В погоне за генералом Гурко. Отряд корреспондентов в горах

Как только сделалось мне известным, что наш передовой отряд перешел Балканы, я решился нагнать его по той дороге, по которой он прошел, надеясь собрать обильный материал для корреспонденций. Меня уверяли, что дорога до отряда вполне безопасна, советовали спешить и подбить ехать с собой нескольких других корреспондентов, так как в компании ехать сподручнее, да и следовало иностранным корреспондентам проехать по новой, проложенной русскими войсками через Балканы дороге. Разрешение великого князя на мою поездку было немедленно дано; в тот же вечер было написано официальное отношение генералу Гурко о том, что я прикомандировываюсь к его отряду, а я, чтобы не терять времени, в ту же ночь из нашего лагеря отправился верхом в Тырново (версты за три), чтобы найти себе компаньонов для дороги. Разыскал я ночью г. И. – корреспондента «Нового времени», г. Де Ла Мотта (De La Motte) – корреспондента журнала «Тан» (Temps), Дика Лонлея (Dick Lonlay) – корреспондента «Монд иллюстре» (Monde Illustré) и Пелисье (Pellicier) – корреспондента одного испанского журнала. Разбудив их ночью и скрывая (как мне было приказано) от них место поездки, я уговорил их следовать за мной, обещая при этом много интересного. Корреспонденты согласились. Отъезд был назначен на утро 4 июля, но кончилось тем, что со сборами мы выехали из Тырнова только в шесть часов вечера. Маленький отряд наш при выезде из Тырнова был составлен следующим образом. В мою тележку я положил свои вещи: маленький чемоданчик, палатку, постель с одеялом и пледом. Сюда же положил свои вещи И., предложивший пару своих лошадей. Таким образом, дышловая тележка с вещами и с кучером Антоном шла впереди, запряженная четверней (парой моих и парой лошадей И.). Я ехал верхом, И. – также; трое же иностранных корреспондентов поместились в свою громоздкую, отличной работы коляску, запряженную четверней, привязав верховых лошадей сзади коляски.

Маршрут наш, намеченный по карте с названиями деревень, на которые мы должны были ехать, хранился у меня в кармане и составлял пока тайну для других моих спутников. В то время в Главной квартире хранили в тайне переход нашего отряда через Балканы вследствие военных соображений. Мы взяли проводника-болгарина до ближайшей деревни и в шесть часов вечера выехали из Тырнова, узким ущельем сразу вступив в горную местность. Вечер был дивный, и виды великолепны. Через полчаса езды мы очутились совершенно в горах: целое море холмов, вершин, высоких и низких гор составляло наш горизонт, и очертания их были самые разнообразные. Я в первый раз увидел настоящую горную местность и, несмотря на усталость от хлопот целого дня, был очень доволен, почти в восторге. Вокруг нас вся почва была покрыта голубыми цветами, отчего горы получали при заходящем солнце нежно-голубой отлив. Я сравнивал нашу дорогу по горам с плаванием по морю: кроме неба да гор, ничего не видно, а постоянные подъемы и спуски – словно медленная качка на море. Проводник наш, как оказалось вскоре, не знал вовсе дороги, и мы продвигались вперед, расспрашивая про дорогу у встречных крестьян. Первая остановка наша должна была быть в деревне Плаково, где мы предполагали заночевать и до которой думали добраться засветло. Добрались на самом деле только в одиннадцать часов вечера, при совершенной темноте и успевших нависнуть тучах. В деревушке нашли казачий пост, оставленный нашим передовым отрядом, и при помощи казаков быстро отыскали себе ночлег. Это был благоустроенный дом, где оказались диваны, свечи, отличный ужин, вино и даже чистые простыни. Увидав такую роскошь, а главное, выпив местного вина, спутники мои пришли в веселое расположение духа. Французы стали сыпать остроты, и я, взяв с них слово, что они не возвратятся уже назад в Тырново и не покинут меня, сообщил им цель нашего путешествия, чем они остались весьма довольны.

Хорошо выспавшись, в пять часов утра следующего дня мы снова пустились в путь. В этот день холмистый характер гор сменился более конусообразными очертаниями, и горы были покрыты лесом. Подъемы стали круче, чувствовалось, что мы взбираемся все выше и выше; сотни ручейков, ручьев и фонтанчиков текли и бились между расселинами гор и в глубине узких долин. Вода в них была чистая, холодная и очень вкусная, а день же, кстати, был весьма жаркий. Без особых приключений мы добрались до состоящего из трех домов селения Баниул к двенадцати часам дня, нашли там второй казачий пост и напоили лошадей. Проводник, взятый нами из Плакова (тырновского проводника мы прогнали), объявил нам в Баниуле, что вести нас вперед не может, ибо не знает дальше дороги, а казаки стали уверять, что дорога дальше непроходима для коляски и тележки и что следует бросить экипажи. Так как в Баниуле мы не нашли проводника из болгар, то я, пользуясь тем, что был одет в свой походный мундир, приказал одному из казаков сесть верхом и вести нас до следующего казачьего поста. Казаки кинули жребий, кому из них быть нашим проводником, выбрали одного, и мы, предводимые казаком, двинулись в дальнейший путь в первом часу дня. Переезд от Баниула до следующей деревушки Войнешти был очень тяжелый, так как горы становились все круче и круче, а дорога все каменистее и у́же. Четырем лошадям в ряд было идти невозможно, ибо с одной стороны мы постоянно находились на краю обрыва, а с другой – у стены высокой горы; и на этой узкой тропинке лежали на самой дороге огромные камни. Кое-как добрались до Войнешти часов около трех дня. Там расположились отдохнуть и, к прискорбию своему, увидели, что в Войнешти нельзя найти никакой пищи, кроме персиков, слив и хлеба. Закусив этим скудным провиантом, взяли нового казака из Войнешти, переложили лошадей, так что пара шла в дышле, а другая пара – впереди, как ездят с форейтором. Утомленные от жаркого дня и медленного пути, почти голодные, мы двинулись дальше в шесть часов вечера не в веселом расположении духа. Лошади, не привыкшие к новой запряжке, путались, сбивались в сторону, натаскивали тележку и коляску на камни. Каждую минуту приходилось останавливаться и поправлять лошадей. В довершение всего люди наши начали громко браниться и отказываться ехать далее, так что кучера французов пришлось угрозами заставить молчать и слушаться приказаний.

Не знаю уж, как далеко успели бы мы уехать при таких условиях, но неожиданный случай явился к нам на помощь и вразумил нас. На одном из крутых подъемов колесо коляски попало между двух камней, и когда лошади стали дергать вперед, ось застрявшего колеса сломалась. Я приказал своей тележке объехать коляску по покатому месту горы, но тележка моя, едва сдвинулась с места, очутилась внезапно всего на двух передних колесах: задние колеса и кузов ее оторвались от передка. За целый день у нас столько накопилось желчи и столько мы внутренне уже сердились, что это внезапное приключение подействовало на нас отрезвляющим образом, и все мы единодушно расхохотались. Однако медлить было нельзя. Быстро сообразили, как быть и что делать. Послали нашего казака в Войнешти привести других казаков на помощь. Те скоро прискакали, и мы, сложив все не крайне необходимые вещи в коляску французов и поручив казакам починить коляску и доставить ее с вещами назад в Тырново, двинулись далее. Кузов своей тележки я бросил в горах, а из передка И. устроил весьма остроумную повозку на двух колесах. Конечно, на передке нельзя было уложить много вещей, и было постановлено в принципе, что каждый из нас положит на передок только по одному маленькому чемоданчику. Шествие наше получило следующий порядок: в передок были запряжены лошади И., которых тянул под уздцы Антон, сидя впереди на моей лошади (выпряженной из сломанной тележки); на другой моей лошади ехал наш общий лакей-болгарин, и наконец, мы все верхами, с казаком впереди. Небольшой багаж наш прикрутили веревками к передку, чтоб он не сползал на землю. Часов в девять вечера поехали дальше, и уж не умею сказать, по какой дороге доехали до перевала к двум часам ночи. Была темнота; луна на несколько минут показывалась из-за туч и снова скрывалась. Мы видели только смутно темные массы гор, теснившихся вокруг нашей дороги, слышали шум ручья, бурлившего где-то глубоко внизу обрыва. Передок наш стучал по камням, взбираясь на глыбы и со звоном падая на следующие острые торчащие по дороге камни. Лошади, Бог знает как и почему, ступали своими ногами. Мы то спускались в ущелье, ехали по воде, по руслу ручья, то взбирались на страшную высоту. В темноте нельзя было ничего разглядеть. От длинного, полного впечатлений дня мы были утомлены донельзя и ехали всю дорогу молча.

Около двух часов ночи из-за кустов заблистал костер, и мы очутились на вершине горы, представлявшей собой круглую площадь. Кругом высоко и мрачно торчали пики Балкан, но на плоскости, куда мы въехали, ярко горел огонь. Казаки спали вокруг костра, лошади их стояли, пережевывая сено, а горевшее пламя освещало высокий деревянный столб на каменном пьедестале с высоко развевающимся белым флагом. Мы первым делом бросились к столбу и при помощи света костра и спичек прочли следующую вырезанную на столбе надпись: «30-го июня 1877 г. Переход генерала Рауха с коннопионерным дивизионом через Балканы. 4 тыс. фут. н. п. м.». Далее следовали фамилии офицеров, перешедших Балканы с генералом Раухом. Мы были на перевале. По шуму и направлению ручьев, текущих по обеим сторонам горы, на которой мы находились, мы догадались, что тут месторазделение горных потоков, из которых одна часть течет на южную сторону Балкан, другая – на северную.

Измучившись сами порядком в этот день, усталые и голодные, мы особенно чутко почувствовали в этом столбе нечто родное, как будто и мы были участниками победы, одержанной над Балканами, в память которой стояла тут простая, полуотесанная деревянная колонна с развевающимся белым флагом. Это чувство – чувство какого-то довольства, радости, скажу, гордости приободрило нас до того, что Пелисье, который едва шевелил языком от утомления, смог высказать глубокомысленное замечание, что в этой колонне для него заключается «весь синтез настоящей кампании». Казаки при нашем приближении повскакали на ноги, угостили нас хлебом. У Ла Мотта отыскалась внезапно коробка сардин; мы заварили чай и, таким образом поужинав, решили скорее спать. Но спать вообще, не только скорее, было весьма трудно. На вершине горы дул резкий ночной ветер; ни домика, ни хижинки не было кругом на десять верст расстояния; приходилось мастерить себе постель на открытом воздухе и при весьма скромных постельных принадлежностях. Я положил на голую землю кожан, под голову – седло, укутался в свое форменное пальто и расположился заснуть à la belle étoile. Спутники мои сделали то же самое. С непривычки спать на открытом воздухе только дремалось, а не спалось, и мы все поднялись в пять часов утра со своих неудобных постелей. Заварили снова чай; Дик Лонлей срисовал колонну, а часов в семь мы уже оседлали лошадей, запрягли наш передок и готовы были снова двинуться в путь.

В семь же часов прискакал казак из Тырнова и объявил казачьему посту на перевале, что по всей дороге приказано снять посты и казакам вернуться в Тырново. Тут же мы узнали, что от перевала и вплоть до передового отряда сторожевых постов уже более нет. Вместе с тем казаки на перевале не сумели объяснить нам, как далеко находится передовой отряд: быть может, он находится верст за сорок, быть может, еще дальше. Я и И. поняли тут, что с этого момента и до неизвестного места, где находится передовой отряд, дорога наша ничем не обеспечена. Положение могло сделаться весьма неприятным. Но делать было нечего, нельзя же было ворочаться назад и сознаваться в трусости, в особенности после полуторадневного тяжелого путешествия. Я и И. решили скрыть от наших спутников-иностранцев настоящее положение дела из боязни, чтобы те не вздумали вернуться назад в Тырново вместе с последними уходящими с перевала казаками. Сели снова на лошадей, и я взял на свою ответственность казака с перевала с тем, чтоб он не разлучался с нами до тех пор, пока мы не отыщем передового отряда генерала Гурко, где бы этот отряд ни находился. Мы выехали с перевала в 7.30 утра, на южную сторону Балканских гор, по крутому каменистому спуску, ведущему к руслу неглубокого ручья, по дну которого проходила дальнейшая дорога. По бокам стоявшие горы сдвигались все ближе к дороге, становились угрюмее и казались дикими; густой лес покрывал их от подошвы до верха. Мы двигались по дну довольно широкого, но неглубокого ручья, по берегам которого стеной разрослись кусты и деревья, так что путь наш представлял бесконечно суживающуюся аллею. В 10 часов солнце стало уже порядком припекать, и прохлада ручья, и тень нависших кустов и деревьев были как нельзя более кстати. Лошади то и дело наклоняли головы, втягивая в себя холодную воду горной речки; всадники часто слезали с коней, чтоб утолить жажду, так как в узкой, сжатой горами дороге по ручью становилось душно. Меня и И. ни на минуту не покидали смутная тревога и беспокойный вопрос: где наш отряд и когда мы его догоним? Где только позволяла дорога, мы погоняли лошадей и ехали крупной рысью, стремясь поскорее выбраться из гор. Несчастный Ла Мотт, который, кажется, первый раз в жизни ехал верхом, представлял печальную фигуру в английском седле и беспрестанно бранился и извергал бесчисленное количество самых разнообразных французских jurons, не понимая, куда мы спешим по такой палящей жаре и по такой несносной дороге. Часов около 12 дня мы свернули от ручья в сторону и стали подниматься по крутому подъему; ручей глубже и глубже уходил вниз, а горы сдвигались все ближе. Мы были у входа в Хаинкиойское ущелье. Ущелье это страшно: на пугливом коне опасно по нему ехать, дорога так узка, что два всадника едва-едва могут проехать рядом – наш передок занимал как раз всю дорогу.

Справа у нас была пропасть, на дне которой широкий ручей казался узкой струйкой; за пропастью вздымались высочайшие горы; слева стеной стояли неприступные каменистые глыбы, высоко поднимавшиеся под самое небо. Ущелье было узко, дико и как-то подавляло нас, стесняя дыхание. Несколько человек болгар попались нам навстречу с навьюченными лошадьми, и на наш вопрос «где находится генерал Гурко?» объяснили, что Гурко ушел очень далеко, что Казанлык взят нашими войсками и что до Казанлыка остается еще верст 40–50. При выходе из ущелья мы встретили еще более многочисленную партию болгар, человек тридцать с женщинами и детьми, которые только и делали, что повторяли:

– Турци, турци, много турци!

В эту минуту мы выезжали из Балканских гор в Казанлыкскую долину. После узкого ущелья, стеснявшего дыхание и кругозор, перед нами развернулась просторная картина: широкой лентой лежала перед нами зеленая равнина, окаймленная вдали горами, тонувшими в голубоватом освещении. Столбы дыма там и сям по равнине обозначали горящие турецкие деревни, а налево от нас из-за зелени деревьев выглядывала красиво расположенная деревня Хаинкиой; к этой деревне мы и повернули наших коней. От Хаинкиойского ущелья до деревни оставалось всего версты четыре, и мы поехали шагом под лучами сильнейшего солнца. По дороге то и дело встречались болгары, которые снимали шапки и кланялись в пояс и до земли, умоляя, как мы могли понять, защитить их от турок. В особенности меня поразила фигура одного священника, который выбрался из Хаинкиой в горы вместе со своими прихожанами: он весь дрожал как в лихорадке, а рядом с ним, низко нам кланяясь и сняв шапку, старик болгарин показывал нам еще свежую рану на голову, говоря, что эта рана сегодня нанесена ему турками.

Из расспросов этих спасающихся в горы от страха перед турками болгар мы могли понять, что отряд генерала Гурко ушел из Хаинкиой два дня тому назад, что в горах теперь показались башибузуки и угрожают жителям Хаинкиой; жители в страхе бегут в горы по направлению к Тырнову, забирая с собой только ручной багаж. Положение наше становилось критическим. До отряда Гурко оставались сутки, а может быть, и более пути. Башибузуки могли появиться каждую минуту, и что мог бы сделать против них наш маленький отряд в семь человек, вооруженных только пистолетами, да еще один казак, вооруженный как следует. Лошади наши утомились, и мы не могли бы даже ускакать от конных башибузуков, наконец турки могли подсторожить нас из-за какого-нибудь куста. Хорошо еще, думалось мне, если убьют моментально, а то попадешься к ним в руки, они начнут мучить и еще надругаются над нами, отсекая по частям руки, ноги, уши, как они делают с пленными. Придется, думалось мне, самому пустить себе пулю в голову, как скоро положение сделается безысходным.

Я взглянул на роскошную долину Казанлыка, освещенную ярким солнцем: столбы дыма там и сям стояли по ней густыми облаками, и чудная картина долины показалась мне зловещей и мрачной. На минуту мною овладела внутренняя тревога, и я силился ничем не выдать своего внутреннего состояния товарищам. Но спутники мои, французы, уже догадались, в чем дело, по выражению лиц бегущих болгар и по их смущенному виду. Ла Мотт и Дик Лонлей стали приставать ко мне с сотней вопросов, упреков, атакуя меня с двух сторон, не давая сосредоточиться и обдумать то, что надо делать. Ла Мотт настаивал, чтобы немедля вернуться в Тырново; Дик Лонлей просто бранился; один испанец Пелисье сохранял философское спокойствие и ехал молча, угрюмо насупившись. Я и И. порешили прежде всего, что в подобном положении следует сохранять полнейшее строжайшее хладнокровие и импонировать на французов выражением спокойствия.

Между тем мы шагом подымались к деревне по широкой равнине, и если бы где-нибудь в окрестных горах находились башибузуки, они могли бы видеть наш маленький отряд как на ладони. Я подозвал к себе казака и, приняв вид спокойной беззаботности, спросил его:

– Можешь, брат, уложить человек десять турок!

– А Бог знает, ваше благородие, – отвечал казак, – как придется.

– А человека четыре уложишь? – настаивал я дальше.

– Четырех-то как не уложить, а только тут никто как Бог. Бог не поможет и с одним не справишься, а поможет, так и десять турок не страшны.

Ответ был успокоительный. Мы были уже у самой деревни, полагая не найти в ней ни одного болгарина, так как много болгар встретили по дороге. Мы подвигались с осторожностью, из опасения вместо болгар застать в деревне турок, но к удивлению нашему мы встретили в деревне много не ушедших еще жителей. Мужчины все были вооружены ружьями и сидели кучками у ручья, протекавшего посредине деревни; женщины, девушки и дети жались друг ко другу невдалеке от мужчин. Беспокойство и смятение было ярко написано на всех лицах. При нашем приближении крестьяне и крестьянки встали, подошли к нам навстречу, низко кланяясь и повторяя:

– Турки, башибузуки идут! Защити нас!

Мы показали им на их ружья и дали им понять, что они сами должны защищаться и что турки не страшны. В ответ на это жители стали спрашивать нас, когда придет к ним русское войско, и показывали на горы, говоря, что там все турки, которые придут и перережут их. Мы слезли с лошадей, привязали их и прежде всего попросили хлеба, молока и всего, что найдется для обеда. Нашлось весьма немногое: хлеб и плоды. Пообедав, я порешил, что прежде всего надо отдохнуть от усталости и волнения и постараться уснуть хотя бы на полчаса.

Я отошел от товарищей в тень огромного орехового дерева, положил себе седло под голову и успел подремать около часа. Французы не ели и не спали, находясь в сильнейшей тревоге. Сквозь сон я слышал, как Ла Мотт громко жаловался на то, что поехал со мной; Дик Лонлей кричал, что он приехал на войну, чтобы быть корреспондентом, а не воевать. Мы решили остаться еще один час в Хаинкиой, чтобы дать вздохнуть лошадям и после этого ехать дальше, стараясь скорее нагнать отряд генерала Гурко. Кстати, мы нашли трех солдат болгарской дружины, отставших от отряда по болезни и собиравшихся, так же как и мы, нагонять отряд. Это было нам на руку. Распрощавшись с жителями, в три часа дня мы снова сели на своих лошадей и двинулись в путь в сопровождении более многочисленной свиты. У нас была пехота в количестве трех болгар, кавалерия в образе казака и артиллерия в форме наших пистолетов. Бегство жителей из Хаинкиойя, попавшихся нам еще в горах, панический страх и смятение людей, которых мы застали в самой деревне, их уверения, что идут башибузуки резать их, наконец несколько выстрелов, о которых я забыл упомянуть выше и которые мы слышали в направлении Хаинкиой при нашем выезде из деревни, – все это повергло нас в тревогу и представило нашему воображению весь риск предстоящего нам пути до передового отряда генерала Гурко. На чем основывался панический страх жителей: на одном ли предположении, что башибузуки могли прийти или же башибузуки в действительности были близко и показывались у деревни? Объяснения этому мы никак не могли добиться у жителей по незнанию их языка и трудности объясняться с ними.

Как бы то ни было, мы выехали не в покойном состоянии духа. Спускаясь к ручью в версте от деревни, лошадь Ла Мотта у самого ручья шарахнулась в сторону, и сам Ла Мотт испустил крик:

– Глядите, глядите!

Я подскакал, и глазам моим представилось следующее зрелище. В ручье лежал на боку, скорчившись, турок: он был страшно худ, лицо его было желто и на щеке зияла большая рана, из которой струилась кровь и окрашивала вокруг него воду. На спине виднелся длинный поперечный разрез; стая мух шумела около ран. Раненый был еще жив, тяжело открывал глаза и как-то бессмысленно проводил мокрой рукой по груди и по боку, упорно повторяя одно и то же движение руки. Один из пехотинцев наших болгар, знавший по-турецки, обратился к раненому с вопросом: кто он такой и как попал сюда? Но турок не дал ответа, а может быть, и не слыхал, и не видал нас. Он с трудом приподнялся на одной руке, повернулся на другой бок и тяжело опустил голову в воду раненой стороной лица. Несмотря на то что мы сами спешили и не могли терять времени, надеясь до ночи добраться в более безопасное место, мы единогласно решили оказать раненому помощь: послали тотчас же нашего казака в Хаинкиой, с тем чтоб он привел к нам поскорее из деревни несколько человек болгар. Казак ускакал, а мы попытались еще несколько раз вызвать раненого на ответ, но кроме глухих стонов ничего не добились от него.

Четыре болгарина, приведенные из деревни нашим казаком, ничего нам не объяснили. Они испугано смотрели на раненого турка и на наши приказания вытащить его из воды и снести в деревню жались друг к другу, повторяя в страхе: «Это турок, турок!». И только наши угрозы заставили их, вытащив раненого, понести его в деревню. Что было дальше с несчастным, мы не знаем, так как мы поспешили тронуться в дальнейший путь.

Дорога наша лежала вдоль Казанлыкской долины; на глазомер ширина долины, вытянувшейся между цепями гор, показалась мне версты в четыре или пять. Богатство долины бросалось в глаза и радовало взор. Густые виноградники, сжатые и несжатые поля, ореховые деревья, и на лугах густая и сочная трава. Долина представляла перед нами богатый, роскошно одаренный природой оазис среди диких и сумрачных гор; то был словно луч солнца между грозными тучами. Хотелось насладиться природой и прекрасным видом, но мысль, что из каждого куста, из-за каждой виноградной плантации могли появиться башибузуки, отравляла впечатление, и долина являлась в наших глазах розовым кустом, в котором скрывается ядовитая змея. Ла Мотт высказал замечание, что башибузуки непременно должны рыскать в хвосте передового отряда, убивая и обкрадывая отставших солдат. Все это было весьма возможно, и И. дошел до того, что составил даже целый план обороны в случае нападения на нас башибузуков. План этот состоял в том, чтобы при открытом на нас нападении немедля слезть с седел, стать за лошадьми и отстреливаться из пистолетов до последней возможности; в случае же стрельбы в нас из-за кустов ринуться на неприятеля в кусты верхом на лошадях с громкими криками ура. Отъехав еще верст пять или шесть, мы встретили партию болгар, мужчин и женщин, человек в пятнадцать или двадцать. Все они, не исключая и женщин, были вооружены кто палками, кто ружьями, и каждый тащил, кроме того, в руках какое-нибудь добро – кто узелок, кто ведро, а кто ящик. За толпой болгар ехали три тележки, доверху набитые разного рода скарбом, перинами, подушками и т. д. Мы остановились и остановили болгар. Начались расспросы с помощью мимики.

От болгар мы узнали, что Казанлык действительно взят отрядом генерала Гурко и что сам генерал и весь его отряд находятся в настоящую минуту в Казанлыке. До Казанлыка оставалось еще верст сорок, а было уже шесть часов вечера. Мы решили ехать скорее и постараться к полуночи добраться до Казанлыка. Наша пехота не позволяла нам ехать рысью, и мы уже подумывали, как бы от нее отделаться, как на наше счастье попались нам навстречу еще человек пять болгар, которые вели с собой трех лошадей. Мы остановили партию, приказали нашим пехотинцам рассесться на трех свободных лошадей, а одному болгарину ехать с нами до Казанлыка, чтоб отвести взятых у партии лошадей обратно. Болгары остались недовольны таким распоряжением и начали было шуметь, но мы прикрикнули на них, и они покорились. Обратив пехоту в кавалерию, мы поехали крупной рысью и галопом, но ненадолго. При спуске в небольшой ручеек пара лошадей, тащившая нашу двуколеску – знаменитый передок, испугалась чего-то, вырвалась из рук Антона и понесла. Одна из лошадей запуталась в постромки, лошади начали бить, мы не могли их догнать, а они несли и били до тех пор, пока не сломали дышла и не остановились как вкопанные, но, увы, уже на развалинах нашего передка. Приходилось остановиться и помочь как-нибудь горю: придумали вырубить новое дышло и привязать его веревками к передку; к счастью же, у нас оказались и топор, и веревки. Казак слез с лошади, снял с себя винтовку, положил пику на землю и с топором отправился в ближайшие кусты вырубать дышло. Мы стояли довольно близко к горам: с правой стороны от дороги и до этих гор местность была покрыта кустами и деревьями, а по левую от нас сторону тянулась равнина, заканчивавшаяся также горами, но эти горы казались нам на расстоянии шести или семи верст. У подошвы этих дальних гор и слева же от нас лежала турецкая деревушка Уфлани. Она представляла в ту минуту облако дыма, среди которого прорезывался яркий красный столб пламени. Кем подожжена была эта деревня – было нам неизвестно. Мы стояли среди поля и без одной человеческой души вокруг. Минут через пять казак воротился из кустов с топором, но без дышла.

– Что ж ты дышла не принес? – обратились мы к нему.

– Винтовку надо взять, ваше благородие, – отвечал казак несколько угрюмо.

– Зачем винтовку?

– Да там, в канаве, в кустах пять человек турок лежат в красных шапочках. Не разобрал – спят они, что ли, живые ли, либо мертвые.

– Возьми винтовку да ступай рубить дышло в другое место и не очень шуми топором.

Казак снова отправился в кусты, а мы остались дожидаться его среди поля, невдалеке от дороги, там, где сломалась наша тележка. Вновь какая-то смутная тревога и вместе непобедимое любопытство начинали овладевать мною. Мне хотелось пойти в кусты и посмотреть на лежавших там турок. Но внезапно несколько раздавшихся в стороне деревни глухих выстрелов отвлекли наше внимание в ту сторону. Раздались ли эти выстрелы в самой горящей деревне или за нею в горах – мы не могли различить хорошенько. Да и были ли то выстрелы? Быть может, то был треск обвалившихся от огня зданий. Как бы то ни было, но сильнейшее любопытство овладело мной: меня интересовала горящая невдалеке деревня, и я объявил товарищам, что пойду туда и посмотрю, что там делается, пока чинят наш экипаж. И. и французы протестовали против этого, но я настоял на своем и пошел по направлению к деревне с Пелисье, вызвавшимся идти вместе со мной. Держа пистолет в руках наготове, мы подошли к деревне Уфлани. Красный столб пламени стал принимать, по мере нашего приближения, более неправильные очертания пылавшего огня: то горел высокий плетень, обнесенный вокруг дотла уже сгоревшего дома; тянуло смрадом; деревья у плетня обуглились, и висевшие на них плоды съежились и приняли коричневый цвет.

Мы пошли дальше. Полная картина разрушения глянула на нас из-за деревьев. Деревня вся уже выгорела, кое-где еще торчали полуобрушенные стены жилищ; из-под них струился дымок, и почва вся была покрыта тлеющим углем и усыпана сероватой золой. Но внутри огромных садов в Уфлани уцелели садовые деревья: ветви их ломились от вкусных и зрелых слив, белых и синих, абрикосов, незрелых еще груш и яблок. Мы стали трясти деревья, и плоды градом посыпались на землю. Наевшись вкусных плодов, мы направились к единственному несгоревшему зданию – мечети. Она уцелела, вероятно, потому что была обнесена плотной стеной деревьев; деревья обуглились, но защитили святыню мусульман от огня. Мы вошли в мечеть: там не было заметно никаких признаков грабежа. Плохонькие, протертые ковры лежали на немытом полу; деревянные люстры низко спускались над самой головой, а в них торчали шкалики, наполненные маслом. Листы бумаги с изречениями из Корана были приклеены к внутренним стенам мечети. Обстановка была бедная, даже нищенская; и пусто было в самой мечети, пусто было и в деревне. Только собака залаяла, выползши откуда-то при нашем выходе из мечети. Мы поспешили назад с пожарища к нашим спутникам. Передок был уже починен, и лошади запряжены. Был 9-й час вечера; до ближайшего селения оставалось около 18 верст, и мы спешили добраться до него поскорее, чтобы в нем заночевать, не думая уже доехать в тот день до Казанлыка. Мы поехали крупной рысью и галопом; передок наш мчался за нами. Ярче и ярче выделялась на небе луна, сообщая фантастический вид картине. Горы казались окрашенными легким красноватым светом; сильный ветер внезапно поднялся по долине и ярко доносил до нас звуки где-то вдалеке раздававшихся пушечных выстрелов, словно ударов отдаленного грома. Такого ветра я не испытывал в своей жизни. Надо было усиливаться, чтобы сидеть прямо в седле. Пламя горящих деревень стало совсем красным при наступавшей ночи. Мы быстро скакали, шпоря коней и нанося им удары плетьми, так как лошади устали от длинного дня и долгой дороги, и к 12 часам ночи прибыли благополучно в Маглиш.

Опередив наш отряд, Ла Мотт въехал первым в деревню, и с ним произошла тут комическая сцена. Несколько человек солдат из болгарской дружины, оставленных в Маглише на посту или просто отставших от своего отряда, увидав скачущего по деревне всадника, окружили Ла Мотта, остановили его коня и угрожающим тоном требовали, чтоб он сошел с лошади и шел за ними под арест. Ла Мотт нашел наилучшим в таком положении уверять болгар на французском языке, что он русский князь и что поэтому его не следует трогать. Мы подскакали на эту сцену, прикрикнули на болгар, и все обошлось благополучно.

Отлично поспав в Маглише и хорошо поужинав, рано утром на следующий день мы поехали в Казанлык, отстоящий от Маглиша на двенадцать верст. Дорога шла сквозь густые розовые плантации, но розы уже отцвели, и мы видели одни только зеленые кусты. Между ними часто попадались на глаза валяющиеся и неприбранные еще трупы турецких солдат. Посредине дороги часто встречалась гниющая падаль заморенного в дороге или убитого в сражении коня. По направлению к Казанлыку доносился треск редких ружейных выстрелов. В 10 часов утра крыши и минареты Казанлыка выглянули из-за деревьев, и мы благополучно въехали в город, отыскивая штаб генерала Гурко. То был знаменитый день бегства турок из укреплений Шипки и занятия Шипки русскими войсками. То был день, завершивший блистательно переход отряда генерала Гурко через Балканы по тому пути, который мы только что сделали, нагоняя наш славный передовой отряд.

Генерала Гурко не было в городе, он уехал в Шипку осматривать турецкие батареи, доставшиеся в руки русских. Мы застали в городе генерала Рауха, садившегося уже на коня, чтоб ехать вслед за генералом Гурко на шипкинские укрепления. Он любезно предложил нам ехать с ним за 12 верст в Шипку, и несмотря на утомление после совершенной нами дороги, мы поспешили принять любезное предложение генерала и двинулись вместе с ним и с частью штаба к Шипке. Дорогой генерал Раух и адъютанты Гурко удивлялись тому, как мы могли так счастливо проскочить между Хаинкиой и Казанлыком, не наткнувшись на башибузуков. Башибузуки, говорили они, бродят везде в горах, и в Казанлыкской долине они скрываются в полях, в кустах и в виноградниках, у самых стен Казанлыка, стреляя из засады в одиночных всадников; таким образом был убит на этих днях из-за куста полковник Роникер, отважившийся ехать один с небольшой свитой, и убит был всего в каких-нибудь трех верстах от города. Но мы были уже при отряде, мы скакали теперь с генералом Раухом, в сопровождении конвоя казаков, и только что перенесенное нами путешествие от Тырнова до Казанлыка казалось нам интересной и полной впечатлений картиной.

 

На Шипке

Знаменитый Шипкинский проход через Балканы – в руках русских со вчерашнего дня! Угрожаемые с двух сторон русскими силами, турки покинули неприступные высоты, защищающие выход из Балкан в Казанлыкскую долину, и втихомолку ушли в горы, оставив в руках русских все грозные батареи с орудиями и снарядами и весь лагерь в горах с палатками и запасами. Этот великий успех русского оружия был достигнут передовым отрядом генерала Гурко и отрядами, подошедшими с противоположной стороны из Габрова. Душой славного дела обхода Шипки с юга и замечательным его исполнителем был генерал Гурко. Быстрым движением в последних числах июня он перешел Балканы по несуществовавшей доселе дороге, по дороге, проложенной в три дня русскими пионерами через дебри и кручи Балканских гор, перешел с артиллерией в 16 орудий и, спустившись у деревни Хаинкиой в Казанлыкскую долину, неожиданно для турок напал на них с тыла. Непрерывным боем в течение 2, 3, 4, 5 и 6 июля подвигался генерал Гурко по Казанлыкской долине, сражаясь у каждой деревушки по дороге, занял Казанлык и оттуда повел свой отряд против засевших в неприступных высотах Шипки турецких войск. Угрюмая и дикая природа Балкан у Шипки, в соединении с воздвигнутыми на вершинах обрывистых гор неприятельскими батареями, представляла поистине страшную крепость для нападающих. 4 и 6 июля были горячие дни для передового отряда генерала Гурко. Стрелки отряда, взобравшись между кустами довольно близко к турецким укреплениям, уложили много турок в эти дни своими меткими выстрелами. Турки, видя возрастающую убыль в своих рядах и угрожаемые с другой стороны русскими отрядами, подошедшими через Балканы из Габрова, почувствовали себя между двух огней и пустились на хитрость. Они отправили в лагерь генерала Гурко парламентера для переговоров о сдаче укреплений, и пока в нашем лагере парламентера встречали с почетом и угощали как дорогого гостя, все турецкое войско бежало по лесным тропинкам в горы, бросив все на месте – и орудия, и военные припасы.

Я только что воротился с покинутых турками батарей и с гор, где происходили ежедневные битвы с 4 по 6 июля. Страшные, возмутительные картины представляются там для зрителя. Свежо еще поле сражения, еще дышит оно всеми ужасами битвы, еще неприбранные тела убитых турецких солдат валяются там и сям в беспорядке, по дороге и в кустах. (На взгляд, убитых турок очень много.) Но вот на одной из площадок горы открывается зрелище, от которого больно становится внутри. Турки, прежде чем покинули высоты Шипки, успели захватить в плен несколько раненых русских солдат и офицеров и зверски, дико изувечили их. В одном месте кучкой сложено 18 отрезанных голов русских воинов, и между ними голова одного полковника, начальника отряда пластунов; на перерубленной шее у него виднелась красная ленточка с крестом, приставшая к запекшейся крови. В другом месте лежат два-три десятка голых трупов русских же солдат и офицеров (у которых головы не отрезаны), над которыми турки совершили всевозможные жестокости. Все это трупы наших раненых, попавшихся в руки турок еще живыми.

Именно 6 июля 14-й и 15-й стрелковые батальоны и 200 человек пластунов подошли близко к турецкому лагерю, обстреливая и лагерь, и укрепления. Видя себя в опасности, турки пустились на гнусную хитрость: они послали навстречу нашим стрелкам парламентера, как будто бы для переговоров; завидя белый флаг, стрелки и пластуны прекратили огонь, опустили ружья и послали своего парламентера. Этой-то минутой воспользовались турки: они с горы ринулись внезапно на наши батальоны и заставили их податься назад. Отступая, наши солдаты не успели забрать с собой раненых, которыми немедля завладели турки и учинили над ними кровавый пир, бесчеловечную месть за понесенные поражения. Турки замучили наших раненых живыми, отрубали им руки, ноги, разрубали их на части, наносили им удары ножами и штыками в грудь, живот и спину. Один из этих мучеников-солдат лежит на спине с отрубленной головой, с застывшей поднятой вверх рукой и с пальцами, сложенными для крестного знамения; другой застыл скорченным в предсмертных судорогах с перерезанными на руках и ногах жилами. Тут же валяется рука в рукаве, повязанном повязкой Красного Креста. Врач, сопровождающий нас, констатировал тот факт, что все эти мученики были замучены живыми и умерли не от ран, полученных ими на поле битвы, а от турецких истязаний.

В числе зрителей между нами находились несколько французских корреспондентов и, между прочим, корреспондент «Таймс» (Times). Пусть оповестят они всему миру о том, как обращаются уже не башибузуки, а императорская турецкая армия, низам, с ранеными и пленными русскими! Художник Дик Лонлей (корреспондент «Монд иллюстре») и испанский художник Пелисье сняли рисунки с этого дикого зрелища.

На Шипке отряды наши нашли брошенные турецкими войсками четыре крупповские орудия и два горные дальнего метания, огромные военные запасы, запасы хлеба и всякого продовольствия. Взятием деревни Шипки отряд генерала Гурко отрезал находящиеся на Балканах войска от всякого сообщения с остальной турецкой армией и вместе с тем получил возможность атаковать их с тылу, что и вызвало их поспешное отступление.

 

Рассказ очевидцев о переходе Балкан

В прошлом письме моем к вам я упомянул в коротких словах о движении передового отряда генерала Гурко и о бегстве турок из укреплений Шипки. Возвращаюсь сегодня снова к этому славному делу, в котором, бесспорно, на первом плане выдается переход нашего передового отряда через Балканы, так как благодаря только этому переходу турецкий гарнизон Шипки был отрезан от сообщения со своим операционным базисом – Филиппополем, принужден был бросить свои позиции и очистить старую, торную дорогу для войск через Балканы – из Габрова в Казанлыкскую долину. Укрепления Шипки сторожат на южном склоне Балканских гор Шипкинский проход и представляют по своему положению позиции, которые нельзя взять приступом, а разве одной блокадой, то есть принудив к сдаче голодом, для чего необходимо отрезать предварительно гарнизон Шипки от всякого сообщения с главным операционным базисом турецкой армии – Филиппополем. Поэтому главная задача передового отряда генерала Гурко состояла именно в том, чтобы пробраться в Шипку какой-нибудь неизвестной туркам дорогой через Балканы, напасть на них с тылу врасплох и окружить Шипку с юга, со стороны Казанлыка. При этом предполагалось, что другой отряд русского войска должен был двинуться с севера от Габрова по Шипкинскому проходу через Балканы и что гарнизон Шипки очутился таким образом окруженным русскими войсками с двух противоположных сторон.

Бесспорно, самой серьезной частью этого смелого предприятия было найти новую дорогу через Балканы, притом такую, по которой могли бы пройти войска с артиллерией из Тырнова в Казанлыкскую долину. Генерал Гурко, по занятии Тырнова, направил все свои старания к изысканию подобного пути через Балканы и прибег для этой цели к расспросам в Тырнове местных жителей – болгар, знакомых с краем. Из этих расспросов оказалось, что из Тырнова в Казанлыкскую долину существует малоизвестная тропа, годная только для вьюка, проходящая через Балканы на деревушки: Плаково, Присово, Средне-Колибе, Войнешти, Райковцы и Паровца. Тропа эта узким ущельем выходит в Казанлыкскую долину у деревни Хаинкиой. При этом один болгарин – Ходжи Стоя уверял, что он проехал по сказанной тропе несколько лет тому назад на колесарке – двухколесном экипаже, провозя вино из Тырнова в Хаинкиой, но что он не ручается, чтоб с тех пор не произошло каких-либо обвалов, которые могли сделать тропу вовсе непроходимой. Как бы то ни было, передовому отряду генерала Гурко не приходилось долго медлить в Тырнове, и решено было пуститься в рискованное, опасное предприятие – проход через Балканы по неизвестному дотоле пути с войсками и артиллерией.

Немедля был организован для этого особый передовой отряд пионеров, составленный из одной сотни уральских казаков и конносаперной команды, собранной из разных казачьих сотен, отряд, совершенно неподготовленный к делу, состоящий из казаков и солдат, мало обученных саперному делу. Но зато командование этим отрядом было поручено опытному и сведущему офицеру генерального штаба – генералу Рауху, который и выступил 28 июня из Тырнова во главе своей небольшой колонны в Балканские горы. Задача генерала Рауха состояла в том, чтоб исследовать и быстро обратить упомянутую тропу на Хаинкиой в проходимую для артиллерии и войск дорогу, соблюдая при этом строжайшую тайну своего присутствия на Балканах, дабы не выдать ее туркам, зорко сторожившим все выходы с Балкан в Казанлыкскую долину. Отряд выступил налегке: офицерам запрещено было взять с собой обоз с вещами; следовали за отрядом всего несколько повозок с динамитом и шанцевыми инструментами. Отряд генерала Гурко должен был выступить вслед за передовым отрядом пионеров, но только двумя днями позже. Чтобы сохранить вполне секрет предприятия, генерал Раух при выступлении из Тырнова объявил всем и каждому, что отряд его направляется в Елену, куда дорога совпадала с дорогой на Хаинкиой до деревушки Средне-Колибе.

Выступив из Тырнова 28 июня, в 5 часов вечера отряд пионеров остановился на ночевку в деревне Плакове, где принужден был оставить фуры и громоздкие вещи, затруднявшие быстроту движения отрядов в горах. На другой день из Плакова выступили в 8 часов утра, непрерывно пролагая и поправляя дорогу сменными командами, спешивавшимися и догонявшими всадников, ехавших в голове колонны. К ночи этого дня отряд дошел до деревни Райковцы, встретив самые большие трудности близ селения Войнешти. Там крутой, обрывистый подъем в гору был весь загроможден огромными каменьями и каменными глыбами, которые приходилось дробить кирками и сдвигать с места руками, так как генерал Раух, опасаясь выдать туркам присутствие своего малого отряда в горах, решил воздержаться от употребления динамита для взрыва камней. День был жаркий, накаленный и спертый в горах воздух затруднял дыхание работавших, в пище сказывался недостаток, ибо, кроме небольшого запаса сухарей, не было ничего другого, и фуры с провиантом были брошены еще вчера на дороге. Солдаты изнемогали от жары и усталости. Но генерал Раух и капитан Сахаров, сняв мундиры, с кирками и ломом в руках пошли впереди отряда и в течение нескольких часов работали сами, примером ободряя солдат. Для подъема на эту гору шестнадцати четырехфунтовых орудий, следовавших позади с отрядом генерала Гурко, были заказаны в селении Войнешти буйволы и волы.

Из Райковцев отряд пионеров рано утром двинулся далее и дошел в тот день до перевала близ селения Паровцы, где в память проложенного русскими войсками нового пути через Балканы было решено воздвигнуть, по предложению полковника графа Роникера, колонну. К несчастью, самого автора этого памятника – графа Роникера уже нет более в живых: он погиб на днях, и не на поле сражения, а на дороге, убитый из-за куста, невдалеке от Шипки, пулей башибузука. Но возвращаюсь к отряду. От перевала работа шла круглый день на южной стороне хребта, по спуску к руслу горной речки, текущей через Хаинкиойское ущелье. В этот день отряд пионеров не пошел далее, ибо слишком отошли от главного отряда генерала Гурко, и представлялась опасность быть отрезанными неприятелем, находившимся всего в пятнадцати верстах расстояния от отряда. Насколько критическим могло стать ежеминутно положение этой горсти людей, заночевавших на узкой тропинке среди гор, можно судить уже по тому, что в это самое время в 15 верстах расстояния от отряда проходили через Хаинкиой, направляясь в Сливно, три батальона турецкой пехоты. Отряд генерала Рауха стоял в ту минуту как раз у входа в узкое, дикое ущелье, на краю пропасти, стесненной высокими горами, и догадайся турки о таком близком соседстве русских войск, отступление отряда по горному ущелью было бы невозможно, и весь отряд должен бы был погибнуть на месте до последнего человека. Но турки не предполагали у русских такой смелости и риска, как переход с артиллерией через Хаинкиойское ущелье. Это ущелье, по-турецки Хаин-Боаз, пользуется у турок страшной известностью: ни птица туда не залетает, ни зверь туда не заходит, скрываются там одни только разбойники, да иногда отчаянный всадник заедет в это ущелье и торопится в страхе повернуть назад своего коня. Поэтому-то турки, заняв своими войсками все малейшие выходы с Балкан в Казанлыкскую долину, не сочли нужным занимать Хаинкиойское ущелье как слишком хорошо защищенное самой природой диких гор.

Получив известие, что генерал Гурко находится уже с казачьей бригадой на перевале, генерал Раух дозволил сделать разведку всего ущелья, а также и обходной дороги на запад от ущелья, по которой отправился сам с капитаном Сахаровым и по которой должна была пройти впоследствии конница параллельной колонной. По самому же ущелью, чтобы преждевременно не открыть туркам присутствия наших войск, генерал Раух отправил урядника князя Церетелева, переодетого болгарином и в сопровождении трех настоящих болгар. Пройдя все ущелье до конца, вплоть до мельницы, принадлежащей туркам, князь Церетелев вернулся благополучно к отряду, убедившись, что дорога по ущелью проходима без поправок для горной артиллерии, а для конной – с небольшими исправлениями. На другой день весь отряд генерала Гурко находился уже на южном склоне Балканских гор, и передовые его части бивакировали в 10 верстах от неприятеля. Тишина соблюдалась самая строгая, запрещено было громко разговаривать, зажигать спички и закуривать папиросы, не говоря уже о кострах, хотя ночь была сырая и холодная. 2 июля утром отряд генерала Гурко вышел из ущелья, имея впереди себя пластунов и батальон стрелков. Они наткнулись при выходе на четверых конных башибузуков, которые, завидев русских, быстро ускакали, подняв тревогу в неприятельском лагере и в соседних селах.

Батальон наших стрелков и отряд пластунов завязали тотчас же перестрелку с двумя ротами турок, расположенных в деревне Хаинкиой, и заставили их отступить. Турки бросили лагерь, а стрелки и пластуны дошли до селения Конары, где взяли другой турецкий лагерь, разогнав целый батальон турецкой пехоты. 2 июля весь отряд генерала Гурко находился уже в Казанлыкской долине, благополучно совершив переход через Балканы, не потеряв ни одного человека, даже ни одной лошади из тащивших в горы тяжелые орудия. Энергией и неутомимой деятельностью наших пионеров и в особенности присутствием духа и смелостью командира их генерала Рауха был проложен путь, по которому беспрепятственно прошел передовой отряд генерал-лейтенанта Гурко. Нравственное впечатление, произведенное на турок отважным переходом передового отряда через Балканы, было громовое. Они отступили перед нашим отрядом вдоль всей Казанлыкской долины, и хотя крепко держались несколько часов в деревне Уфлани, но в конце концов очистили и Казанлык перед отрядом генерала Гурко. Вместе с тем, растерявшись от такого неожиданного появления русских в Казанлыкской долине и атакованные с севера отрядом Орловского полка с казаками, турки упали духом и не решились держаться долее в укреплениях Шипки, убежав оттуда в горы и бросив неприступную позицию почти без боя. Окружные села и города, как Ески-Загра и Калофер, поспешили прислать генералу Гурко депутации с изъявлением покорности и с известием, что турки сложили в этих городах оружие, моля о пощаде.

 

Поход за Малые Балканы: Ени-Загра

Заняв Шипку и обеспечив русской армии второй свободный путь через Балканы, генерал Гурко основал главную квартиру передового отряда в городе Казанлыке. Но по свойству и задачам этого отряда, носящего название летучего и передового, генерал Гурко недолго оставался в Казанлыке без дела. В течение 10 дней стоянки главной квартиры отряда в Казанлыке было предпринято генералом Гурко несколько кавалерийских рекогносцировок по направлению к югу, к Филиппополю, причем сотня казаков доходила до узла Филиппопольской и Ямбольской железных дорог и успела испортить железный путь у станции Каяджик на протяжении нескольких верст. В городе Ески-Загра, по занятии Шипки покинутом турецкими войсками, генерал Гурко поставил три кавалерийских полка (два драгунских – Казанский и Астраханский и Киевский гусарский) под начальством Николая Максимилиановича герцога Лейхтенбергского и полторы бригады болгарского ополчения.

Из предпринятых рекогносцировок, между прочим, оказалось, что армия Сулейман-паши, прибывшего из Черногории во главе 45 батальонов турецкого войска, подвигается к северу от Адрианополя и что один из ее отрядов занял на днях город Ени-Загру, а бо́льшая часть новоприбывшей армии находится на пути к Ески-Загре. Получив это известие 16 июля, генерал Гурко решил, не теряя времени, воспрепятствовать дальнейшему движению армии Сулейман-паши и вместе с тем попытаться разбить эту армию по частям. Ввиду этого решено было атаковать те батальоны турецкого войска, которые заняли Ени-Загру, а затем уже двинуться соединенными силами отряда навстречу остальным батальонам армии Сулеймана. Нападение на Ени-Загру было назначено на 18 июля, причем план нападения был задуман в следующем порядке: к 8 часам утра 18 июля решено было собраться у Ени-Загры всем отдельным частям передового отряда, расположенным в разных местностях. Так, в селение Хаинкиой стояли Севский и Елецкий полки при двух пеших батареях под начальством генерала Борейши. Им приказано было в назначенный день и час появиться под Ени-Загрой с левого фланга. Николаю Максимилиановичу было поручено в тот же день и час из Ески-Загры подойти к Ени-Загре с правой стороны, сам же генерал Гурко со стрелковой бригадой, конной батареей, пластунами и четырьмя сотнями казаков, расположенными у Казанлыка, должен был появиться непосредственно насупротив Ени-Загры. В 9 часов утра 18 июля назначено было всем трем сошедшимся частям открыть сражение, атакуя Ени-Загру с трех сторон соединенными силами отряда.

Сделав соответствующие сказанному плану распоряжения, генерал Гурко выступил из Казанлыка 17 июля рано утром, направляясь по Казанлыкской долине через деревни Суфулар, Кишла, Елгово и Балабанли к Малым Балканам, отделяющим Казанлыкскую долину от долины реки Марицы, в которой расположена Ени-Загра. Часов в 12 дня генерал Гурко с сопровождавшими его частями отряда сделал большой привал у деревни Кишла́ и к вечеру того же дня выступил дальше. Впереди, медленно и тяжело ступая, двигалась пехота, за ней ехал сам начальник отряда со штабом и конвоем, шествие замыкали артиллерия, казаки, пластуны. Казачьи разъезды по сторонам и впереди отряда сторожили и высматривали, нет ли где по дороге черкесов и башибузуков. Наступила ночь. Луна одела долину и горы матовым цветом; сероватые днем облачка дыма от тлеющих там и сям болгарских селений приняли ночью вид красноватого зарева; отряд медленно и почти беззвучно подвигался вперед в ночной тишине. Генерал Гурко – большой любитель ночных передвижений: особую прелесть для него составляет скрывать в темноте ночи путь своего отряда, подкрадываться неслышно и незаметно к неприятелю и поражать его неожиданным нападением. В первом часу ночи генерал Гурко заночевал в горах под открытым небом, невдалеке от перевала через Малый Балкан. На пути от Казанлыка по Казанлыкской долине до перевала отряду часто попадались навстречу болгарские семейства, бежавшие из различных деревень, спаленных накануне черкесами, и принужденные искать убежища в горах, в частом кустарнике, без надежды найти себе на другой день пропитание.

Часов в 6 утра 18 июля генерал Гурко двинулся дальше и часа через два пути по горам находился уже в назначенном месте, насупротив Ени-Загры. Расположив свой отряд в ущелье позади себя, генерал въехал в сопровождении штаба на вершину горы, выдавшейся в долину, и тут перед ним открылась широкая и ровная местность, на которой прямо напротив лежала у подошвы противоположных гор, верстах в пяти расстояния, Ени-Загра. Направо широко и бесконечно тянулась долина реки Марицы; налево долина суживалась и переходила в горы. С этих гор уже спускался медленно отряд, долженствовавший прибыть из Хаинкиой. Но зато справа по дороге к Ески-Загре на всем пространстве, доступном для глаза, не было заметно никакого движения русского войска; только столбы дыма обозначали горящие по равнине болгарские села, да между этими столбами вдалеке еле заметная в бинокль пыль и то исчезавшие, то появлявшиеся дымочки заставляли предполагать, что там, где-то вдали, должно происходить сражение. Очевидно было, что отряд Николая Максимилиановича встретил на пути своем к Ени-Загре турецкие войска и принужден был вступить с ними в бой. Нельзя было объяснить иначе неприбытие вовремя Ески-Загрской части передового отряда.

Между тем в 9.30 утра две пешие батареи, прибывшие из Хаинкиой, подъехали на близкое расстояние к Ени-Загре и открыли с левого фланга огонь по городу. Турецкая батарея тотчас же стала отвечать на выстрелы, и гранаты ее, перелетая через наши батареи, ложились за версту и далее позади нашей артиллерии, не причиняя ей никакого вреда. Пока длился артиллерийский огонь, Севский полк обходил город, направляясь к левому его флангу, и зайдя сбоку города, открыл ружейный огонь по турецким батальонам, засевшим в ложементах, вырытых между городом и станцией железной дороги, расположенной позади города.

Первым результатом этого двойного огня – артиллерийского и ружейного – было бегство из Ени-Загры конных черкесов и башибузуков, а также мирного турецкого населения в соседние горы. Сквозь бинокль, на пятиверстном расстоянии было ясно для глаза, как нестройными массами бежала в гору конная и пешая толпа; но регулярное турецкое войско держалось крепко и ожесточенно отстреливалось из своих ложементов. Левая часть города была объята пламенем, загоревшись не от наших выстрелов, а подожженная убежавшими черкесами. Вскоре запылала и станция железной дороги. Час спустя после того, как началось сражение, генерал Гурко двинул на город пришедшую с ним стрелковую бригаду и приказал конной батарее заехать к неприятелю с правого фланга. Битва продолжалась всего-навсего около пяти часов, причем конная батарея и стрелковая бригада решили дело тем, что первая заехала почти в тыл неприятелю, а вторая бросилась на ура в турецкие ложементы. Вообще турки, по сказам русских офицеров и солдат, не выдерживают вовсе нашего ура, обозначающего атаку в штыки. Они встречают обыкновенно наши войска убийственным ружейным огнем, выпуская вдесятеро раз более снарядов, чем наши стрелки, но раз русский стрелок выдержал огонь неприятеля и приблизился к нему настолько, чтоб идти на ура, турецкий солдат падает духом, покидает позицию и спасается бегством. Так это случилось и в деле под Ени-Загрой. Поражение турок тут было полное: у них отбили два орудия, и они бежали, побросав все на месте – ружья, снаряды, продовольственные запасы и прочее. Чтоб облегчить бегство, они поснимали с себя куртки, панталоны и даже рубашки, разбросав их на дороге. Если б Ески-Загрские кавалерийские полки находились в назначенном месте, то ни один турецкий солдат не успел бы убежать из Ени-Загры в горы, кавалерия переловила бы их всех на месте, но Ески-Загрский отряд не показывался.

Едва стала смолкать перестрелка, генерал Гурко на полных рысях отправился с горы, откуда наблюдал за ходом сражения, в город, на поле битвы. Я не стану описывать вам вид этого поля; этот вид всегда возмутителен для чувства. Как завлекательно и полно напряженного интереса самое дело, так печально и больно зрелище раненых, убитых и обезображенных деятелей после сражения. Скажу только, что в Ени-Загре, по предположениям штаба, участвовавших в деле турок было около шести тысяч регулярного войска при шести крупповских орудиях большого калибра. Убитые в ложементах турецкие солдаты лежали кучами по шесть-семь тел, одно на другом. Между прочим, на станции железной дороги стоял длинный поезд, пришедший из Адрианополя с боевыми припасами; поезд этот загорелся от пожара станции, и вагоны с треском взлетали на воздух то от взрывавшегося динамита, то от разрыва снарядов.

Генерал Гурко, прибыв в город, застал отряд уже наскоро выстроившимся. На приветствие генерала: «Здорово, молодцы, благодарю вас за ваше молодецкое дело!» солдаты радостно и возбужденно отвечали долго не умолкавшим криком. Севский полк первый раз участвовал в деле и держал себя необыкновенно стойко, ни разу не дрогнув под градом неприятельских пуль. Генерал поздравил севцев с первым делом и с победой. Объехав войска, генерал Гурко приказал им немедля собираться в путь, чтобы поспеть на помощь и на соединение к Ески-Загрскому отряду, судьба которого сильно тревожила генерала и его штаб.

Часа через два по окончании сражения отряд уже двигался по шоссе по направлению к Ески-Загре.

 

Джуранлы

В прошлом письме я изложил вам движение передового отряда через Малые Балканы в долину реки Марицы навстречу армии Сулейман-паши, подвигавшегося из Адрианополя к северу. В план этого движения входило нападение на Ени-Загру, занятую турками, и дело под Ени-Загрой окончилось 18 июля полным поражением турок и бегством их из города. При этом часть нашего передового отряда, находившаяся под начальством его высочества Николая Максимилиановича в другом городе – Ески-Загре и долженствовавшая прибыть 18 июля под Ени-Загру для соединения с остальными частями отряда генерала Гурко, не явилась вовсе в назначенный час на поле сражения. Отсутствие этой части сильно волновало и заботило всех в штабе Гурко, и без сомнения, более всех заботило самого начальника отряда. Он решился не оставаться ни минуты лишней под Ени-Загрой и, дав около двух часов времени вздохнуть войску, утомленному после дела, двинул затем колонны своего отряда по дороге к Ески-Загре на соединение и, буде нужно, на помощь отряду его высочества Николая Максимилиановича.

