© Подольская Е., 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

 

* * *

– Рассказывают, жил в далекие времена на Окинаве один старик. Но не просто старик, а самый старый из всех стариков мира. Как-то налетел на остров страшный тайфун, который принес на своих серых крыльях саму Смерть. Ходил старик по деревне, чем мог людям помогал: с кем горстью риса поделится, кому свою одежду отдаст. А голод все ближе и ближе подступает: стали люди друг у друга последнюю скотину воровать, а потом – и кошек с лягушками да змеями убивать.

Вот как-то вечером шел старик по лесу. «Что делать дальше? Как людей от смерти спасти?» – думает. Слышит – заухала в глуши сова.

– Не к добру сова тут раскричалась, – пробормотал старик.

Поднял он голову, прислушался.

– Никак это новая весть из мертвого царства. Всюду, всюду смерть! Сгинь! Сгинь!

Пошел старик дальше. Вот уж совсем темно стало. Вдруг видит – идет ему навстречу по горной тропинке незнакомец. На плече гроб тащит, а в руке мотыгу несет. Поздоровался с ним старик и говорит:

– Очень я, почтенный, твоему горю сочувствую! Скажи мне, кто же в твоем доме умер?

Остановился незнакомец, вздохнул тяжело, а потом и ответил:

– Спасибо тебе, дедушка, на добром слове. Батюшка мой скончался, да нет у меня денег, чтоб похороны устроить. Вот и решил я в лес пойти да там батюшку и похоронить. Перед людьми совестно, потому ночью-то и отправился.

Сказал так незнакомец и еще глубже в свои черные одежды лицо спрятал.

– Не справиться тебе одному, – отозвался старик, – давай помогу!

Пошли они дальше вместе.

– Давай твоего батюшку в рощице похороним, – предложил старик.

– Что ж, – согласился незнакомец, – место тут хорошее, тихое, да и вид отсюда красивый открывается. Славно будет сюда приходить и батюшку моего словом добрым поминать.

Стали они по очереди землю копать.

– Дедушка, – говорит вдруг незнакомец, – уронил я в темноте ароматические палочки. В двух шагах всего. Помолись пока за батюшку моего, а я мигом вернусь.

– Хорошо, – согласился старик, – я пока помолюсь, а ты иди.

Ушел незнакомец и пропал. Ждал его старик, ждал. Уж и утро наступило, а незнакомца все нет.

– Как же можно первому встречному такое дело доверять? – удивлялся старик. – Видно, не вернется назад этот сыночек. Надо б хоть посмотреть, за кого я всю ночь Будде молился.

Подошел старик к гробу, открыл крышку, а там… груды золотых монет и россыпи драгоценных камней! Понял тогда старик, что был то не простой человек, а само божество. Так оно старика за доброту одарило.

Вернулся старик в деревню и золото меж всеми поровну поделил. Стали люди богатыми – не надо им больше было скот у соседей воровать да зверей убивать. Часто потом в деревне историю эту рассказывали и всегда гроб тот почтительно «спасителем от смерти» величали…

– Какая странная сказка, тетушка.

– Странная, девочка моя? Ничуть. Да и не сказка это вовсе. Быть может, осталась в памяти людской какая-то история. А за сотни лет обросла всякими сказочными подробностями.

– Наверное, так и было, мудрая моя. Однако мне до сих пор не по себе: гроб, который должен тело охранять и о смерти напоминать, людям жизни спасает…

– Да, – морщинистое лицо старухи озарила теплая улыбка. – Ты права, моя красавица. Ибо все в этом мире имеет свою оборотную сторону: то, что о смерти глаголет – жизнь бережет, то, что о победе вещует – опасаться заставляет… Равно верно и то, что не следует бояться того, что пугает, как не следует соблюдать запреты, кои разрешено нарушать…

 

Свиток первый

– Брат мой! Было ли твое странствие успешным? Согласились ли осгурды на подобную сделку?

Руас нахмурился, его темные брови сошлись над хищно изогнутым носом. Брат Арси, вместе с которым они наследовали трон отца, великого мага Варди ар-Ракса, встречал его у порога. Однако что-то в словах младшего подсказало старшему, как тот обеспокоен. Хотя что за смысл близнецам каждый раз вспоминать, кто старший, а кто младший, – тем более если вас разделяют несчастные три минуты…

– Конечно! Ты же знаешь, я могу быть более чем убедителен, – ответил он.

Руас был уверен, что они с братом уже давно правят страной, ибо отец их куда больше времени уделял совершенствованию в делах магических, чем в делах практических. А матушка… О, она лишь поддерживала усилия сыновей, оправдывая их поражения и радуясь их победам.

