Халиф на час

Шахразада

Много удивительных тайн хранят стены древнего Багдада, но еще больше их скрыто за стенами дворца повелителя правоверных Гаруна аль-Рашида. Ибо великой тайной покрыты причины внезапного безумия правителя, который вдруг позабыл весь дворцовый ритуал и изрядно удивил мудрецов дивана и слуг своими речами и одеянием. До сих пор судачат на багдадском базаре, что заставило халифа запереться в своих покоях. Никому не ведомо… Знает об этом разве что почтенный Маруф, башмачник, да только он молчит…

 

© Подольская Е., 2009

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2009, 2012

* * *

 

– Воистину, нет города прекраснее славного Багдада! Я сегодня целый день ходил по его улицам, любовался дворцами и минаретами… Но понял лишь одно: для того чтобы увидеть чудеса этого великого города одной жизни мало.

– Воистину так, путник! Да благословит тебя Аллах всемилостивый и милосердный!

– Скажи мне, добрый стражник, как мне отсюда добраться до полуденных ворот, что выходят на пустыню?

– О, путник… К тем воротам ведут несколько улиц. Если тебе нужна лавка древностей у полуденных ворот, то туда удобно пройти по улице Предзнаменования, которая начинается от базара. Если тебя влечет пустыня и развалины за воротами, то разумнее будет свернуть на улицу Утренних грез – она выведет тебя прямо к посту городской стражи. Если ты ищешь кладбище, то тебе стоит от улицы Воцарения пройти вдоль стены мечети, а там уже повернуть по переулку Сов.

– Благодарю тебя… Но как мне быть, если я хочу посетить и лавку, и развалины? Говорят, там некогда была обсерватория… А еще говорят, что где-то в пустыне был зарыт бесценный клад, который откопал всесильный халиф этого города, мудрый Гарун аль-Рашид… Говорят, что этот клад даровал ему мудрость и вместе с мудростью – осмотрительность. А еще говорят, что какая-то тайна, связанная с этим кладом, на веки заточила халифа в высоких стенах дворца, и если бы не путешественник и герой Синдбад-Мореход, то даже кости халифа истлели бы в душных комнатах…

– О, чужеземец… Так ты охотник за слухами?

– Скорее, я скромный собиратель тайн, преданий и легенд… Должно быть, мне пора назваться. Я – Ибрагим из рода Исума. Мои родные все собиратели сказаний и легенд, мифов и правдивых рассказов.

– Да воссияет над тобой мудрость Аллаха всесильного, достойный Ибрагим! Ты обратился к тому, возможно, единственному человеку, который сможет помочь в поисках. Ибо мой дядя, уважаемый Нурсултан, мальчишкой служил при дворе – он был писцом дивана и помнит те времена так, будто бы это было вчера…

– Должно быть, достойный Нурсултан не всегда помнит то, что было вчера? – глаза путника блеснули.

– Увы, добрый Ибрагим, ты прав… Говорят, что так бывает у тех, кто хорошо помнит прошлое… Лекарь утверждает, что это тяжкая болезнь, но почтенный Нурсултан здоровее моих сыновей и сильнее любого из стражников нашего великого города… Что же это за болезнь такая?

– Я слыхал о ней. Но названия не помню. Да и зачем мне что-то запоминать, если я могу записать любой рассказ? Истлеют мои кости, забудется даже мое имя, а предание, которое я запишу, переживет века…

– О да, это так… Так ты говоришь, что происходишь из рода Исума? Должно быть, ты родственник самого великого из визирей нашего города…

– Я – ты прав – родственник визиря этого города… Но был ли он великим, я не знаю.

– Зато об этом знает мой дядя. Он расскажет тебе все! И то, как правил первый из халифов, и почему твоего родственника называют величайшим визирем. Поведает он и правдивую историю о том, почему великий и мудрый халиф нашего города, его слава и гордость, Гарун аль-Рашид, стал пленником стен своего дворца…

 

Макама первая

– Было это в те далекие дни, – так начал свой рассказ достойный Нурсултан, – когда прекрасный город Багдад уже был звездой всего подлунного мира. Но история наша начинается не здесь, у белых стен дворца, а далеко на полночь отсюда. Там, где виден пик горы Мерхан.

Стоял жаркий летний день. Увы, как бы ни буйствовало солнце, но труд земледельца нельзя остановить и на миг, тем более в горах. Ибо там каждый клочок плодородной земли требует неустанного внимания, а все эти клочки приходится отвоевывать у каменистых гор с превеликим трудом.

Об этом и думал Карим-хлебопашец, разбивая тяжелым кетменем комья высохшей земли. Думал он и о том, как долго еще придется ждать, пока на этом, сейчас только нарождающемся поле появятся первые ростки, думал и о том, когда наконец сможет он дождаться урожая.

Но это были мысли простые и для Карима даже радостные. Ибо он знал, что лишь от его усердия зависит успех. И щедрый урожай своим появлением будет обязан именно его рукам.

Куда более невеселыми были мысли Карима о дочери, маленькой Джамиле. Прошло уже больше двух месяцев, как лекари отказались спасать его доченьку. Неизвестная болезнь подтачивала силы девочки. И теперь малышка уже не вставала со своего ложа. А родители тайком считали дни жизни, которые еще остались у девочки. И увы, здесь любые усилия Карима были тщетны. Ибо – о, как можно было бы сомневаться в этом! – он готов был отдать за малышку всю свою силу до капли и всю свою жизнь передать ей. Но это не помогало.

«За что же ты так тяжко казнишь меня, о Аллах всесильный и всемилостивый? Почему не отнял жизнь у меня, а каплю за каплей отнимаешь ее у слабой девочки?»

Не было, да и не могло быть ответа на этот горестный вопрос отца. И потому Карим продолжал дробить комья земли, время от времени тяжко вздыхая.

Летний день был жарким и тихим. Даже птицы прятались от зноя. В молчании застыли и горы вокруг. И потому звонкий удар почти оглушил Карима. Кетмень наткнулся на что-то металлическое, и в воздухе запела высокая звонкая нота.

– О Аллах, что же это такое? – вполголоса пробормотал Карим и, опустившись на колени, стал руками отгребать землю.

Вот блеснул желтый ободок, вот под ярким светом солнца заиграли синие и зеленые камни. И наконец в руках у Карима оказался необыкновенный, ослепительной красоты амулет – размером с ладонь, из желтого металла, схожего с золотом, украшенный самоцветными камнями, с удивительным рисунком посредине, более всего напоминающим мордочку кошки…

Увы, не знал другого слова Карим-землепашец и потому назвал этот предмет, обильно украшенный камнями и золотом, амулетом. Хотя то было создание рук куда более умелых, чем руки колдуна, пытающегося уберечь односельчанина от сурового взгляда судьбы. Тонкие золотые проволочки сплетались вокруг кошачьих глаз из лазурита, мордочка кошки из черного агата, казалось, хранила какую-то древнюю тайну, а бирюза ошейника была украшена продолговатым изображением Всевидящего ока. Человеку знающему этот удивительный предмет сразу бы напомнил совсем иные времена, отстоящие от будней Карима на десятки веков, и совсем иные места, удаленные от предгорий Мерхана на тысячи фарсахов.

– Какая красота, – проговорил вполголоса Карим, любуясь игрой света на гранях черного камня. – Должно быть, этот амулет немало стоит… О Аллах, быть может, если я продам его, у меня хватит денег, чтобы пригласить того иноземного лекаря, о котором говорит вся округа… О повелитель правоверных, всемилостивый и милосердный! Сто тысяч раз благодарю тебя за этот удивительный дар! Так, значит, ты не отвернулся от своего смиренного Карима! Ты по-прежнему со мной!

Карим поднял в великой благодарности голову к небесам и не заметил, как на миг омрачилось все вокруг, а где-то далеко прозвучал протяжный женский крик.

Бросив кетмень посреди поля, Карим со всех ног побежал домой. Увы, там все было так же, как и утром. Малышка дремала, прислонившись спиной к горе подушек, жена сидела рядом с ней и шила, поминутно поглядывая на лицо дочери. Руки девочки сжимали тряпичную куклу, а на щеках горел лихорадочный румянец.

– Жена, скорей иди сюда! Смотри, какое чудо! Аллах милостив к нам, теперь мы сможем пригласить того иноземного лекаря, о котором говорил твой брат! Уж он-то поможет нам!

Женщина взяла в руки амулет.

– О Аллах, какой тяжелый… Где ты взял его, несчастный мой Карим?

– Я нашел его в земле, на нашем новом поле. Но почему несчастный, добрая Зухра?

– Да потому что стоит тебе только появиться с этим чудом перед очами ювелиров, как тебя тут же поволокут в зиндан! Они не поверят ни одному твоему слову! И я останусь вдовой, да к тому же и потерявшей любимое дитя!

– Да отсохнет твой глупый язык, женщина! Я пока еще здесь, и дочка наша жива. И я отдам все силы, чтобы найти лекаря, который спасет нашу Джамилю!

– Папочка, мамочка, не ссорьтесь! А что это у тебя в руках, папочка?

Конечно, громкие крики разбудили дремавшую девочку. Увидев что-то красивое, да к тому же и блестящее в руках у отца, она потянулась и вытащила амулет из пальцев Карима.

– Какая красивая ко-ошечка! Какая добрая!

Пальцы девочки гладили черный камень, и Кариму на миг показалось, что кошка стала подставляться этим нежным прикосновениям. «О Аллах, солнце… Во всем виноват сегодняшний нестерпимый зной… Мне уже мерещатся всякие глупости!» Но что бы ни померещилось, Карим увидел, как пальцы девочки, много дней сведенные судорогой, расслабились, а румянец, жарким огнем болезни горевший на щеках малышки, чуть посветлел.

– Мамочка, я так хочу кушать… Я так хочу пить…

– Моя маленькая девочка, – засуетилась Зухра, – хочешь персик? А вот есть молочко – добрая тетя Фатима принесла его от своей козы только сегодня утром… Вот свежие лепешки… Что ты хочешь?

– Все! Я такая голодная, мамочка!

– О Аллах милосердный, какое счастье, – прошептала Зухра и бросилась кормить дочку.

Карим умиленно смотрел, как его дитя за обе щеки уплетает лепешки, запивая их молоком, как с удовольствием черпает мед… Увы, уже давно родители Джамили были лишены этого, такого простого и такого радостного для них зрелища.

– Ну вот, малышка, – проговорила Зухра, – а теперь ляг и поспи. Давай я заберу у тебя игрушку…

– Нет! – В голосе девочки зазвенели слезы. – Она такая красивая, пусть поспит вместе со мной!

– Но, малышка, ты же можешь сломать ее!

– Нет! Я ее не сломаю! Я ее положу вот тут, у своей руки… И буду спать, а она пусть спит рядом со мной! Ну пожалуйста, мамочка!

– Ну хорошо, малышка, хорошо, – кивнула Зухра, решив, что, когда дочь уснет, она заберет у нее из рук это необыкновенное украшение.

– Пойдем, жена, пусть дитя поспит. Накорми и меня лепешками… Мне почему-то кажется, что сегодня у нас большой праздник!

– Пойдем, добрый мой Карим! Быть может, ты и прав… Она впервые за последний год захотела есть… Впервые смогла удержать в руках чашку… Должно быть, Аллах смилостивился над ней и даровал ей долгожданное выздоровление…

– Должно быть, так, Зухра. Пойдем.

Карим и Зухра вышли из полутемной комнатки, стараясь ступать едва слышно. А Джамиля уснула спокойно и глубоко. Но пальцы ее крепко сжимали новую, такую красивую игрушку. А каменная мордочка кошки, казалось, довольно улыбалась.

 

Макама вторая

И с этого дня уверовал Карим-землепашец, что Аллах не оставил его милостью своей, ибо малышка Джамиля выздоравливала. Каждый день она делала новый шажок, все удаляясь от своей непонятной, но такой тяжкой и, как казалось совсем недавно, неизлечимой болезни.

Прошла неделя, и девочка вновь встала на ножки. Да, она была еще необыкновенно слаба, да, ее кожа светилась, а ребрышки можно было прощупать даже сквозь теплое платье. Но силы с каждым днем возвращались к ней. Через две недели она смогла уже встретить отца у калитки и подать ему воды. Через месяц она уже помогала матери по хозяйству. Карим и Зухра были счастливы.

Через три месяца, казалось, все уже стали забывать о том непонятном недуге, который готов был отобрать крошку Джамилю у отца и матери – девочка пела, смеялась, играла во дворе. И всегда рядом с ней крутились коты. Котят она пеленала, как кукол, а взрослые кошки были ее подругами в игре, собеседницами и, казалось, даже советчицами.

Не раз замечала Зухра, как дочь внимательно прислушивается к мурлыканью кошки, которая сидит у нее на руках. Но выгнать из дома это четвероногое племя добрая женщина все же не решалась. Ибо нет врага у землепашца большего, чем мышь, а у мыши нет врага более страшного, чем кошка.

Карим же наслаждался тем, что дочь выздоравливает. И всякий раз, когда жена бурчала, что в доме нет прохода от кошек, повторял:

– Не шуми, женщина! Да пусть в доме будет хоть сотня кошек – лишь бы с нами была Джамиля!

И Зухре нечего было на это возразить.

Девочка, казалось, уже и не помнила, что была долго прикована к постели. Она стала ходить в гости в компании своих четвероногих приятелей. Не было в селении ни одного дома, где бы не радовались малышке Джамиле. Она, словно солнечный лучик в холодную пору, согревала сердца. Ее душа была открыта всему прекрасному, а сказки, которые она рассказывала своим сверстникам, изумляли и взрослых удивительными подробностями жизни в далеких странах. Родители часто дивились этим знаниям ребенка, но каждый раз в ответ на вопрос о том, откуда Джамиле известно о жизни в далекой стране Канагава или в царстве сурового конунга, девочка поднимала глаза и говорила:

– Но это же просто сказка…

Как-то вечером Зухра, уложив Джамилю и накормив всех ее многочисленных питомцев, сказала мужу:

– О мой прекрасный, мне нужно поговорить с тобой о нашей доченьке.

– Она вновь захворала? – вскинулся Карим.

– Нет, – Зухра улыбнулась, – к счастью, малышка выздоровела и теперь становится только сильнее и крепче. Она умница, у нее золотая душа и разум, какому может позавидовать и мальчик, и мужчина. Вот поэтому, мой любимый, я хочу, чтобы наша доченька училась. Здесь, в деревне, она зачахнет, ее удивительная готовность впитывать знания увянет, и это будет самая большая ошибка, которую мы с тобой совершим в этой жизни.

Карим удивленно посмотрел на жену. Учить девочку? Менее всего он ожидал, что Зухра заведет об этом разговор. Ну чему же учить девочку, как не ведению дома, присмотру за животными, готовке, стирке?

– Учить, о прекрасная?

– Да, свет моей жизни. Учить ее грамоте, счету… Если Аллах позволит, то выучить ее многим и многим наукам, о которых мы с тобой, простые земледельцы, имеем лишь слабое представление…

– Но зачем? Разве это понадобится Джамиле, когда она выйдет замуж? Разве не дети и дом должны будут стать для нее всей жизнью?

– О да, когда она выйдет замуж, так и случится. Во всяком случае, именно об этом я ежедневно прошу Аллаха всемилостивого и милосердного в своих молитвах. Но разве женщине может помешать знание письма и счета? Разве станет она от этого менее красивой, менее мудрой, менее доброй?

– Ты права, моя Зухра, – это не может помешать никому. Боюсь только, что нашей образованной дочери не понравятся женихи, которых мы сможем ей найти…

– О Аллах, какое счастье! – проговорила со светлой улыбкой Зухра. – Карим, подумай, о чем мы сейчас с тобой говорим! Мы всерьез обсуждаем замужество нашей девочки и ее будущих женихов! Разве могли мы еще три месяца назад даже мечтать об этом?! Мы считали дни и опасались, что смерть нашей девочки придет слишком быстро. А теперь!..

Карим улыбнулся жене, улыбнулся ее словам и подумал, что Зухра, как всегда, права. И пусть она и дальше будет права всю жизнь, что им судил Аллах всесильный.

– Ну что ж, жена, ты говориш мудро. И, если ты считаешь, что девочке надо учиться, значит, так тому и быть. Но где же мы найдем нашей Джамиле учителя?

Зухра опустилась на подушки, взяла в руки пиалу с молоком и сделала несколько глотков. Целый день суеты ее утомил, и потому она рада была возможности отдохнуть несколько минут от бесконечного беличьего колеса, в котором крутится день-деньской любая женщина.

– Увы, Карим, здесь мы не найдем учителя ни нашей крошке, ни нашим старшим сыновьям. Хотя этим молодцам учение не нужно – они уже сейчас знают ровно столько, сколько знаешь ты, и довольны этим. И потому я подумала, что было бы разумно отправить Джамилю к моему брату в Багдад. У него лавки, живет он побогаче нашего, а своих детей Сирдару и его доброй Айше Аллах не дал. Думаю, что в таком огромном городе, как прекрасный Багдад, найдется учитель для маленькой умной девочки…

– О Аллах, но как же мы будем жить без Джамили?

– Тут уж, любимый, надо выбирать между нашей слепой любовью, которая требует не отпускать девочку ни на миг, и тем, что будет хорошо для нашей доченьки. Для меня отъезд Джамили, если ты согласишься со мной, станет незаживающей раной. И только мысль о том, что мы все сделали правильно, может чуть приглушить боль.

– Бедная моя Зухра! Но как же ты решилась на это?

– Сегодня был удивительный день. Когда я замешивала тесто, я услышала, как Джамиля рассказывает сказку дюжине своих подружек, которые сбежались со всех соседских дворов. Детки не отводили глаз от лица нашей доченьки. Я была так удивлена, что они сидят и слушают ее историю, что сама подошла поближе и тоже прислушалась.

– Ты слушала сказку?

– Я заслушалась, Карим! Это была настоящая мудрая история, добрая, как сама наша девочка, и захватывающе интересная. Никогда еще я не слышала легенды столь красивой и столь волнующей, никогда! Всего через мгновение я перестала замечать, что рассказывается она детским голоском, что рассказчица держит на руках кошку, что вокруг Джамили сидят малыши… Аллах милосердный, такого удивительного чуда я не встречала еще никогда в своей жизни. И пусть я видела не много, но мне стало понятно, что малышка наша должна научиться всему, чему только можно!

Глаза Зухры горели. Карим залюбовался ее прекрасным лицом, которое стало совсем юным, когда она говорила о сказке, услышанной от дочери. «Как она прекрасна, моя Зухра! И какая тяжелая у нее жизнь! Аллах услышал мои молитвы – доченька выздоровела, жене стало полегче, но все равно она трудится с восхода и до заката… Прекрасная моя, добрая жена!» На глаза Карима навернулись слезы, но он сумел перебороть этот острый приступ жалости и твердо сказал:

– Да будет так, моя прекрасная! Я соглашаюсь с твоим решением! В великий праздник Рамадан мы, как всегда, раскроем двери нашего дома для твоего брата и его жены. Ну а если Сирдар согласится, то после праздника отправим доченьку в Багдад к дяде – учиться и становится самой умной на свете девочкой!

– Благодарю тебя, мой мудрый муж! Ничего другого я не желаю, только видеть нашу девочку самой счастливой и самой умной! И пусть сердце мое изболится в разлуке, но мысль о том, что девочка счастлива, излечит его.

Ничего этого не знала Джамиля, играя с подружками во дворе соседского дома. Ее не беспокоили предчувствия, не терзали страхи. Но в этот миг, прикоснувшись рукой к амулету, который теперь сопровождал ее всегда, она вдруг почувствовала такую удивительную, необыкновенную, солнечную радость, какой не чувствовала до сих пор никогда.

Миг – и наваждение исчезло. Но ожидание счастья осветило для девочки все вокруг, расцвели яркими красками дувал и дворик; деревья и даже кошки, ее всегдашние спутницы, показались Джамиле сегодня небывалыми, незнакомыми, сказочными зверями.

 

Макама третья

Имхотеп присел на ложе у ног Та-Исет, пока она избавлялась от тяжелой затейливой прически.

– Ты куда красивей своей госпожи, богиня…

– Но любишь-то ты ее, о смертный…

– Я никогда не испытывал любви, однако я наслаждаюсь, лежа рядом с красивой и страстной женщиной. Раньше никто никогда не жаловался на меня, богиня. Если бы ты просто наслаждалась теми ощущениями, которые я возбуждаю в твоем теле, ты поняла бы, что я прав.

– Ты – злой человек, смертный. Я не позволю тебе так жестоко шутить надо мной! – тихо сказала она.

– Я не собираюсь шутить, богиня, – прошептал он, и его теплое дыхание коснулось ее уха. Его слова и прикосновения вызывали у нее легкую дрожь. – Позволь мне любить тебя, Та-Исет! Не сопротивляйся!

Его рука начала медленно и нежно ласкать ее груди.

– Ах, богиня, моя прекрасная богиня! – прошептал смертный, но такой красивый юноша, прижавшись губами к ее мягким ароматным волосам.

Та-Исет почувствовала, что его руки и губы с нежностью ищут чего-то. Она слышала в его голосе сдерживаемую страсть, и ее душа, казалось, затаилась глубоко и наблюдала за ним. Несмотря на позднее пробуждение, Та-Исет не отдохнула, у нее не оставалось сил, чтобы сопротивляться. Расстегнув серебряную, филигранной работы застежку ее длинной столы, юноша раздел ее. Он был очень осторожен, очень нежен.

В течение нескольких долгих минут он просто сидел и пристально смотрел на крепкие золотистые груди, которые вздымались и опадали в такт дыханию. Потом бережно уложил ее на спину между подушками и начал покрывать грудь нежными поцелуями. Его губы прикасались к ней легко и быстро.

– Я всего лишь смертный, богиня, – тихо произнес он. – Смертный, которому отмерена короткая жизнь. Да, мне удалось ненадолго перехитрить бога богов, сияющего Ра… У меня никогда не было времени, чтобы заняться любовью с красивой женщиной. Но здесь, в твоих благоухающих покоях, я задержусь и буду обожать тебя, пока не наступит час нашего расставания.

Потом его губы снова принялись ласкать ее плоть. На этот раз они двигались медленно и чувственно, своей лаской пробуждая внутри нее крошечное пламя желания.

Она не сопротивлялась – то ли из-за усталости, то ли потому, что наконец достигла цели – этот красивый как сон юноша сейчас принадлежит ей. Пусть ненадолго, но он принадлежит только ей. Его губы, руки, его соблазнительные слова – все это соединялось, чтобы покорить ее.

Кто знает, кто кого покорил тогда, на ристалище? Кто кого покоряет сейчас? Та-Исет вспомнила, как горели его глаза, когда он помог ей сойти с колесницы… Был то первый миг их любви? Или просто юный смертный, ставший бессмертным, выбрал, с кем ему провести какую-то небольшую часть своей бесконечной жизни?

Та-Исет посмотрела на Имхотепа и сказала просто:

– Люби меня!

Изумленный, он взглянул на нее, и когда она повторила эти два слова, он застонал, словно умирающий от голода человек, которого пригласили на роскошный пир. Он мог бы поклясться, что его руки дрожали, когда он помог ей окончательно освободиться от тяжелого одеяния. Он пристально и страстно смотрел на Та-Исет, а его руки пробегали по ее шелковистой коже, двигались вверх, чтобы охватить большие груди, потом скользили вниз, по бедрам. Его пальцы, вначале нерешительно, а потом все более уверенно с нежностью проникали в ее тайную сокровищницу. Она еще не была по-настоящему подготовлена, когда его черноволосая голова быстро опустилась, и его язык коснулся крошечного потайного чувственного цветка ее женственности.

Она судорожно вздохнула, но его пальцы уже мягко раздвинули створки тайной раковины, и его язык принялся искусно ласкать ее, исторгая из ее души поток жидкого пламени. Она поняла, что ей все равно. Так или иначе, ей удалось на какое-то время стать желанной для от этого человека, поэтому, ни о чем не беспокоясь, Та-Исет позволила себе отдаться вихрю приятных ощущений, которые Имхотеп возбуждал в ее теле.

Он был невероятно выносливым любовником, и она была очень удивлена, увидев, что он способен на такую нежность. Его алчущие губы начинали вносить смятение в ее чувства, когда он необыкновенно бережно сосал этот крошечный лакомый кусочек ее нежной плоти. Из глубин ее души поднялась жаркая волна, и она вскрикнула, все еще испытывая страх перед ощущениями, которые этому человеку удалось пробудить в ней.

Имхотеп понял ее, пригладил спутанную прядь волос у нее на лбу и поцеловал.

– Ты так прекрасна в своей страсти! – тихо сказал он.

– Возьми меня! – прошептала она срывающимся голосом и, повернувшись, прильнула к нему, дрожа всем телом.

Он мгновенно, словно защищая, заключил ее в объятия своих сильных рук и тихо произнес:

– Здесь, в уединении твоей опочивальни, моя душа смягчается. Я знаю, что волную твои чувства, богиня, но знаешь ли, как волнуешь мои чувства ты? Со мной такого еще никогда не бывало прежде. Не думаю, что когда-нибудь смогу насытиться тобой!

Его голос стал хриплым от волнения, и она почувствовала, как его жезл любви, твердый и полный страстного желания, прижимается к ее бедрам. Однако на этот раз он не сделал ни одного движения, чтобы силой овладеть ею. Неожиданно Та-Исет поняла, что если смертные любовники владычицы унижали ее, то это, несомненно, случилось из-за того, что она любила их и доверяла им. «Я никогда не полюблю этого смертного и не доверюсь ему, – думала она, – но если смогу доставить ему удовольствие – а я, тут нет никаких сомнений, могу доставить ему необыкновенное удовольствие, – тогда, возможно, мне удастся хоть ненадолго одержать верх над моей повелительницей».

Она посмотрела на суровое лицо, освободила руки, привлекла к себе его голову и нежно поцеловала его. Ее мягкие губы почти застенчиво прильнули к его губам.

– Ты прав, смертный, – тихо произнесла она. – Вожделение – великая вещь, к тому же приятная. Ты не удивишься, если я скажу, что хочу тебя?

Он смотрел на нее сверху вниз, и его темные как ночь глаза искали на ее лице хоть слабые следы улыбки. Но, не найдя их, он сказал:

– Нет, меня это не удивит, богиня.

– Люби же меня! – прошептала она в ответ, и ее пышное тело начало возбуждающе двигаться рядом с ним.

Имхотеп не нуждался в дальнейших поощрениях, потому что готов был вот-вот взорваться от желания. Почувствовав, что ее бедра раздвинулись, он протолкнул свое могучее орудие глубоко внутрь теплого, восхитительно податливого тела. Стон наслаждения сорвался с его плотно сомкнутых губ. Прелестные сильные ноги обхватили его, и в голове у него промчалась мимолетная мысль, что это и вправду сама повелительница богинь сошла сюда, в тишину опочивальни, чтобы подарить ему сладчайшее наслаждение.

Ее руки двигались по его спине вниз, поглаживая ее, а потом принялись ласкать его крепкие бедра. Ее прикосновения так приятны! Она сама отдалась ему!

Та-Исет быстро осознала, какое воздействие ее дерзость оказала на Имхотепа.

Она возбудила его, и возбуждение передалось ей. Вместе они разжигали пламя желания. Их тела страстно извивались. Оба они, казалось, были неистощимы.

Он наслаждался, соединяясь с этой роскошной и прелестной женщиной-богиней, которая тяжело дышала под ним. Ее движения поощряли его идти вперед. Никогда еще он не чувствовал себя таким сильным, таким мужественным и бессмертным.

Та-Исет вдруг вскрикнула:

– О боги, я умираю!

Имхотеп, издав низкое торжествующее рычание, подождал лишь одно мгновение, убедился, что она уже достигла вершины страсти, и принес свою кипящую жертву богине любви. Он был потрясен до самой глубины своего естества. Ему показалось, что царица его грез лежит в глубоком обмороке. Ее прекрасное тело, покрытое влагой, испускало слабое серебристое сияние, подчеркивавшее бледно-золотистый цвет ее кожи. Он подумал бы, что она мертва, если бы не пульс, который бился в крошечной соблазнительной ямочке у основания шеи.

Она воспарила вверх и плавала там, свободная и счастливая, видя под собой горное жилище богов. Потом вдруг она нырнула вниз в вихрь, в залитую светом пропасть, которая разрушала и ее тело, и душу. Что-то случилось, но она не могла понять, что именно. С тихим стоном она пыталась избавиться от этого ощущения гибели. Медленно, почти болезненно она прокладывала себе путь обратно, к жизни, и первое, что она осознала, когда чувства вернулись к ней, было ощущение чьих-то поцелуев на губах.

Та-Исет открыла глаза. Имхотеп улыбнулся ей, и его губы вновь завладели ее губами. Его губы были требовательны, и она покорно соглашалась, целуя его в ответ с таким же пылом. Она приоткрыла рот, чтобы впустить его ищущий язык, который коснулся ее чувствительного нёба, и она ощутила радость наслаждения. Потом Имхотеп начал посасывать ее язык, словно пытаясь вытянуть из раскрытых губ самую ее душу. Она уклонялась, пыталась повторять его действия. Ей было приятно, когда он задрожал, прижавшись к ней. Потом отпрянул от нее и прошептал ей на ухо:

– Богиня, ты погубишь меня!

Впервые за многие месяцы Та-Исет почувствовала, что внутри бьет ключом искреннее веселье. Ее смех тепло и озорно звучал в его ушах, и он сам тоже усмехнулся.

Некоторое время они лежали рядом. Потом она увидела, что он заснул, и тоже погрузилась в негу.

И в этот миг, словно опрокинутая ветром, ширма упала на каменные плиты пола. А там… О нет, великий Ра, только не это, только не сейчас! Там стояла она, сильная и грозная богиня Бастет. Ее раскосые кошачьи глаза метали молнии, а прекрасные женственные руки, казалось, готовы были разорвать в клочки и Имхотепа, раскинувшегося в блаженной неге, и Та-Исет, вскочившую при появлении своей госпожи.

– Так вот как ты, ничтожная, исполняешь мое повеление!

– Госпожа моя…

– Где я велела тебе оставаться? Почему ты посмела покинуть опочивальню царицы? Разве ты не должна была неусыпно следить за рождением наследника? Разве не должна была ты, невидимая, неосязаемая, все свои силы отдать тому, чтобы юный фараон родился сильным и здоровым? Разве не твоей заботой было здоровье его матери, царицы Ситатон?

Увы, грозная Бастет была права – Та-Исет должна была быть сейчас совсем в другом месте. Но она, собственно, и побывала там – в опочивальне царицы. Она дождалась рождения наследника престола, которому дали имя Ахмес, она убедилась в том, что сама молодая мать чувствует себя не хуже, чем любая земная женщина, только что родившая здорового и сильного мальчишку.

И только после этого Та-Исет позволила себе дать волю собственным чувствам. Она уже не раз замечала, как внимает прекрасный Имхотеп словам ее госпожи, богини Бастет. Не раз с болью в душе следила, как закрываются за юношей двери опочивальни, не раз уже слышала стоны наслаждения из-за створок этих дверей.

И вот сегодня, когда прекрасный Имхотеп вновь обратил внимание на нее, ученицу прекрасной богини, юную Та-Исет, сегодня, когда она наконец вкусила прелестей любви с сильным молодым мужчиной, сегодня… Сегодня все и закончится.

Самым страшным даром юной Та-Исет был дар предвидения. Увы, не всегда она могла понять, что значат картины, возникающие перед ее мысленным взором, но всегда могла увидеть, что же будет завтра. И потому в этот миг девушка ясно, как никогда, увидела, что сейчас все закончится. Черная как ночь пелена встала перед ее взором. И Та-Исет поняла, что будущее для нее закрыто, что будущего у нее нет.

О, как хотелось Бастет сейчас убить, уничтожить, испепелить эту тоненькую девушку! Но, увы, это было не в ее власти. Ибо все ее прислужницы, ученицы были такими же, как и сама богиня, небожителями – вечными, бессмертными сущностями, каким дано лишь забвение, подобное смерти, но не смерть.

Убить, уничтожить, стереть с лица земли, предать забвению… Да все что угодно, лишь бы навсегда избавиться от этой маленькой предательницы! О, богиня была в гневе! Не просто в гневе – она пылала жаждой мести. И вовсе не потому, что Та-Исет не осталась в опочивальне царицы, вовсе не потому, что девушка не стала опекать едва родившегося наследника престола, как это следует делать и самой Бастет, и всем ее ученицам и прислужницам. Ибо богиня Бастет, даже не пытаясь скрывать это, тяготилась просьбами ничтожных земных женщин.

О да, ей приносили щедрые жертвы, необыкновенные дары, пытаясь задобрить саму судьбу. Некоторым из них богиня и в самом деле помогала. И частенько потом жалела о своей помощи. Ибо дети, что рождались в муках, потом предавали своих матерей, обманывали их сокровеннейшие надежды, становясь разбойниками на службе у правителя страны или ворами на службе у собственной жажды наживы. О, сколько раз слышала Бастет жалобы женщин, их проклятия, их причитания… И каждый раз она проклинала себя за то, что помогла родиться существу никчемному, жестокому, трусливому. Ни разу еще не встретила она человека, который вызвал бы у нее хоть слабую тень уважения к его достоинствам. И потому богиня с удовольствием передавала свои обязанности прислужницам и ученицам.

Любимейшей из них была Та-Исет – скромная, послушная, безотказная. Ей Бастет могла доверять почти как самой себе. И потому боль от удара, который ей нанесла ученица, была такой жгучей. Ибо девушка смогла соблазнить, увести Имхотепа – новую игрушку самой богини. Юноша был земным человеком, но смог перехитрить бога богов, всесильного Ра, и сотворил напиток, дарующий вечную жизнь и вечную молодость. И теперь он стоял посредине между людьми и богами. А прекрасная и умная Бастет не могла не плениться его свежестью и красотой.

О да, юноша к тому же был неплохим любовником. Богиня втайне надеялась, что с ее помощью он станет настоящим мастером чувственной игры, и тогда… О, какие горизонты тогда раскрылись бы перед ним… Но теперь об этом можно было уже не думать. Ибо Имхотеп прельстился юной Та-Исет, предав ласки и чувства богини. И потому никогда ему не стать вровень с небожителями! Никогда Бастет не назовет его своим супругом, подарив ему невероятную власть над людскими чувствами и желаниями. И пусть Имхотеп останется юным, прекрасным и бессмертным! Но он будет чужим в жилище богов – о, об этом мстительная богиня уж позаботится!

Все эти мысли промелькнули в разуме Бастет с быстротой молнии. Презрительная, хищная улыбка раздвинула губы богини. И от этого оскала Та-Исет стало страшно. О, лучше бы Бастет превратилась в львицу Сахмет! Тогда бы, излив свой гнев в рычании, она не стала бы никого уничтожать. Но сейчас в холодном блеске глаз богини юная Та-Исет прочла собственную судьбу – и содрогнулась. Ибо то был приговор! Не думала в этот миг Та-Исет ни о Имхотепе, по-прежнему ничего не замечающем в полусне, ни о том, какая же судьба ждет этого бессмертного юношу.

Девушка выпрямилась перед богиней во весь свой небольшой рост и ответила гордым и спокойным взглядом на гневный, полный бешеного огня взгляд своей госпожи.

– Твое повеление, грозная Бастет, исполнено безукоризненно! Царица Ситатон жива и почивает, юный царевич родился здоровым, и повивальные бабки могут защитить его от всех ужасов мира, включая и гнев богов.

Увы, эти слова сейчас были лишними. Богиню вовсе не интересовал родившийся сын фараона, не думала она и о жизни царицы. И потому каждое слово ученицы лишь распаляло ее гнев, превращая его в поистине обжигающее пламя.

И наконец этот миг настал. Жгучим огнем вспыхнули глаза богини, поток сверкающего пламени полился из ее рук. Столб необжигающего огня объял стройную Та-Исет.

– Отныне и вовек ты проклята, отныне и вовек я лишаю тебя твоего тела! Теперь ты будешь лишь скитающейся душой, навсегда лишенной любви и утешения. Никогда тебе не испытать страсти, никогда и никто не полюбит тебя, никогда и никто не возжелает тебя. Отныне и вовек ты – всего лишь душа…

И тут богиня запнулась. Ибо душу следовало бы куда-то поместить. Но под рукой не было ничего, способного стать прибежищем проклятой, вечно одинокой души. И тогда богиня сорвала с собственной шеи дивный золотой медальон, щедро украшенный самоцветами и бирюзой, медальон, на котором улыбалась черная кошка – живой лик самой богини.

– Отныне ты, – вновь загремел голос Бастет, – лишь душа этого медальона. И да будет так вовек!

С последними словами богини огненный столб, заключивший в себе несчастную Та-Исет, втянулся в черный камень кошачьей мордочки. Красным огнем вспыхнули глаза кошки. Но всего на миг. И теперь лишь черный агат блестел в восходящих лучах всесильного Ра – отца всех богов и вершителя судеб.

 

Макама четвертая

Радостным и светлым всегда был праздник Рамадан для Зухры и Карима. А в этом году они оба были стократ счастливее, чем обычно. Ибо все их дети были здоровы, и лишь мысли об их достойном будущем беспокоили родителей.

Радостным этот день стал и для Сирдара, брата Зухры. Ведь сейчас, войдя в распахнутые ворота дома Карима, он увидел всех своих племянников, увидел спокойные лица сестры и ее мужа. Его душа возрадовалась, и слезы умиления подступили к глазам.

– Да пребудет благодать Аллаха всесильного над этим домом и его обитателями! Здравствуй, Карим, здравствуй, сестра!

– И да пребудет с тобой, добрый Сирдар, благоволение Аллаха милосердного!

А Зухра бросилась в объятия старшего брата без всяких слов. Они оба, брат и сестра, были привязаны друг другу с малых лет. Так уж воспитали их родители, учившие своих малышей, что нет на свете уз, крепче тех, что связывают сестер и братьев, что нет на свете большей радости, чем дружная семья.

– Малышка, – проговорил, смеясь, Сирдар. – Ты выросла на целую голову!

– Ах, мой любимый братик, я уже поседела, а ты каждый год говоришь мне одно и то же!

– О нет, Зухра, ты не поседеешь никогда! Да и как ты можешь поседеть? Ведь тогда и я, твой старший брат, должен буду полысеть и покрыться морщинами. А я вовсе не собираюсь этого делать. Да и красавица Айше не позволит мне такого! Ведь она выходила замуж за высокого черноволосого стройного красавца. И потому ей не хочется в один прекрасный день увидеть рядом с собой толстого и лысого старца…

– Болтун… – с нежностью в голосе проговорила Зухра. – Как ты только терпишь его, сестричка?

Айше, жена Сирдара, ответила с улыбкой:

– Мне намного проще, чем тебе, Зухра. Он так за день наговорится в своих лавках, так за день переругается с другими купцами, что вечером, когда появляется у нашего порога, – это уже сама кротость и спокойствие. Мне достается самая радостная доля – рассказывать самой.

Зухра любовалась женой своего брата – ибо та была красива и мудра. Но, увы, и ее не щадило время. Едва заметные морщинки пролегли у глаз, некогда нежная персиковая кожа чуть потускнела, а черные глаза, еще совсем недавно сверкавшие, подобно агатам, сейчас смотрели спокойно и тускло.

«О моя добрая сестра! Думаю, что я сейчас сделаю тебе подарок столь щедрый, что ты даже не поймешь сразу – радоваться тебе или проклинать меня», – подумала Зухра.

– Тетушка Айше! Дядюшка Сирдар!

Джамиля, веселая, пышущая здоровьем и заметно подросшая за год, бежала навстречу долгожданным гостям. По пятам ее преследовали целых четыре кошки – и этот удивительный пушистый караул поразил Сирдара столь же сильно, сколь и зрелище здоровой племянницы.

– Малышка Джамиля! – дядюшка подхватил племянницу на руки. – Какая ты стала красавица! Как ты чувствуешь себя, маленькая шалунья?

– Дядюшка! Как хорошо, что вы приехали! Я целый год собирала сказки для вас! А еще я научилась лечить своих кукол! Хочешь, покажу?

– Ну конечно, хочу! Я целый год не видел твоих кукол! Я только и думал о том, здоровы ли они, хорошо ли ты их кормишь!

– Но, дядюшка! Как же можно кормить кукол, ты что? Они же не едят ничего!

– Да, крошка, прости меня. Я так давно не играл в куклы, что совсем позабыл, что они умеют делать, а чего делать не умеют.

– Ага. – Джамиля согласно кивнула, и ее длинные косички кивнули вместе с ней. – Я кормлю моих друзей! И они с удовольствием едят.

Она указала на свою хвостатую компанию, и кошки в ответ оценивающе взглянули на дядюшку Сирдара. Тому на миг стало страшно – взгляд кошек был холодным и мудрым, они, похоже, всерьез прикидывали – кинуться на защиту девочки или подождать еще немного.

– Я уже заметил, какие у тебя славные друзья. А у них есть имена?

– Ну конечно, идем, я тебя познакомлю с ними! – Девочка проворно спустилась наземь с добрых дядюшкиных рук и потащила его за собой.

– А мне можно пойти с тобой, красавица?