Колонны задвигались по шоссе вдоль широкой долины, богатой природой, но печальной на вид. По сторонам дороги лежали роскошные по растительности поляны, одетые зеленью высоко поднявшейся кукурузы, золотистыми стеблями и колосьями несжатой пшеницы, группами разбросанных там и сям фруктовых деревьев. Но в этой зелени долины и вблизи, и вдали дымились подожженные черкесами болгарские селения, виднелись обгорелые, почерневшие стены. Роскошная долина носила вид богатого сада, в котором только что сгорел старинный барский дом, ничто не уцелело от огня, и Бог ведает, куда девался гостеприимный, бывало, и радушный хозяин усадьбы. У самой дороги, по которой тянулся отряд, попадались от времени до времени валявшиеся трупы убитых турок и болгар, причем у болгар были отрезаны головы, и самые трупы их сильно обезображены; попались также два трупа русских драгун: лица их носили следы сабельных ударов и продольных, и поперечных. Эти драгуны, быть может, были гонцами с известиями из Ески-Загрского отряда к генералу Гурко, но смерть от руки черкесов или башибузуков застигла их на полдороге. Как бы то ни было, но вид валявшихся у самого шоссе искалеченных трупов заставлял невольно устремлять тревожный и пытливый взор в высокую кукурузу, в золотистые поля и вдаль, как бы стараясь угадать присутствие где-нибудь вблизи незримого и притаившегося врага.

В тот же день отряд заночевал в болгарском селении Карабунар, от которого, впрочем, уцелело одно разве имя, если не ставить на счет нескольких глиняных почерневших стен да медленно тлевших на огне столбов. В Карабунаре были приняты отрядом все меры против неожиданного ночного нападения. Такое нападение было весьма возможно, так как неприбытие Ески-Загрского отряда ясно свидетельствовало о близком присутствии неприятеля. Прибыв на ночлег в Карабунар, отряд лег спать под смутным предчувствием возможной ночной тревоги: кавалерия не расседлывала лошадей; штаб разместился на соломе, где пришлось, под открытым небом; каждый постарался привязать поближе к себе своего коня. Но ночь прошла спокойно и благополучно. Наутро следующего дня отряд рано поднялся с сырой и холодной ночевки, а часов в шесть уже снова двигался по шоссе по направлению к Ески-Загре.

Утро было солнечное и яркое; мягкий золотистый блеск лежал на всем пространстве долины, доступном для взора, но люди, утомленные от тревожно проведенной ночи, медленно и вяло подвигались по пыльному шоссе, всадники распустили поводья коней и как-то лениво и сонно покачивались на своих седлах; пехота тяжело и словно нехотя переставляла ноги. День между тем наступал томительный и жаркий. У каждого попадавшегося на пути колодца собиралась тотчас же тесная кучка людей, жадно глотавшая воду; у каждого ручейка выстраивались в ряд всадники и подолгу поили коней. Два часа кряду продолжалось это ленивое, утомительное шествие, в котором каждый, по-видимому, забыл и думать о неприятеле. Но вот часов в 8 утра несколько казаков прискакали с каким-то донесением к генералу Гурко, и вдруг что-то внезапное произошло в отряде, словно какая молния пролетела из конца в конец по двигавшемуся войску: все в мгновение встрепенулось и оживилось; всадники вдруг озабоченно стали править поводьями коней, пехота приободрилась и стройно зашагала в ногу; у всех лица приняли внезапно серьезное и строгое выражение. Казаки привезли известие, что неприятель показался впереди отряда, что казачий разъезд наткнулся на турецкий авангард, а подоспевшие четыре сотни казаков завязали уже перестрелку с неприятелем.

При этой вести все, что принадлежало в отряде к высшему начальству, засуетилось и двинулось вперед. Ординарцы Гурко заскакали в разные стороны, разнося приказания начальника отряда. Сам генерал Гурко, обгоняя пехоту, на полных рысях помчался со штабом и конвоем вперед, чтоб окинуть взором неприятельские позиции; наконец, весь отряд стал круто сворачивать с шоссе влево, в кукурузу, в ячменные поля и колючий кустарник.

Генерал Гурко между тем подскакал к выдавшемуся среди поляны высокому кургану, слез с лошади, быстро взбежал на курган и стал наблюдать в бинокль за видневшимся неприятелем. На расстоянии полутора верст от кургана в прямом направлении неприятель хорошо был виден простым глазом. Он занимал великолепную позицию в лесу, проходившему перпендикулярно шоссе. Лес этот, говоря строго, состоял из трех в ряд расположенных рощ, причем пересеки между рощами были покрыты густым кустарником вышиной в человеческий рост, а между лесом и нашими войсками лежала поляна, вся поросшая бурьяном, колючим кустарником, кукурузой и нескошенным хлебом. С кургана ясно видны были простым глазом колонны турецкой пехоты, стоявшей цепью у опушки рощи; колонны эти постоянно переменяли места, передвигаясь то вправо, то влево. Всадник на белом коне скакал взад и вперед по цепи, останавливаясь на минуту, взмахивая руками, очевидно, отдавая приказания. За цепью глаз различал в глубине рощи турецкую кавалерию. Не было видно только места, где помещалась неприятельская артиллерия, но она сама скоро дала о себе знать. Едва пешая наша батарея, заехав влево от кургана, где находился генерал Гурко, и в правый фланг неприятелю, открыла огонь по лесу, турецкие батареи загремели, посылая от себя гранаты по всем направлениям в сторону отряда.

Первые турецкие снаряды пришлись на долю генерала Гурко и его штаба. Заметив, вероятно, блестящие мундиры и белые фуражки на вершине кургана, турки направили туда свою первую гранату, которая, не долетев до назначения, разорвалась шагах в пятидесяти от кургана. Вслед за первой гранатой вторая понеслась по направлению к кургану: резкий не то свист, не то шип неприятно зазвучал над головами штаба; позади кургана что-то тяжелое глухо ударило в землю, высоко взвился густой столб пыли, и как-то тонко завизжали в воздухе разлетевшиеся осколки лопнувшей гранаты. Третья граната упала уже очень близко от кургана, шагах в десяти, но, по счастью, не разорвалась. Турки, оказалось, не в шутку обстреливали беззащитный курган. Приказано было всем стоявшим на кургане садиться на землю, чтобы не слишком привлекать внимание неприятеля; конвою, расположенному у подошвы кургана, велено было перейти в другое место. Впрочем, турки стреляли по всем направлениям, всюду, где только замечали малейшее движение нашего отряда: пыль на дороге, пеших и конных людей, стреляли даже по отдельным казакам, проезжавшим по шоссе.

Артиллерийский огонь разгорался больше и больше. С правой стороны кургана заехала наша конная батарея, и выстрелы ее были до того метки, что каждый раз попадали то в турецкую пехоту, то в турецкую кавалерию, производя в них минутный беспорядок. Турки принуждены были несколько раз передвигать свою цепь, спасаясь от действия нашей конной батареи. Вскоре пороховой дым стал затягивать сероватым облачком опушку леса, и сквозь этот дым промелькивали в глазах красные огоньки отдельных выстрелов. Между тем наша пехота подвинулась близко к неприятельской цепи, и вот к грому пушек, шипению и свисту гранат присоединился новый непрерывный звук от ружейной стрельбы; казалось, будто в лесу ломают в щепки толстые доски, и щепки эти с треском, визгом и воем взлетают на воздух. К адскому огню присоединились еще палящие лучи солнца. Не прошло и двух часов с минуты начала сражения, а полковые санитары уже заработали вблизи кургана: то и дело мимо штаба проносили раненых, помещая их в небольшом леску позади кургана. Турецкая пехота между тем подвинулась от опушки леса вперед, по-видимому, переходя в наступление, и турецкие пули завизжали над головами генерала Гурко и штаба. Напрасно окружающие уговаривали генерала сойти с кургана в более безопасное место, начальник отряда с невозмутимым хладнокровием, полулежа на кучке подстеленной соломы, принимал донесения, раздавал приказания и отправлял в самый огонь ординарцев и вестовых. На многократные предостережения штаба генерал Гурко всего один раз заметил суровым голосом, что от судьбы своей никуда не уйдешь.

Битва продолжалась в течение восьми часов кряду, причем ни левый наш фланг, ни центр не в состоянии были выбить неприятеля из занимаемой им позиции. И левый фланг, и центр переходили несколько раз в наступление, но безуспешно, благодаря тому что турки были скрыты кустами и деревьями, выпуская из-за кустов и деревьев неимоверное количество ружейных снарядов.

Вообще говоря, турецкий солдат снабжен огромным запасом патронов для своего ружья. Он носит эти патроны и в сумке на груди, и в феске, и в карманах; кроме того, целые ящики с патронами располагаются позади турецких стрелков, которые стреляют, по большей части не целясь, и заняты только старанием выпустить как можно более снарядов навстречу неприятеля. Когда же турки занимают позиции в лесу, как это было в настоящем случае, то обыкновенно несколько турецких солдат влезают на деревья и оттуда, наблюдая за движением нашего отряда, сообщают своим товарищам направление, по которому им следует стрелять. Вот почему и в деле 19 июля Севский и Елецкий полки, составлявшие наш левый фланг и центр, были осыпаемы градом пуль, не видя неприятеля, скрытого лесом и кустами.

Дело это, названное по имени близлежащей деревни делом под Джуранлы, решено было 13-м и 15-м батальонами стрелковой бригады, которые, зайдя неприятелю слева со стороны леса, пошли прямо в атаку по местности, менее поросшей кустарником и бурьяном. Вообще говоря, обстрелянные и великолепно дисциплинированные солдаты стрелковой бригады отряда сильно импонируют туркам тем, что идут хладнокровно под далеко хватающим огнем неприятеля, сами не выпуская ни одного патрона, пока не подойдут к туркам на половину расстояния своего ружейного выстрела; тогда они начинают целиться сознательно и расчетливо, как на учении, и, стреляя, подвигаются вперед. Очутившись таким образом на расстоянии 20–30 шагов от неприятеля, стрелки опускают ружья и с криком «ура!» бросаются в штыки. Так это было накануне под Ени-Загрой, так это случилось и 19 июля под Джуранлы, где турки не выдержали атаки нашей стрелковой бригады и бросились бежать из леса, побросав все на месте: раненых, убитых, весь лагерь и даже куртки и панталоны.

В деле под Джуранлы по приблизительному расчету турецкого войска, не считая черкесов и башибузуков, было числом до 12 тысяч; в отряде же генерала Гурко было всего семь тысяч человек. Обращенные в бегство под Джуранлы турки составляли правое крыло армии Сулейман-паши, который в это время находился под Ески-Загрой и атаковал отряд его высочества Николая Максимилиановича. Еще во время боя прискакал из Ески-Загры Киевский гусарский полк и привез генералу Гурко известия из Ески-Загрского отряда. Небольшой отряд его высочества был окружен накануне 30-тысячной армией Сулейман-паши и после непродолжительной защиты принужден был отступить 19 июля на Казанлык. При этом необыкновенную энергию в бою с турками проявили четыре болгарские дружины, входившие с состав отряда, которым командовал его высочество.

 

Из воспоминаний о первом походе за Балканы

[3]

После дела под Джуранлы. Вид поля сражения. Насупротив Ески-Загры. Ночлег у подошвы Малых Балкан. День на солнечном припеке. Отступление в долину Тунджи. Бивуак у Хаинкиой. Возвращение в Тырново

18 июля 1877 года генерал Гурко, разбив турок под Ени-Загрой, двинулся к Ески-Загре на соединение с находившимся там отрядом герцога Николая Максимилиановича Лейхтенбергского, но на пути своем встречен был близ селения Джуранлы неприятелем, преградившим нам дальнейшую дорогу на Ески-Загру. Неприятель занимал выгодную позицию в лесу, у самого шоссе и, как оказалось впоследствии, составлял под начальством Реуф-паши правое крыло армии Сулеймана. 19 июля разыгралось под Джуранлы горячее дело, длившееся с переменным счастьем с 8 часов утра до 3 часов дня; турки превосходили нас числом и выгодами боевой позиции, но дело кончилось полнейшим поражением турок. Они бежали, едва успев увезти орудия и бросив на месте весь лагерь с боевыми запасами и продовольствием.

Победа была полная, но вместе с этой победой наступали для отряда новые трудности и трудности более тяжкие, чем накануне в деле под Ени-Загрой и сегодня в деле под Джуранлы. В течение целого дня горячего боя под Джуранлы ни на минуту не покидала нас тревога о судьбе Ески-Загрского отряда. С курганчика, с которого Гурко наблюдал за ходом сражения, мы видели вдалеке у Ески-Загры поминутно вспыхивавшие клубочки дыма и заключали по этим клубочкам, что под Ески-Загрой происходит тоже сражение, что небольшой отряд Николая Максимилиановича (всего четыре батальона болгарской дружины и три полка кавалерии) атакован, в свою очередь, неприятелем. Но подать этому отряду руку помощи мы не могли, ибо сами дрались в эту минуту с превосходными силами турок и ждали поэтому с тревогой в душе развязки обеих разыгравшихся невдалеке друг от друга битв. В 11 часов утра пришло из-под Ески-Загры первое известие к Гурко, гласившее, что отряд Николая Максимилиановича окружен громадными силами турок, что болгарская дружина дерется мужественно и стойко, но что держаться долее она не может. Наконец в 12 часов прискакал к нам из Ески-Загры Киевский гусарский полк и донес генералу Гурко, что четыре батальона болгарской дружины разбиты, рассеяны и в беспорядке партиями и одиночными людьми отступают на Казанлык; турки их преследуют; турок массы; 20–30 тысяч турецкого войска находится у стен Ески-Загры. Как быть и что делать?

В 3 часа дня замолкли последние выстрелы под Джуранлы, и вот сейчас, после дела наш небольшой отряд (всего около семи тысяч человек) очутился вновь лицом к лицу с громадными силами турок. Сулейман-паша находился от нас в каких-нибудь 6–7 верстах расстояния (от Джурналы до Ески-Загры) и, разбив болгарские дружины, стоял теперь против нас во всеоружии всей своей армии. Медлить было нельзя, требовалось какое бы то ни было скорое и энергичное решение. Но какое? Отступить назад к Ени-Загре? Но это значило бы бросить на произвол судьбы остатки Ески-Загрского отряда, отступавшего на Казанлык, отдать их окончательно туркам. Да и не поздно ли уж было отступать? Сразиться с армией Сулеймана, пойти ему навстречу, принять бой с противником вчетверо сильнейшим?.. Между тем начальники частей явились к генералу Гурко с донесениями, что люди измучены от длинных переходов, изморены от двух кряду дел, вчерашнего и сегодняшнего, что они не в состоянии двигаться дальше и, что всего важнее, в боевых припасах ощущается полнейший недостаток: патроны расстреляны, на орудие остается средним числом всего по три снаряда, патронов и снарядов достать неоткуда. Положение обрисовывалось вполне. Оно было критическое.

Был четвертый час дня. Солнце безжалостно палило и жгло тот курганчик, на котором сидели в эту минуту генерал Гурко, его штаб и свита. Турки только что бежали из-под Джуранлы, отброшенные к Карабунару; Елецкий, Севский полки и один батальон стрелковой бригады, участвовавшие в деле, завлеклись преследованием неприятеля и скрылись куда-то из глаз за лесом и кустарником. У курганчика оставались только другой батальон стрелковой бригады, находившийся во время боя в резерве, и Киевский гусарский полк. Казаки были отправлены следить за направлением, какое приняли отступавшие из-под Джуранлы турки.

Всех на курганчике мучительно осаждала мысль: «Что теперь будет? Что должно произойти теперь?». Все мы и без того были сильно утомлены от двух дней, полных подавляющих впечатлений, длинных переходов и сражений. Вчера было дело под Ени-Загрой, тревожный ночлег в Карабунаре, сегодня – восемь часов боя под палящими лучами солнца. Усталость, жажда, голод. Какое новое испытание еще ожидало нас? Гурко все продолжал сидеть на курганчике и беседовать в полголоса со своим начальником штаба полковником Нагловским. Вокруг кургана по-прежнему стояли верховые лошади, понурив головы от жару. Конвойные казаки и вестовые полулежали и дремали на земле, намотав поводья коней себе на руки. А Сулейман-паша все продолжал находиться от нас в 6–7 верстах с 20–30 тысячами войска и, быть может, уже принял какое-нибудь грозное решение… Гурко встал наконец с места на кургане и громко отдал приказание: одному батальону стрелковой бригады и Киевскому гусарскому полку выйти на шоссе, остановиться там и ждать дальнейших распоряжений. Гусары немедля потянулись вправо, к шоссе, находившемуся в полуверсте от кургана; за гусарами двинулись стрелки, а за стрелками поехала на шоссе батарея полковника Ореуса. Окончательное решение Гурко оставалось еще неизвестным.

Меня сильно тянуло взглянуть на поле сражения под Джуранлы, и я, рассчитав, что всегда успею нагнать генерала Гурко, сел верхом и поехал в направлении леса, где за полчаса перед тем происходило дело. Местность была неровная: кустарник, овражки, уступавшие место кукурузному полю; снова кустарник; за ним лужайка, поросшая высокой и частой травой. Там и сям валялись трупы убитых солдат. Между кустами мелькали санитары, разыскивая раненых. У опушки леса колодезь. Этот колодезь играл большую роль в сегодняшнем деле. День был невыносимо жаркий; воды поблизости не было, и наши солдаты кидались к этому колодезю, чтоб утолить несносную жажду. Турки из лесу учащали огонь, переходили в наступление, чтобы не дать нашим солдатам воды. У колодца, видимо, происходила ожесточенная драка. Трупов тут валяется много: наши вперемешку с турками. Один из наших так и закоченел с манеркой в руках, другой свесился через край колодца с пробитой головой, третий лежит на спине, широко раскидавшись руками и ногами… Я невольно стал вглядываться в лица этих убитых, усиливаясь уловить в них последнее застывшее выражение. Между тем невдалеке от колодца по проселочной дороге медленно тащилась с позиции одна из наших батарей, направляясь, вероятно, к шоссе. Переднее орудие везли четыре лошади, из которых одна сильно хромала, она высоко задирала голову кверху и затем вся низко приседала, нижняя часть ее ноги была окровавлена, и по пыльной дороге тянулись за ней кровяные пятна; у другой лошади вся морда была в крови. Орудие двигалось медленно.

– Всех лошадей у нас перебили и переранили, – обратился ко мне офицер, сопровождавший орудие. – Насилу выбираемся с позиции. Вон, заднее орудие так просто везем на солдатах. Наткнись теперь на турок, – прибавил он, – живьем отдадим всю артиллерию: ни снарядов, ни лошадей.

Я свернул с дороги в лес и очутился среди высоких деревьев. Тут было тенисто и прохладно, но картина смерти была полная. Трупов валялось тут множество, преимущественно турецких. Земля была усеяна всевозможными предметами: тряпье, куски одежд, куртки, панталоны, фески, все это валялось вместе с неподобранными еще ружьями, патронными ящиками и сумками, манерками, ременными поясами. Близ опушки леса, в продолговатом ложементе, турецкие тела были навалены кучей, одно на другом. Лужи крови у ложемента. Обезображенные лица турок. Скорченные позы. Как-то страшно было смотреть на это и находиться тут. Казалось, что эти свежие, окровавленные трупы проснутся вдруг и страшно отомстят за себя; казалось, что из-за деревьев сторожат отовсюду другие, живые турки, готовые разразиться огнем и смертью, от которых некуда уйти. Мне сильно захотелось вернуться назад, я чувствовал, что с непривычки и утомления теряю хладнокровие. Стон раненого невдалеке привлек мое внимание, я углубился далее в лес: невзрачный, небольшой солдат сидел на земле, прислонясь спиной к дереву и опустив голову.

– О-о-х, о-о-х, батюшки родные, – стонал он громко, – бросили меня, забыли. О-о-ох, о-о-ох!

– Куда тебя ранило? – спросил я, подъехав к солдату.

– В плечо, вона насквозь прошибло; а еще вон в ногу укусила подлая, – заговорил солдат вдруг серьезным голосом, стараясь шевельнуть раненой ногой и внимательно вглядываясь в нее.

– Санитары! – закричал я громко, заметив санитаров между деревьев. – Раненый тут… эй, подберите.

– Нехай подождет, – крикливо ответил один из санитаров с малороссийским акцентом.

– О-о-ох, о-о-ох! – опять застонал раненый.

– Вода у тебя есть? – спросил я его снова. – Пить хочешь?

– Нет воды. Смерть – жажда. Глотку всю обожгло как есть, – заговорил раненый опять серьезным голосом, чавкая ртом и губами.

Я слез с лошади и направился к валявшемуся вблизи трупу турецкого солдата, у которого на ременном поясе была пристегнута манерка. Вынув перочинный ножик, я долго пилил им ремень, пока преуспел наконец разрезать его. Манерка была обыкновенно турецкая, из белой жести. Горлышко было заткнуто грязной тряпкой. Но едва я ототкнул тряпку, как запах луку и прокисшего раки ударил мне в нос. На дне манерки плескалась какая-то жидкость. Я поднес манерку солдату. Он было жадно схватился за нее руками, но, понюхав, тотчас же отпихнул ее от себя.

– Турецкая вода, – проговорил он как-то безнадежно.

– Что ж, брат, делать. Нет другой воды. Хлебни хоть этой. Все легче будет.

– О-о-х, о-о-х, – опять застонал солдат, не слушая и не отвечая на мои заботы, – о-о-х, бросили меня, забыли, смерть моя!

– Ну не кричи, подберут сейчас, – сказал я ему, садясь на лошадь и увидав санитаров, направлявшихся в нашу сторону.

Время было вернуться назад, и я стал рассчитывать, как бы покороче проехать на шоссе, где в ту минуту должен был находиться Гурко. Соображая, что батарея, которую я недавно встретил, двигалась тоже на шоссе по проселочной дороге, я решил, что это путь самый кратчайший. Дорога эта, как я помнил, входила в лес и забирала вправо; следовательно, вместо того чтобы возвращаться назад к опушке леса, стоит только поехать вперед по лесу – непременно наткнешься на дорогу где-нибудь поблизости. Я поехал крупной рысью по лесу, стараясь поскорее выбраться из области подавляющих душу картин смерти и разрушения. Десять минут я ехал по лесу, погоняя лошадь; дороги не оказывалось. Но она должна быть тут где-нибудь очень близко и в этом направлении. Деревья редели, сменяясь высоким кустарником. Вот небольшая полянка, обрамленная кустами. Я остановился, раздумывая, куда повернуть лошадь и начиная тревожиться. Вдруг две красные фески промелькнули между кустами, выглянули снова и остановились. Сердце у меня захолонуло. «Турки!» – промелькнуло у меня в голове. Я дернул за поводья и не успел еще повернуть коня, как позади меня раздался выстрел, за ним другой. Я начал бить свою лошадь и ногами, и плетью и помчался во весь дух по лесу, охваченный одним ощущением: «Вот, вот, покажется сейчас где-нибудь турок и застрелит». По счастью, я скоро наткнулся на солдата, пробиравшегося по лесу с ружьем на плече.

– Куда ты один, от своей части отбиваешься, – закричал я ему, – тут вон в лесу турки. Слышал выстрелы? Где дорога?

– Не могу знать, – остановился солдат.

– Какого полка?

– Севского.

– Куда ж ты идешь?

– Сюда, сказывали, наши прошли, – махнул он рукой вперед.

Я поехал по указанному направлению, направление было верное: я выбрался наконец на дорогу, которая вскоре вывела меня из лесу на широкую поляну. На поляне влево от дороги лежала деревушка Джуранлы; вправо, на лугу, Севский полк выстраивался в порядок. Раздельно стояли роты, батальоны; гул разносился в воздухе от громкого солдатского говора. Офицеры ходили в промежутках между ротами, командовали солдатам «смирно!». Говор стихал на минуту и затем поднимался еще громче прежнего. Мне невольно вспомнился недавно слышанный мной разговор генерала Гурко с майором Лигницем, прусским военным агентом. Лигниц выражал мнение, что русские солдаты вообще мало говорят между собой, в дело идут молча. Наоборот, у прусских солдат всегда слышится оживленная беседа.

– Послушайте наших солдат после дела, – возражал на это Гурко. – Я помню, как под Уфланлы проходил мимо меня стрелковый батальон, возвращавшийся с поля сражения. За версту было слышно, что идут солдаты. Все говорили громко, наперерыв…

И в самом деле, тут было то же самое. Все говорили хором, быстро, не слушая один другого, увлекаясь собственным рассказом. Гул стоял в воздухе от солдатского говора. Мне хотелось послушать солдатских рассказов, но времени у меня не было. Я боялся не застать Гурко на шоссе и потому, объехав Севский полк, направился дальше. По дороге мне попался навстречу ординарец Гурко.

– Не встречали ли Севского полка? – закричал он мне издали.

– Вон там. А Гурко где?

– На шоссе. Я еду с приказанием Севскому полку собраться и стянуться поскорее к шоссе.

– А что, Сулейман-паша наступает?

– Нет, наоборот, мы наступаем.

– Как мы наступаем? Постойте, расскажите.

– Некогда. Поезжайте, сами узнаете, – прибавил ординарец, направляясь карьером.

Следовательно, мы атакуем тридцатитысячную свежую армию, атакуем без патронов, снарядов, с измученным семитысячным отрядом! Я ничего не понимал.

Между тем по шоссе тянулась артиллерия, сворачивая в сторону и въезжая на холм для занятия позиции насупротив Ески-Загры. Киевский гусарский полк рысью ехал по шоссе, чтобы рассыпаться цепью против кавалерийской цепи неприятеля. Один-единственный батальон стрелков двигался вперед к Ески-Загре. Сомнений не было. Мы наступали на Ески-Загру. Гурко стоял на батарее полковника Ореуса и с биноклем в руках смотрел в сторону неприятеля. Мы были в трех верстах от Ески-Загры. Над городом поднимались столбы черного дыма. В версте от нас была рассыпана цепь черкесов, а за цепью виднелись темные массы турецкого войска. Они расположились вокруг города, заняли окрестные холмы, широко растянулись кругом. Вся эта громадная сила могла ежеминутно ринуться на нас, неудержима как лавина, и задушить в несколько мгновений. Мы с трепетом поглядывали на неприятеля. Восемь наших орудий вызывающе глядели на него с холма, позади которого стояли одни лишь пустые зарядные ящики; впереди полка – один батальон стрелков с восемью-десятью патронами на человека; еще дальше впереди – один Киевский гусарский полк. Это было все наше войско в ту минуту и все наши боевые средства. Севский полк еще не подошел, Елецкий еще не успел собраться после дела под Джуранлы и построиться в порядок; отправились отыскивать его и собирать. Между тем на неприятельской стороне происходило какое-то движение: очевидно было, что Сулейман-паша собирался предпринять что-то против нас. Солдаты на нашей батарее стояли при орудиях в боевом порядке – один с банником в руках, два у заряжающего механизма, другие вытянувшись как на параде, ожидая одного мановения, знака, чтобы в ту же секунду открыть огонь по туркам. Но целый долгий час Гурко стоял, не отводя бинокля от глаз и не отдавая никаких приказаний.

«Пусть бы уж скорее, – думалось невольно, – хоть какое-нибудь решение!» Сердце тревожно замирало и ныло. Солнце же опускалось все ниже и ниже.

Длинные тени вытянулись по равнине Марицы от холмов и деревьев. То и дело подъезжали казаки с донесениями к Гурко: они гласили, что у стен города идет усиленная работа, партии болгар выведены будто бы из города и под присмотром и понуканием турок роют укрепления вокруг Ески-Загры. Минута за минутой проходила в тревожном ожидании; вот и Елецкий и Севский полки показались наконец в отдалении и стали подтягиваться медленно к шоссе. Темнело быстро. Окружающие предметы бледнели и тонули в смутном освещении вечера. Гурко, видимо, ожидал наступления совершенной темноты. Она не замедлила наступить. Тогда, приказав одному батальону стрелков, гусарскому полку и батарее Ореуса оставаться на прежних позициях, Гурко велел остальному отряду двигаться под покровом темноты к селению Далбока, расположенному у подошвы Малых Балкан, верстах в шести—семи вправо от шоссе. Затем, потребовав себе лошадь, Гурко поехал впереди частей в ту же сторону в сопровождении свиты и конвоя. Ночь была темная, черная. Мы вскоре перестали различать дорогу, по которой ехали, и окружающие предметы. Что-то зловещее, мрачное лежало в этой черной темноте. Ноги лошадей поминутно оступались в канавки, проходившие по сторонам дороги; нависшие над дорогой кусты задевали нас своими хлесткими ветвями. Ески-Загра горела. Широкое красное зарево расстилалось на небе, и до чуткого уха доносился словно неясный гул со стороны пожара. Казаки, приезжавшие от времени до времени к Гурко, рассказывали между прочим, что им удалось в темноте пробраться близко к Ески-Загре, что там по-прежнему при свете факелов болгары роют укрепления вокруг города, но что самый город отдан во власть черкесов и башибузуков, из города слышатся будто бы крики, стоны и вопли о помощи. Невольно ночное воображение усиливалось нарисовать картину того, что делалось в эту минуту в Ески-Загре: быть может, женщины, влекомые в эту минуту по улицам, дети, разрезываемые на куски, в госпитале наше раненые, изуродованные и замученные живыми, среди пламени пожара, кровавый пир рассвирепевших дикарей!..

Проехав около двух часов, мы наткнулись наконец в темноте на какие-то заборы и слезли с лошадей. Гурко приказал не разводить костров до тех пор, пока не подойдет пехота, и пришлось поэтому расположиться в темноте ощупью и где попало. Кто-то отыскал невдалеке стог снопов, и мы, привязав своих лошадей к колючему плетню, отправились за снопами для корма лошадям и устройства себе постелей. Часа через два подошли солдаты, и вскоре несколько костров ярким блеском прорезали ночную темноту. Их пламя осветило нашу стоянку – это было небольшое пространство между заборами, на котором тесно скучились люди и лошади. Ни повернуться, ни расположиться как следует не было места; спать приходилось между лошадьми. Но спать хотелось невыносимо, к чрезмерной усталости присоединился также и голод. Два дня как наши вьюки были отправлены по распоряжению Гурко в Хаинкиой, и мы кряду два дня питались одними турецкими галетами да сливами, подобранными с деревьев на дороге. Здесь же ни галет, ни слив с собой не было, и целый день мы ничего не ели. Делать было нечего, надо было удовлетвориться тем, что находилось в нашем распоряжении, то есть сном. Гурко спал уже у своего костра, завернувшись в свою мохнатую бурку. Нагловский, лежа на животе, писал при свете костра карандашом на лоскутке бумаги донесение в Главную квартиру. Я, набросав соломы у плетня, бросился в нее и в секунду стал забываться. Сквозь сон я почувствовал, что кто-то треплет меня за плечо, я с трудом открыл глаза и увидал нагнувшегося ко мне нашего милого майора Лигница.

– Хотите чаю, – говорил майор, – пойдемте ко мне; у меня есть немного чаю.

– Чаю, с восторгом! – проговорил я, вскакивая с соломы.

У костра собралось человек пять приглашенных Лигницем на чашку чаю. Чай оказался в действительности, но не было ни сахару, ни посуды, ни ложек, ничего.

– Как же вы хотите напоить нас? – обратились мы к Лигницу, поглядывая с чувствами Тантала на воду, кипятившуюся в полуразбитом горшке.

Лигниц, не пускаясь в объяснения, подал нам несколько соломинок и пригласил всех лечь на животы. Горшок был поставлен между нами, и мы принялись тянуть в себя чудную освежающую струю.

– Но только уговор, господа, – острил князь В., – кто пустит пузырь, тот от горшка долой!

После горячего чаю заснуть было наслаждение, и мы поспешили улечься на свои соломенные постели и вступить в область сновидений с какими-то смутными обрывками впечатлений в голове. Но спать было неудобно. Лошади, привязанные к забору, то и дело, что фыркали над самым ухом, вытаскивали солому из-под головы, толкали ногами. Князь В., устроивший себе постель с комфортом из кучи снопов, высоко положенных друг на друга, проснулся на другой день с головой, лежащей на земле, и ногами, поднятыми кверху – за ночь лошади повытаскивали все снопы из-под его головы.

С рассветом следующего дня 20 июля мы были уже на ногах. Ночь прошла благополучно, если не считать нескольких выстрелов, прозвучавших около полуночи в горах и заставивших на минуту предполагать о ночном нападении Сулеймана или же черкесов, рыскавших везде по сторонам большими партиями. Я не слыхал этих выстрелов, я спал как убитый, и мне рассказывали только на другой день о происшедшей ночью минутной тревоге. Но пробуждение наше было невеселое. Мысль, что Сулейман-паша сейчас нагрянет сюда из Ески-Загры, возникла в душе с первыми полосками света, блеснувшими на горизонте. И в самом деле, вчера он не решился атаковать нас, быть может, обманутый насчет наших сил, но сегодня через лазутчиков он легко мог узнать о нашем действительном положении и поспешить исправить вчерашнюю свою ошибку. Гурко проснулся раньше всех. Он отдал приказание отряду немедленно подниматься в гору, у подошвы которой мы провели ночь. Гора эта была высокая, крутая и каменистая, по ней проходила вверх неразработанная тропа, извивавшаяся по краю обрыва; правее тропы на склоне горы раскинулось большое и красивое селение Далбока, покинутое жителями. Движение отряда в гору началось до восхода солнца. Задвигались в горы солдаты, заскрипели телеги, арбы, скучилась артиллерия, ожидая своей очереди втягиваться в гору. Прежде всего озаботились о раненых, которых было много после дела под Джуранлы, и их следовало раньше других переправить в безопасное место. Все телеги, какие только были в отряде, какие нашлись в Далбоке, были отданы под раненых, но телег этих оказалось недостаточно. В них поместились тяжелораненые, раненые же легко в руки и ноги и способные еще двигаться отправились пешком в гору. Они тащились, прихрамывая, поминутно присаживаясь на землю или на лафеты орудий, возмущая душу своим страдальческим видом.

Капитан Сахаров нашелся помочь горю; он приказал устроить носилки из полотна палаток, древесной коры и сучьев и нести в этих носилках раненых туркам, взятым в плен под Джуранлы. Такое распоряжение не понравилось было раненым:

– Пешком куда лучше дойдем, – протестовали они. – Турок ведь нехристь, сбросит на камни. Разрешите пешком дойти, ваше благородие, – умоляли они Сахарова, но Сахаров был неумолим, и раненые кончили тем, что двинулись в гору на руках турок.

За ранеными стала подниматься в гору артиллерия. Но тут же с первым орудием, двинувшимся по крутой и каменистой тропе, стало ясно, что подъем отряда в гору будет крайне медленный. Лошади отказывались везти орудия на крутизну; измученные и полуголодные солдаты, взявшиеся за колеса вместо лошадей, только кричали и суетились у орудий и не в силах были внести на себе вверх огромные тяжести. Офицеры торопили и понукали солдат на горе, бранились, перекрикивали солдат, но все это мало помогало делу. Гурко меж тем сидел молчаливый, недовольный, на пригорке, с биноклем в руках и со взором, устремленным в широко развернувшуюся перед ним даль равнины Марицы. Ески-Загры, скрытой за ближайшими холмами, не было видно нам, но в этой дали ежеминутно могли показаться темные полчища Сулеймана. Ему легко было бы отделить часть своих огромных сил, чтобы зайти нам в тыл по окрестным горам и отрезать нам путь отступления, другой же частью атаковать нас с фронта. Тогда мы были бы окружены со всех сторон, заперты как в клетке, и без снарядов и патронов должны были полечь все на месте. Возле Гурко сидели на земле черногорский воевода Станко Радонич, полковник Нагловский и майор Лигниц. Радонич не переставал уверять окружающих, что Сулейман-паша, с которым он имел дело в Черногории, энергичный и предприимчивый полководец, его войско привыкло в Черногории к тяжелым горным переходам, и что следует поэтому ожидать сюда Сулеймана с минуты на минуту. Майор Лигниц стоял возле Гурко, не отводя бинокля от глаз. Он внимательно следил за столбами пыли, поднимавшимися вдалеке, и заключал по ним о движении колонн Сулеймана. Солнце невыносимо пекло и палило, тени поблизости не было. В природе царил от солнечных лучей блестяще-желтоватый оттенок.

Движение отряда в гору в особенности затрудняли два громоздких орудия, отбитые нами у турок под Ени-Загрой. Эти орудия были первыми направлены в гору и задерживали движение остальной артиллерии. Гурко приказал сбросить их в пропасть. Приказание было исполнено в точности, но солдаты неохотно расставались с трофеями битвы под Ени-Загрой.

– На что кидать-то, – говорили они, – дотащили б на руках, полегоньку…

* * *

Перевал отряда через Малые Балканы в долину Тунджи был крайне тяжелый. Необходимость заставила выбрать ближайшую дорогу, чтобы возможно скорее уйти от армии Сулеймана и занять выгодные позиции на высотах Больших Балкан. Но зато эта ближайшая дорога оказалась на деле не дорогой, а совершенным бездорожьем. Еле заметная тропа близ селения Далбока вела на высокую и крутую гору, на которую взбирался отряд в течение целого дня 20 июля, начав подъем с 5 часов утра и окончив его к 8 часам подъема. Спуск с гор в долину Тунджи был не лучше подъема. Тут дорога проходила по ложу горных потоков, прорывших себе путь между каменистыми глыбами, поросшими мхом и кустами. Этот путь, сдавленный с двух сторон скалами, был местами до того тесен и узок, что телеги и артиллерия еле-еле умещались на нем, кроме того, он весь был завален крупными каменьями, от которых жестоко страдали наши раненые. Раненых везли в телегах под шатром сплетенных над телегами древесных сучьев. Телеги были длинные, неуклюжие. Поминутно их огромные колеса взбирались на большие камни и с одних камней срывались на другие. Раздирающий душу вопль раздавался при каждом толчке телеги, и стон раненых не умолкал ни на минуту на всем протяжении спуска. Раненые страдали невыносимо. Целый день им приходилось тащиться по этой адской дороге, так как движение с горы вниз совершалось с той же медленностью, что и подъем накануне. Телеги то и дело застревали между камней или же не могли двигаться дальше вследствие тесноты пути. Надо было расширять дорогу и разрабатывать ее кирками и лопатами, что постоянно задерживало движение отряда. Ко всему этому присоединялась еще палящая жара: жгучим огнем дышали вокруг раскаленные скалы. Напрасно солдаты нежно заботились о раненых, поддерживали телеги на руках, делились с ранеными последними каплями воды в манерках – до десяти человек раненых не вынесли этой дороги и умерли на пути.

Гурко следовал весь день в хвосте отряда и только к вечеру стал обгонять колонны, рассчитывая остановиться на ночлег в тот день в долине Тунджи. Она развернулась перед нами снова – эта роскошная долина, при последних лучах солнца, спрятавшегося за грандиозные цепи Больших Балкан. Ее журчащие ручьи, богатства зелени и деревьев, усыпанных сочными плодами, нежное синеватое освещение приветствовали нас, измученных палящим зноем, воплями и стонами раненых. Как будто эта чудная долина манила нас к себе на покой и на отдых! Авангард отряда уже спустился в долину. Мы обогнали его. Солдаты шли в ногу, бодро, распевая песни. Знакомая им долина, видимо, вливала и в них свежие силы. Так недавно еще они победоносно проходили по ней от Хаинкиой до Казанлыка, от Казанлыка на Шипку… Они шли теперь, хором распевая песню, не знаю, когда и кем сочиненную, очевидно, для болгарской дружины. Напев ее был заунывный, слова ее были грустные, хотя солдаты переводили ее поминутно на веселый лад:

Мы остановились близ селения Балабанли, у ручья, под сенью огромных деревьев. Здесь и расположились на ночлег. Взошла луна над долиной. Долго не спалось никому. Что-то невыразимо волшебное, нежное царило в эту ночь в чарующей «долине роз».

Следующий день 22 июля был весь посвящен осмотру окрестных гор и холмов для занятия на них оборонительных позиций. Целый день мы следовали за Гурко и Нагловским, взбиравшимися с одной высоты на другую, оглядывавшими и определявшими местность. Там следовало поставить роту, здесь батальон, в третьем месте расположить батарею, в четвертом построить редут, в пятом образовать ряд траншей и т. д. Мы находились у выхода Хаинкиойского ущелья Балкан в долину Тунджи и должны были у этого выхода занять оборонительное положение. Распределив, где кому стать и где как окопаться, Гурко вечером того же дня переехал к селению Хаинкиой, где и расположился со своим штабом и свитой. Это селение лежало в лощине, образованной последними отрогами Балкан, сбегавшими в долину Тунджи. Лощина вся поросла большими, густолиственными деревьями, между которыми, шумя, протекал прозрачный горный ручей. В жаркий день было тенисто и прохладно. На одной из сторон ручья лежало селение Хаинкиой, но Гурко поместился на другой стороне ручья, строго запретив никому не помещаться в деревне и даже не входить в нее во избежание поборов с жителей и грабежей солдат. Селение было оцеплено кругом солдатами, и никто из военных не смел переступить за эту цепь. Нечего говорить, до чего были благодарны Гурко жители-болгары за подобное распоряжение.

Жаркие летние дни потекли один за другим, сменяясь прохладными ночами, освещенными серебряной луной. Мы жили тут у ручья, в лощине, под открытым небом, словно в каком-то блаженном забытьи на лоне природы. То было наслаждение отдыхом после суровых дней, проведенных за Малыми Балканами. Из Тырнова нам привезли провизию и все необходимое. Мы спали вволю, ели вдоволь, писали длиннейшие письма на родину, бродили по горам, собирались по вечерам у костров и беззаботно острили и смеялись, лежа на земле вокруг пылающего огня. Мы жили так, поджидая со дня на день появления Сулейман-паши и готовые его встретить патронами и снарядами, уже доставленными нам в изобилии из Тырнова. Почти каждый день казаки тревожили нас донесениями, что турки показались в долине Тунджи, что они быстро наступают на нас, но каждый раз оказывалось, что принятые казаками за турок были партии болгар, переселявшихся из-за Малых Балкан в долину Казанлыка. Сулейман-паша не показывался вовсе, напротив, по последним известиям, он отступил их Ески-Загры на юг. Солдатам, расположенным на высотах, жилось так же хорошо, как и нам в лощине. Благодаря огромным гуртам скота, согнанным болгарами в горы от хищничества турок, мяса у солдат всегда было вдоволь, хлеба тоже в изобилии, хотя почему-то в соли ощущался полнейший недостаток. Подвоз ее ожидали со дня на день из Тырнова, но соли так и не подвезли солдатам. Мне вспоминается, как в одну из моих прогулок по горам я встретился с милейшим генералом Ц. и поехал с ним рядом. Мы проезжали мимо стрелковой бригады, расположившейся вокруг шипевших котлов на обед. Солдаты хлебали какую-то похлебку, доставая ее из котлов длиннейшими деревянными ложками.

– Хлеб да соль, ребята! – восклицает Ц., обращаясь к солдатам.

– Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!

– А соли-то и нет! – продолжает Ц.

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Как же вы без соли-то?

– Обходимся, ваше превосходительство.

– Молодцы, ребята! – выкрикивает неожиданно Ц.

– Рады стараться, ваше превосходительство!

– Истинно молодцы! Герои! – обращается Ц. – Представьте себе, во время боя под Джуранлы еду я верхом за цепью, вижу, несут раненого стрелка; я остановился, спрашиваю: куда тебя ранило? А он привстал на носилках да и говорит мне: «Слава тебе Господи, ваше превосходительство, привелось пострадать за царя и веру против супостата». А другой еще лучше. Шевельнуться не может на носилках, увидал меня и кричит громким голосом: «Ура! Ваше превосходительство, наши одолевают!». Истинные герои! – прибавляет Ц., вдруг расчувствовавшись и со слезами на глазах.

«Этакий славный и добрый генерал», – думается мне, и я припоминаю, как недавно еще слышал в отряде отзыв об этом худеньком генерале как о храбрейшем человеке, хладнокровном и распорядительном в огне.

– А все-таки скажу, – обращается ко мне Ц. снова, как бы отвечая на свою какую-то мысль, – не следует презирать врага; бить врага следует, но всегда надо уважать врага.

Так дней пять или шесть мы простояли безмятежно у Хаинкиой. Наутро одного из дней в последних числах июля или же первых августа Гурко объявил внезапно, что мы выступаем. Куда? Зачем? Из Главной квартиры получено приказание отряду немедленно возвратиться в Тырново.

К вечеру того же дня мы потянулись назад по Хаинкиойскому ущелью, сделали два привала в горах, оба среди картинной обстановки гор, при нежном лунном освещении, под сводом неба, горевшего большими яркими звездами. Но чувствовалось уже иное. На душе было невесело. Наш забалканский поход был окончен, и что-то новое, неизвестное ожидало нас впереди. На севере Болгарии выросла Плевна во всем ее грозном значении. Она потребовала напряжения всех боевых сил русской армии, она не допустила присылки подкрепления Гурко для продолжения похода за Балканы, веденного с такой смелостью и таким успехом. Главная квартира переехала из Тырнова в Горний Студень. Из России двигалась императорская гвардия…

Возвратившись в Тырново, Гурко вскоре уехал в Россию: как начальник 2-й гвардейской кавалерийской дивизии он отправился навстречу своей части, чтобы во главе ее вернуться вновь на театр военных действий.

 

Встреча с Гурко на осадной батарее. Ночное путешествие

Условившись в Дольнем Липнике с генералом Гурко в том, что найдем его 21 сентября под Плевной на кургане, где помещалась (недели две тому назад) осадная батарея, я и князь Ц. поспешили в Систово, чтобы там запастись тулупами на зимнее время, лошадей же своих, верховых и вьючных, мы отправили вперед из Горного Студня в Порадим, с тем чтоб они дожидались там нашего возвращения из Систова. В Систово мы приехали 20 сентября и остановились у систовского губернатора Герова, через его посредство скоро нашли тулупы, но зато с отысканием лошадей для доставления нас под Плевну мы возились долго и весь день безуспешно: только к утру 21-го привели нам какой-то невозможный экипаж – род фургона, в котором возят кладь, но никак не пассажиров. Кучер оказался прогоревшим маркитантом, а фургон – экипажем для перевозки провизии: в фургоне этом не было ни окон, ни дверей и влезать в него приходилось через кучерское сиденье. С трудом мы проникли через единственное отверстие внутрь фургона; усевшийся затем кучер заслонил нам своей спиной дневной свет, и мы очутились словно в узкой, длинной и темной комнате. Правда, в фургоне было просторно, но когда эта махина задвигалась по мостовой Систова, и мы стали подскакивать вверх при малейшем толчке, то перспектива пятидесятиверстного пути в таком экипаже показалась мне плачевной. Выехали мы из Систова в 8 часов утра, пробираясь сквозь волны непроглядного тумана, за которым скрывались ближайшие предметы; сквозь просвет, образовавшийся впереди нас между спиной кучера и стенками фургона, мы видели только спины лошадей да белую пелену тумана, иногда неясную фигуру дерева или же фигуру болгарина верхом на осле. Было холодно, сыро и неуютно. Кн. Ц. в качестве казака отнесся с презрением к неудобствам экипажа и, едва мы выехали из города, растянулся и захрапел, несмотря на продолжавшиеся толчки и подбрасывания. Я никак не мог принудить себя заснуть и очень скучал, попробовал было вступить в беседу с кучером, но тот в качестве прогоревшего маркитанта был уже пьян с раннего утра и на мои вопросы понес такую чушь, что я более не беспокоил его никакими вопросами… Потянулся путь однообразный, скучный, с холма на холм. Обгоняли мы войска, артиллерийские парки, попадались нам навстречу казаки, стройными сотнями возвращавшиеся из-под Плевны в Зимницу на отдых и на ремонтировку. Встретили мы дорогой злополучного корреспондента «Дейли Ньюс» (Daily News) г. Мак-Геэна, ехавшего также из-под Плевны в Букурешт лечиться. Вообще всем корреспондентам как-то не везет в последнее время. Большинство из них заболели лихорадками с наступлением осеннего сырого времени, и они уехали кто в Букурешт лечиться, а кто назад на родину. Форбск, другой корреспондент «Дейли Ньюс», также болен в Букуреште. Бойля, корреспондента «Стандард» (Standard), официально выслали из Главной квартиры за границу Румынии в сопровождении румынского жандарма за то, что он, обязавшись честным словом не печатать никаких сведений, касающихся расположения наших войск, поместил тем не менее в «Стандард» (от 24 августа) подробное описание русских позиций под Плевной с указанием слабых сторон этих позиций. Многие из иностранных корреспондентов возвратились на родину. Также человек до пяти русских корреспондентов покинули лагерь. Словом, стан корреспондентов значительно поредел.

Часов около двух дня мы дотащились до Булгарени и накормили лошадей вблизи деревни. Тут наш кучер, прогоревший маркитант, встретился с другим маркитантом, настоящим и не прогоревшим. Между ними завязался разговор, причем настоящий маркитант убеждал нашего кучера уступить ему фургон и лошадей и вступить с ним в часть.

– Деньги лопатами загребай, – говорил он, – под Плевну привез я две бочки воды, сам платил за воду по полтора франка око (око – турецкая мера), а продавал по тринадцать франков, и вот теперь от души жалею, глуп был, совсем значит дурак! Мог бы двадцать франков брать: платили бы да благодарили. Знаешь Мосюкина? Что он? Месяца нет как под Плевну поехал; и товара-то у него было почти что ничего: чай, сахар, водка, и все тут! А позавчера жене шестьсот рублей послал, да пятьсот рублей золотыми у себя в сундуке отложил; пару волов купил еще; по три рубля штука. Какие волищи! У нас в Одессе сто рублей этакий вол стоит! Ну, по рукам, что ли?

Кучер наш, уставив в землю мутный взор, молча слушал эти соблазнительные речи, но, как видно, разочарование в прежнем ремесле пустило уже глубокие корни в его душе.

– Жиды, брат, – проговорил он наконец, – жиды совсем доканали! Чего уж тут соваться.

Затем, махнув рукой, он достал из фургона большую бутылку с водкой и опорожнил ее сразу до половины. Тут мне и князю Ц. невольно пришел в голову один и тот же вопрос: «Свалит он нас на каком-нибудь косогоре, или Бог пронесет благополучно?». Оказалось, что, благодаря только Богу, кучер наш не свалил нас нигде, и мы часов в 6 вечера приехали в Порадим, заблудившись у самого Порадима на дороге и часа два проплутав по каким-то полям и болотам.

В Порадиме мы сейчас пересели на верховых лошадей и поскакали под Плевну на курган, где должен был находиться великий князь главнокомандующий и где мы должны были найти генерала Гурко. От Порадима до этого кургана было верст 15; мы подъехали к кургану при совершенной темноте и ехали почти на удачу, руководствуясь светившимися на вершине кургана огнями. Мы миновали обоз великого князя; на кургане хор музыкантов доигрывал какой-то военный марш. Посредине кургана стояла палатка главнокомандующего, и в ней светился огонь; шагах в десяти от палатки был расставлен длинный стол, на котором горели шесть свечей, поставленных в ряд, под стеклянными колпаками. Обед был уже кончен, и за столом сидело, разговаривая, большое общество военных. Великого князя за столом не было – он, отобедав, ушел в свою палатку. За столом сидели несколько генералов, адъютантов великого князя, несколько человек из казачьего конвоя и ординарцы генерала Гурко. Тут был и генерал Криденер. С сильно загоревшим лицом, седой редкой бородой генерал Криденер сидел, сгорбившись, на конце стола и слушал чтение списка лиц, представляемых к наградам в его корпусе. Несколько поодаль бросалось в глаза красивое полное лицо генерала Скобелева 1-го, беседовавшего с князем Имеретинским. Штаб великого князя не был в полном составе, так как его высочество приехал из Горного Студня под Плевну всего на два или на три дня, чтоб осмотреть позиции с генералом Тотлебеном. Генерала Гурко не было за столом – он уехал на левый фланг к генералу Лошкареву и еще не возвращался. Несмотря на то что обед уже был кончен и со стола убраны приборы, нам любезно предложили пообедать, от чего мы, конечно, не отказались. За столом в тот вечер центр интереса представлял драгоман великого князя г. Мокеев, который только что возвратился из турецкого лагеря, куда был отправлен главнокомандующим в качестве парламентера для переговоров об уборке трупов убитых 30 августа русских солдат, остававшихся доселе не прибранными вблизи турецкой позиции. Мокеев рассказывал подробности своего свидания с адъютантами Осман-паши и переговоров в турецком лагере. Согласившись на принятие русского парламентера, турки раскинули у самой своей цепи палатку, в которой и ожидали прибытия Мокеева. Обменявшись с нашим драгоманом взаимными любезностями, турки ввели Мокеева в палатку и спросили его, чем они могут ему служить. Мокеев сказал на это, что великий князь приказал ему вести переговоры с самим Осман-пашой, и потому он настоятельно просит у Осман-паши аудиенции. Один из находившихся в палатке адъютантов Османа попросил Мокеева подождать немного времени, а сам, сев верхом на лошадь, поехал к Осману, чтобы передать ему желание нашего драгомана. Несколько человек турецких офицеров, оставшихся в палатке с Мокеевым, начали расспрашивать его о том, как ему живется, и вообще, как живется всем русским в Болгарии в такую сырую и холодную пору.

– Нам-то ничего, – отвечал Мокеев, – мы в России так привыкли к холоду, что только теперь в холод и оживаем. А вам каково? – переспросил он турок.

– Нам очень сыро, – отвечали простодушно турецкие офицеры. – А как вы обедаете и где достаете хорошую пищу? – продолжали спрашивать офицеры.

– Я обедаю за столом великого князя. А вы где?

– Мы каждый у себя.

– Отчего же вы не обедаете у Осман-паши?

– Да он не приглашает к своему столу; с ним обедают всего двое его адъютантов и больше никого. А у вашего великого князя много человек садится за стол?

– Человек если не полтораста, то сто шестьдесят или сто восемьдесят, – отвечал, не задумавшись, Мокеев.

– А много в России наших пленных?

– Тысяч пятнадцать человек будет, пожалуй, больше. А у вас много наших?

– Нет, не много.

– Ну, а сколько? Человек сорок есть?

– Нет, и того нет.

Между тем приезжает адъютант Осман-паши и передает Мокееву, что паша извиняется, что не может его принять, так как чувствует себя нездоровым, и просит передать содержание поручения Мокеева ему, адъютанту. Мокеев передает. Адъютант уезжает снова, и Мокеев остается снова в палатке с прежними турецкими офицерами.

– К нам приезжали какие-то молдаване и валахи с переговорами об уборке трупов, – продолжали турецкие офицеры прерванный разговор, – рассказывали, что они приехали из румынского лагеря, а мы никаких румын не знаем; слышали, правда, что к русским присоединились несколько человек валахов, но нам до них нет никакого дела.

– Однако, – заметил на это Мокеев, – на вашем левом фланге румыны дали вам почувствовать свое присутствие.

Турецкие офицеры промолчали на это замечание Мокеева.

Возвратившийся вскоре адъютант Осман-паши передал Мокееву, что паша согласен на русское предложение, но с тем, что на правом русском фланге турки не могут допустить русских собирать трупы.

– Трупы ваших солдат лежат за Гривицким редутом так близко к нашим позициям, – сказал адъютант, – что ваши санитары легко увидят расположение наших позиций. Лучше мы сами похороним там ваших убитых. А если желаете совершить над ними погребальный обряд, то мы позовем болгарского священника.

Что же касается левого фланга, то Осман-паша предлагает провести там среднюю черту между русской и турецкой цепью, и все трупы, лежащие до этой черты, пусть хоронят русские, а за чертой – турки.

Все это рассказывал Мокеев за столом, за которым сидели и мы в ожидании приезда генерала Гурко. Небольшое пространство, занимаемое столом, было ярко освещено шестью горевшими свечами, но зато вокруг при нависших низко тучах царствовала непроглядная, черная темнота, из нее доносились из-под кургана говор людей при обозе великого князя, ржание лошадей, а с другой стороны, по направлению к турецким позициям, через каждые 5–10 минут, словно молния прорезывала тьму, раздавался звук выстрела, и в холодном ночном воздухе шипела и свистели граната. Я и кн. Ц. порядком утомились от пути из Систова на курган и с нетерпением ждали приезда генерала Гурко. Адъютанты великого князя уверяли нас, что Гурко останется ночевать у генерала Лошкарева и не рискнет ехать по бездорожью в такую кромешную тьму. Но мы, побывав с Гурко за Балканами, успели достаточно изучить нрав генерала и знали хорошо, что для него темнота и ночь суть соображения несуществующие. Поэтому мы остались дожидаться. Между тем часу в десятом вечера подали чай, и великий князь вышел на несколько минут из своей палатки.

Внизу кургана раздались полные, чудные аккорды: Коль славен наш Господь в Сионе… Затем музыканты проиграли Боже, царя храни, и наконец, сигнальный рожок стал тонко выводить зарю. Между тем звуки колесного экипажа раздались на кургане невдалеке от стола, за которым сидел великий князь. Кто-то сказал, что это приехал генерал Гурко, но в темноте ничего нельзя было разглядеть. Через минуту на освещенном поле обрисовалась невысокая, но мощная и крепко сложенная фигура генерала.

Гурко стал рассказывать и называть те русские позиции, которые он объезжал в этот день, и сказал между прочим, что видел, как по Софийской дороге прошли два турецких табора, вышедших из Плевны и конвоировавших несколько телег, которые показались ему пустыми и шедшими, вероятно, за провиантом в одну из ближайших болгарских деревень.

Великий князь скоро ушел обратно в свою палатку, но свита его осталась еще сидеть за столом. Генерал Гурко досидел до первого часа ночи, беседуя с генералом Тотлебеном и Имеретинским. Около полуночи пошел дождь, и все поспешили разойтись по палаткам. Тогда и генерал Гурко начал собираться ехать в деревню Пелишат, где он временно остановился в ожидании окончательных приказаний великого князя.