Братья никогда не пытались заглянуть в день завтрашний, не пытались решить, кому именно достанется трон, а кто останется лишь верным помощником. В этом не было нужды. Как близнецы, они инстинктивно чувствовали друг друга. Внешне поразительно похожие, внутренне они, как казалось Руасу, являли собой полную противоположность друг другу и, даже стремясь к одной и той же цели, предпочитали следовать к ее достижению каждый своим путем.

Вернувшись из путешествия, Руас сразу же поспешил к брату, не заходя к себе, чтобы переодеться. Арси встретил его в традиционном темно-синем халате с золотой отделкой. Тяжелое же облачение Руаса, кроваво-красное, с обильной вышивкой, дополненное высокой феской и тяжелой тростью, превращало старшего брата в сурового царедворца. Разница в одежде лишь подчеркивала бросающееся в глаза внешнее сходство и выразительную наружность каждого. Оба они были высокими и широкоплечими, с резкими профилями и чуть прищуренными холодными зелеными глазами, которые порой могли сверкать огненным блеском. Необыкновенное смешение кровей, колдовской и человеческой, наделило их уникальной, только им присущей аурой. Умение властвовать, желание обладать и полное пренебрежение опасностями составляли поистине взрывоопасную смесь. Было отчетливо видно, что за привлекательной наружностью скрываются темные и опасные глубины – а в них затаилась неотразимая сила, несущая смутную угрозу и лишающая многих присутствия духа.

– Тебя что-то тревожит, брат? И, похоже, не успех моих переговоров с осгурдами…

– Да, – Арси кивнул. – Но сначала ты все же расскажешь, о чем смог с ними договориться.

– Да будет так! Лежащий между нашей страной и Великой Осгурдией пролив мелеет. Глупцы островитяне пытались свалить на Вардиран вину за это.

– На Вардиран? А нам-то это зачем? Ведь и мы потеряем более чем много, если пролив перестанет пропускать суда.

– Вот это я и пытался им втолковать. И потратил на это достаточно много времени. До тех самых пор, пока не появился их первый советник, хитрец Лессевс. Именно он в свое время выстроил шлюзы в нижнем течении пролива. Оказывается, он пытался доказать своим владыкам то же самое. Вместе нам это удалось. Мы договорились, что вместе выстроим еще одну систему шлюзов, отведем туда часть потока и после этого углубим основное течение пролива. Дело небыстрое, но нужное… Теперь выкладывай, что у тебя приключилось.

– Да, ты прав, приключилось, – сказал Арси.

Руас внимательно взглянул на него.

– Что произошло?

– Пока ты отдыхал на островах, нас посетили правитель Зурбагана и великий шейх Сайид-дина.

Руас молча ждал.

Собственно, в самом визите не было ничего необычного. Они поддерживали хорошие отношения со всеми своими соседями. Зурбаган, Сайид-дин и Вардиран – три магические державы обширного континента – в последний раз воевали несколько тысячелетий назад. После последней кровопролитной войны, едва не покончившей со всем населением континента, наконец наступил мир. Страны-соседи предпочитали вместе возделывать поля, выращивать скот и совершенствовать магические умения… Раз и навсегда установив табу на все, что в той или иной мере было связано с войнами.

– Конечно, наши гости беседовали с отцом. Ему изложили свои желания. А он уж призвал меня, чтобы вместе решить, как выбираться из всей этой истории.

– Из какой истории? – Руас был невозмутим. А вот Арси, похоже, нервничал.

– Правитель и великий шейх внезапно вспомнили, что у отца два сына. А у них, вот что забавно, есть и дочери, и сестры. И эти мудрые господа решили, что будет более чем разумно сыграть две наши свадьбы именно в день наступления Нового года. Дабы навеки скрепить дружбу трех великих держав.

– Две свадьбы? – Брови Руаса сошлись в одну прямую линию.

Им обоим было по тридцать три. Когда-нибудь, конечно, они женятся. И он был уверен, что с полной серьезностью и ответственностью, учитывая будущее своей страны, отнесется к этому шагу. Так же, как и Арси. Но пока время еще не пришло. К тому же сейчас они должны были заняться куда более важным делом. О нет, целой вереницей разных и весьма ответственных дел. Да тем же проливом, в конце концов!

– Две свадьбы, – повторил Арси. – Ты женишься на старшей дочери великого шейха, а мне уготована роль мужа младшей сестры правителя.

Руас и Арси обменялись долгими взглядами.

