– Да пребудет с тобой великая радость во всякий день твоей жизни, добрая Фатьма-ханым!
– Здравствуй и ты, почтенная Заира! Что привело тебя к порогу моего дома?
– Материнские печали, моя добрая Фатьма-ханым! Лишь они могут заставить собраться в дорогу женщину моих преклонных лет и моего слабого здоровья.
Удивленная Фатьма вскинула глаза на собеседницу. Почтенная Заира вовсе не была стара, да и здоровьем могла поделиться с десятью молодыми женщинами. Но сейчас темные круги легли вокруг ее глаз, морщины внезапно избороздили столь недавно гладкий лоб, а в густых черных косах появились предательские серебристые нити.
– Присядем же, почтенная Заира, мой дом – твой дом.
– О добрая Фатьма, – заплакала Заира. – Перед тобой мать, которая пришла хлопотать за своего сына. Ибо мальчик мой мне все рассказал. Он покаялся в том, какую глупость он сотворил, он раскаивается в каждом своем слове, он… он, о Аллах всесильный, готов искупить свою великую вину перед тобой.
Фатьма-ханым не могла прийти в себя от изумления. Еще недавно такая суровая, строгая, сейчас Заира более походила на древнюю старуху. И слезы ее были слезами слабости, искренними слезами женщины, у которой осталось только это бессильное оружие. Фатьма готова была уже раскрыть ей свои объятия, но упоминание об обиде, которую нанес ей, гордой и сильной женщине, сынок этой плачущей старухи, заставило молодую красавицу гордо выпрямиться, поджав губы.
О, обида еще была сильна. Ибо никогда ранее ее, Фатьму, не предавали с такой готовностью и столь… подло. Никогда еще никто из женихов, расточавших ей самые прекрасные слова и самые нежные ласки, не планировал заранее этой своей измены, не искал себе отдушины… Вернее, она, Фатьма, об этом не знала.
Глупый же сын почтенной Заиры не смог удержать свой длинный язык. И теперь он, баран, раскаивается в своих словах! О, еще бы ему не раскаиваться! Ведь она, Фатьма, уже готова была согласиться стать его женой, готова была спасти торговое имя Хасанов, отдав свои немалые деньги в оборот…. И за все это она хотела бы лишь одного – страстного и преданного мужа, который был бы ей благодарен и не побежал бы от нее на сторону уже на второй день семейной жизни.
Даже уважение к почтенной Заире, разом постаревшей на добрый десяток лет, не могло удержать Фатьму-ханым.
– Ах, он готов искупить свою вину….. Но рассказал ли тебе, почтенная Заира, твой сынок, в чем именно состоит эта самая его вина? Покаялся ли он перед матерью, открыв ей всю правду? Или уберег все же часть истины, дабы не тревожить слабое материнское сердце?
О, Фатьма-ханым не собиралась сдерживать свой гнев. Но это вызвало лишь новые потоки слез из глаз несчастной Заиры.
– Ах, добрая Фатьма… Мой мальчик рассказал мне, что безобразно напился и стал приставать к тебе с недостойными просьбами, тем самым унизив твою уважаемую честь…
– О лживая гиена… И он говорит о прощении! Нет и не может быть прощения мужчине, который столь бережет свою собственную честь, что готов лгать и лгать бесчисленное число раз… Так знай же, достойная лучшего сына Заира, что все было совсем иначе!
Не скрывая ничего, ни единого слова, ни единого вздоха, поведала тогда Фатьма-ханым Заире о той ночи, которую провела она с Абу-ль-Хасаном. Поведала и о том, сколь хорошим любовником оказался этот презренный, и о том, что она уже готова была назваться его женой, отдав ему в управление немалые свои средства…
– О какое бы это было счастье, – едва слышно прошептала Заира.
Но Фатьма-ханым была безжалостна. Столь же честно она поведала и о том, как обознался в полумраке опочивальни пьяный Абу-ль-Хасан, как рассказал он ей, молодой и красивой Фатьме-ханым, что есть у него старая и уродливая невеста Фатьма-ханым…
– Аллах милосердный… – вновь прошептала Заира. – Безумец… Глупец из глупцов…
– Более того, почтенная Заира, этот недалекий и неумный попытался вновь овладеть мной, называя меня крошкой и красоткой и сокрушаясь, что не меня зовут Фатьмой… Понинаешь, уважаемая, он пытался мне изменить со мной же…
Заира, услышав это, закрыла глаза. Ибо стыд терзал все ее существо. И увы, от стыда этого было некуда деваться. Ибо она верила Фатьме, а вот словам своего сына в последнее время не верила вовсе.