Четыре ординарца и я подошли к генералу, когда он встал из-за стола. Он любезно пожал нам руки и проговорил шутя: «Ну, пойдемте плутать вместе». Мы все взобрались на своих коней и из освещенного пространства въехали в черную, кромешную тьму. Ничего нигде не было видно, никакого предмета нельзя было отличить, было перед глазами только одно черное. Нельзя было разглядеть гривы своей лошади, друг друга мы не видали, только по стуку копыт да по звуку своих голосов следовали друг за другом, напрягая все внимание, чтобы как-нибудь не отстать и не потеряться в этой темноте. Дождь между тем начал лить как из ведра, и дорогу быстро разгрязнило до того, что наши лошади, подкованные турецкими подковами, стали скользить всеми четырьмя ногами. До деревни, куда мы ехали, было девять верст, но мы сбивались раз пять с дороги, и наконец проводник наш болгарин Ранов, служащий у генерала Гурко также и переводчиком, внезапно испустил громкий крик:

– Стой, стой!

Мы остановились.

– Где вы, Ранов? – стали мы кричать проводнику.

– В канаве, – послышался ответ из темноты.

Мы рассмеялись. Да, мы, несмотря на неприятное путешествие ночью и под дождем, были в веселом и бодром настроении. Мы снова были с генералом Гурко, и это маленькое ночное путешествие напоминало нам смелый и веселый поход за Балканами. Между тем Ранов вылез из канавы и наткнулся на плетень. Оказалось, что мы у нашей деревни, к которой подъехали как-то нечаянно. Вызвали тотчас же болгар с фонарями и благополучно заночевали в Пелишате.

 

В селении Трестеник

Генерал Гурко, назначенный на днях начальником всей кавалерии (как русской, так и румынской), расположенной в окрестностях Плевны, обратил свое внимание главным образом на Софийское шоссе, которое может поистине назваться единственной и самой важной жизненной артерией Плевны. Через Софию сообщаясь с Константинополем, турецкая армия, сосредоточенная в Плевне, может получать из самой столицы Османлисов жизненные и боевые припасы, подкрепления войсками, вывозить раненых и больных и, наконец, в крайнем случае отступить из Плевны за Балканы. Благодаря такому важному значению Софийского шоссе для Плевненской армии, турки употребляют все старания, чтобы укрепить и обеспечить для себя этот единственный спасительный для них путь. Окруженный со всех сторон русскими и румынским силами, Осман-паша держит еще в своих руках этот последний ключ в Плевне – дорогу в Софию. Укрепления, возведенные турками для защиты Софийского шоссе, начинаются у самого города Плевны, именно у каменного моста, ведущего через реку Вид. Этот мост защищается так называемыми предмостными укреплениями (têtes de pont), расположенными на окрестных к мосту высотах; из этих укреплений самое значительное находится на возвышенности близ деревни Опанец севернее Плевны. Затем, все селения вдоль Софийского шоссе заняты турецкими войсками всех трех родов оружия; в селениях Дольнем и Горнем Дубниках, Телише, Луковицах, Брестенице, Яблонице и других воздвигнуты редуты для артиллерии, накопаны ложементы и ровики для пехоты. Турецкие транспорты, двигающиеся по шоссе от селения к селению, прикрываются обыкновенно густыми колонами кавалерии и пехоты при орудиях, причем кавалерия держит по сторонам дороги разъезды для предупреждения неожиданного нападения. Едва показывается где-нибудь вблизи шоссе русская или румынская кавалерия, пехотный конвой турецкого транспорта немедля сходит с шоссе в сторону вместе с орудиями и выстраивается в боевой порядок на двойное и тройное расстояние ружейного выстрела этого транспорта; посылают тотчас же в соседнюю деревню гонца за подкреплениями, а из деревни посредством условных знаков, флагов или зажженных пучков соломы дают знать в Плевну, что неприятель приближается к шоссе, и из Плевны выходят войска на помощь транспорту. Таким образом, каждое селение на Софийском шоссе грозит ежеминутно обратиться в крепость и каждый пункт на шоссе во время движения турецкого транспорта – стать местом продолжительного и ожесточенного боя. Но не всегда удается туркам привести в действие эту хитро задуманную организацию защиты Софийского шоссе. Вчера, 3 октября, сотня казаков, завидя из селения Митрополь вереницу подвод, выходящих из Плевны, прорвалась сквозь цепь турецких аванпостов и под выстрелами Опанца и предмостных укреплений достигла турецкого транспорта, не потеряв при этом ни одного человека убитым или раненым. Турецкие пехота и кавалерия, конвоировавшие транспорт, ошеломленные таким неожиданным нападением, кинулись назад в Плевну, не сделав по казакам ни одного выстрела, а турецкие батареи принуждены были замолчать, так как иначе им пришлось бы стрелять по собственному же транспорту. Транспорт этот шел в Орхание с больными и ранеными, и казаки ограничились тем, что выпрягли волов из телег, самые телеги испортили и угнали вместе с волами гурт баранов в количестве 300 штук.

Сегодня у нас первый теплый и ясный осенний день; до сих пор сеял тонкий и беспрерывный дождь наполовину со снегом, было невыносимо сыро и холодно. От холода много турок бежало из Плевны, много их было поймано казаками на наших аванпостах. Которых приводили к генералу Гурко для допроса, все имели жалкий и несчастный вид, жаловались на голод и сырость и, прежде чем отвечать на вопросы, просились отогреться. В течение двух последних дней было приведено до 25 человек турецких беглых солдат, с посинелыми губами, с желтыми худыми лицами, с воспаленным взором, одетых легко; они, входя в избу генерала, тянулись все руками к топившейся печке, и когда генерал давал им хлеба и чаю, они с жадностью поглощали и то, и другое, повторяя: «Аллах наградит тебя за твою доброту». На вопросы они отвечали односложно, не пускаясь в объяснения и ограничиваясь только необходимым ответом. Их показания рисовали положение турецкой армии в Плевне в плачевном свете и во многом были согласны между собой. Между прочим, эти дезертиры показывали, что с наступлением дождливой и холодной поры десятки турецких солдат оставляют свои посты и по ночам уходят из Плевны. Больных много, преимущественно лихорадками, так как теплой одежды у солдат нет вовсе, и с переменой погоды одежда солдат осталась все той же. Обыкновенно больных этих и раненых помещают в самом городе в болгарских домах, из которых выгнали хозяев на улицу: болгарские дома остались единственными уцелевшими от бомбардировки в Плевне, турецкая же часть города вся разрушена русскими снарядами. Раненых и больных вывозят из Плевны небольшими партиями (повозок во сто и полтораста) в Орхание (на Софийском шоссе), где находится турецкий госпиталь, и оттуда в Софию. Между прочим, в Плевне уцелели от бомбардировки все болгарские церкви, в которых, по показаниям опрошенных дезертиров, хранятся склады пороха и боевых припасов, и вход в эти церкви охраняется часовыми. Число турецкого войска в Плевне простирается до 50 тысяч низама, который за потерями пополняется редифом и мустегафизом из Софии. Продовольствие войска весьма скудное, состоящее обыкновенно из отпускаемого на каждого солдата в день трех четвертей фунта хлеба, испеченного из смеси кукурузы и ячменной муки, и, кроме того, полфунта мяса, выдаваемого на два дня. В настоящее время запасы муки и мяса доставляются в Плевну из отдаленных мест, так как окрестные деревни дочиста обобраны турками, и находившиеся в них болгарские склады хлеба, так же как и стада баранов, съедены плевненской армией. Осман-паша живет в палатке за городом, в лощине, близ дороги, ведущей в Гривицу; он каждый день объезжает некоторые из позиций Плевны и посещает в городе больных и раненых. В боевых припасах оказывается также недостаток: прежде, по показанию беглых солдат, отпускали до 300 ружейных патронов на человека, а теперь выдают всего по 60 или 80 патронов. Свое бегство из Плевны дезертиры объясняют голодом и сыростью. По большей части дезертиры эти страдают от лихорадки, и показания их сводятся к изображению такого печального существования в Плевне, при котором им жить больше невмоготу. Этим печальным положением дел они объясняют и оправдывают свое бегство.

К генералу Гурко приводят также ежедневно по несколько человек болгар, жителей Плевны. Изгнанные из своих домов на улицу турками болгары, несмотря на запрещение под страхом смертной казни уходить из Плевны, бегут оттуда целыми семьями к линии наших аванпостов, обыкновенно по ночам, но показания этих беглецов ничтожны. Они сами говорят, что турки скрывают от них все и так презирают их, что не только не сообщают им ни слова о своих нуждах, но и ни с чем, кроме приказаний, не обращаются к ним. Болгары эти только и делают, что жалуются на свою несчастную долю и на то, что турки их окончательно обобрали.

Совершенно противное показали два солдата, захваченные вчера в плен казаками при нападении на турецкий транспорт (больных и раненых). Солдаты эти имели бодрый и здоровый вид и на все вопросы отвечали, что положение турецкой армии в Плевне блестящее, что плевненская армия ни в чем не нуждается, имеет теплые одежды, получает достаточное количество продовольствия, а именно по два с половиной фунта в день хлеба и по два фунта мяса на человека, и что бегают из Плевны одни только трусы и негодяи, словом, которым доверять никак не следует.

Генерал Гурко, перейдя реку Вид, расположил временно свой штаб в селении Трестеник северо-западнее Плевны. Это бедная, печальная деревушка, выглядевшая еще печальнее сквозь сетку мелкого дождя, не перестававшего идти две недели кряду. Домики врыты в землю, крыши покрыты землей, и вся деревня имеет вид сотни разбросанных на большом пространстве землянок. Подъезжая к этой деревушке в сырую погоду, не различишь даже вблизи домов; дым, выходящий из крыш, стелется низко по земле, и видишь только будто сама земля дымится и курится. На улице деревни – невылазная грязь, глубокая, липкая, в которой уходят и вязнут ноги лошадей. А под земляными крышами, в какой домик ни заглянешь, царит одна и та же невеселая картина. Внутренность землянки без окон, в углах темно, свет проходит через единственное отверстие, пробитое где-нибудь сбоку в крыше. Это отверстие служит вместе с тем и трубой для выхода дыма. Под этой дырой на полу горит целый день огонь, которому в пищу отдаются высохшие стебли кукурузы. Пламя мгновенно вспыхивает ярко и сильно и на минуту освещает темные углы землянки красноватым отблеском; огонь ослабевает, и густой дым поднимается в отверстие и борется там со снежинками и каплями мелкого дождя. В углах землянки сыро и холодно; просачивающийся сквозь крышу дождь формируется в большие капли, и капли эти глухо падают на пол. В одном из углов охает и стонет болгарин в лихорадке, накрытый разного рода тряпьем, женским платьем, полушубками, а вокруг огня десяток ребятишек протягивают свои захолодевшие ручонки к пламени, на котором варится тут же их незатейливый обед, по большей части – кукуруза в разных видах: вареная, печеная, хлеб из кукурузной муки… Женщины то и дело снуют по избе, кто с ведром воды, кто с дровами; другие сидят с работой – прядут нитки и прикрикивают на детей. На вопросы: кто они, откуда? – звучит один и тот же ответ: «Беглые из селений Ракиты или из селения Яблоницы; пришли к ним турки, взяли у них все: телеги, быков, овец, ячмень, одежду и повыгнали их из домов; едва сами успели спастись бегством». Женщины-болгарки безропотно переносят суровую долю и, принужденные приютиться в чужом доме, целый день работают на себя и на семью хозяина. Наоборот, мужчины-болгары только и видишь, что сидят без дела у огня, глядят тупо в одну точку и на вопросы отвечают односложно и неохотно.

Между тем по улицам этой бедной деревушки, по невылазной грязи проезжают ежеминутно блестящие рошиоры (регулярная румынская кавалерия), на высоких и красивых конях офицеры, элегантно сидящие верхом, на голове маленькая шапочка, кокетливо накинутая набекрень. Тут же сторонкой плетется невзрачный кубанец и тащит за собой десяток лошадей к ручью, протекающему через деревню; проедет партия осетин. Последних сразу не отличишь от черкесов. Та же маленькая лошадка, порыжевшая бурка, небрежно накинутая на плечо, мохнатая папаха и восточный тип лица. Но зато эта невзрачная на вид кавалерия навела панический страх на все виды турецкой кавалерии с тех пор, как появилась за рекой Вид. После двух-трех стычек с черкесами и регулярной турецкой кавалерией она достигла того, что ни один черкес и ни один турецкий всадник не осмеливается отъехать за версту в сторону Софийского шоссе. Турецкие пули кубанцы и владикавказцы презирают, говоря, что турки стреляют, не целясь, да и вообще ружейную перестрелку считают ни к чему не ведущей забавой, в которой и время тратишь, и людей губишь.

– Настоящее сражение, – объясняют они, – состоит в том, чтобы с гиком кинуться на турок и рубить их шашками: кто больше зарубил турок, тот и герой.

При этом они указывают на одного осетина, коренастого, невысокого роста, который под Ловчей зарубил 18 человек турок и больше бы зарубил, прибавляет рассказчик, да на 18-м удар пришелся по затылку, а всякий дурак знает, что эту кость хоть топором руби, только топор сломаешь; на 18-м у него и выскочил клинок из рукоятки.

Третьего дня у владикавказцев было большое празднество по случаю раздачи Георгиевских крестов за дело под Ловчей. Много было по этому случаю изжарено и съедено шашлыка, немало выпито вина, празднество окончилось танцами, лезгинкой и заключилось комической сценой. Между владикавказцами есть несколько мусульман, которые получили орденские знаки Святого Георгия, установленные для нехристиан, то есть с изображением на кресте орла, а не Георгия, скачущего на коне. После вина и танцев мусульмане обозревали кресты своих товарищей и, заметив разницу между ними, пришли к своему полковому командиру, жалуясь на то, что их обидели.

– Не хочу птицу, – говорили они, – давай джигита! Командир отправил их спать, и они успокоились. Под Плевной все эти дни не умолкает канонада. Турки редко отвечают на наши выстрелы.

 

Императорская гвардия под Плевной. День генерала Гурко

Генерал Гурко, получив новое назначение командующего всеми войсками, которые будут переправлены за реку Вид, избрал своим временным местопребыванием селение Иени-Беркач, на юго-востоке от Плевны. Это селение лежит в местности, пересеченной холмами, на склоне возвышенности и представляет то удобство, что отсюда открывается обширный кругозор на линию Софийского шоссе, начиная от селения Дольний Дубник, под самой Плевной, и до селения Телиш. В ясные осенние дни, какие стоят теперь у нас, невооруженным даже глазом видно из Иени-Беркача сквозь прозрачный воздух ряды турецких транспортов, двигающихся по шоссе взад и вперед из Плевны и обратно, а по вечерам и ночью линия шоссе усеивается светящимися точками от огней турецких биваков. Видимо, турки зорко стерегут и внимательно блюдут свой единственный путь в Плевну и, следуя своему военному правилу врастать в землю, окружили себя и здесь ровиками, ложементами, редутами, словом, по линии шоссе вросли в землю, озаботившись из каждой возвышенности у шоссе образовать новую маленькую Плевну.

В настоящую минуту, как оказывается из наблюдений и расспросов пленных или беглых из Плевны турецких солдат, на Софийском шоссе царит особенно оживленное движение. Что касается транспортов, идущих по направлению к Плевне с продовольственными и боевыми запасами, то транспорты эти всегда часты и многочисленны, так как в самой Плевне и те, и другие запасы истощились, между тем как для прокормления 50–60-тысячной армии в Плевне требуется огромный ежедневный подвоз провианта. Но навстречу этим транспортам выходят в настоящую минуту не менее многочисленные транспорты из Плевны, направляясь в Орхание и Софию. Эти последние транспорты наполнены больными и ранеными солдатами, которых турки, по последним известиям, вывозят всех из Плевны до последнего раненого или больного. Вместе с тем Осман-паша распорядился о немедленной высылке из Плевны всего как болгарского, так и турецкого населения города, отобрав уцелевшие от бомбардировки здания под зимние квартиры для солдат. Жители Плевны, как рассказывают, воспротивились было такому распоряжению Осман-паши, но турецкий начальник объявил им, что они могут, пожалуй, оставаться в городе под условием не выходить за черту города за добыванием себе пищи. Этого было достаточно, чтобы население потянулось на другой же день по Софийскому шоссе, уходя в Орхание и Софию. Подобные меры, принятые Осман-пашой, показывают только, что турки, удалив от себя лишний балласт и укрепив дорогу в Софию, намереваются держаться в Плевне до последней возможности. Наши орудия продолжают напоминать им о себе. Но система пальбы с нашей стороны несколько изменилась в последнее время. Отдельных выстрелов не слыхать вовсе, одни лишь глухие звуки залпов из многих орудий разносятся в окрестностях Плевны. Принято теперь направлять орудия многих батарей в одну точку, представляющую почему-либо наибольшую важность, чтобы сосредоточенным таким образом огнем наносить в данной точке наибольшее количество вреда туркам.

Возвращаюсь к селению Иени-Беркач, в котором находятся в настоящую минуту генерал Гурко и его штаб. Оно совершенно покинуто жителями. Турецкое население бежало от страха быть застигнутым русскими войсками, болгарское – в страхе от возможности турецкого занятия, при этом турецкое население, уходя из Иени-Беркача, ограбило и сожгло многие болгарские дома, а болгарское, в свою очередь, излило свое чувство мести на покинутых турками жилищах. Полуразрушенные домики Иени-Беркача печально выглядывают из-за густой разноцветной осенней листвы деревьев; несколько уцелевших в селении хат заняты болгарами, да и то не настоящими хозяевами, а пришельцами, беглыми из Плевны или с Софийского шоссе – из деревень Яблоницы и Ракиты. Сам генерал Гурко и штаб отряда помещаются на краю деревни, в стороне ее, обращенной к Софийскому шоссе и к линии турецких аванпостов; генерал и штаб занимают пять турецких домиков, потерпевших значительное крушение: печи в них все сломаны, окна выбиты, а в иных не хватает порядочной части стены. Готовить кушанье и греться приходится на воздухе у костров, даже спать на воздухе приятнее, ибо внутри этих домиков к ночному холоду присоединяется сырость, гнездящаяся на полу и в углах. Но зато с места, занимаемого штабом отряда, хорошо виден в бинокль неприятель, расположенный вдоль шоссе, видны также и наши аванпосты, стоящие с версту впереди по линии реки Вид, протекающей здесь параллельно шоссе. Впрочем, для наблюдений за тем, что делает неприятель, генерал Гурко приказал утвердить на одном из соседних курганов длинную подзорную трубу, при которой дежурят ординарцы и ведут журнал всего, что в течение дня замечают сквозь эту трубу на неприятельской линии.

Позади селения Иени-Беркач, с его стороны, не обращенной к неприятелю, – стоит только спуститься с возвышенности – в лощинах стелется и облаками поднимается дым костров, сливаясь в холодном воздухе с паром шипящих котлов; шум и говор стоят над лощиной – там готовят себе обед и располагаются биваком только что пришедшие части гвардии. Какое чудное, великолепное войско! Рослые, здоровые, крепкие мышцами солдаты; красивые и чистые мундиры, вся одежда, дышащая опрятностью; вид, импонирующий бодростью. Во всем заметна какая-то отчетливость и чистота отделки: и в стройности и порядке расположения бивака, и в маршировке какой-нибудь группы солдат, отправляющихся на смену поста, наконец, даже в той строгой и внимательной манере, с какой стоит гвардеец-солдат на часах.

Генерал Гурко, объезжая третьего дня некоторые из прибывших под его команду частей гвардии, здороваясь с офицерами и солдатами и сказав, что для него большое счастье и честь стать начальником лучшего в России войска, выразился между прочим, обращаясь к офицерам:

– Господа! я обращаюсь к вам и должен вам сказать, что люблю страстно военное дело, на мою долю выпала такая честь и такое счастье, о котором я никогда и не смел мечтать – вести гвардию, это отборное войско, в бой. Для военного человека не может быть большего счастья, как вести в бой войско с уверенностью в победе, а гвардия по своему составу, по обучению, можно сказать, лучшее войско в мире. Помните, господа, вам придется вступить в бой и на вас будет смотреть не только вся Россия, но весь свет, и от успехов ваших будет зависеть исход дела. Бой при правильном обучении не представляет ничего особенного, это то же, что учение с боевыми патронами, только требует еще большего спокойствия, еще большего порядка. Влейте, если так можно сказать, в солдата, что его священная обязанность беречь в бою патрон, а сухарь на биваке, – и помните, что вы ведете в бой русского солдата, который никогда от своего офицера не отставал.

Обращаясь к солдатам, генерал Гурко сказал:

– Помните, ребята, что вы – гвардия русского царя и что на вас смотрит весь крещеный мир. Турки стреляют издалека и стреляют много, это их дело, а вы стреляйте, как вас учили, умной пулей, редко, но метко, а когда придется до дела в штыки, то продырявь его. Нашего ура! враг не выносит. О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии, у вас лучшие казармы, вы лучше одеты, накормлены, обучены, вот вам минута доказать, что вы достойны этих забот.

Сегодня четвертый день как генерал Гурко находится в Иени-Беркаче, дожидаясь сбора всего вверенного его командованию отряда. Части отряда ежедневно подходят и собираются; когда и в какое дело поведет их генерал Гурко, известно ему одному, но сомнения нет, что императорская гвардия в соединении с именем Гурко, прозвучавшим уже для турок за Балканами, недолго останется без дела. Между тем в ожидании сбора всего отряда генерал Гурко проводит здесь свой день по одному и тому же образцу. Едва начинает светать поутру, из турецкой хаты, где проводит генерал свою ночь, раздается его глухой, но далеко слышный голос:

– Соболев, седлать коня!

В седьмом часу утра, с восходом солнца, Гурко уже сидит верхом и выезжает в сопровождении дежурного ординарца, переводчика Хранова, денщика Соболева и конвоя из десяти казаков: он едет на аванпосты, выезжает далеко за цепь, взбирается на холмы и возвышенности, с которых с биноклем в руках высматривает турецкие позиции, изучает местность; у местных болгар по деревням, по которым проезжает, постоянно расспрашивает о расстояниях, о расположении селения, занятого неприятелем; затем генерал едет осматривать войска, появляется неожиданно на самых отдаленных аванпостах и глядит, все ли в порядке. Он не пропустит мимо себя ни одного солдата, попавшегося ему навстречу, чтобы не поздороваться с ним; то и дело слышишь, когда едешь с генералом Гурко, его суровые восклицания:

– Здорово, улан! Здорово, гусар! Здорово, стрелки!

Солдатам это очевидно нравится. Но зато Гурко очень строг ко всему, что касается нарушения дисциплины. В особенности преследует он в своих прогулках фуражировки солдат в болгарских домах, если они делаются без разрешения. Объехав все войска, генерал Гурко в конце дня возвращается в Иени-Беркач. Луна покажется на небе, зажгут уже костры на нашем биваке, когда раздадутся в темноте звуки копыт и снова глухой голос генерала:

– Соболев, принять коня!

Прикомандированные к генералу Гурко адъютанты князя Карла – румыны не могут скрыть своего удивления, постоянно спрашивая: «Когда же генерал спит?», так как, приехав вечером, Гурко садится за работу со своим начальником штаба; «Когда генерал обедает?» – ибо с собой в прогулки он не берет никакой еды; и наконец: «Что за странность, что генерал, начальник гвардии, не дозволяет себе иметь никакого экипажа за исключением верховых лошадей?». Вообще, на румын спартанская суровость жизни генерала Гурко производит сильное впечатление.

В штабе генерала Гурко находится большинство тех, кто с ним делал Забалканский поход, и генерал, по своей русской натуре несколько суеверный, с особым удовольствием видит в своей свите сотоварищей по походу за Балканы, усматривая в их присутствии при себе залог успеха. Начальник штаба у генерала Гурко тот же, что был и за Балканами – полковник, а ныне генерал Нагловский, человек невозмутимо хладнокровный, не теряющий присутствия духа в самые критические минуты.

 

Горний Дубник

Вчера, 12 октября, генерал Гурко сделал наступление на Софийское шоссе и атаковал войсками императорской гвардии турецкие укрепления близ селений Горний Дубник и Телиш. В предыдущих письмах я сообщал уже значение дороги в Софию для Плевнинской армии как единственной жизненной артерии Плевны, грозно укрепленной турками и зорко оберегаемой ими. Главнейшие позиции турок на шоссе, начинаясь у Плевны, идут вдоль дороги на юг и сосредоточены на высотах близ селений Дольний Дубник, (верстах в 15 от Плевны), Горний Дубник (верст на шесть южнее), Телиш, Луковицы и т. д., причем в промежутке между этими укреплениями дорога защищена нарытыми по сторонам ее ложементами, или окопами для пехоты, и засеками. Занять поэтому шоссе было делом нелегким. Решено было занять его близ селения Горний Дубник, поведя атаку на турецкие укрепления, охраняющие шоссе в этом месте. Одновременно с атакой на укрепления Горнего Дубника, чтобы воспрепятствовать Осман-паше выслать из Плевны войска к своим на выручку, решено было сделать у Плевны и у Дольнего Дубника демонстрацию; сам же генерал Гурко сосредоточил все свое внимание на атаке у Горнего Дубника. Здесь на двух высотах турки возвели сильнейшие укрепления и образовали новую маленькую Плевну. Все что только могло придумать искусство окапываться, все, кажется, здесь было приложено турками к делу. Вершины занятых ими позиций на высотах были обнесены круглым рвом глубиной в сажень с лишком, за этим рвом поднимался земляной вал вышиной также в сажень, за валом, внутри укрепления, были рядами накопаны рвы с насыпями впереди, и наконец, в самом центре укрепления из необожженного кирпича устроено возвышение сажени в три вышиной, на котором помещались батареи. Таковы были вершины высот или центра турецкой позиции. От них вниз, начиная от круглого рва, веером шли, распространяясь во все стороны по увеличивающейся окружности, новые укрепления в виде рвов с насыпями впереди, различной длины, рассчитанные, по-видимому, на разное количество людей, от двух солдат и до сотни. В построенных таким образом укреплениях помещалось семь турецких батальонов пехоты, то есть семь тысяч человек стрелков, скрытых за насыпями во рвах, и при них один полк кавалерии. Вообще турецкую позицию при Горнем Дубнике можно сравнить с выгнутой вверх круглой сеткой паутины, в которой центр, занимаемый пауком, представлял бы высокую насыпь, на которой помещалась турецкая батарея, доминирующая всю окрестность, а сотни сплетенных нитей паутины изображали бы расходящиеся в разные стороны от этой насыпи ровики для стрелков. Порешив заранее взять эту позицию приступом, генерал Гурко определил для этого направить на турецкие укрепления всю 2-ю гвардейскую дивизию, гвардейский саперный батальон и стрелковую гвардейскую бригаду, причем атаку повести с трех сторон; с четвертой же стороны, на юг от Горнего Дубника, поставить гвардейскую кавалерийскую бригаду для пресечения туркам пути к отступлению на Телиш. Вместе с этим первой гвардейской дивизии во время атаки определено было сторожить шоссе со стороны Дольнего Дубника, чтобы задержать неприятеля в случае его движения из Плевны на помощь к осажденным. Лейб-гвардии Егерскому полку (первой гвардейской дивизии) предписано было произвести демонстрацию на Телиш, чтоб отвлечь внимание и задержать движение сосредоточенных в Телише турецких войск.

Раздав последние приказания, генерал Гурко 11 октября вечером переехал со своим штабом из селения Иени-Беркач в селение Чуриково, ближайшее к месту предполагаемой атаки; ночью же с 11-го на 12-е число подошли к Чурикову и расположились впереди селения войска, долженствовавшие на утро вступить в дело. Все провели эту ночь под открытым небом; дул холодный ветер, яркая луна придавала фантастический вид изрезанной холмами местности, по которой располагались группами подходившие колонны войск. Ночь была ясная, но сырая и холодная, позволено было развести только весьма ограниченное число костров, и у них всю ночь грелись ординарцы Гурко, конвойные казаки да мимоходом забегавшие солдаты. У каждого в эту ночь в глубине души гнездилось одно невольное чувство: «Что-то будет завтра? Как все это будет?». Внимание на минуту развлекалось посторонними ближайшими предметами, и снова предчувствие чего-то важного, огромного, имеющего произойти через несколько часов близко за этими холмами, выплывало наружу. Едва первые полоски зари забелели на горизонте, часов в шесть утра по биваку разнесся громкий голос генерала Гурко:

– Седлать коней! Через четверть часа – выступление!

Еще была ночь, а генерал Гурко уже ехал верхом по направлению к шоссе, где в кустах была рассыпана цепь турецких аванпостов. Позади медленно подвигались колонны пехоты, расходясь по двум направлениям: стрелковая бригада забирала вправо, в обход неприятельской позиции, а лейб-гвардии Московский и Гренадерский полки и гвардейские саперы шли прямо на турецкие укрепления, еще скрытые за ближайшим холмом; артиллерия взбиралась на возвышенности для занятия там позиций. Дело началось с мелкой аванпостной перестрелки, открытой турками по казачьему разъезду, посланному вперед для порчи на шоссе телеграфной проволоки, соединяющей Горний Дубник с Плевной. Заметив генерала Гурко и его многочисленную свиту, выехавших слишком вперед войска, цепь турецких аванпостов открыла из кустов по нам частый ружейный огонь, но едва стала надвигаться пехота, турецкая цепь быстро отступила на шоссе и оттуда к укреплениям. С турецкой вышки также ранее всего заметили блестящую группу всадников и пустили по генералу и его свите три гранаты, которые, перелетев над нашими головами, не причинили никому вреда. В 8 часов ровно батарея, поместившаяся на восток от шоссе с нашего левого фланга, первая открыла частый огонь по турецким укреплениям. Вслед за ней другая батарея, выехавшая на шоссе и поместившаяся у самой дороги на маленьком курганчике, начала со своей стороны обстреливать турецкие высоты. Оттуда не замедлили посыпаться ответы: гранаты загудели и зашипели по разным направлениям, и сражение открылось.

Генерал Гурко с нетерпением выжидал минуты, когда наша пехота приблизится к турецким укреплениям и перейдет в наступление. В 10 часу утра затрещали первые ружейные выстрелы с турецкой позиции, и генерал Гурко выехал на шоссе, на нашу батарею, помещавшуюся на курганчике. Отсюда вся картина боя была видна и открыта как на ладони. С версту впереди нас, очерченная ясно, высоко поднималась круглая турецкая позиция, обнесенная рвом и валом, она вся дымилась от ружейного и артиллерийского огня. К ней под выстрелами турок подходили, также стреляя, наши колонны, они были к позиции и с правой, и с левой стороны, и с фронта. На нашем правом фланге показалась из лесу кавалерия: то была пришедшая вовремя из Трестеника Кавказская бригада под начальством полковника Черевина, которая подала руку Павловскому и Финляндскому полкам, наступавшим на турок с тыла. С левого фланга, от селения Чурикова, наступали Московский и Гренадерский полки, а с фронта шла гвардейская стрелковая бригада. Турки были окружены со всех сторон – план обложения был исполнен как нельзя более удачно. Казалось, неприятелю не было более выбора, как только сдаться или умереть в собственных ложементах. Такое впечатление, по крайней мере, производила в ту минуту картина боя, ярко облитая солнечным блеском. С левого фланга несколько рот Гренадерского полка пустились бегом на турецкую возвышенность и успели занять несколько неприятельских ложементов; спрятанные в них турки быстро побежали вверх к центру своих укреплений. Но зато главная и самая высокая позиция турок, с крутым подъемом к ней, оставалась еще всецело в руках неприятеля, и чем ближе подходили к ней наши колонны, тем сильнее учащался из нее ружейный огонь. Эта позиция, обнесенная рвом и состоящая вся из глубоких, ярусами вверх идущих рвов, в которых за насыпями не видать было неприятеля, походила на какую-то адскую машину, митральезу, извергавшую неимоверное количество пуль. Пули давно уже летели и через курганчик, где на батарее стоял генерал Гурко со своим штабом. Батарея на этом курганчике стреляла часто и метко, причем каждое орудие, подпрыгнув после выстрела, скатывалось с курганчика вниз. Солдаты хватали орудие за колеса и с трудом втаскивали его снова вверх на курганчик. Один из артиллерийских офицеров каждый раз торопил солдат:

– Голубчики, родные, тащите скорее, минута дорога!.. Минута дорога!

Турецкие снаряды то и дело падали около батареи, некоторые из них звонко и гулко разрывались, пули целым роем проносились между нами, они шумели, звякали, шипели, гудели на всевозможные тоны и лады, но на курганчике и около него, кроме одного конвойного гусара и нескольких раненых лошадей, никто не был задет пулями или осколками гранат. Долгий, томительный час прошел под этим огнем, а турецкий редут все продолжал трещать как митральеза, атака очевидно затягивалась и шла неуспешно. Наконец генерал Гурко, не вытерпев долее, скомандовал суровым голосом:

– Батарея, вперед! Подъехать к неприятелю на триста сажен и катать в него шрапнелями.

Повинуясь команде, восемь орудий, стрелявших на курганчике, быстро взяли на передки и карьером вынеслись вперед. В эту минуту подскакал к генералу Гурко ординарец с донесением, что наше наступление на главный редут задерживается сильным огнем неприятеля, что несколько ложементов на левом склоне турецких позиций заняты Гренадерским полком, но что при этом генерал Зедлер, командир бригады, тяжело ранен пулей в живот и просит подкрепления у полковника Скалона, который едва успел развернуть своих саперов и выехать вперед, как тоже был ранен в живот; ранен также Любавицкий, командир Гренадерского полка, пулей в плечо навылет, но остался в строю. Генерал Гурко потребовал коня и с курганчика поехал вперед в сопровождении начальника штаба генерала Нагловского и двух ординарцев.

Не прошло и получаса, как он прислал назад одного из ординарцев с приказом генералу Рауху, командиру 1-й гвардейской дивизии, выслать немедля вперед подкрепление из частей первой дивизии. Раух скомандовал Измайловскому полку выступить в дело. Поворотно двинулись измайловцы мимо курганчика, под градом пуль, стройными красивыми колоннами, батальонный командир подскакал к ним:

– Измайловцы! – говорил он звучным голосом, – помните ваших дедов, помните героев Бородина, они смотрят на вас теперь.

Измайловцы на ходу сняли шапки и крестились.

– Равнение направо! – командовал между тем офицер, шедший впереди роты с саблей наголо. – В ногу! Левой! Левой!

Снова прошел долгий, томительный час, в течение которого то усиливалась, то затихала перестрелка. Наконец вернулся генерал Гурко и направился шагом на левый фланг, отыскивая графа Шувалова, командира 2-й гвардейской дивизии, около которого ранили в бедро его начальника штаба, полковника Скалона, и трех ординарцев. Второе наступление на редут было также неудачно, много выбыло у нас из строя: солдаты во время атаки бодро шли вперед до глубокого рва и вала редута, но попытки перешагнуть этот ров кончались сотнями геройских смертей – и только. Глубина этого рва, высота вала и сильный неприятельский огонь делали редут неприступной крепостью.

Генерал Гурко, встретившись с графом Шуваловым на нашей батарее левого фланга, условился с ним произвести новую атаку редута одновременно со всех сторон: начать ее в 5 часов вечера, и сигналом к ней считать три залпа, выпущенные с батареи левого фланга. Было три часа дня. Ружейная пальба значительно стихла, но наш артиллерийский огонь не умолкал ни на минуту, поражая неприятеля шрапнелями и нанося ему видимый вред. Наша артиллерия заставила совершенно замолчать турецкие орудия, перебив, как оказалось впоследствии, всех турецких артиллеристов – как офицеров, так и прислугу при орудиях. Генерал Гурко между тем остался ожидать общую атаку на батарее левого фланга. Батарея эта помещалась близко к турецкой позиции, и пули непрерывно гудели здесь.

В течение двух часов, проведенных генералом на батарее, было переранено много лошадей, несколько человек конвоя и прислуги при орудиях. То были два тяжелых часа. Турки, заметив со своей высоты большую группу людей и лошадей, собравшуюся около генерала Гурко на батарее, обстреливали эту группу ружейным огнем. От гудевших пуль негде было укрыться, и только благодаря непонятному счастью в штабе генерала не было раненых, хотя много было контузий, простреленных шинелей и т. п.: у адъютанта Беккера вышибло пулей бинокль из рук, у генерала Леонова было в трех местах прострелено пальто и т. д. С нашей батареи мы видели только один Финляндский полк, прилегший в лощине у подошвы турецкой высоты и частями засевший также по склону высоты в ложементах, захваченных поутру Гренадерским полком.

В 5 часов условленный залп оповестил войска о наступившей минуте нового штурма редута. Вокруг турецких позиций все полки, лежавшие до той минуты в кустах, в ложементах, за буграми, повсюду, где только было малейшее прикрытие от турецких пуль, все полки поднялись разом со своих мест и бросились в атаку. Долгое то усиливающееся, то затихающее «ура!» разнеслось вокруг редута, и в ту же минуту снова заработала и затрещала адская митральеза. Поднявшийся внезапно турецкий огонь производил впечатление огромной, неимоверных размеров действующей с оглушительным треском машины. Финляндский полк поднялся с места на наших глазах. Раздалось «ура!», кто-то впереди поскакал на высоту верхом на лошади, махая саблей, за ним финляндцы цепь за цепью пустились бегом наверх. В ту же секунду вниз поползли в лощину раненые. Новое «ура!» раздалось в лощине, и новые цепи финляндцев побежали вверх, вслед за взошедшими уже цепями. Все турецкие ложементы вокруг главного редута были заняты нашими, в них засели наши солдаты, стреляя по редуту со всех сторон, осыпая его пулями, но адская машина продолжала трещать по-прежнему; приблизившиеся к ней наши солдаты дошли до той черты, в которой, как говорится, нельзя двинуться ни взад, ни вперед. Залегши в отбитых ложементах, они продолжали стрелять из ровиков по редуту, но стоило высунуть только голову из ровика – голова была прострелена, стоило поднять слишком руку, державшую ружье – пальцы были отстрелены. Два неприятеля сошлись на расстоянии нескольких сажен друг от друга и из прикрытий осыпали друг друга тучами пуль, но перешагнуть глубокий и узкий ров, высокий вал, за которым скучились осажденные, было невозможно.

Главный турецкий редут все еще оставался в руках неприятеля. Уже стемнело – было 6 часов вечера. Сев на коня, генерал Гурко медленным шагом поехал с батареи снова на тот курганчик, где поутру наблюдал за ходом сражения. Перестрелка то стихала, то усиливалась снова. Пули по-прежнему звякали, гудели, шипели, роем проносились около нас. Большая красная луна уже выплыла на горизонте, когда мы слезли с коней у курганчика и с тяжелым чувством прилегли на землю вокруг генерала Гурко. В ту минуту у курганчика собралось много народу: приехали начальники частей за новыми распоряжениями, откуда-то собрались казаки – группа была многочисленная, но в этой группе не слышно было шуму, все полулежали и сидели на земле молча, подавленные впечатлениями целого дня, шепотом передавая друг другу свои ощущения.

Десять часов кряду продолжался бой. Под Телишем Егерский полк целый день геройски задерживал турецкие войска от соединения их с осаждаемыми в Горнем Дубнике. Но они могли прорваться и подойти ночью; мог, наконец, и Осман-паша сделать вылазку из Плевны. Так или иначе, необходимо было быстрое решение. При свете фонарика генерал Гурко и генерал Нагловский составляли новую диспозицию на ночь. Генерал Гурко решил провести ночь на курганчике. Между тем было уже совсем темно; на турецком редуте горел большой пожар – там пылали подожженные нашим артиллерийским огнем турецкие палатки и шалаши; треск ружейной пальбы не умолкал ни на минуту. У нас на курганчике все приготовлялись к тревожной, бессонной ночи; у всех на сердце лежал тяжелый камень. Вдруг фигура всадника, летящего от редута к курганчику во весь опор, привлекла всеобщее внимание. Еще генерал Нагловский не докончил писать своей диспозиции, как подскакавший всадник осадил коня против генерала Гурко, то был ординарец генерала ротмистр Скалон.

– Редут в наших руках, – доложил он генералу взволнованным голосом.

– Что? – переспросил генерал. – Наш? Редут наш?

– Сию минуту войска ворвались и заняли редут; оставшиеся турки сдались.

– Ура! – вырвалось у генерала.

– Ура! – подхватили все на курганчике.

Все, как ошеломленные, повскакали со своих мест.

– Коня! – закричал генерал.

За генералом все в секунду были на конях.

– А что же значат неумолкающие частые ружейные выстрелы на редуте?

– Это лопаются с треском в огне разбросанные турками патроны.

Мы все неслись во весь опор за генералом от курганчика к редуту, как опьянелые, крича «ура!», перескакивая через ровики, через кучи мертвых тел. Редут был озарен красным широким заревом, на котором рисовались темные силуэты наших солдат. Собравшись кучами на редуте и вокруг него, солдаты подхватили «ура!» мчавшегося к ним генерала Гурко. Шапки полетели вверх; другие надевали шапки на штыки. Оглушительное опьяняющее «ура!» стояло в воздухе. Солдаты кинулись навстречу генералу, словно живое море окружило генерала и его свиту со всех сторон.

– Молодцы, дети! – проговорил генерал взволнованно. – Спасибо, молодцы!

И в суровом голосе генерала зазвучала трогательная нота.

– Ура! ура! – повторялось и разносилось вдаль. Вся картина была освещена одним ярким, красным заревом пожара, в котором трещали, как в сильной перестрелке, лопавшиеся патроны. Пленные, положившие оружие на редуте, были уже выведены и стояли кучей, оцепленные нашими солдатами. Пленных было до двух тысяч человек: остальные турки все полегли на месте во время сражения. К генералу Гурко подвели взятого в плен турецкого генерала Ахмед-Февзи-пашу. Лицо паши было грустно и убито. Он низко поклонился генералу Гурко и стал, опустив голову. Генерал Гурко протянул ему руку и сказал:

– Уважаю в вас храброго противника!..

Надо было видеть на другой день картину поля сражения, позы валявшихся трупов, число убитых, чтобы понять, какую трудность одолела наша гвардия… Подробности я оставляю до следующего письма: скажу только, что день 12 октября имел своим результатом завладение шоссейной дорогой, взятие одной из наиболее укрепленных на этой дороге позиций, которая ныне обратится против самих же турок. Делом у Горнего Дубняка Осман-паша окончательно заперт в Плевне, и всякий подвоз к нему каких бы то ни было припасов прекращен отныне вовсе. В ту же ночь войска наши прикрылись рядом укреплений против Плевны и Телиша.

 

Подробности дела при селении Горний Дубник

В настоящем письме возвращаюсь к делу 12 октября под Горним Дубником, чтобы сообщить несколько подробностей этого достопамятного дня, именно – о штурме турецкого редута, произведенном со стороны лейб-гвардии Гренадерского полка. Чтобы нагляднее представить это дело, позволю себе еще раз напомнить о расположении турецких укреплений у Горнего Дубника. Если вы станете на Софийском шоссе, обратясь спиной к Плевне и Дольнему Дубнику, а лицом – к югу, то близ селения Горний Дубник вы заметите значительную возвышенность, холм, ставший вам поперек дороги. Шоссе проходит почти что посредине этого холма, ближе к левому его склону. Взобравшись по шоссе на холм, на самую возвышенную точку шоссе, и сохраняя прежнее положение – спиной к Плевне, вы увидите, что справа от вас вершина холма поднимается еще выше, что тут, справа от вас, – самая высокая точка холма. Тут же, на этом высочайшем месте холма расположен больших размеров турецкий редут, обнесенный глубоким рвом и высоким валом. Этот тот самый знаменитый редут, который составлял предмет десятичасового боя 12 октября и был объектом непрерывно повторявшихся в течение дня штурмов. Доступ в этому редуту со всех сторон крутой и вместе с тем открытый, так как вся возвышенность совсем голая, без деревьев или кустарника. Слева от вас (и это самая интересная для настоящего письма сторона холма) вершина холма понижается и отлого спускается в лощину. На этой отлогой стороне холма расположен другой турецкий редут, меньших размеров, с менее глубоким рвом и менее высоким валом. Таким образом шоссе проходит по вершине холма между обоими турецкими редутами и ближе к меньших размеров левому редуту. Около самого шоссе от вас, близ большого турецкого редута, стоит маленький домик с черепичной крышей, окрашенной белой краской, – это род караулки, служившей туркам местом для склада провиантских запасов; между этой караулкой и большим редутом есть еще несколько разбросанных там и сям предметов: стог соломы, несколько турецких палаток, пять-шесть шалашей, построенных из древесных ветвей и соломы. Эти предметы – караулка, стог соломы и шалаши – играли между прочим огромную роль при штурме главного редута.

а) Малый редут

б) Караулка

в) Шалаши

г) Стог сена

д) Большой редут

е) Башня (кавальер)

ж) Ровики на скатах позиции

з) Ров вокруг редута

Итак, описанный холм с двумя редутами на нем и с шоссе, проходящим между редутами, – таков общий вид главных укреплений турок близ селения Горний Дубник. Но чтобы сделать понятнее штурм, произведенный Гренадерским полком, необходимо прибавить еще несколько замечаний о местности, окружающей неприятельский холм. Сохраняя прежде положение, то есть продолжая стоять спиной к Плевне, на шоссе, на вершине холма и между турецкими редутами, обратите главное ваше внимание на левую вашу сторону, так как с этой стороны шли в атаку гренадеры. Левая стороны холма, как я заметил выше, отлого спускается в лощину: на отлогости расположен редут меньших размеров; в лощине виднеются первые группы невысокого кустарника; лощина переходит далее в новую возможность или большой холм, идущий параллельно шоссе. Этот холм порос дубовым кустарником вперемешку с лесом, местами довольно густым. С этого-то холма должен был идти Гренадерский полк в атаку турецких укреплений, в то время как с других сторон наступали, в свою очередь, другие полки. Гренадерскому полку предстояло спуститься с вершины холма через кустарники в лощину, из лощины кинуться на приступ малого турецкого редута и, овладев им, идти далее через шоссе на штурм главного укрепления или большого редута.

В 8 часов утра 12 октября Гренадерский полк уже стоял в лесу, на гребне того холма, с которого ему приходилось вступить в дело. Пули уже роем жужжали в лесу и, шурша, проносились сквозь листья и ветви деревьев, но раненых пока еще не было. Стрелковый батальон Гренадерского полка начал приближаться к опушке леса, спускаясь в лощину, за ним двигался 2-й батальон Гренадерского полка; из остальных двух батальонов один оставался в резерве, другой уклонился несколько влево для обхода турецкой позиции. Командир Гренадерского полка полковник Любовицкий находился в то время около 2-го батальона и предполагал двинуть этот батальон первым на атаку малого редута. Спускаясь по холму в лощину, батальон сквозь частый лес не мог видеть редутов и легко мог бы уклониться в сторону от прямого направления, если бы турецкие сигналы, раздававшиеся поминутно в редутах, не обнаруживали местонахождения турок. Чем далее подвигался батальон, тем сильнее жужжали турецкие пули. Тут, на опушке леса, в высоком кустарнике, у гренадер появились первые раненые: одним из первых был ранен в ногу полковник Любовицкий, который, однако, не покинул своего поста и продолжал командование. Еще не было видно редутов неприятеля, как ежеминутно кто-нибудь выбывал из строя: «Ой! Ох! Ох!» – раздавались кругом восклицания; кто хватался рукой за щеку, кто за ногу, кто просто безмолвно валился на землю.

То были первые тяжелые минуты, первое крещение кровью Гренадерского полка, первые раны и смерти, нанесенные в лесу невидимым врагом. Батальон продвинулся еще вперед, выдвинулся еще вперед и вышел совсем из опушки леса в мелкий и редкий дубовый кустарник. Тут гренадеры увидали перед собой поднимающуюся отлогость неприятельского холма, на ней – малый редут, а за ним подальше насыпи доминирующего большого редута.

Был десятый час утра, и оба редута стреляли по направлению шедших уже на штурм с разных сторон русских полков. Неприятеля за насыпями не было видно, были видны только насыпи редутов, над ними вдоль насыпей ряды сливавшихся в одну черту белых дымков; слышался оглушающий треск, и густой град свинца летел навстречу гренадерам. В мелком кустарнике, куда вышел 2-й батальон Гренадерского полка, проносилась такая туча ружейных снарядов, что медлить нельзя было ни на минуту: приходилось или отойти куда-нибудь в сторону, за какое-нибудь прикрытие, или же идти скорее на штурм – каждая минута стоила нескольких жизней. Полковник Любовицкий скомандовал бить атаку и с обнаженной саблей вышел впереди батальона, хромая на раненую ногу, и, лично проведя свой батальон несколько шагов вперед, крикнул затем «ура!» – гренадеры, развернувшись в линию, кинулись бегом вверх по склону неприятельского холма к малому редуту и, не сделав ни одного выстрела, вскочили в ров редута и полезли на насыпь. Турки в редуте засуетились, часть из них обратилась в бегство, спасаясь в большой редут, другая часть осталась на месте, стреляя в упор лезущим на насыпь гренадерам. Один из турецких офицеров, вскочив на насыпь, стал махать высоко над собой саблей в направлении главного редута, призывая, вероятно, оттуда к себе на помощь, но из главного редута никто не вышел на помощь к осажденному русскими малому редуту. Первыми вскочившими в редут были одновременно два поручика – Шейдеман и Мачеварианов, причем Шейдеман выстрелил в упор из пистолета в бросившегося на него с саблей турецкого офицера и убил его наповал. За Шейдеманом и Мачевариановым, из которых первый был тут же ранен, ворвались в редут солдаты и приняли турок в штыки. Недолго продолжалась борьба. Все не успевшие спастись бегством турки полегли на месте. Малый редут был весь в наших руках.

Полковник Любовицкий между тем отправил полкового адъютанта Павловского на нашу батарею, расположенную в том направлении, откуда вышли гренадеры в атаку, и обстреливавшую большой и малый редуты, предупредить батарейного командира, чтоб он был осторожен ввиду занятия Гренадерским полком малого редута, так как артиллерийские снаряды, направляемые с этой батареи даже в большой редут, при недолете могли бы падать в малый и наносить вред собственным солдатам. Вообще говоря, занятие Гренадерским полком малого турецкого редута парализовало действие сказанной батареи, но зато облегчило значительно штурм главного редута. От Гренадерского полка этот большой редут лежал на расстоянии 80–100 сажен и обсыпал малый редут градом свинца. Солдаты Гренадерского полка прикрывались от пуль за насыпями, во рву и вообще в мертвых пространствах внутри редута и вне его, то есть в тех местах внутри редута и около него, где перелетали пули (исключая, конечно, шальных, залетающих случайно повсюду). Лежа за этими прикрытиями, солдаты стреляли в большой редут наудачу, не видя неприятеля, скрытого за валом. Между прочим, среди солдат всеобщее внимание привлекал унтер-офицер Ильченко, который, получив сквозные раны в обе ноги, продолжал лежа стрелять из-за насыпи, бранил турок и уверял окружающих сослуживцев в том, что быть раненым вовсе не страшно и нисколько не больно.

Узнав о завладении малого редута Гренадерским полком, генерал Гурко отправил тотчас же роту саперного батальона к малому редуту, чтобы сделать новые окопы и вырыть несколько ложементов для лучшего прикрытия Гренадерского полка. Рота саперов под сильнейшим огнем неприятеля изумительно быстро и с незначительными потерями исполнила приказание генерала. Между тем главное дело и труднейшая задача – взятие штурмом главного турецкого укрепления – оставались еще впереди, и полковник Любовицкий, видя, что другие полки вступили в дело, отправился за 1-м батальоном своего полка, чтобы двинуть его также на атаку большого редута.

Турки продолжали осыпать пулями приближающихся к большому редуту наших солдат. Огонь по-прежнему был страшный, невыносимый: всякая попытка пойти на редут прямо, с фронта, кончалась сотнями геройских смертей и мгновенным выбытием из строя целых рот. Первый батальон, двинутый Любовицким на редут, пошел по открытому месту холма и, попав под убийственный огонь неприятеля, принужден был уклониться в сторону и, приняв влево, пришел как раз к малому редуту, где и смешался с лежавшим за насыпями редута вторым батальоном своего полка. Во время этого движения первого батальона был тяжело ранен в живот навылет командир этого батальона полковник Аспелунд 1-й (скончавшийся на днях в госпитале, в Боготе).

Желая между тем еще раз попытать атаку большого редута с фронта, полковник Любовицкий, взяв с собой барабанщика Рындина и выйдя вперед малого редута, приказал барабанщику бить атаку, но Рындин, едва поднял барабанные палки для удара в атаку, упал убитый на месте турецкой пулей; Любовицкий кинулся к нему, схватил барабан и, надев его себе на плечо, начал было сам бить в атаку, но не успел сделать и первого удара по барабану, как был снова ранен в плечо навылет. Бросив тогда барабан, полковник Любовицкий подошел ко рву малого редута и приказал одному из лежавших во рву за прикрытием барабанщику бить атаку, не покидая места. Заслышав призывные звуки, солдаты вскочили из-за прикрытий рва, насыпей, ложементов малого редута и двинулись было вперед, но встреченные страшным огнем и в минуту понеся много потерь, принуждены были снова спрятаться за прикрытия малого редута. Страдая от раны, полковник Любовицкий лег между тем на носилки и приказал себя нести на перевязочный пункт с тем, чтобы, перевязав рану, снова вернуться на поле сражения. Вместе с тем Любовицкий послал донесение генералу Гурко о положении дел.

Этот момент можно считать целым законченным периодом истории штурма, произведенного со стороны Гренадерского полка. Полковой командир, командиры батальонов и рот жертвовали собой, вдохновив солдат и сделав все, что было в их власти. Остальное – атака главного редута с фронта массой была немыслима; невозможна, немыслима в такой мере, в какой немыслима борьба живого человека с бездушной паровой машиной, так как турки в главном редуте, обнесенные броней земляной насыпи, действовали наподобие паровой машины, извергающей в секунду огромное количество смертоносного свинца. Но тут новый период штурма главного редута, новая работа, работа мелкая, так сказать, по капле, но работа, исподволь подготовляющая возможность справиться и овладеть бездушной смертоносной машиной.

Между солдатами Гренадерского полка, лежавшими за прикрытиями малого редута, начали появляться мало-помалу одиночные смельчаки, которые отваживались выйти из-за прикрытия и под градом пуль перебежать вперед поближе к главному редуту за какое-нибудь новое прикрытие. Таким новым прикрытием, хотя весьма не полным, служили сначала маленькие канавки по обеим сторонам шоссе. Запрятавшись в канавку, перебежавший туда солдат продолжал стрелять в главный турецкий редут. Многие платились жизнью за свою отважность, но многим удавалось благополучно добежать до шоссе, прилечь за канавку и стрелять оттуда по редуту. За немногими смельчаками последовали, как обыкновенно водится, многие; офицеры к тому же поощряли эти перебежки из малого редута и сами показывали пример; так во время перебежки из малого редута к шоссе убиты капитан Гаммер и штабс-капитан Сероцинский. Нечего и говорить о том, что в канавке на шоссе лежать приходилось между жизнью и смертью. Стоило высунуть из канавки руку или поднять голову, турки направляли туда сейчас же целые залпы огня. Между прочим, солдатики наши даже и тут не удержались, чтобы не потешиться над туркой. Заметив, как турки сторожат малейшее движение в канавках на шоссе, солдаты надевали на штыки своих ружей шапки и с криком «ура!» высовывали ружья с шапками из канавок: турки, в первую минуту не понимая, что означают эти сотни поднявшихся шапок, и принимая их за готовых кинуться в атаку русских солдат, встречали шапки новыми усиленными залпами, а солдаты наши в канавках покрывали турецкие залпы по шапкам взрывом дружного хохота, довольные тем, что успели надуть турка.

Но канавки на шоссе не были еще последней станцией солдат на дороге к большому редуту. Если вы припомните, я упомянул в начале этого письма о караулке, стоге соломы и турецких шалашах, находившихся между шоссе и большим редутом. Из канавок на шоссе солдаты стали в одиночку перебегать за караулку, за стог соломы, прикрываясь за которыми, стреляли по возможности в редут. Мало-помалу кучка солдат за караулкой и стогом соломы увеличилась до того, что караулка и солома перестали служить прикрытием для вновь прибывающих перебежчиков. Сюда прибывали не одни гренадеры, а солдаты и других полков. Вновь прибывшие, заметив, что за караулкой и копной соломы все мертвое пространство уже занято людьми и что прикрытия для них более нет, бежали далее к самому редуту и соскакивали в глубокий ров, окружающий редут. Тут они нападали на неожиданное открытие: оказывалось, что ров редута есть самое безопасное место, наиболее защищенное от турецких пуль. Турки, правда, пытались прогнать из рва успевших добежать туда наших солдат, но для этого турки должны были высовываться из-за насыпи и стрелять в ров сверху вниз. Едва появлялись турки с подобным намерением на поверхности насыпи редута, они были встречаемы отовсюду – с малого редута, с шоссе, из-за караулки – градом русского свинца и принуждены были быстро прятаться снова за свою насыпь. Между тем находившиеся уже во рву солдаты, заметив, что они тут совершенно защищены от неприятельского огня, стали громко кричать сотоварищам:

– Ребята, бегите сюда к нам, тут тебя никакая пуля не берет.

На этот зов из-за караулки и с шоссе бежали новые кучки солдат, и таким образом во рву турецкого редута мало-помалу набралось такое число солдат, которое могло уже влезши на насыпь вступить с неприятелем в рукопашный бой. Между прочим, при описанных перебежках из малого редута на шоссе, с шоссе на караулку и оттуда в ров редута, – перебежках, стоивших немало потерь, особенно отличился барабанщик (в Гренадерском полку), татарин по происхождению, Бакшиш Баранов. Он перебрался за другими к караулке, и видя бесполезность своего единственного орудия – барабана, отложил его в сторону и занялся тем, что из-за караулки бегал на шоссе к убитым солдатам, с которых снимал сумки с патронами, и возвратившись к караулке, раздавал патроны тем из солдат, у которых ощущался в них недостаток. Путь из-за караулки на шоссе и обратно Баранов совершил три раза под градом залпов, причем остался совершенно целым, чем и заслужил у солдат большое уважение.