– Да, такие браки укрепят наши связи с обеими странами… Это правда. Но они ослабят Вардиран, – задумчиво проговорил Руас. – Мы-то ладим с обоими, а вот между великим шейхом и правителем есть заметные разногласия. Можно представить, что будет, если им удастся нас рассорить…

– Рассорить?

– Конечно. Представь себе, что твоя жена скажет тебе, что я делал ей непристойные намеки… Или моя скажет мне нечто подобное о тебе…

Арси рассмеялся.

– Такое возможно, конечно. Но вряд ли царственная пара будет ссориться из-за косых взглядов.

Руас промолчал. Брат прав – в таком браке личные вкусы и пристрастия значения не имеют.

– Ну, тогда я задам тебе иной вопрос. Представь себе, что шейх и правитель попробуют управлять нами. Если мы согласимся с их предложением и возьмем в жены членов их семей, то каждый из них будет пытаться использовать родственные связи, требуя все большей помощи и поддержки, то есть фактически контролируя нашу власть. Мы просто не можем позволить, чтобы нечто подобное случилось. Кроме того, теоретически это может означать, что придет время – и наша верность друг другу и государству войдет в конфликт с той верностью, которую будут требовать наши жены и их семьи.

– Но если мы не согласимся, то рискуем обидеть и шейха, и правителя. А позволить себе это мы тоже не можем… – мрачно заметил Арси.

– Да, отказавшись, мы рискуем обидеть двух очень влиятельных персон, – продолжил Руас мысль брата. Тут лицо его озарила откровенно коварная улыбка. – Но что будет, если мы объясним свой отказ тем, что уже дали обещание с кем-то вступить в брак? Тогда они прекратят на нас давить и не потеряют лицо.

– А если они узнают, что мы вовсе не собираемся жениться?

– Откуда? – вскинул брови Руас. – И шейх, и правитель прекрасно знают, что в наших традициях иметь только одну жену, что гаремы в Вардиране не в чести.

– Так, значит, нам все-таки придется жениться… Чтобы не обидеть тех, кто хотел нас женить?

В глазах Арси заплясали веселые чертики.

– О да, придется. Но скажи мне, что обо всем этом думает отец?

– Ему все равно… Нет, он сказал, что здесь должны решать только мы, ибо брак дан как продолжение любви. И никакие высокие государственные соображения здесь в расчет не принимаются…

– Отец красиво переложил ответственность на наши плечи…

– И не в первый раз. Но тем не менее – таков его ответ. И мы должны найти решение сами…

Руас думал. И чем дольше он рассматривал ситуацию с разных сторон, тем больше убеждался в том, что нашел отличный выход. Более того, он даже знает, на ком женится сам… Девушка из высокородной семьи, не дурнушка, не дурочка. Внешне – отличный морганатический брак. Если забыть, что это единственный способ избрать себе жену по собственному вкусу. Во всяком случае, ему, Руасу, избрать в жены ту, кого он желает видеть своей женой…

– Тогда, прошу тебя, брат, обдумай вот такое решение: мы находим девушек из приличных семей, достаточно высокого происхождения. Женимся… С шумом и помпой… А потом, через полгода или даже раньше, тихо разводимся. По обоюдному согласию.

– Ох, да где ж найти таких дурочек, чтобы согласились потом развестись с принцем, наследником престола?!

– Думаю, за это девушка получит приличное содержание, вполне достаточное для того, чтобы жить дальше по собственному выбору, а не по указке родителей. Но, быть может, нам повезет… И браки по расчету окажутся счастливыми?

«У меня так и будет, клянусь! Я сделаю все, чтобы Хафиза была счастлива каждый миг нашей жизни…»

– С трудом в это верится, брат… Но мы можем попробовать поискать… Думаю, выбор у нас невелик – или высокородные принцессы, дочь и сестра наших соседей, или какие-то другие высокородные особы. Раньше или позже нас вынудят к чему-то подобному. А потому, полагаю, следует нашу кампанию считать… упреждающим ударом!

Глаза Руаса сверкнули.

– Отлично! Итак, мы выступаем?

Арси коротко рассмеялся.

– Дело за малым – найти себе невест… И как можно быстрее.

– Я найду, – бросил Руас.

– В это слабо верится, брат. Но если ты все же найдешь такую женщину…

– Двух таких женщин, – поправил его Руас. – Я обещаю, что приложу к этому все усилия. И первая из них, Арси, будет твоей.

– Ммм… – Арси с сомнением взглянул на него. – Да будет так…

Руас согласно склонил голову.

– Тогда, брат, я продолжаю морочить голову этим вельможным господам, нашим соседям. А ты ищешь смазливых, благовоспитанных, не очень жадных и сговорчивых девиц…

– Договорились.