– Ой, те-етя, ну конечно! Я думаю, что мои подружки тебе будут очень-очень рады! Пошли!

И девочка потащила гостей за дом. Там, в углу двора, в тени низко нависших ветвей орехового дерева, она устроила приют своим четвероногим друзьям. Все четыре кошки (хотя, быть может, кто-то из них был котом) с удовольствием заняли свои места, а малышка Джамиля села посредине, став владычицей этого кошачьего царства.

– О Аллах милосердный, – прошептала тетушка Айше. Она сейчас почувствовала, что ее племянница как-то необыкновенно изменилась, словно какой-то неведомый дух вселился в крошку.

Мгновение – и наваждение исчезло, но некое опасливое уважение не покинуло умную Айше.

– Смотрите, дядюшка, тетя! А вот мои куклы!

Куклы были уложены каждая на свое немудреное ложе. Сирдар взял одну из них в руки, и Джамиля начала рассказывать:

– Это малышка Мариам. Она недавно очень-очень болела, ну, как я зимой. А я ее вылечила, и теперь она счастливая и веселая. Правда, дядюшка?

– Конечно, малышка. Она, наверное, радуется тому, что выздоровела так же, как радуешься ты?

– Наверное… ой, дядюшка, а что это у тебя за царапина?

Девочка провела пальчиком вдоль застарелого шрама между указательным и большим пальцем на дядюшкиной руке.

– О, малышка, это старый-старый шрам. Я рассказывал тебе когда-то, что давным-давно, в те времена, когда я был молод, я служил в войске непобедимого и сильного правителя страны Ал-Лат. Этот шрам я заработал, когда мы с сыном правителя отправились в горы на охоту. Это память о барсе, которого я ранил, а сын правителя потом убил.

– Барс? Это такая большая-большая кошка?

– Да, малышка, и очень злобная.

– Нехорошо кошек убивать… Хотя… А вы его потом съели?

– Почему, Джамиля, мы его должны были потом съесть?

– Ну, если убиваешь, потому что голодный, то можно. А если просто так, для игры – это недостойно, неблагородно…

Последние слова девочка произнесла чуть севшим, низким голосом. Из ее глаз вдруг глянула на дядюшку вековая мудрость… Или, быть может, сегодня был такой необыкновенный, странный для Сирдара день.

– Ого, какие ты знаешь слова!

– Какие, дядюшка?

Теперь глазки Джамили были глазами ребенка – чистыми, любопытными…

– Нет, это все-таки некрасиво, – проговорила девочка и провела еще раз пальчиком вдоль шрама.

Давний рубец вдруг покраснел, потом побледнел, а потом… исчез. Исчез так, будто его никогда и не существовало, будто руки дядюшки всегда были руками купца, а не воина.

Холодные пальцы страха вновь на миг сжали сердце Сирдара. О, это было уже настоящее чудо. Многое могло померещиться пятидесятилетнему мужчине на полуденном солнце, но то, что шрам исчез, ему не привиделось. Хватило лишь одного прикосновения малышки, чтобы его не стало, – и тут глаза Сирдара не обманывали.

Не обманывали глаза и добрую тетушку Айше. Это чудо, свершившееся столь буднично, не могло не изумить ее. Она совсем новыми глазами посмотрела на свою щебечущую племянницу, будто только сейчас заметила и ее взрослые слова, и недетские оценки…

«О Аллах милосердный! Да она же настоящая волшебница, а не маленькая девочка. Что же за чудо произошло тут этой зимой?»

Словно в ответ на мысли тетушки, Джамиля обернулась к Айше.

– Правда, здорово получилось, добрая Айше?

– Это просто чудо, малышка, – искренне ответила та.

– Ага, иногда у меня это получается. И я всегда так радуюсь! Вот вчера мамочка поранила руку большим ножом, когда готовила петуха. А я потом погладила маму по руке, по ране… И она быстро-быстро затянулась. Мамочка почему-то сразу перестала плакать и начала обнимать меня и говорить, что я – самое большое чудо на свете…

– А ты?

– А я обняла ее и крепко-крепко поцеловала. Потому что это мамочка – самое большое и доброе чудо на свете.

Айше погладила племянницу по голове. «Быть может, мне это все только привиделось? Быть может, и шрам моего мужа на месте?»

Девочка в ответ обняла тетю и крепко прижалась.

– Ой, как я люблю тебя, добрая тетушка! И как я соску-у-чилась! А хочешь, я сейчас превращу тебя в самую молодую красавицу на свете?

– Конечно, хочу, – с улыбкой проговорила Айше, усаживаясь рядышком с куклами и племянницей.

– Ну, тогда закрой глазки и минутку потерпи. Больно не будет, а будет приятно.

– Как скажешь, малышка.

Айше закрыла глаза и почувствовала, как нежные ладошки девочки прошлись по ее скулам, к волосам.

– Ой, тетушка, я на минутку сниму твой хиджаб, но только на минутку… Не обижайся.

– Я не обижусь, крошка.

В прикосновениях Джамили была необыкновенная нежность. В который уж раз за свою жизнь Айше с печалью подумала, что Аллах милосердный не благословил их с Сирдаром детьми. Вот если бы и у нее была такая маленькая добрая доченька…

– Ну вот, тетя, теперь ты вновь самая красивая на свете. Ну, может быть, только мамочка красивее тебя!

– Спасибо, дорогая моя!

– Дядюшка, посмотри на тетю! Правда, она красивая-красивая?

И Сирдар в ответ на это смог лишь произнести:

– О Аллах милосердный и всемилостивый!..

Он и так не мог оторвать взгляд от чуда, которое прямо сейчас происходило рядом с ним. Под нежными прикосновениями маленьких добрых ручек лицо его жены разглаживалось, исчезали морщинки, нежным румянцем вновь заалели щеки, почернели ресницы и брови. Малышка сняла пестрый платок с волос Айше и провела руками по поседевшим косам тети. И словно ушли десятки лет… Перед Сирдаром сидела молодая красавица Айше. Такая, какой он ее увидел в день снятия покровов вот уже больше двух десятков лет назад.

– Ну вот! Видишь, дядя, я смогла и тебя полечить, и тетю…

– Что с тобой, Сирдар? – с тревогой спросила Айше. – Почему ты так побледнел?

– Я любуюсь тобой, звезда моей жизни… Ты прекрасна как сон, юна, как наша племянница, и желанна…

– О Аллах! Таких слов я не слышала от тебя уже очень давно! Что случилось?

– Примерно то же, что и с моим шрамом.

Айше и Сирдар переглянулись. Никогда еще добрая женщина не видела мужа одновременно таким восхищенным и перепуганным. Сирдар же не мог отвести глаз от чудесно преображенного лица жены. Но он все же совладал с собой и повернулся к Джамиле.

– Наверное, малышка, нам уже пора идти к твоим родителям. Они, думаю, заждались нас за праздничной трапезой.

– Ой, наверное, так! Побежали!

И Джамиля первой бросилась в дом. Дядюшка и тетя шли следом. Как много лет назад, они держались за руки. В их душах смешались радость от встречи с истинным чудом и нешуточный страх. Ведь колдуньей, волшебницей оказалась их маленькая племянница. Что же будет с ней, когда она вырастет?

А племянница тем временем вбежала в дом и громко закричала:

– Мамочка, папочка! Я полечила дядю и тетю! А теперь кормите нас скорее! Я такая голодная!

 

Макама пятая

Время праздничного обеда давно прошло. Повеселевшие старшие сыновья Карима убежали гулять, исчезла в сопровождении своей четвероногой стражи и Джамиля, но взрослые все еще беседовали. Вернее, Зухра рассказывала, а брат с женой слушали ее, не перебивая. Так малыши слушают удивительную сказку.

– …Она выздоравливала легко и быстро. И соседи, и даже приехавший лекарь поражались этому. Но никаких чудес не было… До последнего времени. Сначала она излечила Карима…

– Излечила? Он хворал?

– О нет. Он поранил ногу кетменем, потерял много крови, пока добрался домой с дальнего поля. Малышка начала помогать мне промывать рану на ноге отца. Там, где раны касалась я, кровь хлестала пуще прежнего. А там, где раны касались руки Джамили, кровь останавливалась. Она мне тогда еще сказала: «Смотри, мамочка, как я лечу нашего папу!» Я убрала руки и только смотрела, как под ее ладошками останавливается кровь, а потом появляется здоровая розовая кожа… Я так же, как и вы сегодня, не знала, звать ли на помощь имама или благодарить Аллаха всесильного за то, что наша девочка стала таким удивительным лекарем.

– Но как? Откуда у малышки эти поразительные умения?

Зухра пожала плечами.

– Откуда мне знать? Быть может, в тот день, когда Аллах милосердный возложил свою длань на чело моей больной доченьки, позволив ей излечиться, он подарил ей и это умение. Ведь говорят же, что все в мире происходит по велению Его и от милостей Его. Значит, так было угодно повелителю правоверных – и чтобы девочка наша выздоровела и научилась врачевать, и чтобы мой муж не истек кровью на поле, а остался жив и здоров на радость мне и нашим детям.

– Да будет же вовеки так!

Но Айше, помолодевшая и преображенная, все не могла успокоиться.

– Сестричка, добрая моя Зухра, а что же будет теперь с малюткой Джамилей? Ведь ты говоришь, что уже все соседи знают о ее необыкновенных сказках, они видели, каким появился Карим… И вот теперь он здоров, даже не хромает, хотя рана на его ноге была столь ужасна.

– Вот об этом я и хотела поговорить с вами двоими. Карим, о счастье, согласен со мной. И я, любимый мой брат, добрая моя Айше, хочу просить вас забрать Джамилю с собой в город.

– Зухра!

– О да, брат мой, забрать ее из нашей забытой деревушки… Девочке следует учиться, а тут мы не найдем учителя, который сможет понять, какое необыкновенное чудо перед ним… И к тому же, Айше, ты права… Пойдут слухи, появится имам, а потом, быть может, еще и стражники, которым покажется наша Джамиля не маленькой девочкой, а воплощением самого врага рода человеческого, Иблиса Проклятого…

– Ты права, мудрая сестричка… Но как же ты сможешь прожить без доченьки?

– Сначала, Сирдар, мне даже сама мысль о расставании была страшна. Но, если я буду знать, что малышка у тебя, что она весела, здорова, учится всему, чему только можно, это знание меня утешит и успокоит.

– Да будет так, сестра! Мы заберем Джамилю в Багдад! Мы найдем учителей… И, клянусь памятью добрых наших родителей, она вырастет самой умной и красивой девушкой во всем подлунном мире!

– Благодарю тебя, мой мудрый брат!

– Я постараюсь посылать тебе весточки хотя бы раз в месяц, сестричка! Ведь ваша деревня не столь далека от мира правоверных, как тебе это кажется. Торговцы попадают и сюда. И нет, поверь мне, Зухра, племени более сплоченного, чем племя торговое!

– Благодарю тебя, брат! Спасибо тебе, моя добрая сестра! Но мучает меня еще одна мысль – как я смогу отплатить вам за заботу о дочери?

– Глупенькая девочка! Ну о чем ты говоришь, Зухра? Джамиля – моя любимая племянница, разве я могу не беспокоиться о ней? И потом, она сама сделала мне столь щедрый дар, заранее оплатив на многие года все заботу о ней…

– О Аллах! Как же она смогла это сделать?

– Она вернула моей Айше молодость. Именно такой я увидел свою любимую в день свадьбы. И такой удивительный дар во сто крат перевешивает все мои затраты и усилия…

И Зухра кивнула своему старшему брату, во всем соглашаясь с ним. О да, она не могла не заметить перемены, произошедшей с Айше. И прекрасно понимала, что это дело рук малышки Джамили.

– Ну что ж, сестричка, собирай дочь. Не надо складывать все ее платьица и куклы – в Багдаде, уж поверь мне, мы найдем для нее все, что она только пожелает.

– Знаешь, брат, я думаю, что ей будет куда тяжелее расстаться со своими кошками, чем с куклами.

– Ну, значит, мы возьмем кошек, а не кукол…

– Возьмете, если вам удастся их изловить… Ведь это обычные деревенские кошки – не балованные игрушки городских лентяек…

– Знаешь, сестра, – задумчиво произнес Сирдар, – мне почему-то кажется, что кошки сами заберутся в корзину, если, конечно, этого пожелает наша маленькая красавица.

– Быть может, и так…

Зухра поднялась и ушла искать Джамилю. Айше решила, что поможет ей. Женщины вышли. И тогда вновь заговорил Сирдар. О, вовсе не случайно он стал удачливым торговцем! Ибо ему был присущи не только мудрость и наблюдательность, но и удивительный дар в нужный момент держать язык за зубами, задавая вопросы именно тогда, когда в ответах была крайняя необходимость.

– А что это за удивительный медальон на шее девочки, Карим?

– О, брат мой, я думаю, что этот медальон и излечил Джамилю… Конечно, я этого не говорил Зухре, но после того, как я его принес, дитя очень быстро поправилось. А сейчас, ты видел это сам, она не расстается с ним ни на минуту… Когда ложится спать, прячет его в изголовье, а лишь только встает, сразу надевает на шею – матери даже пришлось найти кожаный шнурок для этого.

– Но откуда он? Что за камни его украшают?

– Откуда этот медальон, я не ведаю. Не знаю я ничего и о камнях. Я нашел его на поле вскоре после Рамадана, почти год назад. И, увидев такое сокровище, решил, что продам его и смогу позвать того лекаря, о котором ты говорил мне…

Карим рассказал и о том, как его кетмень наткнулся на медальон, и о том, как он радовался неожиданно найденной драгоценности, и о том, как в тот далекий уже день поверил, что Аллах милосердный не оставил его и по-прежнему опекает его семью.

– …Так что, Сирдар, я не многое знаю об этом амулете. Мне достаточно того, что малышка поправилась, того, что она счастлива. А разве могут отец с матерью мечтать о большем?

Сирдар кивнул. Подумав, однако, что, будь у родителей чуть больше времени, они непременно бы поинтересовались этим самым «амулетом». Ибо не может такая удивительная вещь немалой цены и необыкновенной красоты появиться ниоткуда высоко в горах. Должны были бы разумные отец и матерью поинтересоваться и тем, что за камни украшают золотой медальон, что означают знаки, едва заметные на переплетении золотых проволочек. Должны были бы и опасаться этого медальона, ибо и через драгоценности может влиять на человека Иблис Проклятый, враг каждого из живущих под этим небом.

«Ну что ж, – подумал Сирдар, – если этого не сделали родители, это сделаю я».

День прошел в радостных заботах. Малышка Джамиля обрадовалась путешествию. Она обожала тетушку и дядю, и потому ее совсем не печалило расставание с родителями. Зухра же едва сдерживала слезы – ведь неизвестно было, когда теперь увидит она свою малышку.

– Ну что ты, мамочка, не надо печалиться. – Джамиля всем телом прижалась к матери. – Ведь я буду жить у любимого дяди. Он наверняка обещал тебе передавать весточки… А когда опять наступит Рамадан, я приеду… Ведь мне надо будет полечить всех-всех, кто вдруг заболеет. И тебя, и папу… Кто же полечит вас, кроме меня?

Зухра почти рыдала, но прикосновения дочери ее успокоили. Нежный родной голосок тихонько журчал – и эти слова внесли мир и свет в душу женщины. «Благодарю тебя, Аллах всесильный, – подумала Зухра, – не каждой женщине так везет, не у каждой есть такая прекрасная дочь, такие замечательные сыновья, такие отзывчивые и добрые родные! И ведь прав мой брат – не так уж далека наша деревня от Багдада… И значит, не так далека моя дочь будет от меня, как мне это казалось раньше!»

Сборы заканчивались. Вот уже два тугих тюка отправились на спину верблюда. Вот уже Айше заколола хиджаб… Миг расставания приближался.

– А кошки, Джамиля? Ты возьмешь их с собой?

– Ну что ты, мамочка! А кто же будет стеречь и охранять ваш дом? Я им строго-настрого приказала, чтобы они ни на минуту не спускали глаз с вас, моих добрых родителей, и с братьев. Поверь, они будут очень-очень стараться… Тебе нечего будет теперь бояться пауков и зимних ночей… Только ты корми их хорошо, ладно?

– Обязательно.

Появился одетый в дорожный плащ Сирдар и протянул руку племяннице.

– Пойдем, красавица моя. Пора ехать.

Слезы хлынули из глаз Зухры. И тогда Джамиля, укоризненно качая головой, проговорила:

– Мамочка, ты прямо как маленькая… Ну не плачь, пожалуйста.

Девочка ладошкой вытерла слезы со щек Зухры и поцеловала ее.

– Я буду хорошей-хорошей, послушной-послушной, мамочка. А ты каждый день будешь слышать меня.

Малышка приложила руки к вискам матери и на минуту закрыла глаза. Потом опустила руки и подмигнула Зухре.

«Ну вот, мамочка, ты слышишь меня?»

– Да, малышка, я слышу тебя… – Радость и боль теперь смешивались в душе женщины.

«Постарайся ответить мне, ну пожалуйста. Только не словами!»

И Зухра, сделав над собой удивительное усилие, вдруг подумала:

«Я слышу тебя, маленькая моя доченька!»

«И я слышу тебя, моя добрая мамочка! Даю тебе честное слово, что мы сможем разговаривать с тобой вот так, просто, как бы далеко ни развела нас судьба… И так будет всегда…»

Уже развеялось облачко пыли, поднятое ногами унылых верблюдов, село солнце, а Зухра все слышала добрый голос своей уехавшей дочери.

«О Аллах всесильный и всемилостивый, сто тысяч раз благодарю тебя!» – подумала женщина, не зная, увы, что благодарить надо совсем других богов.

 

Макама шестая

В славном городе Багдаде, хранимом Аллахом всесильным и всевидящим, жил почтенный и уважаемый купец Мухрад ас-Суфи-аль-Хасан. Был он умным и оборотистым, а потому скопил немалые сокровища, которые и передал двоим своим сыновьям. Старший пошел по стопам отца и продолжил торговое дело. Его караваны появлялись на всех тропах подлунного мира и достигали далеких восточных берегов, за которыми, говорят, нет ни земель, ни жизни. Младший же, Абу-ль-Хасан, должен был управлять многочисленными отцовскими лавками.

Но, увы, он оказался юношей безалаберным и самонадеянным. Он положился на приказчиков в лавках, а сам лишь развлекался. Прошел всего год, и Абу-ль-Хасан узнал, что уже не все лавки принадлежат ему, что ловкие и оборотистые приказчики выправили себе грамоты, удостоверяющие, что они теперь владеют ковровой и скобяной лавками, торговлей шерстью и вином…

Но и это не остановило глупого Абу-ль-Хасана. Он призвал стражников, выгнал жадных и глупых приказчиков, но сам не стал ни рачительным хозяином, ни успешным купцом. Он нанял новых приказчиков, а сам продолжал веселиться. Сколько его ни увещевала мать, укоряя пьянством и бездельем, но Абу-ль-Хасан ее словно не слышал. Состояние продолжало таять, а разгульные пиры стали еще роскошнее и шумнее.

После смерти отца прошло ровно два года. И этот день все изменил в судьбе Абу-ль-Хасана.

Стояло солнечное прохладное весеннее утро. Пение птиц разбудило Абу-ль-Хасана на рассвете. Такого с ним не бывало уже давно. И потому он, вместо того чтобы, как в иные дни, нарядиться в пышный кафтан и отправиться на прогулку, призвал к себе слугу и велел собрать все конторские книги во всех лавках, а если приказчики не захотят их отдавать – привести к нему и приказчиков вместе с этими книгами.

Старик слуга, прекрасно помнивший гнев Мухрада ас-Суфи и опасающийся, что младший сын унаследовал эту скверную черту характера, со всех ног поспешил исполнить приказание молодого господина. Не прошло и часа – Абу-ль-Хасан только успел закончить трапезу – как конторские книги уже горой высились у него в кабинете. Рядом же с кабинетом выстроились вдоль стены трепещущие приказчики, которых доверенный слуга все же прихватил с собой. Просто для того, чтобы приказание было исполнено более чем усердно.

Семнадцать лавок оставалось у Абу-ль-Хасана, семнадцать пыльных захватанных грязными пальцами книг высилось на столе, семнадцать приказчиков, не помнящих себя от страха, ждали хозяина в коридоре.

– О достойнейший, – проговорил белый как полотно слуга, – твое приказание исполнено. Твои приказчики ждут тебя.

Абу-ль-Хасан угрюмо кивнул, втайне удивляясь собственному решению. Увидев, сколько ему предстоит прочитать, он пришел в ужас. А потому решил, что оставит лишь одного приказчика, который и разъяснит ему, как обстоят дела в многочисленных лавках и что же, собственно, записано на страницах толстенных конторских книг.

Ровно через десять минут беседы со словоохотливым приказчиком голова Абу-ль-Хасана пошла кругом. Он уже не рад был тому, что решил поинтересоваться своими торговыми делами. Но он все же не зря был сыном мудрого и удачливого Мухрада ас-Суфи! И потому еще через пять минут понял, что за болтливостью приказчика скрываются большие неприятности. Увы, лавки больше не приносили прибыли. Более того, приказчики были столь глупы и столь нерасчетливы, что отдавали людям товары в долг, но потом платы никогда не взыскивали. От долговых расписок конторские книги разбухли, как после дождя, но ни дирхема, ни фельса от этого в опустевшем кошеле Абу-ль-Хасана не прибавилось.

– О Аллах милосердный, – пробормотал незадачливый купец, когда смог наконец выпроводить болтливого приказчика. – Я же теперь беден, как корабельная крыса! Куда делось все, что оставил мне отец?! О стыд мне! О позор на мою седую голову!

Последние слова были любимыми словами отца. А из уст Абу-ль-Хасана прозвучали глупо. Ибо был Абу-ль-Хасан молод, чтобы не сказать юн, чернобород, черноус, а на его голове не было ни одного седого волоса.

Но стыд, жгучий стыд перед памятью отца разъедал, казалось, всю душу Абу-ль-Хасана. Он так истерзал разум юноши, что даже шум в коридоре не вырвал Абу-ль-Хасана из тяжких размышлений.

– Абу, весельчак Абу, где ты? – раздался почти в самом кабинете крик Рахмана, гуляки с соседней улицы.

– Почему ты кричишь, невежа? – проговорил Абу-ль-Хасан, выходя к гостям.

– Да разве я невежа? И что такого недостойного я сделал? Разве это не дом моего друга, где я могу вести себя так же, как у себя дома? Разве не будешь ты искать меня у меня дома так же, как я искал тебя?

– Твой крик может побеспокоить мою матушку, достойную и уважаемую женщину. Твой крик побеспокоил и меня. Я занимался делами…

Дружный хохот четырех глоток перебил речь Абу-ль-Хасана.

– Вы слышали, братья? Он занимался делами!

Абу-ль-Хасан поморщился, но постарался ответить сдержанно.

– Да, глупый индюк, я занимался делами! А вы отвлекли меня от серьезных размышлений!

– Да о чем ты можешь размышлять, несчастный? И надо ли размышлять – вот вопрос! Ибо кувшины твои, надеюсь, полны живительной влагой, барашек, должно быть, уже устроился над очагом… И значит, нам осталось лишь сдвинуть чаши за нашу вечную дружбу!

«Ах ты, надменный баран! Ах ты, недостойный сын шакала! Ах ты, ломаный медный фельс!»

О, как хотелось Абу-ль-Хасану все это выкрикнуть в лицо Рахману, но он рассудил, что опускаться до уровня своих недавних приятелей было бы недостойно. Ведь, увы, хватило совсем недолгого размышления, чтобы понять: он сам виноват в том, что пусты его кошели, что товары раздаются даром, что лавки его отца, некогда вызывавшие уважение у любого купца, теперь сделались лишь мишенью многочисленных насмешек.

«Как же должны были эти уважаемые люди называть меня? И как, должно быть, они бранят меня за то, что я презрел повеления отца и советы матери!»

Иногда, Аллах свидетель, бывает достаточно и мгновения, чтобы человек стал совсем иным. Гуляка превращается в скупца, убежденный холостяк ищет невесту, а глупец совершает поступки, до которых не додумался бы и самый мудрый из мудрецов.

Именно такое превращение и произошло с Абу-ль-Хасаном. И потому вовсе неудивительно то, что он, вместо того чтобы поднимать чашу во здравие великого халифа прекрасного Багдада, начал выгонять незваных гостей.

– Но, Абу, ты ли это? – пытался увернуться от рук хозяина громкоголосый Рахман. – О нет, это не ты! И мы сейчас призовем стражников, чтобы они как следует обшарили дом уважаемого Абу-ль-Хасана и нашли нашего веселого друга!

– Я сам сейчас приглашу стражников, чтобы они выгнали незваных гостей! И не забуду рассказать, как еще вчера кое-кто из вас ввалился в корчму и избил ее хозяина только за то, что он отказался отпускать в долг вино и плов!

– Но мы же хотели есть! – возмущенно взвыл Рахман. – Ты же помнишь, Абу, глупец, как мы были тогда голодны! А его долг – кормить каждого, кто войдет под его уважаемый кров!

– О Аллах, ну уж не тебе говорить о чьем-то долге!

– Абу, ну прекрати выталкивать меня из своего дома! Мы и сейчас голодны! А в округе уже не осталось ни одного трактирщика, который нас накормит и не потребует платы! Вот поэтому мы и решили, что лучшего хозяина, чем ты, нам не найти – ибо в твоих погребах и вина и яства…

– В моих погребах из-за вас, недостойных, давно уже только голодные мыши, а в моем кошеле последний фельс сейчас уйдет на плату стражникам. Я беден, как самый бедный из бедняков!

– Абу, ты врешь! Разве может обеднеть такой уважаемый купец, как сам Абу-ль-Хасан?!

И четверо гостей вновь расхохотались. Но теперь их смех звучал как-то натянуто.

– Абу-ль-Хасан, повторяю вам, беден! Его обокрали приказчики, объели выпивохи-приятели…

– Так это правда? – почему-то вполголоса спросил Рахман. – У тебя и впрямь не осталось ничего?..

– Ровным счетом… Я беднее любого из вас… Я беднее, чем был мой дед в тот день, когда его караван отправился в первый переход…

– Так что же ты, грязный бедняк, морочишь уважаемым людям головы?! Мы бы давно уже нашли другое место для веселой пирушки! Пошли, братья, в этом доме нет ничего интересного!

Когда шум за воротами наконец стих, Абу-ль-Хасан проговорил задумчиво:

– Ты прав, глупый Рахман! В этом доме для любого из вас ничего интересного не найдется… Но как же мне быть?

Да, взглянуть правде в глаза – это великое дело, на которое отважится не каждый. Но этого мало. Ибо потом надо понять, что же делать дальше, как восстановить доброе имя Хасанов среди купцов и торговцев, как поправить дела, которые и в самом деле уже здорово походили на руины.

– О Аллах, кто же поможет мне в этом непростом деле? Кто хотя бы даст совет?

– Какой совет тебе нужен, мальчик мой? – Из дверей, ведущих на женскую половину, появилась уважаемая Заира, мать Абу-ль-Хасана.

– Матушка, добрая моя, умная матушка, как же вовремя ты пришла!

– О Аллах милосердный, Абу! Ты ли это? Ты не называл меня матушкой уже почти два года! И где твои приятели? Я слышала шум и подумала, что они вновь собрались у нас попировать и повеселиться…

– Так оно и было, матушка! Они собрались попировать. Но я их выгнал…

– Почему, сыночек?

И Абу-ль-Хасан все рассказал матери. И о конторских книгах, полных долговых расписок, и о глупых и жадных приказчиках, исхитрившихся разворовать все, но при этом честно записать все растраты в книги. А закончил Абу-ль-Хасан свой рассказ так:

– И представь себе, матушка, сколь ничтожны оказались мои друзья, вернее, те людишки, которые себя так называли! Стоило мне сказать, что я беден как мышь, как они сразу начали кричать, что давно нашли бы для пирушки другое место, менее похожее на лачугу бедняка.

– Ну что ж, мальчик мой, – вздохнув, проговорила Заира, – я тебе говорила, что среди твоих приятелей нет юношей достойных и уважаемых. А есть только гуляки и выпивохи. Теперь ты и сам убедился в этом.

– Да, матушка, – покорно склонил голову Абу-ль-Хасан, – говорила. И говорила не раз…

– Ну что ж, о своих друзьях, мальчик, ты теперь знаешь все. И больше не стоит думать о том, достойны они называться друзьями или нет. Сейчас нам следует подумать о том, как вернуть доброе имя Хасанов, уважаемых торговцев и честных купцов.

Мать и сын вернулись в кабинет Абу-ль-Хасана, который до этого много лет был кабинетом его отца. Сын покорно шел за матерью. Ибо он прекрасно знал, что, не будь его матушка женщиной, она бы стала купцом куда более удачливым, чем был его отец и отец его отца. Не раз совсем мальчишкой видел Абу-ль-Хасан, как матушка и отец вместе читали конторские книги, слышал, как мать упрекала отца в нерешительности и нерасчетливости. Более того, слышал он и то, что отец частенько соглашался с уважаемой Заирой в том, что сделка не состоялась именно из-за его нерешительности. И если бы он прислушался к разумным словам жены…

Вот поэтому сейчас Абу-ль-Хасан раскрыл все книги, доставленные ему приказчиками, и решил, что без тени сомнения выполнит все, что предложит ему умная матушка.

 

Макама седьмая

В десятый раз наступил священный праздник Рамадан с тех пор, как Джамиля стала жить у дяди с тетей. Из крошечной девчушки она превратилась в прекрасную девушку – умную и послушную. Дядя, как и обещал, нашел ей учителей, и они выучили девочку всему, что знали сами. Но ни один из учителей, каких немало прошло перед глазами Джамили, не знал ее удивительной тайны. Тайны, о которой и родители, и дядя с тетей разумно молчали.

Малышка сдержала слово – она поделилась с матерью волшебным даром беседы на расстоянии. И все десять лет день за днем рассказывала далекой Зухре о том, чему ее учат, с кем из соседских девочек она подружилась, какое платье ей подарила тетя в первый день лета. Зухра уже привыкла к этим рассказам. И каждый день она истово благодарила Аллаха всесильного и всемилостивого за то, что в тот знойный день Карим принес необыкновенный золотой медальон.

О, конечно, взрослые давно уже догадались, что и здоровьем, и необыкновенными способностями Джамиля обязана именно этой черной каменной кошке в бирюзовом ошейнике, с которой девочка не расставалась ни днем ни ночью. Осторожные расспросы, с которыми обратился к ученым людям уважаемый Сирдар, не принесли практически никаких плодов.

Мудрецы сходились лишь в одном – медальон этот родом из далекой земли Кемет. На нем изображена богиня Бастет, покровительствовавшая женщинам. Невежественные жители страны на Ниле, говорили ученые люди, думали, что Бастет – богиня плодородия, что ее участие приносит богатство, отвращает врагов, защищает женщин и маленьких девочек.

Но разве кто-то, продолжали ученые мужи, способен лучше защитить дитя и женщину, мужчину и воина, чем Аллах всесильный и всемилостивый?

Очень быстро понял Сирдар, что единственный способ узнать, что же за силу разбудил Карим, принеся домой медальон, это наблюдать за малышкой Джамилей, прислушиваться к ее словам и необыкновенно мудрым и добрым сказкам, которые девочка рассказывала сначала своим куклам, а потом подружкам. Когда же Джамиля овладела письмом, Сирдар настоял, чтобы девочка начала эти сказки записывать.

Много раз вечерами после прочтения очередной сказки Сирдар вновь и вновь задумывался о том, кто же теперь его маленькая племянница. О да – она по-прежнему выглядела маленькой девочкой, которая растет, учится, набирается сил. Но вместе с тем ее умения были умениями колдуньи, некоторые ее знания были знаниями взрослой опытной женщины, а некоторые слова уводили Сирдара из мира обыденности в мир древних, иногда даже забытых богов.

И всегда вокруг Джамили, как там, в деревне, были кошки. Иногда четыре, иногда пять кошек сопровождали ее вместе с тетей на базар, одна из мурлык всегда дежурила у ложа девочки. Эти существа быстро стали такой же непременной особенностью дома, как и радостный смех, который часто долетал до Сирдара, когда он возвращался после своих дневных трудов.

Джамиля росла и постепенно превратилась в настоящую красавицу. Но доброй Айше хватило мудрости, чтобы воспитать девочку не бездельницей, а усердной и терпеливой помощницей во всех делах.

И вот наступил вечер первого осеннего дня, который надолго запомнился Сирдару. После усердных трудов он отдыхал, опустившись на шелковые подушки. А жена и племянница суетились вокруг него, подавая ужин и делясь всеми сплетнями и новостями, на которые всегда был так богат багдадский базар.

(Сирдар иногда удивлялся тому, что его женщины узнают новости раньше чем он. Он, который долгие дни проводит на базаре…)

– А еще говорят, что вчера вечером видели, как из боковых ворот дворца выскользнули двое иноземцев. Ростом они точь-в-точь походили на нашего халифа, да пребудет с ним всегда милость Аллаха всесильного, и его визиря. Говорят, что иноземцы эти гуляли по городу до поздней ночи, а потом растворились во тьме у западных ворот. Почтенная Зульфия рассказывала, что отец нашего халифа Гаруна аль-Рашида, Мирза-ибн-Фатх, тоже иногда развлекался тем, что, переодевшись в платье простолюдина, гулял по базару и слушал городские сплетни.

– Много она знает, твоя глупая Зульфия, – пробормотал Сирдар. Он, конечно, тоже слышал о таком, но почему-то не мог заставить себя поверить, что изнеженный халиф, который всегда одевался в тончайшие шелковые одежды и невесомые башмаки, вдруг наденет простое хлопковое или – о Аллах, такое и представить невозможно! – шерстяное платье только для того, чтобы неузнанным погулять по улицам Багдада, вслушиваясь в городские сплетни. – У халифа, чтоб ты знала, несчитанные полчища лазутчиков, которые, это я знаю точно, только тем и заняты, что прислушиваются к слухам и сплетням.

– О полчищах лазутчиков мне тоже известно, о мой муж и повелитель. Но Зульфия всегда говорит правду… Ну, или то, что считает правдой.

– Но, дядюшка, разве не может наш халиф переодетым бродить по городу? Что в этом недостойного?

– Я думаю, малышка, – отвечал Сирдар, по привычке называя высокую и тоненькую племянницу малышкой, – что недостойного в этом ничего нет. Это, скорее, просто неразумно. Как неразумно было бы крошечной ложечкой пытаться вычерпать реку или с помощью детской плошки наполнить бассейн. А потому я и не верю, что халиф, все дни проводящий в размышлениях о государственной пользе, вдруг стант надевать кафтан лавочника, чтобы послушать, что говорят в рядах кондитеров или ювелиров.

– А если он влюбился в простую девушку? Как же ему ухаживать за ней?

– Малышка, ну что ты говоришь? Как халифу вообще увидеть простую девушку, а тем более, как влюбиться в нее? Он же не покидает дворца ни днем ни ночью, ни в праздники ни в будни.

– Но как же он найдет себе жену? Ведь говорят, что наш халиф совсем молод… Он же должен жениться!

– Конечно, должен! Но не на простой девушке, не на дочери кузнеца или сестре пекаря!

– А почему, дядюшка? Что плохого в том, что жена из семьи кузнецов или пекарей? Вот тетя Айше родом из семьи кондитеров. Разве ты хоть раз в своей жизни пожалел, что она не принцесса или не иноземка какого-нибудь знатного рода, например, дочь полуночного владыки-конунга?

– Да храни меня Аллах от таких мыслей, девочка! Тетя Айше самая лучшая из женщин под этой луной! И самая прекрасная жена…

– А моя мамочка?

– А об этом спроси у своего отца, малышка! – Сирдар весело улыбнулся девушке.

– Обязательно спрошу.

Джамиля улыбнулась в ответ. В комнату вошла Айше с подносом яств и сластей. Некоторое время стояла тишина, прерываемая лишь возгласами восхищения.

– Вот видишь, девочка, а ты говоришь, дочь конунга! Ну разве кто-то лучше нашей Айше сможет приготовить плов? Разве кому-то под силу испечь такие крошечные и ароматные пирожки? Даже простой шербет, который сделала добрая моя жена, может сравниться с самыми изысканными винами любой страны…

– Тетя Айше просто немножко волшебница, – ответила Джамиля.

Сейчас она вспомнила, как только утром болтала с тетей и та жаловалась, что устала стоять целыми днями у очага, устала угождать привередливому вкусу своего мужа, что у нее болит спина, а ноги кажутся просто свинцовыми.

Вспомнила это и тетя. А потом вспомнила, как племянница несколько раз провела ладонью вдоль спины, а потом попросила Айше на пару минут присесть.

– Я помогу тебе, тетя, а ты просто посиди с закрытыми глазами и подумай о чем-нибудь радостном.

Айше послушно опустилась на подушки и закрыла глаза. Перед ее мысленным взором встал тот день, десять лет назад, когда после слов «просто посиди с закрытыми глазами» она встала помолодевшей, словно не было долгих лет. Интересно, что придет в голову ее племяннице – самой доброй волшебнице в мире?

И вот на колени Айше опустилось что-то теплое и очень нежное. Она приоткрыла глаза и увидела, как рядом с ней умащиваются кошки. Красавица, черная как ночь Мурлыка расположилась у левого бока, снежно-белая Игрунья – у правого. На коленях лежал огромный котище по имени Лентяй, а пятки ей согревала Лапушка, пятнистая синеглазая кошка.

– Не подсматривай, тетя!

– Я только учусь у тебя, девочка…

Джамиля улыбнулась и нежно положила ладонь тете на глаза. Та позволила себе расслабиться и с удивлением почувствовала, что спина больше не ноет, что ноги уже не налиты усталостью, а руки вновь полны силы.

– Ну вот, добрая Айше, теперь можешь встать.

Женщина поднялась и ощутила необыкновенную легкость. О чудо, она чувствовала себя на добрый десяток, а то и на два десятка лет моложе. Спина гордо распрямилась, сильные руки легко смяли комок теста…

«О Аллах, сколько еще чудес сможет подарить нам малышка Джамиля!» – подумала с радостью Айше.

После такой цветистой похвалы мужа Айше не оставалось ничего другого, как сказать только:

– Я бы ничего не сделала, Сирдар, если бы не Джамиля.

– Не говори мне, жена, что наша девочка наколдовала эти изумительные пирожки с изюмом!

– А вот этого мы тебе не скажем, хитрец… Верно, Джамиля?

– Милый дядюшка, – робко проговорила девушка, кивнув тетиным словам. – У меня есть просьба.

– Чего ты хочешь, малышка?

– Ты сам говорил, что я уже много знаю и умею… Говорил, что я иногда соображаю быстрее, чем все твои приказчики, вместе взятые.

– Говорил… Ведь говорить правду легко и приятно.

– Но раз это так, то, быть может, ты бы мне разрешил помогать тебе в одной из твоих лавок… Или вести твои книги? Или еще что-нибудь… Мне очень хочется помогать тебе…

– Гм-м… – Просьба племянницы немало удивила Сирдара. Но еще больше он удивился тому, что его Айше согласно кивала после каждого слова Джамили. – Ты знаешь, крошка, я не готов сейчас дать тебе хоть какой-то ответ. А что скажешь ты, моя мудрая жена?

– Я скажу, Сирдар, что это было бы замечательно. Девочка куда умнее твоих безголовых безалаберных приказчиков. И, несмотря на ее юность, куда практичнее многих из них. Думаю, она станет тебе отличной помощницей. Во всяком случае, я радуюсь ее помощи – тогда все дела делаются как-то сами собой. Подумай, может быть, это лучшее из деловых предложений, которое ты слышал в своей жизни.

Сирдар добросовестно подумал. Он думал целую неделю. И наконец понял, что лучшего делового предложения ему и впрямь не довелось услышать за все годы, которые простоял он за прилавком.

Вот так случилось, что в лавке, предлагающей переборчивым красавицам изумительные шелка и нежные камки, атласы и бархаты, появилась замечательная Джамиля – девушка с поразительным вкусом, мужским сухим разумом и самой нежной улыбкой на многие кварталы вокруг.

 

Макама восьмая

– Но, матушка, разве не достаточно будет того, что я опять займусь управлением, делами в своих лавках?

– Увы, мальчик мой, я думала над этим, все взвесила и пришла к выводу, что этого было достаточно раньше… Сейчас же тебе нужно быстро получить в оборот средства, на которые не наложат лапу ни кредитор, ни халиф, ни купцы… А такие деньги можно найти, только если удачно жениться.

– Выходит, этого требуют дела торговые?

– Это так, мальчик мой… Конечно, я была бы рада, если бы ты сам нашел себе жену. Девушку, которую любил бы великой любовью, которой был бы предан всю жизнь в точности так, как всю жизнь мне был предан твой отец. Но чаще всего девушки с большим и чистым сердцем удивительно бедны. И, взяв такую жену, ты будешь трудиться во сто крат больше, чем сейчас.

– Но я рад трудиться во сто крат больше…

– А я хотела уберечь своего сыночка и от этого… Но тебе виднее, мальчик мой.