В настоящем письме я избрал для описания штурма 12 октября действия одного лейб-гвардии Гренадерского полка, руководясь исключительно желанием нагляднее представить процесс штурма турецких редутов вообще. Размеры настоящего письма не позволяют мне остановиться сегодня на подробностях атаки, произведенной другими полками, участвовавшими в деле 12-го, каковы: лейб-гвардии Московский, лейб-гвардии Финляндский, лейб-гвардии Павловский, лейб-гвардии Измайловский, гвардейская стрелковая бригада и гвардейский саперный батальон. Каждый из этих полков имеет свою историю штурма в течение памятного дня 12 октября, каждый внес в дело свою характеристическую черту, и каждый одинаково боролся с одинаковыми для всех полков условиями штурма турецкого редута. Условия эти несколько видоизменялись сообразно характеру местности, по которой тот или другой полк производил наступление, что и выразилось в числе потерь, понесенных разными полками: в одном потери оказались бо́льшими, в другом – сравнительно меньшими.

Но овладение главным турецким редутом было достигнуто только соединенной настойчивостью всех участвовавших в деле полков гвардии. Лучшим доказательством этому служит то обстоятельство, что в конце дня 12 октября во рву турецкого редута собрались представители всех полков: гренадеры смешались с павловцами, москвичи с финляндцами, измайловцами и саперами. С того момента, как солдаты Гренадерского полка подошли на близкое расстояние к турецкому редуту, нельзя уже более проследить действия отдельного полка, ибо каждый полк, перенеся в течение целого дня ряд неудавшихся атак с фронта, показав одинаковые с другими примеры самоотвержения, повел ту же постепенную и мелкую работу – приближения к редуту отдельными перебежками из одного прикрытия в другое и, наконец, в самый ров редута. Штурм, начавшийся повсюду блистательными примерами храбрости и распорядительности командиров и начальников частей, жертвовавших жизнью своей, закончился настойчивостью, мужеством и охотой делать свое дело солдат. Солдаты с удивительным хладнокровием и сметкой приспособлялись к данным условиям и сами собой доползли и добежали до неприятеля в такой группе, что рукопашный бой с неприятелем стал вполне возможен. Что касается нашей артиллерии, то, действовав блистательно в начале дня, они принуждена была прекратить огонь, как скоро наши солдаты стали приближаться к редуту, из опасения поражать своих.

Возвращаюсь на минуту к группе, собравшейся вблизи турецкого редута для собственной защиты, наконец, к тем, которые успели спрыгнуть в самый ров редута. Эти последние находились в полной безопасности, гораздо большей, чем стоявший, например, в полутора или двух верстах расстояния от редута генерал Гурко, в свите которого как раз к концу дня было ранено несколько лошадей, несколько человек конвоя и, между прочим, любимый денщик генерала казак Фокин. Турецкие пули, перелетая через ров, наносили раны и причиняли смерть на расстоянии трех и более верст от редута по всем направлениям. Определить тот момент, когда наши солдаты, отделенные от неприятеля одной стеной из земляной насыпи, ринулись внутрь редута, трудно, но, сидя во рву, солдаты не теряли времени даром: штыками и тесаками они копали маленькие ложбинки, углубления в стене рва, делали род земляной лесенки для того, чтобы было куда поставить ногу, чтобы легче было вылезти изо рва на насыпь редута в последний, финальный момент атаки. Кто подал сигнал к последнему шагу, также мудрено решить. Измайловцы говорят, что это были они и финляндцы им помогли; каждый полк приписывает себе эту честь. Всего же правдоподобнее, что последняя атака была почти одновременно поведена всеми собравшимися у редута. Между прочим, у этого редута была своя Ахиллесова пята, свое уязвимое место, и именно – на задней стороне редута, обращенной фасом к югу (к Телишу и Софии). Там турки не успели, по-видимому, вырыть глубокого рва и соорудить земляной насыпи, а ограничились тем, что выкопали два ложемента; правда, ширина этого пространства весьма незначительная, но в финальный момент атаки измайловцы вперемешку с финляндцами, достигнув сказанного уязвимого места редута, затеяли тут рукопашную схватку с турками. В тот же момент, вероятно, из рва полезли на насыпь солдаты других полков, а из более отдаленных мест побежали к ним на помощь новые группы солдаты. В редуте произошла всеобщая нестройная свалка, в которой одни турки штыками встречали вторгающегося неприятеля, другие, в одном из углов редута потеряв присутствие духа, выкинули белый флаг, в то время как в третьем месте группа турецких солдат продолжала стрелять в упор против наших солдат. Наши солдаты между тем действовали преимущественно штыком и прикладом против сопротивлявшихся турок. Один из русских солдат даже найден с простреленной головой на вершине башни, стоявшей посредине редута. Вся картина этой рукопашной схватки освещалась ярким красным пламенем, неизвестно кем и когда подожженных внутри редута турецких палаток и шалашей. В огне трещали, лопаясь, разбросанные по земле кучами турецкие патроны…

 

Телиш

Заняв с боя 12 октября турецкие позиции у Горнего Дубника и укрепившись в них, генерал Гурко решил завладеть Телишем, лежащим в семи верстах от Горнего Дубника на юг по Софийскому шоссе. Укрепления Телиша расположены на самом шоссе, в том месте, где оно поднимается значительно в гору; укрепления эти пересекают шоссе поперечно и имеют вид большого редута, обнесенного вокруг рвом и валом. Правее этого редута возвышенность, на которой расположен редут, круто нисходит в лощину; в лощине лежит самое селение Телиш; за лощиной поднимается вправо другая возвышенность, на которой расположен другой турецкий редут меньших размеров, но так же, как и первый, обнесенный рвом и валом. Словом, все то же, что и в Горнем Дубнике, что и повсюду у турок, – система окопов, система, как у крота, зарываться в землю и оттуда сторожить неприятеля. Зарывшись в землю, точно уйдя в нору, турок страшен тем, что сам скрытый от взоров неприятеля, причиняет атакующему слишком много потерь, пока солдат наш успеет добраться до норы, где засел турок, и штыком выгнать его оттуда. Едва турок принужден выскочить из-за окопа, он сдается, кладет оружие и просит пощады.

На этот раз генерал Гурко, озабоченный тем, чтобы при взятии Телишских укреплений наивозможно более щадить русскую кровь, решил для взятии Телиша предоставить главную роль гвардейской артиллерии и прибегнуть к атаке только в последнюю минуту как к последнему, решающему удару. Такой образ действий был тем более возможен, что генералу Гурко не приходилось слишком спешить со взятием Телиша, так как в наших руках уже имелась укрепленная позиция на шоссе у Горнего Дубника, и самое наступление на Телиш было предпринято только в видах расширения и большего укрепления этой уже занятой нами позиции. В деле 12 октября у Горнего Дубника приходилось действовать иначе: там нельзя было медлить из опасения, что Осман-паша выйдет на нас из Плевны, что с юга из Орхание подойдут турецкие войска – приходилось брать турецкие укрепления с налету, приходилось решительно и быстро сесть верхом на шоссе и оседлать его. С Телишем, наоборот, можно было иметь дело хотя бы в продолжение двух дней. Поэтому и решено было подвергнуть турецкие редуты у Телиша продолжительному действию артиллерийского огня. Для этой цели генерал Гурко распорядился выдвинуть 16 октября против Телишских высот шесть пеших и четыре конные батареи, то есть 48 орудий пеших и 24 конных, итого 72 орудия, и кроме того, с северо-западной стороны Кавказскую бригаду генерала Черевина с Донской батареей.

В прикрытие батареям назначены были Московский и Гренадерский полки, причем придано к каждой батарее по полуроте гвардейского саперного батальона для постройки окопов впереди орудий; на фланги наших позиций поставлены две кавалерийские бригады – Гродненский гусарский, лейб-гвардии Уланский, Драгунский, лейб-Гусарский и Конно-Гренадерский полки, чтобы преследовать неприятеля в случае отступления; наконец у Дольнего Дубника, чтоб отвлечь внимание сосредоточенных там турок, решено было произвести сильные демонстрации: одну – отрядом генерала Арнольди, другую – Киевским гусарским полком с придачей к нему двух эскадронов Астраханского драгунского полка, при одной батарее.

В 9 часов утра 16 октября генерал Гурко выехал из Горнего Дубника в сопровождении штаба и конвоя на место предполагаемого сражения под Телишем. У Дольнего Дубника уже началась демонстрация. Там грохотали пушки и трещали уже ружейные выстрелы. Но под Телишем назначено было начать сражение в 11 часов утра, и мы двигались за генералом по шоссе, обгоняя батареи и войска, которые еще только шли занимать боевые позиции. При виде черной наступающей массы нашего войска цепь турецких аванпостов стала немедля отступать к турецкому редуту, не сделав ни одного выстрела, если не считать маленькой стычки, происшедшей на нашем крайнем правом фланге, где десяток черкесов открыли было огонь по Гродненскому гусарскому полку и затем тотчас же ускакали. Одной из пущенных этими черкесами пуль был сильно контужен принц Саксен-Альтенбургский, командир полка, ехавший впереди. Пуля ударила ему в металлическую папиросницу и, не имев силы пробить, согнула ее и ушибла принцу ногу.

Между тем батареи въехали на позиции и расположились широким полукругом в виду главного турецкого редута, помещавшегося на самом шоссе. Генерал Гурко со своей свитой остановился вблизи одной из батарей нашего центра. Генерал сидел на складном стуле и принимал беспрестанно со всех концов привозимые к нему донесения. Мы все полулежали вокруг генерала на траве, уже сухой и порыжевшей от холодов. Ровно в 11 часов утра раздался на батарее левого фланга первый пушечный выстрел, и первая наша граната, взвизгнув при вылете из орудия, зарокотала в воздухе по направлению к турецкому редуту. Генерал снял шапку, и мы все перекрестились. «Снова битва! – думалось каждому. – Снова неизвестность, чем кончится день!» Снова застукало и защемило сердце, и кровь взволновалась. Первая минута боя – тяжелая минута! Скоро привыкаешь к шуму и реву сражения, но в начале его словно стоишь перед чем-то неизвестным, безотчетно страшным, которое готово обрушиться, подавить вас, уничтожить. А тут, под Телишем, невольно приходил на ум целый день, недавно пережитый под Горним Дубником, день 12 октября, когда и здесь под Телишем целый полк Егерский геройски осаждал Телишские укрепления и не в силах был одолеть того редута, куда, как вызов, понеслась сейчас наша первая граната. За нашим первым выстрелом зазвучал второй, третий, и вот весь полукруг, занятый нашими батареями, заревел, задымился, застонал от пушечной пальбы. Турки принялись было энергично отвечать нам из редута и направили свои первые снаряды на наши центральные позиции.

Нам с генералом Гурко такое уж счастье – всегда попадать первыми под огонь неприятеля. Турецкие снаряды стали ложиться впереди, позади нас, сбоку, врывались в землю, лопались, и осколки их со звоном разлетались во все стороны. По тому же понятному счастью, что и в деле 12 октября, в штабе генерала не было раненых или убитых. Но турки недолго угощали нас своими снарядами, через час канонады и выстрелы их начали становиться все реже, а наши орудия все усиливали, все учащали огонь: в редут стреляли уже не отдельными выстрелами, а залпами, не только из простых гранат, но из шрапнели. Ежесекундно появлялись высоко над редутами круглые маленькие яблочки дыма, обозначавшие лопнувшую над ними шрапнель. То были шрапнели какой-то новой системы, с диафрагмой: лопнув над неприятелем, они обсыпали его сверху градом пуль, разлетавшихся веерообразно. Невесело было туркам в редуте сидеть под градом такой шрапнели! Наша артиллерия должна была производить на турок подавляющее впечатление. Это чувствовалось как-то всеми.

– Мы теперь пристрелялись, – говорил нам один из артиллеристов. – Мы попадаем теперь без промаха в намеченную точку.

– Не завидую я туркам! – высказал кто-то громко общую нашу мысль.

Мысль эта, вероятно, пришла и в голову генералу Гурко. После двух с половиной часов непрерывного артиллерийского огня из 72 орудий генерал Гурко задумал попробовать с турками новое средство, а именно – послать к ним парламентера с предложением сдаться. Немедля привели пять человек пленных, захваченных ранее в деле 12 октября под Горним Дубником, и передали им подписанное самим Гурко письмо к паше, начальнику турецких войск под Телишем, следующего содержания: «Вы окружены со всех сторон русскими войсками; 100 орудий направлены на вас и уничтожат ваши окопы со всеми их гарнизонами. Во избежание бесполезного кровопролития предлагаю вам положить оружие». Вручив пленным туркам это письмо, генерал Гурко приказал трубить по всей линии отбой, и через несколько минут после оглушительного грохота пушек внезапно водворилась тишина по всей линии. Отвести парламентеров к турецким укреплениям генерал Гурко поручил своему ординарцу хорунжему князю Церетелеву. Князь Церетелев отправился вперед с пленными турками и, сделав из своего носового платка нечто похожее на парламентерский флаг, вручил этот флаг пленным туркам. Между тем едва прекратился наш артиллерийский огонь, на редуте вдруг открылось для нас любопытное зрелище. Турецкий редут, казавшийся до той минуты рядом земляных насыпей, вдруг усеялся тысячами красных шапочек: то выглянули из своих земляных нор турецкие солдаты, не понимавшие, что означает такое неожиданное прекращение смертоносного огня с нашей стороны. Тут завидели они пятерых высланных к ним парламентеров-турок, махавших носовым платком.

Парламентеры дошли до редута и скрылись за его насыпями. Прошло несколько томительных длинных минут, в которые паша, вероятно, разбирал письмо к нему генерала Гурко и совещался со своим штабом. Затем из редута вышел на шоссе какой-то турок и замахал белым платком Церетелеву, ожидавшему развязки на шоссе, близи турецких укреплений. Князь Церетелев, завидя турецкого парламентера, поскакал к нему навстречу, а наши войска, Московский и Гренадерский полки, лежавшие впереди наших батарей и ожидавшие той минуты, когда их двинут в атаку редута – в огонь и на смерть, полки эти, завидя вышедшего из редута парламентера, вскочили на ноги и, бросив шапки кверху, закричали «ура!». На батареях это «ура!» подхватила артиллерия, и «ура!» пронеслось из конца в конец по всей нашей боевой линии. «Неужели сдача? Неужели конец? – думалось нам. – Неужели бескровная победа?» Как-то боялись мы поверить в это. Между тем генерал Гурко выехал с батареи, с которой наблюдал за ходом сражения, на шоссе и там ожидал турецкого парламентера. Следуя за генералом, я видел, между прочим, как на только что покинутой нами батарее, наводчик-артиллерист обнимал, целовал и нежно гладил рукой большое девятифунтовое орудие:

– Родная ты моя, – повторял он, – матушка, гляди-ка, что наделала! Показала себя.

Подъехавший к генералу Гурко турецкий парламентер оказался турецким полковником, говорившим по-французски, и генерал Гурко обратился к нему на французском языке. Вся фигура генерала дышала в ту минуту строгостью и импонирующим достоинством.

– Я требую, – зазвучал при наступившей тишине голос генерала Гурко, – я требую, чтобы ваши солдаты сложили оружие у выхода из редута по обеим сторонам шоссе и чтобы безоружные шли на нашу цепь. Даю вам времени полчаса. Иначе снова открываю огонь и буду атаковать вас своими войсками.

Турецкий полковник, очутившись перед повелительной фигурой генерала Гурко и перед многочисленной и блестящей свитой генерала, сконфузился, задрожал и, не сказав ни одного слова, поехал назад передавать паше предъявленные требования. Все еще не верилось в возможность такой удачи, такого счастья завладения Телишем без пролития крови: «Не ловушка ли это? Быть может, турки только пользуются минутой? Быть может, они уже бегут из своих укреплений по дороге в Софию». И действительно, с того места, где мы стояли на шоссе, мы заметили турецкую кавалерию, скакавшую из редута через деревню в поле; заметили также, как из другого турецкого редута, расположенного за селением, уходила также в поле турецкая пехота, но уланский полк на нашем правом фланге уже скакал во весь опор в обход к этим бежавшим туркам. Зато впереди нас, на шоссе, из главного редута показались первые колонны сдавшихся турок: они клали оружие и выстраивались побатальонно в порядке на шоссе. За их выходом и движением наблюдали князь Церетелев и Генерального штаба полковник Ставровский. Между сдавшимися нашелся один татарин, хотя и плохо, но говоривший по-русски.

– Русский хорош! – обратился он к князю Церетелеву. – Турок нет хорош, я хочу к русским!

– Оно и вернее теперь, – заметил ему Церетелев. Вышел из редута вместе с турками какой-то иностранец с белой повязкой и красной луной на ней.

– Вы англичанин? – спросил его один из наших офицеров.

– Нет, француз! – ответил иностранец с чувствительным немецким акцентом.

– Вероятно, из Пешта? – переспросил его офицер.

Показались у выхода также трое англичан с белыми повязками на рукавах и с красной луной.

– Мы здесь с гуманитарными целями, – поспешили заявить они первые, – мы только при больных и при раненых.

Наконец выехал и сам паша – Измаил-Хаки-паша. Толстенький, круглый, маленького роста, на маленькой лошадке, паша вертелся ежеминутно на седле и улыбался во все стороны. Заботился он всего более, чтобы как-нибудь не пропали его вещи; он был, видимо, счастлив и доволен своей судьбой. Впечатление производил он более героя из оффенбаховской оперетки: «La belle Hélène», чем начальника четырехтысячного гарнизона. Иначе выглядел Ахмед-Февзи-паша, взятый в плен в Горнем Дубнике. После десятичасового боя, усталый и задумчивый, тот паша был очень симпатичен и производил впечатление дельного и умного генерала. Сожалел он всего более о том, что остался жив, и говорил, положа руку на сердце, что исполнил свой долг до конца.

Между тем колонны положивших оружие турок проходили мимо генерала Гурко побатальонно. Всего было семь батальонов неполного состава. Передней колонной проходил низам в синих куртках и более щегольских фесках, чем у остальных войск. За ним шел редиф в рыжих куртках, и далее мустахфиз; лица проходили всех цветов, от белого до черного как уголь у негра и со всевозможными оттенками цвета.

Пленный паша и на генерала Гурко произвел, по-видимому, невыгодное впечатление. Генерал сухо поклонился паше и сейчас же поручил своему ординарцу улану Сухомлинову отвести пашу в Горний Дубник и озаботиться отысканием ему помещения. Пропустив мимо себя весь положивший оружие гарнизон турецкого войска, генерал Гурко поехал в редут и отдал строжайшее приказание собрать все имущество турок и возвратить его собственникам, вместе с тем велел немедля положить турецких раненых на носилки и нашим солдатам нести их в русский ближайший перевязочный пункт. Приказание было исполнено тут же, и вереницы носилок потянулись по шоссе.

– Тяжелые какие! – говорили солдаты про раненых турок, которых несли.

– Благодарите Бога, что своих-то не пришлось таскать, – замечали на это проезжавшие офицеры.

– Своего-то не в пример тяжелее нести, – отвечали солдаты.

 

Похороны офицеров лейб-гвардии Егерского полка. Посещение перевязочного пункта

Сдача Телишских укреплений (16 октября) дала нам возможность собрать тела офицеров и солдат Егерского полка, убитых и раненых в деле 12 октября под Телишем и остававшихся доселе неприбранными. Как вам известно, Егерскому полку поручено было во время штурма турецких редутов у Горнего Дубника атаковать турок в Телише, чтобы воспрепятствовать им прийти оттуда на помощь осаждаемым в Горнем Дубнике. Егерский полк геройски и успешно в течение целого дня 12 октября исполнял вверенную ему тяжелую задачу: он окружил укрепления Телиша, занял несколько турецких ложементов, а передовые цепи полка в течение многих часов лежали в этих ложементах у самого рва Телишского редута. Но когда в конце дня турки, получив подкрепление, перешли в наступление, и Егерский полк, исполнив свою задачу, принужден был отступить, то много наших раненых и убитых осталось в руках турок. В настоящую минуту, по сдаче Телишских укреплений, тела эти были найдены в обезображенном виде, в живых не оказалось никого; турки не взяли в плен наших раненых; много мундиров Егерского полка мы нашли разбросанными по земле в сдавшемся турецком лагере, много видели надетых на плечах турецких солдат. Но с обладателями их, ранеными в бою, турки поступили по своему жестокому зверскому обыкновению. От 300 до 400 тел офицеров и солдат Егерского полка были найдены валявшимися у самого турецкого редута совершенно голыми, обобранными до нитки. Между ними все тела убитых во время сражения сохранились неприкосновенными от турецкого поругания; тела же тяжелораненых, не имевших силы отползти вовремя от турок, носили следы разнообразных видов утонченного изувечения. У одних были отрезаны носы и уши, у других вырезаны ремни на спине, на груди и на ногах, у третьих вырезаны правильные кружочки на сердце, и кожа снята. У всех егерей, имевших на погонах призовой, продольный галун за отличную стрельбу, турки сделали крестообразный надрез кожи на виске. Наконец много валялось по земле отрубленных рук и ног и несколько отсеченных голов. Доктора по количеству вытекшей крови и другим признакам констатировали, что все сказанные изувечения были произведены над живыми еще офицерами и солдатами. Этих заживо изувеченных турки собрали вместе и прикрыли тонким слоем земли для того, вероятно, чтобы соделанное зверство не слишком бросалось в глаза в случае нового прихода русских. Что же касается убитых в бою, то тела их турки оставили лежать голыми на тех местах, где застала их смерть, и не прикрыли землей. Позы этих убитых в бою – обыкновенные позы убитых: кто лежит свернувшись ничком, кто на спине, с поднятыми вверх руками, застывшими в том виде, в каком, в момент смерти солдат, прицеливаясь, держал ружье. Что же касается поз изувеченных заживо тел, то позы эти до крайности неспокойны, вытянуты; тела лежат, широко раскидавшись руками и ногами, и на лицах замечается часто ясно выраженная печать муки: стиснутые зубы, застывшая судорога на лице, рука, поднятая с пальцами, сложенными для крестного знамения…

Допрошенный по поводу этих зверств паша, взятый в плен при сдаче Телиша, показал, что то было делом убежавших черкесов и башибузуков, распорядившихся без его ведома с русскими ранеными, но тут же проговорился, сказав, что принужден был стрелять из пистолета в своих солдат, желая этим предупредить зверство. Англичане, взятые в плен в Телише после 12 октября, по прибытии в Главную квартиру составили и подписали акт о факте изувечения раненых русских бойцов под стенами турецкого редута. Тела эти все подобраны теперь и предаются земле с военными почестями. Проходя вчера по нашему лагерю у Горнего Дубника, я встретился с одной из часто бывающих у нас теперь грустных процессий. Хоронили четырех офицеров Егерского полка: флигель-адъютанта полковника Мебеса, командира 1-го батальона, и ротных командиров Шильдбаха, Перепелицына и Базилевского 2-го, убитых в деле 12 октября под Телишем. Негромко и печально звучали аккорды похоронного марша. Офицеры несли четверо носилок с покойными товарищами, павшими в бою за веру и отечество. Весь Егерский полк под ружьем медленно двигался в такт музыки за носилками: из окрестных лагерей вышло много солдат без шапок, глядели на церемонию и крестились. На одном из курганчиков была вырыта одна большая яма глубиной в полтора аршина для всех четверых вместе. При замолкнувшей музыке священник прочел короткую молитву и помянул шесть имен; вероятно, тела двоих из помянутых не были отысканы среди убитых под Телишем. Принесли два снопа и набросали в яму соломы, на которую, сняв трупы с носилок, положили покойников, завернутых в белые простыни. Музыка заиграла на этот раз гимн: «Коль славен наш Господь в Сионе». Солдат-егерь, стоявший рядом со мной, видимо, растроганный печальной сценой и музыкальными аккордами, урывком обдергивал обшлагом рукава навернувшуюся слезу. На положенных рядом покойников накинули сверху тоже соломы, и в минуту солдаты зарыли яму, сделали насыпь и воткнули в нее заранее приготовленный простой деревянный крест. Молча перекрестившись, все начали расходиться в разные стороны. «На плечо!» – командовал егерям офицер. Полк зашагал, удаляясь от могилы, и осталась тут в сторонке одна безымянная насыпь с деревянным крестом… А завтра, быть может, новый бой, скомандуют выступление, и могилка останется навеки одна-одинешенька, в стороне от дороги, близ селения Горний Дубник. Невольно приходили на ум слова похоронного марша:

Вчера целый день у нас на глазах были печальные и трогательные сцены. Отправившись с похорон в селение Чириково на наш перевязочный пункт, я и В. В. Верещагин застали там выносимые из соломенного шатра останки полковника Эбелинга, командира 1-го стрелкового Его Величества батальона. Сестра милосердия Полозова плела из дубовых листьев венок покойному. Офицеры толпой стояли у шатра, и один из них, показывая на покойного, сказал: «То был истинный джентльмен в жизни, джентльмен на службе, джентльменом вел себя во время сражения и умер истинным джентльменом». Полковник Эбелинг был ранен 12 октября при штурме редута под Горним Дубником, в то время как впереди своего батальона первым подбежал к редуту. Пуля попала ему в ногу выше колена и раздробила ему кость. Полковник упал и, благодаря тому, что был слишком близко от неприятеля, оставался долгое время без всякой помощи. Раненый, он пролежал у турецкого редута с 8 часов утра до 10 часов вечера. На другой день он был в бодром и разговорчивом настроении духа и охотно согласился на ампутацию ноги, но операция эта не в состоянии была предупредить быстро развивавшейся гангрены, от которой и скончался полковник Эбелинг.

От шатра, где одевали покойного, мы пошли по палаткам перевязочного пункта в сопровождении доктора Экка. Большинство раненых было уже отправлено в следующие госпитали, в палатках оставались одни тяжелораненые, не могущие вынести передвижения. «Этому, – говорил нам доктор по-французски, – этому остается одна ночь жизни. Гангрена у него поднялась до желудка».

– Ну, как ты себя чувствуешь, голубчик? – обратился к нему доктор.

– Много лучше, ваше благородие, живот маленько, словно каменный; а то слава Богу!

– Этому – много день-два, – продолжал доктор, указывая на другого.

– А что, страшно было первый раз идти в огонь? – спросил я одного из солдат-гренадер.

– Страшновато, ваше благородие.

– А назад воротиться не хотелось?

– Как можно назад? Господа вперед идут, наш офицер, ротный командир впереди, «ура, кричит, ребят», мы за ним «ура!». А он сыплет в тебя энтими пулями словно горохом. Никакого граду такого не бывает, как он в тебя сыплет.

– Я покажу вам куриозного субъекта, – сказал доктор, выводя нас из палатки и указывая на крупных размеров солдата, лежавшего на соломе у выхода. Солдат этот, с небритой бородой и с густыми усами, закрученными вверх, сильно напоминал унтера старых времен; принадлежал он к Гренадерскому полку и по имени прозывался Мочалов. – У него, – сказал доктор, – ни больше ни меньше как 23 раны, причиненные ему 17 пулями, из которых шесть навылет, а одиннадцать сидят в нем.

И в доказательство своих слов доктор приподнял Мочалова за руку, поднял рубашку и показал нам спину солдата, где зияли семь черных отверстий – одно из них, по объяснению доктора, было сквозное и выходило в груди; кроме того, две раны в груди и семь ран в ногах, все навылет.

– Ну, как тебе сегодня? – спросил доктор, опуская потихоньку Мочалова, два раза при этом крякнувшего.

– Хорошо, ваше высокоблагородие, – явственно и отчетливо, не то иронически, не то серьезно проговорил раненый.

Верещагин набросал карандашом профиль солдата в свою записную книжку.

– Видишь, – сказал доктор, снова обращаясь к Мочалову, – как тобой интересуются, портрет с тебя написали.

– Ну! – проговорил Мочалов. – Уж мне один портрет – на тот свет! – добавил он слабым голосом.

От наших раненых мы перешли к раненым туркам. Эти помещались вокруг дерева, в тесной куче, на открытом воздухе, так как палатки все были еще заняты нашими ранеными. Сестры милосердия и фельдшерицы, стоя на коленях посреди этой пестрой группы, делали перевязки; гвалт и шум тут стоял страшный. Каждый хотел, чтоб им занялись раньше другого, каждый лез вперед, толкал своего раненого товарища. Стояло принести ведро воды – у ведра между ранеными затевалась драка; стоило явиться солдату с мешком для раздачи хлеба – раздача становилась невозможной, ибо все лезли к мешку и рвали мешок из рук. Приставленная для порядка стража безнадежно разводила руками, не зная, как тут быть. «Чистые звери! – говорил солдат, глядевший на кричащую, стонущую и ревущую группу. – На них конвоя-то нужно больше, чем их самих есть». «Наших егерей-то как порезали!» – замечал другой. «Переколоть бы их всех!» – слышалось в третьем месте. Но то были только слова. Наши же солдаты собрали всех этих раненых на поле сражения и принесли на перевязочный пункт. В самую возбужденную минуту, в минуту взятия редута, редкий штык поднимался, чтобы приколоть раненого турка. На деле русский солдат показал себя высоко великодушным, хотя турки и сделали со своей стороны все, чтобы возбудить в нашем солдате чувства раздражения и злобы.

Мы отошли от группы раненых турок, в которой всего пять-шесть человек тяжелораненых были симпатичнее других, лежа спокойно и видимо страдая; между этими последними один раненый в грудь очень напоминал собой одну из тех восковых фигур, которые показывают в музеях под именем раненого зуава. Он тяжело поднимал и опускал грудь, открывал медленно большие черные глаза и выказывал два ряда белых как снег зубов; он был при последнем издыхании. Мы отошли от группы при звуках похоронного марша, какой слышали поутру: то несли Эбелинга, положенного в дубовый горб, к запряженной волами телеге с тем, чтобы тело покойного переправить в Россию.

 

Отступление турок от Дольнего Дубника в Плевну. Окончательное обложение Плевны

Сегодня утром получено было известие, что турки очистили Дольний Дубник и под покровом темной ночи ушли в Плевну. Генерал Гурко тотчас же по получении этого известия перенес свою квартиру в Дольний Дубник, и в настоящую минуту цепь наших аванпостов стоит уже у самой подошвы Плевнинских высот; наши орудия перестреливаются с турецкими орудиями Опанца. Сегодня мы подошли к самому выходу из Плевны со стороны Софийского шоссе, подошли без боя, благодаря внезапному бегству турок из сильно укрепленных ими позиций Дольнего Дубника. Позиции эти были для нас очень важны, и занятие их предполагалось на завтра, 21 октября, но турки сами поспешили избавить нас от лишнего пролития крови и своим бегством облегчили нам задачу подойти ближе и обнести укреплениями выход из Плевны на Софийское шоссе. Причина бегства пяти турецких батальонов с четырьмя орудиями из укреплений Дольнего Дубника объясняется теми же мотивами, что и сдача Телиша после трехчасового артиллерийского огня, что и отступление Шефкет-паши из Радомирцев в Орхание, – объясняется победой, одержанной нами 12 октября над турками под Горним Дубником; все это только отголоски дела 12 октября. Почувствовав, вероятно, новую силу, выставленную Россией в войсках гвардии и положив раз перед этой силой оружие, турки просто боятся снова вступать с ней в бой; дело 12 октября очевидно деморализовало турок. По крайней мере, сдача Телиша и отступление из сильно укрепленных позиций показывают у турок явное нежелание защищаться против нас. Это нежелание и некоторая деморализация в турецкой армии подтверждаются и другими соображениями; например, при сдаче Телиша захвачена была официальная переписка турецкого военного министерства с пашой, начальником Телишского гарнизона, в которой между прочим заключается запрос министерства к паше о числе беглых солдат и предписание, в виду увеличившегося в последнее время дезертирства в турецкой армии, наказывать дезертиров примерным образом. Наступившее здесь сырое и холодное время, недостаток теплой одежды у турецких солдат и появление под стенами турецких укреплений свежего отборного русского войска, доказавшего свою храбрость и стойкость в течение десяти часов боя 12 октября, должны были охладить фанатизм, с которым по сию минуту турецкий солдат защищал свою боевую позицию в Плевне и ее окрестностях. По отношению к Плевне есть также некоторые признаки того же охлаждения фанатизма в турецком солдате. Допрошенные в последнее время беглые из Плевны показывают, что гарнизон Плевны хорошо сознает свое беспомощное положение пойманного зверя, запертого в клетке. Турецкие солдаты якобы жалуются между собой на Осман-пашу, говоря, что рано или поздно придется им положить оружие, для чего же в таком случае командир заставляет их страдать от холода, голода на кукурузе и умирать под грохотом русских орудий? Один из допрошенных беглых уверял, что в Плевне существуют два ярко обозначенные настроения: солдат, желающих поскорее выйти из несносного положения, и Осман-паши, решившегося держаться во что бы то ни стало. Насколько справедливы все эти рассказы беглых, мудрено решить, одно только несомненно во всяком случае, что Осман-паша и его армия окружены русскими силами как кольцом со всех сторон, и все выходы из Плевны заперты нами. Окружает Плевну не какая-нибудь редкая цепь из пехоты или кавалерии, но целый, непрерывный круг укрепленных позиций, так что в случае намерения Осман-паши прорваться из Плевны через нашу цепь, ему придется выйти в открытое поле против наших укреплений и брать эти укрепления штурмом, то есть придется очутиться в том самом положении, в каком мы были недавно под Плевной: в открытом поле против русских редутов, рвов и ложементов, но с придачей еще к ним нашей кавалерии, готовой преследовать неприятеля и всюду отрезать ему путь отступления. Словом, употребляя название Плевны в смысле нарицательном, можно сказать, что мы вокруг настоящей турецкой Плевны образовали свою русскую контр-Плевну. Но быть может, Осман-паша не захочет проливать лишний раз кровь своих солдат и предпочтет попросту положить оружие и сдаться на капитуляцию? Конечно, это всего более было бы желательно, но всего менее можно ожидать этого от фанатика, истого турка Осман-паши. Наконец, Осман-паше остается на выбор поступить так, как поступили турки на Шипке в начале июля месяца, почувствовав себя окруженными со стороны Габрова и Казанлыка. Заметив, что им отрезан правильный путь к отступлению, они бросили на месте все орудия, весь лагерь с запасами и ночью ползком уходили налегке по лесным тропинкам. На следующие дни наши казаки и болгары приводили целыми сотнями в Казанлык турок, бежавших с Шипки и прятавшихся в кукурузе по полям, в лесу и лощинах гор. Многие из этих беглецов приходили сами в Казанлык и отдавали оружие, умоляя спасти их от голодной смерти. Без сомнения, пятидесятитысячной армии Осман-паши уйти втихомолку будет труднее, чем небольшому гарнизону Шипки.

 

Обедня в лейб-гвардии Измайловском полку. Посещение гвардии государем императором

Сегодня в 8 часов утра генерал Гурко приказал собраться к нему всем ординарцам и объявил им, что сегодня день воскресный и что поэтому надлежало бы, пользуясь свободными часами, помолиться Богу или, по русскому выражению, «лоб перекрестить». В самом деле, мы давно не были на молитве, и с боевой жизнью, жизнью минуты, забыли даже всякий счет дням; некоторые удивились, узнав, что сегодня воскресенье, и один из ординарцев поспешил заявить, что по его расчетам сегодня пятница, но никак не воскресенье. Все за генералом сели на коней и двинулись к нашим передовым укреплениям в Егерский полк, где генерал Гурко предполагал отслушать обедню. У одной из батарей, глядевшей своими восемью орудиями на турецкий редут, красовавшийся за рекой Вид на возвышенности, стояли уже в ожидании генерала Гурко в каре два полка – Егерский и Измайловский. Внутри этого четырехугольника, образованного выстроившимися полками, был воздвигнут аналой из пяти барабанов, а перед аналоем стоял в синеньких ризах священник, окруженный двадцатью певчими солдатами. Генерал Гурко, поздоровавшись с полками и поздравив новых георгиевских кавалеров, скомандовал музыке играть «на молитву»; солдаты сняли шапки, и обедня началась. Мы молились в самой боевой обстановке: и справа, и слева от нас почва была изрыта рвами, усеяна насыпями, возле нас безмолвно, но выразительно глядели вперед восемь орудий, еще правее виднелась батарея, а невдалеке, за рекой Вид, поднимались первые крутые возвышенности Плевны – одна из них углом выдалась к реке, к самому мосту через Вид, на ее вершине очерчивались ясно четырехугольные земляные стены турецкого редута. Мы молились в сфере огня этого редута, и зловещий шип гранаты мог ежеминутно смутить наше мирное настроение. Но турки оставили нас в покое. Зато в течение всей обедни не умолкала ни на минуту близко от нас расположенная румынская батарея, то и дело она с грохотом бросала снаряды на каменный мост через Вид в надежде разрушить его, а в аккомпанемент к ней гремели вдалеке залпы наших осадных орудий у Гривицы. Турки, заметив из редута нашу большую группу, собравшуюся тесно на небольшом пространстве, высыпали из редута и усеяли собой возвышенность, словно сотнями маленьких черных точек. Но высланная к ним откуда-то справа от нас – откуда именно, не сумею сказать, – граната разорвалась в самой середине этой кучки любопытных, и во мгновение ока турки исчезли с возвышенности, запрятавшись снова в свою земляную нору. Между тем солдаты-певчие пели обедню. Солдаты усердно крестились и клали земные поклоны. Генерал Гурко и позади него его многочисленная свита стояли в почтительных позах. Серое небо расстилалось над этой группой; грохот орудий и отдаленный гул залпов ярко напоминали собой действительность. Солдаты то и дело подходили к лежавшей подле алтаря шапке, заменявшей кружку, и клали туда свои гроши – в течение обедни набралось три полные шапки солдатских приношений. Едва кончилась обедня и разобрали барабаны, служившие аналоем, генерал Гурко, сев на коня, выехал на середину каре и обратился к солдатам. Отчетливо и громко зазвучали его слова: «Еще раз спасибо вам, молодцы! А теперь одного бы нам надо: чтоб Осман-паша с голода да на нас бы полез; тогда он разобьется о ваши груди вдребезги как о каменные стены…» Громкие крики солдат покрыли слова генерала. Генерал Гурко выехал из каре в сторону. Музыка заиграла марш, Егерский и Измайловский полки прошли перед генералом церемониальным маршем. Все мы затем повернули своих коней к Дольнему Дубнику и потянулись по шоссе домой, в свои неприглядные и полуразрушенные конуры. В воздухе тянуло холодной сыростью; луга и скаты холмов были покрыты сухой, порыжевшей травой. Разбросанные там и сям деревья стояли голыми: осенний лист уже опал, и черные сучья вырезываются на сероватом фоне своими разнообразными причудливыми очертаниями. Поздней холодной осенью веет отовсюду природа; пахнет недалеким снегом, дороги все разгрязнило. Труден поход в такую пору, и быть может, правы иностранные газеты, говоря, что движение вперед для русской армии становится ныне невозможным; по крайней мере, новый переход через Балканы, представлявший огромные трудности в летнюю благоприятную пору, станет непреодолимой трудностью в готовое наступить зимнее время. Генерал Гурко, перешедший уже раз Балканы в настоящую кампанию, занят ныне у Плевны. Задача его запереть выход Осман-паши на Софию и на Видин, охранять со стороны юга (Орхание и Софии) тыл нашей армии, окружающей Плевну и, наконец, сторожить неприятеля кавалерией с южной и юго-западной стороны Плевны. Определить приблизительно время, когда Осман-паша съест свой последний кусок хлеба, весьма трудно. Оно может наступить и скоро, может затянуться и на месяц, и более. В хлебе, по показаниям беглых из Плевны турок и болгар, ощущается сильный недостаток, но зато мяса, как кажется, у турок вдоволь. Мы часто видим огромные гурты скота, выгоняемые на возвышенности для подножного корма; каждый раз открываем огонь из наших батарей по этим гуртам. Вчера, например, гусары пытались даже отбить штук двести баранов, спустившихся к реке Вид на водопой, но турки с возвышенности открыли такой частый ружейный огонь по гусарам, что те принуждены были ускакать обратно. Эта маленькая неудавшаяся попытка гусар только разохотила наших казаков попробовать, со своей стороны, угнать партию турецкого скота, и человек 50 охотников пришли вчера просить на это разрешение; им, конечно, разрешили. И сегодня или завтра казаки попытаются похвалиться перед гусарами удачей. Какое число овец, баранов, волов и прочего находится в распоряжении Осман-паши, определить трудно; говорят, что число это доходит до 5000 голов; к этому приходится причислить еще лошадей, так как невзыскательный и выносливый турецкий солдат будет питаться и кониной. Словом, Осман-паше еще можно поупорствовать в Плевне, хотя ему сильно не повезло в последнее время. Не говоря уже о турецких поражениях вдоль Софийского шоссе, оказывается теперь из показаний разных дезертиров, что Осман-паша сильно надеялся и продолжает надеяться на помощь из Орхание и в особенности большие надежды возлагал на Шефкет-пашу. К нему посылал он несколько курьеров, перехваченных нами, со словесными приказаниями о наступлении в тыл отряду генерала Гурко; Шефкет-паша, со своей стороны, через посланцев словесно же отвечал Осману, что считает более благоразумным обратное движение, то есть отступить подальше на юг. Между прочим, один из перехваченных нами послов Шефкет-паши рассказывал о паническом страхе, наведенном на турецкий гарнизон в Радомирах делом 12 октября, и, объясняя этим страхом поспешное отступление Шефкет-паши в Орхание, прибавил, что Шефкет-паша человек очень честолюбивый и завидующий авторитету Осман-паши как полководца и что поэтому настоящее затруднительное положение начальника Плевненской армии – хороший случай для Шефкета насолить Осману, чем Шефкет-паша и пользуется ныне. Всем подобным рассказам перехваченных турок доверять безусловно нельзя, и каждому предоставляется судить по собственному рассуждению, насколько в них правды. Генерал Гурко ограничивается тем, что подвергает всех приводимых к нему турок допросу и затем, если допрошенный оказывается беглым из Плевны, то генерал возвращает его назад в Плевну же. «Пусть он увеличит собой число ртов», – добавляет он при этом. Помимо любезности возвращать ежедневно Осман-паше его дезертиров, генерал Гурко оказал вчера турецкому генералу еще другую любезность. Он отправил с одним из таких дезертиров к Осман-паше пакет со следующим адресом, написанным на французском языке: «De la part du général Gourko à son excellence le général Osman, commandant des troupes ottomans à Plevna». В пакете заключалось пять номеров английской газеты «Таймс», в которых подробно описаны турецкие поражения под Карсом. Так как, по показанию беглых из Плевны, там находятся при штабе Османа два английских корреспондента, то, буде Осман-паша не читает по-английски, корреспонденты сумеют перевести ему содержание отмеченных статей «Таймс». Генерал Гурко готов бы был послать и французские газеты, говорящие о том же деле, но, к несчастью, французских газет под рукой у нас не оказалось, да, кстати, слова английских журналов более авторитетны для Осман-паши, чем других газет.

Возвращаюсь к нынешнему дню. Начавшись для нас молитвой, день закончился радостным событием. Вернувшись от обедни в Дольний Дубник, мы узнали там, что в 12 часов дня изволит прибыть к нам из Медована государь император. При этом известии каждый поспешил наскоро приодеться по возможности, пообчиститься, каждый вытащил из чемодана запасное белье, запасное платье, что у кого было поновее. Но надо было спешить: генерал Гурко в 11 часов сел уже на коня, чтоб ехать на встречу его величеству. Свита генерала потянулась за ним в том же виде, в том же порядке, в каком еще недавно выезжала она под Горним Дубником, под Телишем на поле брани, и ехали мы мимо тех редутов, где всего три дня тому назад сидели турки, трещали ружейные выстрелы, разрывались снаряды, и на этот раз мы ехали снова все вместе, в нашем обыкновенном боевом виде, но не под шипение пуль или гудение гранат, а в ожидании симпатичного доброго взгляда, ласкового ободряющего слова. Мы проехали мимо полков гвардии, стройно стоявших в ротных и батальонных колоннах в ожидании прибытия государя, проехали еще с версту вперед и остановились, не слезая с лошадей.

Вскоре показалась вдали стройная группа конвойных казаков, словно стелющаяся по земле огромных размеров птица с лохматой головой. За казаками в некотором отдалении неслись уланы; сейчас за ними быстро двигалась большая коляска государя, ровно покачиваясь по проселочной дороге. За коляской скакали красные лейб-гусары, а там далее тянулись вереницей верховые и экипажи – свита. Генерал Гурко медленным шагом один выехал вперед; коляска остановилась, и около нее через минуту на гнедой лошади появился император. Генерал Гурко приблизился к его величеству, снял шапку и припал головой на грудь императора. Государь император обнял генерала. Приветливо затем поздоровавшись с нами, государь галопом проскакал к гвардии, ожидавшей его приближения. За большой группой свиты не слышно было того, что сказал государь стрелкам, к которым он прежде подъехал, но «ура!» грянуло в воздухе, и сквозь густые, не умолкавшие крики звучали аккорды народного гимна. От стрелков государь поехал к Павловскому полку, затем к гренадерам. Государь ехал от полка к полку, объезжал батальоны, объезжал каждую роту: останавливался, благодарил солдат, обращал ласковое слово к офицерам, иных командиров обнимал. Государь был видимо взволнован, тронут, он снова был с гвардией, с теми, кого привык часто видеть дома, в Петербурге. Но здесь государь видел их на неостывшем еще поле битвы, вышедшими из огня героями. Многих привычных и знакомых лиц недоставало в строе, были тут иные с повязанными головами, с подвязанными руками. Государь помнил всех. Его величество в каждом полку называл имена убитых командиров, припоминал хорошие черты из жизни каждого; государь рассказывал громко о раненых, которых успел ранее посетить, о ходе их ран, о надеждах на выздоровление. В Измайловском полку государь поцеловал в лоб рядового Ивана Овчинникова, отбившего в деле 12 октября турецкое знамя. В Егерском полку государь слушал благодарственное молебствие, и когда священнослужитель провозгласил в конце молебствия «вечную память убиенных на поле брани за веру, царя и Отечество», государь стал на колени и, все время пока пели молитву, стоял на коленях, опустив голову; обильные слезы текли по лицу императора, и со слезами он подошел приложиться ко кресту. Солдаты проводили его величество восторженными криками. Оглушающий гул стоял в воздухе. Солдаты оценили посещение их государем. Они доселе привыкли встречать его величество в Петербурге в парадной и мирной обстановке, а теперь увидели его снова посреди себя на поле боя, в трудные минуты, вдалеке от родины, на свежем еще поле битвы; они увидели государя, приехавшего обласкать их, утешить, ободрить словом участия и любви. В четыре часа дня его величество, простившись с гвардией, возвратился в Медован.

 

Выступление из Дольнего Дубника

Весь день 3 ноября в Дольнем Дубнике царило особенно оживленное движение; весь день тянулись из-под Плевны по шоссе войска, направляясь к Горному Дубнику, к Телишу, и далее; на место их двигались под Плевну новые части на смену гвардии, покидавшей свои позиции у Плевны. Высоко нагруженные фуры стояли у полуразрушенных домиков Дольнего Дубника, и около фур суетилась и бегала прислуга, стараясь засунуть лишний узелок, лишний ящичек в переполненный и без того фургон. Штабу приказано было выступать 4-го рано утром, чуть забрезжит свет; куда именно, зачем – еще пока неизвестно, но судя по тому, что отправлены вперед казаки для отвода помещений штабу в Радомирцах на 4 ноября, а в Яблоницах на 5-е, позволяется заключить, что передвигаемся мы на юг к Балканам.

В ночь с 4-го на 5-е наше выступление едва не было задержано телеграммой, полученной генералом Гурко от генерала Скобелева о том, что по достоверным сведениям турки намерены сделать усиленную вылазку из Плевны на позиции генерала Скобелева. В три часа ночи пушечные выстрелы, треск ружейной стрельбы, раздавшиеся в стороне позиций Скобелева, явились в подтверждение только что полученной телеграммы и заставили генерала Гурко, его ординарцев и штабных вскочить со своих постелей и выбежать на улицу. Генерал Гурко отправил ординарца к Горнему Дубнику и Телишу с тем, чтобы задержать на всякий случай до утра движение выступивших уже в поход гвардейских частей, и сам, готовый сесть на коня, стал дожидаться новых известий от генерала Скобелева. Ночь была светлая, лунная, но очень холодная, с северным ветром, доносившим до нас ярко знакомые звуки непрерывного треска ружейной пальбы и отдельных глухих ударов орудий. Огонь был частый и сильный и заставлял предполагать о серьезном столкновении: «Уж не сам ли Осман-паша прорывается из Плевны?». Но часа через два перестрелка стала стихать и к 5 часам утра умолкла вовсе: то была, вероятно, одна из часто повторявшихся в последнее время вылазок турецких на позиции, занятые генералом Скобелевым. Мы поспешили вернуться к своим постелям, доспать немногие остающиеся до выступления часы и согреться, снова зарывшись в солому от ночного холода. Ужасно, когда думаешь о раненых и умирающих в такую холодную ночь где-нибудь в открытом поле или в земляной канавке, вырытой для самообороны!

Благодаря ночной тревоге генерал Гурко отложил выступление из Дольнего Дубника на 4 часа позднее, и мы покинули селение только в десять часов утра 4 ноября, следуя за генералом по шоссе к Горнему Дубнику и Телишу в Радомирцы, где должны были заночевать в тот день. Кстати, на прощание с Дольним Дубником мне припомнилась любопытная сцена свидания генерала Гурко с генералом Скобелевым под Плевной, имевшая место в редуте Мирковича на Волынской горе, с неделю или полторы тому назад. Личная храбрость и отвага обоих генералов не подлежат ни для кого сомнению, а презрение к опасности Скобелева вошло даже в поговорку, но тут в редуте Мирковича обоим генералам вместе пришлось состязаться друг перед другом в отваге или выдержать дуэль храбрости. Условившись свидеться между собой для переговоров о выборе места для возведения новых укреплений на позициях под Плевной, генералы Гурко и Скобелев назначили местом свидания для себя редут Мирковича и съехались там на днях, каждый в сопровождении своих ординарцев, начальников вверенных им частей и прочих, так что небольшой редут наполнился многочисленной свитой обоих генералов. Этот редут расположен от ближайшего турецкого укрепления на расстоянии каких-нибудь 800–1000 сажен, и турки до того пристрелялись к нему из своих орудий, что без промаха направляют свои снаряды в самую средину редута. В обыкновенное время турки редко стреляют в наши укрепления и первые не открывают никогда огня из орудий, а только изредка отвечают на наши выстрелы. На этот раз турки по обыкновению разгуливали по своим укреплениям, иные работали с лопатами в руках, другие сидели кучками на насыпи; турецкий офицер внутри укрепления разъезжал верхом на белой лошади. Гурко, разговаривая со Скобелевым и видя это sans gêne турок в таком близком расстоянии от нашего редута, обратился к батарейному командиру с приказанием: «Дать по ним залп из двух орудий!». Залп был дан, и турки мгновенно попрятались за насыпью, но через минуту снова появились с лопатами на поверхности укрепления, снова выползла кучка любопытных и офицер на белой лошади. «Дать по ним еще залп шрапнелью!» – скомандовал генерал Гурко и обратился с прерванной речью к Скобелеву. Турки от второго залпа скрылись вовсе и не показывались больше на поверхности укрепления. Но вот на их стороне показался белый дымок. «Ложись!» – раздался крик дежурного фейерверкера, и все, что было в редуте, кинулось на землю; остались на ногах только Гурко и Скобелев в позах разговаривающих между собой людей. Турецкая граната, с воем, шипом и свистом разрывая воздух, влетела в редут и зарылась в землю по самой средине редута; офицер-артиллерист бросился к месту упавшего снаряда, разрыл землю, вынул еще горячую от полета, но не разорвавшуюся гранату и положил ее на землю перед генералами. Через минуту раздался новый крик «ложись!», и новая граната ворвалась в редут и зарылась рядом с первой. Гурко и Скобелев вошли на барбет и продолжали при второй гранате, так же стоя, разговаривать и сохранять хладнокровный вид друг перед другом. Турки, если отвечают на наши выстрелы, то выпускают обыкновенно одним выстрелом более того, чем пущено в них; поэтому надо было ожидать прибытия третьей гранаты, которая при новом крике «ложись!» не замедлила удариться в землю шагах в пяти от беседовавших и как раз впереди их. По счастью, этот вновь прибывший снаряд не лопнул; в противном случае обоих генералов не было бы в живых, так как осколки лопнувшего снаряда летят вперед по силе инерции и неминуемо должны были бы задеть Гурко и Скобелева. При этой третьей гранате оба генерала были бледны, но ни в чем не изменили себе, сохраняя прежнюю позу и не прерывая беседы как будто ни в чем не бывало.

Но возвращаюсь к прерванному рассказу. Мы едем за генералом Гурко по Софийскому шоссе на юг и внутренне радуемся, что покинули наконец Дольний Дубник, начинавший порядком надоедать монотонностью жизни и бесконечным выжиданием той минуты, когда Осман-паша вздумает положить оружие или с оружием в руках пробиваться на волю. Мы двигаемся вдоль шоссе по волнистой местности, с каждым часом пути становящейся более волнистой и пересеченной. Возвышенности постепенно делаются круче, сосредоточеннее, с острыми гребнями наверху: лощины суживаются, и в их глубине ручейки и реки стремятся быстрее по каменистому ложу, а вдали, сквозь сизый туман, виднеются первые темные массы гор. В Радомирцах мы находимся уже у подошвы Балкан. Пришли мы в Радомирцы к самому вечеру, когда в темноте не приходится разбирать, где и как устроиться поудобнее на ночь. Располагаемся в чистеньких домиках помаков на сквозном ветру, ибо окна разбиты, дверей в домах нет. С рассветом на другой день двигаемся далее. Красиво расположенные селения на откосах гор и в глубине долин стоят пустые, покинутые их обитателями – помаками. Помаки – это болгары, издавна принявшие мусульманство в видах лучшего обеспечения своей собственности от корыстолюбия турецких беков; переменив веру в интересах собственности, помаки стали злейшими врагами своих единоплеменников болгар-христиан и крепкими друзьями турок. В настоящую минуту они вместе с турками ушли вслед за отступившим в Орхание турецким войском, ушли из боязни русских и наказания за многие совершенные над болгарами жестокости. Отступление Шефкет-паши по шоссе было, вероятно, весьма поспешное, так как турки в селениях по дороге не успели уничтожить запасов сена, ячменя и овса, так что в селениях Луковцы, Петровены, Бласничево находится достаточное количество фуража для лошадей. Надо думать поэтому, что Шефкет-паша рассчитывал на немедленное наступление на него русских войск после дел под Горним Дубником и Телишем, почему и счел за лучшее быстро отступить для занятия более укрепленных позиций близ Орхание и в Этрополе у перевалов через Балканы.

Выступив вчера из Радомирцев, мы вплоть до Яблониц тянемся длинной вереницей по широкому шоссе, обгоняя колонны пехоты, артиллерийские парки, сторонящиеся, чтобы дать дорогу генералу и его свите, то и дело раздаются звуки барабана, дающие знать растянувшейся колонне войск о том, что приближается начальство: командуют «смирно!». Генерал Гурко выкрикивает: «Здорово, семеновцы!», «Здорово, преображенцы!», «Здорово, артиллерия!». «Посторонись!» – раздается в одной стороне. «Штык прими, ротозей!» – слышится в другой. «Раздайтесь, эй!» – слышится еще где-то. По извилистой дороге, то поднимающейся в гору, то огибающей ее, виднеются в разнообразных группах войска, или двигающиеся, или отдыхающие на биваке в сторонке среди красивой обстановки гор; что ни шаг, то новый вид и новый богатый сюжет для Василия Верещагина, находящегося вместе с нами в свите генерала Гурко. Кроме Верещагина, занятого исключительно наблюдениями для будущих работ, в свите Гурко находятся еще корреспондент «Нового времени» г. Иванов и корреспондент «Дейли Ньюс» Макгахан (Mac Gahan), успевший залечить в Букуреште свою расшибленную ногу и получить на днях из Главной квартиры разрешение следовать за генералом Гурко.

Сегодня мы остановились в селении Яблоницы, и как долго простоим здесь, еще неизвестно.