– Аллах всесильный, – наконец заговорила Заира, – могу ли я как-то смыть позор, который навлек на тебя, о добрейшая ханым, мой неумный сын?
– К счастью, обо всем этом неизвестно никому. Ибо позор пал только на мою голову, и вот теперь я поведала о нем тебе… Но как твой презренный сын может искупить свою вину, я представить не могу…
Заира вновь залилась слезами. Ибо прекрасно поняла, что последняя надежда поправить дела семьи, удачно женив сына на этой достойной женщине, развеялась как дым. Нет прощения ее недалекому Абу-ль-Хасану за такие деяния и такие слова. А тут еще эта странная история с царствованием.
– О чем же ты плачешь, добрая женщина? – с некоторой тревогой спросила Фатьма. Она бы поняла гнев, который ее рассказ вызвал бы в душе матери, поняла бы отвращение, которое овладело бы разумом любой женщины. Но слезы… бессильные старческие слезы… Они лишили Фатьму уверенности, что она все делает правильно, что ее решение навсегда изгнать этого юношу из дому было единственно верным.
– Увы, добрая Фатьма, я плачу о разуме своего сына, который покинул моего мальчика и не собирается возвращаться даже для того, чтобы вернуть достойному имени Хасанов его былое величие.
И в ответ на удивленный взгляд Фатьмы (который уже!) поведала Заира о том, как нашла своего сына спящим в сиреневом богатом паланкине, как рассказывал ей глупый Абу-ль-Хасан о мудрецах в диване, о яствах, которые подают к столу халифа, даже о веселой ночи, проведенной в компании двух умелых наложниц.
Но против ожиданий почтенной женщины, Фатьма стала громко смеяться. И смеялась все те минуты, пока длился рассказ Заиры.
– Что тебя так развеселило, достойная ханым? – с недоумением спросила почтенная женщина.
Фатьма же, утирая выступившие от смеха слезы, ответила:
– Да он, оказывается, выдумщик, наш малыш Абу-ль-Хасан… Чаша кофе… заплата в небе… ох, я сейчас умру от смеха… две наложницы…
– Но что же тут смешного, достойшейшая?
– Смешны его выдумки, почтеннейшая, смешны его слова… Но мне радостно, что наш любимый мальчик может придумывать такие веселые истории.
О, конечно, слова «наш любимый мальчик» не ускользнули от внимания матери. Они согрели слабой надеждой сердце женщины.
– Я рада, ханым, что смогла развеселить тебя, – уже чуть суше проговорила Заира. Волшебно быстро высохли слезы у нее на глазах, стан гордо выпрямился, и даже, о чудо из чудес, серебристые ниточки в черных волосах как-то сразу потускнели.
– Так, значит, заплата в небе…. И две девушки на ложе… – все еще не могла прийти в себя Фатьма.
Она нежно улыбнулась почтенной Заире, успокаивающим движением положила пальцы на ладонь собеседницы и проговорила:
– Я думаю, добрая моя Заира, что я смогу забыть ту нелепую случайность, которая едва не разлучила меня и твоего веселого сына. Пусть он сегодня вечером придет ко мне и сам расскажет все то, о чем ты только что поведала… Думаю, нам найдется о чем побеседовать.
– Да пребудет с тобой, добрая женщина, милость Аллаха всесильного! – упала на колени Заира. – Да продлятся твои годы дюжину раз по дюжине лет! О, благодарю тебя, сотню раз благодарю!
– Ну что ты, уважаемая Заира, – проговорила Фатьма, поднимая собеседницу. – Меня благодарить не за что. Благодари своего сына за те минуты веселья, что он принес мне…
– Так, значит, мой мальчик может прийти к тебе вечером?