О, как хорошо знал Абу-ль-Хасан это выражение лица матери! Таким оно становилось всегда, когда сын принимал решения, не посоветовавшись с умной матерью, или когда вовсе не слушал ее мудрых слов. Вот и сейчас, когда – Абу-ль-Хасан это ясно понимал – надо следовать советам матери беспрекословно, не стоило все же с ней спорить.

– Но, моя добрая матушка, я согласен и работать, и посвататься к той девушке, которую ты для меня выбрала. Как, ты говоришь, ее зовут?

Заира улыбнулась, без труда разгадав уловку сына. О да, иногда и его отцу тоже приходилось прибегать к разным хитростям, чтобы не вызывать гнева своей умной жены.

– Ее зовут Фатьма-ханым. Она вдова купца Джамала, который был славен на весь Багдад тем, что торговал лучшими камнями…

– Но я же его помню… Так, значит, он умер?

– Умер, мальчик. И Фатьма-ханым осталась совсем одна. Никто не утешает ее в ее горе, никто не в силах ей вернуть прежнюю радость жизни.

– Она же, наверное, старая, матушка…

– Глупенький, она старше тебя всего на два года. Хитрец Джамал знал толк не только в камнях, но и в молоденьких красавицах…

– Красавицах, матушка? Значит, она красива?

– Поверь, сынок, она очень красива. А богатство, оставленное ей мужем, делает ее в сто раз красивее. В доме Фатьмы-ханым перебывала уже, должно быть, целая сотня свах. Но ни разу еще умница Фатьма не сказала «да». И только мне она сделала исключение, только тебя готова она с поклоном встретить у себя дома.

– О Аллах, уже… Ты все решила за меня, матушка, – тусклым голосом проговорил Абу-ль-Хасан.

– Нет, мальчик, я просто предвидела, что ты не сможешь не согласиться со своей старой матушкой, которая желает тебе только добра.

– Да будет так, добрая моя матушка…

Достойная Заира не солгала ни словом. Ибо она всего лишь рассказала Фатьме о том, как умен и хорош собой ее сын, как томится он без женской ласки и участия, как одинок и как тяжело работает, чтобы вернуть громкому имени Хасанов былой блеск и славу. Умная Фатьма поняла будущую свекровь, как та надеялась, с полуслова.

Она лишь опустила глаза и смиренно проговорила:

– О добрая моя гостья, как я понимаю боль, которая терзает ваше материнское сердце. Аллах всесильный не наградил меня детьми, но я готова стать любящей сестрой, умной советчицей, нежной нянюшкой такому прекрасному юноше.

Проговорила и мило улыбнулась. Ничего больше не надо было говорить Заире – ибо она сразу увидела, что Фатьма полностью отвечает всем ее, матери, представлениям об идеальной невестке.

«Теперь осталось только уговорить упрямца Абу», – думала Заира по дороге домой. Она опасалась, что здесь ей придется потратить куда больше усилий, но, как видно, призрак бедности столь сильно напугал ее сына, что он готов был согласиться на любое предложение матери.

И вот сейчас, провожая Абу-ль-Хасана к порогу дома и поправляя самый нарядный из его кафтанов, она молила Аллаха всесильного только о том, чтобы сын повел себя перед невестой самым разумным образом.

Сам же Абу-ль-Хасан давно уже смирился с тем, что ему придется во всем слушаться матери. И потому шел к Фатьме без трепета и предвкушения радостей. Он ясно понимал, что это будет настоящий брак по расчету. И уже был готов к тому, что станет искать на стороне те радости, которые не сможет ему дать жена – старая и богатая.

Словно в тумане прошли первые минуты беседы Фатьмы и Абу-ль-Хасана. Чтобы сделать беседу более приятной, хозяйка дома усердно потчевала гостя и яствами и напитками.

Вино ударило в голову Абу-ль-Хасана, и он почувствовал себя совсем другим человеком. Не смиренным, послушным сыном, пришедшим к будущей невесте, а утонченным соблазнителем, что познакомился с молодой красавицей, которая не прочь порадоваться вместе с ним всему, что предлагает такая щедрая жизнь.

– О прекраснейшая, – проговорил он чуть заплетающимся языком. – Никогда я не встречал еще такой невероятной красы! Клянусь добрым своим именем, что ты не пожалеешь ни об одном миге, что проведем мы в тиши объятий… Поверь, нам будет хорошо вместе… Позволь мне дать тебе несколько мгновений истинного наслаждения!

Вино замутило и обычно холодный разум Фатьмы. Она позволила себе расслабиться, ненадолго забыть о том, что и этот молодой мужчина может не искать ее любви, а мечтать завладеть ее немалыми деньгами. «Ну и пусть, – подумала Фатьма. – Я устала… Я так устала быть одна… Пусть завтра все будет иначе. Но сегодня я буду не одна. И моя ночь больше не будет полна безмолвных кошмаров…» Она впервые за долгие дни наслаждалась сильными мужскими объятиями и не жалела ни об одном миге.

Ее ноги подкосились, и в этот момент она почувствовала, что ее поднимают. Абу-ль-Хасан осторожно положил Фатьму на ложе и опустился рядом. Несколько невероятно долгих минут он, внезапно отрезвев, пристально смотрел на Фатьму. Как она прекрасна! Ее кожа! О Аллах милосердный, она безупречна, совершенна! Более прекрасной кожи, должно быть, не найти ни у одной женщины! Абу-ль-Хасан нерешительно протянул руку и коснулся ее. Осмелев, он позволил себе провести пальцами по ее лицу, шее и плечу. Он благоговейно ласкал ее округлое плечо, восхищаясь его дивной формой. Казалось, рука двигалась сама собой. Она скользнула вниз, миновала вырез сиреневой шелковой рубахи Фатьмы и охватила теплую полную грудь.

Абу-ль-Хасан едва не вскрикнул во весь голос от той приятной муки, которую испытал при этом, и отдернул руку прочь, словно наткнулся на раскаленные угли.

Фатьма нежно улыбалась ему, и Абу-ль-Хасану показалось, что она едва ли понимает, что с ней происходит и кто он такой. Но сейчас для него это не имело значения. Ибо он был ее избранником. А кем была она? Возлюбленной? Или все же вдовой?

Неужели желание лишило его разума? Он закрыл лицо руками и застонал от стыда. Потом до его ушей донесся ее голос:

– Абу-ль-Хасан, что все это значит?

Он медленно поднял голову, и тут его карие глаза встретились с ее глазами – горящими желанием, угольно-черными, прекрасными.

Долго-долго они пристально смотрели друг на друга, пронзая взглядами. Потом он наклонил голову, и его губы встретились с ее губами в глубоком и жгучем поцелуе, в поцелуе, которого он так давно жаждал.

Только одна простая мысль пришла в голову Фатьме: случилось то, чему суждено случиться. И когда его жадные губы приникли к ее губам, а ее губы ответили на его поцелуи столь же пламенно, ей вдруг, о чудо, показалось, что именно этого мужчину она ждала всю свою жизнь.

«Как же это могло случиться, – думала она с удивлением. – Как?»

Было это рождением любви, или просто молодая, полная сил женщина позволила своему телу взять верх над требованиями долга, традиций…

Этот вопрос быстро промелькнул у нее в голове, и она отдалась чуду его объятий. Поцелуи становились все более пламенными, и она почувствовала, как он дрожит от подавляемой страсти. Она крепче прижала его к себе.

Ее грациозные, сильные руки ласкали его шею, перебирали густые темные волосы. Она скользила пальцами сквозь их мягкий шелк, ощущала на своих губах его язык. Он нежно побуждал ее позволить ему это первое, самое интимное объятие, и без всяких колебаний она покорно согласилась. Бархатный огонь наполнил ее рот. Он исследовал, изучал и ласкал с бесконечной нежностью. Первая волна тепла разлилась по ее телу, и она задрожала от восторга.

Остановившись и позволив ей глотнуть воздуха, Абу-ль-Хасан поцеловал уголки ее рта. Потом его губы двинулись к нежному местечку у нее под ухом и дальше, вниз, к ямочке на границе между плечом и шеей. Там Абу-ль-Хасан на мгновение задержался, вдыхая необыкновенный запах ее тела, смешивавшийся с гиацинтовым ароматом благовоний.

Наконец он вздохнул, поднял голову и заглянул ей в глаза.

– Я хочу большего! – просто сказал он, оставляя решение за ней.

Фатьма не сказала ни слова и встала с ложа. Ее взгляд ни на минуту не отрывался от его лица, пока она развязывала кушак. Длинная стола соскользнула на прохладный каменный пол. За ней последовала и тонкая сиреневая рубашка, которая мельком позволяла увидеть те прелести, которые скрывались под ней. Фатьма подняла руки и вытащила из своих черных как полночь волос украшенные драгоценными камнями шпильки.

Волосы свободно рассыпались. Ее открытый, пронизывающий взгляд говорил яснее всяких слов.

Он встал и быстро разделся. Все это время его глаза не отрывались от Фатьмы. «О Аллах, как же она прекрасна, эта женщина! Если бы сама богиня любви сошла на землю, в мир простых смертных, – подумал он, – то она, должно быть, была бы похожа на Фатьму». Ее тело околдовывало его. Это самое прекрасное тело, какое ему когда-либо приходилось видеть.

Теперь, уже обнаженный, он протянул руку и обнял ее за тонкую талию. Фатьма была на полголовы ниже его. Он привлек ее к себе и почувствовал небольшую округлость ее живота, прижавшегося к нему. Она протянула руку и погладила его по щеке. Они не испытывали ни стыда, ни застенчивости.

Он приподнял ее лицо, чтобы посмотреть ей в глаза.

– Я желаю тебя, – тихо сказал он. – Я всегда желал такой женщины. Я жажду насладиться тобой и дать тебе наслаждение, какого ты заслуживаешь.

Он поднял ее на руки, уложил на ложе и лег рядом.

Несколько минут они не двигались. Потом она произнесла голосом, тихим от смущения:

– Я не могу этого понять, Абу-ль-Хасан, но все же я желаю тебя. Я хочу, чтобы ты любил меня. Почему?

– Ты сама должна найти ответ, прекраснейшая. Но я никогда не заставлю тебя делать то, чего ты не хочешь. Если таково твое желание, я сейчас встану и уйду.

– Нет!

При этих словах он снова обхватил ее сильными руками и поцеловал с такой страстью, что она не смогла удержаться и ответила ему. Она возвращала ему поцелуй за поцелуем, словно пробуя его на вкус. Она опаляла его своим огнем, пока пламя внутри него не начало взметаться вверх. Это было пламя, которое могло бы когда-нибудь перерасти и в великую любовь. Оно горело и плясало в нем, и его желание обладать ею становилось все горячее и горячее.

Он развел ее ноги в стороны, сел на корточки, протянул руки и коснулся ее грудей. Он смотрел и восхищался ими.

Ее глаза были закрыты, и, пристально глядя сверху вниз на ее веки, покрытые пурпурными тенями, он задавал себе вопрос, осознает ли она вообще его присутствие.

– Фатьма! – произнес он.

Ее глаза открылись, и она улыбнулась ему.

– Я здесь! – Она легко коснулась губами его губ.

Они снова стали целоваться, и их страсть разгоралась все сильнее. Теперь он дал своим рукам ту свободу, которой они так жаждали – свободу ласкать ее. Он гладил ее спину, доходя до прекрасных полных бедер. Потом перевернул ее лицом вниз и начал свое восторженное поклонение ее телу. Он медленно и жадно целовал ее, двигаясь по той же самой дорожке, по которой до этого скользила его рука. Однако он не остановился на ягодицах, а продолжал свое движение дальше, по ее ногам и узким ступням.

Фатьма с наслаждением вздохнула. Муж никогда не любил ее так. Абу-ль-Хасан – нежный любовник, внимательный и страстный. Он осторожно подготавливал ее. Она никак не могла понять, почему не чувствует себя виноватой. Возможно, потому что она не искала этого чуда, этого восторга, и найти его сейчас, в эту странную ночь – дар самого Аллаха всесильного. Большего она и не могла бы просить.

Он снова повернул ее на спину и, прикасаясь к ней легкими поцелуями, двинулся по ее ногам вверх, дошел до бедер, но остановился. Это – особое удовольствие, и он решил приберечь его до следующего раза. Он стал раздражать языком ее пупок, и она вся извивалась от удовольствия, когда он снова добрался до ее грудей. В этот раз он сосал ее соски цвета меда до тех пор, пока от полноты ощущений они не встали упругими ядрышками.

Своим сильным телом он накрыл ее. Их губы снова слились, и она почувствовала, как он тяжел. Со вздохом она раздвинула ноги, давая ему дорогу, и прошептала:

– О да, мой восхитительный, да!

Нежно, с бесконечной осторожностью, он проник в ее тело. Фатьма сразу же поняла, что его орудие огромных размеров, и слегка вздрогнула. Он остановился, чтобы дать ее телу время привыкнуть к нему, привыкнуть к этому ощущению. Потом начал глубже проникать в нее, и, к своему изумлению, она ощутила волшебное начало.

«Слишком быстро!» – еще смогла подумать она, но потом закружилась в неистовстве, не в состоянии помешать этому. Задыхаясь, она вскрикнула, приоткрыла веки и увидела, что его пылающие глаза смотрят на нее сверху вниз.

Он видел, как черноту ее зрачков затопила первая, сладкая и долгожданная волна наслаждения.

– Нет! – всхлипнула она. – Это слишком быстро!

Но он стал успокаивать ее.

– Это только начало, восхитительнейшая! Я дам тебе море наслаждения!

И он сдержал слово. Он доводил ее до вершин блаженства несколько раз и лишь потом позволил себе присоединиться к ней на прекрасной дороге высокой страсти.

Наступившее утро разбудило Фатьму. Разбудило оно и ее задремавший разум. О да, ей было очень хорошо… И пусть этот славный мальчик Абу был чуть навеселе… Это же не помешало ему столь умело ласкать ее, возвращая всю радость некогда уснувшей женской силы.

«Он будет хорошим мужем, – подумала, потягиваясь, Фатьма. – Ну и что, что разорился? Я помогу ему… А его матушка, о, я надеюсь на это, не будет мешать нам двоим жить в радости и любви…»

– Иди сюда, красавица, – услышала она шепот Абу-ль-Хасана, – Ну, иди сюда скорей! Я хочу тебя так, как не хотел еще ни одну из женщин!

Фатьма потянулась к нему навстречу, но следующие слова Абу стали для нее холодным душем.

– Знаешь, малышка, я, наверное, скоро женюсь… Моя невеста ста-арая, богатая… Но матушка мне велела быть с ней поласковее… эх, какая досада, что не тебя зовут Фатьмой-ханым!

– Что? Почему ты так говоришь?

– Тс-с-с… Она, Фатьма-старуха, вот-вот войдет сюда… Я ждал ее целый вечер. Наверное, она все еще не может покинуть своих дальних комнат. Иди же сюда, я приласкаю тебя, пока она не разлучила нас навеки…

«Аллах милосердный! Да он же пьян! Он все еще пьян! Он до сих пор не понимает, что я и есть Фатьма… Что же мне делать?»

– Ну что ты отворачиваешься? Нам же было так хорошо! А сейчас будет еще лучше! Я подарю тебе самое прекрасное утро в твоей жизни. И быть может, в последний раз получу наслаждение, какого достоин, изопью любовь, которую дарят от чистого сердца, а не из чувства долга…

Фатьма ощутила головокружение, а потом ее душу объяла ревность. «Да он же изменяет мне… Изменяет, даже не став мужем! Он изменяет мне потому, что давно уже решил, что будет моим мужем и чьим-то любовником… Он стал мне изменять еще до свадьбы!» Да, Фатьма готова была мириться с тем, что этот брак не станет браком по великой любви. Но, еще не выйдя замуж, узнать, что муж изменяет… Что он уже готов изменить…

Но самым ужасным для Фатьмы стало то, что глупый пьяный Абу-ль-Хасан начал изменять ей с нею же самой. Ни одна женщина не потерпела бы такого. Даже такая расчетливая и мудрая, как молодая вдова Фатьма.

Она вскочила с ложа и выплеснула целый таз холодной воды, что была приготовлена для умывания, в лицо своего несостоявшегося жениха.

– Паршивый шакал! Пьяный сопляк! Убирайся вон из моего дома! Не смей больше даже вспоминать имени Фатьмы! Предатель! Вон!

О, этот холодный душ мгновенно разбудил Абу-ль-Хасана. И столь же мгновенно отрезвил его. Но далеко не сразу юноша понял, что же произошло. Не сразу смог сообразить, почему прекрасная женщина, которая всю ночь дарила ему изысканные ласки и отвечала на его ласки с не меньшим пылом, вдруг превратилась в разъяренную тигрицу и изгоняет его из своего дома.

Трясущимися руками Абу-ль-Хасан собрал свои разбросанные вещи и поспешил удалиться. Эта рассерженная кошка сейчас была куда страшнее целой толпы кредиторов, которых раньше юноша боялся больше всего на свете.

Едва натянув кафтан, поддерживая шаровары и забыв, куда же делся богато вышитый кушак, он почти бежал по утренней улице. Водоносы и метельщики провожали его кто недоуменными, а кто и завистливыми взглядами. И уже почти добравшись до собственного дома, понял Абу-ль-Хасан, что он натворил…

– О Аллах милосердный! Ну почему ты не укротил мой безмозглый язык? Ну почему ты дал мне сказать все, от чего этим утром я уже готов был отказаться?! Ведь это же она сама, красавица Фатьма, дарила мне свои ласки… А я назвал ее старухой… О глупец! О болтливый осел! Нет и не может быть мне прощения!

Показалась калитка дома. И тут Абу-ль-Хасану стало совсем плохо. Там, в темных комнатах, его ждет матушка, которая надеется, что у него, безголового осла, хватило разума очаровать Фатьму-ханым. Хватило здравого смысла убедить, что не ее богатства, а ее нежность и красота заставляют его желать этого союза день и ночь…

– О безмозглый я червяк! Что же мне делать?

И в это мгновение в дальнем конце улицы показались двое богато одетых иноземцев. Не видел их Абу-ль-Хасан и продолжал причитать, не ведая, что вместе с этими мужчинами к нему приближается сама судьба.

 

Макама девятая

– Я думаю, дядюшка, что зря ты заказал у чинийских купцов ту унылую камку. Она такая некрасивая, что даже самый бедный бедняк отказывается шить из нее нижнюю рубаху.

– Жаль… А мне она показалась такой… строгой, утонченной.

– Да, конечно, цвета хороши, но ткань груба. И потому такие цвета смотрятся на ней, прости, мой добрый дядюшка, линялыми и застиранными.

Дядюшка и племянница всю дорогу домой беседовали о делах. Но сейчас, подойдя к дому, Джамиля проговорила:

– А теперь, дядюшка, давай поговорим о чем-нибудь другом… например о кошках… Или о твоих приказчиках… Или о погоде…

– Почему? Зачем?

– Скажу тебе по секрету, дядя, добрая Айше сердится, когда мы все время разговариваем о делах. Она этого не показывает, но втайне чуть-чуть ревнует. Ей кажется, что она теперь лишняя.

– Что за глупость!

– Дядюшка, она же не специально. Поверь, женщины устроены иначе. Она, быть может, тоже была бы не прочь помогать тебе в твоих торговых делах, но ты же ее никогда ни о чем не спрашивал, никогда с ней не советовался…

– Но на ней же весь дом, я боюсь ее утомлять лишними заботами.

– А ты попробуй. Клянусь, она будет только рада. Но сейчас… Давай все-таки поговорим о кошках.

– Ну что ж, пусть будет о кошках.

И Джамиля стала, как ни в чем не бывало, растолковывать дядюшке преимущества владения пятью кошками. С этим познавательнейшим разговором они и вошли в калитку.

– О Аллах, – продолжала Джамиля, – я и представить себе не могу, дядюшка, что было бы с твоими товарами, если бы их не сторожили эти замечательные существа!

– Ну хватит уже, малышка, хватит – улыбаясь, проговорила Айше. – Я уже поняла, что всю обратную дорогу с дядюшкой вы говорили только о твоих любимицах. Мне иногда кажется, Джамиля, что ты, кроме кошек, не видишь в этом мире уже ничего. Тебе неинтересны юноши, тебя удручают разговоры наших умных соседушек… Можете с дядей говорить о чем угодно, даже о лавках! Но только чтоб больше ни слова о котах, кошках и котятах я не слышала! Хотя бы сегодня вечером…

– О Аллах милосердный, женщина! Ну чем тебе коты не угодили?

– Бедная девочка говорит о них все время… Я бы радовалась, если бы она беседовала с тобой даже о торговых делах.

Довольная Джамиля подмигнула дяде и с удовольствием взялась за персик.

– Да будет так, тетушка. Отныне я буду беседовать с дядюшкой только о делах, тканях и глупых покупателях, которые хотят платить за аршин тончайшего бархата столько же, сколько за грубую шерстяную ткань.

– Пусть так…Но, милая моя племянница, я хотел бы поговорить с тобой о другом. Ты уже взрослая девушка. Аллах милосердный дал мне увидеть, как ты красива. Сама же ты каждый день показываешь, сколь ты умна… Почему же я ни разу не видел, чтобы ты улыбнулась какому-нибудь привлекательному юноше? Ведь среди наших покупателей немало приказчиков, есть портные и их помощники, есть даже посыльные из богатых домов…

Улыбка сошла с лица Джамили.

– Дорогой мой дядюшка, любимая тетя. Но разве я должна, подобно обитательницам веселых кварталов, пытаться заманить в свои сети каждого, кто мне приглянулся, или каждого, кому приглянулась я? Конечно, я всего лишь простая деревенская девчонка, но все равно мечтаю о настоящей любви… Я мечтаю о том, что мой избранник будет неповторимым, единственным, самым лучшим…

– Аллах милосердный, девочка… Но тогда тебе подойдет только сам халиф…

– Быть может, и так… Понимаешь, дядя, я мечтаю о том, что я взгляну на него один только раз и после этого перестану видеть всех остальных мужчин.

– Малышка, но так бывает только в сказках.

– Но я мечтаю именно об этом, дядя… И обыкновенные мужчины мне не нужны.

– Но чем тебе не угодили обыкновенные юноши? Разве они не хороши собой, не умны? Есть среди них и достойные, уважаемые люди… Есть сыновья почтенных семей.

– Ах, дядюшка, ты, конечно, прав. Есть и достойные, есть и уважаемые. Но я хочу найти единственного… Пусть он будет беднее уличного водоноса, пусть он будет иноземцем… Я хочу, чтобы он такой был один. Чтобы только с ним мне хотелось беседовать, только с ним хотелось жить, растить его детей.

– О Аллах, девочка… Я думал, что современные девушки о таком не мечтают. Думал, что вам интересны лишь деньги и титулы, влияние родителей…

– Думаю, дядюшка, все девушки во все времена одинаковы. Им нужна родная душа. А будет этот юноша богат или беден, не так уж и важно. Вот если ищут не единственного на свете, тогда, о да, тогда важны и титулы и чины, и звания и влияние…

«Ах, малышка, ведь так было всегда… И так, думаю, всегда будет. Но как же сыскать твоего единственного? Где найти того, кто станет твоей судьбой?»

Джамиля пристально взглянула в глаза Сирдару и сказала:

– Не ищи мне избранника, добрый дядюшка. Не придумывай, как бы обмануть мое глупое сердечко. Время все расставит по местам. Не торопись!

– Придет время, мудрый мой друг и визирь, и время все расставит по своим местам.

– Но, звезда вселенной! Сколько должно пройти времени, чтобы ты одарил своих подданных царицей, женой халифа? Сколько должно пройти времени, чтобы ты излечился от юношеских грез?

– Тот день, благородный Умар, когда я излечусь от юношеских грез, станет последним днем великого Багдада, обители правоверных. Ибо сиюминутные и мелкие дела не требуют вмешательства владыки. Лишь мечты движут тем, кто хочет процветания своему царству!

Визирь тяжело вздохнул. Увы, в словах халифа была доля правды. Ему, молодому, но мудрому Гаруну аль-Рашиду вовсе не надо было вмешиваться в дела городских старейшин, как не надо было за каждого лавочника решать, сколько и чего продать на шумном и щедром багдадском базаре.

– Но, знаешь, добрый мой визирь, в последнее время я стал замечать, что рассказы моих советников не дают мне пищи для размышлений, не возвышают мои мечты. Более того, слушая ваши бесконечные беседы и склоки в диване, я засыпаю, а мечты мои превращаются в рассуждения никчемного торгаша.

– Увы, владыка, не всегда среди мудрецов обсуждаются действительно великие свершения, в диване чаще можно услышать ссоры и сплетни, чем возвышенные речи истинной мудрости.

– Увы, так и есть. Но я стал замечать и еще одну, весьма прискорбную деталь. Мои советники стали лгать мне. Мне, своему халифу! И делают они это не из желания возвыситься или прославить себя в моих глазах, а лишь для того, чтобы ничего не делать… Ведь, если не рассказать, что в городе мало лекарей, я никогда не узнаю об этом и не распоряжусь построить приют для всех отягощенных болезнями. Если… Но тут можно перечислять, увы, очень долго. И каждый раз, когда советнику или мудрецу лень ударить палец о палец, я слышу, что в моем Багдаде все спокойно, что в моей прекрасной стране все славят мое имя и мои свершения, что владыки сопредельных стран полны ко мне почтительного уважения.

– Но, великий халиф, это же правда! Властители сопредельных стран полны почтения, в твоей стране тебя славят и немые, а в Багдаде все спокойно…

– Ну что ж, добрый мой визирь, вот завтра с утра мы и убедимся в этом!..

– В чем, о солнце мудрости?

– Мы убедимся в том, что в великом и вечном Багдаде все спокойно…

– О Аллах милосердный!

– Да, Умар, ты понял меня правильно. Завтра утром, едва рассветет, мы отправимся с тобой на прогулку по городу.

– Мы?

– Конечно, мы выйдем вдвоем через дальнюю калитку в городской стене. Ту, через которую заходят метельщики и золотари…

Визирь лишь тяжело вздохнул. Оказывается, размышления халифа иногда бывают полны опасностей. «О Аллах, вот что значит скрывать правду от халифа… Теперь он увидит все. А это куда страшнее и безжалостнее, чем услышать от советника или имама…»

– …Мы наденем иноземное платье и будем беседовать на любом из языков сопредельных стран… Или, быть может, ты захочешь воспользоваться языком франков или ромеев?

– Слушаю и повинуюсь, о халиф!

– Мы пройдем по улицам города, побываем в лавках и мастерских… Быть может, даже заглянем на знаменитый багдадский базар. Аллах великий, я, властелин, никогда не видел базара – жемчужины нашего города, его неувядающей славы и вечного его позора…

– Да будет так, – полумертвыми от ужаса губами прошептал визирь. Уж он-то хорошо представлял, как выглядит базар и что может увидеть в городе халиф.

– Думаю, для первой прогулки нам хватит и половины дня. А когда дневной жар заставит закрыться лавки и харчевни, мы вернемся во дворец.

– Повинуюсь тебе во всем, мой халиф!

И чем печальнее становился визирь Умар, тем радостнее и оживленнее был Гарун аль-Рашид. Он предвкушал прогулку по городу так, как иные предвкушают роскошный пир или ночь любви. Он уже придумывал, как он войдет в свои покои, как прикажет принести ромейское платье, как сменит чалму на шапочку… Он уже видел, как его сапоги шагают по камням площадей, как его руки щупают ткани, слышал, как прищелкивает языком, ощутив ароматы незнакомых яств.

– И ты знаешь, заботливый мой визирь, я, быть может, буду любоваться не только минаретами и коврами, не только посудой и весенним небом. Должно быть, я увижу немало хорошеньких женщин.

«О, только не это, Аллах всесильный, только не это…»

– Но они же простолюдинки, халиф! Тебе, властелину великой страны, не пристало избирать себе наложниц среди простолюдинок…

– Но разве я сказал «наложница», визирь? – Тон халифа стал необыкновенно холоден. Если бы визирь уже не был напуган до последней степени, он бы испугался до полусмерти от одного этого тона.

– О нет, великий халиф! Но я понял тебя именно так…

– Не надо слышать то, чего я не сказал, раб! И уже тем более не надо принимать то, чего ты не услышал, за мои желания.

Визирь покорно склонил голову. О, он уже даже не прикидывал, что можно успеть сделать в городе за одну лишь ночь… Он покорно ждал наступления нового дня, как ждет его приговоренный к смерти.

– Я подумал, глупый мой визирь, что, должно быть, я смогу встретить ту единственную, что станет звездой моего небосклона, радостью всей моей жизни и счастьем моего последнего дня…

– Но разве нет такой среди равных тебе, о великий? – печально спросил визирь. Он уже предчувствовал, что ответит ему халиф и сопротивлялся скорее по привычке.

– Я ищу не равную, червь… Я ищу единственную. Ищу ту, увидев которую перестану замечать всех остальных женщин. Я ищу свою мечту, глупец… И мне все равно, равной мне она окажется, простолюдинкой или девушкой высокого рождения. Она будет единственной. Она будет моей мечтой.

 

Макама десятая

Конечно, великий халиф Гарун аль-Рашид покинул дворец не на рассвете. Ибо его представления о раннем утреннем часе заметно отличались от представлений его подданных. Более того, был уже почти полдень, когда повелитель Багдада ступил на его мостовые.

О да, Гарун аль-Рашид видел свой город и раньше. Видел так, как дано видеть владыке – из окошка паланкина, мерно покачивающегося на плечах четырех крепких воинов – и стражников и рабов. Но сейчас его восторгу не было предела. Ибо он шел, сопровождаемый всего лишь визирем. Перед ним теперь расстилался совсем другой город – город распахнутых лавок, многоголосого говора, веселых или печальных лиц. Город живой и радующийся всему живому.

И потому, должно быть, халиф не замечал вони сточных канав, ругани пьяниц на улицах, плача и скандалов, слышных из-за дувалов. Его первая прогулка была полна для него поистине удивительных открытий.

Вдруг оказалось, что его подданные умеют готовить прекрасные, ароматные кушанья, частенько вкусом своим превосходящие те, которые предлагала халифу дворцовая кухня. Оказалось, что на рыночной площади дервиши умеют удивлять и развлекать подданных ничуть не хуже, чем это делают дворцовые актеры или циркачи. Оказалось, что лавки полны товаров, что по улицам весело бегают дети, а город своим шумом и пестротой может ослепить и оглушить ничуть не менее, чем любая столица любого из сопредельных королевств или княжеств.

Визиря же, который едва поспевал следом за повелителем, огорчало все. И вонь, и ругань, и смех, и слезы. Увы, он даже не мог сейчас записать всего, что вызывало у него гнев, дабы потом, когда эта пытка прогулкой по городу закончится, призвать к себе вали и указать на все пороки города. О да, вали, конечно, не обязательно знать, что халиф, великий и мудрый, ничего этого не заметил. Главное, что все эти возмутительные вещи увидел он, зоркий визирь. И тогда, о Аллах, если вали не успеет до следующей прогулки великого Гаруна аль-Рашида привести город в надлежащий вид, не быть вали более властителем и управителем великого Багдада…

Несколько чудесных, поистине сладостных минут представлял визирь, каким униженным и слабым окажется этот тучный и скандальный Ибн-Мухрад-ибн-Мехмет после того, как он, визирь Умар, перечислит все недостатки города, которым он, вали, не смог управлять так, как этого ожидал владыка…

Мысли о мести давнему недругу так далеко унесли визиря, что он не успел остановить халифа, когда тот свернул с главной улицы Предзнаменований на узенькую улочку Утренних грез. Визирю, к счастью, было известно, что улочка эта славилась на весь подлунный мир лавками, полными изумительных тканей и подлинных шедевров ювелирного искусства. Но все же… Самому халифу своими прекрасными изнеженными ногами вовсе не пристало спускаться с каменной мостовой на пыльную землю узенькой торговой улочки.

– Умар, добрый мой друг, – услышал визирь и от такого обращения очнулся. – Но почему мы никогда раньше не гуляли по моему прекрасному городу? Это столь удивительное место, столь чарующее…

– Не пристало владыке… – начал было визирь.

– Т-с-с, испуганный мой друг. Мы же с тобой веселые иноземцы, впервые ступившие на улицы великого города. Называй меня… называй меня Клавдием… А ты будешь Умаром, управителем моего здешнего поместья. Я его купил только вчера. А теперь вышел вместе со своим доверенным слугой, чтобы выбрать необходимые мелочи для моего нового дома.

– Слушаю и повинуюсь, о вели… то есть добрый мой друг Клавдий!

– Так почему же, друг мой, мы до сих пор никогда не прогуливались по улицам этого величественного города?

– Но мой вла… то есть Клавдий. Ты же неоднократно видел город и горожан из своего паланкина. Тебе знакомы радости и беды этого города, ибо заботливый вали каждый день рассказывает тебе о том, чего жаждут твои подд… то есть багдадцы.

– Этот напыщенный индюк мне рассказывает, что жители прекрасного Багдада славят своего владыку день и ночь, думая лишь о том, как бы не огорчить его своими жалкими и ничтожными желаниями.

Визирь кивнул, ибо так все и было. Легендарная лень вали давно уже стала притчей во языцех всего дивана. Но то, что об этом, оказывается, прекрасно известно халифу, стало неприятным открытием для Умара. Ведь тогда, он это прекрасно понимал, и о нем властелину может быть известно нечто такое, что весьма быстро выбьет то уютное кресло, на котором устроился Умар, из-под… э-э-э… седалища визиря.

– Запомни, визирь, начиная с сего дня я желаю каждое утро посвящать прогулкам по городу. Так мне станут известны истинные желания и чаяния моего прекрасного, умного и трудолюбивого народа.

– Повинуюсь, мой госп… то есть Клавдий. Куда теперь ты желаешь направить свои стопы?

– Думаю, мой друг, что мы начнем, разумеется, с ковровой лавки. Ибо нежные ковры станут украшением моего дома в новом владении. Потом я бы хотел выбрать посуду, ткани на драпировки… И еще книги… Следует не забыть о книжной лавке. А потом, о Аллах, перед тем как вернуться в поместье, мы отдадим дань какой-нибудь тихой харчевне, где любопытные иноземцы смогут найти изысканнейшие яства из тех, что предложит усталым путникам хозяин такого превосходного местечка.

– Повинуюсь, добрый мой хозяин.

Визирь поклонился халифу чуть менее глубоко, чем обычно проделывал это при дворе. И уже готов был сам укорить себя за недостаток почтения, но халиф, не заметив ничего предосудительного, поспешил по улочке к лавчонке, только что распахнувшей двери. Перезвон множества колокольчиков, от металлических до деревянных, выдавал принадлежность ее хозяина к жителям далекой Поднебесной империи.

Но халифу было все равно, откуда начинать свое странствие, и потому он несколько упоительных минут провел, рассматривая простые белые вазы с изысканным синим рисунком. Не менее ваз ему были интересны и пиалы, расписанные облаками и драконами. И даже бумажные картины, изображающие одинокое дерево у кромки воды или уснувших птиц, прячущих голову под крыло, вызвали у халифа необыкновенный восторг.

– Запиши, Умар, я хочу, чтобы мои покои украшала вот эта ширма. Пусть в кабинете поставят вот тот письменный прибор. Я хочу вкушать молоко из этих полупрозрачных пиал. А вазы, да-да, все четыре, пусть установят в гостевых покоях полуночной стороны. Да смотри, чтоб сегодня же!

Визирь кивал, записывал и думал лишь о том, хватит ли у него в кошеле монет, чтобы оплатить все капризы халифа. Приказчик лавчонки, хотя это мог быть и сам хозяин, радостно суетился, а полы кафтана халифа уже мелькали у выхода. И визирю пришлось, невероятно быстро исполнив повеление своего господина, устремиться за ним.

Следующей лавкой была лавка скобяных товаров, и визирь смог перевести дух. Ибо понятно, что халифу… о нет, владельцу поместья не по чину самому выбирать скобы для дверей или запоры на окна.

Потом наступил черед лавки книжной. Пытливый разум Гаруна аль-Рашида не мог насытиться одним лишь созерцанием мудрости мира, аккуратно составленной на пыльных полках.

– Умар, друг мой, я хочу, чтобы все эти книги сегодня же до заката украшали стены моего кабинета. И тогда вечерами, устроившись у огня, я буду предаваться изысканнейшей из страстей – чтению. А сейчас поспеши уплатить хозяину этих бесценных сокровищ ровно столько, сколько он запросит. Да не торгуйся, смотри. Не скаредничай! Помни, что, сэкономив даже дирхем, ты не станешь богаче и на медный фельс…

– Повинуюсь, хозяин, – проговорил Умар. Он постепенно входил в роль управляющего поместья при самодуре-хозяине. Владелец же книжной лавки, обожающе посмотрев вслед гостю, сухим тоном назвал визирю баснословную цену. И Умар вынужден был выложить все, до того самого фельса, ибо так хотел халиф… И ему, визирю и слуге, не пристало спорить. Хотя именно этого и желал бы Умар больше всего.

Продиктовав владельцу лавчонки адрес, куда следовало доставить книги и свитки, визирь поспешил за халифом. И в душе лишь порадовался, что у него хватило ума назвать книжному червю адрес дома своего деверя.

Следующую лавку можно было смело именовать дворцом среди окружающих ее крошечных лавчонок и мастерских. Здесь царили ткани. Нежные шелка, яркие камки, прозрачные батисты, тончайшие бархаты… С ними соперничали неброская и теплая шерсть, грубое, но прочное сукно… Сотни и тысячи лент, кружева и холсты, нити для вышивания и бусины, бисер и тисненные золотом кожи…

О, от такой яркости могли разбежаться глаза и у самого спокойного покупателя. Халиф же Гарун аль-Рашид спокойным вовсе не был. Более того, приказчики этого пестрого царства никогда еще не видели столь взволнованного и восторженного покупателя.

– Умар, иди сюда! Я хочу вот этот отрез… На…

Тут халиф замялся. О, названия комнат он знал очень хорошо, но вот как может быть меблировано загородное поместье, представлял себе весьма смутно. И потому ограничился лишь тем, что попытался указывать, для каких покоев будет предназначен тот или иной кусок ткани.

– Вот это в кабинет… Это к камину… Это… да, в библиотеку… Этот белый батист украсит полки с книгами… и ту белую вазу…

Внезапно тихое хихиканье оборвало пиршество покупок халифа. Визирь ахнул, а Гарун аль-Рашид в крайнем гневе обернулся на звук.

– Как смеешь ты, негодная, смеяться надо мной?!

Умар, уму которого мог бы позавидовать и весь диван какого-нибудь крошечного княжества, успел прошептать:

– Остановись, Клавдий, ведь ты же простой иноземец, только вчера купивший поместье у стен города…

И, о чудо, этих простых слов хватило халифу, чтобы овладеть собой. Он улыбнулся и совсем другим тоном повторил:

– Как смеешь ты, негодница, смеяться надо мной, богатым чужестранцем?

– Прости меня, добрый господин, но я смеялась не над тобой, а над тем, что ты захотел белым батистом украсить книжные полки и вазу…

Девушка ответила халифу чуть виноватым взглядом, и тот понял, что пропал. Ибо эти черные глаза были столь погибельно глубоки, щеки столь нежны, а уста столь прекрасны, что могли принадлежать лишь одной девушке. Хозяйке всех его снов и той единственной, которой суждено стать тайной его души.

Диковинный медальон с черным камнем украшал шею девушки, а пальцы, сжимавшие калам, были измазаны чернилами. Халиф не мог оторвать глаз от этих черных пятен на нежных пальчиках, мечтая о том миге, когда сможет поцелуями покрыть каждый из них.

О, любовь бывает столь же стремительна и столь же неотвратима, как смерть. И обе они, сестры и противницы, овладевают существом человеческим в единый миг, не давая возможности опомниться или попросить о пощаде.

– Прости и ты меня, добрая девушка. Я всего лишь невежественный иноземец по имени Клавдий, не знакомый с традициями и обычаями твоей родины, не знающий ее привычек и моды. У меня на родине иногда украшают вазы таким… как ты сказала… а, да, батистом…

Девушка еще раз хихикнула.

– Тогда у тебя на родине должны и вот такой мех класть на ложе… а вот этим бархатом укрываться…

– И такой полосатой… да, такой полосатой камкой завязывать голову перед молитвой… – подхватил халиф.

– И такой шелковой лентой перевязывать тучное чрево…

Первой не выдержала девушка. Она звонко рассмеялась и проговорила:

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного и всеведающего, добрый Клавдий! Добро пожаловать в прекрасный Багдад и в лавку моего дядюшки, достойного Сирдара!

– А как зовут тебя, о украшение вселенной?

– Меня зовут Джамиля, – ответила девушка и покраснела до корней волос.

 

Макама одиннадцатая

Давно уже ушел из дядюшкиной лавки этот чудной иноземец, но Джамиля все еще смотрела на распахнутые двери, за которыми он исчез. Щеки ее горели от одного лишь воспоминания о его пылких взорах, а рука все время трогала ткани, к которым прикасались его ладони.

