царевича Люция, Виргиний ответил, что он его слишком хорошо знает, и грустно вздохнул, но не выдал его инкогнито, опасаясь гнева деда, а только осторожно предупредил:

– Берегитесь Верания!.. Это очень хитрый человек.

Он порадовался, когда Амальтея сказала, что Грецин относится к Веранию холодно, хоть и не расторгает сватовства, потому что тот оказывает ему всевозможные мелкие услуги, привозит хорошее греческое вино, до которого старик страстный охотник, и забавляет его вместе с Ультимом разными дурачествами, выкидывая смешные штуки над свинопасом, который оказался, – неизвестно, достоверно или ради шутки, – его родным отцом. Над этим последним сообщением Виргиний много смеялся, но и теперь не открыл девушке тайну, предположив по своей наивности, что Вулкаций это делает только ради того, чтоб его не гнали из усадьбы врагов его деда, где ему весело, чтобы рабы не стеснялись патриция в нем, как стеснялись даже Арпина, рожденного пленной конкубиной-самниткой.

– Ах, я сам желал бы сделаться невольником, чтоб бывать у вас вместе с Веранием!.. – сказал он.

Виргиний мало-помалу перестал конфузиться дочери Грецина; перестала и она выискивать предлоги для встреч с ним у источника Терры; они стали приходить туда и в другие места уже без предлогов, – просто для того, чтобы повидаться.

Это завершилось для них тем, чем всегда завершаются такие свидания молодежи, – завершилось объятиями, вначале чистой и идеальной, а потом страстной любви.