 

На Балканах

Сегодня третий день, как мы стоим в Яблоницах, в 14 или 15 верстах от неприятеля, занявшего позиции в горах близ перевалов через Балканы. Ближайшая к нам позиция турок находится у селения Правицы (Правца), на узле двух дорог, ведущих в Софию сквозь хребет гор; это передовая позиция турок, оберегающая подъем на Балканы по сю сторону хребта. У Правицы дорога на перевал раздваивается, и одна ветвь идет через Орхание, другая через Этрополь, местечки, расположенные близ перевалов и укрепленные турками. Наконец, в селении Златица, на спуске по ту стороны Балкан, собраны турками значительные силы, род резерва для турецких войск, оберегающих горный хребет в Орхание, Этрополе и Правицах. Какая численность этих войск, заключить с достоверностью трудно из сбивчивых показаний беглых из-за Балкан болгар. Если судить приблизительно, то все данные вращаются около цифр трех-четырех батальонов в Правицах, 12 или 15 батальонов в Этрополе, 6–8 в Орхание, при орудиях в каждой из названных укрепленных позиций. Но при этом остается неизвестным, какие это батальоны, полного или неполного состава, в 600 или 800 человек и из какого рода войска они составлены, из низама или мустахфиза. Рассказывают, что оба рода войска встречаются там перемешанными друг с другом наполовину; к тому же защита Балкан устроена самой природой, и дикий характер горного хребта является на помощь численному составу войска. Неприступность турецких позиций облегчает защиту их незначительными силами против превосходного числом неприятеля. С наших аванпостов открывается вид на эти темные массы гор, занятые турками, спрятанными в извилистых кручах, на гребнях вершин и в лесах, покрывающих и склоны, и вершины. Наши аванпосты расположены верстах в 10 от Яблониц, вдоль ручья, пересекающего Софийское шоссе у селения Осиково; состоят они из казаков-кубанцев, кучками в пять человек разбросанных вдоль ручья по возвышенностям. Пять маленьких невзрачных лошадей стоят кружком около вороха сена; тут же в сторонке горит небольшой огонь, на котором кубанцы варят себе суп из капусты с сухарями; ружья поставлены в козлах наготове, но неприятеля, по словам кубанцев, не видать вовсе, он не выходит из своих нор, разве только изредка покажутся на какой-нибудь из вершин несколько всадников, поглядят кругом и уезжают снова в лесистые кручи. Цепь турок от наших аванпостов расположена верстах в пяти или шести, близ укреплений Правицы, и турки, по-видимому, довольствуются тем, что сидят спокойно в своих укреплениях, избегая даже аванпостной перестрелки. Селение Осиково лежит по ту сторону ручья, в полуверсте от нашей цепи. Красивые, чистенькие домики стоят пустые, окна и двери выбиты; тишина царит в селении – не видать ни одной души нигде кругом; какая-то мертвая тишина и в окружающих горах, покрытых наверху снегом, блестящим на солнце. Пробежит по опустелой улице селения отощалая собака, жалобно завоет на минуту; две-три сороки перелетят с одной крыши на другую, и снова все мертво и тихо. Вороны иногда покружатся над деревней: уж не чуют ли они близкой добычи? Ввиду неприятеля, вопрос о столкновении с ним первый приходит на ум: когда и где произойдет оно? Тут ли Осиковым у Правицы, и затем в Этрополе и Орхание или снова, по примеру первого перехода через Балканы нынешним летом, мы будем искать обхода неприступных позиций турок в горах? Все эти вопросы составляют у нас тайну генерала Гурко да его начальника штаба генерала Нагловского, но, судя по тому, что едва пришли мы в Яблоницы, как скрылся внезапно, куда – никому не известно, князь Церетелев: надо предполагать, что он отправлен генералом Гурко с деликатным поручением, которое, в виду Балкан, не может быть иное, как изыскание пути для обходного движения через Балканы. Это предположение не замедлило оправдаться сегодня с возвращением князя Церетелева. Оказалось, что болгары действительно указывали на возможность обойти турецкие позиции и называли дорогу по ущелью Черного Лома проходимой для артиллерии. Для проверки показаний болгар были командированы генералом Гурко полковник Паренцов (начальник штаба у графа Шувалова) и хорунжий князь Церетелев с 50 осетинами произвести разведку указанной дороги. Им приказано было избегать всякой встречи с неприятелем, чтобы не обнаружить своего присутствия в горах, для чего и были им даны в конвой осетины, которых не отличишь от черкесов. Двинувшись по ущелью Черного Лома вверх к самому устью, полковник Паренцов и князь Церетелев прошли верст 30 по плохой, непроходимой дороге и затем уперлись в перевал, где никакой дороги не оказалось. Подъемы и кручи, поросшие густым лесом, были таковы, что даже на коне взобраться на них не было никакой возможности. Испробовав подъемы на перевал по всем направлениям, Паренцов и Церетелев убедились, что исследованный путь недоступен не только для артиллерии, но непроходим и для кавалерии. Неприятеля нигде при этом замечено не было. Спустившись снова вниз, Паренцов и Церетелев попробовали подняться на перевал по новому направлению, по которому значится вьючная дорога. Но и этот путь оказался невозможным даже для горной артиллерии. Продолжая, однако, следовать по этому пути к перевалу, наши соглядатаи увидели турецкую пехотную цепь, расположенную по хребту и очевидно поставленную тут для охранения той горной тропинки, по которой шла вьючная дорога. Турецкие солдаты стояли на снегу попарно, на расстоянии 50 сажен друг от друга, причем на самом перевале заметны были вырытые ровики для пехоты. При приближении осетин турки быстро спрятались в ровики, а через минуту появились снова на хребте в большем числе и дали несколько выстрелов по осетинцам. Полковник Паренцев приказал осетинцам немедленно вернуться и не затевать с неприятелем перестрелки. В результате Паренцев и Церетелев констатировали, что сведения болгар в обходной дороге через Балканы не подтвердились на деле и что, во-первых, обойти турецкие укрепления возможно только для небольшой колонны пехоты, и во-вторых, что турки, наученные опытом Хаинкиойского обхода, бдительно оберегают малейшие горные тропинки, и что, следовательно, захватить турок врасплох ныне невозможно. Таким образом завершилась сегодня мысль обойти турок в тыл, и попытка эта едва ли может возобновиться ввиду того, что, по показания болгар, знакомых с местностью, других обходных дорог не существует. Но если нельзя обойти турок, то вопрос: будем ли мы атаковать их позиции и проходить Балканы с бою? – невольно приходит на ум. По крайней мере, генерал Гурко, приехав сегодня в Московский полк, справлявший свой полковой праздник, обратился к солдатам с речью, в которой между прочим упомянув о храбрости Московского полка в деле у Горнего Дубника, сказал, указывая рукой на горы:

– Я убежден, что вы выковырнете оттуда неприятеля штыками с той настойчивостью и тем мужеством, которые вы уже раз доказали на деле.

В ожидании со дня на день решительного действия со стороны генерала Гурко, мы жадно прислушиваемся к тому, что рассказывают беглые болгары о неприятеле, засевшем в горах. По большей части болгары эти мало что знают, и их сведения о числе войск, о состоянии духа турецкого солдата всегда ничтожны. От болгар мы знаем только, что черкесов в горах нет и заменены они регулярной кавалерией, что по уходе своем черкесы жгли недавно болгарские деревни по ту сторону Балкан и, наконец, что жители-турки покинули Орхание и Этрополь и перебрались в Софию. Более обстоятельны показания одного бежавшего к нам человека. Самая история его не лишена интереса: он по происхождению албанец и по первоначальной вере мусульманин. Полюбив сербскую девушку, бежал из турецкого войска, желая жениться, принял христианскую веру и перешел в сербское подданство, сделавшись с этой минуты заклятым врагом турок. Он мирно проживал в Ужице, когда в минувшем августе его вывез оттуда князь Церетелев в русский лагерь, где он мог быть хорошим лазутчиком. Его нарядили в костюм башибузука и, проведя за цепь наших аванпостов, пустили ночью в Плевну. Это было в последних числах августа. С тех пор и до сей минуты о нем не было никаких слухов, что заставляло предполагать, что турки узнали в нем русского шпиона и поспешили покончить с ним. Только вчера мы увидали его вновь. Оказалось из его рассказов, что едва он приблизился ночью к цепи турецких аванпостов в Плевне, как был схвачен турками и наутро приведен для допроса к Осман-паше. Начальник Плевнинского гарнизона принял его сурово и встретил его словами: «Ты русский шпион, иначе ты не мог бы пройти через русскую цепь в Плевну, и поэтому я прикажу тебя расстрелять». Однако угрозу эту Осман-паша не привел в исполнение и ограничился тем, что, убедившись через докторов в его правоверии, заключил его в тюрьму, откуда по прошествии восьми дней препроводил вместе с четырьмя пленными русскими солдатами по Софийскому шоссе. Русских пленных повели, вероятно, в Константинополь, и вели их с большим триумфом, связанными, при развернутом турецком знамени, с музыкой и в сопровождении 30 солдат низама; а нашего лазутчика снова заперли в тюрьму где-то, где товарищами по заключению оказались у него турецкие солдаты, посаженные в тюрьму за дезертирство. От этих-то беглых он узнал несколько сплетен, которые и передал вчера нам, убежав ночью из тюрьмы. Рассказывал он, что весть о взятии Горнего Дубника и Телиша произвела сильное впечатление между турками, в особенности известие о взятии в плен двух пашей и такого количества войска. Эта весть будто бы заставила жителей Орхание бежать в Софию, а Шефкет-пашу, отступившего из Радомирцев, нарыть новые укрепления у Орхание и Этрополя. Шефкет-паша, впрочем, не оставался долго начальником после своего отступления в горы. Прибыл из Константинополя зять султана Кассим-паша и, осмотрев позиции, увез с собой Шефкета в Константинополь, а в Орхание назначил командующим Шекир-пашу. В Орхание пронесся было слух, что Гафуз-паша двинулся из Ниша с восемью батальонами к Софии, но что будто бы узнав о том, что Сербия подняла голову, поспешно вернулся обратно в Ниш. Лазутчик передавал еще, что сотоварищи его по заключению рассказали ему о страхе, с которым якобы турецкие войска в горах ожидают со дня на день прихода генерала Гурко, или Гаурко-паши, как они называют нашего генерала. «Гурко – хитрец, – говорят они, – его ожидаешь отсюда, а он обойдет тебя сзади». О количестве войск в горах лазутчик передавал те же слухи, что и беглые болгары, то есть что всего на все у турок имеется для защиты горных проходов таборов около двадцати пяти.

 

Дело у селения Правцы

Генерал Гурко двинул 10 ноября вверенные ему войска в наступление на Балканы в следующем порядке.

Лейб-гвардии Московскому полку и 2-му и 3-му гвардейским стрелковым батальонам (итого шесть батальонов пехоты при восьми пеших орудиях), трем сотням Кавказской казачьей бригады (при шести конных орудиях) под общим начальством свиты его величества генерал-майора Эллиса 1-го – выступить в 9 часов утра и, следуя по шоссе, атаковать неприятельскую позицию в окрестности деревни Правцы.

Лейб-гвардии Семеновскому полку, 1-му и 4-му гвардейским стрелковым батальонам, двум взводам 6-й Донской гвардейской казачьей батареи, взводу конногорной батареи, взводу 8-й казачьей батареи, одному эскадрону лейб-гвардии гусарского Его Величества полка и трем сотням Кавказской казачьей бригады под общим начальством генерал-майора Рауха – выступить из деревни Ведрар и следовать через селения Калугерово и Лакавицу для атаки турецкой позиции у деревни Правцы с левого ее фланга, а если можно, то и с тыла (итого у Рауха шесть батальонов пехоты, четыре эскадрона, восемь конных орудий с придачей роты гвардейского саперного батальона).

Трем батальонам лейб-гвардии Измайловского полка, двум батальонам Псковского полка, двум эскадронам лейб-гвардии гусарского Его Величества полка (всего пять батальонов пехоты при восьми пеших орудиях и два эскадрона) – оставаться в резерве на укрепленной позиции на Малом Искере позади деревни Усиковицы.

Великолуцкому пехотному полку, лейб-гвардии Преображенскому полку, лейб-гвардии Гренадерскому, одному батальону Псковского полка (всего двенадцать батальонов, тридцать восемь орудий) и десяти эскадронам кавалерии под общим начальством генерал-майора Дандевиля – произвести демонстрацию на позиции турок близ Этрополя, а в случае колебания, замеченного в неприятельских войсках, перейти в более решительное наступление и овладеть Этрополем.

Двум полкам 2-й гвардейской кавалерийской дивизии при восьми конных орудиях (итого восемь эскадронов, восемь конных орудий) – произвести демонстрацию на Орхание, завязав в окрестностях Орхание артиллерийский бой с неприятелем.

Такова в общих чертах диспозиция, объявленная 9 ноября по войскам, находящимся в распоряжении генерала Гурко.

Приходилось первым делом завладеть турецкими позициями у деревни Правец, лежавшей на узле двух дорог на Софию (идущих на Этрополь и на Орхание). У Правца турки заняли длинный горный кряж, по высоте своей господствующий над ближайшими к нему с нашей стороны высотами, – кряж, коего хребет представляется глазам в виде девяти вершин, разнообразных по своим формам: остроконечных, куполовидных, подковообразных, местами голых, местами покрытых густым дубовым лесом, иногда мелким кустарником. На высочайших точках этих вершин и на крутых склонах турки расположились в своем боевом и домашнем порядке: тут на одном из склонов в лесочке виднелся их лагерь с рядами белых палаток; на другом десятки словно ступенями идущих сверху вниз ложементов; на самой высокой вершине, голой и вместе крайней к шоссе, огибающему кряж у его подошвы, виден редут с двумя горными орудиями, а вниз от редута – новые ряды ровиков и ложементов. Турок числом тут немного, всего три-четыре батальона, разбросанных по всему пространству кряжа, по всем его девяти вершинам, но сосредоточенных главным образом на двух крайних высотах кряжа. Зато вся позиция турок неприступна с нашей стороны, то есть со стороны деревни Усиковицы, откуда двигаются в атаку Московский полк с двумя батальонами стрелков. Подошва турецкой горы состоит из каменных глыб, на которые влезать можно, разве только цепляясь за кусты и без ружья в руках; весь кряж представляет покатую кручу, по которой нечего и думать вести атаку снизу наверх; сидящий наверху в ложементе турецкий солдат со скорострельным ружьем может спокойно защищаться против десятерых лезущих на него снизу. Единственный способ взять неприятеля в подобной позиции – это громить его ложементы артиллерией с других ближайших кряжей, а пехотой обойти его в тыл, перерезав ему всякое сообщение с его главным базисом Орхание. Эта последняя задача была возложена на отряд генерала Рауха, который должен горными тропинками незаметно для неприятеля пробраться с артиллерией и пехотой в обход турецкой позиции и появиться с другой стороны неприятельского кряжа, именно со стороны, обращенной фасом к долине речки Правца и к Орхание. С той стороны подъемы на турецкую гору не так круты и недоступны, и на них существует дорога, проложенная турками от Охрание к вершинам упомянутого кряжа. Там же, на шоссе, ведущем по долине к Орхание, должен стать один из вверенных начальствованию генерала Рауха батальонов стрелков, для воспрепятствования туркам выслать из Орхание войска на помощь к своим, и пока у самого Орхание восемь эскадронов кавалерии будут развлекать внимание неприятеля артиллерийским огнем, сам генерал Раух поведет Семеновский полк и другой из вверенных ему батальонов стрелков в атаку на неприятельскую гору; с нашей же стороны по эту сторону кряжа будет стоять Московский полк с двумя батальонами стрелков, и едва генерал Раух благополучно совершит обходное движение, появится на неприятельских вершинах и займет там позицию, будут вызваны из Измайловского полка охотники, чтобы ночью или под кровом вечернего тумана всползти по каменным глыбам до турецких ложементов и штыками очистить от неприятеля остальные склоны и вершины кряжа: турки принуждены будут тогда сдаться или бежать. Самая трудная и серьезная часть всего предприятия поручена генералу Рауху, и весь успех дела зависит от того, проберется ли его отряд по незнакомым тропинкам с орудиями через горы в долину реки Правца. Генерал Раух выступил из селения Яблоницы в 2 часа пополудни 9 ноября, предполагая к полудню 10 ноября появиться в назначенном месте; ему приходилось, по словам болгар, пройти всего 40 верст горного пути, но такого пути, что эти сорок верст генерал Раух со вверенным ему отрядом сделал в течение двух слишком суток и появился в тылу у неприятеля только 11 ноября в 6 часу вечера. Но с его появлением на одной из вершин неприятельского кряжа дело у Правца было окончено; в ночь турки бросили свои позиции и бежали по лесным тропинкам, спасаясь в одиночку и небольшими партиями в Орхание. Все предприятие было блистательно исполнено с ничтожными потерями с нашей стороны: 70 человек выбывших из строя за оба дня битвы. Мы только что вернулись сейчас с поля сражения, проведя ночь на позициях в ожидании окончательного исхода дела, выяснившегося только сегодня поутру. На завтра предположена генералом Гурко атака Этрополя, и я спешу воспользоваться немногими минутами, чтоб описать битву 10 и 11 ноября у Правца в самых общих чертах, оставляя подробности как обходного движения генерала Рауха, так и самой атаки турецких позиций до более свободного времени. Притом поле военной операции третьего дня и вчера было до того растянуто, что мне приходится пока ограничиться описанием только небольшой сферы действия, лично мною виденной.

Первое столкновение с неприятелем 10 ноября произошло со стороны двух сотен казаков Владикавказской казачьей бригады, наткнувшейся на турецкие аванпосты и пикеты вблизи деревни Осиково, далеко не доезжая до главной позиции турок. Завидя колонны Московского полка, приближавшиеся по шоссе, турки бросили перестрелку с казаками и отступили с горы, которую занимали в количестве двух приблизительно рот, на следующую гору, ближайшую к их главной позиции. К вечеру этого дня при содействии Московского полка были втащены на высоты несколько горных орудий, огонь которых заставил турок покинуть все окрестные горы и удалиться на свой главный кряж, в его редуты и ложементы. Ночь с 10-го на 11-е была вся посвящена тому, чтобы поднять на ближайшие к неприятельскому кряжу вершины гор как горные орудия, так и девятифунтовые, что требовало огромного труда, так как подъем этих орудий совершался не лошадьми, а на руках солдат. Отсутствие всяких дорог, лесистые крутизны и камни делали невозможным употребление лошадей. Но благодаря настойчивости и упорной энергии солдат, работавших всю ночь над втягиванием на веревках и просто на руках тяжеловесных орудий, к рассвету 11-го шестнадцать пушек глядели на неприятеля с различных вершин, и к 10 часам утра, когда туман рассеялся, был открыт с нашей стороны правильный артиллерийский огонь. Горы огласились звуками орудийных выстрелов, одиночных и залпов, а эхо утраивало и учетверяло каждый звук в горах. Целый день продолжалась не умолкавшая ни на минуту канонада, наши батареи посылали залпы из шрапнелей в турецкие ложементы и на вершины неприятельского кряжа. Всех батарей, успевших взобраться на горные вершины, было с нашей стороны четыре: из них одна девятифунтовая, а остальные – четырехфунтовые. Турки слабо отвечали из своих двух горных орудий и направляли снаряды не столько на наши батареи, сколько на Московский полк и стрелков, лежавших за прикрытиями в лесу холмов, расположенных у подошвы турецкой позиции. Изредка разгоралась ружейная перестрелка, но длилась по несколько минут. С нашей стороны все были преисполнены одной мысли: где генерал Раух, близко ли и скоро ли появится в тылу у турок? В 6 часу вечера, когда первые полосы вечернего тумана протянулись между вершинами гор, наверху турецкого кряжа внезапно раздалась сильная ружейная стрельба. В этом именно часу показались на одной из вершин неприятельского кряжа первые стрелки батальона Его Величества и за ними первые колонны Семеновского полка. Мне пришлось наблюдать эту минуту с одной из наших четырехфунтовых батарей, расположенной на одном уровне высоты с неприятельской позицией. Отсюда в бинокль можно было различить, как на средней подковообразной вершине турецкого кряжа, на одном из ее концов, появились сначала двое стрелков, дали по одному выстрелу по ложементам турок, расположенным на другом конце подковы, и быстро скрылись; затем появилось сразу человек десять, дали еще несколько выстрелов и снова скрылись. Турки, не покидая своих ложементов, открыли частую пальбу в направлении появлявшихся стрелков. Но минут через десять вместо десяти человек стрелков выскочила на вершину целая толпа и с криком «ура!» кинулась на турецкие ложементы. Турки бросились бежать, спасаясь на ближайшую конусообразную и покрытую лесом вершину кряжа; стрелки и семеновцы, стреляя, бежали за ними и заняли следующую позицию турок. До наступления темноты отряд генерала Рауха успел вообще занять три высоты на неприятельской горе. Артиллерия в продолжение этой атаки усилила огонь и поражала турок частыми непрерывными залпами, но сгустившиеся облака и туман заволокли вскоре гору непроглядной волной, остались видны одни лишь остроконечные пики и на них, над облаками, продолжалась еще часа два ружейная перестрелка. Часам к 8 вечера стало совсем темно, взошла луна и осветила целое море белых облаков, придав им синеватый отлив, там и сям торчали черными островками на этом белом море высочайшие из окрестных горных вершин. Виднелся маленькой точкой и конус, занятый уже семеновцами; там засветились костры наших солдат. «Наши-то, – говорили около меня солдатики на батарее, – ишь ведь куда забрались? Выше облака ходячего!» Турки между тем, оттесненные отрядом генерала Рауха, частью бежали, частью засели в ложементах на крайней вершине и по ее склону.

Ночью, часов около двух, крик «ура!» заставил меня подняться с лафета, на котором не спалось, а тихо дремалось в ночной сырости, и устремить весь свой слух и зрение в волны тумана в направлении неприятельских ложементов. Оказалось, что 200 человек охотников Измайловского полка, пользуясь сгустившимися облаками, поползли по неприступной круче вверх к ровикам, еще занятым турками. Ползли они в такой тишине, что турецкий часовой в десяти шагах от них не слыхал их приближения; они так бы и доползли до самых ровиков, если бы собака, захваченная ими с собой «на счастье», не скинула со своей морды платка, которым ее повязали, и не залаяла на турецкого часового. Часовой вскрикнул и бросился назад к своим, всполошив весь лагерь. Турки как ошалелые кинулись бежать в разные стороны, натыкаясь на русские штыки. Бо́льшая часть турок успела спастись в тумане; человек около 40 их были приколоты нашими охотниками. С батареи, где я стоял, я слышал доносившиеся в ночной тишине крики «аллах! аллах!», несколько крупных ругательств на русском языке и явственное: «Брось! Не коли! Сам околеет!», снова крик «ура!», чьи-то стоны… На батарее приставшие солдаты вторили вокруг меня крику ура измайловцев. «Забирают турка! Шабаш ему пришел», – говорил один из них. Через полчаса все вновь смолкло на неприятельской горе. Весь кряж был в наших руках. «Звезды, звезды-то! – повторяли укладывавшиеся у костров на батарее солдаты, завертываясь в шинели и глядя на ясное небо. – Чистое море эти облака внизу! И чудеса же эти самые Балканы».

Сию минуту получено генералом Гурко от генерал-майора Дандевиля донесение, что турки бежали из Этрополя и город занят лейб-гвардии Преображенским полком. Теперь 12 часов ночи, и еще неизвестно, какое новое распоряжение последует на завтра от генерала: атака ли Орхание или обходное движение через Этрополь в тыл турецким позициям в Орхание.

 

Занятие Этрополя

Известие о занятии Этрополя нашими войсками пришло в селение Осиково вечером 12 ноября, когда генерал Гурко только что воротился с поля сражения у Правицы и вместе со своим начальником штаба генералом Нагловским составлял диспозицию об атаке Этрополя на утро 13 ноября. Вместо предполагаемого боя генерал Гурко вошел в Этрополь 13-го утром победителем. Дело у Этрополя началось одновременно с наступлением на турецкие укрепления у Правицы, согласно диспозиции, выданной войскам на 10 ноября, по которой одна колонна из Осикова направлялась по шоссе на Правицу, другая у Осикова сворачивала влево и шла на Этрополь. Первую колонну составлял Московский полк (вместе с обходной колонной генерала Рауха), вторая под общим командованием генерала Дандевиля состояла из следующих частей: Великолуцкого пехотного полка (три батальона) при восьми пеших орудиях и трех сотен казаков Кавказской казачьей бригады, лейб-гвардии Преображенского полка (четыре батальона) при четырех пеших и двух конных орудиях, трех сотен Кавказской казачьей бригады под общим начальством его высочества принца Ольденбургского, лейб-гвардии Гренадерского полка, одного батальона Псковского полка (всего пять батальонов) при 12 пеших орудиях, Екатеринославского драгунского полка (четыре эскадрона), 16-й конной и 19-й казачьей батареи (12 конных орудий) под общим начальством командира Гренадерского полка полковника Любовицкого. Этой последней колонне предписано было составить частный резерв для двух первых колонн.

10 ноября сформированный таким образом отряд генерала Дандевиля свернул поутру влево с Софийского шоссе, не доходя селения Осиково, и направился к дороге, ведущей в Этрополь. В селении Хан-Бруссен генерал Дандевиль занял оборонительную позицию. Селение это лежит на узле двух дорог: одной – прямо в Этрополь, проходящей по ущелью Малого Искера, другой – идущей на Липен. Очевидно, главной заботой турок было охранение хорошей и прямой дороги на Этрополь по ущелью Малого Искера. Тут на горах, острыми гребнями сбегающих к Искеру, по обеим его сторонам, турки возвели редуты и ложементы, обстреливая из них ущелье перекрестным ружейным и артиллерийским огнем.

Второй заботой турок была защита самого Этрополя и пути отступления из него через перевал Балкан на местечко Араба-Конак на Софийском шоссе. Здесь неприятель занимал высокую гору, расположенную позади Этрополя и названную по имени монастыря, построенного на ней, – горой Святой Троицы. Кроме того, на Этропольской равнине у самого города замечался у турок сильно укрепленный лагерь. Ввиду этих двух ключей турецкой позиции – ущелья Малого Искера и горы Святой Троицы, невозможных для атаки с фронта, было предпринято генералом Дандевилем и принцем Ольденбургским двоякое обходное движение: одно – тремя батальонами лейб-гвардии Преображенского полка вправо от ущелья по окрестным горам, другое – Великолуцким полком – влево, по дороге, ведущей на Липен; третья колонна, именно один батальон лейб-гвардии Преображенского полка под начальством Авинова, занимала самое ущелье Малого Искера, обстреливая из девятифунтовых орудий снизу вверх неприятельские редуты. Не будучи очевидцем дела у Этрополя, я принужден ограничиться описанием его в самых общих чертах и по рассказам других. Вся задача этого дела сводилась к обходу в тыл турецких позиций для того, чтоб отрезать туркам путь отступления из Этрополя и на Араба-Конак в то время, как у Правицы происходила атака турок Московским полком и отрядом генерала Рауха, а в Орхание – демонстрация шестью эскадронами кавалерии. Вся задача дела у Этрополя сводилась, следовательно, к тяжелому маневру по горам, к движению по лесным и скалистым тропинкам с пехотой и артиллерией. В этом обходном движении лейб-гвардии Преображенский полк, составляя правый фланг, успел уже с 10 на 11 ночью завладеть (что называется по дороге) одной из турецких позиций, обстреливавших ущелье Малого Искера. Позиция эта состояла из редута, возведенного на самой вершине крутой и обрывистой со всех сторон горы, суживающейся кверху и переходящей на самом верху в конусообразный пик, по форме своей напоминающий голову сахара. На вершине этого конуса находился турецкий редут, и преображенцы, заметив двух орлов, летавших целый день 10 ноября над турецким редутом, прозвали его орлиным гнездом. 10 ноября к вечеру преображенцы были уже в тылу этой горы, обращенной фасом к ущелью Искера, а ночью были вызваны из преображенцев 120 человек охотников, чтобы влезть на орлиное гнездо под покровом облаков и темноты и завладеть редутом. С охотниками-солдатами пошли в рискованное предприятие три офицера: командир роты Его Величества штабс-капитан Рейтерн и поручики князь Кропоткин и Ладыженский. Успеху дела помогло то обстоятельство, что на вершине конуса, где стоял редут, дул до того резкий и холодный ночной ветер, что турки принуждены были от холода выходить на ночь из редута, оставляя в нем одного лишь часового, и располагались ночью по склону горы, обращенной к ущелью, где и спали у костров в ложементах, вырытых для обстреливания Малого Искера. С противоположной стороны горы турки не ждали нападения, и потому ни солдат, ни часового у них там не было. Между тем именно с этой противоположной к их ночному биваку стороны горы поползли вверх охотники-преображенцы, цепляясь за камни и деревья и соблюдая самую строгую тишину. Не доходя сажен 50 от редута, они были замечены турецким часовым, поднявшим громкий крик, призывавший турок к самозащите. Разбуженные криком часового турецкие солдаты бросились бегом от своих костров к редуту, но преображенцы не дремали тоже: они, напрягая все силы, бежали со своей стороны, чтобы прибежать раньше турок и занять редут под их носом. Человек 15 преображенцев успели на самом деле ворваться в редут раньше турок и открыть по бегущему им навстречу неприятелю ружейный огонь. Туркам оставалось только быстрее повернуть назад, что они и поспешили сделать, соскакивая в своем обратном бегстве с крутых камней, срываясь в темноте с обрывов и испуская крики «алла! алла!».

Преображенцы до того запыхались в своем бегстве наперегонки с неприятелем к редуту, что, заняв редут, долгое время не могли даже дать сигнала о занятии ими неприятельской позиции; по крайней мере горнист, прибежавший в числе первых 15 человек в редут, тщетно подносил рожок к своим губам, издавая одни лишь бессмысленные звуки и не владея дыханием.

Занятие орлиного гнезда, обстреливавшего ущелье Искера, дало возможность батальону Авинова подвинуться вперед по ущелью и открыть огонь из орудий по следующей горной позиции турок, господствовавшей над ущельем, а с ним и над дорогой в Этрополь. В ночь с 11-го на 12-е вызвались вновь охотники, на этот раз из батальона Авинова, занять ложементы неприятеля на следующей горе по Искеру. С этими охотниками пошли два офицера – Пищевич и Паппенгут. Но турки, наученные опытом предыдущей ночи, охраняли зорко свои позиции, и попытка овладеть горой окончилась занятием охотниками лишь нескольких близких к подошве турецких ложементов. Вместе с тем 12-го утром было получено известие о завладении нами Правицей и, следовательно, об отрезании для турок пути отступления из Этрополя на Правицу, потому и главное внимание у Этрополя направилось с утра 12-го на наш левый фланг, то есть на сторону Великолуцкого и лейб-гвардии Гренадерского полков, которые совершали обходное движение на Липен к дороге из Этрополя в Араба-Конак. Тут ключ турецкий позиции составляла гора Святой Троицы, господствовавшая над Этрополем и над дорогой через перевал Балкан на местечко Араба-Конак. Опускаю подробности мелких стычек, бывших между казаками и турками в горах, на левом нашем фланге; главное внимание было сосредоточено на горе Святой Троицы – как на ее обход, так и на бомбардировку турецких позиций на самой горе. При этом надо заметить, что позади горы Святой Троицы проходит горный кряж, обозначенный на австрийской карте названием Pades; кряж этот господствует над горой Святой Троицы, но по своей дикости и неприступности не был занят турками, полагавшими, что сама природа достаточно защищает этот кряж. Между тем туда, на этот кряж, направились усилия Великолуцкого полка и части лейб-гвардии Гренадерского. Тут первым делом следовало втащить на одну из вершин Падеса четырехфунтовые орудия, чтоб обстреливать ими гору Святой Троицы и равнину Этрополя. Ни дорог, ни сколько-нибудь сносных тропинок для подъема на вершину не было вовсе, а лошади не могли служить по обрывистым крутизнам. На выручку явился некий болгарин, начальник болгарской четы Георгий Антонов, который предложил свои услуги для подъема орудий на гору. Четыре орудия были сняты с лафетов, положены на двухколесные арбы и при помощи буйволов двинуты вверх; при этом оказалось вскоре, что ни буйволы, ни экипаж не могли подниматься по крутому склону, и потребовалась помощь людей и веревок. Снаряды доставлялись верховыми казаками в башлыках. Болгары помогали деятельно нашим солдатам тащить орудия, и 12 ноября был с Падеса открыт артиллерийский огонь по горе Святой Троицы. Турки, едва завидев наши орудия на господствующей высоте и наши батальоны, шедшие в атаку и обход горы Святой Троицы, с неимоверной быстротой очистили все горы, которые еще держали в своих руках по Искеру, зажгли свой лагерь у Этрополя и бросились бежать по направлению к Араба-Конаку из боязни быть окончательно отрезанными. Екатеринославский драгунский полк, находившийся в то время в селении Хан-Бруссен, был отправлен для преследования бегущего неприятеля и, застигнув его недалеко от перевалов, захватил у бежавших три орудия, около 300 повозок и изрубил несколько десятков человек. Кроме трех орудий, отбитых драгунами, еще два турецких орудия были подбиты и испорчены 12-го числа действием нашей артиллерии, но турки успели их увезти с собой. Число турок, оборонявших Этрополь, простиралось, по показанию болгар и захваченного в плен доктора-англичанина, до семи батальонов, из которых всего один батальон принадлежал к низаму, остальные состояли из мустахфиза. Эти семь батальонов были разбросаны по высотам гор вдоль ущелья Искера, на горе Святой Троицы и у самого города; следовательно, на каждой позиции турки находились в малом числе, хотя и были защищены угрюмой и дикой природой Балкан. Существует, между прочим, мнение у военных, что выгоды в горной войне лежат всегда на стороне наступающего, а не обороняющегося, потому, во-первых, что горы всегда обходимы, и, во-вторых, что атакующий в горах солдат легче может найти себе прикрытие за камнями и гребнями, чем на равнине.

Против этого мнения возражают, что обходящий по горам легко может быть обойден сам, если имеет энергичного противника, и что атака горных вершин, сопряженная с меньшими потерями, чем атака на равнине, сопровождается таким утомлением взбирающихся на крутизны солдат, что в рукопашном бою преимущество останется за неприятелем, сидевшим спокойно в своем ложементе и физически не утомленным. Как бы то ни было, но сию минуту мы обходили турок, не быв ими обойдены ни разу, и выбивали их охотниками из ложементов с успехом и при незначительных потерях с нашей стороны.

В результате завладения Правицами мы стали лицом к лицу с Орхание, которое с очищением турками Этрополя теряет свое значение. С падением Этрополя русские войска приблизились к перевалам через Балканы. На перевал Златицкий проходит вьючная тропа, не разработанная вовсе для колесных экипажей и потому непроходимая для артиллерии. Златицкий перевал охраняется турками посредством небольшого редута и небольшим количеством войска. Кроме Златицкого перевала есть другая дорога из Этрополя через перевалы Балкан, дорога, не помеченная на карте австрийского генерального штаба, но хорошо разработанная турками и, говорят, сильно защищенная ими в последнее время для военных целей. Дорога эта проходит на селения Буново и Мирково. Эта дорога лучшая и наиболее проходимая для артиллерии. Третья дорога через перевалы ведет из Этрополя в Араба-Конак…

Весть о занятии Этрополя достигла селения Осиково вечером 12 ноября, и генерал Гурко поспешил на следующее же утро перенести квартиру отряда из Осиково в Этрополь.

С рассветом мы двинулись за генералом по ущелью Малого Искера, между двух рядов высоко поднявшихся гор, вершины которых исчезали в беловатом тумане. По ущелью глухо ревел, прорываясь с белой пеной между камней, горный поток, по берегу которого и шла торная дорога на Этрополь. К 9 часам утра туман стал рассеиваться, и по сторонам дороги очертились вполне высокие горы с конусообразными вершинами. То были кряжи, перпендикулярно языками стоявшие к Искеру; кряжей этих было много – целые ряды вдоль ущелья, с турецкими редутами на вершинах, а по склонам обрамленные продолговатыми ложементами. Справа поднимался пик «орлиное гнездо», так высоко, что больно было откидывать голову и долго смотреть на него. Слева шли кряжи, обойденные Великолуцким и Гренадерским полками.

У входа в Этрополь генерал Гурко был встречен болгарами, вышедшими к нему навстречу с хоругвями, крестом и хлебом-солью. Поздоровавшись с ними, Гурко проехал прямо в церковь Святого Михаила, чтоб отслужить там благодарственный молебен за дарование победы над врагом.

Небольшая, но чисто и хорошо отделанная церковь наполнилась вся свитой генерала и толпой болгар; иконостас церкви был изукрашен красивой резьбой по дереву, образа на иконостасе блестели еще свежими красками; на всем лежала печать заботливости и чествования храма Божия. Генерал приложился к образам и стал в ожидании появления священника. Но священника не было. На вопрос Гурко, где же священнослужитель, оказалось, что турки, уходя вчера из города, увели с собой силой всех болгарских священников, числом четырех, увели 15 лучших и богатейших граждан и нескольких из наиболее красивых женщин и девушек. Болгары стояли в церкви, понурив головы и печально посматривая на иконостас, иные усиленно крестились. Генерал Гурко велел передать им через своего переводчика Хранова, что русский царь избавил их ныне от притеснителей веры и врагов и что завтра русский священник отслужит им здесь божественную литургию. Болгары одобрительным шепотом отвечали на это, но вид их был до того жалок, и эта церковь, лишенная священника, словно тело без души, производила на всех такое грустное впечатление, что у многих навернулись слезы. Гурко был видимо взволнован и, усиливаясь не выказать волнения, обратился к болгарам со словами: «Молитесь Богу о даровании побед русскому оружию!».

– Никто, как Бог! – прибавил он как-то торжественно в утешение болгарам и быстрыми шагами вышел из церкви.

Сегодня была отслужена в церкви Святого Михаила божественная литургия с хором певчих-солдат и в присутствии начальников частей генерала Гурко, графа Шувалова, принца Ольденбургского, генералов Рауха, Дандевиля и других. Литургия заключилась благодарственным молебном и молитвой «Тебя Бога хвалим!».

P. S. Один из уведенных из Этрополя турками священников воротился сегодня из плена, успев спастись от турок бегством. Священник этот показывает, что едва русские войска стали приближаться к Балканам, завладев Врацей, Осиковым и произведя демонстрации в горах, мирное турецкое население Этрополя обратилось в беспорядочное бегство в направлении Софии. При этом губернатор Этрополя Назиф-эфенди, призвав к себе лучших болгар-граждан города, уговаривал их бежать вместе с турецким населением и побудить к бегству всех остальных болгар – жителей Этрополя; губернатор обещал даже озаботиться доставкой телег для облегчения бегства болгарам. Целью подобного подстрекательства болгар было желание губернатора и военных властей показать русским несочувствие болгар к России и их преданность туркам. Назиф-эфенди клялся болгарам, что едва русские вступят в Этрополь, они перережут и переколют всех болгар. Но когда болгары объявили туркам наотрез, что никуда не пойдут от своих домов и своих церквей, то Назиф-эфенди назвал их друзьями русских, шпионами и, следовательно, открытыми врагами турок, он приказал схватить 15 лучших граждан, всех священников, девушек и женщин из более богатых болгарских семейств в качестве заложников, говоря: «Посмотрю я теперь, как вы не пойдете за своими вожаками? А если не пойдете, то я прикажу дорогой переколоть всех заложников». Схваченных таким образом болгар привели в Орхание, где священников поместили всех четырех вместе: с остальными же пленными рассказчику неизвестно, как поступили. В Орхание в особенности сильно бесчинствовали черкесы: они грабили болгарские дома, резали женщин, детей, поджигали болгарские кварталы города, поощряемые Шефкет-пашой, присутствовавшим лично при этих бесчинствах. Поведение черкесов было до того возмутительно, что даже другие паши стали уговаривать Шефкет-пашу обуздать свою дикую кавалерию, но Шефкет-паша объявил другим пашам, что считает болгар шпионами, врагами турок и полагает поэтому всякое зверство над болгарами вполне дозволенным. Между Шефкет-пашой и остальными начальниками частей турецкого войска в Орхание существовала издавна уже некоторая рознь, и паши, придравшись к необузданному поведению черкесов, послали в Константинополь донос на Шефкета о том, что он распустил турецкое войско; это и было якобы причиной смены Шефкет-паши и его отзыва в Константинополь. В Орхание турки не ждали наступления русского войска, и потому мирное турецкое население города до последней минуты, то есть до атаки Правицы, оставалось спокойно в своих домах. Зато едва раздались первые пушечные выстрелы из русских орудий в горах, окрестных к Правице, мирные турки обратились в такое поспешное бегство, что в Клиссуре (из Орхание во Врачешти) столпились масса телег, гурты скота, занявшие собой все узкое ущелье. Вновь прибывающие толпы турок, видя дорогу загроможденной и боясь наступлению русских, начали сталкивать в пропасть телеги и скот; у прибывших завязалась наконец междоусобная драка в ущелье, в которой до 50 человек мирных турок были убиты своими же согражданами. Во время этого переполоха в городе и в ущелье священники успели спастись бегством, и один из них, именно передавший все вышесказанное, вернулся сегодня благополучно в Этрополь.

 

Наши позиции на Балканах: Златицкий перевал

Очистив Этрополь, турки отступили на хребет Балкан, обозначенный на карте австрийского генерального штаба именем Strigla-Balkan, и заняли перевал через этот хребет на горе Шандорник. Они возвели на этой горе семь редутов, сообщаясь из них по вьючной тропе со своим ближайшим операционным базисом, находящимся по ту сторону перевала, – Араба-Конаком. Вместе с тем они укрепили ложементами другой перевал через горы на хребте Златицкого Балкана (Statica-Balkan) и наконец в Орхание заперли рядом укреплений путь по шоссе на Араба-Конак и Софию. Из трех названных перевалов самым лучшим и единственно торным путем остается, без сомнения, тот путь, который проходит по шоссе на Орхание и из Орхание ущельем через Врачешти на Араба-Конак и Софию. Ибо, что касается остальных двух перевалов, то через Шандорник проходит обыкновенная вьючная тропа, а на хребте Златицкого Балкана идет еле видная горная тропинка, тяжелая и трудная даже для вьюка.

По завладении Этрополем генерал Гурко двинул вверенный ему отряд на перевалы Балкан тремя колоннами, направляя одну на Орхание (Московский полк и гвардейскую стрелковую бригаду под начальством генерал-майора Эллиса), другую – на гору Шандорник (два отряда генерала Рауха, лейб-гвардии Семеновский и лейб-гвардии Финляндский полки, и генерала Дандевиля – Великолуцкий, Псковский и лейб-гвардии Измайловский) и третью – на Златицкий Балкан (лейб-гвардии Гренадерский полк и Донская казачья бригада под начальством генерал-майора Курнакова). В настоящую минуту положение дел на перевалах таково: на горе Шандорник отряды генералов Рауха и Дандевиля осаждают турецкие редуты, расположенные на вершине горы вдоль ее гребня; в Орхание турки, испуганные наступлением русских войск на Стриглинский Балкан и боясь быть обойденными с горы Шандорника и отрезанными от Араба-Конака, бегут из Орхание на шоссе в Араба-Конак. Московский полк и кавалерия преследуют их по ущелью; на Златицком перевале отряд Курнакова выбил вчера турок из ложементов и занял перевал.

Я только что вернулся со Златицкого хребта, куда ездил в надежде увидеть самую атаку, предположенную на вчерашний день. Занятие перевала произошло между тем следующим образом. Несколько дней тому назад, если не ошибаюсь, числа 15-го, генерал Гурко, узнав от болгар о том, что турки охраняют Златицкий хребет лишь небольшой пехотной цепью, отправил роту Великолуцкого полка, с тем чтобы прогнать с перевала турецкий пикет и занять перевал на Златицком Балкане нашей пехотной цепью. В ущелье, по которому отправилась 15-го числа рота Великолуцкого полка, солдаты встретили по дороге верстах в шести от Этрополя трех конных башибузуков, взбиравшихся медленным шагом по горной тропинке. «Едут они, – рассказывал мне офицер Великолуцкого полка, – такие довольные собой, болтают ногами и голосят во все горло «ля, ля, иль, ля, ля!». Куда, думают, забраться сюда русским, когда здесь на каждом шагу сам черт себе ногу переломит; едут себе, а нас за поворотом тропинки и не примечают. Как я услыхал их голоса, скомандовал солдатам прилечь; улучим минуту – ну, ребята, говорю, залпом! Шарахнули мы по ним; они с коней долой да как пустятся бежать во все стороны, словно зайцы – в кусты да за каменья. Мы кинулись ловить их лошадей, которые оказались все три ранеными, да и хозяева-то их, надо полагать, недалеко ушли. Лошадей забрали с собой и двинулись дальше». Подвигаясь далее, рота дошла до турецкого блокгауза или караулки, расположенной у самого подъема на перевал и обстреливающей часть ущелья. В блокгаузе сидели человек 20 турок, которые, завидя приближение русских солдат, дали по ним несколько выстрелов и убежали по тропинке, ведущей на перевал. Преследуя этих бежавших турок, рота стала подниматься на высоту Златицкого Балкана, но с версту не доходя перевала была встречена оттуда таким сильным ружейным огнем, что принуждена была отступить снова вниз, потеряв двух человек ранеными, и, отступая, заняла блокгауз, где и оставалась до вчерашнего дня, ограничиваясь только высылкой охотников для перестрелки с турками. Вчера, 17 ноября, отправлен был генералом Гурко целый отряд для завладения Златицким перевалом посредством атаки, отряд, состоящий из лейб-гвардии Гренадерского полка и нескольких сотен казаков под начальством генерал-майора Курнакова. Отряд должен был выступить из Этрополя 17 ноября, причем стрелковый батальон Гренадерского полка вышел в 3 часа ночи, а остальные части отряда в 11 часов утра.

Я выехал из Этрополя около полудня и обогнал вскоре три батальона лейб-гвардии Гренадерского полка, начинавшие только втягиваться в узкое ущелье. Тропинка на хребет Златицкого Балкана проходит по течению Малого Искера к его истокам, составляя продолжение дороги из Осикова в Этрополь. У Этрополя Искер переходит в небольшую равнину, на которой и лежит самый город, и затем ущелье снова суживается, образуя как бы коридор, извивающийся между лесистыми шапками горных вершин. Небольшой ручей ревет и бежит каскадами по неровному, наподобие лестницы, ложу, а сбоку ручья вьется маленькая тропинка, плотно прижимаясь к скалистым высотам. Куда ни глянешь, повсюду огромные камни да сплошные массы высокого и густого леса. Тонкий слой снега уже лежит на лесистых склонах вершин; самая тропинка есть не более как груда камней, торчащих острыми углами по всем направлениям между скалой с одной стороны и обрывом к ручью с другой. Тропинка до того узка, что местами двоим ни проехать, ни пройти нельзя, а ехать по ней верхом – чистое наказание: лошадь застревает ногами между камней, ежеминутно спотыкается, обрывается ногой в кручу ручья, словом, безопаснее идти пешком и тащить лошадь за собой в поводу. Отъехав версты две по ущелью, я услыхал первые выстрелы, стукавшие где-то невдалеке, на одной из лесистых шапок, на которой именно – определить было трудно, так как этих шапок виднелось много кругом, одна за другой, то выглядывавшие, то прятавшиеся друг за другом, а эхо гор приближало звуки и обманывало слух. Кроме торчавших со всех сторон лесистых шапок, серенького неба, бурливого ручья да впереди нескольких сажен тропинки, постоянно извивавшейся, ничего не было видно кругом. Прошел еще час медленного, тяжелого пути; перестрелка то стихала, то вновь разгоралась до сильной трескотни; вот наконец прошуршала где-то в деревьях пуля, другая ударилась у ручья о камень – турецкие пули хватают далеко, вот и выглянула наконец краем черепичной кровли караулка из-за поворота тропинки. Тут ущелье немного расширяется и образует небольшую равнину; на этой равнине выстроен турками из камня блокгауз с узкими амбразурами вместо окошек. У блокгауза стоят кучей казачьи лошади; казаки тут же в сторонке пытаются развести на жидкой грязи костер, но без малейшего успеха. Стоят подалее ружья в козлах, и около них несколько солдат-гренадер хлопают зашедшимися от стужи руками. Резкий, пронизывающий ветер несется с гребня хребта и загоняет солдат внутрь блокгауза. Внутренность караулки полна народом; там, на земляном полу горит костер и наполняет всю комнату дымом и смрадом. Солдаты обступили костер, поддерживая в нем яркий огонь и греясь около него руками и ногами. Офицер, командир роты, остававшейся в резерве у блокгауза, сидя на барабане между солдат у костра, пьет чай, усиленно щурится от дыма и слушает донесение только что прибывшего с перевала солдата-гренадера. Оказывается, что стрелковый батальон лейб-гвардии Гренадерского полка, выступив в 3 часа ночи из Этрополя, пришел к 9 часам к караулке и направился оттуда на неприятеля тремя колоннами: правой и левой заходя по окрестным вершинам во фланги перевала, а средней наступая во фронт. Турки встретили среднюю колонну довольно частым ружейным огнем, но едва увидели заходившие на них с боков другие две колонны, бросились бежать с перевала, спускаясь ущельем в долину по ту сторону перевала.

– Как завидел наших на флангах, – докладывал офицеру вестовой, – тут он как вот бешеный заметался по редуту-то, и побежал, и побежал.

Раненых, по словам вестового, за весь день ни одного у нас не было, так как наступавшие солдаты находили на каждом шагу отличные прикрытия от пуль за каменьями. Но в опровержение слов рассказчика притащился в караулку, как раз на эти слова, один солдат, с трудом опиравшийся на ружье: он держал на весу левую ногу, лицо его было сине от холода и сырости, а на конце сапога виднелось большое красное пятно.

– Либо камнем, либо пулей, кто его разберет, – обратился раненый к товарищам, взявшим его под руки и помогавшим опуститься на пол.

– Тащи, тащи, не бойсь! – продолжал он, обращаясь к санитару, бережно снимавшему с него сапог. – Тащи! Не больно! – прибавил он еще раз, немного крякнув от боли.

У раненого оказалась оторванной часть мизинца на левой ноге, и это был, кажется, единственный раненый в деле завладения Златицким перевалом.

Часам к пяти вечера показались в ущелье остальные батальоны Гренадерского полка, и с ними подъехали к караулке генерал Курнаков и полковник Любовицкий. Узнав о завладении перевалом, Курнаков и Любовицкий немедля двинулись туда верхом, поднимаясь по крутой и скользкой тропинке на одну из лесистых шапок Балкана. До перевала было версты две приблизительно, и через полчаса пути мы из лесу выехали на длинную и узкую площадку, совсем обледеневшую, на которой дул сильный ветер, кружа в воздухе порошинки снега. Мы были на самой высокой точке Златицкого Балкана; небо было туманное, внизу под нами также густой туман лежал над ущельем и долиной по ту сторону перевала; только полукругами расположенные там и сям на одной высоте с нами горные гребни выделялись над туманом одинокими островами. Сзади нас быстро неслось густое облако, через минуту оно налетело на перевал, закутало нас словно густым белым паром, до того густым, что я не мог разглядеть фигуру в двух шагах от меня стоявшего полковника Любовицкого; через минуту облачко пронеслось далее, и очертилось снова перед нами несколько горных гребней, словно плавучих островов в широком туманном пространстве. Остальное было только небо, туман да холодный ветер, круживший порошинки снега. Что должен чувствовать здесь, подумалось мне, солдат, вставший сегодня в три часа ночи, сделавший по еле проходимой горной тропе 12 с лишком верст, полезший затем в огонь на этот обледенелый холм и принужденный заночевать здесь на холоде высоко под небом, где царят на просторе лишь природные космические силы? Я пристально стал вглядываться в группы солдат, завернутых в шинели и башлыки и теснившихся у костров, пылавших на дне турецких ложементов. Одни из солдат лежали у костра, безучастно глядя на огонь, другие стояли молча, греясь, третьи кипятили в манерках воду, бросая в нее сухари.

– Солдат в эту минуту, кроме сильного физического утомления, доходящего до одеревенения, ничего не чувствует, – обратился ко мне полковник Любовицкий, как бы отвечая на мою мысль. – Всякая чувствительность должна тут притупиться.

Казаки между тем донесли Курнакову и Любовицкому, что отступивший неприятель занял выход из ущелья по ту сторону перевала и поставил два орудия для обстреливания ущелья, что спуститься, следовательно, в долину, можно только с боем. Кроме того, в селениях, лежащих в долине, – Клиссикее и Челопеце находится до четырехсот зейбеков, а в самой Златице, по сведениям болгар, шесть таборов пехоты при шести орудиях. Курнаков и Любовицкий решили на основании этих сведений окопаться на перевале в ожидании последующих приказаний от генерала Гурко и занять пока пехотной цепью окрестные вершины, чтобы наблюдать всесторонне за долиной Златицы и вместе с тем предупредить туркам возможность обходного движения по горам. Любовицкий оставался на перевале до поздней ночи, отдавая приказания и лично проверяя исполнение их; он ходил сам в темноте на ближайшие высоты и объяснял людям, на что они должны обращать главное наблюдательное внимание. Я с удивлением глядел на этого худого, страдающего ранами полковника, на неисчерпаемую энергию человека, носящего две не закрывшиеся еще раны, полученные под Горним Дубником, и с рукой, опухшей от контузии. Не видя конца этим распоряжениям и приказаниям и спасаясь от холода, я спустился кое-как в темноте по скользкой тропинке снова к караулке, где, дождавшись утра, направился сегодня с рассветом назад в Этрополь, чтобы не опоздать к делу на перевале Стриглова Балкана на горе Шандорник.

До настоящей минуты все, что произошло на перевале Стриглова хребта, сводится к следующим общим чертам: турки заняли гребень одной из гор Стриглова хребта, именно гребень горы Шандорник, по которой проходит вьючная дорога на Араба-Конак. На гребне Шандорник турки возвели семь редутов, снабдив их орудиями и неизвестно до точности, каким количеством войска. С этой горы турки находятся в непосредственном сообщении со своим главным операционным базисом в Балканах – Араба-Конаком, лежащим на Софийском шоссе по ту сторону перевалов. Следовательно, осаждая Шандорник, русские войска борются с передовой позицией Араба-Конакских укреплений, преграждающих торную дорогу в Софию. Осада Шандорника началась уже три дня тому назад, причем главное внимание было обращено на то, чтобы громить неприятельские редуты артиллерийским огнем, избегая атаки, приводящей, быть может, к более скорому решению дела, но сопряженной всегда и с бо́льшими потерями в людях. Но чтобы громить неприятеля артиллерией, необходимо было втащить орудия на окрестные к Шандорнику высоты по горным тропинкам и по склонам гор, лишенных всяких тропинок. Три дня кряду, вплоть до настоящей минуты, ушли на втаскивание девятифунтовых орудий на окрестные Шандорнику высоты, причем втащены уже два девятифунтовых орудия и четыре четырехфунтовых. Генерал Гурко, с утра до вечера проводящий время на позициях и присутствующий лично при работах подъема орудий, высказал сегодня надежду, что к рассвету завтрашнего дня будут поставлены на командующую высоту против Шандорника 12 девятифунтовых орудий, из которых шесть будут стрелять по редутам Шандорника, а другие шесть – по Араба-Конаку, куда снаряды могут долетать с высоты нашего правого фланга. Между прочим, в течение последних трех дней, употребленных на занятие позиций для артиллерии, успели произойти на горе Шандорник два пехотных дела: первое – 15 ноября, а второе – вчера, 17-го. Первое дело находилось в непосредственной связи с подъемом орудий и разыгралось на нашем правом фланге, именно на высоте, избранной генералом Гурко для постановки девятифунтовых орудий. Высота эта находится почти на одном уровне с гребнем, занятым турками, и составляет как бы его продолжение или крайнюю вершину того же Шандорника, вправо от неприятельских позиций. Вначале турки оставили эту вершину без внимания, и утром 15 ноября она была занята двумя ротами Великолуцкого полка. Между тем 15 же числа был предпринят подъем на эту вершину двух девятифунтовок, и турки, едва заметили из своих редутов наши притязания на вершину, выбежали из редутов в большом числе и набросились на две роты Великолуцкого полка, принудив их отступить после непродолжительного боя. Генерал Дандевиль выслал немедля в подкрепление против неприятеля целый батальон, шедший в прикрытие при двух орудиях, и вместе с тем послал на бивак с приказанием выслать к нему еще один батальон Великолуцкого полка. Батальон, оставив орудия под прикрытием двух рот, двинулся на вершину, только что отбитую у нас турками, и после короткой перестрелки обратил неприятеля в бегство и, в свою очередь, снова занял вершину. Турки отступили поспешно к своим редутам, бросив на месте много лопат, кирок и ломов, не имея достаточного времени употребить их в дело, дабы окопаться против нас на вершине. В настоящую минуту на этой вершине уже стоят два наших девятифунтовых орудия, а к завтрашнему будут подтянуты туда еще десять орудий того же калибра. Другое пехотное дело произошло на левой нашей позиции совершенно случайным образом, само собой, без всякого приказания с чьей-либо стороны, именно: две роты Псковского полка, составлявшие аванпостную цепь вблизи неприятельских укреплений на Шандорнике, заметив какое-то движение в ближайшем к нам турецком редуте, приняли это движение за отступление турок из редута и кинулись занимать турецкую позицию. Они добежали благополучно до рва, ворвались в редут и наскочили там на турок, не думавших вовсе об отступлении из редута. Но солдаты Псковского полка появились среди турок с криками «ура!» до того неожиданно, что турки без сопротивления обратились в бегство, спасаясь в следующие укрепления. Солдаты, занявшие редут, рассказывали между прочим, что видели будто бы собственными глазами, как навстречу бежавшим туркам вышел какой-то офицер турецкий, надо полагать – сам паша, и выстрелил по ним два раза из пистолета, а потом, вынув саблю, зарубил троих турок насмерть; остальных же криками и угрозами принудил повернуть назад к только что покинутой ими позиции. На помощь этим туркам вышли еще турки из других укреплений, и две роты Псковского полка не могли держаться долго против массы наступавшего неприятеля. Все это произошло так быстро, что с нашей стороны не успели подойти подкрепления, и псковцы после упорного сопротивления отступили из редута, оставив там своих раненых. Турки не преследовали наших, но, найдя в редуте русских раненых, набросились на них и, разрубив их на части, кидали частями тел вслед отступавшим псковцам. Тут летели из редута вслед за псковцами головы, руки, ноги изрезанных наших раненых. Двинутые на помощь к двум ротам Псковского полка два батальона лейб-гвардии Измайловского не успели прийти вовремя, и дело было уже окончено без них. Потеря в обоих пехотных делах, не считая убитых, цифра которых еще не приведена в известность, раненых в Великолуцком полку 105, а во Псковском 66, причем большой процент ранений приходится на долю левой руки.

Появление русских войск на высотах, окрестных к Шандорнику, заставило турок покинуть линию Орхание – Араба-Конак и сосредоточить сопротивление на линии Шандорник – Араба-Конак; Орхание ныне очищено от неприятеля, вероятно, опасавшегося, чтобы русские с окрестных Шандорнику высот не зашли к Орхание в тыл, отрезав гарнизон Орхание от Араба-Конака.

Таково в общих чертах положение дел в настоящую минуту на перевалах Балкан.

 

Позиции генерала Рауха и генерала Дандевиля

Укрепленный турками перевал Балкан на горе Шандорник (хребет Strigla Balkan) осаждается с двух сторон русскими силами, занимающими против неприятеля две позиции, известные под именем позиций генералов Рауха и Дандевиля. Дорога к ним из Этрополя проходит по ущелью до бивака Екатеринославского драгунского полка, где она сворачивает в гору и разделяется на два пути: один, правее, поднимается к генералу Дандевилю, другой, левее, – к генералу Рауху. Оба пути пролегают по крутой горе, поросшей сплошным и высоким лесом, за которым не видать ни своего, ни неприятельского лагеря; только выползающий местами между вершинами деревьев и стелящийся над ними синеватый дым указывает на место, где расположены на горе наши войска. Судя по дыму, кажется на вид, что до позиций наших совсем недалеко, но на деле до генерала Дандевиля верст восемь тяжелого пути в гору, а до генерала Рауха верст около шести. В лесу между тем на дороге к генералу Дандевилю слышатся громкие крики, понукания, гогот, усиленный эхом гор и лесной чащи: там поднимают вверх по круче два девятифунтовых орудия. Шесть пар волов в ярмах запряжены попарно, гуськом к передку орудия; у каждого вола по болгарину с палкой, которой он пихает вола в живот и в спину, издавая при этом пронзительные крики на всевозможные тоны и лады. От передней пары волов тянется длинный канат, за который взялись наши солдаты вперемешку с болгарами, и, нагнувшись, тоже тянут вперед, помогая волам; но канат еще слишком короток по числу помощников. Уцепившись за край каната, два болгарина подали руки двум финляндцам, которые, в свою очередь, протянули свои руки вперед, и за них ухватились еще двое, составляя таким образом живую цепь человек из тридцати – продолжение каната. Самого орудия и не видать вовсе, оно исчезает за кучей людей, облепивших его со всех сторон и с натугой подвигающих его: человек по шести уцепились за колеса, надавливая руками и ногами на спицы; толпа болгар и солдат навалилась на самую пушку; словно густой муравейник, из людей галдящих, понукающих друг друга криками «го, го, го!», где за общим гвалтом не различишь отдельных голосов. Пять минут отдыха.