Какая-то доселе неизвестная Джамиле часть ее существа едва слышно шептала: «Это он, юноша твоих грез. Никогда на свете не найти тебе никого лучше этого черноволосого красавца…»

Девушка задумчиво взялась рукой за медальон, как делала всегда, и подивилась его теплой тяжести. Обычно камень, к которому она прикасалась, освежал ее прохладой и нежностью рисунка, но сейчас все было иначе. Словно часть жара из души самой Джамили передалась черной агатовой кошке.

«Что со мной, о Аллах милосердный?» – подумала девушка. И услышала от дяди ответ на свой невысказанный вопрос.

– Джамиля, крошка, да ты влюбилась!

– О чем ты, дядюшка?

– Малышка, не морочь голову своему старому дяде! Уж мне ли не знать этого мечтательного выражения лица? Уж мне ли не понимать, почему вдруг ты застыла в неподвижности, а щеки твои горят огнем… Ты влюбилась в этого странного болтливого иноземца… И это совершенно ясно, как и то, что сегодняшний день благодаря покупкам этого удивительного юноши стал чуть ли не самым удачным днем моей торговли!

– Так, значит, день был удачным?

– Аллах великий, конечно! Он не сводил с тебя глаз, а его слуга все покупал и покупал, выкладывая динар за динаром… Должно быть, этот странный дикарь намеревался скупить все наши товары, но его… Умар, кажется, вовремя остановил его.

– Как странно, дядюшка! Я ничего этого не заметила…

– Ты беседовала с ним, а юноша, думаю, готов был всю жизнь свою отдать за то, чтобы эта беседа никогда более не прекращалась.

– Ну почему ты так говоришь, почтеннейший Сирдар? Он же уже давным-давно ушел! Не остался ни на миг дольше, чем ему потребовалось, чтобы совершить все покупки.

– Глупышка! Да его увел слуга, которому надоело опустошать свой объемистый кошель!

Джамиля пожала плечами. О, в глубине души она была рада таким словам дядюшки. Рада тому, что понравилась этому удивительному юноше. «Должно быть, его объятия показались бы мне слаще всех сластей мира, а его уста нежнее самой нежности… Но, боюсь, уже через час он и не вспомнит о малышке в лавке, торгующей разноцветными тряпками». И от этой мысли в душе Джамили поселилась черная туча.

– Нехорошо, коварная девчонка, нехорошо так морочить голову мужчине! Пусть он всего лишь заморский невежда, но все равно это очень нехорошо!

– Аллах милосердный, дядюшка, я никому ничего не морочила! Я просто пару минут поболтала с ним!

Сирдар вздохнул. О да, эти двое лишь несколько минут поболтали о том о сем. Но от наблюдательного дядюшки не укрылись ни взгляды его племянницы, нежные и кокетливые, ни взгляды юноши, полные огня и желания. О, если бы такими взглядами его малышка Джамиля обменивалась с увальнем Алишером, приказчиком и сыном давнего друга! Ибо тот давно уже не спит ночами, мечтая о Джамиле. А она… Она видит в нем только приятеля, доброго друга, готового разделить с ней минуты отдыха в лавке. И ничего более…

Сирдар все же решился высказать вслух мысль, которая давно уже не давала ему покоя.

– Но почему ты была с этим иноземным варваром так любезна? Почему ты так не разговариваешь вот с ним, Алишером?

– Но почему я должна быть так же любезна с твоим приказчиком, дядя? Ведь он же никогда у нас ничего не покупает! А этот иноземец оказался столь щедр, что даже ты назвал сегодняшний день успешным.

– Но с парнем можно быть любезной и просто так…

– Хорошо, я буду с ним любезна! Но если ты, дядюшка, вновь хочешь заговорить со мной о замужестве, лучше и не начинай! Я тебе уже сказала, что ищу не достойного, не подходящего, а единственного! И мне не нужен ни толстяк Алишер, ни сын тетушкиной приятельницы глупец Али! Мне не нужен никто, кроме того, кого я сама выберу себе в мужья!

Сирдар лишь тяжело вздохнул. О, если бы слова этой девчонки слышали почтенные старцы, ревнители традиций! Они бы от ужаса онемели или обезумели. Увы, его племянница была умной и покладистой, доброй и чуткой. Но при этом обладала железным характером и не терпела ничьих советов. Дядюшке приходилось признать, что Джамиля слышит лишь себя и почему-то слишком часто оказывается права. Куда чаще, чем пристало это девушке ее возраста. Словно в одном худеньком тельце живет не только душа крошки Джамили, а еще одна душа. Душа другой женщины. Женщины сильной, привыкшей полагаться лишь на себя и прислушивающейся лишь к собственным знаниям.

Увы, не ведал Сирдар в этот миг, насколько он был прав. И в этом было его счастье.

Наконец дворцовый сад остался позади. Тучный визирь едва поспевал за размашистым шагом халифа, который говорил, не оборачиваясь. Ибо привык, что визирь Умар всегда стоит на шаг позади, не забывает ничего из сказанного и исполняет повеления со сказочной быстротой.

– Ну что ж, Умар, я доволен первой прогулкой по городу. Люди веселы, сыты, у них много забот и важных дел. Именно это я и хотел увидеть.

– Я рад, мой повелитель, – прошептал визирь, не веря собственным ушам.

– Более того, я благодарен тебе, визирь, что ты ни разу не вышел из роли. Проследи, чтобы все покупки нашли свое место у меня во дворце… Ну, или поручи это другим слугам.

От этих слов визирь невольно поморщился. Он-то не считал себя слугой…

– Слушаю и повинуюсь, – только и оставалось проговорить ему.

– Я хочу, чтобы мы с тобой совершали подобные прогулки хотя бы раз в месяц… Нет, лучше раз в две недели… А еще лучше раз в неделю… Впрочем, я буду каждый раз призывать тебя, чтобы ты выходил в город вместе со мной.

– Я весь внимание, мой владыка.

– Отрадно, Умар, отрадно… И еще вот что. Отошли самую большую корзину сластей и фруктов той веселой девушке из лавчонки, где мы покупали ткани. И не забудь… Нет, непременно пусть отнесут ей самого черного из черных котят, которого только смогут найти. Самого-самого черного!

– Повинуюсь, мой халиф, – поклонился визирь, поняв, что так долго ожидаемая гроза не разразится, а убытки, причиненные казне, оказались просто ничтожными… Ничтожными для казны халифа, разумеется!

Гарун аль-Рашид переоделся в дворцовое платье. Поправляя черный, шитый золотом кушак перед драгоценным зеркалом, он вспомнил веселую Джамилю. И мысли его вернулись к тому мигу, когда она впервые подняла на него глаза. О, этот миг! Казалось, весь мир исчез, и остались лишь они двое. Для халифа стала откровением даже простая болтовня с веселой и приветливой девушкой.

О, как мечтал бы он, чтобы эти глаза встречали его на пороге опочивальни! О, как хотел бы он, чтобы этот тихий смех слышал он в дворцовом саду! Как страдал бы от того, что нельзя броситься к ней, а приходится сидеть на скучных и долгих заседаниях дивана… Ей одной посвящал бы он стихи, которые давно уже просились на пергамент из пылкой души халифа. С ней, о да, только с ней он хотел бы воспитывать наследников. Только ей бы он поверял свои беды, только для нее устраивал бы праздники и увеселения.

«Несбыточная мечта, ах, как жаль, что несбыточная…» – подумалось халифу. Он отошел от зеркала, надел чалму и уже готов был выйти в приемные покои, когда совсем простая мысль овладела его разумом.

– Но почему несбыточная мечта? О Аллах милосердный, я все же правитель этой страны! Я прикажу, и она тотчас же окажется здесь!

Но мудрый внутренний голос возразил:

«И кем она станет в этих стенах? Очередной пленницей? Невольницей? Ты украдешь ее, чтобы насладиться ее телом?»

Увы, внутренний голос не только у халифа, но даже у простых, неименитых горожан может быть куда мудрее разума или желания.

– Да, – вновь заговорил халиф, и лишь пустые стены были его советчиками. – Она была бы рабыней моих страстей, еще одной рабыней… И это та, кого я мечтал бы назвать женой, спутницей всех дней моей жизни до того самого дня, когда посетит нас Усмирительница всех желаний.

«Ну, значит, тебе надо не похитить ее, а завоевать. Завоевать ее сердечко, стать ей другом. И в один из тихих вечеров открыться, рассказав и о своих чувствах, и о своем истинном положении властелина и халифа. И если она тебя не отвергнет, то просить стать супругой халифа…»

– О Аллах, просить ее стать супругой! Да она, наверное, уже и забыла обо мне…

«Глупец, ну так напомни о себе! Ты же властелин, а не выпивоха, уснувший под стеной харчевни!»

– Напомнить о себе, напомнить о себе… Но как? О Аллах, это же так просто – я стану посылать ей меха и драгоценности, сласти и…

Но тут перед мысленным взором халифа вновь встало милое лицо Джамили. И он понял, что не меха или драгоценности будут даром, который с радостью примет девушка. Тот самый черный котенок, о котором уже распорядился Гарун аль-Рашид, куда лучше напомнит о словоохотливом и восторженном иноземце, чем дюжина дюжин алмазов.

– Но черед алмазов еще придет, добрая моя Джамиля! Поверь, в тот день, когда ты согласишься стать моей женой, я украшу тебя такими великолепными драгоценностями, что ахнет весь мир!

Сладостная картина торжественной записи в книге имама стала перед глазами халифа. О, как бы он хотел, чтобы этот день наступил завтра! Увы, его, и это Гарун аль-Рашид тоже хорошо понимал, придется дожидаться еще долго. Но он может приблизить этот заветный миг. Приблизить, завоевывая сердце прекрасной девушки, познавая ее душу и предвкушая сладостный миг соединения.

 

Макама двенадцатая

И с усердием, достойным всяческих похвал, стал халиф претворять в жизнь свой план. Дары следовали за дарами. То посыльный приносил Джамиле необыкновенную чинийскую куклу, то огромную, как мельничный жернов, корзину сластей, то крошечную коробочку с утонченным украшением. О, как же долго длились для Гаруна аль-Рашида те пять дней, которые он оставался в стенах дворца!

Увы, не думал больше халиф о своих подданных, вполне удовлетворившись знаниями, полученными на той, первой прогулке. Теперь его интересовала только одна девушка, и мыслям о ней Гарун аль-Рашид посвящал все свое время. Но чему удивляться? Ведь халиф, несмотря на целый сонм титулов, был еще так молод!

Когда же истек пятый день, понял халиф, что более не может оставаться пленником своих блистательных покоев и должен немедленно, сию же минуту, броситься в лавку на улице Утренних грез! Он призвал к себе визиря и приказал ему надевать ромейское платье.

– Но, мой халиф, – позволил себе возразить визирь. – Сумерки вот-вот сменятся ночью! Да, мы, конечно, можем прогуляться по ночному Багдаду. Но это будет прогулка по тихим уснувшим улицам… Лишь стражники будут встречаться у нас на пути. Стражники, которые, о Аллах, не допусти до такого, еще могут принять нас за «ночных парикмахеров»…

– Ночных парикмахеров? А кто это?

– О Аллах милосердный, – вздохнул визирь. – Сколь же многого ты не знаешь еще о своем народе, владыка! «Ночными парикмахерами» в народе зовут воров, которые, пользуясь темнотой ночи, облегчают кошели горожан…

И как бы ни хотелось халифу немедленно упасть к ногам прекрасной Джамили, но он понимал, что риск быть принятым за вора велик, а вот шанс увидеть владычицу его грез куда как мал. И потому, скрепя сердце, он согласился подождать до утра.

И вновь бесшумно закрылась за халифом и визирем калитка в дальней дворцовой стене. Вновь облитый утренним солнцем лежал перед двумя ряжеными ромеями великий Багдад, что просыпается в единый миг и в единый же миг засыпает.

Нет смысла говорить, что более всего мечтал халиф о том, когда ноги его пойдут по улице Утренних грез. Но, увы, в этот ранний час (а сегодня исчез халиф из дворца необыкновенно рано, ибо ночью вовсе не сомкнул глаз) лавки оставались закрытыми, и лишь метельщики и водоносы уже почтили улицы своим присутствием.

Тишина и звук собственных шагов заставили халифа размышлять о вещах, о которых в любой иной час он бы и не подумал. Да, это были крамольные мысли, но… Одним словом, подумал Гарун аль-Рашид о том, не совершить ли следующую вылазку в город самому, без навязчивой опеки визиря. Или, быть может, взять с собой раба Муслима, что денно и нощно охраняет покой халифа. О да, Муслим может оказаться куда лучшим спутником…

«Нет, все-таки замечательно было бы выйти самому… Но как это сделать? Как добиться того, чтобы весь дворец был уверен, что я восседаю в своих покоях, или посетил диван, или вкушаю яства? Как сделать так, чтобы визирь оставался во дворце, а я наслаждался обществом прекрасной как сон Джамили?»

В дальнем конце улицы показалась фигура странно одетого, вернее, не совсем одетого юноши. И тут халифа осенило. Издалека этого неизвестного можно было принять за самого халифа, а потому…

«Да будет так! – подумал Гарун аль-Рашид. – О Аллах всесильный, сегодня ты на моей стороне, и, значит, ты одобряешь мое желание соединиться с малышкой Джамилей…»

– Послушай, визирь. Видишь в дальнем конце улицы юношу, который бросает по сторонам косые взгляды и ежеминутно поддергивает свои шаровары?

– О да, мой халиф, вижу… Только, по-моему, он их не поддергивает, а просто придерживает, чтобы не упали. Да и кушака я на юноше не вижу. Должно быть, – тут у визиря мимо его воли вырвался длинный завистливый вздох, – должно быть, юноша этот столь поспешно покидал дом своей возлюбленной, что забыл где-то и кушак и чалму…

– О визирь, – с неожиданным интересом посмотрел на Умара халиф, – как я вижу, и ты знавал такие дни?

– О да, мой владыка… Хотя это было столь давно, что я сам сомневаюсь в том, было ли это вообще.

– Расскажи мне об этом не медля!

– О нет, халиф. Прости своего недостойного слугу, но этот длинный рассказ я приберегу для иного случая. Ты же зачем-то обратил мое внимание на этого счастливца.

– Полагаю, визирь, он вовсе не так счастлив, как ты думаешь. А пришла мне в голову преотличнейшая мысль. Я увидел на лице этого неудачливого любовника печаль и потому решил подарить ему… день царствования. Путь он всего один день побудет халифом. Мне почему-то кажется, что это может стать для всех замечательным развлечением – простолюдин, который правит великой страной и великим городом!

«О Аллах милосердный! Да он совсем ума лишился!.. Пригласить какого-то сопляка во дворец, чтобы он воссел на трон халифа?!»

Визирь оглянулся и, увидев нешуточный азарт на лице повелителя, лишь длинно вздохнул. Он уже понял, что халифом овладела новая идея и теперь проще воплотить ее в жизнь, чем доказывать владыке, что делать этого ни в коем случае не следует. Мудрости визиря, более того, хватило и на то, чтобы, поняв это, начать искать свои достоинства в такой грубой каверзе.

– Забавно… Это действительно может стать забавным. Более всех, думаю, повеселятся твои советники, когда им придется выполнять глупые повеления этого мальчишки…

– Да они просто лопнут со смеху! – рассмеялся сам халиф.

– Ну, лопнуть со смеху им не позволят их драгоценные вышитые кушаки. Но, думаю, весь дворец славно посмеется в такой день. А где же будешь ты, о владыка?

– Я буду веселиться вместе со всем дворцом. Я проберусь в комнату, сопредельную с моей опочивальней, и буду оттуда прислушиваться. Когда же глупец перейдет в трапезную, я тайком от всех переберусь в кладовую для посуды, а потом в хранилище каламов и пергаментов рядом с диваном…

– А если он захочет насладиться твоими наложницами?

– О, в этом ему ни в коем случае препятствовать не следует! Пусть и девушки позабавятся… А я, невидимый, поучусь властвовать по-настоящему!

Улыбнувшись в ответ на недоуменный взгляд визиря, халиф продолжил:

– Думаю, даже самый недалекий из моих подданных хоть раз в жизни говорил: «Вот если бы я был халифом, я бы навел порядок!» Вот мы и посмотрим, как наведет порядок этот юноша, который все никак не может решиться войти в дом.

Наконец двое пышно одетых иноземцев поравнялись с юношей. Абу-ль-Хасан (а это был, конечно, он) попытался ответить на поклон незнакомцев, стараясь при этом не потерять шаровар.

– Да воссияет над тобой, юноша, благодать Аллаха всесильного и всемилостивого во всякий день твоей жизни! – поговорил на чистом арабском языке тот, кто был одет побогаче и выглядел помоложе.

– Да пребудет с тобой, незнакомец, милость его! – пробормотал Абу-ль-Хасан, озабоченный больше тем, что он сейчас скажет матери, чем появлением этих павлинов у калитки своего дома.

– Должно быть, юноша, ты удивишься нашему вопросу, но скажи нам, как зовут тебя?

– Я Абу-ль-Хасан, наследник великой семьи торговцев Хасанов и последний отпрыск этого великого рода. – Неизвестно, получилось ли у юноши гордо выпрямиться, но сам он решил, что гордо расправил плечи.

– Меня зовут Ибн-Мансур, – проговорил тот, кто был помоложе и повыше ростом, – я первый советник главного советника великого халифа Гаруна аль-Рашида, а это мой друг Умар, он визирь. Мы оба имеем честь служить при дворе нашего повелителя. Не удивляйся нашему странному виду. Мы оделись так специально для того, чтобы легче было исполнить тайное повеление халифа.

– Тайное повеление?

– О да. И именно сейчас, в эти минуты раннего утра, мы исполнили его. Знай же, Абу-ль-Хасан, что тебе выпала удивительная доля – сегодня ты станешь халифом!

От удивления из головы Абу-ль-Хасана пропали все слова – и вежливые, и вовсе невежливые. Он выпучил глаза на вдохновенно глаголющего Ибн-Мансура и даже поперхнулся воздухом.

– Х…халифом?

– О да, – продолжал Гарун аль-Рашид, – сегодня наш халиф проснулся в скверном расположении духа. Столь скверном, что долго капризничал, выбирая платье; столь скверном, что отказался от трапезы, ограничившись только легким завтраком из шести блюд; столь скверном, что прогнал наложниц, не прикоснувшись ни к одной из них…

«О Аллах, – думал, слушая все это, визирь. – Что это с владыкой? Должно быть, он уже не думает о той невзрачной девчонке из лавки… А его новая затея, мне кажется, полностью захватила его разум!»

Халиф и в самом деле был необыкновенно вдохновенен и велеречив. Но двигала им (о всесильный Аллах, как хорошо, что визирь этого не знал) вовсе не любовь к скверным шуткам, а желание как можно скорее ускользнуть невидимкой из дворца и наконец увидеть ту, которая в последние дни занимала все его мысли.

– Халиф наш, – продолжал плести сети Гарун аль-Рашид, – по-прежнему в дурном настроении, собрал ближайших советников, к числу которых принадлежим и мы с Умаром. И велел разойтись по всем улицам города, дабы найти того, кто станет править великой страной и великим городом вместо него, халифа Гаруна аль-Рашида. «Идите, – сказал халиф, – о мои верные слуги, и найдите среди всех юношей города того, кто ликом более всего походил бы на меня и звался бы Абу-ль-Хасан!»

– О Аллах всесильный и всемилостивый!

– О да, юноша, наш повелитель сказал именно так. А затем продолжил: «И если вы не найдете такого юношу, то не сносить вам головы!» Опечаленные тем, что нас обезглавят на закате, разошлись мы по разным улицам города и спрашивали у всех молодых мужчин их имена… Нам повстречались Хасаны и Абу, Равшаны и Масруры… О Аллах, увидели мы, не поверишь, юноша, даже Эммануила и Агасфера… Но лишь ты один оказался Абу-ль-Хасаном – тем человеком, за которым нас посылал халиф и который стал нашим спасением от жестокой и бессмысленной казни.

Голова Абу-ль-Хасана шла кругом, он уже смутно понимал речи этого долговязого говорливого царедворца. И лишь слова «спас от казни» на миг привели его в чувство.

– И вот теперь я спрашиваю тебя, о избранник Абу-ль-Хасан, согласен ли ты воссесть на трон великого халифа и принять все причитающиеся почести?

– Этим я точно спасу ваши жизни, о советник? – спросил юноша.

– О да, – приложив ладонь к груди, ответил тот, – ты спасешь не просто наши жизни, ты спасешь наши добрые имена. Ибо мы достойно выполнили повеление халифа и уже этим заслужили награду…

– Тогда я согласен… И щедро вознагражу своих усердных слуг…

Визирь Умар едва слышно фыркнул. О, он уже начал находить забавные моменты в затее своего повелителя. Этот глупый мальчишка и в самом деле станет отличным развлечением для всего дворца. Главное лишь – удержаться и не рассмеяться в голос!

Гарун же аль-Рашид удовлетворенно улыбнулся. Его цель была достигнута – свобода, целый день свободы ждал его. А визирь из противника превратился в сторонника его, халифа, затеи. Чего ж еще было желать?

Удивительно, но и Абу-ль-Хасан был доволен. О да, такие предложения дважды не делаются. Но самое-то замечательное заключалось не в том, что он вскоре взойдет на трон халифа, а в том, что тяжелый разговор с матерью откладывался. И, теплилась надежда, навсегда.

 

Макама тринадцатая (Да будет с нами милость Аллаха всесильного!)

О, как счастлив был сейчас халиф, великий Гарун аль-Рашид! Ибо он, ступая вновь по улицам прекрасного Багдада, в полной мере ощутил справедливость поговорки «кто рано встает, тому Аллах подает».

Ведь сейчас он почувствовал себя по-настоящему свободным, он был одним из многих иноземцев, спешащих куда-то по своим иноземным делам. Ромейское платье уже казалось халифу удобнее родного кафтана, а заботы о несуществующем поместье неподалеку от стен города едва не омрачили всерьез его чело.

Халифу было отчего сейчас чувствовать себя учеником, сбежавшим с урока в медресе. Ибо он наконец оказался один – сам мог выбирать, куда идти, чего желать. Сам мог окунуться в полутемное нутро уютной харчевни, чтобы вкусить божественной долмы или величественного плова, сам… Он был сам. И этим было сказано все.

И сколько же он успел за это утро! На его трон воссел шут. Шут, который будет целый день до самого вечера, а потом, о помоги в этом Аллах всемилостивый, и целую ночь до самого утра веселить всех в пышном дворце халифа, царствуя и наслаждаясь, осуждая и милуя. Более того, он, Гарун аль-Рашид, сумел сделать так, что за ним никто не будет следить, ибо все будут знать, что он действительно прячется в дальних покоях, дабы подслушать, как будет управлять этот глупый мальчишка без шаровар.

– О Аллах, и теперь они все угождают этому глупцу, а я, словно птица, волен делать все, что мне заблагорассудится!

Понятно, что более всего хотелось халифу вновь оказаться перед лавкой с тканями, где царит малышка Джамиля. Более того, ему хотелось увести девушку оттуда. Пусть и на несколько минут, пусть лишь для того, чтобы напоить сладким соком и просто поболтать ни о чем. Но если бы Аллах всесильный помог ему, то он бы не отказался (да и стоит ли в этом сомневаться?) и от поцелуя в нежную щечку, и от прикосновения прохладных пальчиков, и от… От сладостных мечтаний голова халифа готова была уже закружиться, но трезвая часть его души, умный и холодный внутренний голос посоветовал халифу не торопить события. «Пусть все идет своим чередом, – заметил этот самый внутренний голос. – Ты нашел этого глупого мальчишку и спрятался за ним как за ширмой. А значит, сможешь сделать это еще и еще раз. Спрятавшись, сможешь еще хоть сотню раз покинуть дворец и искать нежных взглядов красавицы».

И потому Гарун аль-Рашид начал с того, что поселил своего Клавдия-иноземца на самом дорогом постоялом дворе, выкупив комнату на целый месяц вперед. Озаботился он и тем, чтобы Клавдий-купец действительно выглядел как богач, ищущий и удачных сделок, и нежных объятий. Вот поэтому сейчас, поворачивая на улицу Утренних грез, чувствовал себя халиф просто великолепно. Он чувствовал себя победителем, перед которым будет не в силах устоять ни одна крепость.

Вот наконец и лавка чинийского купца. Распахнутые двери, приветливый хозяин, прячущий в узких глаза куда больше понимания, чем этого хотелось бы халифу… то есть Клавдию. Еще в тот, первый, визит в полутемное царство необыкновенных вещей заметил халиф перстень удивительно тонкой работы, вырезанный из полупрозрачного зеленоватого камня. Перстень этот явно предназначался для узкого девичьего пальчика. И сейчас Гаруну аль-Рашиду более всего хотелось бы, чтобы он оказался впору прекрасной как сон Джамиле.

– Да благословит Аллах всесильный этот дворец красоты во все дни его жизни! – Такими были первые слова, произнесенные халифом в тот миг, когда он переступил порог самой желанной лавчонки.

– Здравствуй и ты, добрый Клавдий, – проговорила, улыбаясь, Джамиля. – Сегодня ты уже куда больше похож на моих соотечественников и лицом, и манерами, и даже словами.

– О изумруд моего сердца! – проговорил халиф, низко кланяясь девушке.

– Какие комнаты ты теперь собрался драпировать, достойнейший? И почему с тобой нет твоего оборотистого и хитрого управляющего?

– О прекраснейшая… Сегодня я не думал об украшении своего поместья. К порогу этого дворца красоты меня привлекло лишь одно желание – увидеть тебя, цветок моей страсти!

– Ты произносишь слова, способные вскружить голову даже самой сухой и печальной женщине… Ты заставляешь меня краснеть, иноземец… – Джамиля стыдливо опустила глаза, а щеки ее загорелись густым и жарким румянцем.

– Я не хочу никому кружить голову, о моя мечта… Лишь об одной тебе грежу я и днем и ночью, лишь одну тебя вижу я во всех девушках мира, лишь твой голос чудится мне…

– О Аллах милосердный! На нас смотрит дядя… Выбирай что-то, глупый Клавдий! Скорее! – прошептала девушка.

– Да пусть на нас смотрит весь мир, малышка! Ибо в моих желаниях нет ничего постыдного, мои намерения чисты и возвышенны, а мои чувства искренни. Но если ты этого хочешь, я буду делать вид, что я простой покупатель.

И чуть повысив голос, так, чтобы его могли слышать в лавке все, Клавдий, о да, именно Клавдий, произнес:

– Покажи мне, красавица, вон тот отрез… да-да, вон тот, крайний… я хочу сравнить цвет его с цветом того бархата, который выбрал для носовых платков, чтобы повесить их на двери…

Девушка повернулась к полкам, чтобы вытащить «тот самый отрез», но, услышав последние слова халифа, не удержалась и хихикнула. Сидящий в дальнем углу Алишер, не отрываясь от записей, лишь покачал головой, подумав: «Как же безголовы эти иноземцы, которые шьют из толстого бархата носовые платки, а потом, бараны, вешают их на дверь…»

Дядюшка же Сирдар с подозрением посмотрел на стоящего иноземца. Но этот юноша ничем не походил на того глупого павлина, который неделю назад смутил покой малышки Джамили. И потому, убедившись, что в лавке все идет своим чередом, он вышел на улицу. Поднимался ветер, который к ночи мог перерасти в настоящую бурю. Следовало бы вскоре лавку закрыть, а шторы и ткани с улицы убрать под замок.

Клавдий взял в руки нежный пурпурный шелк. Ткань ласкала ладонь и словно не струилась, а текла сквозь пальцы.

– О да, – воскликнул, не в силах сдержаться, глупый и напыщенный иноземец (во всяком случае, халифу бы очень хотелось выглядеть именно таким). – Именно из этого батиста должны быть сшиты простыни в моем поместье!

«Безголовые иноземцы!» – в сердцах подумал Алишер. Это восклицание сбило его, и теперь нужно было расчеты проверять заново.

– Глупенький, – проговорила Джамиля. – ну кто же шьет из батиста простыни… И потом, у тебя в руках чинийский шелк, крашенный драгоценной кошенилью. Он очень дорогой…

– Для меня нет слова «дорогой»! – воскликнул Клавдий. – И я действительно повелю сшить из этого шелка простыни в свои покои. Хотел бы я, чтобы…

Но тут мудрый внутренний голос халифа проговорил: «Остановись, глупец! Еще не время! Ты спугнешь ее, и она более никогда не поднимет на тебя глаз, так и оставшись красавицей из лавки с тканями».

– Чего бы ты хотел, добрый иноземец? – спросила Джамиля.

– Я бы хотел, чтобы ты, умная и прекрасная как сон дочь великого Багдада, рассказала мне, что из чего следует сшить. Я всего лишь иноземец. Меня называли и варваром, и глупцом, и безголовым ослом… твои соотечественники надменны и почитают свой город центром вселенной… Я прошу тебя просветить меня, чтобы я не казался им столь непроходимо невежественным.

Джамиля улыбнулась и ответила:

– Но, я думаю, что у тебя есть и советники, и управляющие твоих владений. А такими мелочами, как цвет и ткани простыней, должна была бы заниматься твоя жена…

– Но у меня нет жены, добрая девушка. И потому всем приходится заниматься самому… И простынями в своих владениях, и вообще всем, что может потребовать внимания и хозяйского глаза.

– У тебя нет жены? Как мне жаль тебя, добрый Клавдий… Так, значит, некому заботиться о тебе, подносить по утрам сладкое молоко и печь лепешки, сочувствовать твоим неудачам в делах и радоваться вместе с тобой твоим радостям?..

– Ты права, прекраснейшая. Очень печально, когда некому ни радоваться, ни печалиться вместе со мной. Признаюсь тебе, что я предпринял долгое странствие в великий и пышный Багдад не столько для того, чтобы приобрести поместье или насладиться пышными и удивительными красотами вашей страны, но более всего для того, чтобы найти хозяйку в это поместье. У меня на родине говорили, что прекрасный Багдад богат красотой и что тут должна решиться моя судьба. И с некоторых пор я знаю, что это именно так… Только здесь я смог найти ту, что завладела всем моим сердцем… Только здесь, окруженная яркими тканями всех стран мира, отыскалась та, которую я хочу назвать сокровищем своего сердца и единственной женщиной своей жизни…

Эти слова вновь зажгли горячий румянец на щеках Джамили. О, она прекрасно поняла, что же хотел сказать ей этот удивительный юноша. Более того, она готова была ответить ему, что давно уже (целых пять долгих дней!) готова назвать его избранником своего сердца. Единственным мужчиной всей своей жизни. Но мудрость, которая жила в ее душе, остановила эту речь и позволила лишь окинуть иноземца долгим и жарким взором.

Этот взгляд сказал халифу гораздо больше, чем даже тысяча самых нежных слов. «О да, она рождена, чтобы стать моей избранницей, моей женой, моей царицей! О счастье!»

Действительно, девушка была рождена для него. Но как сказать ей это? И не посмотрит ли она на него после этого, как на врага. Ведь придется признаться, что он не глупый, разряженный как павлин, иноземец, а халиф, владыка, властелин…

И с трусостью, увы, в какой-то степени присущей многим мужчинам, он спрятался от собственных мыслей, решив, что не будет торопить события. Хотя и упускать время все же не следовало. Но вот как вытащить ее из этой лавки? Как сделать так, чтобы она согласилась сопровождать его в прогулке по городу? Рассказала о том, что ее тревожит и радует, что она любит и чего боится?

«Дядюшка! Я спрошу разрешения у ее дядюшки! Ведь я же – глупый, невежественный варвар! Мне необходим собеседник, сопровождающий, чтобы я не натворил глупостей. Управитель мой занят, а неотложные дела заставили меня выйти в город…»

И вновь одним неуловимым движением души халиф превратился в Клавдия. Глупая улыбка заиграла у него на устах, а жесты перестали быть жестами сдержанного и умного мужчины.

– Да простит меня уважаемый владелец этого дворца красоты!

– Я слушаю тебя, достойнейший.

– Не посоветуешь ли ты мне сопровождающего, который смог бы указать мне торговцев, достойных моих богатств и званий? Мой управитель не может бросить дела в поместье – ремонт занимает все его силы и время. А сам я, боюсь, не смогу совершить всех приобретений, необходимых моему… владению.

«О Аллах, что творит мой безмозглый язык! Я едва не произнес «моему величеству»! Надо бы получше выучить эту роль…»

Но, к счастью, Сирдар этой крошечной заминки не услышал.

– Увы, уважаемый Клавдий… Я не могу тебя сопровождать – ибо дела торговые не терпят отсутствия хозяина в лавке. Быть может, мой приказчик Алишер смог бы сопровождать тебя… Но и он сегодня столь занят, что не в силах оторваться от цифр, с которыми, выдам тебе страшную тайну, он управляется куда лучше, чем с покупателями.

– Но, дядюшка, быть может, я бы смогла показать достойному Клавдию те лавки, где его правильно поймут и достойно примут?

Конечно, Сирдар колебался. Да, Джамиля знала столько же, сколько и он сам, да, она могла бы стать отличным проводником. Конечно, для девушки нет ничего зазорного в том, чтобы показать глупому иноземцу пару-тройку лавок с товарами, достойными его. Но все же…

Молчала Джамиля, ожидая ответа дяди. О, она бы с удовольствием прогулялась по роскошному базару в компании этого удивительного юноши! Она бы показала ему ее город, город, к которому полна великой и пылкой любви. Но позволит ли это дядюшка?

– Да будет так, крошка! Я прошу тебя оказать уважение гостю нашего города и сопровождать его в его странствиях и в поисках необходимых мелочей.

– Благодарю тебя, о лучший из торговцев! – воскликнул Клавдий.

А халиф ликовал. Ибо даже простого разговора станет довольно, чтобы понять, как к нему относится прекрасная как сон и желанная, как счастье, Джамиля.

Поднимался ветер, но двое, идущие по улице, этого не замечали. Ибо Аллах подарил им первую в их жизни совместную прогулку. И дар этот был столь драгоценен, что ни мгновения его нельзя было упустить.

 

Макама четырнадцатая

Прохладный ветерок трепал концы пестрого платка Джамили. Но ни она, ни халиф не обращали никакого внимания на погоду – она вышли в город, в истинный Багдад, которого Гарун аль-Рашид ранее никогда, оказывается, не видел. И как этот пышный, грязный, живой, громкоголосый, роскошный, играющий сотнями солнечных зайчиков город отличался от того, который халиф Багдада уже готов был называть своим городом. Ибо в первую прогулку, как все яснее он понимал сейчас, он не увидел ничего. Сегодня же, сопровождаемый Джамилей, он убедился, насколько ошибался.

Ошибался, но вовсе не печалился. И как, о Аллах всесильный, можно печалиться, если рядом с тобой – ожившая греза, девушка, ради которой ты готов свернуть горы, снять звезду с неба, наконец, назваться другим именем?! И потому, вновь пораженный увиденным, халиф наслаждался новыми открытиями.

Но Джамиля хмурилась. К счастью, не ее спутник заставлял тревожно биться ее сердечко. Впервые за десять лет девушка видела, как быстро затягивают черные грозовые облака прозрачно-высокое небо над городом, чувствовала, как крепчает ветер, уже не колышущий, а рвущий в клочья занавеси на все еще распахнутых окнах. Вот ее щек коснулся холод. Вот в воздухе послышался запах влаги.

«О Аллах, нас ждет дождь! – подумала Джамиля. Но резкий порыв ветра, подтвердив ее опасение, вызвал к жизни и настоящий страх. – О нет, это будет не просто дождь… Это будет ливень! Но где же нам укрыться от него? Как уберечься?»

Девушка посмотрела по сторонам. Удивительно, ей казалось, что это она ведет Клавдия по городу, но улицы, что лежала перед ней, она не знала.

– Аллах милосердный, как же нам выбраться отсюда?

– Выбраться, моя прекрасная? Но зачем?

– Вскоре начнется настоящая буря, глупый иноземец. А этих кварталов я почти не знаю. Похоже, что мы где-то у полуночных стен Багдада.

– О прекраснейшая, вот тут я, как ни странно, могу просветить тебя. Эти места мне знакомы. Вокруг нас то, что на моей родине называется деловыми кварталами: сюда на службу приходят ростовщики и банкиры, купцы и смотрители караванных путей.

Джамиля побледнела – она очень хорошо представляла, как далеко от дома оказалась. И мысль о том, что придется возвращаться под проливным дождем, пусть даже и не в одиночку, заставила ее впасть в уныние.

– Но почему ты так опечалилась, о Джамиля? – спросил халиф. О, он, оказывается, был не менее проницателен, чем любой другой мужчина. Особенно когда дело касалось его девушки. Ну, конечно, еще не совсем его девушки. Но Гарун аль-Рашид уже успел привыкнуть к мысли, что эта тоненькая красавица с необыкновенным украшением на шее и удивительными глазами – его суженая. И потому уподобился всем влюбленным, которые видят даже тень печали на лице своих избранниц. Причем чаще всего видят именно тогда, когда никакой печали нет.

– Увы, мой добрый Клавдий, – произнесла девушка. – Я далеко от дома, вскоре нас застигнет непогода… И мы нигде не сможем укрыться. А до моего дома ох как неблизко. И мы можем превратиться в двух мокрых куриц еще до того, как доберемся до горящего очага и сможем хоть слегка согреться.

О, как радовали слух халифа слова «мы можем»! Как бы он хотел, о нет, он бы мечтал, чтобы эти нежные уста всегда говорили только так: мы… «Полцарства, о нет, почти все царство отдал бы я за это… И да хранит меня Аллах всесильный и всемилостивый, если не сдержу этого слова!»

Тут Гарун аль-Рашид вспомнил о глупом Абу-ль-Хасане. «И, если мальчишка справится, если сможет он судить и миловать, вести себя подобно халифу и править моими подданными, я оставлю все как есть! И тогда смогу наслаждаться прекраснейшей из женщин, назвав ее своей женой, став для нее мужем, опорой, защитой… Аллах всесильный, я уже мечтаю об этом! И о дюжине ребятишек с моим лицом и золотым характером Джамили!»

Халиф столь глубоко погрузился в эти сладостные мысли, что не почувствовал первых капель дождя, упавших на его лицо. И, если бы не вскрик девушки, он продолжал бы планировать свою счастливую жизнь до того самого дня, когда разлучит его с Джамилей Разрушительница всех грез.

– О Аллах, глупый иноземец! Мы сейчас промокнем до нитки!

Халиф рассмеялся и, схватив девушку за руку, потащил ее по знакомой улице. Там, в самом ее начале, и распахнул свои двери тот самый постоялый двор, что приютил иноземного купца Клавдия. О да, вовсе не зря было потрачено сегодняшнее утро! Ибо теперь купцу Клавдию, нет, халифу Гаруну аль-Рашиду, было где спрятать свою любимую от гнева всех стихий.

К счастью, им удалось почти не промокнуть. В тот самый миг, когда ливень обрушился на жаждущий влаги Багдад, купец и его милая и усердная провожатая уже устроились у жарко пылающего очага в личных покоях Клавдия. И, о чудо, сам хозяин постоялого двора принес в роскошные комнаты согретое со специями вино и огромный поднос яств.

Теплое вино сделало свое дело. Руки Джамили согрелись, губы порозовели, на щеки вернулся нежный румянец.

«Она самая прекрасная, самая желанная, самая удивительная на свете! – думал халиф, любуясь тем, как Джамиля болтала и грызла твердую, но сладкую грушу. – Как бы я хотел, чтобы она позволила мне поцеловать себя… О Аллах милосердный, я мечтаю о ней, но боюсь спугнуть ее, словно дикую серну! Как же мне быть?»

Точно в ответ на эти мысли халифа Джамиля отложила грушу и каким-то новым, оценивающим, невероятно страстным взглядом окинула Гаруна аль-Рашида. Он понял, что иной возможности может и не представиться и, склонившись, запечатлел на самых прекрасных устах в мире первый поцелуй.

Едва слышный вздох вырвался из груди девушки, но губы уже искали новых поцелуев. Джамиля в единый миг превратилась из пугливого зверька в страстную, жаждущую любви женщину.

– Я так долго ждала тебя, мой любимый, мой единственный, мой…

Но более она не смогла сказать ни единого слова – халиф наконец сумел поверить своему счастью и наслаждался теперь необыкновенными поцелуями – первыми, но жаждущими, пылкими, но невинными, обещающими и дарящими наслаждение.

Вскоре Гарун аль-Рашид понял, что не в силах более оставаться одетым, пусть даже и иноземцем. Не в силах более удерживаться и лишь едва касаться ее прекрасного тела через несколько слоев одежды. Он, осмелев, обнял плечи девушки и прижал ее к себе так, словно более не собирался разжимать этих объятий никогда.

– Я… Я хочу… хочу насладиться тобой, мой Клавдий… – едва слышно проговорила Джамиля. О, похоже, она сама удивлялась своим словам.

– Я мечтаю о тебе, моя греза…

– Я твоя… Я твоя… – проговорила Джамиля, чувствуя, как халиф осторожно снимает булавки с ее хиджаба, освобождая волосы.

Прикосновение же этих прекрасных кос стало для халифа настоящим ударом, подобным удару молнии. Ибо, только почувствовав их шелковистую тяжесть, понял Гарун аль-Рашид, что это вовсе не сон, что самая желанная девушка в мире принадлежит ему не в грезах, а наяву.