– О, конечно, может. Я буду его ждать сразу после того, как зайдет солнце. Думаю, – Фатьма улыбнулась, словно сытая кошка, отведавшая целый бассейн сметаны, – что нам с твоим сыном будет чем заняться…
Сотню, нет, тысячу раз поклонившись доброй Фатьме, Заира поспешила домой. О, она заставит мальчика вести себя достойнейшим образом! О, она… Но самое главное, чтобы этот безголовый ишак за весь вечер не взял в рот ни капли спиртного!
Окрыленная, торопилась к своему сыну Заира, и все повторяла слова, которые должны были, нет, просто обязаны были дойти до разума ее недалекого сына.
Наступил вечер. Солнце неторопливо покидало небосклон. В городе было как-то необыкновенно тихо. Но Абу-ль-Хасан, напутствуемый матерью, не замечал ничего вокруг. Он собирался к Фатьме-ханым и понимал, что сейчас от его мудрого поведения зависит не просто его доброе имя, а сама его никчемная жизни.
Вот и знакомая уже калитка, вот и колышущийся огонек лампы у входа.
«Ну что ж, Абу-ль-Хасан, все ошибки в твоей жизни уже сделаны! Пора их исправлять!» – подумал юноша и решительно распахнул дверь.
Но почему, о Аллах великий, почему же Фатьма-ханым, гордая и сильная, вновь позволила Абу-ль-Хасану прийти к ее порогу? Всему виной оказалось любопытство. Любопытство женщины, которой очень захотелось узнать, как же могут ублажить две девушки одного юношу. Фатьма-ханым была, конечно, весьма опытной в чувственных делах – ибо был большим ценителем высокой страсти ее покойный муж, достойный купец Джамал. Но он был ревнив, а потому представить на супружеском ложе двух женщин его вдова просто не могла.
«И даже если это окажутся лишь фантазии Абу-ль-Хасана… Что ж, моя гордость от этого не пострадает. А вот сколько поистине великолепных мгновений страсти он мне еще подарит… О, как бывают интересны фантазии молодых мужчин!»
И вновь она после той ночи позволила ему лицезреть себя, и Абу-ль-Хасан счел это хорошим знаком. Но, боясь все испортить, он начал свой рассказ, стараясь понять, нравится ли его история Фатьме. Та молчала, лишь изредка улыбаясь.
И это дружелюбное молчание длилось довольно долго, хотя мысли Абу-ль-Хасана были совсем о другом. Она так прекрасна, о Аллах, но если она вновь прогонит его после какого-то глупого слова или излишне смелого жеста, или, о Аллах, чересчур крепкого поцелуя? Их глаза встретились, и гнев, душевная боль, отчаяние на секунду растаяли.
Абу-ль-Хасан медленно отставил чашку. Он обещал держать руки подальше от Фатьмы, но, кажется, не в силах сделать это. Он должен коснуться ее, в очередной раз уступив своей страсти. Едва дыша, Абу-ль-Хасан осторожно прикоснулся к ее щеке, и Фатьма не отодвинулась. Сидела совершенно неподвижно, пока костяшки пальцев Абу-ль-Хасана легко, как крылья бабочки, гладили ее кожу.
– Я… пора подавать сласти… – почти вскрикнула она.
– Сласти подождут, – пробормотал Абу-ль-Хасан, обводя кончиком пальца контуры ее лица. И совершенно неожиданно для Фатьмы взял ее руку и прижался щекой к ладони. Фатьма оцепенела, не зная, как справиться с чувственным ознобом, пробежавшим по спине. И когда его теплые губы прижались к ее запястью, уста женщины полуоткрылись в безмолвном протесте.
Она боялась этой минуты. Опасалась собственного желания. Страшилась новых обид, которые еще может причинить ей этот юноша, которому, быть может, уготовано место ее мужа…
Но, попытавшись что-то сказать, она немедленно осеклась, увидев пугающую нежность в глазах Абу-ль-Хасана. Невыразимую. Трепетную.
Фатьма еще могла бы найти силы для сопротивления, если бы не это. Время, казалось, остановилось. Фатьма не шевелилась. И Абу-ль-Хасан, пойманный в ту же зачарованную сеть волшебства, тоже застыл. Он всего лишь хотел ощутить ее близость и тут же отпустить. Но теперь… теперь страстно, отчаянно мечтал поцеловать ее, добиться от нее признания в том, что она испытывает такое же безумное желание.