– Эй! дубинушку, – кричит кто-то из толпы, – ходчей пойдет! Затягивай!

Худенький, маленький солдат начинает выводить тонким голосом:

– Эй, дубинушка, ухнем!

– Эй, зеленая, сама пойдет! – подхватывают хором остальные, наваливаясь снова на орудие.

– Го! Го! Го! – кричат передние.

– Ну, ну, ну, матушка! – кричат задние, и песня пропадает за поднявшимся общим гвалтом.

Орудие между тем подвигается вперед, с медленностью черепахи, по липкой и густой грязи, покрывающей неширокую каменистую тропу, круто идущую в гору. Из грязи торчат по дороге камни, то острыми углами, то большими гладкими поверхностями преграждая дорогу. Обойти эти камни некуда, надо тащить орудие через них, местами через толстые корни деревьев, пересекших тропу целой сетью разветвлений. Работа тяжелая, медленная, по которой дай Бог в час сделать четверть версты пути, да сколько времени еще надо потратить на отдых. А время в обрез! Гигантский труд, своего рода война мышцами и мускулами, открытый бой физических усилий с Балканскими горами. 14 орудий уже втащены таким порядком на позицию Дандевиля и 14 – на позицию Рауха. Снаряды доставляются на лошадях, навьюченных мешками и ящиками.

Генерал Гурко полагал в течение одного дня поднять все орудия на горы, но на деле потребовалось целых трое суток непрерывной работы днем и ночью для исполнения этого гигантского предприятия.

Холодный ветер между тем ходит по лесу и шумит между вершинами высоких оголенных деревьев; он несется с обледенелых горных гребней, бросаясь в лицо то мелкими брызгами дождя, то порошинками снега. Пронизывающая сырость лежит в воздухе и пробирается к телу. Солдаты тянутся в гору, с трудом выворачивая ноги из липкой грязи. У солдата, начиная с ног, все покрыто грязью, шинель, самое лицо забрызганы вплоть до шапки и башлыка. Тяжела с ружьем простая ходьба по этим горам, не говоря уже о подъеме орудий. Мне говорили, что трое солдат умерли на днях от физического утомления, от того, что надорвались над орудиями. Силы, одним словом, раздваиваются в Балканах для борьбы с двумя врагами – турками и природой, стоящей во всеоружии еле доступных скалистых высот и сырого зимнего времени. В особенности тяжелы для солдат длинные и темные ночи в диком лесу, где огонь от костра борется с завывающим ветром и освещает вокруг лишь мшистые подошвы деревьев да огромные покрытые мхом камни.

Проехав несколько вперед по дороге, я заметил в стороне между деревьями три рядком лежащих трупа. Они одеты были в мундиры Великолуцкого полка, мундиры были расстегнуты, и на одном из трупов на груди виднелось красные пятно; другие два были ранены в головы. Лица с открытыми глазами, с полуоткрытыми ртами и рядом белых зубов, какая-то усмешка на лицах. Вероятно, то были убитые в деле 15 ноября, когда турки наседали с теперешней позиции Дандевиля в надежде отбить у нас первые орудия, поднимавшиеся в то время по этой дороге вверх на позицию. Вероятно, не все трупы успели еще убрать с тех пор, и эти три были положены рядом, ожидая своей очереди быть преданными земле.

– Спасители наши! – раздался позади меня голос солдата-артиллериста, подошедшего тоже взглянуть на убитых. – Кабы не великолуцкие, беспременно бы нашим орудиям пропасть; такая его силища лезла; стреляет, бежит в горы; пули вот словно рой вокруг так и жужжат. Великолуцкие две роты; резервы не подошли еще; великолуцкие супротив него побежали как есть навстречу: вот тут на горе и задержали, пока весь батальон стал наступать. Царство небесное, – проговорил солдат, еще раз взглянув на трупы, – и помянуть тут некому! – прибавил он.

– Не бось, не забудут! – сказал другой подошедший солдат Финляндского полка. – Коли убьют, – продолжал он, – по всей Рассейской Европе, по всем церквам поминать станут.

Узнав от солдат, что генерал Гурко только что проехал на позицию генерала Рауха, я направился туда, спустившись сначала с горы до бивака екатеринославских драгун и оттуда снова поднимаясь в гору по дороге, забиравшей влево от бивака. Дорога эта до настоящей минуты была еле заметной тропой, проходившей по руслу ручья, протекавшего с гор в дождливую пору. Теперь, когда по ней царит беспрестанное движение, провезено 14 орудий, прошли войска, тропинка обратилась в широкую дорогу, покрытую жидкой грязью, перемешанной пополам с крупными и мелкими каменьями. Недавно еще снег лежал тут повсюду, и на тропе, и в лесу, но несколько сырых дней растопили снег и размягчили почву. Подъем по дороге чрезвычайно крутой и трудный: лошадь уходит ногами в жидкую грязь и на дне ее хрустит подковами по камню, зацепляясь шипами за острые гребни камней, скользя, ежеминутно спотыкаясь. Навстречу с горы спускается по сторонам дороги серая масса солдат, эта масса течет, течет без конца в однообразных серых шинелях с однообразной позой ружья. По мундиру судя, спускаются с горы преображенцы.

– Куда это вы ведете вашу часть? – любопытствую я у офицера, проходящего мимо.

– Нас посылают на Софийское шоссе к графу Шувалову: тут два батальона лейб-гвардии Преображенского полка; два других батальона остаются на позиции генерала Рауха. Там у Шувалова завязалось, кажется, серьезное дело. Целое утро слышана была горячая перестрелка.

Граф Шувалов, надо заметить, назначен генералом Гурко командовать отрядом на нашем правом фланге; задача его – вести по Софийскому шоссе со стороны Орхание наступление на Араба-Конак и вместе с тем охранять правый фланг наших войск на Балканах.

Далее по дороге вверх тянутся вереницы ослов, лошадей, тяжело нагруженных мешками с сухарями, патронами, манерками с водой. Боевые и продовольственные припасы приходится доставлять снизу из Этрополя на позицию генерала Рауха.

На одной из площадок между деревьями расположено несколько палаток, много лошадей, стоит кавалерийский пост – это этапный пункт по дороге к генералу Рауху. Тут меняют усталых коней, чтобы скорее доставлять снаряды наверх и быстрее перевозить сверху донесения в Этрополь к генералу Гурко. У самой дороги сидит верхом на деревянном ящике офицер-драгун с куском хлеба в одной руке и с куском мяса в другой.

– Дайте лошади вздохнуть, – обращается он ко мне, – закусить не хотите ли?

Я слезаю с лошади, присаживаюсь к драгуну, который начинает рассказывать длинную историю о том, как драгуны по самой этой тропе гнали отступавших из Этрополя турок. Рассказ не лишен хвастливости, так как из него оказывается, что шесть человек охотников из спешившихся драгун преследовали три табора турок. Рассказчик, конечно, был в числе шестерых. Преследование происходило ночью, и неприятель предполагал, что большие силы гонятся по его пятам. Турки бросали по дороге свой обоз и все отступали. Только когда драгуны увидали, что у неприятеля впереди есть три орудия, тогда дали знать остальным драгунам, стоявшим у подошвы горы; прибыл тогда целый эскадрон драгун на помощь, который и завладел орудиями.

– Паника турок, – продолжает рассказчик, – была до того велика, что неприятель не решился даже попытаться отбить у нас свои орудия, которые всю ночь стояли в виду турецких редутов, куда спрятались бежавшие турки.

– А в редут вы пытались ворваться?

– Как же, пытались, но были встречены оттуда таким огнем, что командир наш решил не терять людей напрасно и не раздражать турок, имея уже в руках такую добычу, как три орудия.

По сторонам дороги действительно много брошенных турецких ящиков с патронами и изломанных телег, местами были рассыпаны на земле снаряды горных орудий. По дороге попадалась также часто падаль заморенных коней и волов.

Поднявшись еще версты две кверху, я увидал расположенный по склону горы биваком лейб-гвардии Семеновский полк: множество палаток между деревьями, офицеры и солдаты собраны кучей – сегодня у семеновцев полковой праздник и вместе раздача наград за дело у селения Правец. Генерал Гурко поздравляет их и с праздником, и с наградами. Густое, повторенное несколько раз эхом ура раздается в лесу; еще раз громкое ура, и раздирающий воздух пронзительный шип наполовину со свистом и звук «бамм» около полка разорвавшейся гранаты.

– Подлецы! Как метко стреляют, это они на голоса пустили! – говорят между тем офицеры. Третий раз еще более густое ура разносится и гудит по лесу на поздравление генерала Гурко.

– И часто к вам залетают? – спрашиваю я у одного из офицеров.

– Бывает, – отвечал он. – Представьте себе, сегодня одна граната влетела на кухню как раз в миску с супом, разорвалась и никого не задела. Совсем без супу остались.

От семеновцев и не видать еще за деревьями неприятельской позиции; для этого надо подняться еще с четверть версты в гору на нашу батарею. Наша батарея из восьми орудий расположена в лесу на высшей точке горы и стреляет по неприятелю снизу вверх. Неприятельская позиция господствует над нашей со стороны генерала Рауха и находится от нашей батареи на расстоянии 650 сажен, по крайней мере таков прицельный выстрел наших орудий. Позиция неприятеля представляется здесь горой, вершина которой поднялась над нами: гора эта также вся поросла лесом, только гребень лысый, и кажется желтым пятном, местами покрытым другими – белыми пятнами снега. Всего гребня нам не видно, так как мы стоим близко к неприятельской горе и смотрим на ее вершину снизу вверх. Мы видим поэтому только часть лысины, обращенную к нам, точно также нам не видно всех редутов, настроенных неприятелем; видна только одна стена редута, так сказать, его профиль. За эту стену мы направляем наши снаряды. Из стены на нас стреляют, в свою очередь, три орудия неприятеля.

Едва генерал Гурко, поздравив семеновцев, вошел на батарею, он приказал не в очередь (так как на батареях соблюдается известный порядок стрельбы) открыть по неприятелю огонь залпами изо всех орудий. Раздалась команда «к орудиям!». Восемь выстрелов слились в один оглушающий звук, и через секунду с неприятельской горы долетел гул от разрыва наших снарядов. Залпом с нашей батареи был дан как бы сигнал к открытию огня с других батарей. С позиции генерала Дандевиля понеслись к туркам 16 гранат, а над нашими головами летели снаряды из шести орудий, расположенных позади нас двух батарей Ильина и Ореуса на более высоких гребнях той же Рауховской позиции и потому стрелявших в турецкий редут через наши головы. Турки стали тотчас же отвечать из своих трех орудий, и вот поднялся в лесу целый ад шипящих, свистящих и воющих звуков, удесятеряемых эхом леса и гор.

– Своя! Чужая! – спорили двое офицеров, слушая полет гранат над головами.

– Чужая! – с уверенностью прибавил один из них, когда в пяти шагах граната разломала в щепы какой-то ящик и забрызгала землей говоривших.

Генерал Гурко с биноклем в руках переходил ежеминутно с места на место, выбирая пункт, с которого было бы лучше видеть действия наших снарядов. Но кроме белых дымков над лысиной неприятельской горы и над профилем редута, ничего видно не было. (С позиции генерала Рауха стреляют только шрапнелями; с позиции генерала Дандевиля только гранатами.) Сколько за этой стеной редута турок, попадают ли в них наши снаряды – все это, глядя на неприятельскую позицию снизу вверх, нельзя было определить.

– К семеновцам пошла! – говорил меж тем какой-то фейерверкер, определяя полет неприятельского снаряда.

– Говядину у них отобьет, – острил на это наводчик орудия, намекая на разбитую у семеновцев поутру миску с супом.

– Куда это вы? – спрашиваю я знакомого офицера, поспешно взбирающегося на седло.

– К генералу Дандевилю посылают кратчайшим путем, – отвечал он, – а знаете, этот кратчайший путь все время идет опушкой леса на виду у турок. Вчера по генералу Гурко, когда он переезжал отсюда к генералу Дандевилю по этому пути, турки выпустили 15 гранат; они ложились то впереди, то позади генерала всю дорогу; они каждого всадника провожают так. Брр! – прибавил он, пришпоривая лошадь и исчезая за деревьями.

– Три дня ваше высочество не умывался, не раздевался, – говорил, обращаясь к принцу Ольденбургскому генерал Раух, сильно похудевший и пожелтевший в последние дни.

Генерал Гурко, простояв около двух часов на батарее, потребовал коня, чтобы вернуться в Этрополь до наступления темноты. Офицеры Семеновского полка, когда генерал проехал мимо них, умоляющим голосом обращались к свите генерала:

– Ради Бога! Если нам письма есть в штабе, присылайте сейчас же их сюда. На этом Иерихоне (так называли они свою гору!) письма – единственное утешение.

Вообще говоря, позиция генерала Рауха расположена весьма невыгодно сравнительно с неприятельской, находясь значительно ниже неприятеля, который каждую данную минуту может обсыпать ее пулями сверху. Кроме того, с Рауховской позиции, за исключением одной стены турецкого редута, торчащей над головой, из-за деревьев не видать ничего более; так что все назначения позиции генерала Рауха сводятся к тому, чтобы тревожить неприятеля артиллерийским огнем, не отдавая себе даже ясного отчета о количестве вреда, наносимого этим огнем неприятелю. Атака Шандорника со стороны генерала Рауха едва ли возможна, ибо подступ к редуту весьма крутой и продолжительный и самый редут представляется укреплением более внушительным, чем было укрепление у Горнего Дубника. В прошлом моем письме я упоминал уже, что три роты Псковского полка, составляя аванпостную цепь впереди позиции генерала Рауха, ворвались 16 ноября совершенно случайно в редут, заняли его, но не могли по своей малочисленности держаться в нем до тех пор, пока успели подойти подкрепления. Турки с того времени еще более окопались, и по сведениям, собранным из допроса пленных, они значительно усилили гарнизон Шандорника. Атака Шандорника в настоящую минуту сопряжена была бы с огромными потерями. Вообще турецкие укрепления, оберегающие перевалы Балкан и путь на Софию, очень сильны и многочисленны: их тут целая цепь, расположенная по вершинам гор. Виденный с позиции Рауха один профиль турецкого редута составляет только начало, первое кольцо продолжительной цепи укреплений, заключающейся Араба-Конаком. Эти укрепления видны и обстреливаются с других наших позиций – генерала Дандевиля и со стороны шоссе графа Шувалова.

Путь, ведущий на позицию генерала Дандевиля, еще более труден и недоступен, чем путь, ведущий к генералу Рауху. Это настоящая лесная трущоба на крутой горе, трущоба, в которой нога человека и животного на каждом шагу то ступает на острый камень, то уходит в грязь по самое колено. Кажется невероятным, как могли протащить тут 16 девятифунтовых орудий! Какого труда это стоило! Когда на сильном коне надо три часа времени, чтобы взобраться верхом четыре версты наиболее крутого пути в гору. Едешь тут до того медленно, что словно топчешься на одном и том же месте; одна нога лошади уперлась о камень, другая глубоко ушла в грязь, задняя нога срывается с камня и скользит, лошадь идет равновесия и качается всем телом. Невозможная дорога. Между тем по ней беспрестанно двигаются солдаты, направляющиеся то кверху, то спускающиеся вниз; лошади и ослы тащат сетки с сеном, мешки с сухарями и мясом. На каждом шагу видишь упорную, напряженную борьбу человека и животного с неприступной лесной трущобой. Вон партия болгар с усилием выворачивает ноги из грязи и камней: у каждого болгарина в руках по две палки, скрещенных на затылке, и по привешенной к этому кресту большой гранате – они несут вверх снаряды; четверо солдат конвоируют партию. Болгары переступают, согнувшись, тяжело дышат и не смотрят даже по своему обыкновению по сторонам и не кричат встречному офицеру:

– Здравствуй, братуш!

Солдаты не унывают:

– Эка, воин! – слышу я рассуждение на дороге. – В землю закопался – пуф! пуф! и все тут. Ты вполнее выходи, на-ка попробуй… – рассуждение, очевидно касающееся турка.

– Говорили тож, – раздается позади другой голос, задыхающийся от усталости, – Антрапо́ль возьмем – войне конец. Вот и Антрапо́ль взяли – все миру нет. —

– Антрапо́ль, да не этот, а тот Антрапо́ль, рассказывают, за горами, – возражает кто-то говорящему.

Чем выше поднимаешься в гору, тем хуже становится дорога; лес редеет, мало-помалу уступая место громадным камням, покрытым мохом, а на самой вершине горы нет вовсе деревьев. Это зеленый холм из топкой земли и каменьев, местами лежащих кучей, местами – одиночными каменьями. Сегодня густое облако покрывает вершину, и как назло не видать за туманом ни турецкой позиции, ни всего контура нашей. Надо близко подойти к батарее, чтоб увидать ее; батарей тут две: одна смотрит восемью орудиями в одну сторону, другая – тоже восемью в другую, но обе сегодня молчаливо глядят в туманное пространство; куда же стрелять, когда в десяти шагах от себя не отличишь человека от дерева. Зато между батареями и по склонам вершин, обращенных к неприятелю, идет усиленная работа. Под прикрытием облака солдаты роют землю, строят люнет, копают ложементы, обносят батарею валом; генерал Гурко издал приказание укрепить наши позиции так, чтобы были больше турецких неприступными.

Я направился к палатке генерала Дандевиля, расположенной на опушке леса, и застал генерала, заносившим ногу в стремя, чтоб ехать к генералу Рауху. Очень красивый собой, еще молодой на вид, с нежным румянцем на щеках, генерал Дандевиль, сидя на седле, раздавал по сторонам приказания: «Копию с секретного приказа не забудьте разослать немедленно по всем постам!.. А кроки позиций до сих пор не готовы! Как же вам не стыдно! Послать мне сюда вестового, эй народ! А генерал Краснов где? Озаботьтесь, пожалуйста, – продолжал Дандевиль, обращаясь к Краснову, – вернусь только к вечеру; все оставляю на вашем попечении. Едва туман рассеется, открыть немедля огонь…»

Генерал Краснов – старый знакомый по первому походу за Балканы. Он в отряде генерала Дандевиля командует в настоящее время кавалерийской бригадой (Екатеринославским и Астраханским драгунскими полками). По происхождению он простой казак и выслужился до генерала из простых урядников. Мы усаживаемся с ним рядом на толстое полено и протягиваем ноги к костру. Разговор начинается с воспоминаний:

– Помните, как после перевала у Далбони под Уфланли, в долине Тунджи, вы угощали генерала Гурко и штаб супом из слив? Веселое было время… Расскажите, как же вам удалось отбить у турок эту вершину?

– Калужские молодцы-с, – говорит Краснов, называя почему-то Великолуцкий полк калужцами, – вовлеклись! Поглядеть – тошмаренки: маленькие, худенькие, курносые-с, а вовлеклись! Тел двести в одном месте положили! Ужасное положение! Орудие навели да и стоим в грязи по колено, а калужские – молодцы! А-а-а! хорошее дело-с!

Так характеризует Краснов занятие настоящей позиции Дандевиля Великолуцким полком и защиту первых поднимавшихся сюда наших орудий, на которые насели было турки. Этих орудий было два, и прикрывавшие их солдаты Великолуцкого полка прозвали их «батюшкой и матушкой». Дело, по общим отзывам, было молодецкое: две роты задерживали в течение многих часов наступление турок с вершины, и затем, когда подоспел еще батальон Великолуцкого полка, наши перешли, в свою очередь, в наступление и прогнали турок с вершины, втащили туда орудия, и с этой минуты образовалась тут русская позиция против неприятельской горы Шандорника, позиция, известная ныне под именем позиции Дандевиля.

С этой позиции в ясную погоду открывается вид на все турецкие укрепления, защищающие линию Шандорник – Араба-Конак, и даже видны, говорят, вдалеке верхушки минаретов Софии. Гора Шандорник, обращенная одним фасом к Рауху, смотрит сюда другим своим фасом и другой профилью того же турецкого редута, против которого находится позиция Рауха. Но редут на горе Шандорник составляет только первое звено, начало продолжительной линии турецких укреплений. От Рауха этих укреплений не видать вовсе, ибо они тянутся, так сказать, за Шандорником, направляясь к Софийскому шоссе. Зато от Дандевиля, находящегося от Рауха значительно правее, видно, как гребень горы Шандорник извивается, то поднимаясь, то опускаясь и образуя несколько вершин. На каждой из этих вершин вплоть до Араба-Конака построено по редуту, и каждая вершина представляет сильное и неприступное укрепление. Число орудий, направленных турками с этих редутов на позицию Дандевиля, простирается от 12 до 15, причем три направлены с того же редута, с которого другие три направлены на Рауха. Дандевиль занимает вершину, над которой турки господствуют и которую обстреливают весьма метко артиллерийским огнем. Положение Дандевиля даже менее выгодно, чем положение Рауха, так как вся позиция представляется открытой местностью, которую неприятель обстреливает сверху вниз; тогда как у Рауха местность закрыта лесом, и кроме того, позиция Рауха расположена до того близко под самым неприятелем, что туркам приходится чуть ли не перпендикулярно к ней наклонять дула своих орудий, между тем как Дандевиля турки обстреливают на расстоянии 1400 сажен, и потому наклон орудий здесь более для них выгодный. Турки стреляют метко. До сей минуты даже бруствер наших батарей служил недостаточным прикрытием против турецкого огня. По крайней мере на днях оторвало гранатой голову фейерверкеру, сидевшему спокойно за бруствером, и засыпало землей офицера и несколько человек прислуги при орудиях. Рассказывают при этом, что первым из земли вылез офицер, и на вопрос, обращенный им к остальным засыпанным солдатам, вылезавшим друг за другом из земли: «Что, тебя ранило?» получал один и тот же ответ: «Не могу знать, ваше благородие; чем-то ушибло!».

Турки обстреливают у Дандевиля всю лысую вершину горы и часть обрамляющего кругом леса; орудия у них стальные, дальнобойные, но малого калибра. Обыкновенно они чередуют направление своих снарядов: один выпускают на наши батареи, другой направляют в лес, угадывая приблизительно место нахождения расположенного в лесу отряда Дандевиля. На батарее турки успели до сих пор подбить колесо одного орудия, убить одного фейерверкера и ранить двух других. Что же касается всего отряда, то, несмотря на частую перемену места солдатского бивака, убыль в нем от турецкого огня простирается от шести до восьми человек средним числом в сутки. Наших батарей на позиции Дандевиля две. Одна, восьмиорудийная, направлена на крайнюю к нам вершину Шандорника, именно на профиль того редута, по которому стреляет и Раух со своей стороны. Другая батарея действует в сторону дальнейших турецких укреплений, идущих к Араба-Конаку.

Вообще говоря, две выше описанные позиции Рауха и Дандевиля осаждают линию турецких укреплений Шандорник – Араба-Конак со стороны только Шандорника. Значительно правее этих двух позиций расположен отряд графа Шувалова, осаждающий турецкую линию со стороны Араба-Конака. Авангард этого отряда под начальством полковника Гриппенберга занял 21 ноября на Софийском шоссе командующую над Араба-Конаком высоту. Подробности этого дела так же, как и описание позиций графа Шувалова, оставляю до следующего письма, замечу только, что оба конца турецкой линии укреплений Шандорник – Араба-Конак суть решающие пункты: если турки очистят Шандорник, то в Араба-Конаке они не могут держаться долее, ибо Шандорник есть ключ всей линии со стороны Этрополя. Также, если они очистят Араба-Конак, то не могут более держаться на Шандорнике.

Если считать позицию графа Шувалова нашим правым флангом на Балканах, то левым флангом можно назвать укрепленный нами Златицкий перевал. На Златицком перевале три дня тому назад несколько рот лейб-гвардии Гренадерского полка, спустившись в долину, заняли два селения – Челопец и Клиссикиой…

 

Позиция графа Шувалова. Московская и Павловская горы

25 ноября генерал Гурко переехал со своим штабом из Этрополя в Орхание. Городок этот, расположенный в долине реки Правицы на Софийском шоссе, известен тем, что долгое время был местом ежедневных кавалерийских стычек наших разъездов с турецкими. По завладении нами Правицей турки, очистив самый город Орхание, сосредоточили свои силы на окрестных высотах, с которых господствовали над Орхание артиллерийским огнем. Поэтому русские войска не занимали города, да занимать его с военной точки зрения не представлялось пока никакой необходимости, и генерал Гурко ограничивался тем, что посылал в Орхание кавалерийские разъезды из лейб-гвардии улан, лейб-гвардии гусар и казаков Кавказской казачьей бригады для производства рекогносцировок в городе и его окрестностях. Разъезды эти встречались ежедневно на улицах Орхание с черкесами, приезжавшими сюда грабить и разорять болгарские дома себе на топливо. Происходила поэтому иногда перестрелка, иногда стычка на пиках и саблях между нашей и турецкой кавалерией, иногда же простое отступление тех, кто оказывался в меньшем числе против неприятеля. Между прочим, был случай следующего рода: да гусара, заскакав слишком вперед от своего взвода, увидали в одном из переулков Орхание несколько всадников, которых они издали приняли за наших осетин, но которые в действительности были черкесы. Всадники подпустили гусар довольно близко до себя и дали по ним залп. Гусары, заметив, что ошиблись, повернули назад своих коней, но ускакать было уж поздно: один из гусар, раненый пулей, упал с лошади и был изрублен на месте подоспевшими черкесами; другой попал со своим конем в какую-то топкую лужу, в которой завяз, и не успел поэтому уйти вовремя от черкесских шашек. Тела этих гусар были найдены на другой день на улицах Орхание раздетые догола и обезображенные от массы полученных ими сабельных ударов. Грабежи черкесов и кавалерийские стычки, происходившие часто на улицах города, отразились всего более на постройках Орхание, отразились до того, что в целом городе нельзя найти хотя бы один вполне сохранившийся дом. Генерал Гурко и многочисленный штаб его отряда принуждены помещаться в полуразрушенных зданиях, исправив их кое-как на скорую руку, подклеив, например, бумагу на окнах вместо разбитых стекол, поддерживая огонь в мангалах вместо несуществующих более печей и т. п.

Окрестные высоты были очищены турками внезапно, в ту минуту, когда русские войска занимали позиции против горы Шандорник. Турки, как известно, всего более боятся обходных движений с нашей стороны, и в данном случае они поспешили отступить из Орхание, опасаясь, чтобы мы не зашли к ним в тыл с теперешней позиции Дандевиля и не отрезали бы их от Араба-Конака. Мы, в свою очередь, подвинулись нашим правым флангом вслед за отступившим из Орхание неприятелем и заняли новые позиции на Софийском шоссе против Араба-Конакских укреплений турок. Эти позиции, равно как и позиции Рауха и Дандевиля, находятся в тесной связи между собой, дополняя друг друга, и состоят ныне под общим начальством генерал-адъютанта графа Шувалова. Путь к ним из Орхание проходит по долине реки Правицы до селения Врачеша, где шоссе круто поворачивает в горы, входя в них узким ущельем и направляясь к Араба-Конаку и Софии через перевал Балканов. Перевал этот лежит от Орхание на расстоянии 20 или 25 верст отличной шоссейной дороги, а наши горные позиции на Софийском шоссе против неприятельских, оберегающих этот перевал, находятся в 15 верстах от Орхание; по крайней мере, на таком расстоянии от города расположены в ущелье лагерь наших резервов и бивак графа Шувалова у подошвы занятых нами высот.

Обстановка этого бивака в узком ущелье и посреди дороги до крайности сурова и поражает взор невзыскательностью к условиям жизни хозяев бивака – графа Шувалова, его штаба и свиты. Простые солдатские палатки (захваченные у турок) разбиты прямо на снегу, рядом с палатками солдат; горящий снаружи на снегу костер служит кухней, а также и местом для отогревания коченеющих от холода ног и рук. Несколько охапок сена, брошенных в палатке на мерзлую землю, заменяют ковер на полу. Палатка графа Шувалова только тем и отличается от остальных солдатских палаток, что она турецкая и потому круглая, тогда как у наших солдат полотно натянуто в виде треугольника. Снег лежит на палатках. Вокруг бивака видны лишь высокие горы, сплошь поросшие густым лесом; и горы, и лес покрыты снегом. Куда ни глянешь, кругом все бело, дико и давит суровостью; небо постоянно туманное. Солдаты круглый день греются у костров и бегают по очереди в горы за дровами, оглашая лесную чащу звенящими звуками тесаков о древесные стволы, треском и шумом от подрубленных валящихся деревьев. Иногда высоко в туманном воздухе гудит граната, отправленная с одной вершины горы на другую.

Хозяин бивака граф Шувалов встречает прибывшего к нему приветливо, радушно: он умеет в несколько минут обворожить вас своим разговором, обходительной манерой, импонировать на вас своим бодрым расположением духа. На вид Шувалову лет сорок, он среднего роста, плотно и крепко сложен и кажется человеком видимо довольным суровой обстановкой бивачной жизни и не придающим значения связанным с нею непривычным лишениям. Генерал Гурко, спартанец по своей натуре, посещая от времени до времени наши позиции на Софийском шоссе, каждый раз, шутя обращаясь к графу Шувалову, говорит ему, что велит на днях отдать в парольном приказе распоряжение о том, чтобы построить Шувалову землянку или барак из досок и силой водворить туда хозяина. Но Шувалов хорошо понимает значение, какое имеет в глазах солдата палатка командира, поставленная на снегу рядом с солдатской и наравне с последней лишенная всяких удобств. Он всячески заботится о солдате, расходуя постоянно свои собственные средства на него и на ежедневную по возможности чарку водки для солдат. Пользуется он в своем отряде большой популярностью, доходящей у многих до обожания и восторженных отзывов, популярностью, укрепившейся за ним в особенности после дела у Горнего Дубника, где участвовала в бою преимущественно 2-я гвардейская дивизия, коей Шувалов состоит начальником. Во время этого дела граф Шувалов бо́льшую часть дня провел, объезжая цепи атакующих солдат и подъезжая к турецкому редуту на 200 и 150 сажен расстояния, причем из семи сопровождавших его офицеров только один вернулся не раненым, остальные же кончили день на перевязочном пункте. На Софийском шоссе, в ущелье, граф Шувалов обыкновенно выходит из своей палатки и едет на позиции в сопровождении полковника Скалона, командира гвардии саперного батальона, и следит за производством земляных работ и укреплений или же сам сопровождает на позиции приезжающего к нему приблизительно через день генерала Гурко.

Сегодня я застал графа Шувалова едущим на линию наших аванпостов по шоссе в направлении к перевалу, за ним следуют генерал Эттен (командир 2-й бригады), полковник Бальц (исправляющий должность заболевшего начальника штаба полковника Паренцова) и двигаются по ущелью мимо расположенных у края дороги биваком нескольких батальонов войска, составляющего резервы наших позиций против Араба-Конака. Одна колонна лейб-гвардии Павловского полка находится в движении, она сворачивает из ущелья на гору и медленно начинает подъем, вступая на крутую тропинку.

– Здравствуйте, друзья! – говорит им граф Шувалов.

– Здравия желаем ваше сиятельство!

– А водка была сегодня?

– Была; точно так; пили, – раздаются ответы.

– Ну, идите себе с Богом. А только если случится, что он на вас полезет, то знаете, как его принять, по-павловски!

– Постараемся, ваше сиятельство.

– Ну, Христос с вами, – прибавляет граф Шувалов, подвигаясь далее по шоссе, загибающему все более вправо, наподобие колеса. Мы минуем батарею из двух орудий, построенную у самой дороги с целью обстреливать вдоль часть ущелья; минуем еще несколько групп солдат и едем далее, приблизительно с версту, не встречая никого по дороге. Из кустов внезапно поднимаются человек шесть солдат и молча выстраиваются, отдавая честь проезжающему начальнику. Граф Шувалов также молча здоровается с ними. Эти солдаты находятся в секрете: их назначение – быть спрятанными где-нибудь в кустах или в канаве, неслышными и незаметными для неприятеля, наблюдать, сторожить по сторонам и доносить о всем виденном и слышанном в течение дня и ночи. Положение солдата в секрете в настоящую зимнюю пору весьма тяжелое, так как разводить в секрете костер запрещается строжайшим образом, и солдат принужден, следовательно, лежать на снегу, без огня, не имея возможности отогревать заходящиеся конечности; к тому же и обувью солдаты сильно поизносились; редко у кого найдутся вполне целые и здоровые сапоги; переменная же пара вместе с ранцами остались в Боготе и хотя выписаны оттуда, но до сих пор еще не пришли; нет также и теплых полушубков, за исключением разве немногих, розданных здесь в передовые цепи солдатам г. Петлиным, уполномоченным Общества Красного Креста при летучем отряде, сформированном государыней императрицей. В дырявых же сапогах и в серой шинели на сырости и на холоду положение солдата тяжелое; и были случаи отморожения ночью в траншеях рук и ног и несколько смертных случаев от холода.

Секреты составляют всегда последние пункты наших аванпостов, и, подвигаясь далее за графом Шуваловым по шоссе, мы не встречаем уже более никого из солдат. Кругом стоят все те же горы, поросшие густо буковым лесом, усыпанные снегом. В горах и на дороге царит тишина мертвая, прерываемая лишь звуком копыт наших коней о мерзлую землю, да слышно еще, как падает иней крупными снежными кусками, шелестя в деревьях. Мы двигаемся по нейтральной полосе, не занятой ни нами, ни неприятелем, лежащей между нашей цепью и турецкой, и легко быть может, что спрятанный где-нибудь, наподобие нашего, в кустах неприятельский секрет даст внезапно и на близком расстоянии ружейный залп. Но вот за поворотом шоссе мы видим еще четырех всадников, остановившихся на дороге, и различаем в них драгунский разъезд.

– До какого места доходили? – спрашивает граф Шувалов.

– Вон до этой караулки доходили, – говорят драгуны, указывая на домик, построенный невдалеке впереди.

– Неприятеля видели?

– Никак нет.

– Так поезжайте за мной, – прибавляет Шувалов, подвигаясь далее по шоссе; мы проезжаем мимо караулки, у которой валяются на земле шесть трупов турок, полузасыпанных снегом. Поворачиваем снова вправо и, отъехав с полверсты, видим, что шоссе начинает подниматься несколько в гору, видим у самого подъема еще караулку и шесть человеческих фигур в башлыках у дымящегося костра: пятеро лежат на земле вокруг огня, один стоит облокотившись на ружье. Это турецкий пикет, расположенный, вероятно, на самом перевале; дорога тут поднимается на пригорок, лежащий поперек ущелья, и за этим пригорком находятся уже Араба-Конак и турецкие укрепления, оберегающие перевал.

– Вот до этого места вы должны были доехать, – обращается граф Шувалов снова к драгунам.

Мы стоим еще минуты две, в которые граф Шувалов смотрел в бинокль на турок и на окружающие нас высоты. Фигуры у костра, по-видимому, не замечают нашей группы и продолжают лежать и греться, сохраняя прежние позы. Мешкать долее не представлялось никакой надобности, граф Шувалов поворачивает своего коня назад, и мы скрываемся за поворотом дороги, направляясь к своему биваку. «Завтра поедем на Павловскую гору», – говорит граф Шувалов, слезая с коня у своей палатки.

Русские позиции против Араба-Конака сосредоточиваются на двух высотах, известных ныне под именем гор Московской и Павловской.

В предыдущих моих письмах я упоминал уже, что турки, очистив Правицу, Этрополь и Орхание, направили свое внимание главным образом на защиту перевалов через Балканы и укрепились для этой цели в Златице, на горе Шандорник и на высотах у местечка Араба-Конак на Софийском шоссе. Русские войска, в свою очередь заняв Этрополь и Орхание, встретились на перевалах Балкан с такими сильно укрепленными позициями турок, что принуждены были ограничиться только занятием высот насупротив турецких, образовав, со своей стороны, линию укрепленных позиций по сю сторону Балкан. Так, русские заняли Златицкий перевал и окопались на нем; против горы Шандорник образовали две позиции, известные под именем позиций генерала Рауха и генерала Дандевиля, наконец, против Араба-Конака укрепились на горах, прозванных Московской и Павловской – по имени полков, первоначально занявших эти две позиции. Находясь на упомянутых высотах лицом к лицу с неприятелем (в одном месте в более выгодных против турок условиях, в другом – менее выгодных), русские войска воздерживаются от наступательных действий, ограничиваясь укреплением и охранением своей боевой линии, а также артиллерийской перестрелкой с неприятелем в ясные дни, когда туман не мешает видеть турецкие редуты и лагеря. Но самое занятие нынешних позиций русских на Балканах сопряжено было с большими трудностями, совершалось в бою и сопровождалось огромной работой втягивания орудий на крутые высоты. В предыдущих письмах я уже имел случай рассказать в некоторых чертах о том, как произошло завладение нашими войсками Златицким перевалом, как заняли позиции и укрепились отряды Рауха и Дандевиля против горы Шандорника; лейб-гвардии Московский полк, в свою очередь, окрестил в свое имя одну из гор против Араба-Конака мечом и кровью в день 21 ноября. Произошло это, по рассказам очевидцев, следующим образом.

По отступлении турок из Орхание 2-й и 3-й батальоны Московского полка двинулись по шоссе по пятам неприятеля, чтоб идти за ним, доколе будет возможно. Командир лейб-гвардии Московского полка полковник Гриппенберг, лично предводя этой колонной, получил сведение, что отступивший неприятель засел в приготовленных заранее укреплениях Араба-Конака. Не будучи знаком с местностью и идя, так сказать, ощупью, Гриппенберг повернул с шоссе наудачу на одну из гор и стал взбираться на нее, чтоб окинуть оттуда взором окрестность и избрать позицию против неприятеля. Взбирался он на гору в тумане, но когда дошел до вершины ее, то туман рассеялся, и взору Гриппенберга внезапно предстал Араба-Конак с его укреплениями, лежащий внизу, на расстоянии каких-нибудь 600 сажен и командуемый с высоты, на которой стоял Гриппенберг. Это было неожиданным открытием.

– Орудия, скорей сюда орудия! – воскликнул начальник Московского полка, и весь день 20-го и ночь с 20 на 21 ноября прошли в подъеме орудий на счастливо открытую гору. Хотя и соблюдалась при этом всевозможная тишина, но турки из Араба-Конака успели заметить движение на Московской горе и понять, что сделали непростительную ошибку, не заняв ее сами и предоставив ее русским. Поэтому в ночь на 21 ноября турки поспешили сделать обходное движение и укоренились на другой горе, приходившейся во фланг Московской, так что на утро 21-го позиция Гриппенберга очутилась между трех огней: спереди ее был неприятель, слева находился Араба-Конак, а справа – турки, обошедшие нашу позицию за ночь; словом, Московская гора как бы врезалась в неприятеля своим исходящим углом или, по выражению солдата, «врылась в него свиным рылом». Гриппенберг распорядился наскоро окопаться и нарыть несколько ложементов на правом склоне своей горы против обошедшей его турецкой колонны и поместил в этих ложементах 2-й батальон Московского полка под начальством полковника Ляпунова. К двум батальонам Московского полка подошли еще 1-й и 4-й стрелковые батальоны. В 8 часов утра 21-го ноября, едва рассеялся туман, Гриппенберг приказал открыть огонь из шести орудий по укреплениям Араба-Конака и стрелял так удачно, что успел произвести в турецком редуте два взрыва. Неприятель, со своей стороны, направил из Араба-Конака 12 орудий на Московскую гору, нанося частым и метким артиллерийским огнем значительный вред нашим и подбив у нас одно орудие. Между прочим, одной из первых турецких гранат был убит молодой офицер-артиллерист Тиббольд.

Рассказывают, что раненый в грудь осколком снаряда Тиббольд, падая на землю, воскликнул:

– Боже, что со мной?

Подбежавший к нему фейерверкер обратился к нему с вопросом:

– Ваше благородие! Никак, вы ранены?

– Убит! – проговорил Тиббольд, и это были его последние слова.

Жертвой следующей гранаты пал поручик Войницкий, убитый наповал. Наконец, один снаряд попадает в буковое дерево, разламывает его в щепы и убивает разлетевшимися осколками и щепами пятерых солдат насмерть и семерых ранит. Канонада турецкая длится до 10 часов утра. В 10 часов начинается атака; турки наступают тремя колоннами: одна кидается с горы, занятой ими ночью прямо на ложементы 2-го батальона Московского полка, другая идет по подошве Московской горы с целью обойти ее в тыл; третья, из Араба-Конака, лезет вверх на нашу батарею с намерением завладеть орудиями.

Прикрывают орудия всего две роты, которые не в состоянии удержать напора массы наступающего врага; турки лезут в гору как ошалелые с криками «алла!». Они уже близко от орудий, несколько человек их взбираются на бруствер, и нельзя ударить по ним картечью, ибо от частой стрельбы и порохового дыма затворы у орудий загрязнились до того, что отказываются служить; воды же поблизости нет, чтоб обмыть и очистить остановившийся механизм. Артиллеристы растерялись; кто вынимает шашку, кто прячется за бруствер; собрались кучкой в ожидании с минуты на минуту последней развязки. Тогда Гриппенберг, собрав остававшиеся в резерве части 3-го батальона своего полка, появляется во главе их с обнаженной саблей:

– Расступитесь, артиллеристы! – кричит он смутившейся прислуге при орудиях. – Московцы идут!

Начинается ружейная и штыковая работа, и турки принуждены отступить вплоть до подошвы горы, оставляя на ее склоне своих убитых и раненых. Через час турки возобновляют атаку из Араба-Конака и снова лезут в направлении нашей батареи. Рассыпавшись цепью в кустах и за каменьями, 3-й батальон Московского полка встречает неприятеля батальонным огнем, причем капитан де Лаваль-Велк расхаживает взад и вперед по цепи, командуя солдатам:

– Не горячись! Не жги патронов даром; ставь прицел на триста; теперь на двести, ставь на полтораста.

Вскоре раненый пулей в лицо, пробившей ему обе челюсти и задевшей язык, де Лаваль-Велк идет окровавленный из цепи и, отыскав Гриппенберга, знаками просит у него бумагу и карандаш. «Ради Бога, пошлите скорее офицера к моей роте заменить меня», – пишет он на поданном клочке бумаги.

На другом склоне горы встречают турок, обходящих в тыл Московскую гору, 1-й и 4-й стрелковые батальоны, а 2-й батальон Московского полка под начальством полковника Ляпунова открывает огонь из своих ложементов по наступающему на эти ложементы неприятелю. Тут дело тянется долгое время с переменным счастьем, в котором то турки доходят до наших ложементов, то наши занимают ближайшие турецкие траншеи, прогоняя неприятеля в гору. Когда наши принуждены отступить из турецких траншей, турки накидываются мимоходом на оставшихся в траншеях русских раненых и убитых, докалывают раненых и поспешно снимают с мертвых всю одежду, все до последней нитки, унося награбленное с собой. К 3 часам дня атака турок отбита на всех пунктах, и к 7 часам вечера умолкает окончательно всякая перестрелка. Оба неприятеля удерживают каждый свои первоначальные позиции, за исключением нескольких траншей у подошвы турецкой горы, не занятых ни нами, ни турками. Между прочим, в этих траншеях остался один раненый в бедро солдат Московского полка, притворившийся мертвым в ту минуту, когда турки, во время боя перейдя снова в наступление, овладели траншеями и начали прикалывать раненых. Турки, приняв этого солдата в самом деле за мертвого, ограничились тем, что раздели его донага, унесли с собой что на нем было и легко ударили его прикладом ружья.

На другой день битвы, когда наши полковые санитары осмелились дойти до траншей, где между убитыми турками и русскими лежал и наш раненый солдат, между санитарами и этим раненым произошел разговор следующего рода:

– Ребята, подберите меня, – говорит раненый санитарам.

– Да ведь ты – турка, – возражают санитары.

– Какой же я турка, – протестует раненый, – Московского полка, ей-богу, помереть на месте – свой!

– А ну-ка, перекрестись! – Раненый крестится. – Это и турка зачнет креститься, обморочит, гляди, ты ему и поверишь. Кто тебя голого-то распознает, – продолжают санитары.

– Ей-богу – свой, начальства моего спросите. Миколаем зовут.

– Ай подобрать? – останавливаются санитары и кончают тем, что подбирают раненого.

Турки наступали на Московскую гору в числе 15–20 таборов против четырех батальонов нашего войска, причем, по рассказам пленных, атакой руководил лично Мегемет-Али-паша, под которым, как говорят, были убиты четыре лошади, и он, не имея поблизости пятой, сел будто бы верхом на осла и на осле продолжал командование.

После отбитой атаки турки не возобновляли более наступления на Московскую гору, да и наша батарея на Московской горе (увеличенная еще четырьмя втащенными наверх орудиями) не открывала после битвы 21 ноября огня по Араба-Конаку. Наступившие туманные дни, окутав непроглядной пеленой обоих сошедшихся близко врагов, остановили взаимный обмен гранатами и пулями, но зато дали возможность и время каждому укрепиться на своей позиции и обнести себя рядами земляных стен. Турки возвели уже на горе, которую заняли в ночь на 21 ноября, редут почтенных размеров и продолжают окапываться; наши солдаты, в свою очередь, возводят люнет на Московской горе и роют траншеи. Скрытый от нас туманом, неприятель находится в близком расстоянии от Московской горы с обоих ее флангов. Когда бываешь на этой позиции, то ясно слышишь шум, гвалт и крики, сопровождающие обыкновенно турецкие работы; различаешь отчетливо даже отдельные восклицания вроде: «Абдул! Магомет! Гайда! Гай-ли-ля!» и много непонятных выражений. И странно бывает внимать так близко говору неприятеля, скрытого за туманом, так близко, что вот-вот кажется рукой подать! И о чем галдят они своими крикливыми голосами? Роют землю; слышно, как стучат топорами о дерево, кирками о камень; кричат, быть может, то же самое, что и около себя слышишь, только не так громко произнесенное: «Куда, черт, с лопатой лезешь!», «Эй, ребята, лом сюда давайте!», «Ну, и земля же; одно слово: камень на камне…»

Другая позиция наша на Софийском шоссе – Павловская гора была занята без бою и в видах предупреждения туркам возможности дальнейших обходных движений с их стороны; находится она почти что в тылу турецкой позиции, занятой турками в ночь на 21 ноября.

Позициями на Златицком перевале, Рауха и Дандевиля, Московской горой и Павловской исчерпывается ряд наших укреплений насупротив турецких позиций, оберегающих главнейшие перевалы через Балканы в долину Софии. В стороне ото всех вышеупомянутых позиций и без непосредственной связи с ним находится местечко Лютиково, в окрестностях которого турки в числе от 4 до 5 тысяч стерегут еще одну дорогу, ведущую через Лютиково в Софию. Против Лютикова мы имеем свою укрепленную гору, известную под названием Финской горы, по имени расположенного в ней Финского стрелкового батальона.

 

Положение солдат в горах накануне перехода

Завладев долиной Правицы, Этрополем и Златицким перевалом, генерал Гурко встретился с такими сильными укрепленными позициями неприятеля на перевалах Балканского хребта, что дальнейшее наступательное движение стало невозможным; пришлось поэтому в ожидании развязки дел под Плевной и присылки новых подкреплений войсками ограничиться занятием оборонительного положения против турецких укреплений в горах. Я сообщал уже вам в предыдущих письмах о том, какого неимоверного труда стоило поднятие орудий на недоступные высоты, какие усилия потребовались для борьбы с суровой природой Балкан. Но и по занятии горных позиций нашими войсками, вплоть до настоящей минуты, борьба русского солдата с природой не только не прекратилась и не смягчилась, но приняла еще более открытый, вызывающий характер. Суровая зима завернула в Балканские горы, засыпала их глубоким снегом и развернула во всей полноте свои дикие явления: то хватит мороз в 15–20 градусов, то поднимется вьюга с метелью и завывающим, стонущим ветром: столбами несутся и крутятся снежные хлопья, гнутся и трещат высокие деревья… Солдаты, на высоте четырех тысяч футов, выбив себе траншейки в мерзлой земле, стоят лицом к лицу с суровой зимой, словно в открытом бою принимают на себя разыгравшиеся силы природы. Траншею засыпает снегом; костер из сырого дерева не горит; ноги в поизносившихся сапогах отказываются служить; ружье вываливается из окоченевших рук. Ночь на аванпостах, где нельзя ни огня развести, ни бегать, ни даже шевелиться на своем месте, действует губительно; такая ночь стоит сразу нескольких жертв. Под утро плетутся с гор в Орхание и Этрополь натерпевшиеся воины: у кого руки отмерзли, у кого нога как чужая, другого бьет нестерпимый кашель; плетутся они безропотные, безответные, сознательно перенося все лишения, тягости и самую болезнь. Спросите их: «Ну что, брат, каково тебе?» – «Ничего, ваше благородие! Холодно больно: голову маленько разломило, грудь ломит». Послушайте разговор у костра. Солдат объясняет столпившимся товарищам, почему царь-батюшка мира с супостатом не заключает. «Кабы за что другое воевали, а то, брат, за религию воюем…»

В особенности тяжело положение солдата на Златицком перевале, где место на вершине горы открытое, ничем не защищаемое от ветра. Там зачастую гудит целый день снежная буря, построенные на скорую руку землянки засыпает снегом совсем, так что по утрам приходится вырывать их из снежных сугробов. Кроме того, турки зорко стерегут малейшее движение наше на Златицком перевале и едва, например, замечают огонь нашего костра или дым от него, тотчас же направляют туда свои ружейные выстрелы с окрестных высот. Поэтому в траншеях на аванпостах об огне не может быть и речи; приходится лежать неподвижно в снегу целую ночь. Ветер и вьюгу сменяет оттепель, и солдатская шинель насквозь становится мокрой; к вечеру завернет мороз градусов в 20, и мокрая шинель промерзает, сидит на солдате колом, не облегает тела и не греет. Солдаты, где можно развести огонь, лезут близко к костру, дым которого вместе с искрами, раздуваемый ветром, бросается в глаза, производит воспаление. Больных глазами много. Тяжело пришлось русскому человеку в Балканских горах в глухую зимнюю пору, но несет он свой крест без жалоб, понимая всю необходимость, все значение претерпеваемых лишений. Всего один раз только случилось мне услышать нечто похожее на жалобу из уст солдата, спускавшегося с отмороженными ногами с позиции в Орхание. На вопрос встречного офицера:

– Холодно было ночью?

– Ад, ваше благородие! – отвечал солдат. – Хоть бы поскорее куда повели; чистый ад, куда лучше бы на штурм идти!

Генерал Гурко между тем целые дни ходит угрюмый и сердитый, генерал чувствует, что это уж не война с турками, которых он не привык страшиться, а борьба с иными силами – превыше человеческих. Неизвестно, каких бы еще жертв впереди потребовала от нас суровая зима в горах, но радостная весть о падении Плевны и о том, что идут к нам большие подкрепления, явилась как близкое избавление нас от положения, становившегося день ото дня невыносимее. Генерал Гурко, получив известие о выступлении из-под Плевны новых сил, поступающих под его командование, отправил им немедля предписание идти формированным маршем к Орхание без дневок, большими переходами, словом – прибыть елико возможно скорее на место. Но колонны подтянулись к Орхание только к 10 декабря, а обозы с сухарями только к 12-му. Движение колонн было замедлено артиллерией и обозами, которые по обледеневшей дороге не могли поспевать за войсками. Лошади, тащившие орудия и зарядные ящики по скользкому шоссе, словно по стеклу, ежеминутно спотыкались, падали, выбивались из сил и при малейшем подъеме в гору отказывались вовсе служить. Напрасно солдаты принимали лошадей в десять палок и истощали целые потоки брани; дело кончилось тем, что самим солдатам пришлось везти на себе артиллерию и обозы. 12 декабря генерал Гурко имел уже в своем распоряжении все войска и обозы, и выступление назначено на завтра, 13 декабря. Со светом завтра мы двигаемся на перевалы Балкан: что ожидает нас там и какое сопротивление окажут турки – кто знает? Но каждый в отряде, от генерала до рядового, с радостью покидает свои настоящие суровые стоянки.

 

Стратегический план перехода через Балканы. Маневры в горах. Диспозиция перехода

Переход генерала Гурко за Балканы в долину Софии есть лишь заключительный акт длинного ряда маневров, предпринятых с самого момента нашего вступления в Балканы. Этот переход есть только развитие или окончательное исполнение плана военных операций в Балканах, плана, заранее выработанного генералами Гурко и Нагловским и ныне блистательно завершенного. Основная мысль всех военных действий, предпринятых нами против турецких укреплений в горах, заключалась в постоянном обходе турецких позиций в тыл и в угрозах туркам отрезать им пути отступления. Таким способом мы оттеснили постепенно турок с первых отрогов Балкан до самых возвышенных пунктов хребта, то есть до перевалов, где турки засели в заранее приготовленных ими укреплениях, известных под именем линии Шандорник – Араба-Конак. Кроме того, турки удержались еще в Лютиково и сосредоточили часть своих сил в Златице, так что линия турецких позиций, оберегающая перевалы через хребет Балкан, оказалась до того растянутой и сильно укрепленной, что решиться на новый обход ее с находившимися в распоряжении генерала Гурко войсками представлялось делом слишком рискованным, и мы поэтому принуждены были в ожидании развязки дел под Плевной остановиться у перевалов в виду неприятеля и занять оборонительное положение.

Если вы припомните, наши военные операции в Балканах начались с занятия нами позиций близ селения Осиково и в селении Хан-Бруссен. Из Осикова колонна генерала Рауха обошла в тыл турецкие укрепления, расположенные на высотах близ Правицы (Правца); одновременно с этим колонна генерала Дандевиля из Хан-Бруссена двояким обходным движением угрожала отрезать Этрополь со всеми оберегающими его турецкими позициями. Турки из Правицы отступили в Орхание, а из Этрополя – на гору Шандорник; на Шандорнике турки засели в построенном ими заранее редуте, который по своей неприступности и высокому положению на самой верхушке горы был прозван солдатами «поднебесным редутом». Затем из Этрополя русские войска успели овладеть Златицким перевалом, а против горы Шандорника заняли две позиции на окрестных высотах, из которых одна приходилась почти что в тылу Орхание и могла обстреливать Софийское шоссе между Орхание и Араба-Конаком. Это последнее обстоятельство принудило турок очистить Орхание и отступить к Араба-Конаку, между которым и горой Шандорник турки возвели ряд редутов, снабженных орудиями и защищаемых войском в числе от 20 до 30 тысяч человек. Подвинувшись затем по шоссе вслед за отступившим неприятелем, колонна графа Шувалова укрепилась против Араба-Конака на Московской и Павловской горах и подала руку нашим позициям против Шандорника. Став таким образом повсюду на перевалах Балкан лицом к лицу с неприятелем и ограничиваясь взаимным обменом с ним артиллерийскими снарядами, генерал Гурко в ожидании подкреплений войсками устремил свое главное внимание на подготовительную работу для окончательного перехода за Балканы, именно – на изыскание обходных путей через перевалы в долину Софии, с тем чтобы, спустившись в долину, выйти в тыл линии Шандорник – Араба-Конак и отрезать засевших там турок от Софии и Филиппополя. Но найти сколько-нибудь сносную дорогу через горы было крайне трудно, ибо все проходимые пути были в руках неприятеля; свободными же оставались лишь немногие горные тропинки, недоступные для артиллерии и столь крепко защищенные самой природой, что даже турки не сочли нужным охранять их или запереть спуск по ним в Софийскую долину. Между тем весь вопрос заключался в том, чтобы пробраться через горы с целой армией, пехотой и артиллерией, незаметно для неприятеля появиться в долине неожиданным гостем и ударить туркам в тыл. После долгих изысканий решено было остановиться на трех следующих направлениях (путями назвать их нельзя, за исключением разве одного): между Шандорником и Златицким перевалом через гору Баба выйти в долину на селения Буново и Мирково, по другому направлению – начать подъем близ селения Врачешти и спуститься с гор на селения Чурияк, Потоп и Елесницу и, наконец, по третьей тропе взобраться на перевал, обозначенный на австрийской карте названием Umurgas, и сойти с него в долину на селение Жиляву. Из этих трех направлений самая главная роль выпадала на долю старой Софийской дороги (от которой, впрочем, не осталось никаких следов), проходящей на Чурияк, Потоп и Елесницу: по этой дороге предназначалось двигаться авангарду и главным силам отряда. По сведениям, доставленным болгарами и взятыми в плен турками, оказывалось, что выходы в долину по трем сказанным направлениям вовсе не защищаются турками или же оберегаются самыми незначительными силами, вроде трех-четырех рот пехоты в Потопе и Елеснице и нескольких сотен черкесов и зейбеков в Бунове и Миркове. Ни укреплений, ни грозных редутов там нет у неприятеля, очевидно, не ожидающего появления русских в этих проходах, и необходимо поэтому сохранять строжайшую тайну предполагаемого движения, чтобы не дать туркам времени опомниться, стянуть туда значительные силы и запереть нам выходы в долину Софии.

12 декабря подтянулись наконец к Орхание столь давно ожидаемые войска со всей артиллерией и обозами, и в распоряжении генерала Гурко оказались налицо достаточные силы для последнего маневра на Балканах – перевала за Балканы. На 13 декабря предписано было начать рано утром движение в горы, соблюдая при этом следующий порядок.