Он взглянул в лицо Джамиле и не мог не задохнуться от счастья. Но мудрый внутренний голос – о, какое счастье, что он менее подвержен страстям! – прошептал: «Не торопись, не торопи ее. Дай ей чуть привыкнуть к тебе… Представь, что сегодня ваша первая брачная ночь…»

– О прекраснейшая… великолепная! Остановись на миг… Не торопись…

– Я вся твоя, мой любимый… Говори, что мне делать, – я стану твоей ученицей.

– Да будет так. Тогда позволь мне снять с тебя одеяние… И позволь мне избавиться от своего платья…

Джамиля с закрытыми глазами позволила халифу снять с нее кафтан. Но стоило ему лишь коснуться ее нежной шеи, как глаза девушки раскрылись. Гарун аль-Рашид почувствовал головокружение и постарался найти успокоение в самых обыденных деяниях. Он сбросил кафтан и рубаху, сел и наклонился, чтобы расшнуровать сандалии.

И тут произошло истинное чудо – из статуи Джамиля прекратилась в живую женщину. Она поспешила к нему и склонилась над его ногами, чтобы помочь. Сняв с него сандалии, она залюбовалась его грациозными ступнями.

Ощутив на своей голове прикосновение его руки, она вздрогнула.

– Ты не должна снимать с меня сандалии, мой цветок!

Эти простые слова пробудили в Джамиле ту, что дремала долгих десять лет. О да, сейчас ее душа стала душой Та-Исет, жаждущей, живой. И это преображение не мог не заметить Гарун аль-Рашид. Ему показалось, что совсем новая, сильная девушка глянула сейчас на него из-под черных густых ресниц.

– Но я хочу этого! – возразила она. – Это же мелочь… Но ты сможешь почувствовать, как же сильно я люблю тебя.

Он протянул руку, взял ее за подбородок и приподнял ее голову. Он долго и пристально смотрел в ее прекрасные, желанные глаза. Потом его губы слегка коснулись ее губ, распространяя по всему ее телу легкий трепет. Она в смущении опустила глаза и вдруг заметила, что на нем в этот момент остались только короткие кюлоты, такие, как носили многие франки. Джамиля, будто зачарованная, рассматривала мускулистые и стройные ноги своего возлюбленного, длинные, гладкие и загорелые. Он некоторое время наблюдал за ней, и ему стало весело. Он чувствовал, как ей хочется прикоснуться к нему. Но пока она еще боялась сделать это.

Он встал и привлек ее к себе. Его руки потянулись к сложному узлу, который был завязан на ее вышитом кушаке.

Несколько минут он возился с ним, но разгадка тайны этого узла ускользала от него. Он прошептал:

– Кто же, о Аллах, завязал этот узел?

Джамиля рассмеялась.

– Я, мой прекрасный.

– Коварная… Ах, вот как!

Он потянул шелковую ленту и снял ее. Теперь рубаха Джамили висела свободно. Он снял ее через голову девушки и бросил на огромный сундук в дальнем углу покоев. Миг – и туда же отправились его кюлоты, прежде чем Джамиля заметила, как он их снял. Она стояла, ошеломленная, а он опустился на колени и аккуратно снял ее башмачки с серебряными пряжками. И вновь Джамиля закрыла глаза – ибо халиф осторожно лишил ее последней защиты – тончайших шелковых шаровар.

Потом встал и осторожно развязал ленты, скреплявшие ее длинные косы. Протянув руку, он взял щетку, лежавшую на виду на стоявшем рядом столике, повернул Джамилю и стал медленно расчесывать ее волосы, уже освободившиеся от сложной и вычурной прически. Он восхищался их блеском и длиной – они доходили ей до бедер.

Он снова повернул ее лицом к себе и стоял, созерцая ее обнаженную красоту. Его уверенные действия удивили ее.

Она была потрясена, обнаружив, что стоит обнаженная перед мужчиной. Несколько долгих минут Джамиля оставалась неподвижной под его изучающим взглядом. Она не имела ни малейшего понятия о том, чего он ждал от нее – если он, конечно, вообще ждал чего-нибудь, кроме покорности.

– Чего ты хочешь от меня, мой господин? – немного испуганно прошептала Джамиля.

Выведенный из своего мечтательного состояния, халиф понял, как неловко она себя чувствует. Он нежно привлек ее к себе и обнял.

– Джамиля! – произнес он с нежностью, но его голос показался ей необычайно хриплым. – За свою жизнь я повидал немало красивых женщин, но никогда еще я не встречал женщины столь совершенной, столь безупречной, как ты, мой цветок!

– Значит, ты хочешь меня?

– Хочу тебя?! – произнес он, задыхаясь. – Да я мечтаю о тебе с того самого мига, как увидел, моя колдунья!

– Думаю, я тоже хочу тебя! – ответила она с нежностью. Он рассмеялся.

– Откуда же ты можешь знать, что хочешь меня, моя маленькая целомудренная красавица? Ведь я – единственный мужчина, который когда-либо прикасался к тебе! Но тебе это понравилось, Джамиля! О да, моя греза, тебе это понравилось! Только что, когда ты опустилась на колени, чтобы снять мои сандалии, ты испытывала желание прикоснуться ко мне.

Она залилась краской.

– Откуда ты знаешь об этом?

– Потому что я мужчина, и я знаю женщин.

Он провел рукой вниз по ее спине под волосами и стал гладить и ласкать ее бедра. В изумлении она отскочила от него, но он прошептал ей на ухо:

– Нет, моя сладкая мечта, не надо бояться! Я знаю, как ты невинна, поэтому мы не будем торопиться, ведь сегодня наш первый день… В отношениях между мужчиной и женщиной не должно быть спешки, а только время для наслаждений!

Он приподнял ее голову и с нежностью поцеловал ее.

– Я люблю тебя, Джамиля!

Он поцеловал ее в кончик носа.

– Я люблю твою гордость и твою удивительную красу!

Он поцеловал ее веки, закрывшиеся при его первом нежном натиске.

– Я люблю твою нежность и твою невинность! Но больше всего я люблю тебя саму, мой маленький цветок пустыни!

Он чуть-чуть нагнулся, поднял ее и бесконечно бережно опустил на ложе. Неистовое биение его сердца отдавалось у нее в ушах. Глаза ее были плотно закрыты, но она слышала его голос, который нежно проговорил:

– Я любовался твоим прекрасным телом, моя дорогая, и теперь предоставляю тебе возможность сделать то же самое.

Она услышала шелест ткани.

– Открой глаза, Джамиля! – приказал он ей, и в его голосе слышался смех. – В теле мужчины нет ничего такого, чего следовало бы бояться. Может быть, в нем есть что-то смешное. Ведь у него нет той красоты форм, какая есть в женском теле. Все же, полагаю, я достаточно привлекателен, по крайней мере настолько, насколько может быть привлекателен мужчина.

У нее вырвался тихий смех, но глаза оставались закрытыми.

– Джамиля! – в его голосе слышались и насмешка и строгость. – Открой же глаза! Приказываю тебе!

Она открыла глаза и села. О, каким взглядом она окинула халифа! Гордость всех женщин мира смотрела на халифа из этих темных глаз.

– Мне нельзя приказывать, помни это!

Потом ее глаза расширились, и она произнесла, задыхаясь:

– О-о-ох!

Глядя на нее, он нежно усмехнулся:

– Разве я не привлекателен на твой взгляд, мой цветок?

И он встал во весь рост, давая ей возможность рассмотреть себя как следует, давая ей и возможность чуть привыкнуть к их общей наготе.

Она же просто не могла оторвать взгляд от его тела. Он был намного выше ее, прекрасно сложен: ноги длинные, икры и бедра крепкие и красиво очерченные, узкая талия, переходившая в широкую грудь и еще более широкие плечи; руки длинные и мускулистые, а кисти тонкие, с длинными пальцами. Его тело было смуглым и гладким, и теперь, когда она глядела на него, ее снова переполняло желание ласкать его… Непонятно откуда, но Джамиля знала, какими сладкими бывают прикосновения к любимому телу. Она осторожно отводила взгляд от его стержня страсти. Однако теперь ее взгляд скользнул вниз, и, когда она отважилась сделать это, краска смущения разлилась по ее щекам. К ее удивлению, тот неистовый зверь, перед которым она испытывала страх, оказался всего лишь нежным созданием, маленьким и мягким, угнездившимся на своем ложе, покрытом темными волосами. И снова он угадал ее мысли.

– О как же он изменится, моя греза, едва я лишь возжелаю тебя!

– Но ведь ты же сказал, что хочешь меня! – упрекнула она его.

– Я действительно хочу тебя, мой прекрасный цветок, но хотеть и желать – это разные вещи. Я хочу тебя разумом и сердцем, а желание исходит из моего тела.

Он вытянулся на ложе рядом с ней.

– Сегодня у меня еще не было времени для желания.

Протянув руки, он привлек ее к себе.

– Я просто мечтал, жаждал этого мига, Джамиля.

Его губы нашли ее губы. Он завладел ими и пробовал их вкус до тех пор, пока она, охваченная сильной дрожью, не отдалась его вспыхнувшей страсти.

Она не ожидала, что рот мужчины может быть таким нежным. Он мягко приказал ей разомкнуть губы, и она повиновалась, пропуская внутрь его бархатистый язык. Он ласкал ее, и неожиданно она почувствовала, что внутри у нее начинает полыхать пламя. Она откинула голову назад и несколько раз вдохнула воздух, чтобы унять головокружение, но он только засмеялся и снова завладел ее губами в горячем поцелуе. Наконец, ненадолго насытившись этими обольстительно прекрасными губами, он проложил своим обжигающим ртом тропинку вниз. Его тонкие пальцы гладили ее стройную шею. Запечатлев жаркий поцелуй на ее ушке, он прошептал:

– Ты чувствуешь, как в тебе зарождается желание, любовь моя?

И он нежно укусил ее за мочку уха, а потом двинулся дальше по мягкой шелковистой коже ее шеи. Джамиля задрожала. Когда руки халифа отыскали ее округлые полные груди, она нежно вздохнула в страстном томлении. О, как она желала его прикосновений! Она жаждала их, потому что ей казалось, что тогда растает и исчезнет это ужасное, непереносимое томление, переполнявшее все ее существо. Он с благоговением ласкал ее груди, эти мягкие шары.

Потом без предупреждения опустил голову вниз, и его теплый рот захватил трепещущий и напрягшийся сосок. Он набросился на ее девственную грудь со страстью, и она вскрикнула, удивившись не только его действиям, но и чувству напряжения, которое возникло в ответ на эти действия в самом низу ее живота. О да, Та-Исет была отлично знакома эта тяжесть. Теперь и Джамиле дано будет узнать, что же такое любовное томление.

Халиф поднял голову, и звук его голоса успокоил ее.

– Не бойся, моя мечта! Разве это неприятно тебе?

В ответ она снова притянула его голову к своей груди, и он возобновил эти приятные ласки. Однако вскоре он продолжил свои исследования. Одной рукой он обвил ее талию, а другой легко прикасался к ее животу, который неистово трепетал под его прикосновениями. Он опустил голову и стал раздражать языком ее пупок, заставляя ее корчиться и извиваться. Его рука опустилась еще ниже, к ее гладкому и нежному бугру у самих ног. Теперь он чувствовал, что она начала сопротивляться ему. Ее тело напрягалось под его пальцами, а в звуке ее голоса послышались звенящие ноты.

– Пожалуйста, прекрасный мой! Пожалуйста, не надо!

– Почему ты вдруг стала бояться меня?

Он попытался снова прикоснуться к ней, но она, защищаясь, схватила его за руку.

– Пожалуйста!

Тут ему пришло в голову, что она, может быть, даже не знает о том, что может произойти между мужчиной и женщиной.

Это, конечно, прекрасно знала Та-Исет, душа и сила Джамили. Но сейчас она просто наслаждалась прикосновениями мужчины. Она таяла вместе с девушкой от каждого из них. И не могла же она, в самом деле, поделиться своими знаниями с той, которая уже долгих десять лет была предметом ее заботы и ее юным телом.

Он решительно убрал руки девушки и стал нежно ласкать ее.

– Я всегда считал, что Аллах создал женщину для того, чтобы ее возлюбленный поклонялся ей. Когда я прикасаюсь к тебе с любовью, я поклоняюсь твоему совершенству. Ты не должна бояться меня и моих прикосновений!

– Но еще никто и никогда не прикасался ко мне там! – тихо произнесла она, дрожа под его пальцами. В ответ он снова поцеловал ее и прошептал:

– Не бойся, моя прекрасная! Не бойся!

И она почувствовала, что он с величайшей осторожностью начал исследовать сокровенные уголки ее тела. Странное томление охватило ее; руки и ноги сделались слабыми и беспомощными. Он – ее единственный, ее герой, но неужели он может трогать ее вот так? Его палец мягко проник в ее тело, и она вскрикнула, сопротивляясь и пытаясь увернуться от него. Но халиф быстро перевернул ее, и теперь она лежала под ним. Лежа сверху, он шептал ей на ухо нежные слова любви:

– Не надо, Джамиля, не надо, моя сладкая греза! Не бойся! Не сопротивляйся мне, мой цветок!

Она ощущала каждую пядь его тела. Его гладкая грудь давила на ее полные груди, его плоский живот нажимал на ее слегка округлый живот. Его бедра касались ее бедер и передавали им свое тепло, которое исторгало стон из ее губ. До сих пор она не пыталась прикоснуться к нему, но теперь не стала подавлять неистовое желание, которое проснулось в ней.

Он погрузился лицом в ее волосы. Его поцелуи казались бесконечными. Ее руки обвились вокруг его шеи. Потом она стала гладить его спину, заканчивая свои поглаживания там, где ее ладони встречались с его твердыми ягодицами, и мягко пощипывая их.

– Ах, мой единственный, твоя кожа такая нежная! – прошептала она.

– А что ты знаешь о мужчинах, Джамиля? – спросил он. Его голос зазвучал необычайно резко, а губы обжигали нежную кожу ее шеи.

– Я не знаю и не буду знать ничего, кроме того, чему ты научишь меня, мой властелин! – тихо ответила она.

Ее руки снова заскользили вверх по его спине и обняли его за шею.

– Я научу тебя быть женщиной, мой цветок! Но хватит ли у тебя смелости для этого? – спросил он, и взгляд его темных глаз впился в ее глаза.

Она дрожала, прижавшись к нему, но в ее взгляде не было колебаний, когда она произнесла в ответ:

– Да, мой прекрасный, да, теперь у меня хватит смелости!

Его рот накрыл ее губы в нежном поцелуе, и она почувствовала, что его руки скользнули вниз, под нее, и немного приподняли ее бедра. Кровь неистово бежала по ее венам, и ей никак не удавалось унять дрожь. Тут она вдруг почувствовала, как что-то твердое настойчиво пытается проникнуть между ее дрожащими бедрами.

– О мой господин, я хочу стать женщиной, мечтаю быть лишь твоей женщиной, но снова боюсь!

Она увернулась от него и сжалась в углу ложа. Халиф застонал от разочарования. Еще никогда в своей жизни он не желал женщину так отчаянно. Он поддался искушению силой заставить ее лечь и добиться от нее того, чего он так страстно желал. «Потом она простит мне это», – подумал он. Но когда он поднял голову, то увидел, что она расширенными от ужаса глазами пристально смотрит на его мужское естество.

– Ты не должен делать этого! – закричала она. – Ты же разорвешь мне все внутри!

С минуту он молчал, наслаждаясь ее наивностью.

– Моя звезда, поверь, все будет совсем иначе… Тебе понравится наша страсть!

Она безмолвно покачала головой в знак несогласия. Но он решительно заключил ее в объятия, нежно целовал и гладил ее до тех пор, пока огненная стихия снова не начала бушевать в ней.

Она чувствовала себя очень необычно, как никогда прежде. Ее тело казалось ей сладким пламенем, и это пламя разгоралось под его прикосновениями. Это было приятно и в то же время мучительно. Наконец она почувствовала, что больше не в силах выносить эту сладкую муку.

Он ощутил, что ее тело расслабилось, и его жезл вошел в ворота ее женственности и мягко проник в ее невероятно напряженное лоно. Он на мгновение остановился, поцеловал ее закрытые веки и убрал с ее лба прядь волос. Она застонала, и в звуке ее голоса слышались одновременно и страсть, и испуг. Он чувствовал, как сильно стучит ее сердце под его грудью.

Джамиле казалось, что он разрывает ее на части. Его мужское естество заполняло ее всю, жадно поглощало ее, и она испытывала жестокую боль. Она старалась лежать неподвижно, с плотно закрытыми глазами, чтобы он не узнал о ее боли и его удовольствие не было испорчено. Когда он на мгновение остановился и попытался успокоить ее, она почувствовала некоторое облегчение. Но затем он возобновил свои движения и быстро прорвался через ее преграду.

Она пронзительно вскрикнула от боли и попыталась увернуться от него, но он твердо держал ее и продолжал проникать в ее сопротивляющуюся сладость.

– Нет, нет! – всхлипывала она, и на глазах ее показались слезы.

Тут вдруг она осознала, что его мужское естество, которое всего лишь несколько минут назад казалось ей раскаленной докрасна кочергой, внезапно сделалось источником самого дивного наслаждения. Однако боль все усиливалась. Ей казалось, что она больше не в состоянии сопротивляться ему. Он двигался вперед и назад в ее теле, и казалось, что весь мир вокруг нее пульсировал и кружился в мириадах ощущений.

Джамиля не представляла себе, что может существовать что-нибудь столь же великолепное, как это слияние тел. Она словно бы растворилась в нем, а он – в ней.

Наслаждение все усиливалось, и наконец боль исчезла без следа, а она все падала и падала в теплую и приятную темноту. Она вцепилась в халифа, потерявшись в мире своих чувств, и он был восхищен ее откликом на его страсть. Он с нежностью заключил ее в объятия, чтобы, вновь придя в себя, она почувствовала, что он нежно любит ее. Ведь так оно и было на самом деле. Покрывая ее лицо нежными, легкими поцелуями, он ободряюще прошептал ей:

– Я люблю тебя, моя звезда! Моя единственная, прекраснейшая, я так люблю тебя!

Он повторял эти слова снова и снова, пока она, наконец, не открыла глаза и не взглянула на него.

– О мой господин, я тоже люблю тебя! Я хочу доставить тебе удовольствие, но неужели каждый раз мне будет так же больно, как сейчас?

– Нет, больше никогда! – пообещал он.

Несколько долгих мгновений она молчала и лишь тихонько поглаживала его по спине. Он почувствовал, что от этих простых движений желание снова растет в нем, и думал, осмелится ли он еще раз овладеть ею или нет.

– Я снова хочу тебя, мой прекрасный!

Она подчеркнула свои слова, повернув голову и нежно укусив его за предплечье.

По его телу пробежала дрожь. Он понял, что его возлюбленная – страстная, пылкая… Воистину такая, какой должна быть избранница халифа. Протянув руку, он стал тереть ее сосок, пока он не сделался упругим и не встал, словно стойкий маленький солдатик, стоящий на холме ее восхитительной груди. Она притянула его голову к себе, стала целовать его в губы и шептать;

– Возьми же меня, мой дорогой! Я вся горю!

Он лег на нее и проскользнул в ее нежное лоно, чувствуя, что она чуть-чуть вздрагивает от боли. Он медленно продвигался вперед в ее теле, проникая все глубже, а потом вышел наружу, но только для того, чтобы потом вновь стремительно погрузиться в ее пылающее страстью тело. Он почувствовал, что ее ноготки скребут его спину, и услышал ее крик.

– Нет! Я хочу получить наслаждение, мой герой! Не отказывай мне в этом!

Он засмеялся и сел между ее широко раздвинутыми ногами.

– Не спеши, мой цветок! Можно получить еще большее удовольствие, если не торопить события.

И он начал совершать мучительно медленные движения, которые доводили ее почти до безумия. Джамиля оказалась совершенно беспомощной перед теми восхитительными ощущениями, которые начали одолевать ее. В первый раз она испытывала боль, но потом все пошло хорошо, и это ей понравилось. Теперь, хотя она и испытала минутное неудобство, когда он начал все сначала, ей по-прежнему было приятно. Она не верила, что может быть еще лучше, однако каждая минута приносила все новые восторги, и наконец она закружилась, совершенно потеряв ощущение времени, но ничуть не беспокоясь об этом. Единственная мысль пронеслась в голове – какая она была дурочка, когда боялась его.

Халиф, лежа на ней, застонал от испытываемого им наслаждения и упал на ее грудь.

 

Макама пятнадцатая

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного и всемилостивого, о великий халиф Гарун аль-Рашид, краса и гордость великого Багдада!

Визирь Умар склонился в привычном поклоне перед Абу-ль-Хасаном.

– Виделись… – пробормотал новоиспеченный халиф и сделал жест рукой, будто отгонял муху. – Показывай, визирь, мой раб, где тут у вас комнаты халифа. Нам надо привести себя в порядок, умыться, надеть достойное нас одеяние. И выйти наконец к народу, который так жаждет увидеть своего халифа.

– Повинуюсь, о солнце нашей страны!

– Вот-вот, это правильно! Мы – солнце страны, И да называют так нас вовек! Такова моя воля! Эй, рабы! Запишите!

Двое писцов, уже посвященных визирем в тайну халифа, прыснули в углу. А визирь, которого все происшедшее уже порядком утомило, подумал: «Да-а, а халиф-то умнее этого безголового шута… Да и держится куда достойнее. Интересно, а сам халиф что думает о том, как выглядит этот глупец?»

О, как же хотелось сейчас визирю пробраться в кладовую при опочивальне, где прячется в эти мгновения Гарун аль-Рашид, дабы поделиться с ним своими наблюдениями! Как хотелось узнать у него, доволен ли он своими верными слугами, веселится ли он, видя, сколь жалок его «заместитель». Но, увы, сам халиф строго-настрого запретил кому бы то ни было тревожить его в тайнике. Он желал в одиночку наслаждаться своими шутками. И потому визирь, покорно кивнув, бросил строгий взгляд на хихикающих писцов.

Те, разом присмирев, заскрипели каламами.

– Веди нас, глупец! Не видишь, халиф гневаться изволят!

– Слушаю и повинуюсь, – в который уж раз за утро поклонился Умар.

Шагая по извилистым коридорам дворца, визирь размышлял и о том, скольких почестей будут удостоены те, кто достойно выдержит испытание невежественным глупцом. «Кто знает, чего на самом деле хотел халиф – посмеяться над нами, недостойными, или развеселить нас, заставив служить этому ничтожному земляному червю и давиться смехом в углах дворца?»

Перед высокими дверями из драгоценного эбенового дерева визирь почтительно замер. О, дальше начинались покои, куда путь был дарован лишь избранным.

– Ну? Что же ты медлишь, ничтожный? Или ты забыл, как следует слушать нас, ваших повелителей и господ?

«Безголовый индюк! Наш повелитель умен и достоин уважения. Ты же достоин десятка палок по пяткам – и ничего более…» Но вслух визирь, конечно, ничего не сказал – ибо он-то себя уважал и опускаться до уровня новоявленного халифа вовсе не хотел.

– В твои покои, о великий, могут войти лишь немногие, особо доверенные слуги. И я не принадлежу к их числу.

– А этот, ну, такой высокий, как его… а, да, Ибн-Мансур? Он может впустить нас в наши покои?

– Это могу сделать только я, о великий!

Прямо перед визирем, словно из ниоткуда, появился высокий нубиец.

– Я главный постельничий, и никто, кроме меня, не может потревожить твои покои, о халиф!

Конечно, постельничий Джалал-ад-Дин тоже был посвящен в тайну нового халифа. Вот он-то решил повеселиться всерьез. Много обид затаил он на Гаруна аль-Рашида, но высказать их и не лишиться при этом головы было невозможно. А потому Джалал-ад-Дин пожелал отыграться на этом легковерном дурачке, который клюнул на пустую приманку, завороженный лишь словом «халиф».

– Войди же, о великий, и насладись покоем. Я буду помогать тебе в каждом твоем шаге, как это делаю уже на протяжении сотен лет…

Визирь вздрогнул, услышав эти слова, Джалал-ад-Дин улыбался, как тигр, увидевший долгожданную добычу, а писец в углу, обязанный неотступно следовать за владыкой, вновь прыснул со смеху.

– И ты будешь щедро вознагражден за это, достойный постельничий! Эй, сопляк, запиши, что нашему постельничему за долгие годы верной службы мы повелеваем выдать столько золотых, сколько лет прослужил он при нашем величестве! Так сколько, ты говоришь, ты служишь мне? Что-то я плохо помню разные там даты, цифры…

– Долгие сотни лет, – гордо выпрямился постельничий во весь свой огромный рост. О, он уже видел блеск монет, он уже слышал их звон…

– Ну вот пусть ему и принесут мешок золотых… Но, мальчишка, запиши – ровно столько золотых, сколько лет он служит нашему величеству.

Теперь уже самая сладкая из ядовитых улыбок заиграла на устах визиря – ибо те несчастные десять золотых, которые получит глупый Джалал-ад-Дин, способны обогатить лишь метельщика… нет, водоноса на багдадских улицах.

«О Аллах, я сам прослежу за тем, чтобы это повеление глупца было выполнено неукоснительно!»

Аллах великий, какие же интриги плелись вокруг того, кто мог быть призван в круг ближайших слуг халифа! Визирь же, увы, давно уже мечтал из этого круга исчезнуть. Но оставить все в воровских руках Джалал-ад-Дина или его не менее завистливого друга, Мир-ад-Дина, главного повара, визирь позволить не мог. И потому столько лет шел на службу к халифу, как иной восходит на плаху.

– Ну, хватит болтать, этот… как тебя там… ад-Дин! Веди в наши покои. Да не забудь приготовить парадное платье – сегодня мы намерены войти в диван!

«Этот мальчишка сам заплатит за все годы моего унижения, – радостно подумал визирь, услышав эти слова и увидев кислую мину, в которую превратилось лицо постельничего. – Этот шут в своей глупости столь умен, что сможет поставить на место всех зарвавшихся выскочек этого несчастного двора. Мне не придется шевельнуть и пальцем!»

Наконец двери черного дерева закрылись. И тогда писец смог дать волю своему смеху. И даже визирь, о величайшее чудо из чудес, скупо улыбнулся в ответ на раскатистый хохот юноши.

– Мой халиф, да пребудет с ним вовек Аллах милосердный и всемилостивый, подарил мне сегодня отличный день! – пробормотал визирь, торопясь в сторону дивана. Должно быть, мудрецы уже собрались. Каково же будет их изумление, когда в парадные двери войдет этот глупец! Надо предупредить почтенных старцев о веселой проделке халифа! Да, и не забыть предупредить, что с этим ряженым следует обращаться как с самим халифом и что сам повелитель, невидимый, из тайных своих покоев наблюдает за всем происходящим. А значит, и увидит малейшее непочтение, которое будет проявлено к его «второму лицу».

«Хотя вот об этом, о Аллах, спасибо, что дал мне это понять, предупреждать их не следует! Пусть мудрый Гарун аль-Рашид увидит, кто истинно предан ему, а кто лишь носит на лице маску!» Хихикнув самым неподобающим образом, визирь вошел в приемную дивана.

А в это время, наконец умывшись и приведя себя в порядок, Абу-ль-Хасан готовился надеть «парадное платье».

Поняв, что обманул сам себя, постельничий впал в ярость. «О, я отомщу и тебе, глупый осел! И тебе, хитрый визирь! Я отомщу всем!» Но внешне его ярость проявилась лишь в утроенном рвении, с которым он начал облачать «любимого халифа», как-то кстати вспомнив, что сам-то Гарун аль-Рашид собирался прятаться в кладовой возле опочивальни и в щелочку наблюдать за тем, как правит этот глупец.

– Что ты подсунул нам, безмозглый осел! – капризно спросил умывшийся Абу-ль-Хасан. – Да разве так должен выглядеть парадный кафтан нашего величества? Ты, должно быть, совсем лишился разума! Берегись, иначе мы повелим вытаскивать из твоего мешка с золотом по одной монетке за каждую провинность!

Очень быстро поняв, что его «мешок с золотом» мгновенно иссякнет, Джалал-ад-Дин склонился в поклоне.

– Прости меня, невежественнейшего из твоих рабов, о великий! И скажи мне, какой кафтан ты бы хотел надеть в диван?

– Парадный, болван! Мы же сказали «па-рад-ный»! Не это черное уродство, а действительно парадное платье! И шаровары поярче, и чалму повыше! Да не забудь подобрать все необходимые мелочи, чтобы мы выглядели настоящим халифом.

Не желая спорить, Джалал-ад-Дин убрал парадный кафтан и вместо него вытащил огненно-красный, расшитый золотом и камнями так, что он горел в свете ламп подобно самоцвету. Некогда Гарун аль-Рашид сказал, что наденет «это одеяние павлина» только если сойдет с ума. Должно быть, именно этот миг он и имел в виду.

– Ну вот, можешь, если хочешь! Красиво… нарядно… небедно… Да подбери нам обувь… и не забудь шаровары… Ну, под стать… И где, мы спрашиваем тебя, ленивая собака, наши перстни и медальоны? Не можем же мы идти в почтенное собрание голым, словно шакал!

«Ты пойдешь в диван разряженным, словно стая обезумевших павлинов, баран!» – так подумал Джалал-ад-Дин. Но руки его сами вытаскивали шкатулки с перстнями, подвесками и медальонами. Дюжина шаровар, ярких, словно ярмарочный шатер, уже дожидались своей очереди на ложе.

И вот наконец наступил тот миг, когда Абу-ль-Хасан готов был выйти в парадные покои. Джалал-ад-Дин окинул «своего повелителя» оценивающим взглядом и довольно проговорил:

– О изумруд моей печени, ты никогда еще не был так необыкновенно параден, как сейчас!

И был стократно прав. Красный, словно язык пламени, кафтан был накинут на изумрудную шелковую рубаху. Синие шаровары, крашенные индиго и расшитые сотнями райских птичек, опускались на кожаные туфли с загнутыми носками и причудливым золотым тиснением. Все это великолепие венчала огромная, воистину параднейшая пурпурная чалма. Прямо надо лбом горел кровавым огнем огромный рубин, а пальцы юноши были унизаны перстнями столь плотно, что не сгибались в суставах.

– Ну вот, теперь показывай нам дорогу! Что-то мы стали забывать простые вещи…

– Повинуюсь, о прекраснейший, – проговорил, сгибаясь в поклоне, Джалал-ад-Дин. О, пусть и самую малость, но он отомстил настоящему халифу. Ибо долго еще будет ходить по дворцу молва о том, как в одно утро Гарун аль-Рашид позволил себе войти в диван разряженный, словно безумный павлин.

 

Макама шестнадцатая

О, каким красавцем чувствовал себя Абу-ль-Хасан! Никогда еще его плечи не красовались в столь роскошном кафтане! А драгоценные перстни! Он надел их почти все сразу – ибо не в силах был устоять перед красотой и разнообразием самоцветов и изумительных золотых оправ.

– Воистину, мастера нашей страны, – как ему казалось, весьма довольным голосом заметил Абу-ль-Хасан, – недостижимы в своем искусстве. Когда у нас найдется время, мы непременно вознаградим их за удивительное мастерство. Ну а пока… Ну что ж, пока пусть радуются, что доставили нам немного удовольствия.

Четверо рабов-нубийцев, что охраняли «халифа», замерли перед дверями в диван. Дальше властелин должен был идти сам. Церемониал требовал, чтобы халиф трижды стучал по специальной начищенной медной пластинке и просил впустить его в «собрание мудрости». И только третья просьба владыки могла быть удовлетворена. Но, конечно, никто не рассказывал об этом халифу поддельному и потому тот замер в недоумении перед наглухо закрытыми высокими дверями.

– Но почему никто не встречает нас? Почему никто не сгибается в поклонах от радости при одном лишь лицезрении нашего прекрасного величества? И почему, о Аллах всесильный, закрыты эти чертовы двери? Неужели не слышно, что мы уже здесь?

– Постучи в дверь, владыка, – наконец решился подсказать ему один из рабов.

– Мы и сами это знаем, ничтожный, – процедил Абу-ль-Хасан, досадуя на себя за то, что не догадался сделать такой простой вещи.

Но ведь и стучать в двери можно по-разному. Абу-ль-Хасан замолотил в дверь обоими кулаками. Он бы и закричал что-то, но побоялся, что в его блестящем одеянии лопнет какая-нибудь важная мелочь. Увы, он отлично помнил, как вынужден был пробираться через просыпающийся город, поддерживая шаровары.

Наконец двери распахнулись. Первый советник дивана (ибо только он мог решать, впустить ли халифа в этот приют истинной мудрости) набрал полную грудь воздуха, чтобы, во всем следуя церемониалу, осведомиться, кто и зачем стучит в «ворота, дарующие знание». Но Абу-ль-Хасан не стал ничего ждать или слушать. Бесцеремонно оттолкнув первого советника, он пробурчал:

– Ну наконец-то! Наше величество могло и год провести под дверями, дожидаясь, когда никчемные тупые советники соизволят выйти встречать величайшего из властителей.

Захлопнулись двери и отсекли раздавшийся хохот четырех глоток.

Потрясенные же мудрецы молчали. О да, визирь успел их предупредить, что с этим шутом следует обращаться как с самим халифом. Они предполагали, что увидят надменного глупца, который будет решать государственные проблемы с решительностью лавочника, закупающего партию товара. Но действительность превзошла их самые страшные опасения.

Ибо то, что предстало их взорам, заставило затосковать о сухих, немногословных повелениях настоящего халифа. Да, его частенько ругали, но видели, что решения эти всегда идут на благо великой страны. Каких дров мог наломать этот сверкающий индюк, они не решались и представить. Но, увы, его повеления следовало бы исполнить так, как повеления великого Гаруна аль-Рашида. Эти слова визиря они преотлично запомнили и уж в них-то усомниться не могли.

– Ну, что молчите, мудрейшие? Рады небось, что наше величество почтило ваш приют убогости?

Изумление речью «халифа» было столь велико, что ни одного голоса со славословием в свой адрес Абу-ль-Хасан не услышал. Но он не знал, что должно быть иначе и потому принял ошарашенное молчание за выражение крайней почтительности.

– Да, видим-видим… Вы не помните себя от счастья. Ну что ж, пора решать. С кого начнем? Кто расскажет нам о положении на полях сражений?

Мудрецы переглянулись. К счастью, великая страна жила спокойно. Ни одно из сопредельных царств и княжеств не собиралось вести войну. И потому мир царил уже второй десяток лет.

– Что вы молчите, безголовые? Что, наша страна не ведет ни одной войны? Как жаль – а мы уже готовы были выступить во главе войска на белом жеребце… Это было бы так красиво, достойно…

Вздох пронесся по залу дивана. Кто-то вполголоса произнес: «Да он издевается над уважаемым собранием!», но на смельчака зашикали. Мудрецы все не могли решиться обсудить что-то хоть на йоту более важное, чем начинающийся за окном дождь. Серые тучи и натолкнули второго советника первого мудреца на поистине гениальную мысль.

– О наш властелин! Сегодня мы собрались здесь, в почтенном диване, для того, чтобы решить, что же делать нам с прохудившимся небом над нашей великой страной. Еще вчера лазутчики с полуночных границ донесли, что в небесном своде замечено уже несколько прорех. И вот сейчас, посмотрите за окно, братья по мудрости, эти дыры стали столь велики, что грозят нам и жителям великого Багдада не просто дождем, но страшным ливнем.

«Завтра, нет, уже сегодня, мальчик, ты станешь моим первым советником!» – подумал первый мудрец.

Абу-ль-Хасан ошарашенно посмотрел на лица совершенно серьезных мудрецов. Та часть разума, что оставалась в нем от купца и здравомыслящего человека, пыталась понять, о каких прорехах в небе может говорить высокое собрание. Но лица мудрецов были столь озабочены, что и Абу-ль-Хасан начал всерьез обдумывать эту проблему.

– Да, о мои почтенные собратья, – подхватил слова своего второго советника первый мудрец. – Вот уже второй день мы бьемся над этой воистину неразрешимой задачей. И Аллах всесильный даровал нам великую милость прислушаться к единственно правильному решению, которое может нам подсказать только наш властелин, источник всей мудрости подлунного мира, наш солнцеподобный халиф!

– Слава халифу! Слава Гаруну аль-Рашиду! Да не померкнет твоя звезда вовеки! – послышались со всех сторон голоса мудрецов и советников.

– Слава-то слава, – пробормотал Абу-ль-Хасан. – Но с небосводом-то и в самом деле непорядок! Вон, мудрейшие, в окно-то посмотрите! Дождь-то уже идет. И кто теперь, мы вас спрашиваем, поднимется по лестнице до самой небесной тверди, чтобы его починить?

– О великий, такие герои найдутся, поверь нам, пыли у твоих ног. В умелых людях у нас недостатка нет. Но вот что делать? Как чинить самый прочный свод в мире? Ведь его не забьешь досками, ибо не примет гвоздей небесная твердь. Не заклеишь его и смолой – ибо тогда в этом месте навсегда будет видна страшная черная заплата…

– О-хо-хо… ну что бы вы делали без своего халифа, безмозглые ослы? Все-то за вас должны придумывать мы, даже такие простые вещи!

Хохот уже плескался в глазах всех мудрецов. Те, кто был помоложе и покрепче, еще могли удержать серьезное выражение на лицах. Но те, кто был послабее, уже не пытались скрыть широких улыбок. Хотя стремились укрыться за спинами соседей…

Но ничего этого не видел «светоч мудрости». Абу-ль-Хасан в этот миг, похоже, забыл, что некогда был нормальным и при этом достаточно здравомыслящим весельчаком. Текущий небесный свод стал для него главной проблемой мира. И наконец, о счастье, в голове его блеснула догадка.

– Скажи нам вот ты… да, в зеленой чалме, да, с палочкой в руке… Скажи нам, есть ли в нашей стране умелые каменщики? И есть ли в горах нашей страны белая глина? Или, на худой конец, известь?

Второй мудрец, а это он сегодня надел зеленую чалму, с поклоном ответил:

– Есть и каменщики, есть и глины. Но об этом лучше знает твой, о великий, советник по зодчеству.

– Ну так пусть он скажет. Нам разбираться в ваших склоках недосуг. Ну! Говори! Где ты там, который по зодчеству?

– Меня зовут Абдур-Рахман, о светоч мудрости! Я первый советник по зодчеству. Со всей ясностью, ведомой лишь мне, отвечу на твой вопрос. Да, в нашей стране есть непревзойденные каменщики. Есть и белые глины в горах. Есть и…

– Ну, а раз есть, то и разговаривать тут больше не о чем! Соорудите лестницу до неба, и пусть эти ваши героические каменщики забьют прореху камнями, а потом замажут глиной. Да только глядите, дождитесь хорошей погоды! Иначе глину только размоет, а прочной заплатки не получится!

О да, это было воистину блестящее решение загадки прохудившегося неба! Несколько минут длилось благоговейное молчание. Не в силах сдержать радости, Абу-ль-Хасан насмешливо спросил:

– Что, безголовые, не могли без вашего халифа додуматься до такого? Ну так вознесите нам хвалу! А потом сразу, слышите, сразу, как прекратиться дождь, отправляйтесь чинить прорехи! Да так, чтобы к следующей ночи даже заметно не было, что кто-то где-то что-то забивал и замазывал! Надеюсь, это-то могут сделать ваши непревзойденные мастера?!

Абу-ль-Хасан пытался сказать еще что-то, но его голос утонул в славословиях и восторженных восклицаниях. «Халиф» прикрыл глаза, чтобы полностью насладиться восторженным хором и потому не заметил, как самые молодые из мудрецов поспешили к двери – ибо терпеть распиравший их смех сил уже не оставалось.

Когда хор восхвалений несколько стих, Абу-ль-Хасан открыл глаза и еще раз внимательно посмотрел вокруг. Его окружали старцы, чьи глаза светились собачьей преданностью, а лица были украшены лишь угодливыми улыбками.

– Ну что ж, наше величество довольно. Никогда еще мы так не радовались тому, сколь обильно наградила нас природа и мудростью, и здравым смыслом…

Послышался вздох. Приняв его за вздох восторга, Абу-ль-Хасан встал с высоких подушек.

– Довольно наше величество и вами, почтенные мудрецы. Ибо что может быть для страны серьезнее прохудившегося неба? Довольны мы еще и тем, сколь смело вы поставили перед нами эту серьезнейшую задачу. А ведь могли говорить о всяких мелочах, о каких-нибудь глупых законах… Но нет, мы узнали о самой страшной задаче. И блестяще разрешили ее на радость нашей стране и нашей несравненной персоне!

Довольный Абу-ль-Хасан неторопливо шествовал к двери, провожаемый всхлипами и вздохами. Мудрецы приходили в себя от созерцания своего повелители. И только когда за «халифом» закрылись парадные церемониальные двери, громовой хохот потряс диван.

И лишь второй советник первого мудреца проговорил:

– Несчастный глупец! Шут… Как мне жаль тебя, дурачок…

 

Макама семнадцатая

Все так же, в сопровождении четырех нубийцев-стражников, шествовал «халиф» через парадную анфиладу. О, он был несказанно доволен собой. Он был бы даже счастлив, но проснувшийся голод все строже напоминал ему, что следует удовлетворить не только разум, но и чрево.