Сжав ладонями ее лицо, он чуть подался вперед и коснулся ее губ своими. Пламя, жгучее и беспощадное, взметнулось внизу живота, стало лизать его грудь, причиняя острую боль. О Аллах всесильный, помоги ему, он не может без нее! Взять ее сейчас, немедленно, прямо здесь. Ощутить ее мягкое тело, вонзиться в податливые глубины…
Но как ни велико было нетерпение, Абу-ль-Хасан сдерживался, не желая брать Фатьму силой.
Разжав руки, он стал медленно расстегивать узкий, по моде, кафтан. И только потом положил ее ладонь себе на грудь, на то место, где тревожно билось сердце.
– Я хочу тебя, – тихо обронил он.
Фатьма прикрыла глаза. А он не подумал отступать и, повернув прекрасную женщину лицом к себе, начал расстегивать крохотные пуговицы на высоком вороте, но дойти до конца ряда не хватило терпения. Он поспешно спустил с плеч тонкую материю. Фатьма оставалась неподвижной, как мраморная статуя, но в ямочке между ключицами под пальцами Абу-ль-Хасана бешено билась нежная жилка.
Сильная рука накрыла мягкий холмик, и Фатьма едва не упала в обморок.
– Я хочу делать тебя своей снова и снова.
Что ей остается? Убежать? Скрыться? Но желание уже боролось с паникой, туманившей голову. Попытайся Абу-ль-Хасан принудить ее, она стала бы сопротивляться. Но он вел себя как потерявший голову возлюбленный, который старался не столько брать, сколько отдавать. Готовый на все, чтобы угодить любимой.
– Пожалуйста, позволь мне… – прошептал он, словно прочитав ее мысли.
И когда отогнул ворот сорочки, обнажил ее груди, Фатьма почувствовала, как он напряжен.
– Абу-ль-Хасан…
– Ш-ш-ш, сердце мое…
Он не дал ей возможности протестовать, мягко поднял на руки и перенес к ложу. Она вцепилась в его плечи, сама не понимая, хочет ли оттолкнуть или прижаться нему. Но ее тело предательски отозвалось на первое же касание: сосок превратился в твердый камешек, а между ног словно вонзилась стрела желания. Фатьма глубоко, прерывисто вздохнула.
– Не надо…
Но сил противиться уже не осталось. Ни сил, ни желания. Она жадно впитывала жар и мощь, исходившие от этого великолепного молодого тела.
Он стал ласкать ее языком, и Фатьма слабо забилась в его объятиях. Когда он совлек с нее сначала жилет, а потом и рубаху с крошечными жемчужными пуговицами, она не слишком усердно попыталась увернуться, но Абу-ль-Хасан быстро заставил ее сдаться горячими поцелуями. У Фатьмы кружилась голова, туман застилал глаза, и окружающий мир мгновенно исчез. Губы Абу-ль-Хасана проложили цепочку вниз, по обнаженной шее, ключице, к нежной округлости груди…
Когда он снова отыскал ее сосок, она уже была готова на все. Ничто не заставит ее отвергнуть настойчивый призыв этих губ, возбужденной плоти, неутомимого языка.
Фатьма затрепетала, когда он настойчиво прошептал:
– Позволь мне любить тебя, милая.
Сжав ее налившиеся желанием груди, он принялся по очереди покусывать воспаленные соски, и последние слабые попытки отстраниться были забыты.
– Пожалуйста…
– Знаю, прекрасная, знаю…
Он ласкал упругие груди, пока с ее губ не сорвался жалобный стон. Тогда он стал сосать распаленные маковки с такой силой, что стенки ее лона судорожно запульсировали. Пришлось закусить губу, чтобы не взмолиться о новых, еще более исступленных ласках.
– О моя звезда, что ты делаешь со мной, – охнул Абу-ль-Хасан, прижимаясь к ее бедрам своими, и Фатьма непроизвольно выгнулась, жадно втягивая ноздрями запах его разгоряченной кожи. О да, противостоять этому желанию невозможно. Ее разум и воля бессильны перед ним.
Абу-ль-Хасан коснулся ее тайного сокровища, но тут же отдернул руку. Она уже была бесстыдно мокрой, истекала хмельным соком любви, и он принялся потирать ее, намеренно пытаясь воспламенить еще сильнее.