Авангарду под начальством генерала Рауха (лейб-гвардии Преображенский полк, лейб-гвардии Измайловский, 1-й и 4-й лейб-гвардии стрелковые батальоны, Козловский пехотный полк – всего 13 батальонов при 16 пеших орудиях; Кавказская казачья бригада – 11 сотен при четырех конных орудиях) выступить из Врачешти 13 декабря в 5 часов утра и следовать по старой Софийской дороге на перевал Балкан, откуда спуститься в селение Чурияк и потом выйти в долину Софии, на селение Елесницу.

Колонне генерал-лейтенанта Каталея (два эшелона: лейб-гвардии Волынский и Прусский полки при 16 орудиях; Астраханский драгунский полк, одна сотня Кавказской казачьей бригады под начальством генерал-майора Курлова, лейб-гвардии Литовский и Австрийский полки, 2-й и 3-й лейб-гвардии стрелковые батальоны при восьми орудиях под начальством генерал-майора Философова) следовать за авангардом по той же дороге.

Правой колонне, под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова, выступив из Врачешти, идти на гору Умургач и оттуда спуститься в селение Жиляву.

Отдельной Этропольской колонне под начальством генерал-майора Дандевиля выступить из Этрополя в 6 часов утра и следовать по дороге в Буново через гору Баба.

Кроме того, предписывалось отрядам графа Шувалова (против Араба-Конака), его высочества принца Ольденбургского (против горы Шандорник), генерал-майора Брока (на Златицком перевале) оставаться на занимаемых ими позициях и зорко следить за неприятелем. Отряду генерал-лейтенанта Шильдер-Шульднера оставаться на позициях у Врачешти и Скривна и наблюдать за неприятелем, занимающим Лютиковскую позицию, составляя заслон против этой позиции. Общее командование над отрядами принца Ольденбургского, графа Шувалова, Брока и Шильдер-Шульднера возложено на командира 9-го корпуса генерал-лейтенанта барона Криденера. Генерал Гурко лично предполагает следовать со своим штабом за авангардной колонной, то есть между колоннами Рауха и Каталея. Стратегический план, лежащий в основании всего предстоящего движения через Балканы, выработанный генералами Гурко и Нагловским, заключается в том, чтобы сильными демонстрациями с наших позиций против Араба-Конака и Шандорника, а также и на нашем левом фланге (то есть на Златицком перевале), и колонной Дандевиля сосредоточить там все внимание неприятеля, а также заставить его предположить, что мы собираемся перейти Балканы всеми силами через гору Баба на Буново и Мирково; между тем направить через Балканы главные силы на нашем правом фланге и втихомолку от турок перевалить на Чурияк, Потоп и Елесницу и через Умургач на Жиляву. План этот очевидно требует двух непременных условий для успешного исполнения: быстроты движения колонн, переходящих Балканы, и соблюдения строжайшей тайны, ибо, узнай турки, что мы собираемся выйти главными силами на Чурияк, Елесницу и Жиляву, они укрепят эти выходы, настроят редутов на господствующих высотах, и переход через Балканы будет приостановлен, затруднен на неопределенное время, придется открытой силой пробиваться тогда в долину Софии, брать штурмом редуты и положить на месте Бог знает сколько человек наших солдат. Но «от судьбы своей никуда не уйдешь», выразился генерал Гурко накануне перехода через Балканы. «С нашей стороны сделано все возможное для успеха; в остальном поможет Бог». 13 декабря рано утром колонны двинулись в горы.

 

Перевал через хребет авангардной колонны. Гурко и штаб на перевале

В 9 часов утра 13 декабря генерал Гурко вышел из своего маленького домика в Орхание и, перекрестившись, сел на коня. Ординацы, конвой, выстроившиеся полукругом у домика генерала, двинулись за генералом по улицам Орхание. Каждый из нас без сожаления покидал неуютный, негостеприимный город, в котором сквозные, промерзшие дома без печей не защищали от холода. Утро было туманное; шоссе, по которому мы двигались в направлении ко Врачешти, обледенело за ночь и было скользко, как хорошо отполированное стекло. Лошади не шли, а скользили по нему и разъезжались ногами в разные стороны. Мы то и дело обгоняли спешившихся всадников, тянувших своих коней за повода; многие из лошадей хромали, побив себе ноги при падении; попадались нам также на пути тяжелые фургоны, запряженные четверкой лошадей, неподвижно стоявшие посреди дороги; напрасно солдаты кричали и били лошадей кнутами и палками, обессилевшие животные рвались вперед, скользили ногами и падали на лед. С дороги свернуть было некуда, ибо с одного края шоссе пролегал замерзший ручей, а с другого лежал снег выше пояса.

Генерал Гурко ехал впереди медленным шагом, молчаливый и задумчивый. Много случайностей представлял начатый сегодня переход через Балканы. Удастся ли без потерь выйти из гор на Софийскую долину, насесть на турок с тылу или, быть может, турки уже знают, стерегут наше движение и готовятся встретить наши колонны, стянувшиеся в узкое горное дефиле, частым огнем с высот и в ущелье? Много рискованного представляло предпринятое сегодня движение! Доехав до селения Врачешти, мы повернули по шоссе влево в ущелье и, сделав ущельем около шести верст, остановились против неширокой дорожки, отделявшейся от шоссе и круто загибавшей в гору. Вся видимая по горе часть этой дорожки и шоссе у подошвы горы были запружены войсками: солдатами, орудиями, зарядными ящиками, конными и пешими людьми. Говор и шум стояли в этой толпе, медленно, медленно втягивавшейся в гору до того медленно, что казалось по целым часам те же группы, те же лица стояли все на том же месте. Генерал сошел с коня против этой дорожки и направился к войлочным кибиткам, разбитым у шоссе уполномоченным Общества Красного Креста; тут предполагалось также и место для будущего перевязочного пункта. В кибитках уже лежало несколько человек больных, большей частью ушибами при падении вместе с лошадьми на скользкой дороге; лежал тут на соломе улан с переломленной ногой и сильно морщился от боли; лежало несколько человек солдат, покрытых одеялами, благодетельно припасенными заботливостью Красного Креста. Генерал Гурко, едва сошел с коня, был сейчас же окружен начальниками частей, с которыми он то говорил в одиночку, то громко обращался ко всем. День наступил между тем солнечный, ясный и нехолодный, и это считалось хорошим предзнаменованием в отряде. Замечательно, что все дни битв генерала Гурко с неприятелем сопровождались ясным солнечным блеском и теплотой. Так это было в первом за-Балканском походе, так было и под Горним Дубником, Телишем и, наконец, у Правицы и Этрополя. Сегодня, после ряда морозных дней и вьюги, природа подарила нам снова солнечный, нехолодный день, ослепительным блеском озаривший кругом снежные высокие горы. Но генерал был, видимо, чем-то недоволен; он нетерпеливо ходил взад и вперед около войлочных кибиток, ежеминутно посылал ординарцев в гору с приказаниями и сердито глядел на запруженную солдатами горную дорожку. В самом деле, было уже три часа дня, а половина авангардной колонны еще не втянулась в гору; переднее орудие с пяти часов утра до трех часов дня не успело дойти до перевала.

– Чуть крутой подъем, – объяснял громко генерал какому-то офицеру, – лошадей долой! На людях везите; чтобы, как говорится, – шло. Как невозможно? На лошадях невозможно – люди, если нужно, на стену вывезут…

С горной дорожки доносились между тем крики, понукания, иногда песни, повторенные глухим эхом гор. Там совершалась тяжелая работа. Дорожка, отлого входившая в гору, поворачивала далее на крутизну и вплоть до перевала, всего около пяти верст, шла постоянно на крутую гору. Дорожка эта обледенела до того, что пешему человеку мучительно было взбираться по ней; легко было, сделав версту такого пути, совсем выбиться из сил. С правой стороны дорожки виднелся обрыв, становившийся тем глубже, чем выше приходилось подниматься в гору; за обрывом лежала большая, полукругом расположенная гора, сплошь поросшая лесом и загораживающая горизонт. Слева поднималась также гора, покрытая лесом. Белый как пух снег повсюду да лес на склонах и вершинах гор окружали ледяную дорожку. Лошади давно были выряжены из орудий и зарядных ящиков, и солдаты впряглись в них сами, перекинув гужи и веревки себе за плечи; у каждого орудия участвовало в работе по двести солдат, из которых одна половина тянула орудие, другая несла ружья и мешки рабочих. Крики и понукания на всевозможные лады царили от места подъема и до далекой, еще невидимой высоты: тяжело согнувшись, по четыре и по шести человек в ряд, солдаты тянули на себе вверх массивное чудовище, скользя ногами, падая, поднимаясь и снова нагибаясь всем телом.

– Ге-е-ей! У-у-у! вали, вали, вали! уррра-а! – раздавалось по горе. Еще повыше, впереди, у зарядного ящика, через каждые две минуты звучала монотонная, на один и тот же лад повторяемая песня: «Гей, двинем, пойдет, пойдет, идет! Иде-оо-т! – песня, покрываемая и ближними, и дальними неумолкавшими ни на секунду криками. – Ге-е-ей, у-у-у, вали, вали, вали! уррр-а!

И надо всей этой извивающейся по дорожке в гору толпой, шумящей, кричащей, напряженно тащившей огромную тяжесть, простирали высокие деревья свои причудливо вырезанные ветви, густо опушенные снегом. Между тем орудия и ящики двигались медленно, с ежеминутными продолжительными остановками; передние задерживали постоянно задние. Генерал Раух бегал от одной кучки солдат к другой, понукал, кричал:

– Вперед! Четвертое орудие – марш!

– Дорога заграждена, – раздавался ответ.

– Вперед! Вперед! – кричал генерал, пробираясь сторонкой орудия по глубокому снегу.

Мешкать было нельзя. Раух, разослав с разными приказаниями всех своих ординарцев, остался один в средине колонны, видимо измучился и устал страшно. Между тем генерал Гурко то и дело присылал к нему своих ординарцев с вопросами: «До какого места дошли орудия?», а иногда и с суровыми восклицаниями, написанными на клочке бумаги: «Спят у вас, что ли, люди?». Но люди не спали: они тянули и тянули вверх огромные тяжести, устали, измучились, но не унывали. Вот кучка солдат Козловского полка, остановившаяся с орудием в ожидании зарядного ящика, заградившего путь впереди.

– Молодая, – говорит солдат, поглаживая пушку, – со мной вместе на службу поступила.

– А ты гляди, держи, – говорят другие, – еще сорвется под гору.

– Кабы сорвалась, как бы ловко полетела! Тебя ждать бы не стала.

– Так, брат, и закачала бы с тобой.

Как на грех, камешек, подложенный под колесо орудия, скользит, и вся махина подается назад; часть солдат отскакивает в сторону, другая наваливается на задок орудия и успевает удержать орудие на месте.

– Ребята! Эй! – раздается в кучке. – У кого нога свербит – подставьте!

Розовая заря проглянула из-за деревьев, но ненадолго. Темнеть стало быстро, ледяная тропинка и окружающие горы потонули в общем смутном освещении; одно лишь небо еще яснело последними бледными полосками зари. Чем выше, обходя орудия, идешь в гору и поднимаешься к следующим орудиям, тем утомленнее люди и тем медленнее подвигается дело.

– И кто это понастроил эндакия горы? – говорит солдат, опираясь всем телом о зарядный ящик.

– А все турок проклятый! Без его так бы и шел безо всякой помехи, – раздается в другом месте.

– Кабы на гору, братцы, взобраться – все легче! – говорит третий.

– Вот я шесть лет служил в Кавказских горах. Кручи всякие бывают, а только там все больше скалы, – говорит четвертый.

Вот наконец и переднее орудие; ему остается еще версты две до перевала, а люди поустали шибко, поумаялись порядком; едва ли дотащат орудие к полуночи на перевал. Дорога все также идет далее в крутую гору, которая чем выше, тем кажется еще круче и леденее. Солдаты по всей дорожке остановились на час-другой на отдых и приступили тотчас же к разведению костров. Но сучья из сырого дерева на снегу разгораются плохо, гаснут ежеминутно; солдат, упорно пригнувшись к земле, целый час раздувает огонь. Вон там два солдатика, в ожидании когда товарищи разведут огонь, прилегли на снег, изредка перекинутся двумя-тремя словами и помолчат, глядя на синее небо, усыпанное большими светлыми звездами.

– Ноги как есть умирают, – говорит один.

– Замерзнешь, и очень просто, – поддакивает другой.

Затем наступает минута молчания.

– Сегодня еще, слава Богу, не так холодно, а вот третьева дня – Господи ты Боже мой! – снова начинает солдат.

– Что-то будет? Кабы Господь дал!

– В марте месяце беспременно в Петербурге будем; намедни господа в Преображенском полку сказывали.

И снова молчание.

Через час тропинка во всю длину усеивается по бокам множеством больших и малых костров, разведенных на снегу и освещающих красным пламенем то там, то сям высокие буковые деревья. Окружающая темнота становится от костров еще мрачнее и угрюмее. Через какой-нибудь час по тропинке раздаются голоса офицеров:

– Вперед! За работу! К орудиям!

Мешкать в самом деле нельзя, и снова слышатся вдоль тропинки крики:

– Ге-е-ей! У-у-у! Вали, вали, вали!

Снова звучит однообразная песня:

– Гей, двинем, гей, дернем! Пойдет, пойдет, идет, сама пойдет!

Становится морозно, холодно на горе. Час, другой, третий тянут и кричат люди, но чем позднее ночь, тем заунывнее становятся песни, раздраженнее крики, голоса нестройнее. Генерал Гурко не выдержал долее стоять в ущелье и дожидаться, когда вытянется на гору авангардная колонна. Он сел на коня, чтобы лично следить за работой, и поехал по тропинке в гору, подбодряя людей, сам помогая им криками, следя по целым часам за движением какого-нибудь одного орудия. До поздней ночи генерал распоряжался, приказывал, торопил людей, но было довольно: люди выбились из сил. Скользя по тропинке, они падали и засыпали на месте. Мы видели целые партии солдат у орудий, с гужами и веревками через плечо и в руках лежавшими на тропинке, переплетясь руками и ногами и сильно храпевшими; добудиться их было невозможно. Генерал Гурко, объехав сторонкой орудия, зарядные ящики и спящих людей, взобрался на перевал поздней ночью, около полуночи, и, повернув несколько шагов с дороги, остановился у казачьего поста, расположенного в лесу у перевала. Тут горел яркий костер; человек шесть казаков грелись у огня; недалеко от костра стоял шалаш, сделанный на скорую руку из древесных прутьев и покрытый сеном, заменявшим крышу. Генерал слез с лошади и усталый, угрюмый сел у костра, сказав окружающим ординарцам и свите: «Ночь проведем здесь». Ординарцы поспешили развести другой костер, ближе первого, и разместились вокруг генерала у обоих костров. Всем было много беготни и работы за весь протекший день, все сильно поутомились; да и на душе было невесело. Движение авангардной колонны шло черепашьим шагом; ни одного орудия еще не было втащено на перевал, а между тем турки могли узнать о нашем движении; какой-нибудь перебежчик болгарин или турецкий шпион мог легко известить неприятеля о начатом нами переходе через Балканы: турки успели бы укрепиться в проходах, успели бы, тем более что, судя по медленности, с какой двигалась колонна генерала Рауха, надо было предполагать, что все колонны перевалят не раньше трех-четырех дней, словом, все дело легко могло быть проиграно. Кстати же, от генерала Вельяминова пришло донесение, что путь на Умургач тяжел до крайности, почти невозможен для артиллерии, хотя сам генерал Вельяминов готов тащить орудия хотя бы на пирамиду.

Место, где мы расположились на ночь, приходилось на склоне горы; это была небольшая площадка в густом лесу, сплошь покрывающем горы. Кругом, куда ни глянешь, все снежные сугробы да высокие деревья, опушенные снегом; луна стала показываться из-за деревьев, придавая картинный вид окружающей обстановке. Картина очень напоминала декорацию четвертого акта оперы «Жизнь за царя» и была бы в высшей степени поэтична, если бы не мороз, не дым костра, до боли обжигавший глаза, да холод, проникавший до тела от наших снежных постелей. От этого холода, несмотря на усталость, долго не спалось никому, да ординарцам и не пришлось отдохнуть как следует. Генерал Гурко поминутно посылал то того, то другого за 10, за 15 верст по горам – то в колонну Вельяминова, то на позицию Шувалова, то к Рауху с тем, с другим, с пятым распоряжением. Генерал видимо тревожился, был задумчив и говорил мало. Посидев у костра, он вошел в шалаш, прилег там, но от холода вскоре снова вернулся к костру и закутался с головой в большой кусок какого-то рыжего войлока. Генерал Нагловский ни на минуту не смыкал глаз. Он принимал донесения вместо отдыхавшего генерала Гурко, писал на него ответы или же просто лежал, глядя на огонь своими большими умными глазами, видимо, что-то передумывая, постоянно что-то соображая. Наконец усталость взяла свое, и немногие еще остававшиеся на площадке ординарцы заснули как убитые у костров. Костры между тем догорали, пламя угасло вовсе, оставив лишь тлеющие красные куски выгоревших поленьев. Белая яркая луна взошла высоко на небе. Становилось все морознее, холоднее. Какой-то солдатик, увидав с дороги костер, завернул на наш ночлег и, тихонько переступая через спящие фигуры, присел у ног генерала Гурко к огню; достал манерку, нагреб в нее снегу и стал растапливать снег на огне, бросая в манерку куски сухарей. Проснулся один из ординарцев и, увидав солдатика, обратился к нему:

– Дядя, а дядя, ты из-под Плевны будешь?

– С-под Плевны, – отвечал солдат неохотно.

– Дядя, а где ж ты уселся-то? – продолжал ординарец.

– Сухари варю.

– Ведь ты, дядя, у генерала на ногах сидишь.

Солдат повернул голову назад, поглядел на рыжий войлок, спрятавший генерала Гурко, поглядел еще раз и остался сидеть, мешая воду с сухарями кусочком палки.

– Генералу холодно, – снова заговорил ординарец, – ты бы пошел дровец в огонь положил; генерала бы согрел.

Солдат молчаливо встал с места, перешагнул через двух спящих человек и минуты через три появился снова с охапкой прутьев в руках. Костер затрещал, вспыхнуло снова пламя на несколько мгновений, и густой дым поднялся столбом в холодном воздухе. К солдату обратился генерал Нагловский.

– Тяжело было тащить орудия? – спросил он у солдата.

– Тяжело, ваше благородие, – отвечал солдат, не зная, что говорит с генералом.

– Теперь вам немного остается до перевала. Приналягте немножко.

– До-о-тащим, ваше благородие, – и в этом «дотащим» было столько успокоительной уверенности, что как будто в успехе и сомневаться нельзя было.

Генерал Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить лично за подъемом орудий. До вечера целый день мы не видали генерала. Но дело в этот день шло гораздо успешнее. Оказалось, что Козловский пехотный полк, утомленный форсированными маршами из-под Плевны в Орхание, не в силах был работать быстро и энергично. Но когда этот полк взобрался со своими орудиями на перевал и уступил обледеневшую тропинку лейб-гвардии стрелковым батальонам и лейб-гвардии Измайловскому полку, то девятифунтовые орудия полезли в гору на руках солдат с песнями «Эй, дубинушка, ухнем», с нецензурной песней про Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же в гвардии благодаря легким берданкам солдаты, отвернув штык и закинув ружье за спину, могли, не разделяясь на две партии – рабочих и несущих их ружья и пешки, участвовать при каждом орудии целой ротой. Дело в этот день, что называется, кипело, и восемь орудий было втащено на перевал; остальные подходили и были близко. Вся авангардная колонна втянулась уже в гору; часть колонны Курлова приступила также к подъему. Генерал Гурко вернулся к вечеру на казачий пост, где провел предыдущую ночь, вернулся усталый, измученный: целый день он не сходил с лошади. Целый день ничего не ел. Объявив во всеуслышание, что «дело, благодаря Бога, кажется, подвигается», генерал лег у костра, растянулся и закрыл глаза. Лицо его было худое, бледное, истомленное. Через полчаса он приказал седлать свежую лошадь и собрался ехать на позицию графа Шувалова для личных с ним переговоров.

– Вас не манит туда, полковник? – обратился он к близ стоящему офицеру, садясь на лошадь и указывая рукой на синевшую за последним гребнем гор широкую даль, – туда, в долину, – прибавил он. – До свиданья, с Богом! – обратился он к нам, исчезая за деревьями в сопровождении двух ординарцев.

Мы остались еще на казачьем посту с генералом Нагловским дожидаться наступления темноты, чтобы под ее покровом спуститься в Чурияк, не привлекая внимания турок, так как спуск с нашего перевала в Чурияк был виден с Шандорника и Араба-Конака. Войска, собравшиеся на перевале, также должны были начать спуск с горы при наступлении сумерек, чтобы сохранить перед неприятелем тайну своего присутствия в горах. Часов около 8 вечера мы взялись за повода своих коней и двинулись пешком с горы вниз по такой скользкой тропинке, что если бы поставить на перевале салазки, то они могли бы не останавливаясь катиться до самой подошвы горы, то есть все 4–6 верст расстояния от перевала до подошвы. Было темно. Ветер завывал и крутил мелкий падавший снег. Вьюга долетала и била в лицо этим снегом. Мы падали ежеминутно. Лошади, скользя, наезжали на людей, падали; люди валились за ними. Но вьюга придавала только бодрости. На душе было как-то весело. В сущности, мы были уже за Балканами. То был вечер или, скорее, ночь с 14 на 15 декабря.

Селение Чурияк, лежащее в долине того же имени, впадающей в долину Софии, оставалось не занятым турками. То был крайний пункт, куда доходили наши кавалерийские разъезды. Турки в небольшом числе держались в двух верстах от Чурияка, в селениях Потопе и Елеснице, расположенных у выхода долины Чурияка в долину Софии. В ночь с 13 на 14 декабря генерал Гурко приказал лейб-гвардии Преображенскому полку занять Чурияк, оцепить его кругом и держаться в нем скрытно от турок, чтобы не дать им подозревать о наших силах и о присутствии пехоты в Чурияке. Преображенцы исполнили это приказание в точности. В ночь с 14-го на 15-е генерал Гурко со штабом спустился в Чурияк во главе авангарда и заночевал в селении вблизи неприятеля. Наутро 15 декабря мы с балкона нашего дома могли видеть простым глазом черкесов, разгуливавших на вершине горы, находившейся у выхода в Софийскую долину, могли сосчитать число людей, а в бинокль видеть даже, что каждый из них делает. Часов в 11 утра 15 декабря улан, прискакавший из секрета, стоявшего впереди Чурияка, донес генералу Гурко, что турки из Потопа выступают к Чурияку в числе трех-четырех рот. Это было самым наглядным доказательством, что турки находятся в неведении относительно наших сил и совершаемого нами движения через Балканы. Приказано было в виду приближающегося неприятеля седлать коней на всякий случай, быть наготове, а лейб-гвардии Преображенскому полку выступить к Потопу навстречу туркам. Преображенцы двинулись красиво, стройно вперед по дороге: высокие ростом, статные, как говорится, молодец к молодцу. За преображенцами потянулась кавказская казачья бригада под начальством генерала Черевина. Ей предстояло первой выйти в Софийскую долину и начать партизанские действия, то есть налетать на турецкие транспорты, угонять скот, очищать местность от башибузуков. По селению Чурияку тянулась вслед за преображенцами Кавказская бригада, состоящая из кубанцев, осетин, похожих на черкесов; они тянулись по селению, хором и громко распевая свою любимую военную песню:

За бригадой Черевина двинулся Козловский полк. Между тем преображенцы после нескольких немногих выстрелов заняли Потоп, взобрались на высоту, на которой всего час тому назад мы видели черкесов, и затем заняли Елесницу. Небольшое число находившихся там турок бежали в Софию. 15 декабря мы владели уже выходом из Балкан в долину Софии. Стратегический план перехода за Балканы был исполнен как нельзя более удачно. В ожидании переваливающих колонн, еще не подтянувшихся к Чурияку, мы ограничиваемся тем, что бережем наши выходы в долину Софии, но едва подойдут все силы к Чурияку, генерал Гурко развернет их в долине Софии. Турки до настоящей минуты держатся в Араба-Конаке, на Шандорнике и укрепляют селение Ташкисен. Уйдут ли они со своих позиций или придется иметь с ними горячее дело – покажет ближайшее будущее, а пока Кавказская бригада одна разгуливает по широкой долине и наводит страх на башибузуков и черкесов. В течение двух дней кубанцы успели захватить два турецких транспорта с сухарями и сеном, пробиравшиеся спокойно из Софии в Араба-Конак, не ожидая появления русских; успели также угнать 600 штук рогатого скота.

В настоящем письме я рассказал вам, насколько позволяло время, переход через Балканы генерала Гурко, штаба и авангардной колонны Рауха. Колонна эта переходила Балканы по дороге, заранее разработанной от подъема до перевала гвардейскими саперами с лейб-гвардии Преображенским полком. Этой колонне пришлось бороться только со скользкой крутой дорожкой в гору. Колоннам же генералов Дандевиля и Вельяминова пришлось проходить с артиллерией по горным тропам, не разработанным вовсе, более крутым, чем путь на Чурияк, словом, пришлось идти почти что вовсе без всякой дороги. Кроме того, я рассказал вам переход колонны Рауха в солнечный и не холодный день. С 15-го же числа начались метели и вьюги, и колонна Вельяминова, запоздавшая на несколько дней, принуждена была перевалить через Балканы по пояс в снегу, теряя из виду заметаемую вьюгой путеводную тропинку, и наконец провела в горах четыре ночи. Трудности перехода были там неисчислимо бо́льшие, чем описанные в настоящем письме. Но о них до следующего раза.

 

Подробности перехода через Балканы

Пять дней кряду переваливали через Балканы колонны отряда генерала Гурко; пять дней боролись они неустанно с крутыми подъемами, со скользкими как лед тропами, с холодом, вьюгами, местными метелями, неся на себе громадные тяжести в виде девятифунтовых орудий по едва заметным глазу горным тропинкам, заметаемым снегом. Невозможно вычислить все трудности и лишения, перенесенные солдатами, всю борьбу, испытанную ими в диких горах в суровую зимнюю пору. За это время выработался даже особый тип солдата, переходящего Балканские горы. В этом типе вы не узнали бы вашего старого знакомого – преображенца, измайловца, семеновца или другого, каким вы привыкли видеть его в Петербурге на параде. Солдат-гвардеец, спускающийся в метель с перевала Умургач в долину Чурияка или с горы Баба в долину Златицы, показался бы вам каким-то особым, странным существом. На ногах мешковатая неуклюжая обувь, сделанная из шкуры буйволов, мехом обращенная внутрь; обувь эта надета на сапоги для лучшего согревания ног, и вся нога кажется огромной, безобразной. Солдат с трудом выворачивает ее из снега. На плечи накинуто полотно палатки, в это полотно солдат закутался совсем, прижав концы его вместе с ружьем к своей груди. Виднеются только глаза, часть носа, да торчащий наверху остроконечный кусок башлыка. Полотно насквозь пропиталось снегом и сидит на солдате наподобие ризы. Мне припоминается, между прочим, фантастическая картина, которую мне случилось видеть из Чурияка во время вьюги, внезапно поднявшейся в горах. Кавалерия, спускаясь с перевала Умургач к Чурияку, выпятилась на склоне горы длинной извивающейся по тропинке чертой; загудевшая вьюга закрутила столбы снега, стушевала в секунду все предметы, слившиеся в одно белое, бесформенное пятно; очертания гор пропали за белой пеленой; но черта кавалерии, хотя неясно, виднелась еще на белом фоне вьюги. Черта эта казалась в ту минуту висящей в воздухе – каким-то длинным черным змеем, спускавшимся с неба.

В особенности тяжело пришлось бороться с вьюгой и метелью колонне Дандевиля, взобравшейся на гору Баба и предполагавшей перевалить через Балканы по направлению селений Бунова и Миркова. Вершина Бабы представляет одну из наименее защищенных от ветра высот Балкана, и вьюга на ней разыгралась в ту минуту, когда голова колонны вступала на высшую точку горы. Было уже втащено туда несколько орудий; часть колонны расположилась уже там на короткий отдых, как вдруг налетевший вихрь стал засыпать снегом солдат и орудия. Дандевиль поспешил отвести войска с обнаженной высоты в лес, оставив орудия, которые были совсем погребены в снежных сугробах, так что на другой день приходилось отыскивать их ощупью и выкапывать наружу. При этом артиллеристы не хотели во время вьюги покинуть свои орудия и ушли последними с вершины, когда орудия были уже заметены снегом. Метели на горе Баба принудили Дандевиля отступить к Этрополю и избрать другой, кружной путь на Буново и Мирково, именно путь через Златицкий перевал.

Я пишу эти строки в селении Ташкисене. 19 декабря мы овладели с боя позициями турок у Ташкисена. Сопротивление турок было энергичное, но, увидав массы наступающего русского войска, неприятель покинул Ташкисен, а в ночь с 19-е на 20-е бежал в беспорядке из Араба-Конака и Шандорника, оставив на месте девять орудий, раненых и больных и весь лагерь с боевыми и продовольственными запасами. 20 декабря утром появились уже первые наши разъезды у Араба-Конака, беспрепятственно проехавшие из Врачешти и Орхание по Софийскому шоссе в Араба-Конак. Балканы были свободны от неприятеля.

Трудности переход, борьба с природой заключились блистательным результатом. Истории предстоит ныне занести на свои страницы новый переход русских войск через Балканы, доселе беспримерный – переход в декабре месяце и в суровую зиму.

Сейчас мы выступаем из Ташкисена и идем на Софию. Отправляющийся сию минуту отсюда курьер в Главную квартиру заставляет меня прервать письмо и отложить до следующей оказии описание нашего выхода из Чурияка в долину Софии, дело у Ташкисена и бегство турок из Араба-Конака. Все это было только рядом триумфа совершенного перехода через Балканы.

 

Выход в долину Софии. Дело у Ташкисена. Бегство турок из Араба-Конака. Дело у селения Горный Бугаров. Стычка на мосту через реку Искер. Вступление в Софию

Я сообщил в предыдущих письмах, насколько позволяло время, подробности о переходе генерала Гурко через Балканы и о том, что уже 15 декабря лейб-гвардии Преображенский полк занял высоту близ селений Потоп и Елесницы, командующую выходом из долины Чурияка в долину Софии.

К 18 декабря у Чурияка собрались главные силы, переходившие Балканы – вся колонна Рауха и колонны генералов Каталея, Вельяминова (которому в отмену прежнего распоряжения спуститься с Умургача в Жиляву предписано было спуститься тоже к Чурияку); всего у Чурияка собралось до 40 батальонов, и генерал Гурко, владея уже выходом в Софийскую долину, мог развернуть в долине достаточное число войска, чтобы закончить стратегический план, лежавший в основании перехода за Балканы, именно – зайти по долине Софии в тыл турецких позиций у Араба-Конака и на Шандорнике. Завершить этот план назначено было на 19 декабря. Но турки, увидав нас выходящими в долину Софии, поспешили защитить по возможности тыл своей позиции в Араба-Конаке и избрали для этой цели возвышенность у селения Ташкисен на Софийском шоссе (у выхода Софийского шоссе из гор в долину). Они успели на двух пунктах этой возвышенности соорудить два редута и снабдить их орудиями; укрепили также само селение Ташкисен, заняв его пехотой и кавалерией из черкесов. Приходилось поэтому путем атаки турецких позиций у Ташкисена подойти к главным укреплениям турок у Араба-Конака. 19 декабря генерал Гурко двинул на Ташкисен собравшиеся у Чурияка войска, разделив их на несколько колонн и поручив колонне генерала Вельяминова сторожить неприятеля со стороны Софии, остальным же колоннам вести атаку на неприятельские позиции у Ташкисена. Главная роль в этом деле выпадала в долю колонн Рауха и Курлова, из которых первой предписывалось атаковать турок с фронта и с их правого фланга, а второй – обходить их с левого фланга и зайти к ним, по возможности, в тыл, часть войск была оставлена в резерве. Но кроме сил, выдвинутых из Чурияка в долину Софии, были сформированы генералом Гурко еще две колонны под начальством графа Шувалова и полковника Васмунда, которым надлежало появиться на горах также против правого фланга турок, словом, в момент атаки, русские войска должны были развернуться большими массами в долине, показаться с артиллерией на горах, произвести впечатление на неприятеля внушительным зрелищем силы, в то время как Раух и Курлов поведут свои колонны в дело. В 9 часов утра 19 декабря раздались у Ташкисена первые пушечные выстрелы, и генерал Гурко, взобравшись на одну из возвышенностей близ селения Даушкиой и окинув взором все поле нашего действия, видное отсюда как на ладони, мог убедиться, что план наступления блистательно приводится в исполнение.

С этой возвышенности открывался широкий вид на ровное, снежное поле Софийской долины, лежавшей справа от нас; разбросанные по ней там и сям деревеньки, группы деревьев, выделялись темными пятнами на снегу; еще дальше лежали смутно различаемые за туманом цепи Малого Балкана. Слева от нас ниспадали в долину склоны Большого Балкана, также белые, снежные как и сама долина; на них чернелись небольшие перелески (скат Большого Балкана в долину вообще мало лесист), насупротив нас торчала турецкая возвышенность у Ташкисена, увенчанная по гребню двумя редутами и рядами ложементов; у ее подошвы лежала деревушка Ташкисен. Лейб-гвардии Преображенский полк и стрелки Императорской фамилии взбирались уже по неприятельской горке к турецким позициям под выстрелами противника. Ротные колонны преображенцев и стрелков казались черными линиями, проведенными на снегу. По долине двигались массами новые войска, вышедшие из Чурияка в долину, а слева спускались с гор колонны Шувалова и Васмунда. Массы войск двигались со всех сторон, медленно текли с гор, по долине, рельефно очерчиваясь на снежных скатах и белом поле. Они казались издалека лесами и рощами, внезапно сорвавшимися с горных вершин и склонов и грозно наступавшими по долине на неприятеля. Турки хорошо их видели со своей возвышенной позиции, и дело у Ташкисена продолжалось недолго. Батарее полковника Кокорева удалось произвести взрыв в одном из турецких редутов, после чего турецкие орудия замолчали совсем, а преображенцы, выдержав около двух часов огонь неприятеля, бегом взобрались на высшую точку горы и ворвались в редуты. Турки бежали к Араба-Конаку, увезя с собой орудия. Преображенцы потеряли в этом деле около 50 человек выбывшими из строя.

Более серьезное сопротивление встретила колонна генерала Курлова, подымавшаяся на путь отступления турок, которые отчаянно пробивались ввиду попытки отрезать их от Араба-Конака и Златицы. В этой колонне наиболее пострадали лейб-гвардии Волынский и Прусский полки, потерявшие около 200 человек убитыми и ранеными, в числе которых был ранен также генерал Миркович, командир лейб-гвардии Волынского полка. В 4 часа вечера 19 декабря генерал Гурко уже расположился со своим штабом в селении Ташкисен. Оказалось, между прочим, что начальником турецких войск в Ташкисене был Бекер-паша, находившийся в постоянном телеграфном сообщении с Шакир-пашой, командующим гарнизоном Араба-Конака. Мы нашли в Ташкисене на телеграфной станции несколько телеграмм, отправленных им во время атаки к Шакир-паше. Последняя телеграмма, написанная в 12 часов дня, была следующего содержания: «18 батальонов русского войска спустились в долину и наступают на меня с такой быстротой, что я окружен ими как огненным кольцом. Держаться долее невозможно».

Став в Ташкисене, мы очутились в тылу горных позиций турок в Араба-Конаке и Шандорнике, оберегающих путь на Балканы по Софийскому шоссе. План обходного движения через Балканы и обложения турок со всех сторон был окончательно исполнен. Русские силы стояли ныне против Араба-Конака со стороны Орхание, со стороны Софийской долины и на Златицком перевале, сторожа там путь отступления турок на Златицу. Но прежде чем подвинуться войска к Араба-Конаку из Ташкисена и приступить к атаке турецких позиций в Араба-Конаке, генерал Гурко решился попытать с неприятелем то средство, которое уже раз оказалось действительным под Телишем, а именно – послать туркам предложение положить оружие. С этой целью было написано Шакир-паше письмо приблизительно следующего содержания: «Вы окружены со всех сторон русскими силами, в десять раз превосходящими ваши… Предлагаю вам, во избежание бесполезного пролития крови, положить оружие и выслать ко мне немедля парламентера для переговоров о сдаче Араба-Конакских укреплений». Письмо это, подписанное генералом Гурко, было вручено двум пленным туркам, отвести которых за цепь наших аванпостов генерал поручил князю Церетелеву.

Вечером того же дня, 19 декабря, князь Церетелев отправился с пленными по шоссе в направлении Араба-Конака и, отъехав версты две за цепь аванпостов, не встречая неприятеля и двигаясь в совершенной темноте, пустил пленных идти в Араба-Конак, а сам, возвратясь, доложил генералу, что вплоть до Комарской долины не заметил присутствия турок. С рассветом следующего дня, 20 декабря, генерал Гурко выехал лично по шоссе за цепь аванпостов в направлении Араба-Конака, выслав впереди себя разъезд из 20 человек собственного конвоя с ординарцем (временно прикомандированным к Гурко) великого князя Клейгельсом во главе, с тем чтобы этот разъезд шел впереди до тех пор, пока не наткнется на неприятеля. (Кавалерии в ту минуту у нас не было с собой, ибо две гвардейские кавалерийские бригады были отправлены накануне к селению Петричево с приказанием пробраться оттуда в селение Дольние Комарцы, а Кавказская казачья бригада находилась у Вельяминова, в сторону Софии.) Подвигаясь по шоссе к Араба-Конаку, генерал Гурко доехал до Комарской долины и остановился на одной из возвышенностей, спускающейся в долину.

Тут увидели мы на противоположной стороны долины, в том месте, где шоссе снова поднимается в гору и идет на перевал Балкан, несколько небольших домиков, известных под именем Араба-Конак, что означает на турецком языке постоялый двор, от слов «араба» – телега и «конак» – двор или дом. Турецкие укрепления на перевале Балкан не были видны нам, скрытые от глаз облаками. Долина Комарская с черневшими на ней селениями Горние и Дольние Комарцы, с разбросанными по ней та и сям турецкими лагерями, группами деревьев и рощами, тянулась у подошвы Шандорника и Араба-Конакских высот, замыкаясь вдали, в направлении Златицы, новыми возвышенностями. Там, вдали чернелись целые массы людей, взбиравшихся в гору; этих людей были тысячи, восемь, десять, судя на глаз, быть может, пятнадцать тысяч, усеявших собой гору, через которую проходит путь на Златицу.

Вид этих масс людей сразу уяснил нам, почему накануне князь Церетелев не встретил нигде на своем пути неприятеля, почему высланный сегодня разъезд беспрепятственно двигался по долине к Араба-Конаку и то, почему пустыми казались разбросанные там и сям по долине турецкие лагеря. Массы, видимые вдали на горе, были турки, ушедшие ночью из Араба-Конака и Шандорника и отступившие на Златицу. Генерал Гурко приказал немедля отправить в карьер артиллерию к Дольним Комарцам, чтобы поражать гранатами отступавших турок, а 3-й гвардейской дивизии под начальством генерала Каталея – идти на преследование бежавшего врага. Симпатичный и добрый старик, храбрый и примерный воин генерал Каталей форсированным маршем повел свою дивизию, не предчувствуя, что близкая смерть ожидает его на этом пути от пули черкеса, спрятавшегося в кустах. Между тем по Комарской долине еще раздавались кое-где одиночные выстрелы, пускаемые по нашему разъезду несколькими фанатиками – турецкими солдатами, спрятавшимися в палатках, или черкесами, скакавшими, отстреливаясь, вдогонку отступающего за Дольние Комарцы турецкого войска. Покинутых неприятелем больных, раненых и просто отсталых солдат было множество. Казаки конвоя Гурко забирали их в плен десятками и вели к генералу по дороге.

– Ты с чем приехал? – спрашивают подскакавшего к Гурко казака.

– Пригнал, ваше превосходительство, – отвечает казак, – двадцать три турка, двадцать штук скота и одну лошадь.

Многие из больных и не убежавших с войском турок поплелись сами по дороге без всякого надзора, бросив оружие, с палкой в руках, с котомкой за плечами и завернувшись от холода в синие башлыки.

– Гляди-ка, – острил солдат-измайловец, указывая товарищам на одну из таких печальных фигур с котомкой за плечами, – турка-то покаялся, на богомолье идет.

Возвратившийся меж тем с разъездом Клейгельс донес генералу Гурко, что вплоть до Араба-Конака не встретил нигде неприятеля. Казаки конвоя, возвратившиеся с Клейгельсом, привезли за седлом своих коней немало военной добычи в виде торчавших из-за седел одеял, теплых рубашек, чулков, иногда выглядывавших из торбы ящиков с маслом, рисом и другими продовольственными припасами. Над Араба-Конаком появились всадники, спускавшиеся с перевала в долину; за всадниками очертились первые ряды пехоты, шедшие со своих позиций от Орхание и Врачешти и беспрепятственно прошедшие по Софийскому шоссе мимо турецких укреплений на перевале Балканского хребта. То было минутой, когда можно было считать переход через Балканы законченным, формально завершенным. Едва появились всадники и пехота у Араба-Конака, спускаясь в Комарскую долину нам навстречу, мы все подошли к генералу Гурко, поздравляя его с переходом через Балканы; неприятеля уже не было более в горах: путь за Балканы по Софийскому шоссе был свободен. Генерал Гурко потребовал коня и поехал осматривать турецкие укрепления на перевалах. Мы взобрались за генералом снова в туманную холодную сферу, на высшие точки Балканского хребта, и в первом ближайшем турецком редуте встретили стоявший уже там русский пост. Ефрейтор, приложив руку к козырьку, доложил генералу, что «по вверенному ему посту в Араба-Конаке все обстоит благополучно».

Турецкие укрепления Араба-Конака и Шандорника можно назвать неприступными в полном смысле этого слова. Воздвигнутые на высших вершинах хребта, обрывистых со всех сторон, они обнесены земляными стенами в две и две с половиной сажени вышиной с окошечками, проделанными в земле для орудийного и ружейного огня, со входами и выходами в землю под укрепления (как у крота), где турки, вероятно, жили и спасались от снарядов нашей артиллерии. Эти укрепления стоили бы нам много жизней, если бы пришлось брать их открытой силой. Но взяты они были ловкими и быстрыми маневрами, неутомимой настойчивостью и энергией генерала, вложившего всю душу свою в дело. На Шандорнике мы нашли девять орудий с испорченным механизмом, брошенных турками.

Возвратившись к вечеру в Ташкисен, генерал Гурко получил известие, что у Софии происходит горячее дело, что неприятель, большими силами выйдя из города, атакует колонну генерала Вельяминова и что число наступающих турок по крайней мере вдвое превосходит наши силы. Два часа спустя прискакали новые вестовые с донесением, что турецкая атака отбита на всех пунктах, и привезли с собой турецкое знамя, отнятое у неприятеля во время боя. Это знамя красовалось на другое утро на крыльце генерала. Атака турок на колонну генерала Вельяминова обрушилась главным образом на два батальона Пензенского полка и на Тамбовский полк. Турки шли на нашу позицию из селения Горный Бугаров с фронта и пытались вместе с тем обойти ее с фланга; наступали они густой цепью, стремительно, бегом пускаясь в атаку. Но войска в колонне генерала Вельяминова, недавно пришедшие из-под Плевны и наученные самими же турками, приступили первым делом к устройству себе прикрытий ввиду приближающегося неприятеля. Тесаками и штыками они поспешили нарыть перед собой насыпь на скорую руку, насколько позволяло время, и из-за насыпи встретили турок ружейными залпами. В патронах в ту минуту оказывался недостаток, и пензенцы подпускали к себе неприятеля на 20 и 15 шагов, после чего, дав несколько залпов, кидались, в свою очередь, в атаку. Отбитый неприятель оставил на месте сражения до тысячи человек убитыми, не считая раненых, которых турки успели унести с собой.

Известие о неудавшейся попытке турок выбить генерала Вельяминова с занимаемой им позиции побудило генерала Гурко ускорить наступление на Софию. Приказано было в ту же ночь, с 20 на 21 декабря, двигаться из Ташкисена к Софии авангарду под начальством генерала Рауха, а 21-го в 12 часов дня выехал и сам генерал Гурко из Ташкисена в направлении к Софии. Сделав около 20 верст пути, мы услыхали невдалеке стук ружейных выстрелов, раздававшийся на самом шоссе впереди нас. Генерал дал шпоры лошади, и мы поскакали по скользкому шоссе вперед на звук ружейного огня, разгоравшегося все более и более с каждой минутой. Дело происходило у моста через реку Искер. Генерал, не доезжая с версту до поля сражения, свернул несколько шагов с шоссе в сторону и взобрался на курганчик, чтобы лучше следить оттуда за ходом битвы. Деревня Враждебна, по ту сторону Искера, была подожжена черкесами и вся горела: горели в ней дома, стога сена и соломы; засевшие на мосту и по ту сторону реки несколько рот турецкой пехоты и спешенные черкесы вели оживленную перестрелку с нашей аванпостной цепью. Несколько батальонов шли от Софии по шоссе на подкрепление туркам. С нашей стороны надвигалась к мосту вся гвардейская стрелковая бригада с батальоном стрелков Императорской фамилии во главе, предводимых своим лихим командиром графом Клейнмихелем.

Лейб-гвардии Преображенский полк, уклонившись от шоссе значительно влево, переходил по льду реку Искер, с тем чтобы обойти неприятеля и ударить ему во фланг. Гурко, взобравшись на курганчик, приказал скорее выставить орудия к курганчику и бросать гранаты в наступавших от Софии турок. Орудия вынеслись на полных рысях к курганчику, и гранаты загудели в воздухе. Зрелище было в высшей степени эффектное. Солнце опускалось уже к закату за цепи Витоса, окрасив горы темно-синим цветом; противоположные цепи Большого Балкана светились нежно-розовым светом и казались прозрачными; бледно-розовым светом отливала и вся снежная долина Софии. В пылавшем селении Враждебна густой дым поднимался шестью громадными отдельными столбами, сквозь которые просвечивало ярко-красное пламя. В этой картинной обстановке наши войска маневрировали, как на параде. Стрелки Императорской фамилии развертывали цепь перед мостом, рассыпались и открывали огонь; поротно за ними двигался еще по шоссе батальон стрелков его величества. Преображенцы стройно маршировали через Искер в батальонных колоннах; орудия мчались по белой равнине, повертывали на рысях, снимались с передков и через мгновение с глухим громом пускали шипящие снаряды. Перестрелка трещала у моста. Первые выстрелы наших орудий заставили турецкую пехоту, подвигавшуюся от Софии, повернуть назад, а вид лейб-гвардии Преображенского полка, готового зайти в тыл туркам, защищавшим мост, принудил последних поспешно отступить; но черкесы, отступая, зажгли мост на Искере, предварительно смазав балки его керосином. Стрелки бросились тушить пожар, и мост был спасен. По этому мосту прошли в тот же вечер новые колонны войск, подошедшие из Ташкисена, и выстроились в трех верстах от Софии в виду турецких укреплений.

В тот вечер против неприятеля, засевшего в Софии, обрисовались на снегу целые массы войска, черневшие и выделявшиеся на белом фоне снега так рельефно, что издалека, версты за две, отпечатывалась ясно фигура каждого солдата. Преображенский полк выстроился передовой цепью наших войск под Софией. Вообще лейб-гвардии Преображенскому полку, как первому полку гвардии, выпала на долю честь прокладывать путь в Балканах остальным полкам гвардии и армии. Преображенцы разрабатывали дорогу через Балканы на Чурияк; они же первые спустились в Чурияк и заняли выход в долину Софии, взошли первыми на турецкие редуты в Ташкисене, и теперь им предстояло первыми вступить в Софию. Но генерал Гурко отложил атаку турецких укреплений у Софии на один или два дня, ожидая приближения бо́льших сил из Араба-Конака и Ташкисена, и отправил, между прочим, уведомить сербов, занявших Пирот и приблизившихся к Софии, что он предполагает повести атаку на Софию 24 декабря и предлагает поэтому и сербам подвинуться к Софии и запечатлеть накануне Рождества Христова братский союз с нами в общем наступлении на общего врага. На 24 декабря предписывалось, между прочим, колонне Вельяминова обходить Софию с правого фланга, а колонне генерала Рауха вести атаку с фронта. День 22 декабря и ночь на 23-е генерал Гурко провел в небольшом хуторе близ селения Враждебна. Тут было получено известие о судьбе генерала Каталея и генерала Философова, которые, преследуя на Златицу бежавших из Араба-Конака турок, въехали по дороге в узкое ущелье, находясь все время во главе авангарда. Черкесы, спрятавшиеся на горах над ущельем, дали всей авангардной колонне втянуться в него и затем открыли сверху огонь по колонне. Одна из первых пуль поразила генерала Каталея насмерть, ударивши в шею и проникнув в сердца. Другая – тяжело ранила генерала Философова, попав также в шею и выйдя наружу в спину у позвоночного столба.

23 декабря, часов около 11 утра, прискакал от генерала Рауха вестовой с донесением к генералу Гурко, что София очищена турками, внезапно отступившими за ночь и бросившими на месте все свои лагери и огромные запасы. Неожиданно мы были избавлены от нового боя под стенами Софии. Отбитая 21 ноября турецкая атака на генерала Вельяминова и развернутые перед Софией массы нашего войска, по всей вероятности, повлияли морально на турок, и они не захотели дать нам тут сражения. Но общая причина бегства турок из Софии, без сомнения, была та же самая, как и бегство их из Араба-Конака, именно – искусный и быстрый маневр обходного движения через Балканы.

Услыхав об очищении Софии неприятелем, генерал Гурко в минуту сидел уже на коне и мчался в галоп по шоссе к городу. Густыми колоннами шли по шоссе войска в освобожденный город. Солдатская песня гремела вдоль по всему шоссе, повсюду, где только были войска. После неприступных и диких гор, вьюги, метелей, невыносимого утомления и ряда лишений в борьбе с суровой природой, София всем казалась каким-то Ханааном. Ее минареты уже высились перед нами; кучи домов развертывались широко по долине. Солдатская песня между тем гремела густо с удальским напевом:

– Ах вы сени, мои сени, – раздавалось в одном месте.

– Где мы с вечера резвились! – хором выводили солдаты впереди.

– Здорово, стрелки! здорово, измайловцы! – прерывал на секунду песню мчавшийся мимо войск генерал Гурко. – Спасибо вам за службу!

– В хороводах веселились! – звучало сейчас же за промчавшимся генералом.

У ворот Софии уже стояли толпы народа, духовенство с хоругвями и образами в ожидании Гурко. Народ кричал, хлопал в ладоши. Процессия двинулась к церкви Святого Стефана. По дороге из окон домов женщины, девушки и дети сыпали руками ветки и зимой неувядающего мирта на голову генерала. В церкви Святого Стефана было отслужено болгарскими священниками молебствие, после которого один болгарин произнес длинную речь. На эту речь Гурко ответил коротко:

– С Божьей помощью, – сказал он, – я вступаю ныне во второй город Болгарии, первый был некогда вашей древней столицей – Тырново. Второй сегодня – София. Бог поможет нам освободить силой русского оружия и остальную часть Болгарии!

– Аминь! – кричала и гудела в ответ на это толпа, собравшаяся в церкви.

 

Турецкие военные госпитали в Софии

Город София служил, как известно, военным госпиталем и местом склада продовольственных запасов для турецкой армии, сосредоточенной в Плевне и на Балканах и оперировавшей вдоль линии Софийского шоссе. Лучшие дома города были отведены под больницы раненым и больным солдатам, число которых доходило по временам до 12 тысяч и более человек. Накануне нашего вступления в Софию число это простиралось, по показаниям английских врачей, до семи тысяч раненых; но мы, войдя в город, нашли только две или три тысячи больных и раненых турок, остальные (до пяти тысяч) ушли при нашем приближении вместе с бежавшим из Софии турецким войском. Врачи-англичане, которых мы застали в городе, рассказывали нам, что бегство раненых из госпиталей представляло ужасное зрелище. Решились они уйти из страха быть перерезанными русскими, более всего страшась жестокого и кровожадного Гаурк-паши (генерала Гурко), не знающего пощады, да к тому же и паша, начальник гарнизона Софии, приказал всем туркам – жителям Софии, не исключая раненых и больных солдат, следовать за войском.

Но помимо этого приказания, панический страх, объявший турецких солдат и жителей Софии ввиду обрисовавшихся темных масс русского войска под стенами города, сообщился сам собой в госпитали: раненые, за минуту перед тем стонавшие на своих кроватях от боли при малейшем движении, вскочили на ноги и повыбежали на улицу. Недавно ампутированные, тифозные, зараженные гангреной – все, кто только могли в возбужденном состоянии сползти с постелей, все покинули больницы и потянулись по городу, кто опираясь на палку, кто ползком на четвереньках. Город огласился стенаниями, криком и воем. Паша распорядился дать каждому раненому по куску хлеба на дорогу. Раненые и больные десятками падали по улицам на землю и не в состоянии были подняться снова на ноги; многие тут же и умирали. Турецкие военные врачи ушли также вслед за войском, исключая разве двух-трех оставшихся спокойно в госпиталях дожидаться прихода русских. Казаки, отправленные преследовать турецкое войско, нашли весь путь отступления турок усеянным полуживыми и умершими беглецами из больницы.

Генерал Гурко, вступив в Софию, посетил на другой же день турецкие и английские госпитали города. Вид турецких госпиталей ужасен. Я не берусь описывать открывшегося нам зрелища, когда мы вошли в конак, служивший у турок самым обширным помещением для раненых. Но я думаю, что все когда-либо написанные картины, изображающие мучения грешников в аду, слабы и ничтожны в сравнении с действительностью подобного турецкого военного госпиталя. Например, в коридорах госпиталя мы видели валявшиеся на полу гниющие и вовсе сгнившие трупы рядом с живыми еще ранеными, корчившимися в предсмертных судорогах. На полу липкая грязь от гноя и кучи нечистот. Запах невыносимый. Два турецких военных врача, сопровождавших генерала Гурко у входа в один из таких коридоров, выхватили платки из карманов, зажали носы и, возведя глаза к небу, стали восклицать: «Алла! Алла!». По-видимому, они и не заглядывали сюда ни разу до настоящей минуты. В палатах госпиталя мы нашли между многими пустыми кроватями несколько занятых больными и ранеными, не бывшими, вероятно, в состоянии сползти с постелей, чтобы бежать за турецким войском. Эти раненые дня три как не были перевязаны, два дня ничего не ели и жалобно стенали; на других кроватях лежали мертвые; иной раз мудрено было отличить мертвого от живого. Казавшийся трупом внезапно шевелился при приближении к нему и через секунду снова лежал без признаков жизни. В палатках – та же грязь и та же вонь, что и в коридорах, те же трупы и полуживые мертвецы на полу, упавшие раз с постелей и оставшиеся лежать на земле. Генерал Гурко обошел все палаты, все закоулки больницы и приказал сейчас же вынести мертвых, госпиталь вычистить, перевязать и накормить раненых и организовать правильную заботу о них.

Что особенно кидается в глаза в турецком военном госпитале, это контраст между множеством богатых больничных принадлежностей, средств больницы и самим уходом за больными. В турецком госпитале всего находится в изобилии: аптека переполнена всевозможными снадобьями не только необходимыми, но составляющими уже предмет роскоши; кровати для больных устроены по новым, усовершенствованным образцам, носилки тоже; всевозможные наборы хирургических инструментов, массы всяких средств, вещей, одеял и т. п. – всего этого много, но во всем этом комфорте, почти роскоши, гниль и смерть кидаются в глаза. Редкий раненый возвращается к жизни в турецком госпитале. Перевязки ран делаются в большинстве случаев самым небрежным образом и неумело. Операции еще небрежнее. При ампутациях, например, кожа всегда обрезается настолько выше распиленной кости, что кость нечем бывает закрыть, и она торчит наружу. К операциям приступают слишком поздно и т. д. Словом, невежество турецких военных врачей, по свидетельству наших и английских медиков, поразительное: бо́льшая часть этих врачей никогда и не готовилась быть врачами, а принята была в госпитали прямо с улицы, по той причине, что в настоящих врачах во время войны ощущался недостаток. В Софии мы нашли несколько отделов частных обществ попечения о больных и раненых воинах Турции, отдел общества Стаффорт-Хаус (Staffort-House), общества Красной Луны и частный госпиталь леди Странгфорд. Госпитали этих обществ и госпиталь леди Странгфорд, все с английскими врачами, содержатся превосходно. Необыкновенная чистота, печать заботливости о каждом раненом и больном, уход за каждым особый и забота о каждом, как об особом, тепличном растении, хороший воздух, бодрый вид больных. Но в этих госпиталях больных и раненых немного в сравнении со всем числом турок, нуждающихся в уходе врачей. Средним числом у каждого из обществ на попечении находится по 150 раненых, и следовательно, у всех вместе около 500 человек. Остальные же тысячи обречены умирать медленной смертью в военных госпиталях.

По нашем завладении Софией все сказанные госпитали частных обществ, равно как и военные, поступили в ведение летучего отряда Красного Креста, сформированного государыней императрицей. Общий надзор над ними предоставлен был двум врачам при летучем отряде Медико-хирургической академии – Гауссману и Янковскому. Леди Странгфорд пожелала остаться в Софии и продолжать свое дело. Большинство врачей Стаффорд-Хауса и Красной Луны выразили желание возвратиться к турецкой армии и свои больницы передать нам, на что и последовало согласие генерала Гурко.