– Эй, вы, черви! Наше величество желает трапезничать. Проводите нас – ибо наш разум столь затуманен великими государственными делами, что мы забыли, где наши обеденные покои.

– Слушаем и повинуемся! – ответил старший из стражников с легким поклоном.

Парадная анфилада заканчивалась большим залом для приемов. Конечно, подать роскошные яства можно было и туда. Более того, это было бы очень разумно – ибо кухню и кладовые специально расположили так, чтобы можно было мгновенно удовлетворить любую прихоть гостей, собравшихся в этом зале. Но повеление «халифа» звучало недвусмысленно – «проводите». И потому все четверо, повинуясь едва заметной команде старшины, повернули обратно. Абу-ль-Хасану тоже пришлось повернуть вслед за стражей.

И удивительная процессия отправилась в пиршественный зал, что граничил с залом для приемов, самой длинной дорогой. Две винтовые лестницы подняли «халифа» и его сопровождающих на верхний этаж дворца. Миновав библиотеку, самую богатую во всем подлунном мире и самую длинную среди всех иных библиотек, стража спустилась на второй этаж. Распахнутые двери привели их в зимний сад. Сейчас здесь было жарко и влажно – многим растениям требовалось обилие влаги и садовники устроили «время дождей».

Как следует промокнув, стража повлекла «халифа» вновь по винтовой лестнице вверх – через многочисленные комнаты писцов и советников. Те, увидев сверкающего «халифа», промокшего до нитки, сначала вскакивали, а потом падали ниц. Но стражники были столь суровы, что не останавливались ни на миг. И потому удивительная процессия оставляла за спиной фырканье и смешки.

Четвертая по счету винтовая лестница вновь опустила «халифа» в парадную анфиладу. Абу-ль-Хасан, конечно, знать этого не мог, но оказался в соседней комнате, почти рядом с тем местом, откуда велел проводить себя, дабы вкусить трапезу.

Теперь «халиф» был утомлен не столько государственными делами, сколько этими бесконечными переходами по бесконечным залам, лестницам и коридорам.

– О Аллах всесильный! Ну кто так строит?! Тут, отправившись на завтрак, успеешь лишь к обеду… Завтра же повелим перестроить наш дворец. Нет, сегодня!

Широко распахнулись еще одни двери. О, теперь наконец Абу-ль-Хасан услышал ароматы достойной халифа трапезы и несколько смягчился. А сознание того, что сейчас можно будет опуститься на подушки и снять узкие туфли, почти примирило его с далеким путешествием, какое пришлось предпринять в поисках еды.

– Ну наконец! – довольно проговорил Абу-ль-Хасан и осмотрелся по сторонам. Драгоценные порфировые колонны поддерживали потолок, изображающий весеннее небо. В углах огромного зала росли в кадках пальмы, а из-за ширмы звучала нежная мелодия – музыкантши услаждали слух своего властелина, оставаясь невидимыми.

Бесшумно появившиеся слуги подали халифу сначала одну чашу для омовения пальцев, затем вторую.

Глупый Абу-ль-Хасан, не знакомый с церемониями, готов был уже пригубить ароматно пахнущей воды из глубокой «миски», но вовремя появившийся визирь, пряча улыбку в огненно-красной бороде, вполголоса произнес:

– О мой властитель, вода в первой чаше предназначена для омовения лица, а во второй – для омовения рук. Пить эту жидкость не следует.

– Без тебя знаю, глупый визирь, – пробурчал Абу-ль-Хасан, но все же умылся и даже самостоятельно смог осушить лицо поданной салфеткой.

Опустившись на гору высоких полосатых подушек, «халиф» любовался тем, с какой торжественностью в зале появились первые яства.

Слуги начали вносить дымящиеся блюда и наполнили высокий золотой бокал ледяным соком. Необыкновенные ароматы поплыли над столом и неожиданно слились в гармонии со звуками уда из-за расшитой шелком ширмы.

Зажаренного целиком барашка подали с шафрановым рисом, луком и зеленым перцем. Чаши с розовыми, зелеными и черными оливками, чищеными фисташками украшали богатую бархатную скатерть. На отдельных блюдах из черной керамики подали горячий хлеб и жареных голубей в гнездах из водяного кресса.

Глаза Абу-ль-Хасана бегали от одного удивительного блюда к другому – и, конечно, он не знал, с чего же ему начать. А потому, потерев руки, начал складывать на блюдо с барашком по куску всего, до чего только мог дотянуться.

Оглушительный аромат специй смешался в почти отвратительную вонь, но «халиф» этого не замечал, насыщаясь с алчностью, непозволительной для монарха и достойного человека, но, увы, присущей людям жадным до глупости и глупым до жадности.

Никто из сотрапезников или собутыльников Абу-ль-Хасана не узнал бы сейчас в этом разряженном чавкающем павлине своего приятеля и весельчака.

Жир, вытекающий из жареных голубей, обильно лился по пальцам «халифа», и он, не зная, что рядом стоит слуга с чашей теплой воды специально для омовения пальцев, вытирал измазанные ладони о драгоценную скатерть. О, он бы не погнушался и полой кафтана, но было страшно поранить руки о золотое шитье.

«О, если б видела меня сейчас та дурочка, которая вытолкала меня взашей из своего дома! Она бы сто раз отругала себя за то пренебрежение, за ту злость, за ту… Нет, зря она выгнала меня, зря…»

– Эй ты… в шапочке… да-да, ты… Подай мне вот этой несравненной красы, которая вон там… да… этой…

Визирь, который обязан был присутствовать при трапезе халифа и который частенько разделял с Гаруном аль-Рашидом удовольствие от поглощения шедевров дворцовой кухни, от отвращения мог сейчас лишь закрыть глаза.

«О мудрейший правитель! Неужели ты не видишь, как этот невежественный павлин роняет в грязь твое воистину великое имя? Как ты мог позволить так обходиться со славой и достоинством властителя? – с тоской подумал визирь. Но, раскрыв глаза, ибо неприлично же визирю, второму лицу в государстве, спать стоя, когда властелин насыщается, Умар увидел, какими понимающими улыбками обмениваются слуги, повара и поварята. – Но, быть может, я и неправ. Теперь любая твоя прихоть, о мудрый Гарун аль-Рашид, будет казаться лишь детской забавой… Ведь нам всем будет с чем ее сравнивать!..»

Конечно, невежественному глупцу и в голову не пришло пригласить за свой стол никого из тех, кого считал он лишь недостойными слугами. И потому ни визирь, ни главный повар, ни первый распорядитель двора так и не опустились на шелковые подушки. А ведь это стало уже почти традицией. Ближайшие слуги халифа всегда трапезничали вместе с ним, за едой обсуждая многие важные вещи, более заслуживающие обсуждения в диване, чем за пышно накрытым и богатым столом.

Сыто рыгнув, Абу-ль-Хасан вновь вытер руки о драгоценную скатерть и откинулся на подушки.

– Эй вы, бездельники… Наше величество насытилось. И теперь мы желаем вкусить… пожалуй, фруктов.

Главный повар, тяжело вздохнув, вспомнил умницу халифа, который всегда полагался на его, главного повара, вкус и чувство прекрасного, вполне присущее всей дворцовой кухне. Никогда Гарун аль-Рашид не говорил, чего бы он хотел отведать сейчас. Он просто с удовольствием наслаждался кулинарными творениями.

Но сейчас приходилось мириться с очередной затеей халифа, и потому главный повар трижды хлопнул в ладоши. Слуги стали убирать со стола, между собой едва слышно сокрушаясь о том, что драгоценная скатерть безнадежно испорчена, а прекрасные яства, которые порадовали бы настоящего гурмана, в этот раз достались безголовому ослу, не способному оценить великолепных сочетаний вкуса, запаха и красоты блюд.

А младший поваренок, в силу своего юного возраста не находящий благовоспитанных выражений, в сердцах прошипел:

– Тебе бы хватило и похлебки из чертополоха, глупая свинья.

Главный повар укоризненно посмотрел на юного своего помощника, но укорять не стал, в душе вполне соглашаясь с ним.

Повинуясь скупым жестам распорядителя, слуги стали подавать сласти и десерты. Один из них, встав на колени у столика, принялся молоть кофейные зерна и кипятить воду. Поварята украсили стол цветными хрустальными вазами с финиками, изюмом, апельсинами, зеленым виноградом, цукатами и розовыми лепестками, красиво разместили маленькие тарелочки с медовым печеньем и розетки с засахаренным миндалем. Бокал халифа вновь наполнился душистым охлажденным шербетом.

Оглушительный аромат кофе заставил стихнуть, казалось, все остальные запахи в зале. Абу-ль-Хасан повел носом и недовольно спросил:

– А что это так отвратительно пахнет? Ну, почему никто не отвечает на вопрос нашего величества?

– Это аромат величайшего напитка твоей страны, о светоч наших дней! Это прекрасный, волшебный аромат кофе, сваренного в точном соответствии с великим дворцовым рецептом.

– Кофе, говоришь? Но раньше мы думали, кофе пахнет так… фу… не так сильно. Но если по великому рецепту, давай, толстяк, налей мне полную чашку!

Главный повар содрогнулся уже от одного такого обращения. О да, он тучен – но его сдобная полнота есть лишь отражение его великого мастерства – ибо на кухне ему нет равных. И настоящий халиф, да не иссякнет над ним никогда благодать Аллаха всесильного, умеет судить людей по их знаниям и умениям, а не по объему их чрева. Само же приказание налить «полную чашку» великого напитка вызвало у повара отвращение.

«Ну что ж, глупец, я налью тебе полную чашку! О, ты еще пожалеешь о том, что раскрыл свой глупый рот…»

Поклонившись, повар поставил перед «халифом» большую чашу, предназначавшуюся для мороженого. Сейчас ее нутро было пусто и могло служить вместилищем изощренной мести главного повара.

Слуги, выпучив глаза, следили, как в объемистую чашу повар вылил все содержимое высокой медной джезвы. Угодливо улыбаясь, он опустил туда же полную ложку меда, щедро посыпал молотым имбирем и красным жгучим перцем. Украсив дьявольской силы напиток несколькими розовыми лепестками, он с поклоном подал его «халифу».

Глупый Абу-ль-Хасан несколько осоловел от обильной пиши, которую поглощал с необыкновенной жадностью. И теперь он столь же жадно прильнул к краю чаши. Поглотив все ее содержимое в несколько глотков, «халиф» отставил чашу и только сейчас почувствовал неудобство.

О нет, не просто неудобство – он ощутил, как волна обжигающего жара окатила его с головы до ног. Почувствовал, как рот наполнился страшным жгучим вкусом, удивительно смешанным с отвратительной липучестью огромной ложки меда. Недовольно выпрямившись, Абу-ль-Хасан хотел было укорить повара, но в этот миг почувствовал себя огнедышащим драконом, готовым извергнуть длинный язык пламени.

– Что ты подал своему правителю, презренная собака?! Ты хотел нас умертвить?

Повар, вполне довольный произведенным эффектом, угодливо поклонился, а затем с достоинством произнес:

– Таков великий дворцовый рецепт кофе, о повелитель! И меня удивляет, что ты достиг наивысшего наслаждения, выпив лишь одну чашу… Обычно ты вкушаешь четыре или даже пять таких чаш… А потом вершишь государственные дела так, как это полагается великому властелину…

Абу-ль-Хасан огромными глотками поглощал прохладный шербет, пытаясь избавиться от жгуче-приторного вкуса во рту. Слова повара о четырех чашах этого дьявольского зелья ошеломили его. «О нет, я больше не выдержу… Теперь понятно, почему халиф ищет себе замену… Ибо пить этот яд и оставаться в живых не под силу ни одному живому существу!»

Но гнев глупого Абу-ль-Хасана уже стих и потому он пробурчал лишь:

– Ну, мы сегодня государственные дела уже вершили… А потому никто не в силах заставить нас выпить еще хоть глоток! Эй, ты… визирь! Повели наложницам, дабы они ждали наше солнцеподобное величество в опочивальне! Мы желаем ласки и любви!

Умар отвесил глубокий поклон и заспешил к главному евнуху, прикидывая, стоит ли говорить тому о повелении настоящего халифа.

Увы, главный евнух тоже был давним недругом визиря. И потому тот решил, что не будет ничего дурного в том, что евнух останется в неведении, кто именно сейчас называется халифом и кому сейчас стоит угождать как самому Гаруну аль-Рашиду.

«И если главного евнуха объявят душевнобольным, то моей вины в этом не будет… Просто надо достойно исполнять свои обязанности! А не пытаться занять пост, не подобающий глупцу, мздоимцу и…. и лентяю».

Следом за визирем неторопливо шествовал «халиф» в сопровождении четверки стражников. Они уже услышали повеление «проводить величество в опочивальню» и теперь готовы были вновь совершить долгий переход по лестницам и коридорам дворца, дабы оказался «халиф» в соседних с пиршественным залом покоях.

 

Макама восемнадцатая

Главный евнух не поверил своим ушам. Чтобы визирь передавал ему повеление?! От халифа? Такое деяние просто выходило за все рамки приличий. Но, увы, он вынужден был с поклоном выслушать слова этого надменного глупца и с поклоном же отправиться выполнять его повеление. Удивляясь тому, что халиф захотел увидеть в своей опочивальне всех наложниц, он все же приказал девушкам одеться подобающим образом и повел их по тайному коридору прямо в опочивальню владыки.

Достойный Джалал-ад-Дин уже суетился, расставляя высокие подсвечники и расстилая огромное, как клумба, ложе повелителя. Что-то в выражении его лица очень не понравилось главному евнуху, но унизиться до разговоров с этим лизоблюдом тот не решился. И напрасно. Хотя понял он это ох как нескоро!

Наконец стражники распахнули двери опочивальни и халиф вошел в свои покои. Нубийцы остались снаружи. Джалал-ад-Дин кивнул Абу-ль-Хасану как старому приятелю. И это еще сильнее насторожило главного евнуха. И опять он промолчал, не в силах заставить себя опуститься до разговоров с этим глупым управляющим кафтанами.

Шаркая туфлями, как столетний старик, и мечтая снять огромную чалму, которая то и дело сползала на лоб, халиф вошел в опочивальню и недовольно осмотрел девушек, которых привел главный евнух.

– М-да… Мы давно уже подумывали над тем, что наложниц у нас должно быть больше… Больше, чем звезд на небе, больше, чем капель в море, больше, чем травинок на лугу… Скажите мне, несчастные, кто из вас самая главная наложница?

Девушки переглянулись недоуменно. Увы, не каждая из них хоть раз в жизни видела своего властелина. Более того, некоторые даже не понимали речей, произнесенных на чистом арабском языке.

– Я управляю твоим гаремом, о великий! – приосанившись, произнес главный евнух.

Халиф окинул его долгим взглядом и переспросил:

– Та ты и есть наша главная наложница?.. Странная какая девушка – с чревом и бородой… Мы не любим таких. Уйди, нам ты неугодна… Пусть лучше сегодня со мной останутся…

Абу-ль-Хасан еще раз бросил взгляд на девушек и начал тыкать пальцем, унизанным перстнями:

– Вот ты останься, черненькая… ты, в шапочке… и, пожалуй, ты, с пером… Хотя нет, не надо… Сегодня я устал. Мне хватит и вас двух… Пойдите все прочь…. А ты, глупая толстая наложница, более никогда не показывайся нам на глаза… Управлять управляй… Но тебя мы никогда, запомни, глупая женщина, никогда не захотим…

О, какое унижение вынужден был терпеть главный евнух! Никогда еще халиф не был столь… груб. И это в присутствии ненавистного Джалал-ад-Дина! О, это унижение почти невыносимо! О, какие слухи сейчас растекутся по дворцу! О, какой стыд…

Сам же Джалал-ад-Дин умирал от смеха. Он готов был расхохотаться в голос, но решил, что делать этого не следует. О, как славно посмеялся над его врагом халиф! И пусть халиф был поддельным, но вот унижение главного евнуха оказалось куда как настоящим! А это стоило всех тех сил, что были потрачены на сохранение серьезного и даже сурового выражения лица.

Кланяясь, покидали девушки опочивальню халифа. Главный евнух боялся даже представить, какие слухи теперь поползут по гарему. Он решил, что прямо сейчас отправится домой и напьется пьяным, чтобы хоть до утра забыть об унижении…

Вот так в опочивальне вскоре остался разряженный, словно павлин, Абу-ль-Хасан, который даже не знал, как расстаться с одеждой, и две наложницы, в очах которых плескалось удивление.

– Ну, красавицы, кто поможет нашему несравненному величеству остаться без одежд? Вы, должно быть, великие мастерицы снимать с мужчины последние шаровары?

И опять непрошеные воспоминания на миг вернули Абу-ль-Хасану его трезвомыслие и практичный взгляд на мир. Потому и смог он оценить необыкновенную, но такую различную красоту двух юных рабынь. Но всего лишь на миг. Ибо чалма вновь упала ему на глаза, и Абу-ль-Хасан опять стал «великим и солнцеподобным».

– Я провожу тебя в гардеробную, мой повелитель – нежно проговорила белокурая и синеглазая Илана, рабыня «в шапочке». Да, ее волосы и впрямь украшала синяя шапочка, подчеркивающая необыкновенную прелесть ее глаз.

Вторая рабыня, «черненькая», поняла, что ей придется дожидаться повелителя здесь, на пышном ложе посреди великолепной опочивальни.

Несколько минут стояла тишина, нарушаемая лишь неясным говором девушки и короткими, неразборчивыми словами владыки. И вскоре Илана вместе с Абу-ль-Хасаном воротились. О, «великий халиф» уже давно готов был возлечь с женщиной. О, он был так готов, что изумился, обнаружив дивной красоты юную женщину на ложе. Он уже и думать забыл о том, что оставил себе двух для «любви и страсти».

Она была совершенно обнажена. Кожа ее, молочно-белая, контрастировала с дивными черными кудрями, а яркие фиалковые глаза так и лучились… Абу-ль-Хасан ошеломленно уставился на нее – и вдруг ощутил уже знакомое ему волнение крови…

Он поглядел на Илану.

Она ответила ему нежной улыбкой.

– Это Марсия. Она персиянка, она умеет дать мужчине такое наслаждение, какое может сравниться лишь с наслаждением, даруемым двумя. О великий халиф, постарайся не томить девушку одиночеством.

Проговорив это. Илана взяла его за руку:

– Иди сюда, мой господин… Сейчас мы с Марсией подарим тебе минуты блаженства…

Она подвела Абу-ль-Хасана к ложу, и они все втроем расположились на нежных простынях.

– Поцелуй девушку, – велела ему Илана.

К своему собственному удивлению, Абу-ль-Хасан сам этого жаждал. Он заключил Марсию в свои объятия и губами нашел ее рот. Дыхание девушки было свежим, а поцелуй – опьяняюще-страстным… Тело ее издавало аромат сирени. Разомкнув объятия, он спросил:

– Ты умеешь говорить, Марсия?

– Разумеется, господин мой халиф, – рассмеялась она.

Смех ее был звонок и заливист, словно журчанье ручейка, бегущего по цветным камушкам, а голос благозвучен и мелодичен.

– Мы с Иланой, моей прекрасной сестрой и подругой, польщены тем, что ты выбрал нас, дабы служить тебе…

Абу-ль-Хасан снова взглянул на Илану, протянул руки и обнял ее. Она медленно потянулась к его губам и нежно поцеловала его. Юноша вдруг отчетливо осознал, что никогда прежде и не воображал себе, что может оказаться в подобной ситуации. Переводя взгляд с одной красавицы на другую, он честно сказал:

– Мы должны сознаться, милые красавицы: понятия не имеем, что делать дальше… У нас всего лишь пара рук, да вот еще губы, ну и…

Женщины звонко рассмеялись, а Марсия сказала:

– Предоставь все нам, мой господин. Ты вскоре убедишься, что с легкостью ублажишь нас обеих…

Гибким движением скользнув из его объятий, она окутала его облаком своих черных волос и, благоговейно приподняв его жезл страсти, принялась посасывать…

А тем временем Илана, нежно обхватив голову Абу-ль-Хасана, дразнящим движением проводила язычком по его губам… Губы его раскрылись – и горячие языки переплелись, играя. Одновременно руки мужчины нашли нежную грудь и принялись ее ласкать… Голова Абу-ль-Хасана шла кругом от невероятных ощущений. Илана чуть приподнялась – и пальцы его тотчас же нашли венерин холм, проникли меж потайных губок, стали умело ласкать тайную жемчужину, время от времени погружаясь в горячие недра…

– О, как ты прекрасен. Наш повелитель и господин… – сказала Марсия. И, пока она опускалась на возбужденного халифа, мало-помалу вбирая его в себя, Илана вытащила из-под головы и плеч Абу-ль-Хасана все подушки. Руки его инстинктивно потянулись к высокой груди Марсии, а Илана тем временем присела на корточки, предоставив все свои сокровища губам и языку мужчины. Горячий и искусный язык тотчас же стал порхать взад-вперед по крошечному средоточию женственности, твердевшему и наливавшемуся прямо у него на глазах.

Сердце юноши бешено колотилось. Все чувства его воспламенились. Сознание время от времени затуманивалось – столь сильны и необычны были эти сладострастные ощущения…

Любовный сок извергся из его чресел с силой, неведомой прежде… Обе женщины уже стонали и вскрикивали от наслаждения – и вот все трое распростерлись без сил на ложе, сплетясь в единый клубок, истомленные и удовлетворенные…

Вернее, истомленным и удовлетворенным был Абу-ль-Хасан, впервые в жизни вкусивший любви двух женщин. А вот девушки готовы были продолжать свои сладкие игры.

– Недостойный, он даже не поблагодарил нас…

– Быть может, он устал и более не мог ласкать и любить нас?

– Это странно, ведь Зульфия много раз говорила нам, как силен и вынослив в любви наш господин… Может, это не он?

– Но кто это еще может быть, глупенькая? Кто, кроме халифа, может почивать в опочивальне халифа и желать ласки наложниц из гарема халифа?

– Должно быть, ты права… Но что же делать нам сейчас? Мои чресла полны вожделения, а наш повелитель спит как… сурок.

– Мы будем любить друг друга и так избавимся от ноющей боли, сестра моя.

Марсия вдруг приподнялась с ложа и нежно провела рукой по волосам Иланы. Та отдернула голову и повернулась, оказавшись с ней лицом к лицу. Марсия, нежно взглянув на сестру, обвила ее плечи рукой и… Прежде чем Илана опомнилась, язык подруги был у нее во рту…

…Когда Марсия наконец отпустила ее, Илана просто горела от желания, горела столь сильно, что потеряла дар речи.

– Приятно, правда? – улыбнулась Марсия. – И борода не колется.

Илана молча смотрела на нее, не в силах прийти в себя от изумления.

– Вижу, ты совсем мало еще знаешь, сестра. Ну, иди сюда, – Марсия снова поцеловала ее, на этот раз долго и медленно, обнимая одной рукой за голову, а другой лаская тело Иланы.

И вскоре стало ясно, что именно этого и хотелось девушке. Илана почувствовала себя в объятиях человека, который необыкновенно привлекал ее, в объятиях, которыми хотелось наслаждаться. И она сначала робко, а потом смелее обняла Марсию и ласкала ее, повторяя все движения своей опытной подруги. Как только Марсия коснулась ее груди, она тоже положила ладонь ей на грудь.

– Марсия, я не… – выдохнула было Илана, но девушка положила палец ей на губы. – Молчи, сестра, ты столь прекрасна… Я научу тебя всему.

Илана невольно залюбовалась ее великолепным телом. Она вздохнула при мысли, что сама слишком крепка и крупна, более походит на юношу, чем на девушку. Марсия же была воплощением женского начала.

Без единого слова предупреждения Марсия нырнула к обнаженному треугольнику волос Иланы и мягко, словно о шелк, потерлась о него. Пока Илана гладила черную гриву Марсии, та скользнула своими длинными тонкими пальцами между ног подруги и начала играть с ее цветком женственности. Ощущение было просто необыкновенным. Сама ласка и нежность… Марсия, в отличие от любого мужчины, вела себя мягко, но настойчиво, – она, словно на сладкозвучном уде, играла с телом Иланы, зная наперед, чего же можно от нее ждать. Илана же столь привыкла к властным толчкам мужчины, что почти забыла, как приятно ощущать прикосновения к своему телу, нежные и осторожные, как будто она изваяна из тончайшего фарфора. Ей пришлась по душе мысль о том, что она похожа на прекрасную вазу. Изящную. Ценную. Оберегаемую.

Но Марсия уже убыстряла темп. Илана лишь удивленно вздохнула, когда Марсия скользнула двумя пальцами в ее тайные глубины. О, это так не походило на мужские ласки, что Илана отзывалась на безумный танец пальцев сестры ответными движениями. Голова девушки кружилась. Не помня себя, она схватила простыню и скомкала ткань в судорожно сжатом кулаке. Все было как во сне, вплоть до сладкого запаха возбужденной плоти, заполняющего комнату, раскаленную от жара двух разгоряченных тел.

Марсия на миг оставила Илану и, присев на корточки, с удовольствием смотрела на лицо подруги. Илана лежала, широко раскрыв глаза, тяжело дыша, и все ее существо жаждало лишь одного, – чтобы Марсия продолжала, однако она все еще не могла преодолеть себя и попросить об этом. К счастью, Марсия прекрасно понимала, чего же хочет девушка, и знала, сколь сильно она этого жаждет.

С прекрасной улыбкой на своих пухленьких губках Марсия вновь скользнула на ложе рядом с подругой, так что ее лицо оказалось почти у бедер Иланы. Она осторожно развела ее ноги, так что вход в заветную пещеру маняще заблестел, открытый и зовущий.

Марсия высунула кончик языка и начала облизывать подругу. Она ласкала ее сначала долгими, намеренно медленными движениями, не оставляя без внимания самые потаенные уголки тела девушки. Деликатные, но настойчивые ласки приводили ту в неистовство. Илана не знала, что делать. Ей надо закрыть глаза? Или отдаться на волю чувств? Что ей делать со своими руками? В конце концов она опустила ладони на грудь и начала ласкать свои напряженные от возбуждения соски, пока Марсия доводила ее до экстаза там, внизу.

Илана уже почувствовала, что сейчас ее накроет та самая, долгожданная, желанная волна страсти. Ее тело дрожало, как лист на ветру. Ей казалось, что вся ее кровь прилила к крошечному месту, терзаемому Марсией, так что каждое прикосновение отзывалось сладкой болью. Илана чувствовала себя так, как будто она тает изнутри. Она всерьез опасалась, что бейся ее сердце, которое ей хотелось в это мгновение сравнить с темно-красной цветущей розой, чуть быстрее, и ей не миновать взрыва.

Ей казалось, что она, словно крошечная рыбка, подхвачена гигантской волной. Бесполезно плыть против течения. Единственное, что ей оставалось сделать, – расслабиться и отдаться на волю стихии, которая, достигнув пика своей силы, выбросит ее на берег. Однако за одной волной последовала другая, еще большего напора, еще большей силы, так что Илана лишь охнула в ответ. И снова те же чувства, которые захлестывали ее без перерыва… ей казалось, что это оглушительное ощущение продлится вечность. Потихоньку буря улеглась, и тело Иланы перестали сотрясать конвульсии наслаждения. Она и вправду была похожа на существо, выброшенное на берег мощным прибоем. Марсия возвышалась над телом сестры. На ее лице застыло выражение радости.

Илана знала, что ее ждет. Она тоже будет любить Марсию, которая не намерена была отказываться от удовольствий. И раз уж халиф не смог дать им миг настоящей страсти, то…

Илана впервые видела женские прелести так близко. Марсия раскинулась на подушках и небрежно развела прекрасные стройные ноги, просто ожидая, что Илана вернет ей долг за полученное удовольствие.

– Чего же ты ждешь? – кокетливо спросила Марсия, и ее бровь изогнулась. О, она знала, что последует далее и желала этого.

Марсия вся подалась вперед, ее ноги коснулись пола и она легла на самом краю огромного ложа, так что оказалась необыкновенно открытой. Она потянулась к пепельным волосам Иланы и начала перебирать локоны в своих тонких пальцах. Илана не сразу смогла понять, что же от нее требуется. Но уже через миг она опустилась на колени между разведенными коленями Марсии и с наслаждением коснулась набухшей в ожидании сладкой неги тайной жемчужины.

– Да, о да… именно так, сестра моя, – выдохнула Марсия и притянула голову Иланы еще ближе.

Илана смотрела на картину женской красоты, открывшуюся перед ней. Как ей прикоснуться к своей новой любовнице? Пальцами или языком? Девушка подумала, что пальцы ее могут оказаться слишком грубы для нежной кожи подруги, и решила, что будет ласкать подругу языком.

Нескольких толчков было довольно, чтобы понять, как следует прикасаться к сестре. Марсия удовлетворенно застонала и слегка приподняла бедра, показывая Илане, что она делает все как надо. Аромат женской плоти, который так часто ощущала на своих пальцах Илана, поднимался от лона подруги, заводя девушку все больше и больше. Дрожащими руками Илана зажала роскошные бедра возлюбленной. Она провела языком по розовой расщелине Марсии, сначала облизывая ее, а потом проникая в нее все глубже и глубже. Возбуждаемая знакомым ароматом, она двигалась все быстрее, терзая ее кончиком языка и отзываясь на каждый стон девушки все более изысканными ласками. Ее уверенность в своих силах только возросла, когда Марсия смяла простыни, как только что до этого сделала сама Илана, охваченная страстью. Илана не прекращала свои ласки языком, двигаясь все уверенней и настойчивей, пока Марсия не воскликнула:

– О Аллах всесильный!

Ее бедра скакали в бешеном танце вверх и вниз, так что Илане казалось, что она проникает в тело своей любовницы необыкновенно глубоко. Вдруг Марсия оттолкнула руки Иланы и прижалась к ней всем телом, – их груди и лона соприкасались, жадно искали друг друга, а руки жаждали все нового удовольствия. Илана не могла даже предположить, что в Марсии скрыта такая недюжинная сила. Илана гладила черные локоны своей подруги. Они целовались так, словно хотели насытиться одна другой.

А затем Илана ввела в тайную сокровищницу Марсии всего один палец. Мышцы, скрытые в тайных складках тела ее сестры, раскрылись, и ее тоже подхватило волной.

– О прекраснейшая, о волшебная… – стонала она, когда Илана снова и снова погружала палец в пульсирующее лоно подруги.

Она едва могла поверить в то, что только что сделала. Но наслаждение, которое ей даровала сестра, и которое она смогла даровать той, было полно и прекрасно. А истома, погрузившая девушек в сон, оказалась поистине сладкой.

 

Макама девятнадцатая

Гроза отгремела, и вечереющие небеса явили взорам прохожих изумительной красоты закат. По еще мокрым улицам шли Джамиля и халиф. Они молчали, но это было отрадное молчание двух родных сердец. Ибо прекрасно, когда с человеком есть о чем поговорить… Но когда с ним есть о чем помолчать – это во сто крат ценнее.

Как ни умолял Гарун аль-Рашид Джамилю остаться с ним до рассвета, девушка была неумолима.

– Но, моя красавица, звезда моего сердца, почему?

– Потому что наша любовь – это только наша тайна. Если я останусь до рассвета, об этом узнают все. И моя тетушка с моим дядюшкой, и глупый Алишер, и все те, кто видел, что утром я ушла в лавку с дядюшкой, а вечером он вернулся один…

– Но что же в том дурного, малышка?

– О нет, не дурного… Просто наши народы столь различны, и обычаи столь отличаются, что тебе не понять моих опасений.

Увы, но халифу были вполне понятны опасения Джамили. Сколь была бы велика ее печаль, если бы она узнала, что он вовсе не иноземец Клавдий, который вскоре может и исчезнуть из ее жизни, а сам халиф, владыка, повелитель Гарун аль-Рашид!

– Да будет так, моя звезда. Я подчиняюсь твоему желанию. Но лишь потому, что завтра, едва наступит полдень, я вновь появлюсь на пороге вашего дворца красоты, чтобы увести тебя на долгую прогулку…

Джамиля покраснела, прекрасно поняв, куда собрался ее уводить этот удивительный иноземец. Но она еще и не догадывалась, сколь далеко собрался зайти ее возлюбленный.

«О малышка, завтра перед распахнутыми дверями твоей лавки ровно в полдень появится не иноземец Клавдий, потерявший голову от несказанной твоей красоты, а сам халиф Гарун аль-Рашид, который станет просить у твоего уважаемого дядюшки твоей руки…»

Вскоре показался дом Джамили. Упоительная прогулка двоих, связанных общей тайной, подходила к концу. О, сейчас халиф был не умнее любого иноземца. Ибо страсть кружила ему голову, а как повести себя – он не ведал.

– Скажи мне, о прекраснейшая, что говорят законы твоей страны? Должен ли я поблагодарить твоих уважаемых дядюшку и тетушку за то, что они позволили тебе проводить меня по городу?

Джамиля пожала плечами. Увы, она и сама не ведала, что говорят в этом случае обычаи ее родины. Но подумала, что не будет ничего дурного, если иноземец поклонится ее родне.

– Думаю, Клавдий, будет очень разумно, если ты действительно их поблагодаришь.

Халиф послушался и отвесил, должно быть дюжину дюжин поклонов почтенным родственникам Джамили. Те готовы были уже обратиться к нему с расспросами о том, сколь удачным для него, иноземного купца Клавдия, был этот ненастный день и где повезло и ему и их племяннице укрыться от непогоды, но Гарун аль-Рашид уже уходил. Он лишь сказал, что они переждали грозу в гостеприимном доме его соотечественников. И ни словом, о Аллах, не соврал, тем не менее не сказав ни слова правды.

– О, почтеннейшие, вы можете не беспокоиться. Это люди уважаемые и весьма небедные. Нас угостили вкусными яствами и подали сладкие напитки. А дети моих соотечественников оглашали двор, весело играя под струями ливня.

Тетушка Айше улыбнулась, вспомнив, как она вместе с братьями тоже играла под струями редких и таких долгожданных дождей. Да, разговор был окончен, и Джамиля ушла к себе. Почему ни дядюшка, ни тетушка более не расспрашивали ее, девушка не думала. Но отчего опасения не посетили души Сирдара и Айше, не ведал никто… Лишь каменная кошка медальона Джамили таинственно улыбалась.

Гарун аль-Рашид мог немедля вернуться во дворец, дабы полюбоваться, каких глупостей натворил там его «заместитель». Но настроение халифа столь сильно отличалось от утреннего, что он решил вернуться в свои покои на постоялом дворе и вновь вспомнить, сколь нежной и страстной, неопытной и смелой оказалась его избранница.

Стены этих покоев, казалось, хранили ее аромат и ее вздохи, ее пылкие слова и ее радость. И потому халиф провел ночь куда более возвышенную, чем желал, и куда более прекрасную, чем любая из его прошлых ночей.

Утром же халиф через заветную калитку вернулся во дворец. Муслим, преданный раб, который всегда знал обо всем, не жалея красок, живописал Гаруну аль-Рашиду о чудесах и глупостях, которые творил глупец Абу-ль-Хасан.

Халиф смеялся над рассказом раба, но где-то в глубине его души шевельнулась и жалость к недалекому и неумному юноше, который тщился показать свои достоинства и свой ум, не обладая при этом ничем, хоть отдаленно ум и достоинства напоминающим.

– Но что сейчас делает этот несчастный?

– Он спит, – пожал плечами Муслим. – Твои наложницы не пожалели сил, утоляя его глупую страсть, и он теперь слабее новорожденного котенка. Да и умом сравним с ним.

– Ну что ж, пусть почивает. Пусть приготовят все для омовения, и… мне надо подумать. Когда появится визирь, пусть тотчас же войдет ко мне. Я буду в зале с бассейнами.

Да, это было любимое место для размышлений халифа. Четыре бассейна, выложенные изразцами разного цвета, ежедневно наполнялись теплой водой и разными маслами. Лучше всего Гаруну аль-Рашиду думалось после бассейна с жасминовой водой. Насладившись же теплыми водами всех четырех купален, халиф готов был к долгому заседанию дивана, ибо мысли его тогда были возвышенны и очищены от скверны зависти и зла.

Теплая вода с ароматом розового масла нежно приняла тело халифа. И столь же быстро мысли халифа перестали быть мыслями купца Клавдия. О, теперь владыка великой страны и прекрасного Багдада размышлял о том, как назвать Джамилю своей женой, не унизив ни одной из древних традиций.

Деликатное покашливание отвлекло халифа от размышлений. Визирь Умар в непроницаемо-черном кафтане поклонился повелителю.

– Да пребудет с тобой вовеки милость Аллаха всесильного!

– Да хранит он и тебя, достойный визирь!

– О повелитель, радостным ли был для тебя вчерашний день? Заслужили ли мы, твои покорные слуги, похвалы? Повеселился ли ты вместе с нами?

«О чем он говорит? Почему я должен был веселиться?» – с некоторой тревогой подумал халиф. И лишь вспомнив, что он должен был укрываться в дальних комнатах и вместе со всеми наблюдать за глупостями Абу-ль-Хасана, ответил:

– О да, мой усердный визирь! Вчерашний день оказался необыкновенным! Воистину, никогда я не радовался своим придумкам так, как радовался вчера. И от всего сердца хочу поблагодарить своих усердных слуг за это. Ибо я вчера узнал столь много о столь разных людях, видел столько чудес, что душа моя навеки переменилась.

«О счастье, – подумал визирь. – Значит, халиф не увидел моего позора, не понял, сколь сильно был я унижен. Более того, он поблагодарил меня… Значит, мой повелитель доволен. И значит, могу быть доволен и я, ибо радость халифа для моего процветания значит куда больше, чем мои ничтожные обиды…»

– Более того, мой визирь, я хочу просить твоего совета. Ибо понимаю, что лишь ты один в силах дать его мне…

Довольная улыбка заиграла на лице Умара. О счастье, его восхождение к вершинам могущества продолжалось. И вчерашний день ничего не изменил.

– Я весь обратился в слух, о мой повелитель! – низко, как только мог, поклонился визирь.

– Расскажи мне, достойнейший, о прекрасных традициях нашей страны.

– Обо всех традициях, мой владыка? Боюсь, что мой рассказ затянется на несколько лет, но мы так и не приблизимся к пониманию души нашего воистину великого народа.

– О нет, мой добрый друг…

«Друг, – пронеслось в мозгу визиря. – О счастье!»

– …только о традициях, которые рассказывают о браке. Я хочу знать, как должен просить руки своей избранницы юноша моего народа.

– Просить руки, владыка?

– Да, Умар. Я влюблен. Вчерашний день еще более убедил меня в том, что лучше, умнее, желаннее и прекраснее Джамили не найти мне никого в этом мире.

«Как странно… Халиф весь день потешался над глупостью того юноши. И при этом убедился в достоинствах какой-то торговки». Недоумение на лице визиря было столь заметно, что халиф поспешил объясниться.

– Чем больше я слушал глупые слова того юноши, тем больше понимал, что стране нашей необходим наследник. Наследник разумный, достойный звания халифа, достойный уважения двора и народа. Но обзавестись наследником, не женившись, я, увы, не могу. А потому должен, как ты мне уже неоднократно советовал, жениться. Вот теперь я и хочу узнать, как свататься к девушке, которую хочу назвать своей женой.

– Но она же простолюдинка, халиф! – вне себя от изумления воскликнул визирь. Ужасным, недостойным халифа было и простое увлечение этой девушкой. А женитьба могла уронить достоинство повелителя в пыль.

– Она умна, хороша собой и открыта сердцем. Она куда больше нравится мне, чем любая иноземная принцесса или дочь князя. Я думаю, что она воспитает наследника куда лучше, чем даже сотня царских дочерей.

– Она простолюдинка, – почти застонал визирь. – Пусть, о Аллах, она и сможет воспитать твоих детей лучше, чем дочь, к примеру, магараджи! Но твое достоинство, достоинство халифа, будет навеки уничтожено этой женитьбой.

– Думаю, мой недалекий визирь, что ты ошибаешься. Ведь всегда же можно найти далекий народ, властитель которого желает породниться с владыкой нашей прекрасной страны. Наверняка у такого властителя найдется дочь, которую, о чудо, зовут Джамилей. А такой брак, пусть и с дочерью весьма далекого от нас властелина, не уронит моей высокой чести, не правда ли?

Визирь Умар был в ужасе. Но в то же время он отлично понимал, что именно ему сейчас повелел халиф. И увы, Гарун аль-Рашид был стократно и бесспорно прав. Найдется и такой властелин, и такой народ.

Ибо так уже не раз случалось в истории. В семьях многих древних уважаемых родов появлялись удивительным образом найденные сыновья и дочери властителей племен столь далеких, что возникало сомнение в их существовании. И потому это был бы просто еще один такой случай.

Ужас Умара стал угасать. И куда быстрее, чем все высокие размышления, его погасил холодный приказ, который визирь без труда прочитал на дне глаз своего халифа. Итак, следовало готовиться к свадьбе. Готовиться всем и уже сейчас.

– О да, мой повелитель. Я уже не сомневаюсь в том, что все, что необходимо найдется.