– Сейчас я сюда войду, – властно объявил он. – Хочу ощущать, как ты сжимаешь меня. Жаркая. Влажная. Тугая…
Фатьма тихо вскрикнула, когда его палец раскрыл тесно прилегавшие друг к другу лепестки, но ноги сами собой разомкнулись, подстегиваемые желанием. Абу-ль-Хасан не спускал с нее горящих глаз.
– Не противься мне, милая. Дай себе волю. Делай со мной что пожелаешь.
И, встав на колени между ее раздвинутыми ногами, стянул шаровары и прижался губами к вздрагивавшему животу.
– Абу-ль-Хасан… нет…
– Да. Ты жаждешь этого не меньше меня.
Едва отросшая щетина чуть царапнула внутреннюю сторону ее бедер; он развел ее ноги шире.
– Я поцелую тебя… там… любимая…
И он завладел ее истосковавшейся по его губам пещеркой в головокружительном поцелуе. Только жалкие остатки гордости удержали Фатьму от безумного крика.
Сжимая полные округлые бедра Фатьмы, он продолжал испепелять ее сладостными ласками, воспламенять каждым проникновением языка, погружать во все нарастающий водоворот наслаждения. Чувствительная плоть чуть вздрагивала, сжималась и содрогалась, но он продолжал играть на ней, как на драгоценном инструменте, лизал, покусывал, сосал, и Фатьма, всхлипывая, металась под ним. Цепляясь за его плечи, она молила остановиться, но он лишь что-то невнятно ворчал в ответ. А вскоре она окончательно забыла о стыдливости и скромности и мучительно алкала его прикосновений. Она умрет, если он сейчас остановится!
Фатьма теряла сознание и разум в долгом, бесконечно долгом приливе наслаждения, пока его рот терзал ее, посылая острые, безжалостные молнии с каждым движением, рождая первобытную жажду наслаждения.
– Я так затвердел, что взорвусь, если немедленно не утону в тебе.
Абу-ль-Хасан не дал ей времени опомниться от сокрушительной разрядки. Его давно сдерживаемое желание рвалось наружу. Приподнявшись, он торопливо стянул шаровары, пытаясь освободить восставшую плоть. Наконец он подмял Фатьму под себя и обжег раскаленным клеймом своей страсти.
– Абу-ль-Хасан…
– Я не могу сейчас остановиться, – пробормотал он. – Слишком хочу тебя.
Шелковистая плоть погрузилась в горячий бархат ее лона. Абу-ль-Хасан застонал, а Фатьма подалась ему навстречу. Но неожиданно он замер.
– Скажи мне, – раздался его гортанный голос. – Скажи, что хочешь меня так же сильно, как я тебя.
– Д-да, – выдавила Фатьма, сгорая от желания вновь почувствовать в себе этот гигантский неумолимый стержень, достающий, казалось, до самого сердца. Ей хотелось закричать от глухого отчаяния, когда он неожиданно вышел из нее. Но Абу-ль-Хасан немедленно снова ворвался, с еще большей силой. Фатьма благодарно всхлипнула.
И то, что начиналось нежной прелюдией, превратилось в бушующий вихрь. Забыв обо всем, он снова сжал ее прекрасное тело и ринулся вперед, неукротимый, буйный, яростный, пронзая раз за разом ее жаждущие глубины.
Они сжимали друг друга, как смертельные враги. Он брал ее настойчивыми, грубыми толчками, с восторгом ощущая полную власть над этой женщиной. Она принадлежит ему, и только ему!
Она рассыпалась миллионами легких сверкающих искорок как раз за мгновение до того, как он последовал за ней. Сначала бурный шквал захватил жадными щупальцами ее, а потом и его. Ослепленный желанием, Абу-ль-Хасан сделал последний отчаянный выпад и с хриплым стоном отдался на волю наслаждения.
Когда шторм стих, он обессиленно обмяк на ней, все еще изредка вздрагивая. Кожа поблескивала от пота, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Оба долго молчали. Истомленная, Фатьма тихо лежала в его объятиях.
– О Фатьма, о звезда моей жизни, ты станешь моей женой?
– Да, мой Абу, да…