 

От Софии до Филиппополя. Преследование турок. Их отступление из Татар-Базарджика

Смелый переход генерала Гурко за Балканы рассеял турецкую армию, защищавшую горные пути в долину Софии. Из Араба-Конака турки отступили в беспорядке на Златицу и на Отлукиой, а оттуда на Филиппополь; из Софии они бежали частью на Радомир, частью на Самоков, оставив в наших руках громадные склады продовольственных запасов, боевых снарядов, санитарных принадлежностей и прочей военной добычи. Но принужденные отступить с угрюмых и недоступных высот Большого Балкана, турки могли еще держаться в цепях Малого Балкана и преградить нам дорогу на Базарджик и Филиппополь. К этому они и приступили немедля. По крайней мере, Сулейман-паша сосредоточил против отряда генерала Гурко большие силы близ Самокова, силы, простиравшиеся до 40 батальонов, приведенных сюда с берегов Лома и от Разграда, и близ Ихтимана в Трояновых воротах до 20 батальонов. Эти-то силы и собирался атаковать генерал Гурко, направив из долины Софии вверенный его командованию отряд на Малые Балканы четырьмя отдельными колоннами: одну – под начальством генерала Вельяминова на Самоков, другую – под начальством графа Шувалова на Ихтиман и Трояновы ворота; остальные две под начальством генерала Шильдер-Шульднера и барона Криденера – обходными путями прямо на Татар-Базарджик, с приказанием двум последним колоннам зайти в тыл турецких позиций в Трояновых воротах. Город Софию генерал Гурко покинул 29 декабря, направляясь вслед за колонной Шувалова к Ихтиману. Но пока Гурко двигал свой отряд на неприятеля, засевшего в цепях Малого Балкана, произошло новое событие – новый переход через Балканы русской армии, спустившейся с Шипки в Казанлыкскую долину и грозившей оттуда отрезать турок от Филиппополя и Адрианополя. Поэтому Сулейман-паше не приходилось более медлить в Малых Балканах; ему надлежало поспешно отвести свои отряды из Самокова и Трояновых ворот к Адрианополю, и перед Гурко таким образом очутился внезапно не обороняющийся неприятель, но быстро отступающий. Вместо предполагаемой атаки и новых маневров в цепях Малого Балкана открывалось преследование неприятеля. Такое положение дел выяснилось окончательно только в Ихтимане, где Гурко остановился на ночлег 30 декабря. Здесь генерал получил известие о событиях на Шипке, здесь же узнал и об отступлении турок из Трояновых ворот и Самокова.

В Ихтиман прибыл к Гурко 30 декабря адъютант Сулейман-паши Зеки-бей в качестве парламентера с телеграммой Сулеймана к великому князю главнокомандующему, содержавшей в себе предложение заключить перемирие между воюющими сторонами. Телеграмму эту Гурко отправил в Главную квартиру, а сам в ожидании последующих распоряжений на нее великого князя двинулся на преследование отступавших турок. Немедленно было послано всем колоннам предписание двигаться елико возможно быстрее, делать переходы по 40 и 50 верст в сутки, идти днем и ночью, чтобы нагнать во что бы то ни стало неприятеля и разбить его, прежде чем он успеет очутиться вне преследований и безопасно стянуться к Адрианополю. Тяжелые переходы предстояли вновь пехоте, переходы снова по горам, форсированными маршами, почти без отдыха, но, как выразился генерал Нагловский, все солдаты, которые отстанут на этом усиленном марше от своих частей, подойдут при первой же остановке снова к своим частям, зато все, что отстанет у турок, уже не пристанет к ним больше и будет наше. Гурко вполне согласился с этим основанием Нагловского, и колонны пошли вдогонку за неприятелем огромными переходами по горам. Генерал Гурко находился во главе колонны Шувалова и 31 декабря, накануне Нового года, доехал до селения Ветренова, расположенного на склоне Малого Балкана, в долину Марицы. Одновременно с генералом подошла к Ветренову и авангардная часть колонны Шувалова.

Новый год мы встретили в Ветренове, прибыв на ночлег поздним вечером, утомленные длинным путем от Ихтимана до Ветренова. Генерал отслужил всенощную в избе, в которой остановился ночевать, причем хор певчих, за неимением других, составили ординарцы Гурко. На другой день, 1 января 1878 года, мы спустились с гор в равнину Марицы и на этот раз окончательно распрощались с горами. Больше гор уже не будет вплоть до самой столицы турок; горы будут, пожалуй, сопровождать наш дальнейший путь, но только в качестве декорации по сторонам дороги. 1 января мы стояли уже на равнине. Перед нами вдали виднелся Татар-Базарджик, ясно отмеченный черными столбами дыма, поднимавшегося вверх от подожженных турками строений города, – верный признак, что неприятель отступает. Зеки-бей признался нам накануне, что пожары селений и городов означают поспешное отступление турок. В полуверсте от нас рассыпана по снегу кавалерийская цепь неприятеля, а за цепью и до города невооруженный глаз хорошо различает темные массы турецкой пехоты. Это турки, отступившие из Трояновых ворот. Гурко горит нетерпением двинуть на них свои войска, но как ни форсированно идут колонны, Шувалов только к вечеру спустился в равнину, а Шильдер-Шульднер и Криденер появятся только завтра в окрестностях Базарджика. Эта армия, стоящая против нас у города, успеет отступить за ночь по шоссе к Филиппополю; она теперь только прикрывает отступающие уже из Базарджика артиллерию и обозы, за которыми сама готовится уйти; эта армия почти потеряна для преследования. Зато вправо от нас, по ту сторону реки Марицы, вдали, у подошвы гор, тянутся бесконечной черной ниткой, колонна за колонной, фургоны, телеги, гурты скота, орудия. Там идут сорок батальонов турецкого войска из Самокова, Баньи на Филиппополь; они идут вдоль полотна железной дороги, спешат к Филиппополю. Голова этой турецкой колонны уже спустилась с гор на равнину, но хвост ее еще застрял в горах близ Баньи.

Вельяминов, наступающий за ними от Самокова, терзает хвост турецкого отряда кавалерийскими набегами, а где возможно и артиллерийским огнем. Но Вельяминов мало что может сделать. Он идет по пятам за турками, подталкивает вперед и без того бегущего неприятеля. Тут нужен иной образ действий: необходимо бежать параллельно туркам, обогнать их колонны и двинуться им наперерез, стать поперек их дороги; тогда Самоковский отряд неприятеля пропадет, будет уничтожен; это движение должны завтра исполнить Шувалов, Криденер и Шильдер-Шульднер, которые, спустившись в равнину Марицы – Шувалов по шоссе с Трояновых ворот, остальные два отряда левее, к окрестностям Базарджика, – пойдут по Филиппопольскому шоссе параллельно отступающим из Самокова туркам, и когда обгонят их, то завернут левым плечом вперед, перейдут на ту сторону Марицы и станут к лицу неприятеля. Движение это должно быть удачным, так как Самоковский отряд турок двигается по плохой и кружной дороге, между тем как мы параллельно с ним пойдем по прямому и отлично устроенному шоссе.

Генерал Гурко сидел на курганчике в равнине Марицы и объяснял окружающим его ординарцам и свите предполагаемое на завтра движение. Очевидно, что цель Сулейман-паши состоит теперь в том, чтобы собрать в Адрианополе возможно бо́льшие силы, сосредоточить там всю уцелевшую от разгрома турецкую армию и под Адрианополем встретить нас из-за рвов и укреплений. Но этого-то и не следует допустить по возможности. 20 батальонов турок, успевших по шоссе добраться до Базарджика, уж не находятся более в нашей власти. Но Самоковский отряд должен принадлежать нам. Его необходимо расстроить и уничтожить в чистом поле, в его отступающем виде, чтобы не считаться с ним в будущем за заранее приготовленными укрепленными позициями Адрианополя.

День между тем клонился к вечеру. Просторная равнина осветилась бледно-розовым светом от солнечных лучей, переливавшихся на снегу: снежные вершины окрестных гор казались прозрачными, словно сделанными из перламутра. Столбы дыма над Базарджиком все увеличивались в объеме, становились чернее. По-прежнему в полуверсте от нас стояла неподвижно кавалерийская цепь турок, и по-прежнему темными массами обрисовывались на снегу колонны турецкой пехоты вблизи дымившегося города. У нас нашлись под рукой сотня осетин и четыре орудия, и Гурко приказал осетинам выехать вперед, рассыпаться и затеять перестрелку с неприятельской кавалерией. Орудиям приказано было тоже сделать несколько выстрелов. Перестрелка началась: она была ленивая, не оживленная. Но это была не единственная перестрелка, звучавшая в ту минуту на равнине. Левее нас наша кавалерия с утра занимала деревни в окрестностях Базарджика и вела войну с черкесами и регулярной кавалерией неприятеля. Преследовать или наступать на 20 батальонов турецкой пехоты у Базарджика наша кавалерия одна, без поддержки своей пехотой, конечно, не могла, а потому и ограничивалась весь день 1 января стычками с черкесами. Наша же пехота была еще в горах и только завтра могла поспеть в равнину. Словом, турки уйдут без преследования из Базарджика, что и не замедлило оправдаться на самом деле в ночь с 1-го на 2-е число. 2 января Базарджик был уже свободен от неприятеля, и Гурко ранним утром въехал в опустошенный и опустевшый город. Турки отступили за ночь по шоссе к Филиппополю. Они были теперь вне преследования, и все внимание Гурко сосредоточилось на Самоковском отряде турок, который тянулся за рекой Марицей параллельной нам колонной.

В Базарджике Гурко не останавливался вовсе. Он проехал сквозь город по главной улице, носившей повсюду следы грабежа и разорения. Многие здания еще пылали, масса всякого тряпья, черепков, битой посуды валялась по улицам. Жители Базарджика нигде не встретили нас шумной толпой, как это бывало в Этрополе, Софии, еще раньше в Тырнове и Казанлыке. Здесь отдельные лица какими-то бледными, измученными тенями выходили на улицу и безучастно смотрели на нас. Некоторые подбегали к генералу и целовали ему руку. Турки только что ушли. Жители Базарджика еще не опомнились от страха и не пришли в себя от угнетенного состояния духа. Трудно представить себе, что пришлось им вытерпеть за последние дни от турецких солдат, черкесов и башибузуков. Турок страшен для мирного населения, когда является среди него победителем, но побежденный и отступающий турок еще страшнее. Ему нет причин щадить мирное христианское население городов и деревень. На этом населении побежденный турок вымещает свою обиду. В городе мы нашли много отставших турецких солдат, захваченных в плен; между ними двух офицеров. Много турок еще скрывалось в домах, пряталось в шкафах, в подвалах. Некоторые фанатики стреляли из окон домов по проезжавшему генералу.

К 12 часам дня к Базарджику стали подтягиваться колонны Шувалова и Криденера, и тут началась настоящая погоня за неприятелем. Войска быстро задвигались по шоссе, которое местами близко подходило к Марице, и русские, и турецкие колонны, идя параллельно, находились минутами на расстоянии какой-нибудь полуверсты друг от друга по обеим сторонам реки. Но ни наши, ни турки не открывали огня. Молча и напрягая все силы, каждый спешил перегнать другого. Наутро 3 января колонна Шувалова уже значительно опередила турок, перешла Марицу вброд и ударила сбоку на турецкие силы. Колонна Шильдер-Шульднера пошла еще дальше.

Отправляющийся сию минуту курьер заставил меня прервать письмо, продолжение которого отправлю со следующей оказией. Прибавлю только, что колонны Шувалова, Шильдер-Шульднера и Криденера, вступив 3 января в бой со Самоковским отрядом, трое суток кряду дрались с турками, защищавшимися как львы. Не выяснились еще ни наши потери, ни потери турок за эти дни, не приведено еще в известность число отбитых у неприятеля орудий, но Самоковский отряд турок рассеян, разбит совершенно. Трое суток кряду этот отряд, почувствовав себя окруженным со всех сторон нашими войсками, бился, как зверь, посаженый в клетку, бросался в атаку во все стороны, отыскивая себе свободную дорогу. Но прижатый нами к диким высотам Родопского Балкана, как к стене, он бросил орудия, обозы и отдельными группами, единичными солдатами разбрелся по горам. Эти горы известны своей дикостью, в них нет ни дорог, ни деревень.

И по сию минуту еще слышатся в окрестностях Филиппополя орудийные залпы и доносится трескотня ружейного огня.

Город Филиппополь был очищен турками в ночь с 3 на 4 января. В нем находился турецкий отряд, отступивший из Трояновых ворот на Базарджик и по шоссе на Филиппополь. Вчера Гурко вступил в Филиппополь. Подробности до следующей оказии.

 

Погоня за Самоковским отрядом. День на берегу Марицы. Занятие Филиппополя. Трехдневный бой в его окрестностях

В предыдущем письме я остановился на описании нашей погони за Самоковским отрядом турок. Этот отряд отступал по правому берегу Марицы, преследуемый по пятам колонной генерала Вельяминова, терзавшей хвост отряда кавалерийскими набегами и артиллерийским огнем. Другие наши колонны – Шувалова, Шильдер-Шульднера, Криденера, двигались по левому берегу Марицы, по Филиппопольскому шоссе, параллельно бегущему неприятелю, отделенные от него одной рекой. Колонны наши двигались по шоссе поспешно, почти без отдыха, стараясь перегнать турок, чтобы, перегнав их, перейти вброд Марицу и стать турецкому отряду поперек дороги. Оба отряда, и наш, и турецкий, напрягая все силы, спешили вперед по берегам широкой реки, быстро мчавшей и крутившей большие куски снега и льдины. Весь день 2 января оба отряда молча шли друг против друга, не открывая огня, притаив дыхание и только усиливая марши. К вечеру 2 января граф Шувалов решил, что настало время ударить на неприятеля сбоку. Поэтому в ночь со 2-го на 3-е он перевел вброд свою колонну на ту сторону Марицы у селения Адакиой и остановился в селении, ожидая рассвета. Турки, захваченные с двух сторон: с тыла – Вельяминовым и с фланга – Шуваловым, поспешно построились ночью в боевой порядок у селения Кадыкиой, частью – у самого селения на равнине, частью – взобравшись на склоны ближайших к селению гор. Но эти приготовившиеся к обороне турки составляли лишь хвост и середину всего отступавшего турецкого отряда. Шувалов не успел забежать вперед всему отряду турок, и голова турецкой колонны, не задержанная еще в своем движении, продолжала поспешное бегство. Чтобы не дать уйти и головной части турецкого отряда, Шильдер-Шульднер должен был 3 января исполнять ту роль, которую накануне исполнял Шувалов, то есть быстро двигаться по Филиппопольскому шоссе параллельно свободной еще части бегущего неприятеля, стараться обогнать ее и затем, перейдя Марицу вброд, идти наперерез туркам. Наконец, 3-я гвардейская дивизия должна была идти еще дальше Шильдер-Шульднера по Филиппопольскому шоссе, оставить Филиппополь от себя влево и, перейдя Марицу, направиться к местечку Станимак, чтобы там перенять путь отступления турок. Таким образом, в несколько приемов весь растянувшийся на несколько верст в длину отряд отступавших (на Адрианополь) турок должен был быть разбит на куски с фланга, задержан спереди, тесним с тыла и прижат всецело к диким горам Родопского Балкана, окаймляющего Филиппопольскую равнину.

3 января генерал Гурко выехал в 6 часов утра, в совершенной темноте, из деревни Конаре-Дуванкиой, где провел ночь, на Филиппопольское шоссе и направился вдоль по шоссе к Филиппополю. В 8 часов утра у Кадыкиой раздались первые пушечные выстрелы неприятеля, оборонявшегося против Шувалова и Вельяминова, и час спустя загорелась в той же стороне сильнейшая ружейная перестрелка. С той минуты и целый день 3-го января, вплоть до глубокого вечера, не стихал у Кадыкиой и его окрестностей огонь артиллерии и пехоты, принимавший минутами чудовищные размеры. Пойманный неприятель решился не отдаваться нам в руки живым. Судя по размерам огня, кровь большими струями должна была литься с обеих сторон у Кадыкиой, и думалось невольно: стоит ли этих жертв и без того спасающийся перед нами неприятель? Пусть бы бежал себе свободно, унося с собой сознание своего поражения. Нужна ли на самом деле эта травля врага как дикого зверя, полнейшее уничтожение его? Но это было нужно на самом деле, ибо отбивающиеся теперь 40–50 батальонов турок у Кадыкиой обойдутся нам дороже за рвами и укреплениями Адрианополя.

Гурко между тем, выехав на Филиппопольское шоссе, оставил вправо и позади у себя битву под Кадыкиой и, проехав несколько верст дальше по шоссе, обогнал колонну Шильдер-Шульднера, быстро двигавшуюся наперегонки с головной частью турецкого отряда. Между шоссе и рекой Марицей нашелся по дороге небольшой курганчик, у которого Гурко, слезши с коня, расположился со своей свитой и конвоем. С этого курганчика нам ясно было видно движение турок, тянувшихся у подошвы гор вдоль полотна железной дороги. Это была та головная часть турецкого отряда, которой Шильдер-Шульднер должен был пересечь дорогу. Она двигалась под прикрытием кавалерии, развернувшей густую цепь вдоль линии движения турецкого отряда и разъезжавшей по правому берегу Марицы в какой-нибудь полуверсте от реки.

В ту минуту как Гурко взошел на курганчик, от кавалерийской цепи неприятеля отделились трое черкесов и подскакали к самой Марице. Один из них, вынув пистолет и долго прицеливаясь, выстрелил по генералу и группе, собравшейся вокруг Гурко, но выстрелил до того неудачно, что мы не слыхали даже свиста пули. Видя, что промахнулся, черкес снова стал долго-долго целиться и выстрелил еще два раза, один за другим. Гурко приказал находившимся у курганчика нескольким осетинам прогнать этих черкесов. Человек десять осетин выбежали немедленно к самой реке, рассыпались, опустились на одно колено на землю и стали стрелять по черкесам. Двое ускакали тотчас же, но третий, тот самый, что за минуту перед тем стрелял из пистолета, остался на прежнем месте. Осетины, очевидно, горячились, видя добычу в таком близком от себя расстоянии, в каких-нибудь 40–50 саженях, и выстрел за выстрелом давали только промахи. Черкес между тем, простояв несколько секунд под свистом и гудением пуль, дернул коня и проехался под огнем несколько раз взад и вперед перед нами, делая нам рукой приветственные знаки. Эта смелость восхитила всех. «Молодец!» – вырвалось у генерала. Одобрительный шепот пронесся между солдатами, проходившими в ту минуту мимо курганчика. Отважный черкес так и ускакал невредимо назад.

Однако кавалерийская цепь неприятеля была в близком от нас расстоянии, да и двигающиеся колонны турецкой пехоты были не дальше ружейного выстрела от шоссе. Пока еще Шильдер-Шульднер успеет сделать свое дело, обогнать их, зайти к ним наперерез; можно бы и сейчас отсюда ударить туркам вбок. Задумано – сделано. Остановили лейб-гвардии Финляндский полк, проходивший тут на шоссе у курганчика, велели ему перейти вброд Марицу и наступать на неприятельские колонны. Артиллерии приказано было выбрать поскорее удобные позиции, чтобы бросать с них в неприятеля гранатами и шрапнелями. Лейб-гвардии Преображенскому полку и лейб-гвардии Семеновскому, находившимся тоже вблизи курганчика, отдано приказание выстроиться на шоссе и с шоссе открыть ружейный и артиллерийский огонь. Финляндский полк, согласно приказанию, двинулся в воду реки, проносившей в быстром течении куски снега и льда. Холодный ветер, с морозом, резал лицо и руки; вода доходила солдатам выше пояса. Подняв ружья над головой, они с трудом продвигались через реку, упираясь против течения. Выбравшись на другой берег, солдаты, промокшие насквозь, бегом пускались вперед, на бегу вкладывая патроны в ружья и стреляя в цепь турецкой кавалерии. Переправа через Марицу вброд была жестокая.

– Лошадей сюда! Конвойных, ординарцев, заводных, всех сюда; перевозить пехоту на лошадях! – горячился генерал Гурко.

Но кроме верховых лошадей ординарцев, свиты и конвоя генерала, других лошадей не было под рукой, эти лошади и были взяты все тотчас же для переправы пехоты. Между тем турецкая кавалерия открыла огонь по переправе, и в течение десяти минут было трое раненых и один убитый на самой середине реки. Он упал в воду, окрасив ее струи большим кровавым пятном, через секунду разошедшимся в длинные красные нити. И убитый, и раненые были вывезены назад на берег. Огонь турецкой кавалерии был частый, но не очень меткий. Вся переправа лейб-гвардии Финляндского полка обошлась, кажется, в пять человек, выбывших из строя, не считая убитых и раненых лошадей. Едва первый батальон Финляндского полка выстроился на противоположном берегу Марицы, черкесы отъехали в сторону, уступая место турецкой пехоте. Колонны ее продолжали по-прежнему двигаться у подошвы гор вдоль полотна железной дороги, но для их прикрытия турки выставили теперь навстречу наступающему на них Финляндскому полку заслон из пехотной цепи. Этот заслон залег за полотном железной дороги и открыл огонь по финляндцам. За спиной же этого заслона турки продолжали быстро двигаться, там по-прежнему продолжали идти обозы, солдаты, пушки, за исключением разве четырех орудий, которые турки тут же остановили и направили против финляндцев. Наша артиллерия также выбрала и заняла позиции. Всевозможные звуки разыгрались в воздухе от ружейной, картечной пальбы, пальбы гранатами и шрапнелями. Эти звуки, резко свистящие, ноющие, звенящие, стонущие, гудящие на все лады, слились с глухими, издалека доносившимися ударами орудий и треском перестрелки под Кадыкиой.

Колонна Шильдер-Шульднера прошла между тем по шоссе дальше мимо курганчика, на котором Гурко следил за ходом сражения, и с версту ниже приступила, в свою очередь, к переправе через Марицу. Для переправы ее был прикомандирован 2-й эскадрон лейб-гвардии Драгунского полка под начальством капитана Бураго, который и должен был перевести солдат на лошадях на ту сторону реки. 3-я гвардейская дивизия продвинулась по шоссе еще дальше колонны Шильдер-Шульднера; 3-й дивизии приказано было перейти Марицу под самым Филиппополем и оттуда двинуться вправо, к Станимаку, наперерез дальнейшего пути отступления турок. Самый город Филиппополь лежал в стороне от той дороги, по которой совершал свое отступление преследуемый нами Самоковский отряд турок. Но в Филиппополе сидели другие турки, именно – отступившие из Трояновых ворот на Базарджик и оттуда по шоссе на Филиппополь. Сколько их было там – неизвестно. Но они сожгли все мосты, ведущие в город через Марицу, и стреляли прямо из города из орудий по нашей кавалерии, подъезжавшей близко к городу, и по 3-й гвардейской дивизии, переправившейся под Филиппополем через реку. Турки в Филиппополе не имели оснований держаться долго или защищаться в городе; они прикрывали только свое отступление из Филиппополя на Адрианополь, но весь день 3 января значительные силы турок еще находились в Филиппополе, и огонь турецких орудий из города по нашей кавалерии и проходившей 3-й дивизии был очень сильный и частый.

День клонился к вечеру, холод ощущался болезненнее. Огонь у Кадыкиой и в окрестностях курганчика не унимался до наступления темноты. Ночь каждым в отряде ожидалась с нетерпением. Длинный, томительный день на холоде, под непрерывным гудением пуль, звоном в воздухе осколков гранат, визгом шрапнелей становился невыносимым.

К курганчику, где сидел Гурко, подъехал капитан Бураго и доложил генералу, что 2-й эскадрон Драгунского полка перевез на ту сторону Марицы 1500 человек пехоты, что Бугский уланский полк пришел к нему на смену. Лошади измучились, люди издрогли.

– Ожидаю дальнейших приказаний вашего превосходительства, – докладывал Бураго.

– Приказаний? – переспросил Гурко. – Займите Филиппополь, – прибавил он полушутя-полусерьезно.

– Прикажете?

– Да, – сорвалось у генерала.

– Слушаю-с, – приложил Бураго руку к козырьку и через минуту мчался уже на полных рысях со своим эскадроном к Филиппополю, еще занятому неприятелем.

Под прикрытием ночи Бураго переправился через Марицу у самого города и, незамеченный турками, въехал на улицы Филиппополя. Орудийная пальба из города прекратилась с наступлением темноты; турок не попадалось на улицах города. Встречались только вооруженные болгары и вооруженные жители Филиппополя. Дома все были заперты. Между прочим, в одном из переулков попался навстречу Бураго греческий консул, который, увидев русских, остановил Бураго и попросил его на минуту зайти в его дом.

– Сколько вас? – спросил консул Бураго, когда они очутились наедине.

– Очень много, – ответил Бураго.

– Нет, сколько именно русских вступает в город в настоящую минуту?

– Много: эскадрон драгун, то есть восемьдесят человек под моим начальством.

– Так спешите скорее назад, спасайтесь! – заговорил консул испуганным голосом. – У вас со всех сторон турки; их было сегодня до 12 тысяч в Филиппополе, часть уже ушла, но тысячи три-пять сейчас находятся у станции железной дороги.

Но что же было делать? Город приказано было занять, и Бураго, спешив свой эскадрон, повел его на край города, к станции железной дороги. Тут, у станции, происходило огромное движение, вокзал был ярко освещен, дальше в поле горели костры; турки шумели, кричали, суетились у костров, скрипели телеги, везомые волами. Бураго, наткнувшись близ станции на неглубокий ров с насыпью, приказал эскадрону залечь во рву, кричать громче «ура!», не сходя с места, и стрелять из ружей елико возможно чаще по туркам, шумевшим у костров. Едва раздалось «ура!» и зазвучали выстрелы, турки открыли немедля со своей стороны огонь. Но в темноте, стреляя наугад, хотя и очень частым огнем, они не попадали в наших, их пули перелетали через ров, не причинив никому из драгун вреда. Да турки и не собирались защищаться на станции. Частым огнем они прикрывали свое отступление. Массы их, собранные у станции, стали быстро уходить от пылавших костров в темноту, не подозревая, что всего 80 человек драгун кричат «ура!» и стреляют по ним изо рва.

Лишь только скрылись в темноте последние колонны бежавшего неприятеля, Бураго вошел в вокзал и застал там накрытый стол с винами, закусками, отлично сервированный; буфетчик-итальянец объяснил Бураго, что у него на кухне готовится ужин, заказанный полчаса тому назад Сулейман-пашой, и что этот ужин он счастлив предложить первым русским, вступившим в Филиппополь. «Сейчас тут, на вокзале, было трое пашей, – прибавил итальянец, – вы захватите их в десяти минутах расстояния от города». Между тем ужин, заказанный Сулейманом, оказался великолепным; он состоял из почек на мадере, отварного языка с рисом и прочих вкусных блюд.

В городе, однако, оставалась еще на одном из холмов турецкая батарея из двух орудий, защищаемая небольшим числом турецкой пехоты. На эту батарею влетел со своим взводом поручик граф Ребиндер и завладел орудиями, перебив всех защищавших орудия турок. Город таким образом был занят, по приказанию Гурко, 2-м эскадроном лейб-гвардии Драгунского полка в ночь с 3 на 4 января. Турки из Филиппополя отступили по шоссе на Адрианополь; часть их еще накануне была отправлена к Адрианополю по железной дороге. Для Гурко этот отряд находился уже вне преследования. Зато отряды генерала Скобелева и Радецкого, двигающиеся с Шипки через Ени-Загру на Германлы, могут еще поспеть выйти на шоссе между Филиппополем и Адрианополем и отрезать этих турок от Адрианополя.

На другой день, 4 января, Гурко вступил в Филиппополь и поместился в бывшем доме русского консульства, над которым был немедленно поднят русский флаг. Но бой в окрестностях Филиппополя не стихал и 4 января, не прекратился и на следующий день, 5-го. Близ Кадыкиой и Станимака Шувалов, Шильдер-Шульднер, Вельяминов, 3-я гвардейская дивизия продолжали теснить и напирать на Самоковский отряд турок на правом берегу Марицы. Отряд этот был захвачен со всех сторон: и хвост, и середина, и головная часть его не ушли от нашего преследования. До 30 тысяч турецкого войска были остановлены в своем движении, отрезаны от своего пути. Зато отбивалось это турецкое войско как львы, как герои: они не хотели положить оружия и сдаться в плен русским. Почувствовав себя окруженными, они стали кидаться во все стороны, пробиваясь, отыскивая себе свободный выход. То взбирались они на скалы и гребни гор, втаскивали туда орудия и с гор осыпали наши колонны картечью и пулями, то дико бросались с гор в атаку и снова были прижаты к горам; рвались и метались во все стороны в течение трех суток.

Вчера только к вечеру прекратился бой, и подробности его еще неизвестны вполне. Число наших потерь не приведено еще в ясность. Но сегодня уже ходят по городу несколько рассказов из трехдневного боя на правом берегу Марицы. Между прочим рассказывают много о старом генерале Краснове, благодаря энергии коего не ушла от преследования головная часть Самоковского отряда. В ночь с 4-го на 5-е Краснов перехватил эту часть, чуть-чуть не выскользнувшую из рук, взял ночью же, с боя, 24 орудия близ Станимака, и все время боя разъезжал шажком, хладнокровно, под пулями в передовой цепи, повторяя одну и ту же фразу на все вопросы и обращения к нему за приказаниями:

– Разбить турка! Никаких других приказаний не будет!

Вид этого старого генерала, подъезжавшего спокойно, шажком, на самые горячие места сражения и говорившего только: «Разбить турка, припереть его хорошенько», необыкновенно как вдохновлял солдат, которые с криками «ура!» при каждом приближении к ним Краснова кидались в атаку на турок, превосходивших их по числу под Станимаком. Рассказывают также несколько эпизодов о том, как сопротивлялись турки. Между прочим рассказывают о каком-то эскадроне арабской кавалерии, который, засев в лесу, отстреливался, не слезая с лошадей, целые часы от наступавшего на него батальона нашей пехоты. Благодаря магазинным ружьям, этот эскадрон арабов производил жестокий огонь и задержал наш батальон до того, что пришлось выдвинуть против этих арабов два орудия, которые открыли огонь картечью. Но арабы не отступили и перед орудиями, перебили и переранили всех лошадей при орудиях и перешли еще сами в наступление. Подоспевшие, наконец, еще один батальон нашей пехоты и эскадрон нашей кавалерии разогнали этих отважных арабов. Под Станимаком был убит турецкий паша, неизвестно еще какой, но сопротивлявшийся отчаянно. Раненый, он, сидя на лошади, отбивался саблей от стремившихся взять его живьем наших солдат. Одному из них он отсек саблей обе руки, другому исполосовал все лицо; многих переранил и защищался до тех пор, пока не был снят штыками с седла.

Трехдневный бой на правом берегу Марицы, под Филиппополем, закончился вчера вечером тем, что турки, бросив весь обоз и все орудия, разбрелись по горам. Самоковский отряд был таким образом рассеян, разбит. Без обозов и орудий в диких горах его нельзя считать уже более отрядом. До сей минуты число отбитых у неприятеля и брошенных им орудий насчитывается до 56.

 

Подробности движения от Софии к Филиппополю

Быстрым движением из Софии к Филиппополю генерал Гурко догнал отступавший из Самоково на Адрианополь турецкий отряд, пересек ему путь отступления, рассеял его колонны, отняв у него все орудия и весь обоз. Преследование и уничтожение бежавшего врага было как нельзя более полное. Но гнались мы за неприятелем из-под самой Софии вплоть до Филиппополя без отдыха, шли, по выражению Гурко, подобно вихрю, и едва-едва успели захватить турок в долине реки Марицы, между Базарджиком и Филиппополем.

После двойного перехода русских войск через Балканы – у Араба-Конака и на Шипке Сулейман-паша не мог долее держать свою армию в Малых Балканах или оперировать в долине Марицы, иначе он рисковал быть отрезанным от Адрианополя отрядами Скобелева и Радецкого, шедшими с Шипки прямой дорогой на Адрианополь; ему оставалось быстро отвести свою армию из Малых Балкан к Адрианополю, чтобы спасти ее от двойной угрозы. В Адрианополе Сулейман был бы уже как у себя дома, расположив свою армию в заранее приготовленных рвах и укреплениях Адрианополя. Но чтобы поспеть сделать это, Сулейману необходимо было задержать по возможности движение русских сил вперед. И вот он выслал двух парламентеров с предложением о перемирии: одного, своего собственного адъютанта Зеки-бея – к его высочеству великому князю главнокомандующему; другого, турецкого офицера – к генералу Вельяминову. Оба парламентера приехали к нам в ту минуту, когда Скобелев уже двигался на Германлы, а в отряде Гурко генерал Вельяминов атаковал позицию турок близ Самокова, Шувалов подходил к Трояновым воротам, Криденер и Шильдер-Шульднер шли в обход Трояновых ворот к Базарджику.

При этих условиях положение армии Сулеймана, сосредоточенной в Самокове и Трояновых воротах, ежеминутно могло стать критическим, и время, чтоб отвести ее на Адрианополь могло быть легко потерянным. Тем не менее, выслав парламентеров, Сулейман-паша решился елико возможно быстрее уйти со своими войсками к Адрианополю, надеясь, что парламентеров у нас примут, начнут с ними переговоры, остановят движение войск, а он меж тем успеет ускользнуть от нас и сосредоточиться в Адрианополе. 29 декабря прибыл первый турецкий парламентер – именно к генералу Вельяминову, атаковавшему накануне турок у Самокова. Вельяминов завладел накануне несколькими ложементами турок и прекратил атаку за наступившей темнотой. Наутро 29-го Вельяминов приступил было к продолжению атаки, но едва войска его колонны двинулись в дело и артиллерия открыла огонь, на стороне неприятеля раздались трубные звуки, появились белые флаги, и выехал навстречу нашим солдатам, шедшим в атаку, парламентер с объявлением, что между правительствами воюющих сторон заключено перемирие.

– Стреляйте в нас, мы не будем отвечать вам; мы заключили перемирие и не хотим драться, – говорил парламентер.

– Так сдавайтесь! – предложил ему Вельяминов.

– Мы не можем сдаваться, ибо в перемирие поставлено условие, что каждая сторона остается на занимаемых ею позициях.

– Я не имею никаких сведений и инструкций относительно перемирия и продолжаю атаку: защищайтесь или сдавайтесь, – возражал Вельяминов.

– Вы не успели, быть может, получить известий от вашего правительства о перемирии; но вот вам доказательство, – говорил парламентер, – телеграмма турецкого военного министра из Константинополя, предписывающая нам прекратить военные действия, и наконец, – добавил парламентер, – я сам остаюсь у вас заложником в подтверждение моих слов.

Генерал Вельяминов, занявший еще накануне выгодные позиции против неприятеля, согласился приостановить атаку и отправил турецкого парламентера к генералу Гурко, испрашивая у него дальнейших распоряжений. Турки между тем вышли из своих редутов и ложементов, составили ружья в козлы и разгуливали взад и вперед в виду нашей цепи; некоторые подходили к самой цепи и угощали наших солдат табаком и ракией, изъявляя знаками радость о прекращении войны. Но когда наступила ночь с 29-го на 30-е, они засветили огромные яркие костры по всей занимаемой ими линии, оставили на виду у нас небольшую цепь и всеми своими силами стали отступить ночью из Самокова на Банью и далее к Адрианополю.

Гурко получил донесение обо всем этом 30 декабря в Ихтимане, где он остановился на ночлег по дороге к Трояновым воротам, куда двигался вместе с колонной Шувалова. Генерал пришел в сильнейшее негодование. «Преследовать неприятеля, гнаться за ним по пятам, не дать ему уйти», – писал он генералу Вельяминову. Но Вельяминов сам уже понял турецкую хитрость и, не дожидаясь приказаний Гурко, с рассветом 30 декабря побежал следом за турками на Банью; турецкий парламентер, присланный генералом Вельяминовым, остался в свите Гурко. Одновременно с отступлением из Самокова турки отступили из Трояновых ворот, направляясь по шоссе на Филиппополь и оттуда далее к Адрианополю. Единственной их целью было успеть в целости спастись от преследования их генералом Гурко и от едущего им наперерез к Адрианополю генерала Скобелева. Чтобы задержать по возможности наше движение в погоне за ними, Сулейман-паша продолжал посылать к нам парламентеров с предложениями о немедленном заключении перемирия. Вторым турецким парламентером был адъютант Сулейман-паши Зеки-бей, который прибыл 30 же декабря в Ихтиман и объявил генералу, что турки желают вести переговоры о мире и потому просят прекратить военные действия. Этот второй парламентер оказался очень образованным и весьма умным человеком, принадлежащим к старотурецкой консервативной партии. Приехал он к нам предубежденный против русских, и первый день, проведенный с нами, вел себя крайне сдержанно, видимо взвешивая каждое свое слово. Но принятый нами радушно, очарованный добродушием и привлекающей любезностью гвардейской свиты и ординарцев генерала Гурко, Зеки-бей стал на другой же день совсем иным в обхождении с нами. Он иначе не называл нас, как «мои дорогие враги» (mes chers ennemis), и признался откровенно, что единственная армия, уцелевшая у турок от разгрома, это ныне отступающая перед нами на Адрианополь. Если этой армии не удастся благополучно добраться до Адрианополя, то у Турции не останется ровно ничего под ружьем.

– Мы спасаем нашу честь в настоящую минуту, – прибавил Зеки-бей, – чтобы встретить переговоры о мире, имея в Адрианополе хоть какую-нибудь армию.

Слова эти Зеки-бей подтверждал тем нервным состоянием и испуганным видом, который невольно принимал всякий раз, когда раздавались впереди глухие удары орудий или звуки ружейной пальбы. «Вы догоняете нас, – говорил Зеки-бей, вслушиваясь тревожно вдаль при каждом грохоте пушки, – но вам не догнать нас; вы опоздали на целые сутки», – прибавил он в утешение себе. Гурко между тем усиливал марши своего отряда, предполагая не только догнать неприятеля, но перегнать его, забежать ему вперед и стать поперек дороги. Отряд наш двигался через Малые Балканы подобно вихрю со всей тяжелой артиллерией и забирал в плен попадавшихся по пути отставших турок. Этих отставших было много. До Базарджика мы набрали до трех тысяч человек пленных. Только ленивый, можно сказать, не приводил пленных к Гурко. В Базарджике даже один полковой священник представил Гурко двух турецких солдат, лично схваченных им с оружием в руках. Случай этот произошел следующим образом. Проходя по улицам Базарджика со 2-й гвардейской дивизией (с колонной Шувалова), священник зашел в пустой дом, чтобы на скорую руку развести там огонь и напиться чаю. Пока кипятилась вода, священник заметил в комнате плотно притворенные дверцы шкафа, вделанного в стену. Любопытствуя узнать, нет ли чего в этом шкафу съедобного, священник отворил дверцы и, к ужасу своему, увидел турка, сидящего в шкафу с ружьем в руках. Несколько мгновений оба, и священник, и турок, испуганно смотрели друг на друга. Наконец турок начал первый:

– Аман, Аман! – стал восклицать он.

– Положи оружие! – проговорил тогда священник повелительным голосом.

– Аман, Аман, – повторил турок, сам протягивая ружье священнику и сдаваясь военнопленным.

В комнате находился другой шкаф, подобный первому, и в нем также сидел спрятавшийся от русского преследования турецкий солдат, который тоже не замедлил положить оружие перед священником и, безусловно, сдаться военнопленным.

Преследуемый отрядом Гурко неприятель отмечал между тем путь своего отступления пожарами и кровью мирного христианского населения. Перед нами по сторонам дороги стояли в воздухе столбы черного дыма над пылающими деревьями и селами. Навстречу выбегали обезумевшие от страха болгары и целовали руки генерала, называя его «благодетелем и спасителем их». Прикрывавшие отступление турецкого войска черкесы и башибузуки свирепствовали на прощание по деревням и резали жителей. Между Базарджиком и Филиппополем драгуны наткнулись в одном из селений на процессию, состоявшую из ряда носилок, несомых болгарами с плачем и воем. На носилках лежали изуродованные тела только что зарезанных болгарских женщин и детей. Всего час тому назад из этого селения ушли черкесы.

В продолжение всей дороги мы не теряли из виду отдалявшейся по мере нашего приближения турецкой кавалерии и за ней темных масс поспешно отступавшего турецкого войска. К вечеру 3 января мы уже настолько обогнали Самоковский отряд турок, что решено было с рассветом 4-го приступить к атаке неприятеля. Для этого вечером 3 января колонна Шувалова перешла вброд реку Марицу, сделав 27 часов пути без отдыха, лишь с небольшими передышками в полчаса и час. Первой перешла вброд гвардейская стрелковая бригада: батальон стрелков Императорской фамилии и батальон стрелков Его Величества, которые после 27 часов безостановочного движения сначала по горам, затем по равнине, продолжали движение, наконец, по горло в воде, в боевом порядке, сомкнутым строем и перейдя реку, несмотря на мороз и резкий ветер, стали тотчас же на позиции против неприятеля, и с этой минуты непрерывно, в течение трех суток, дрались с турками!

В предыдущем письме я сообщил уже в общих чертах историю трехдневного боя на правом берегу Марицы и гибель армии Сулеймана, оставившей нам 115 орудий и рассеявшейся по диким горам Родопского Балкана, в ущельях и высотах Деспото-дага.

Гибелью этой армии завершается целый период деятельности отряда генерала Гурко. Неприятель, бывший перед нами с самого Горнего Дубника в Балканах и за Балканами, не существует более, рассеянный, последовательно уничтоженный длинным рядом то кровавых дел, то тяжелых, но успешных маневров в горах, наконец последним усиленным преследованием его в равнине реки Марицы. С прибытием в Филиппополь отряд Гурко вступил уже в соединение с остальными силами русской армии, перешедшими Балканы на Шипке. В связи с ними Гурко будет двигаться далее к Адрианополю. Болгары, граждане Филиппополя, предложили вчера обед генералу Гурко, на котором было провозглашено здоровье государя императора, великого князя главнокомандующего, и затем один из граждан предложил тост за генерала Гурко. Граф Шувалов произнес после этого тоста короткую речь, в которой сказал, что без энергии и настойчивости Гурко мы не сделали бы того, что завершили ныне, и быть может, с другим начальником стояли бы и по сию минуту перед твердынями Араба-Конака.

– Проходя мысленно все, что преодолела русская армия, – прибавил Шувалов, обращаясь к Гурко, – я говорю прямо, что она преодолела невозможное, но я глубоко и искренно убежден, что преодолела она все трудности и препятствия только благодаря вашему высокопревосходительству, вашей настойчивой энергии, благодаря тому, что для вас не существовало слова «невозможно». Позвольте же офицерам, имевшим счастье быть руководимыми вами на славные подвиги, поднять тост за ваше высокопревосходительство.

Гурко ответил на это словами:

– Вы привели меня в смущение. Я ли виновник всего, что достигнуто нами? Слушая вас, я подумал было, что в самом деле я имею такое значение. Но я обратился к своей совести, и совесть моя говорит мне, что во всем этом я – ничтожество. Я – только счастливая случайность. Бог помог нам. Бог был моей защитой в течение всего прошлого года; да, скажу по праву, Бог был моей защитой. Я же – только счастливая случайность. Мне выпала на долю высокая честь – командовать русской армией, и всякий на моем месте достиг бы того же, что достигнуто теперь нами. С другой армией ни я, никто не были бы здесь. Но с русскими солдатами я намечал только путь; все делали богатыри-солдаты. Да здравствуют русские солдаты!

 

От Филиппополя до Адрианополя. Переселение мусульман. Вступление в Адрианополь великого князя главнокомандующего

11 января Гурко выступил из Филиппополя к Адрианополю, уже занятому накануне войсками отряда генерала Скобелева. Многочисленная армия Сулейман-паши, долженствовавшая встретить нас под стенами Адрианополя, не существовала более, рассеянная, уничтоженная еще в окрестностях Филиппополя войсками нашего отряда. Ничтожный гарнизон турецкого войска, находившийся в Адрианополе, не мог представить сопротивления, да и не хотел сопротивляться: он покинул город немедля, только дошла до него весть о гибели армии Сулейман-паши. Вместе с гарнизоном уехали в Константинополь по железной дороге и все турецкие гражданские власти, оставив город на произвол судьбы. Все это произошло 6 января. 8 января приблизился к Адрианополю авангард отряда Скобелева, двигавшегося прямой дорогой к Адрианополю из Ески-Загры на Германлы; авангард был встречен в окрестностях Адрианополя депутацией граждан города, состоявшей из представителей четырех национальностей: греческой, болгарской, армянской и еврейской. Депутация приветствовала русских и призывала их поспешить вступлением в покинутый турецкими властями город для скорейшего водворения в нем русской власти и порядка. 10 января в Адрианополь вошел генерал Скобелев и занял город войсками своего отряда. 14 января предполагал прибыть в Адрианополь из Ески-Загры великий князь главнокомандующий со своим штабом.

Гурко спешил из Филиппополя в Адрианополь, чтобы приехать раньше великого князя и встретить его высочество в древней столице Турции. Мы выступили из Филиппополя 11 января и, выйдя из лабиринта узких улиц Филиппополя, снова очутились на просторе. Голубоватые цепи гор потянулись вдали, увенчанные на вершине снегом. По равнине струились и бежали со всех сторон ручьи, бурлил иногда поток с белой пеной, кидаясь к Марице. Почва была мягкая, влажная, местами на ней еще лежал снег, но в холодном ветре уже чувствовались по временам теплые течения воздуха. Природа находилась в том переходном состоянии от зимы к весне, в каком бывает в России пора таяния снега. На небе, по утрам и к вечеру, нежные краски; деревья еще голые, но с сизоватым отливом; повсюду шум воды, серая топкая земля; в местах, прикрытых тенью, затверделый снег.

Неприятеля уже не было более перед нами, но во всю длину дороги не покидила нас еще свежие следы войны, картины одна ужаснее другой; непрерывные картины бедствий и разорения сопровождали нас на 150 с лишком верст пути от Филиппополя до Адрианополя. На этот раз то были не картины поля сражения, к которому невольно привык уже глаз, и чувство притупилось. Тут на дороге и по сторонам ее лежали на каждом шагу яркие свидетели иного, более разнообразного страдания.

Настоящая война замечательна в особенности поголовным исчезновением с лица Болгарии мусульманского населения, которое бежало отовсюду, куда только приближались русские войска. Сознание того, что пришел конец господству мусульман на Балканском полуострове, или же чувство виновности в злодеяниях прошлого года и страх мести болгар руководили населением Турции? Но грозная судьба стряслась над Востоком в настоящую минуту, судьба, которой мы были только посторонними зрителями. Мы пришли в Болгарию воевать с турецким войском и застали выселение целого народа. Пока еще длилась война и турки задерживали у Плевны наступательное движение русской армии, жители городов и деревень выселялись постепенно, имея время собраться в путь, отобрать вооруженной рукой у болгар все, что им было нужно на дорогу, и подвигаться не спеша на юг. Но когда, после падения Плевны, военные события последовали одно за другим с неожиданной неимоверной быстротой, когда Гурко с одной стороны в шесть дней из-под Софии очутился у Филиппополя, а Скобелев с другой быстро шел прямо на Адрианополь, все не успевшее уйти мирное население, собравшееся массами в Филиппополе и по дороге к Адрианополю, было застигнуто этими событиями врасплох. Более или менее правильное выселение превратилось внезапно в паническое беспорядочное бегство. Следы этого бегства мы увидели впервые по выходе из Филиппополя по пути к Адрианополю. Весь этот путь буквально усеян трупами стариков, женщин, грудных детей, падалью буйволов, волов, собак и лошадей, тысячами брошенных телег, грудами всякого рода имущества. Мы двигались целые часы по шоссе по затоптанным в грязь коврам, одеялам, подушкам; копыта наших лошадей то и дело натыкались на трупы то старика-мусульманина с чалмой на голове, с седой бородой, обрамлявшей благообразное худое лицо с патриархальным видом, то на труп женщины, лежащей ничком, закутавшейся в разноцветные ткани, то на труп младенца в одной рубашечке. Близ Хаскиой в одном месте картина этого бедствия приняла грандиозные размеры. Тут все валявшееся на земле можно было считать тысячами. Все пространство, доступное взору, было усыпано пестрыми красками, сливавшимися в один сероватый оттенок. Словно сама земля тут взошла каким-то особым посевом.

По рассказам, этот громадный обоз, голова которого находилась в Константинополе, а хвост только еще выходил из Филиппополя, двигался по шоссе под присмотром небольшого числа черкесов и нескольких рот турецкой пехоты. Наша кавалерия, державшая разъезды уже с 4 января за Филиппополем, натолкнулась на этот обоз и своим появлением в тылу у него и по сторонам довершила тот панический страх, с которым стремились мусульмане к Константинополю. Завидев русскую кавалерию, часть переселенцев бросилась от обоза бежать в горы и рассыпалась по равнине; женщины кидали своих детей, чтоб облегчить собственное бегство; другая часть переселенцев осталась при обозе. Черкесы и турецкая пехота открыли огонь по нашей кавалерии; вооруженные мусульмане также приняли участие в перестрелке. Наша кавалерия, в свою очередь, отвечала на огонь черкесов и турок. Завязалось дело у обоза, кончившееся поспешным бегством черкесов, турецкой пехоты и всех способных бежать переселенцев. Но в этом деле много мусульман – мужчин, женщин и детей было ранено и убито; потери нашей кавалерии простирались до 40 человек. В обозе остались, кроме того, слабые, больные, старики и грудные дети, не способные двигаться. Ночи 4 и 5 января были холодные, морозные, и множество этих переселенцев, оставшихся по слабости и болезни на дороге среди разломанных телег и убитых волов, закоченели у обоза или умерли от голода. Этим и объясняется та масса трупов, которую мы видели на нашем пути от Филиппополя к Адрианополю. Кроме того, почти одновременно с появлением нашей кавалерии за Филиппополем показались у Германлы первые всадники авангарда генерала Скобелева, и тот же самый обоз был застигнут на другом конце паническим страхом и брошен переселенцами, бежавшими в разные стороны.

Как бы то ни было, одна и та же раздражающая картина смерти и разорения тянулась непрерывно на 150 верст пути, и чем далее продвигались мы к Адрианополю, тем живее и ярче становились следы той неумолимой судьбы, которая обрушилась ныне на мусульманское население. Стали попадаться на пути между мертвыми и живые еще переселенцы, отставшие от своих семейств. Вот женщина, крепко обвившая руками телеграфный столб и плотно прижавшаяся к нему, она еще дышит. Мы предлагаем ей хлеба и вина. Она напрягает последние силы, чтобы спрятать поглубже в фату свое лицо, и с усилием отрывает руку от столба, чтоб отмахнуться от нашего хлеба и вина. Она всецело отдалась судьбе и к завтрему умрет от голода или закоченеет в ночь у телеграфного столба. Там, далее, мы видим среди трупов, разломанных телег, лошадиной падали мальчугана лет трех или четырех. Он сидит одиноко, поджав ноги, и наклонился над остатками потухающего костра; тут же около костра валяется труп старика в чалме; тощая собака обнюхивает труп. Казак-кубанец подъезжает к мальчугану и, не спрашивая его согласия, берет его к себе на седло, завертывает в бурку от холода и продолжает путь. Наши казаки подобрали много брошенных на дороге малых детей. Принц Ольденбургский нагрузил санитарные фуры и обозы своей бригады сотней подобранных на пути старцев, детей и женщин. Но эти голодные и умирающие на дороге мусульмане сами ни единым знаком, ни единым взглядом не молят о помощи и не ищут сострадания. Вчера они были тут господами, сегодня устилают здесь путь своими трупами, но спокойно, без ропота отдаются они постигающему их року.

Мы видим по временам партии болгар, шныряющих между разломанными телегами. Болгары роются в брошенном турецком имуществе, выбирают себе годные куски; тащат одеяла, посуду, одежды и навьючивают этим добром волов и лошадей, увозят уцелевшие телеги. Минутами нас возмущает эта картина. Мы подъезжаем к болгарам с угрозой, приказываем бросить награбленные вещи. Но болгарин, всегда застенчивый и пугливый, обнаруживает внезапно энергию, уверенность.

– То мое! – отвечает он твердо на наше приказание. – То отняли у меня турки.

Еще далее по дороге попадаются целые группы еле передвигающих ноги старцев, женщин с грудными детьми за спиной; они делают пять шагов вперед и присаживаются в изнеможении на землю. Еще далее группы становятся многочисленнее: все восточные типы, пестрые цвета, все усталые, убитые лица. Разбежавшись в первую минуту нашего появления за Филиппополем, они мало-помалу собираются снова близ Адрианополя и выходят на дорогу, чтобы продолжать свой путь на Истамбул. За Германлы мы нагоняем уже целый движущийся обоз: арбы и телеги скрипят, в них лежат больные и слабые, остальные идут по бокам пешком; женщины отворачиваются от нас, прячут свои лица в фату или просто обращаются к нам спиной. Чем дальше, тем обоз становится многочисленнее: арбы двигаются по четыре, пять и шесть рядов подряд, народа идут массы, словно река, колыхающаяся разноцветными, пестрыми волнами. Эта река течет, не обращая на нас внимания, занятая лишь своим собственным течением, не смешиваясь с нами, не обращаясь к нам. Это – переселение народа, нечаянно застигнутое нами. Оно продолжает на глазах у нас свое отдельное течение. Его волны уже нахлынули в Константинополь. Дальнейший их путь еще неизвестен. Мы застали на своей дороге только следы этого отлива мусульманского мира из его прежнего ложа.

Гурко прибыл 12 января в Германлы, где остановился на ночлег. От Филиппополя до Германлы турки сожгли все мосты на железной дороге, и поезда могут двигаться к Адрианополю, только начиная с Германлы. На станции железной дороги оказалось несколько вагонов и локомотивов, и 13-го Гурко продолжал путь к Адрианополю по железной дороге. После многих дней, проведенных на просторе, и непрерывной верховой езды, вагон кажется нам тесным и душным ящиком, в котором нас заперли на несколько часов. Из окон вагона мы видим с одной стороны холмистую местность, переходящую вдали в высокие горы, с другой тянется влажная низменность, поросшая рощами кипарисовых деревьев. По ней шумит Марица зеленоватыми волнами, то пропадая за деревьями, то вновь выходя на простор. День стоит солнечный, теплый. На всем лежит золотистый блеск. Мелькают на шоссе фуры, зарядные ящики, орудия, обозы, казачьи сотни, солдаты, идущие в колоннах поротно, побатальонно, с ружьями на плечах, словно движутся правильные серые квадраты, ощетинившиеся тысячами штыков. У полотна железной дороги течет все та же тесно сплоченная пестрая масса переселенцев. Вот промелькнули грозные укрепления, возведенные турками на естественных и искусственно насыпанных холмах. Раздаются звуки военной музыки, барабанный бой. Почетный караул на станции отдает честь подъезжающему генералу Гурко. Поезд остановился.

Генерал Скобелев встречает Гурко на станции, они обмениваются приветствием, и мы направляемся все через минуту верхом в город. До города три-четыре версты. Мечеть «Султан Селим» высится своими четырьмя минаретами и подавляет своей громадой остальные постройки. Вот и узкие улицы, и дома с навесами. Толпа любопытных смешанной национальности: греков, болгар, армян, евреев, несколько турок, наполняет улицы, раздвигается и теснится, чтобы дать дорогу. Из окон выглядывают женщины. Все смотрят на Гурко. «Гурко, Гурко», – слышится постоянно в толпе. Гурко останавливается на минуту, чтобы выслушать приветствие и короткую молитву, произносимую то болгарским епископом, то армянским, то еврейским раввином, наконец греческим митрополитом Дионисием. Этот Дионисий, известный турокофил, благословивший не так давно турецкие войска, шедшие на войну с Сербией, теперь благословляет нас.

Адрианополь был занят отрядом генерала Скобелева без выстрела, хотя турки и приготовили вокруг Адрианополя 72 укрепленные позиции для встречи русских перекрестным огнем. Эти позиции были рассчитаны на помещение в них стапятидесятитысячной армии, но армия эта, как известно, не дошла до Адрианополя. Часть ее положила оружие на Шипке, часть уничтожил Гурко у Филиппополя. Небольшой гарнизон Адрианополя в шесть тысяч солдат покинул город 6 января, едва только услыхал о поражении Веселя и Сулейман-паши. Вали адрианопольский Джемиль-паша со всеми гражданскими властями уехал в Константинополь тоже 6 января вечером. Гарнизон и власти скрылись из Адрианополя до того поспешно, что бросили на станции железной дороги 26 орудий, воображая, что русские уже близко и что орудия не поспеют увезти. По отъезде властей город остался на попечении иностранных консулов. В городе началась тревога. Никто из жителей не проводил ночи спокойно у себя дома. Хотя пять шестых мусульманского населения и покинули Адрианополь, в городе еще оставались вооруженные мусульмане; множество переселенцев проходили мимо города, могли ворваться в город черкесы и башибузуки. Джемиль-паша оставил, по требованию консулов, 72 солдата для охранения Адрианополя. Эти солдаты держали патрули в городе, но их было слишком мало. Жители вооружались сами и проводили тревожные часы в страхе возможного нашествия башибузуков или черкесов. Русских они ждали с нетерпением и решили выслать депутацию навстречу русским. Депутация эта дошла до местечка Мустафа-Паша, куда вступала в то время кавалерия под начальством генерала Скобелева. Депутация поднесла Струкову хлеб-соль и ключи, как символ сдачи Адрианополя, и просила Струкова поспешить занятием города, – это было 8 января. 10-го вошел в город Скобелев; 13-го приехал Гурко.

14 января в Адрианополь прибыл его высочество великий князь главнокомандующий и совершил свое вступление в древнейшую столицу Турции. Станция железной дороги разукрашена флагами. Блестящие мундиры военных теснятся на платформе. Великий князь выходит из вагона, здоровается, обнимает Гурко и Нагловского. Говорит тому и другому приветственные слова. Садится верхом. По всей дороге шпалерами выстроены войска. Ура гремит и перекатывается по всей линии войск, сливаясь с барабанным боем и звуками военной музыки. В воздухе стоит целый хор оглушающих звуков ура, барабанный бой и музыка сопровождают великого князя всю дорогу до города. У входа в город воздвигнута триумфальная арка из мирта и лавра, на ее верху, окаймленный лавровым венком, портрет государя императора. Развеваются хоругви, блестят иконы и кресты, ризы духовенства. Звучит церковное пение. Женщины поднимают на руках детей, протягивающих маленькими ручонками букеты цветов победителю. Улицы Адрианополя затоплены народом. Балконы и окна домов разукрашены флагами, переполнены женщинами. Оттуда сыплется целый дождь зеленых веток лавра и мирта. Красивая стройная фигура великого князя двигается одна впереди, над шумящей и гудящей толпой. За великим князем плотным строем подвигаются блестящие мундиры военных среди тесно столпившихся по сторонам красных фесок, тюрбанов, восточных лиц тысяч народа, махающего платками, шапками, кричащего приветствия каждый на своем языке.