– Я доволен, визирь. Но теперь все же расскажи мне, как следует просить руки девушки? И у кого?

– Но согласна ли будет сама девушка, о халиф? Не станет ли этот брак рабскими оковами для нее?

– О чем ты? – холодно осведомился халиф, заворачиваясь в пурпурный халат. – Кто же будет спрашивать желания девушки, если сам Гарун аль-Рашид, повелитель и властелин, желает взять ее в жены?!

От сердца визиря отлегло. Если халиф говорит так, это просто пристойный… нет, это вполне достойный брак. И в жилах наследника действительно будет течь кровь только древних уважаемых родов. Халиф не влюблен, о нет. Он лишь расчетлив. И расчет этот, как и всегда, необыкновенно точен.

«Прости меня, моя звезда, – подумал халиф. – Для того чтобы сделать тебя своей женой мне пришлось соврать… пусть и не словами. Но, клянусь, что в тот день, когда имам назовет тебя моей женой, я извинюсь перед тобой сто тысяч раз. Ибо ты будешь царицей, звездой моей жизни. И никто тогда не сможет осудить тебя или сказать хоть слово о приличиях!»

 

Макама двадцатая

Всякий, кто в это утро оказался бы на улице Караванных троп, с удивлением бы следил, как четверо рослых нубийцев осторожно поставили у неприметной калитки в дувале плотно занавешенный паланкин. Избавившись от своей ноши, они, неслышно ступая, поспешили прочь. Лишь их старшина задержался – и то всего лишь на миг, – чтобы негромко постучать в калитку.

Прошло несколько долгих минут, и калитка распахнулась. На пороге стояла матушка Абу-ль-Хасана, торопливо закалывая утренний хиджаб и близоруко щурясь.

– Нет, – печально проговорила она. – Опять какие-то глупые мальчишки жестоко подшутили надо мной. А мой сыночек, мой умный Абу-ль-Хасан еще не вернулся. Должно быть, Фатьма оказалась даже лучше, чем мне о ней говорили. Должно быть, мой мальчик понравился ей… Да и как он может не понравиться? Он ведь и умен, и хорош собой.

Наконец глаза достойной Заиры остановились на паланкине. Она робко подошла к нему и столь же робко отодвинула одну из занавесей. То, что она увидела, повергло ее в изумление.

Привалившись к сиреневой стенке паланкина, ее сын, умница и красавец, сладко спал. Рядом с ним лежала огромная, как тележное колесо, пурпурная чалма, на зеленую шелковую рубаху был накинут алый кафтан, а кожаные туфли с загнутыми носками стояли у босых ног.

– О Аллах милосердный, – почему-то шепотом произнесла Заира, – что это? Кто это? Откуда это?

Но сын ее не шелохнулся. Лишь довольная улыбка раздвинула его губы.

Тогда Заира уже решительно потрясла Абу-ль-Хасана за плечо.

– Проснись, несчастный, проснись сию же секунду! Что все это значит? Откуда у тебя такие странные одежды? И где ты пропадал целых два дня?!

– Матушка, – пробормотал Абу-ль-Хасан, не открывая глаз.

– Проснись, несчастье моей жизни, проснись!

– Ну, матушка, ну еще лишь минутку…. – И в этот миг глаза Абу-ль-Хасана открылись. – Матушка? Это ты? Что ты делаешь во дворце?

– О я несчастнейшая из женщин! Мой сын, звезда моего сердца, единственная надежда в жизни, прогулял отцовское наследство, оставил меня беднее тени и теперь еще лишился рассудка! О я печальнейшая из матерей!..

– Ну что за недостойное поведение! В присутствии нас, владык величайшей из стран…

– Каких владык?! Сын, очнись! Ты дома! Но чей это паланкин? И почему ты наряжен, словно ополоумевший павлин?

– Мы наряжены так, как этого требует дворцовый протокол, – ответил, гордо выпрямившись, Абу-ль-Хасан. – Это наш паланкин… Думаю, наши усердные слуги, выполняя наше повеление, отправили нас на прогулку… нести нас… сопровождать нас… В общем, нас тут гулять…

– О я несчастнейшая из женщин… Кого это «нас» тут гуляли, сын? И откуда у нас могут взяться слуги, если последний дирхем ты потратил два дня назад на парадный вышитый кушак?

– Глупая женщина, – пробормотал Абу-ль-Хасан, – ну почему ты так невыносимо громко кричишь? Мы же властелин великой страны и всего Багдада… разве ты не узнала нас? Мы гуляли в… этой штуке… И мы уснули… наверное…

Из головы Абу-ль-Хасана еще не выветрился вчерашний хмель. О да, подвалы халифа могли похвастать утонченнейшими винами. Но если выпить прекраснейшего вина столько, сколько выпил за обедом Абу-ль-Хасан… Одним словом, если выпить все это, то, должно быть, рассудок еще долго не вернется к тому, кто отважится на такой подвиг.

И потому Абу-ль-Хасан и узнавал и не узнавал свою мать. И потому он пытался быть и послушным сыном и царственным халифом одновременно. Получалось, понятно, из рук вон плохо.

Но стоило достойной Заире наклониться к сыну, как слезы ее мгновенно высохли.

– Ах ты, упрямый ишак! Ах ты, недостойный сын нашей несчастной семьи! Ах ты, упрямый верблюд! Тебе мало было того, что ты пустил богатство отца по ветру?! Так ты еще и решил подшутить надо мной?

– Ой, женщина, ну зачем так кричать? Ой, зачем ты бьешь меня, старуха? – проговорил он, пытаясь защититься от метких ударов каблучка материнской туфли.

– Я тебя еще не бью, щенок! Я тебя только пытаюсь разбудить! Тяжесть моих ударов ты еще отведаешь на своих щеках! Быть может, это научит тебя уважать мать и делать так, как она велит.

Пытаясь избежать пощечин, Абу-ль-Хасан наконец выбрался из драгоценного паланкина и встал во весь рост. Но тут же присел. Ибо драгоценного вышитого кушака на нем все так же не было, как не было даже самого простого, из льняной ленты. И потому немыслимой красоты синие шаровары, вышитые райскими птицами, скользнули на землю, явив всем, кто проходил в это удивительное утро по улице Караванных троп, унылое достоинство Абу-ль-Хасана.

Почтенная Заира вскрикнула и попыталась прикрыть глаза. Не столько от зрелища, что открылось ей, сколько от стыда. Но ощущение соскользнувших шаровар разбудило Абу-ль-Хасана куда лучше, чем все крики его матери.

– Матушка? Что ты кричишь? Что случилось?

– О Аллах милосердный! И этот недостойный еще спрашивает, что случилось! Не ты ли только что назывался халифом? Не ты ли только что назвал меня старухой? Не тебя ли «гуляли» какие-то неведомые слуги?!

– Матушка, моя добрая матушка, прошу тебя, не кричи так, сбегутся все соседи… Позора тогда не оберешься!..

– И этот убогий еще говорит о позоре! Люди! Добрые мои соседи! Посмотрите на этого недостойного! Посмотрите на того, кто одним своим видом позорит славное имя Хасанов, кто украл покой своей матери, почтенной Заиры, кто пал столь низко, что потерял последние шаровары прямо перед собственным домом!

Пока Заира причитала, Абу-ль-Хасан натянул шаровары, затем вытащил из паланкина остроносые туфли с золотым тиснением и, взяв чалму под мышку, попытался спрятаться во дворе. Но Заира, похоже, только начала свою обличительную речь.

Увы, ее можно понять. Ибо ее сын отправился свататься к богатой вдове, но исчез на два дня. А теперь, появившись, оказался столь пьян, что не узнавал ничего вокруг. Более того, он еще и назывался халифом… он не только назывался халифом, но был наряжен как халиф. И это в те дни, когда мать сидит буквально на хлебе и воде, считая каждый фельс…

Почтенная Заира еще долго могла перечислять прегрешения сына, но сильные мужские руки втянули ее в калитку.

– Матушка, умоляю тебя, уймись! Позволь мне все рассказать тебе!

– О Аллах, – едва слышно прошептала Заира, хватаясь за сердце, – рассказать? Это еще не все?

– Матушка, прекрасная моя матушка, только не кричи! Ты же еще не знаешь своего счастья…

– Мне достаточно того, что я уже видела и слышала… Теперь соседи будут смотреть на меня как на безумицу… И это благодаря тебе.

– Но, прекрасная моя матушка, зачем же надо было кричать на всю улицу? Вот соседи и поторопились на твой зов. Так что ты сама виновата в своем позоре.

Заира опустила плечи, в единый миг постарев не на один десяток лет, и холодно проговорила:

– Ты один, ты сам, ничтожный, виноват в моем позоре! Если бы ты хоть раз послушался своей матери, то не поставил бы нас на грань нищеты, не сравнял бы высокое имя Хасанов с дорожной грязью… Если бы ты делал то, что я велю, твои лавки бы процветали, караваны по-прежнему пересекали бы Великую пустыню и мерили шагами Великий шелковый путь… Если бы ты внял советам своей матери, то давно был бы женат, в нашем дворе играли бы дети, и никто бы не посмел указать тебе на то, что ты потерял шаровары прямо перед собственным домом…

Увы, это была чистая правда. Но была и иная правда. О которой достойная Заира не ведала.

«О моя добрая матушка! – подумал Абу-ль-Хасан, неохотно переодеваясь в привычное темное платье. – Пришла твоя очередь узнать о невиданном счастье, что посетило твой дом!»

– Так знай же, достойная Заира, что твой дом посетило невиданное счастье. Вчера утром, когда я собирался войти в нашу калитку, меня окликнули двое незнакомцев…

– О Аллах всесильный… Разбойники… Опять в нашем великом городе появились разбойники…

– Матушка, ну выслушай же ты меня хоть раз… Так вот, их было двое. Один из них назвался Ибн-Мансуром, а второй – визирем Умаром… Понимаешь, матушка, самим визирем Умаром!

Почтенная Заира вздохнула, подумав, что лучше бы это все-таки были разбойники, а не царедворцы. Ибо разбойники могут украсть лишь то, что есть. А царедворцы в силах лишить даже того, чего нет.

– Тот, что назвался Ибн-Мансуром, рассказал, что великий халиф, властелин Гарун аль-Рашид желает, чтобы на трон воссел кто-то другой. Ибо ему наскучил глупый и суетный двор. А потому халиф послал своих ближайших, доверенных, матушка, лиц, дабы они нашли юношу, похожего на него и зовущегося Абу-ль-Хасаном…

– Абу-ль-Хасаном… – повторила за сыном Заира.

– Да, матушка. И раз уж они нашли меня, похожего на халифа и зовущегося именно этим именем, то я и стал тем, кто заменит на троне халифа, уставшего от дворцовой суеты…

– Мальчик мой… Но скажи мне, не спрашивали ли они сначала твоего имени… Ну, до того, как рассказать тебе эту неправдоподобную историю…

– Я не помню, матушка, до того или потом… Важно лишь, что я, так и не переступив родного порога, переступил порог дворца. И целый день вчера был самим халифом…

Ужасные картины мелькнули перед мысленным взором матери… Она могла представить и похищение и, о ужас, даже подмену на плахе… Но целый день царствования… Такого не могло нарисовать ей даже самое пылкое воображение.

– Целый день был халифом?

– Да, матушка, я заседал в диване и принял мудрое решение. Я вкушал от неслыханных яств и даже выпил огромную чашу кофе, сваренного по особому дворцовому рецепту…

И, ничего не скрывая от матери, Абу-ль-Хасан рассказал ей все, что происходило с ним накануне. Чем больше говорил ее сын, тем меньше ему верила почтенная Заира. Ибо ей становилось все яснее, что он просто как следует напился в компании таких же, как он, разгильдяев и гуляк. А все то, что якобы происходило с ним во дворце, ему просто привиделось.

Ибо не мог ее сын, уравновешенный и умный Абу-ль-Хасан, всерьез обсуждать проблему прохудившегося неба и решать, чем стоит эти прорехи заделывать, дабы более не угрожали великой стране и великому Багдаду ливни и грозы. Не мог ее сын, которому с младых ногтей был присущ отменный вкус, одеваться, словно сотня безумных павлинов. Не мог и выпить чашу огнедышащего кофе – ибо кофе подают крошечными чашечками… Не мог он и веселиться всю ночь в компании двух обнаженных девушек, ибо… Ибо просто не мог…

И лишь пестрое одеяние и сиреневый богатый паланкин так и остались загадкой для умной и рассудительной Заиры. Ибо паланкин остался стоять прямо посреди улицы и вовсе не собирался развеяться наваждением.

В долгой беседе прошел весь день. Уснул уже утомленный Абу-ль-Хасан, и лишь тогда почтенная Заира приняла наконец верное решение.

 

Макама двадцать первая

Никогда еще улица Утренних грез не видела такого! Десятки всадников на белых как снег лошадях, яркие паланкины, оглушительные звуки зурны, пурпурная ковровая дорожка, расстилаемая рабами по мере того, как по ней следовал невысокий, тучный, исполненный важности царедворец. За ним шествовал, в полную противоположность первому, очень высокий сухопарый нубиец, за ним, сгибаясь под тяжестью лет и чалмы, царедворец суровый…

Наконец вся процессия втянулась в узкую торговую улочку и застыла, ибо далее пути не было, а улочка почти упиралась в городские ворота. Замерли, как на параде, всадники, трубачи опустили свои длинные, в несколько локтей, трубы. Замерли по краям дорожки и царедворцы.

Лавочники и торговцы, в спешке закрывающие лавки – ибо так происходило всегда в дни шествий двора, – сейчас были остановлены одним лишь скупым жестом невысокого и тучного сановника. Более того, каждую лавку с поклоном, что само по себе стало необыкновенным чудом, посетил царедворец помоложе и вполголоса просил «уважаемого хозяина сего приюта честной торговли» выйти на улицу, «дабы оказать честь великому халифу».

Все это было столь непохоже на другие шествия и парадные выходы, что лавочники и приказчики, случайные прохожие и попрошайки со всего города в считанные минуты запрудили всю улицу.

И вновь шествие продолжилось. Оно дошло до лавки, известной своими прекрасными тканями и замечательным вкусом племянницы хозяина, красавицы Джамили. За тучным сановником, а то был визирь Умар, теперь шел высокий и стройный юноша в изумрудном шелковом кафтане.

Аллаху было угодно устроить так, что вся суета на улице прошла мимо внимания почтенного Сирдара и его помощников. Они в глубине лавки пересчитывали тюки с новыми тканями и прикидывали, как бы их поудачнее разместить на не таких уж и многочисленных полках. Лишь приближающийся шум заставил этих троих на время отвлечься от сего полезного занятия. Первым на пороге показался тучный Алишер.

– О Аллах милосердный, – только и смог проговорить он.

Юный приказчик уже собрался упасть ниц перед приближающейся процессией, но подбежавший стражник, против всех ожиданий, осторожно поднял юношу с колен и что-то спросил вполголоса. Донельзя изумленный Алишер кивнул.

Раздосадованный долгим отсутствием приказчика, из глубины лавки вышел и сам Сирдар. Вышел и… окаменел, сраженный открывшимся ему зрелищем. Яркое солнце играло на начищенной упряжи коней, на камнях, украшавших высокие чалмы царедворцев, на ярком пурпуре дорожки. А те двое, что стояли сейчас прямо перед его убогой лавчонкой, были знакомы и незнакомы.

– Аллах всесильный, – пробормотал Сирдар и тоже, как его приказчик, упал на колени.

Ибо, увидев столь пышную процессию, он догадался, кто были эти двое. И ужас сковал его члены, не давая даже вздохнуть полной грудью.

Высокий красавец в зеленом, столь похожий на вчерашнего иноземного купца Клавдия, почтительно поднял уважаемого Сирдара, а его тучный спутник, о котором торговец знал, что это суетливый управитель поместья, проговорил:

– О, добрый торговец, почтенный Сирдар! Да пребудет с тобой вовеки милость Аллаха всесильного и всепрощающего! Позволишь ли ты нам ступить на порог твоего гостеприимного дворца красоты?

Сирдар кивнул, ибо губы его дрожали, а язык отказывался повиноваться. Дрожь его лишь усилилась – ведь он вспомнил, как вчера этот красавец в зеленом просил, чтобы его сопровождала малышка Джамиля. И лишь сейчас стало ясно, что об этом просил сам халиф…

Удивительным усилием воли Сирдару удалось овладеть собой. «Что ж, пусть сегодня будет последний день моей жизни, – подумал он, – но я должен встретить халифа достойно. Ибо чего же тогда стоит моя честь и мое незапятнанное имя?»

– Да хранит вас, уважаемые, Аллах во всякий день вашей жизни! Прошу, о нет, умоляю вас ступить под своды моей убогой лавчонки.

– Благодарю тебя, добрый Сирдар, – проговорил, кланяясь, Клавдий… о нет, сам халиф, и вошел в полутьму «дворца красоты». Следом за ним втиснулся визирь Умар. О, на его лицо стоило посмотреть. Ибо та удивительная смесь чувств, что играла на нем, могла сделать честь и сотне актеров! Он одновременно был полон почтения и спеси, уважения и пренебрежения, досады и радости…

– Скажи мне, добрый Сирдар, не нанесла ли тебе ущерба вчерашняя буря?

– Благодарю, великий халиф, за заботу. К счастью, Аллах вовремя подсказал мне, что следует снять все с улицы и плотно закрыть ставни.

– Это отрадно, добрый мой друг. Мудрость твоя воистину велика и бесценен опыт, коим ты обладаешь в том удивительном деле, которое зовется делом торговым!

– Мне радостно слышать такие слова, о великий!

На мгновение повисла неловкая пауза. Чутье подсказывало Сирдару, что халиф появился перед его лавкой, движимый просьбой поистине необыкновенной. Но чутье чутьем, а мудрость велела дождаться слов самого халифа. И потому Сирдар молчал.

Молчал и халиф. Он не мог решиться и напрямую спросить о том, где же красавица Джамиля, свет его жизни и та девушка, ради которой он почтил своим появлением сегодня пыльную улицу Утренних грез.

Молчал и визирь. Ибо сейчас он был лишь руками, воплощающими желания великого халифа.

В этой тишине и стало слышно, как в самой глубине лавочки прозвучали сердитые слова:

– Но где же дядюшка? И куда девался этот увалень Алишер? Неужели я сама должна буду таскать эти тяжеленные тюки?

«О счастье, – подумал халиф. Его лицо осветилось лишь от одного звука этого голоса. – Она здесь, Аллах уберег ее для сегодняшнего дня и для меня!..»

Улыбка на лице халифа рассказала мудрому Сирдару все. И ужас пополам с невероятной, обжигающей радостью объяли его душу.

«О Аллах всесильный! Неужели сбудутся мои самые тайные мечты?! Неужели судьба вознесет малышку Джамилю столь высоко? Неужели ей предназначена столь великая будущность? Ведь, если она станет наложницей халифа и родит наследника, это навсегда даст ей богатство и власть!.. О, какая удивительная судьба для простой деревенской девочки!»

К счастью, фантазии Сирдара не хватило на большее. Ибо тогда одно это понимание могло бы убить доброго дядюшку прекрасной Джамили!

– Умар, добрый мой друг, я слышал голос девушки. Сделай мне честь, приведи ее сюда, – проговорил халиф.

О, те чувства, которые переживал сейчас халиф, трудно было бы представить простому мужчине. Ибо он пылал вожделением, горел сокровеннейшими надеждами, мечтал о сладостном миге, когда услышит «да» из уст прекраснейшей из женщин. Но халиф помнил, что все эти столь возвышенные чувства он должен скрывать, скрывать от бдительных глаз визиря. Что открыться он сможет лишь Джамиле и лишь тогда, когда останется с ней наедине.

Но визирь не успел сделать ни шага, когда из глубин лавочки показалась девушка. Ее лицо было сердитым, а руки – серы от пыли, покрывавшей тюки. Удивительная группа, молча стоящая на пороге «дворца красоты», заставила Джамилю остановиться.

– Джамиля, дочь моя, дитя мое, – первым заговорил Сирдар. – Сам великий халиф в своей несравненной милости почтил порог нашей убогой лавчонки…

– Великий халиф?.. – Глаза девушки округлились от изумления. А по мере того как смысл этих простых слов доходил до ее разума, лицо Джамили заливала густая краска.

«Халиф… Великий халиф… Так я влюбилась во властителя всех властителей… О Аллах милосердный, я несчастнейшая из девушек… Как же мне смотреть ему в лицо? Как же вести себя?..» И, вспомнив вчерашний грозовой день, Джамиля едва не лишилась сознания. Ибо то, что она могла себе позволить с иноземным купцом, удивительно нежным и чутким юношей, было непозволительной вольностью. «Так, значит, я стала лишь игрушкой в руках жадного до новых удовольствий халифа… И сейчас он явился самолично, дабы во всеуслышание объявить и о моей вольности, и о том суровом наказании, которое теперь ждет меня, несчастнейшую из несчастных…»

Слезы выступили на глазах Джамили, а правая рука, как всегда бывало, привычно потянулась к медальону, в надежде, что прохлада камня если не успокоит, то хотя бы утешит.

О, халиф увидел, какое смятение вызвали слова почтенного Сирдара. Увидел он и слезы на прекраснейших в мире глазах. Менее всего на свете он желал бы, чтобы девушка мучилась неизвестностью хоть одну лишнюю секунду. О нет, он мечтал увидеть, как глаза Джамили зажгутся счастьем великой радости. И потому заговорил, презрев все традиции:

– О прекраснейшая из девушек мира! О единственная звезда на небосклоне моей жизни! О Джамиля! Сейчас здесь, в присутствии твоего уважаемого дядюшки, в присутствии моих верных друзей и царедворцев, в присутствии соседей, лавочников и купцов я, халиф Гарун аль-Рашид, властелин великой страны и великого города, прошу тебя, почтенная Джамиля, стать моей женой!

Дружный вздох пронесся среди тех, кто смог расслышать эти удивительные слова халифа. Да и как их было не расслышать, если стояла удивительная, невероятная, оглушительная тишина, какой не может, не должно быть на торговой улочке великого города.

– Стать твоей женой? – едва слышно переспросила девушка.

– Да, моя прекрасная, стать моей женой. Ибо в тебе одной отныне заключена для меня вся радость мира, все богатства вселенной и все счастье жизни!

«О Аллах всесильный, – подумал визирь. – Он говорит от чистого сердца! Он влюблен! Халиф полюбил, о горе, полюбил простолюдинку… Но как теперь скрыть это от послов и посланников, от властителей сопредельных стран и княжеств? Как сделать так, чтобы на пыльной торговой улочке халиф нашел не просто свое счастье, а дочь царя отдаленнейшего народа?!»

О да, в этот необыкновенный миг каждый думал о своем.

Визирь пытался создать достойную халифа легенду, Сирдар стал прикидывать, каких милостей от новоявленного зятя теперь можно ожидать, халиф думал о том, не поторопился ли он с самыми главными словами, а девушка… О, даже Аллаху всесильному не понять было, о чем же сейчас думает Джамиля. Ибо она не захлебнулась от счастья, поняв, что ее любимый отвечает ей взаимностью, а захлебнулась от стыда, вспомнив, сколь много позволила ему вчера и сколь много отдала. Она… О, она просто не верила своим ушам – ибо не может быть такого, чтобы великий халиф, всесильный повелитель, мог влюбиться в простую деревенскую девчонку…

– Но что же ты молчишь, о звезда моих грез? – спросил халиф и взял Джамилю за руку. – Ты согласна?

– О да, – со слезами на глазах проговорила девушка. – Да, мой любимый, мой единственный, счастье всей моей жизни. Я согласна!

– Вбей же крепче, Фортуна, гвоздь в свое колесо – воскликнул халиф и заключил возлюбленную в объятия.

Девушка вскинула руки, чтобы обнять шею любимого, и… кожаная лента, на которой держался любимый медальон Джамили, лопнула, и он упал на чисто выметенные доски пола.

– Я согласна, – вновь проговорила девушка и лишилась чувств, обвиснув на руках халифа.

 

Макама двадцать вторая

– Что с тобой, Джамиля, счастье мое? Что с тобой?

Веки девушки дрогнули, и глаза осветились разумом.

– О мой любимый… Мне почему-то стало нечем дышать… Словно вся радость мира в единый миг покинула меня…. Мои руки не чувствуют твоего тепла, мои глаза видят все в черном свете, моя душа не в силах вынести торжества, что должно было бы окрылить меня.

Халиф с ужасом слушал слова, что становились все тише, следил, как краски покидают лицо любимой. Посерели и запеклись губы, румянец истаял, как льдинка на полуденном солнце, даже прекрасные золотисто-карие глаза вдруг стали тусклыми…

– Эй, кто-нибудь! Воды! Визирь, опахало! И пусть немедля приведут лекаря! Владычице дурно!

И все пришло в движение. Засуетились слуги, побежал куда-то визирь, хотя всего в шаге от него стоял гигант мавр с огромным опахалом, в лавчонку бросился нубиец Дажалал-ад-Дин, чтобы лично засвидетельствовать почтение жене халифа…

– О нет, любимый, ничего не надо. Поздно! Я обманула тебя, мой единственный, мой… Гарун.

– Не смей так говорить, Джамиля, моя любовь! Через миг появится лекарь… Завтра мы предстанем перед очами имама и он совершит священный обряд…

– О нет, любимый… Ничего этого не будет… Проклятие Бастет настигло меня.

С ужасом увидел почтенный Сирдар, как стала сейчас его племянница похожа на ту умирающую девочку, какой он увидел ее долгих одиннадцать лет назад. В тот самый Рамадан, когда все правоверные радовались, а жестокие лекари оказались бессильны перед неведомой хворью и честно сказали об этом Кариму-хлебопашцу.

Не верил своим ушам и халиф. Ибо то был не нежный голос его возлюбленной, а сильный, чувственный голос неведомой женщины, который ему лишь вчера довелось услышать во мраке постоялого двора в самый сокровенный миг единения.

– О чем говоришь ты, Джамиля?

– О нет, добрый Гарун аль-Рашид. Джамиля тебя уже не слышит. Всей моей силы не хватит, чтобы хоть на один день продлить ваше счастье…

– О чем ты, любимая? – со слезами на глазах почти простонал халиф.

– Знай же, добрый Гарун аль-Рашид, что твоя возлюбленная умирает. Долгих десять лет я была ее душой, была ее жизнью, была ею самой. Долгих десять дет я боролась с болезнью, что некогда едва не унесла Джамилю в мир мертвых. Я, всего лишь душа, прóклятая душа, мечтала стать свидетелем вашего счастья, мечтала увидеть тот миг, когда станет она не только твоей возлюбленной, но и царицей великой страны, мечтала глазами умницы Джамили смотреть, как растут ваши дети… Но теперь, увы, ничего этого не будет, ибо проклятие всесильной Бастет, пережившее тысячи лет, оказалось куда сильнее меня.

– Проклятие?

– Да, халиф… Знай же, что некогда я, Та-Исет, была ученицей и прислужницей великой Бастет, богини черной земли Кемет…

– О Аллах милосердный!..

– …Бастет, мудрая и сильная, защищала женщин страны, дарила плодородие земле и прекрасных детей… Но, увы, как всякая женщина, она была подвластна гневу… И бывал тот гнев громогласным, но быстро проходящим, как вчерашняя гроза, но бывал и тихим, но смертельным, как укус ее великой сестры, богини Уто, Великой Кобры.

Халиф слушал слова, что шептали полумертвые уста его любимой, и чувствовал, как грозные призраки прошлого, боги иной страны, боги куда более мстительные встают у него за спиной. Погас свет дня, перед мысленным взором Гаруна аль-Рашида заплескалась полноводная река, дававшая жизнь целой стране и сотням тысяч людей, в ней живущих. Вот перед ним появилась фигура богини, чье человеческое тело было увенчано головой кошки. Вот блеснули яростью ее зеленые страшные глаза, вот простерлась вперед сильная рука.

– …Богиня прокляла меня за то, что я полюбила. Полюбила великой, но глупой любовью земного юношу, который посмел спорить с богами и преуспел в этом. Прекрасный Имхотеп изобрел напиток, дарующий вечную жизнь. Богиня, должно быть, уже мечтала о том миге, когда назовет Имхотепа своим супругом… Но юноша ответил взаимностью мне. Наконец наша страсть смогла соединить нас… Но, увы, об этом узнала и жестокая Бастет. Она прокляла меня, лишила тела… сделала лишь душой, заключенной в медальоне.

Халиф со страхом внимал этим страшным словам. Он и верил им, и не верил. Быть может, его любимая сейчас опомнится в его сильных руках. Быть может, ей надо просто немного отдохнуть, прийти в себя от потрясения… И тогда вновь зажгутся теплым светом ее прекрасные глаза, вновь нежная улыбка озарит лицо, вновь теплые губы ответят на его поцелуй… И жизнь вернется к той, которая стала любимой, мечтой, самой жизнью Гаруна аль-Рашида.

Голос же Та-Исет, проклятой души, продолжал свой страшный рассказ:

– Многие тысячи лет лежал этот медальон в далеких горах, которые сейчас называете вы горами Мерхан. Истлели кости фараонов, стерлись и воспоминания о смелом юноше Имхотепе, дерзнувшем спорить с богами. Почти забылось и имя самой Бастет, великой богини, безжалостной и бессердечной. И лишь я, проклятая душа, продолжала влачить никчемное существование, заключенная в камни древнего медальона. Так было до того самого дня, когда взял меня в руки Карим-хлебопашец, отец Джамили. Малышка умирала от неизвестной болезни, и лекари отказались от борьбы за ее жизнь. И в этот самый миг Карим вложил в ладонь умирающей девочки тот самый медальон.

Халиф сжимал тело своей любимой и чувствовал, как жизнь покидает ее. Руки девушки, еще так недавно крепко обнимавшие его, бессильно упали, кожа потеряла краски, и лишь уста еще жили… жили своей жизнью, повествуя о событиях, которым просто не дано было случиться в мире Гаруна аль-Рашида.

– Десять долгих лет я была душой Джамили, ее здоровьем, ее радостью жизни. Я росла вместе с ней, врачевала людей, рассказывала чудесные сказки. Ее глазами я увидела великий Багдад, тебя, прекрасный халиф. Ее сердцем я полюбила тебя. Если бы твой Аллах позволил, ты бы получил в жены женщину необыкновенную, поистине удивительную, беззаветно любящую, чьи обе души были бы преданы тебе до последнего дня жизни. Но проклятие древней богини оказалось сильнее… Ибо сказала тогда грозная Бастет, что никогда мне более не испытать страсти, никогда и никто более не полюбит меня, никогда и никто не возжелает меня. Так и случилось – ибо малышка Джамиля полюбила тебя, испытала невероятную радость, что дарует лишь соединение любящих тел… Ты возжелал ее, ты желал ее столь сильно и столь нежно…

– О я несчастный, – прошептал халиф, понимая, что с этими словами его возлюбленная навсегда покидает его.

– И теперь я покидаю тело Джамили, ибо не в силах более удержаться в нем ни единого мига. Я рассказала тебе все и теперь вновь вернусь туда, где был мой приют долгие сотни лет. Быть может, гнев богини больше не падет более ни на одну голову… быть может, более никогда не возродится Та-Исет, которая вместе с твоей возлюбленной испытала и великую радость, и великое горе… Прощай же, добрейший из мужчин, прощай, наш возлюбленный… Я более ничего не могу… Прости меня… Прощай…

Одному лишь халифу было видно, как серая дымная лента втянулась в лежащий на полу медальон.

И в тот же миг ощутил Гарун аль-Рашид, как отяжелело тело его любимой, увидел, как откинулась голова, как приоткрылся рот, как в изнеможении закрылись навсегда прекрасные глаза Джамили.

Все было кончено. Его любимая покинула его, так и не став женой.

Великое горе обрушилось на плечи халифа, но гордость выпрямила его стан, гордость, смешанная с болью сверкнула в очах Гаруна аль-Рашида.

– Умар!

– Я здесь, мой повелитель!

– Моя любимая… покинула меня… – всего лишь на миг дрогнул голос халифа. – Она… она не вынесла радости… Но она успела принять мое предложение. И потому распорядись, раб, чтобы прекрасная Джамиля упокоилась, как это велят обычаи, чтобы ее тело было похоронено… – И опять крошечная заминка, которую услышал лишь старик Сирдар. – …О Аллах, похоронено, как тело моей жены, царицы…

– Слушаю и повинуюсь, – едва слышно прошептал визирь.

Ужас потери, который он почувствовал, всего лишь раз взглянув на помертвевшее лицо халифа, был столь велик, что затмил все остальные чувства. О, всего лишь на миг, ибо холодному разуму визиря чувства были присущи лишь в той мере, в которой они помогали подниматься вверх. Но сейчас, перед лицом великого горя, склонился и расчетливый разум Умара.

По улице Утренних грез уходила процессия. Но уходила не так, как это грезилось халифу, не так, как шествовал бы свадебный кортеж. В скорбном молчании шел по пурпурной дорожке халиф, неся на руках свою возлюбленную. Увы, только так он мог в последний раз коснуться ее, только так мог отдать ей последние почести.

И не было в глазах халифа слез, лишь душа его замерла, словно замерзнув в сильную стужу.

Сухими глазами провожал шествие и Сирдар. Ибо в тот миг, когда умерла малышка Джамиля, ушел из его жизни и весь ее смысл, покинула его душу вся радость, оставив лишь оболочку, осужденную влачить жалкое существование до того самого мига, когда явится за ним Разрушительница собраний и Усмирительница дум.

 

Макама двадцать третья

– Да пребудет с тобой великая радость во всякий день твоей жизни, добрая Фатьма-ханым!

– Здравствуй и ты, почтенная Заира! Что привело тебя к порогу моего дома?

– Материнские печали, моя добрая Фатьма-ханым! Лишь они могут заставить собраться в дорогу женщину моих преклонных лет и моего слабого здоровья.

Удивленная Фатьма вскинула глаза на собеседницу. Почтенная Заира вовсе не была стара, да и здоровьем могла поделиться с десятью молодыми женщинами. Но сейчас темные круги легли вокруг ее глаз, морщины внезапно избороздили столь недавно гладкий лоб, а в густых черных косах появились предательские серебристые нити.

– Присядем же, почтенная Заира, мой дом – твой дом.

– О добрая Фатьма, – заплакала Заира. – Перед тобой мать, которая пришла хлопотать за своего сына. Ибо мальчик мой мне все рассказал. Он покаялся в том, какую глупость он сотворил, он раскаивается в каждом своем слове, он… он, о Аллах всесильный, готов искупить свою великую вину перед тобой.

Фатьма-ханым не могла прийти в себя от изумления. Еще недавно такая суровая, строгая, сейчас Заира более походила на древнюю старуху. И слезы ее были слезами слабости, искренними слезами женщины, у которой осталось только это бессильное оружие. Фатьма готова была уже раскрыть ей свои объятия, но упоминание об обиде, которую нанес ей, гордой и сильной женщине, сынок этой плачущей старухи, заставило молодую красавицу гордо выпрямиться, поджав губы.

О, обида еще была сильна. Ибо никогда ранее ее, Фатьму, не предавали с такой готовностью и столь… подло. Никогда еще никто из женихов, расточавших ей самые прекрасные слова и самые нежные ласки, не планировал заранее этой своей измены, не искал себе отдушины… Вернее, она, Фатьма, об этом не знала.

Глупый же сын почтенной Заиры не смог удержать свой длинный язык. И теперь он, баран, раскаивается в своих словах! О, еще бы ему не раскаиваться! Ведь она, Фатьма, уже готова была согласиться стать его женой, готова была спасти торговое имя Хасанов, отдав свои немалые деньги в оборот…. И за все это она хотела бы лишь одного – страстного и преданного мужа, который был бы ей благодарен и не побежал бы от нее на сторону уже на второй день семейной жизни.

Даже уважение к почтенной Заире, разом постаревшей на добрый десяток лет, не могло удержать Фатьму-ханым.

– Ах, он готов искупить свою вину….. Но рассказал ли тебе, почтенная Заира, твой сынок, в чем именно состоит эта самая его вина? Покаялся ли он перед матерью, открыв ей всю правду? Или уберег все же часть истины, дабы не тревожить слабое материнское сердце?

О, Фатьма-ханым не собиралась сдерживать свой гнев. Но это вызвало лишь новые потоки слез из глаз несчастной Заиры.

– Ах, добрая Фатьма… Мой мальчик рассказал мне, что безобразно напился и стал приставать к тебе с недостойными просьбами, тем самым унизив твою уважаемую честь…

– О лживая гиена… И он говорит о прощении! Нет и не может быть прощения мужчине, который столь бережет свою собственную честь, что готов лгать и лгать бесчисленное число раз… Так знай же, достойная лучшего сына Заира, что все было совсем иначе!

Не скрывая ничего, ни единого слова, ни единого вздоха, поведала тогда Фатьма-ханым Заире о той ночи, которую провела она с Абу-ль-Хасаном. Поведала и о том, сколь хорошим любовником оказался этот презренный, и о том, что она уже готова была назваться его женой, отдав ему в управление немалые свои средства…

– О какое бы это было счастье, – едва слышно прошептала Заира.

Но Фатьма-ханым была безжалостна. Столь же честно она поведала и о том, как обознался в полумраке опочивальни пьяный Абу-ль-Хасан, как рассказал он ей, молодой и красивой Фатьме-ханым, что есть у него старая и уродливая невеста Фатьма-ханым…

– Аллах милосердный… – вновь прошептала Заира. – Безумец… Глупец из глупцов…

– Более того, почтенная Заира, этот недалекий и неумный попытался вновь овладеть мной, называя меня крошкой и красоткой и сокрушаясь, что не меня зовут Фатьмой… Понинаешь, уважаемая, он пытался мне изменить со мной же…

Заира, услышав это, закрыла глаза. Ибо стыд терзал все ее существо. И увы, от стыда этого было некуда деваться. Ибо она верила Фатьме, а вот словам своего сына в последнее время не верила вовсе.

– Аллах всесильный, – наконец заговорила Заира, – могу ли я как-то смыть позор, который навлек на тебя, о добрейшая ханым, мой неумный сын?

– К счастью, обо всем этом неизвестно никому. Ибо позор пал только на мою голову, и вот теперь я поведала о нем тебе… Но как твой презренный сын может искупить свою вину, я представить не могу…

Заира вновь залилась слезами. Ибо прекрасно поняла, что последняя надежда поправить дела семьи, удачно женив сына на этой достойной женщине, развеялась как дым. Нет прощения ее недалекому Абу-ль-Хасану за такие деяния и такие слова. А тут еще эта странная история с царствованием.

– О чем же ты плачешь, добрая женщина? – с некоторой тревогой спросила Фатьма. Она бы поняла гнев, который ее рассказ вызвал бы в душе матери, поняла бы отвращение, которое овладело бы разумом любой женщины. Но слезы… бессильные старческие слезы… Они лишили Фатьму уверенности, что она все делает правильно, что ее решение навсегда изгнать этого юношу из дому было единственно верным.

– Увы, добрая Фатьма, я плачу о разуме своего сына, который покинул моего мальчика и не собирается возвращаться даже для того, чтобы вернуть достойному имени Хасанов его былое величие.

И в ответ на удивленный взгляд Фатьмы (который уже!) поведала Заира о том, как нашла своего сына спящим в сиреневом богатом паланкине, как рассказывал ей глупый Абу-ль-Хасан о мудрецах в диване, о яствах, которые подают к столу халифа, даже о веселой ночи, проведенной в компании двух умелых наложниц.

Но против ожиданий почтенной женщины, Фатьма стала громко смеяться. И смеялась все те минуты, пока длился рассказ Заиры.

– Что тебя так развеселило, достойная ханым? – с недоумением спросила почтенная женщина.

Фатьма же, утирая выступившие от смеха слезы, ответила:

– Да он, оказывается, выдумщик, наш малыш Абу-ль-Хасан… Чаша кофе… заплата в небе… ох, я сейчас умру от смеха… две наложницы…

– Но что же тут смешного, достойшейшая?

– Смешны его выдумки, почтеннейшая, смешны его слова… Но мне радостно, что наш любимый мальчик может придумывать такие веселые истории.

О, конечно, слова «наш любимый мальчик» не ускользнули от внимания матери. Они согрели слабой надеждой сердце женщины.

– Я рада, ханым, что смогла развеселить тебя, – уже чуть суше проговорила Заира. Волшебно быстро высохли слезы у нее на глазах, стан гордо выпрямился, и даже, о чудо из чудес, серебристые ниточки в черных волосах как-то сразу потускнели.

– Так, значит, заплата в небе…. И две девушки на ложе… – все еще не могла прийти в себя Фатьма.

Она нежно улыбнулась почтенной Заире, успокаивающим движением положила пальцы на ладонь собеседницы и проговорила:

– Я думаю, добрая моя Заира, что я смогу забыть ту нелепую случайность, которая едва не разлучила меня и твоего веселого сына. Пусть он сегодня вечером придет ко мне и сам расскажет все то, о чем ты только что поведала… Думаю, нам найдется о чем побеседовать.

– Да пребудет с тобой, добрая женщина, милость Аллаха всесильного! – упала на колени Заира. – Да продлятся твои годы дюжину раз по дюжине лет! О, благодарю тебя, сотню раз благодарю!

– Ну что ты, уважаемая Заира, – проговорила Фатьма, поднимая собеседницу. – Меня благодарить не за что. Благодари своего сына за те минуты веселья, что он принес мне…

– Так, значит, мой мальчик может прийти к тебе вечером?

– О, конечно, может. Я буду его ждать сразу после того, как зайдет солнце. Думаю, – Фатьма улыбнулась, словно сытая кошка, отведавшая целый бассейн сметаны, – что нам с твоим сыном будет чем заняться…

Сотню, нет, тысячу раз поклонившись доброй Фатьме, Заира поспешила домой. О, она заставит мальчика вести себя достойнейшим образом! О, она… Но самое главное, чтобы этот безголовый ишак за весь вечер не взял в рот ни капли спиртного!

Окрыленная, торопилась к своему сыну Заира, и все повторяла слова, которые должны были, нет, просто обязаны были дойти до разума ее недалекого сына.

Наступил вечер. Солнце неторопливо покидало небосклон. В городе было как-то необыкновенно тихо. Но Абу-ль-Хасан, напутствуемый матерью, не замечал ничего вокруг. Он собирался к Фатьме-ханым и понимал, что сейчас от его мудрого поведения зависит не просто его доброе имя, а сама его никчемная жизни.

Вот и знакомая уже калитка, вот и колышущийся огонек лампы у входа.

«Ну что ж, Абу-ль-Хасан, все ошибки в твоей жизни уже сделаны! Пора их исправлять!» – подумал юноша и решительно распахнул дверь.

Но почему, о Аллах великий, почему же Фатьма-ханым, гордая и сильная, вновь позволила Абу-ль-Хасану прийти к ее порогу? Всему виной оказалось любопытство. Любопытство женщины, которой очень захотелось узнать, как же могут ублажить две девушки одного юношу. Фатьма-ханым была, конечно, весьма опытной в чувственных делах – ибо был большим ценителем высокой страсти ее покойный муж, достойный купец Джамал. Но он был ревнив, а потому представить на супружеском ложе двух женщин его вдова просто не могла.

«И даже если это окажутся лишь фантазии Абу-ль-Хасана… Что ж, моя гордость от этого не пострадает. А вот сколько поистине великолепных мгновений страсти он мне еще подарит… О, как бывают интересны фантазии молодых мужчин!»

И вновь она после той ночи позволила ему лицезреть себя, и Абу-ль-Хасан счел это хорошим знаком. Но, боясь все испортить, он начал свой рассказ, стараясь понять, нравится ли его история Фатьме. Та молчала, лишь изредка улыбаясь.

И это дружелюбное молчание длилось довольно долго, хотя мысли Абу-ль-Хасана были совсем о другом. Она так прекрасна, о Аллах, но если она вновь прогонит его после какого-то глупого слова или излишне смелого жеста, или, о Аллах, чересчур крепкого поцелуя? Их глаза встретились, и гнев, душевная боль, отчаяние на секунду растаяли.

Абу-ль-Хасан медленно отставил чашку. Он обещал держать руки подальше от Фатьмы, но, кажется, не в силах сделать это. Он должен коснуться ее, в очередной раз уступив своей страсти. Едва дыша, Абу-ль-Хасан осторожно прикоснулся к ее щеке, и Фатьма не отодвинулась. Сидела совершенно неподвижно, пока костяшки пальцев Абу-ль-Хасана легко, как крылья бабочки, гладили ее кожу.

– Я… пора подавать сласти… – почти вскрикнула она.

– Сласти подождут, – пробормотал Абу-ль-Хасан, обводя кончиком пальца контуры ее лица. И совершенно неожиданно для Фатьмы взял ее руку и прижался щекой к ладони. Фатьма оцепенела, не зная, как справиться с чувственным ознобом, пробежавшим по спине. И когда его теплые губы прижались к ее запястью, уста женщины полуоткрылись в безмолвном протесте.

Она боялась этой минуты. Опасалась собственного желания. Страшилась новых обид, которые еще может причинить ей этот юноша, которому, быть может, уготовано место ее мужа…

Но, попытавшись что-то сказать, она немедленно осеклась, увидев пугающую нежность в глазах Абу-ль-Хасана. Невыразимую. Трепетную.

Фатьма еще могла бы найти силы для сопротивления, если бы не это. Время, казалось, остановилось. Фатьма не шевелилась. И Абу-ль-Хасан, пойманный в ту же зачарованную сеть волшебства, тоже застыл. Он всего лишь хотел ощутить ее близость и тут же отпустить. Но теперь… теперь страстно, отчаянно мечтал поцеловать ее, добиться от нее признания в том, что она испытывает такое же безумное желание.

Сжав ладонями ее лицо, он чуть подался вперед и коснулся ее губ своими. Пламя, жгучее и беспощадное, взметнулось внизу живота, стало лизать его грудь, причиняя острую боль. О Аллах всесильный, помоги ему, он не может без нее! Взять ее сейчас, немедленно, прямо здесь. Ощутить ее мягкое тело, вонзиться в податливые глубины…

Но как ни велико было нетерпение, Абу-ль-Хасан сдерживался, не желая брать Фатьму силой.

Разжав руки, он стал медленно расстегивать узкий, по моде, кафтан. И только потом положил ее ладонь себе на грудь, на то место, где тревожно билось сердце.

– Я хочу тебя, – тихо обронил он.

Фатьма прикрыла глаза. А он не подумал отступать и, повернув прекрасную женщину лицом к себе, начал расстегивать крохотные пуговицы на высоком вороте, но дойти до конца ряда не хватило терпения. Он поспешно спустил с плеч тонкую материю. Фатьма оставалась неподвижной, как мраморная статуя, но в ямочке между ключицами под пальцами Абу-ль-Хасана бешено билась нежная жилка.

Сильная рука накрыла мягкий холмик, и Фатьма едва не упала в обморок.

– Я хочу делать тебя своей снова и снова.

Что ей остается? Убежать? Скрыться? Но желание уже боролось с паникой, туманившей голову. Попытайся Абу-ль-Хасан принудить ее, она стала бы сопротивляться. Но он вел себя как потерявший голову возлюбленный, который старался не столько брать, сколько отдавать. Готовый на все, чтобы угодить любимой.

– Пожалуйста, позволь мне… – прошептал он, словно прочитав ее мысли.

И когда отогнул ворот сорочки, обнажил ее груди, Фатьма почувствовала, как он напряжен.

– Абу-ль-Хасан…

– Ш-ш-ш, сердце мое…

Он не дал ей возможности протестовать, мягко поднял на руки и перенес к ложу. Она вцепилась в его плечи, сама не понимая, хочет ли оттолкнуть или прижаться нему. Но ее тело предательски отозвалось на первое же касание: сосок превратился в твердый камешек, а между ног словно вонзилась стрела желания. Фатьма глубоко, прерывисто вздохнула.

– Не надо…

Но сил противиться уже не осталось. Ни сил, ни желания. Она жадно впитывала жар и мощь, исходившие от этого великолепного молодого тела.

Он стал ласкать ее языком, и Фатьма слабо забилась в его объятиях. Когда он совлек с нее сначала жилет, а потом и рубаху с крошечными жемчужными пуговицами, она не слишком усердно попыталась увернуться, но Абу-ль-Хасан быстро заставил ее сдаться горячими поцелуями. У Фатьмы кружилась голова, туман застилал глаза, и окружающий мир мгновенно исчез. Губы Абу-ль-Хасана проложили цепочку вниз, по обнаженной шее, ключице, к нежной округлости груди…

Когда он снова отыскал ее сосок, она уже была готова на все. Ничто не заставит ее отвергнуть настойчивый призыв этих губ, возбужденной плоти, неутомимого языка.

Фатьма затрепетала, когда он настойчиво прошептал:

– Позволь мне любить тебя, милая.

Сжав ее налившиеся желанием груди, он принялся по очереди покусывать воспаленные соски, и последние слабые попытки отстраниться были забыты.

– Пожалуйста…

– Знаю, прекрасная, знаю…

Он ласкал упругие груди, пока с ее губ не сорвался жалобный стон. Тогда он стал сосать распаленные маковки с такой силой, что стенки ее лона судорожно запульсировали. Пришлось закусить губу, чтобы не взмолиться о новых, еще более исступленных ласках.

– О моя звезда, что ты делаешь со мной, – охнул Абу-ль-Хасан, прижимаясь к ее бедрам своими, и Фатьма непроизвольно выгнулась, жадно втягивая ноздрями запах его разгоряченной кожи. О да, противостоять этому желанию невозможно. Ее разум и воля бессильны перед ним.

Абу-ль-Хасан коснулся ее тайного сокровища, но тут же отдернул руку. Она уже была бесстыдно мокрой, истекала хмельным соком любви, и он принялся потирать ее, намеренно пытаясь воспламенить еще сильнее.

– Сейчас я сюда войду, – властно объявил он. – Хочу ощущать, как ты сжимаешь меня. Жаркая. Влажная. Тугая…

Фатьма тихо вскрикнула, когда его палец раскрыл тесно прилегавшие друг к другу лепестки, но ноги сами собой разомкнулись, подстегиваемые желанием. Абу-ль-Хасан не спускал с нее горящих глаз.

– Не противься мне, милая. Дай себе волю. Делай со мной что пожелаешь.

И, встав на колени между ее раздвинутыми ногами, стянул шаровары и прижался губами к вздрагивавшему животу.

– Абу-ль-Хасан… нет…

– Да. Ты жаждешь этого не меньше меня.

Едва отросшая щетина чуть царапнула внутреннюю сторону ее бедер; он развел ее ноги шире.

– Я поцелую тебя… там… любимая…

И он завладел ее истосковавшейся по его губам пещеркой в головокружительном поцелуе. Только жалкие остатки гордости удержали Фатьму от безумного крика.

Сжимая полные округлые бедра Фатьмы, он продолжал испепелять ее сладостными ласками, воспламенять каждым проникновением языка, погружать во все нарастающий водоворот наслаждения. Чувствительная плоть чуть вздрагивала, сжималась и содрогалась, но он продолжал играть на ней, как на драгоценном инструменте, лизал, покусывал, сосал, и Фатьма, всхлипывая, металась под ним. Цепляясь за его плечи, она молила остановиться, но он лишь что-то невнятно ворчал в ответ. А вскоре она окончательно забыла о стыдливости и скромности и мучительно алкала его прикосновений. Она умрет, если он сейчас остановится!

Фатьма теряла сознание и разум в долгом, бесконечно долгом приливе наслаждения, пока его рот терзал ее, посылая острые, безжалостные молнии с каждым движением, рождая первобытную жажду наслаждения.

– Я так затвердел, что взорвусь, если немедленно не утону в тебе.

Абу-ль-Хасан не дал ей времени опомниться от сокрушительной разрядки. Его давно сдерживаемое желание рвалось наружу. Приподнявшись, он торопливо стянул шаровары, пытаясь освободить восставшую плоть. Наконец он подмял Фатьму под себя и обжег раскаленным клеймом своей страсти.

– Абу-ль-Хасан…

– Я не могу сейчас остановиться, – пробормотал он. – Слишком хочу тебя.

Шелковистая плоть погрузилась в горячий бархат ее лона. Абу-ль-Хасан застонал, а Фатьма подалась ему навстречу. Но неожиданно он замер.

– Скажи мне, – раздался его гортанный голос. – Скажи, что хочешь меня так же сильно, как я тебя.

– Д-да, – выдавила Фатьма, сгорая от желания вновь почувствовать в себе этот гигантский неумолимый стержень, достающий, казалось, до самого сердца. Ей хотелось закричать от глухого отчаяния, когда он неожиданно вышел из нее. Но Абу-ль-Хасан немедленно снова ворвался, с еще большей силой. Фатьма благодарно всхлипнула.

И то, что начиналось нежной прелюдией, превратилось в бушующий вихрь. Забыв обо всем, он снова сжал ее прекрасное тело и ринулся вперед, неукротимый, буйный, яростный, пронзая раз за разом ее жаждущие глубины.

Они сжимали друг друга, как смертельные враги. Он брал ее настойчивыми, грубыми толчками, с восторгом ощущая полную власть над этой женщиной. Она принадлежит ему, и только ему!

Она рассыпалась миллионами легких сверкающих искорок как раз за мгновение до того, как он последовал за ней. Сначала бурный шквал захватил жадными щупальцами ее, а потом и его. Ослепленный желанием, Абу-ль-Хасан сделал последний отчаянный выпад и с хриплым стоном отдался на волю наслаждения.

Когда шторм стих, он обессиленно обмяк на ней, все еще изредка вздрагивая. Кожа поблескивала от пота, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Оба долго молчали. Истомленная, Фатьма тихо лежала в его объятиях.

– О Фатьма, о звезда моей жизни, ты станешь моей женой?

– Да, мой Абу, да…

 

Макама двадцать четвертая

– Да говорю тебе, Зульфия, это был не он! Да, я в первый раз предстала перед жаждущим взором великого халифа и мне не дано было раньше знать его ласк… Но так любить женщину не стал бы ни один умелый мужчина! Он подумал лишь о себе, насытил лишь себя! И уснул, даже не вспомнив о том, что он делит с кем-то ложе…

Стройная, миниатюрная Марсия отхлебнула сока и откинулась на подушки.

– Так все и было, – согласилась с ней высокая белокурая рабыня Илана, дочь далекой полуночи. – Этот неизвестный, с которым все обращались как с халифом, возгорелся от самых невинных прикосновений. О, настоящий халиф никогда бы не был столь неучтив и столь… несдержан. Да и тело его было иным. Я-то помню!..

– Ну что ты можешь помнить, сестра моя Илана! Что ты можешь помнить, если тебя призвали в опочивальню халифа всего второй раз в жизни! Разве этого достаточно для того, чтобы запомнить тело мужчины?

– Ты забываешь, сестра моя Зульфия, что это тело не просто мужчины. Это тело нашего господина и повелителя. И потом – этот неизвестный не умел снять с себя одежд, – тут синие глаза Иланы загорелись торжеством. – И самое главное… Он был пьян!

– О Аллах милосердный! Пьян! Наш повелитель… Этого не может быть!

О да, халиф Гарун аль-Рашид никогда не восходил на ложе к возлюбленным, если вечером отдавал щедрую дань плодам виноградной лозы. Ибо считал, что любовь – это трудная и бесконечно прекрасная наука. А научные занятия следует вести с трезвой головой. Ибо в противном случае высокое искусство любви превратится в гнусное удовлетворение животной низкой похоти.

– А еще наш повелитель, ну или тот, кто взошел к нам на ложе, был одет подобно спятившему павлину. На нем были синие расшитые шаровары и красный кафтан, зеленая рубаха и пурпурная чалма…

Зульфие на миг показалось, что она сходит с ума. Обе девушки были уверены в том, что они делили ложе с неизвестным. Более того, по их описаниям Зульфия не могла узнать халифа – единственного, кто мог разделить ночь с наложницами. Но кто же тогда прятался под личиной Гаруна аль-Рашида? Кто был тот неизвестный, что смог перехитрить главного евнуха и постельничего, городскую стражу и стражу у внутренних покоев? Кто был этот невежественный, который повел себя с рабынями столь низко и столь неосмотрительно? Ибо, о, Зульфие было прекрасно известно, как может быть мстительна женщина, тем более женщина, несправедливо обиженная…

– А еще, – тем временем продолжила Марсия, – вот что мне рассказала Захра… Ну, у которой брат состоит писцом при втором советнике дивана.

– И что же она тебе рассказала? – насмешливо переспросила Зульфия, в душе ожидая лишь подтверждения своих опасений.

– А она рассказала, что ей рассказал брат, что он вчера чуть не умер от смеха в диване. Во-первых, наш халиф не помнил церемониала входа в диван, а во-вторых, оделся, как пугало. Но с великими людьми может всякое случиться, ибо они велики. И потому никто бы не обратил на эту странность нашего повелителя никакого внимания, если бы она была единственной. Но были и иные странности. Захра говорила, что ей брат говорил, что обычно халиф немногословен, но уважителен. Что каждое его слово драгоценно, ибо исполнено истинной мудрости правителя. А вчера в диване он повелел призвать каменщиков, дабы те залатали прорехи в небе, из которых на город льет дождь…

– Аллах милосердный…

– Да, сестричка. Оказалось, что эта самая тяжкая, воистину государственная беда, которая обрушилась на всю нашу страну.

– Не нам, сестра, судить о тяжести бед, которые обрушиваются на страну…

– Это так – не нам об этом судить. Но представить себе мудрого нашего повелителя, всерьез рассуждающего о лестнице в небеса, о каменщиках и прорехах в небе, я не могу.

– Увы, добрая моя Марсия, не могу этого и я. Должно быть, на нашего повелителя вчера нашло временное помрачение рассудка.

– Помрачение рассудка… Должно быть, так. Поэтому он и напился, как сотня псов, и увенчал свой ужин целой чашей кофе, смешанного с медом и перцем…

– Такого просто не может быть, Марсия, ты бесстыдно лжешь!

– Не сердись, добрая моя сестричка! Об этом мне самой рассказал поваренок, который приносит нам еду из дворцовой кухни. Он слышал, как об этом главный повар рассказывал со смехом постельничему. Слышал он и то, как громко смеялись эти двое над нашим повелителем, почему-то называя его глупцом и шутом…

– Я не могу не верить тебе, сестра! Но я не могу и поверить в то, что ты рассказываешь. Похоже, что против нашего повелителя, доброго, мудрого и милосердного халифа Гаруна аль-Рашида затевается целый заговор.

– Ох, сестра, мы с Иланой думаем об этом весь сегодняшний день… И ничего придумать не можем. Должно быть, это в наших с ней мозгах наступило временное помутнение. Мы потому и пришли в тебе, добрая наша Зульфия, одна лишь ты в силах разобраться во всей этой странной истории.

Затихли шаги двух девушек в полутьме гарема. Но не сдвинулась с места Зульфия. Вновь и вновь повторяла она слова своих сестер, пытаясь найти во всем этом какие-то общие черты, силясь понять, что же скрывается за таким внезапным и полным преображением их великолепного повелителя.

Ужасным, безнадежным, убийственным было возвращение во дворец. Гарун аль-Рашид никогда раньше не задумывался о том, как же сильно могут болеть душевные раны. Но сейчас его душа болела так, что слезы затмевали мир вокруг. Обрести любимую и потерять, вознестись к самым вратам рая и упасть на самое дно боли было дано ему в один день. Никогда халиф не верил в чудеса, но не мог не поверить в то, что случилось сегодня с ним. Вновь и вновь вспоминал он, как уходила из жизни единственная женщина, что, казалось, была предназначена ему самой судьбой. Вновь и вновь перед его взором вставал тот миг, когда едва заметная дымная лента втянулась в камни медальона, навсегда разлучив его со счастьем.

Уже давно село солнце. Взошла на небо красавица луна, подарив умиротворение и покой всему живому. Но не спал халиф, раз за разом переживая величайший миг своего счастья и свою боль, раз за разом возвращаясь мысленно в тот первый день, когда увидел он смеющиеся золотые глаза Джамили.

Но не зря говорится, что даже с самой страшной бедой надо прожить ночь.

Утро застало халифа пред обширным пергаментом. Калам скользил уверенно и быстро. Несколько раз халиф оборачивался к своему доверенному Муслиму и задавал ему короткие вопросы. И затем, услышав ответ, вновь возвращался к письму.

Наконец его труд был завершен. Устав от долгого сидения, Гарун аль-Рашид встал и, потянувшись, вполголоса позвал:

– Умар!

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф! – проговорил визирь, появляясь в проеме двери. Он, казалось, только и ждал этого зова.

– Сегодня будет долгий и тяжкий день. Я хочу, чтобы на церемонии упокоения появились и родные красавицы Джамили…

– Она уже предупреждены, мой господин.

– Хочу, чтобы только те, кто мне действительно предан, были в этот час рядом со мной…

– Я позабочусь обо всем, мой халиф.

– Когда же опустится солнце, я хочу вкусить отдохновения. Но об этом я распоряжусь позже. А сейчас… Идем, у нас впереди трудный день.

Церемония упокоения членов царствующей семьи оказалась неожиданно очень скромной, но полной высокого достоинства. Безмолвно стоял у самого склепа Сирдар-торговец. Еще вчера это был пышущий жизнью нестарый мужчина. Сейчас же напротив халифа безмолвно плакал сгорбленный седой старик. На его руку опиралась женщина под непроницаемо-черным чаршафом. Ее тихий плач был единственным звуком, который в эти бесконечные минуты раздавался у усыпальницы халифов.

Визирь Умар, который не мог не видеть, сколь тяжкое горе постигло Гаруна аль-Рашида, тем не менее кипел от гнева. Ибо он не понимал, как халиф, великий халиф, мог унизиться до того, чтобы полюбить какую-то простушку, девчонку из лавки. Визирь думал: «О Аллах, да если бы я был халифом, властелином великой страны и великого города, я бы никогда не посмел уронить в городскую пыль великое достоинство владыки. Я бы смиренно слушал своих сановников и выполнял бы лишь то, что советуют мне они и то, что диктует мой царственный разум. Я бы…»

О, визирь еще не понимал, что сейчас его мысли были куда более крамольны, чем самые коварные планы самого кровавого заговора. Ибо стоило лишь кому-то пытаться, пусть и мысленно, поставить себя на место владыки, как он уже становился тем, кто мечтает это царственное место захватить.

Негодовал визирь еще и потому, что ему, именно ему необходимо было найти ответ на все недоуменные вопросы, которые вскоре непременно прозвучат из уст владык сопредельных и далеких стран и княжеств. Именно ему предстояло придумать целую легенду о появлении никому не известной девушки и о ее внезапной смерти.

Но кипеть, негодовать и возмущаться визирь мог мысленно. А внешне это был человек, убитый горем ничуть не менее, чем сам великий Гарун аль-Рашид.

Вскоре все завершилось. Ушли убитые горем родные несчастной Джамили, сел в богатый паланкин халиф, поднялась в седла личная гвардия Гаруна аль-Рашида. Вскоре за процессией закрылись дворцовые ворота. Все стихло в никогда не смолкающем городе.

И тогда к халифу подошел Муслим, его верный раб, преданный владыке более, чем может быть предан человеку его пес.

– Великий халиф, – едва слышно произнес он. – По дворцу ходят странные слухи, глупые наложницы решили, что тебя убили, а на твое место поставили другого, подставного безголового шута.

– О Аллах, они и дня не могут прожить без своих глупых распрей… Но я ждал этого, друг мой. Прошу тебя, сделай так, чтобы в большом зале для приемов собрались все, кто вчера с почтением встречал этого мальчишку, Абу-ль-Хасана. Да приведи этих болтливых дурочек. Они, сами того не ведая, сделали то, на что не мог решиться я сам… Столь долго не мог решиться. Собери всех в тот час, когда окончится вечерняя молитва.

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф!

Закончилась вечерняя молитва, и вскоре большой зал для приемов заполнился. Пришли мудрецы дивана со своими советниками и писцами, пришел главный повар со своими поварятами, слугами и управителями кладовых, неторопливой походкой, лопаясь от гордости, в зал вошел Джалал-ад-Дин, главный постельничий. Следом за ним в зале приемов появился и главный евнух, за которым цепочкой потянулись укутанные в темные накидки наложницы. Зал постепенно заполнялся. Пустовало лишь возвышение, откуда обычно великий халиф взирал на иноземных гостей.

Шли минуты. Снедаемые недоумением сановники стали вести между собой чуть слышные разговоры, постепенно шум нарастал и вскоре перерос в равномерный гул. Стали слышны даже женские голоса. Никто уже не смотрел на возвышение, никто не ожидал, затаив дыхание, того мига, когда великий халиф бросит на него лишь одного благосклонный взгляд.

Когда же заговорил халиф, тенью появившийся в зале, это оказалось для многих настоящим ударом. Ибо ожидание приговора порой куда страшнее, но и куда привычнее, чем сам приговор.

– О мои сановники и царедворцы! Ближайшие и довереннейшие мои друзья! Дошли до меня удивительные слухи, какими полон мой дворец. Умные мои и нежные наложницы полны уверенности, что меня сменил на троне подставной человек. Что враги мои посадили на престол марионетку для того, чтобы, невидимыми, управлять великим городом и великой страной. Говорят также, что меня голым, без гроша и даже нательной рубахи выбросили за городской стеной, дабы познал я смерть мучительную. Эти слухи позабавили мое величество. Узнав об этом, я навеки преисполнился благодарности к моим чутким наложницам, которые прекрасно разглядели подмену, даже невзирая на ночную тьму. О прекраснейшие! От вас одних осталась тайной моя веселая придумка, которая развлекла всех, вас же оставив в тягостном недоумении. Как видите, я жив и невредим.

– О счастье! – фальцетом воскликнул главный евнух.

Среди женщин послышались тихие смешки. Нельзя сказать, что управитель гарема был очень уважаем женщинами. Гарун аль-Рашид улыбнулся, но улыбка эта заставила главного евнуха содрогнуться в ужасном предчувствии.

– О, я согласен со всеми вами. Мы славно повеселились в тот день, когда на мой трон я возвел мальчишку Абу-ль-Хасана. Сам же я прятался в потайных комнатах и кладовых и оттуда следил за тем, с какими почестями вы встречаете его. И было это зрелище для меня весьма поучительным, ибо узнал я, кто друг мне, а кто лишь притворяется таковым. Но сейчас я хотел бы поблагодарить каждого из вас. Ибо всем вместе наша шутка преотлично удалась. Я доволен каждым, кто встретился на пути юного и не очень умного Абу-ль-Хасана.

Вздох облегчения вырвался из многих уст, заставив вновь улыбнуться халифа. Визирь Умар, стоявший к нему ближе всех, увидев эту улыбку, с ужасом понял, что его дни при дворе великого халифа сочтены.

– А теперь я хочу вознаградить тех, кто оказался этого достоин более всех остальных. Мудрецам дивана я дарую честь говорить правдиво, не скрывая ни одной мысли, и всегда называя вещи своими именами. О да, эта привилегия сначала покажется вам наказанием, но вскоре вы поймете, что честность мудреца состоит именно в том, чтобы не прятаться от мира. Эта привилегия даруется каждому из вас, всем вашим советникам, их слугам и писцам во веки веков.

Молчанием были встречены эти слова халифа. Ибо старшие давно уже разучились говорить правду, хотя научились скрывать ее, не говоря, впрочем, ни слова лжи. Те, кто лишь недавно присоединился к сонму мудрейших, были ошарашены подобной милостью и даже напуганы ею.

– Благодарю я своего постельничего, умнейшего Джалал-ад-Дина, подарившего нам замечательное зрелище. В благодарность за это уважаемый Джалал-ад-Дин будет щедро вознагражден. Я жалую ему весь свой гардероб до последней нательной рубахи и приказываю впредь надевать только это платье. И да будет так во все дни, которые будет он проводить во дворце и вне оного.

Плечи постельничего широко расправились и тут же сникли. О, эта великая милость оказалась отличной местью. Ибо означала, что впредь он, достойный и уважаемый Джалал-ад-Дин, должен ходить голым. «В отставку, – прошипел Джалал-ад-Дин. – Я подам в отставку еще сегодня!»

– Преисполнен я и великой благодарности своему главному повару. Яства, что подал он к столу моего доверенного человека, были превосходны. Я награждаю этого воистину необыкновенного мастера золотой джезвы и приказываю, чтобы, начиная с сегодняшнего дня, он пробовал каждое блюдо, подаваемое мне на стол, самолично.

О, такого унижения не мог бы вытерпеть никто! Главный повар покраснел, словно обваренный омар. «Я не останусь здесь более ни единой минуты! Я немедленно покину это место, где меня прилюдно ославили отравителем…»

– Кроме того, о мои добрые сановники, я нижайше кланяюсь своему главному евнуху. Моя благодарность воистину безгранична. И потому я награждаю его высшей наградой нашей прекрасной страны – орденом Льва. Ибо только человек с львиным сердцем, человек безмерной отваги может каждый день посещать мой гарем и при этом оставаться в здравом уме и твердой памяти.

О да, это была истинная награда. Ибо она давала пожизненную пенсию, выплачиваемую владельцу награды и его детям в течение сотни лет. Давала она и почести, сравнимые с почестями, которыми встречают самого владыку. Не давала она лишь одного – возможности быть независимым. Ибо все кавалеры ордена Льва должны были присутствовать в стенах дворца денно и нощно. Ведь в истинных героях может возникнуть надобность в любой момент!

– Ну что ж, добрые мои сановники! Без заслуженной награды пока остается лишь мой визирь, достойнейший Умар. Человек, без которого вся эти придумка не была бы столь забавной. Ему, единственному, кто все и всегда знает совершенно точно, кто никогда и ни в чем не ошибается, кто передает мои повеления безошибочно и полно, я дарую грамотного раба. Пусть теперь этот раб, который будет следовать за визирем по пятам, записывает как каждое мое повеление, так и каждое слово, изреченное достойнейшим Умаром, дабы ничто из великой истины, единственным владельцем которой является уважаемый Умар, не пропало в веках. Далее, я желаю, чтобы раз в год все эти записи оглашались перед диваном и старейшинами моей великой страны. Приказываю также, чтобы эта привилегия оставалась за уважаемым Умаром и после того, как покинет он свой пост при моем величестве.

Не обманули предчувствия Умара. Ибо он, своевольно решавший, кому следует передавать повеления халифа, а кому можно их не передавать, обманул сам себя. И теперь до конца дней своих был обречен либо вести жизнь, подобную жизни святого, либо сделаться немым.

– Итак, мои добрые друзья! Мне кажется, я не обманул ничьих ожиданий. А теперь я смогу наконец предаться великой скорби, ибо этот день черен в моей жизни. И не будет дня чернее, чем этот, когда потерял я и любовь и доверие.

О, какая тишина царила в зале, откуда уходил халиф. О, сколько бессильной злости клокотало сейчас в душах тех, кто почтительно замер в поклоне. И сколько слез было еще у халифа впереди – ибо не с кем было ему оплакать свою любовь.

 

Макама двадцать пятая

– Позволено ли мне будет дать тебе совет, о правитель?

– Говори, Муслим.

– Ты преподал этим лжецам отличный урок, мой повелитель…

– Увы, Муслим. Этот урок очень быстро забудется. Как забыты в веках уже сотни, тысячи уроков.

– Но ты лишился и повара, и постельничего, и даже визиря.

– Это не беда. У повара был первый помощник. Он сможет стать главным поваром. До своего урока. У постельничего помощников не было, но найти нового будет несложно.

– Но ты лишился и Умара. А он, пусть и лжив, но умен. И мог бы принести много пользы. Особенно теперь.

– Теперь, мой заботливый Муслим, особенно теперь терпеть рядом с собой расчетливую, лживую собаку у меня просто нет сил.

– Тогда позволь мне дать тебе один совет.

Гарун аль-Рашид кивнул. Он понял, что из всего скопища царедворцев, сановников и слуг лишь один этот раб по-настоящему предан ему и по-настоящему желает халифу лишь добра.

– Вспомни о достойном роде Исума, роде собирателей легенд. Это люди честнейшие, преданнейшие и отважные. Наследник этого рода, Абу Аллам Монте, исходил, кажется, весь мир и видел все, что достойно малейшего внимания. Его мудрость сослужит тебе отличную службу, мой повелитель.

– Да будет так, мой Муслим. Завтра я призову к своему престолу достойного наследника рода Исума.

– И еще одно… Прости, но…

– Говори, Муслим, говори.

– Неразумно тебе запираться в час такой великой скорби одному.

– Но мне не с кем оплакать мою любимую, не с кем даже вспомнить ее.

– Позови женщину, господин, вкуси страсти. И пламя желания поглотит слезы, которые могут сжечь твою душу.

– Странный совет, Муслим. Ты советуешь мне изменить своей любви, своей прекрасной жене, своей Джамиле…

– О нет, великий, я советую тебе лишь не оставаться одному. Даже если ты не приблизишься к женщине, то сможешь хотя бы рассказать о своей любимой. Никто лучше любящих тебя не поймет, сколь велика твоя утрата. Никто лучше не почувствует, сколь больна твоя душа.

– Странный совет, Муслим. Но, должно быть, мудрый. Ибо никто лучше женщины не посочувствует мне. Что ж, приведи ко мне Зульфию. Она некогда была моей первой женщиной, моей учительницей. Лучше нее никому меня не понять.

Умолк халиф, закончив свой рассказ об обретении и смерти любимой. В комнате воцарилась мертвая тишина. Взгляды их встретились. Зульфия уже не думала о себе. Перед ней был человек, потерявший почти все на свете.

Злясь на себя, халиф никак не мог оторваться от этих золотисто-карих глаз, теплых и сострадающих. Он хотел отвернуться, воспротивиться волшебной власти, которую она так внезапно возымела над ним. Слишком уж он беззащитен сейчас! Так устал, так вымотан той болью, которая терзает его душу. Ее близость попросту опасна!

– Тебе лучше уйти, – проговорил Гарун аль-Рашид прерывающимся голосом.

Зульфия не шевельнулась. Он тоже словно окаменел. Снова этот странный трепет в груди, словно кто-то безжалостно сжал его сердце. Ему это не нравится. Чувства возвращались к нему, как тепло в онемевшие от холода пальцы. Так же колет, будто иголочками. Так же больно. Мучительно больно! Насколько легче отрешиться от всего, держать рвущиеся на свободу чувства под строгим контролем!

Но халиф ясно сознавал, что беззащитен перед Зульфией. И спасения нет! Невероятное напряжение по-прежнему сковывало его. Он не хотел сдаваться чувственной неутолимой потребности, змеиным клубком свернувшейся в животе и сжигавшей душу. Сладостно-горьковатый запах ее притираний изводил его. Руки ныли от страстной потребности коснуться ее.

Он пропал! Пропал, потому что хочет ее! «О моя Джамиля! Я изменяю тебе, сохраняя любовь к тебе в сердце своем!»

Медленно, как во сне, подняв руку, он дотронулся до щеки Зульфии. И поклялся себе не идти дальше, но все же… Пальцы независимо от его воли обвели чувственную линию полных губ. Лицо ангела и рот грешницы…

И сейчас она приоткрыла его в безмолвном призыве, таком соблазнительном… Он хотел откликнуться. Аллах милосердный, как хотел! Уверяя себя, что всего лишь хочет вспомнить вкус поцелуя, халиф склонил голову. Их дыхание смешалось, и он понял, что проиграл.

Он закрыл глаза и втянул в себя воздух, вступив в последнюю безнадежную битву с желанием подмять под себя Зульфию и ворваться в ее покорное тело. Брать ее, пока боль в душе не исчезнет. Именно это ему нужно сегодня. Покорная женщина.

Такая женщина, как Зульфия. Утешение ее плоти.

– Согрей меня, Зульфия, – хрипло прошептал он, прежде чем накрыть ее губы своими.

Не размыкая объятий, халиф опрокинул Зульфию на роскошную львиную шкуру. Она судорожно обхватила его руками, отдавая жар своего тела, мысленно умоляя разделить с ней бремя невероятной горечи и боли.

Он весь дрожал, этот неумолимый человек с ожесточившейся душой. Зульфия остро ощущала напряженность, сковавшую его тело, жаждущую вырваться на волю силу, видела быструю смену противоречивых желаний в его глазах. Лицо измученное, искаженное гримасой страдания.

Халиф приподнялся. Сильная ладонь скользнула ей под сорочку. Без единого слова он потянул вверх подол, открыв тончайшие шелка. Зульфия так и не поняла, как ему удалось одним махом стянуть одеяние вместе с туфлями. Еще мгновение – и он придавил ее к полу всей тяжестью тела. Губы снова завладели ее ртом в головокружительном поцелуе, опалившем, казалось, самую душу. Тело мгновенно ответило на жгучую ласку, загоревшись ответным огнем.

Гарун аль-Рашид услышал тихий стон, но в эту минуту был слеп и глух ко всему, одержимый стремлением удовлетворить собственную жажду, заглушить лишь свою боль.

Только один раз, пообещал он себе. Только однажды он забудется, поддастся волшебству этой женщины, магии ее нежности и красоты.

Халиф высвободил исстрадавшуюся, окаменевшую плоть и широко развел ее бедра. Зульфия невольно вздрогнула и застыла, почувствовав его нетерпеливое прикосновение. И когда он одним мощным выпадом погрузился в нее, утонув в раскаленных недрах, тихо охнула.

– Тебе больно? – с трудом проговорил халиф.

– Нет, – едва слышно солгала Зульфия и закусила губу, чтобы удержать пронзительный крик, пытаясь свыкнуться с внезапным вторжением горячего орудия страсти, пронзавшего, казалось, самое сердце.

И халиф, кажется, осознав жестокость своей атаки, замер и не двигался, пока тонкая грань между болью и наслаждением не стерлась и желание не сотрясло ее тело, пронзая сотнями тончайших молний.

Глаза его горели, как у голодного волка. Зульфия задыхалась, стремясь сама не зная к чему. Все в ней умоляло о завершении, свершении давно забытых грез. Закрыв глаза, она тихо прерывисто всхлипнула, стараясь еще больше открыться для него.

Халиф скрипнул зубами, из последних сил сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее, не взять грубо, быстро, алчно. Стук сердца громом отдавался в ушах. Стоит ему забыться, и он никогда не отпустит ее. И когда охваченная страстью женщина беспомощно пробормотала что-то и забилась, достигла пика лихорадка, накатывавшая беспощадными волнами, поднимавшимися и опадавшими в такт их движениям, обволакивая и унося с собой.

Халиф тонул, опускаясь все глубже, теряясь в сладострастной бездне. Зарывшись руками в ее волосы, он смял податливые губы Зульфии беспощадным поцелуем, ловя ее тихие безумные стоны. Она на мгновение обмякла под властным напором ненасытного языка. Обезумев от нараставшего наслаждения, она извивалась, металась, выгибалась, царапала ему спину в стремлении достичь неизведанной выси, пока он не ощутил сладостные короткие тугие сжатия ее ножен вокруг нетерпеливой плоти.

И теперь уже ничто не могло его сдержать. Растеряв все мысли, забыв о клятвах, он продолжал врываться в нее, гонимый жестокой, неумолимой, мрачной потребностью. Наконец перед глазами вспыхнули огненные радуги, и халиф с тихим стоном отчаяния излился в нее. На какой-то кратчайший миг тьма была изгнана из души.

Потом, когда все было кончено, Зульфия прижала его к себе, не давая уйти, чувствуя, как трепет пробегает по его коже, как напряжены мышцы, ощущая бьющие в лицо короткие всплески дыхания.

И едва он попытался отстраниться, она сильнее стиснула руки, хотя чуть не стонала под его тяжестью, а между бедрами чувствовала тупую боль. Такую же, как в сердце.

Но вот халиф приподнялся, лег на спину и прикрыл глаза рукой.

– Это было непростительно, недостойно, немудро, – прохрипел он. – И, о Аллах, даю слово, больше такое не повторится.

О да, это было безумно. Но сейчас Гарун аль-Рашид чувствовал, что его боль утихла. Он словно прочитал посмертную молитву по своей любви. Теперь у него хватит сил навсегда закрыть свое сердце для желаний, а тело запереть в стенах дворца. Отныне ни одна женщина не возымеет над ним власти, ни одна женщина не поселится в его сердце. И пусть великий род халифов прервется, но его любовь, его Джамиля, останется женой последнего халифа.

И да будет так!

 

Макама последняя и самая короткая

Поздним утром шел по улице пьяный от счастья Абу-ль-Хасан. Прекрасная Фатьма простила его и согласилась стать его женой. О, разве может быть у человека большее счастье!

Все в этот удивительный день казалось Абу-ль-Хасану необыкновенным. И пустынные улицы, и притихшие водоносы, и неяркое солнце, затянутое облачками. Повернув на улицу Утренних грез, юноша вновь задумался. Теперь предметом его размышлений стали приготовления к свадьбе.

Вскоре за поворотом покажется его дом. Высокий белый дувал, крашенная охрой калитка в стене. О, как же обрадуется матушка, узнав, что он исправил хоть часть своих ошибок, о как она будет счастлива…

Неожиданно радостные мысли юноши прервал какой-то неясный отблеск. Словно солнечный зайчик скользнул по глазам Абу-ль-Хасана.

Юноша присмотрелся и увидел в городской пыли какой-то странный медальон. Огромный, с ладонь мужчины, он сразу показался изделием неведомых далеких мастеров, но притягивал какой-то волшебной силой. Тонкие золотые проволочки сплетались вокруг кошачьих глаз, мордочка кошки была сложена из кусочков черного агата, а бирюза ошейника украшена продолговатым изображением Ока.

– О, какое чудо – произнес, присев, Абу-ль-Хасан. Обшлагом кафтана он бережно обтер изображение, и на миг ему показалось, что кошачьи глаза из сине-голубого камня коварно блеснули. – Какая дивная, нездешняя краса…

И Абу-ль-Хасан поднялся с колен, подняв необыкновенный медальон из серой городской пыли.

Но эта история не так поучительная, как история о том, как встретились и полюбили друг друга Нур-ад-Дин и Мариам.

Ссылки

[1] Вали – наместник.

Содержание