Руас и Арси ударили по рукам, а затем, по обычаю их далеких предков, крепко обнялись.

Арси подумал, что и он бы, пожалуй, мог принять участие в поисках. Более того, он уже знает, кого бы хотел видеть собственной невестой. Хафиза из прекрасной семьи, отнюдь не глупа, хороша собой… Быть может, из подложного такой брак вполне может перерасти в нечто вполне серьезное…

 

Свиток второй

Хафиза уже не раз целовалась с Арси, но так, как сейчас, он ее еще никогда не целовал. У нее было такое ощущение, словно она в раю.

Губы его касались ее губ с невыразимой нежностью, вызывая в то же время страстное желание и быть любимой, и любить самой.

– Арси… – прошептала Хафиза и сама себя не услышала: так сильно билось сердце.

Как же она его хотела, и как глупо было думать, что она сможет противостоять этой страсти. Глупо и самонадеянно.

– Хафиза, Хафиза… – вновь и вновь шептал он, касаясь губами ее щеки, шеи, уха.

Хафиза почувствовала, как руки его потянулись к завязкам платья. Она всегда считала, что никогда не допустит того, чтобы ее раздевали, и вот теперь лиф платья уже соскользнул к поясу, бесстыдно обнажив грудь, а она могла лишь сладострастно стонать и, слегка выгнув спину, предлагать ему себя как некий запретный плод.

Когда Арси увидел ее обнаженную грудь, у него перехватило дыхание. Сколько раз он представлял себе, как это будет, – каждую ночь, когда лежал без сна, и всякий раз во сне, когда удавалось заснуть. Но действительность превзошла все его ожидания.

Рука Арси, до этого ласково поглаживающая спину Хафизы, медленно скользнула к ее груди.

– Какая же ты красивая, – прошептал он, понимая, что слова бессильны передать всю гамму его чувств.

Рука скользнула выше, трепещущие пальцы накрыли грудь, и сдавленный стон сорвался с губ Арси. Говорить он уже не мог. Страсть, желание обладать этой женщиной затмили все. Он не то что говорить, думать был уже не в состоянии.

Он и сам не понимал, как это случилось, что Хафиза стала так много для него значить. Еще полгода назад он ее не знал, представления не имел о ее существовании, а сейчас она стала необходима ему как воздух. Без нее жизнь теряла всякий смысл.

Он коснулся рукой ее подбородка, запрокинул лицо и заглянул в глаза. Казалось, они светились изнутри ярким светом и блестели от невыплаканных слез. Губы дрожали, и Арси понял: Хафиза заворожена не меньше, чем он сам.

Он наклонился. Медленно-медленно, чтобы дать ей возможность сказать «нет». Если она так скажет, ему будет необыкновенно тяжело. Но еще тяжелее ему будет, если, сломив ее волю, он удовлетворит только собственные желания.

Но она промолчала. Глаза ее закрылись, а голова слегка склонилась набок. Всем своим видом Хафиза давала понять, что ждет его поцелуя.

Арси и сам не понимал, как это происходит, но всякий раз, когда он целовал ее, губы Хафизы становились все более сладкими, а исходящий от нее аромат – все более пьянящим. Желание разгоралось в нем все сильнее, и ему пришлось собрать всю свою волю для того, чтобы не начать срывать с нее одежду.

Он еще успеет это сделать, мелькнула в голове Арси озорная мысль. Но в этот первый для нее раз – а в том, что он первый, Арси не сомневался – он должен быть нетороплив и нежен, то есть должен вести себя именно так, как ждет от него молоденькая невинная девушка. А впрочем – Арси мысленно улыбнулся – скоро он ей покажет такое, чего она никак не ожидает.

– Чему вы улыбаетесь? – спросила Хафиза. Слегка отстранившись, Арси обхватил ее лицо обеими руками.

– А откуда ты знаешь, что я улыбаюсь?

– Губами чувствую.

– Ты заставляешь меня улыбаться, – прошептал он.

Губы Хафизы дрогнули, влажное, горячее дыхание обожгло его. Взяв девушку за руку, он поднес ее к губам и провел ее пальцем по контуру своих губ, как проделывал это только что с ее губами. Заметив, что глаза Хафизы расширились, он взял ее палец в рот и легонько пососал, щекоча его зубами и языком.

В голове Арси теснились сотни вопросов, которые ему хотелось ей задать. Однако он чувствовал, что вести с ней беседы сейчас просто не в состоянии. И поэтому вместо того, чтобы задавать вопросы, он вновь прильнул к ее губам нежным поцелуем, едва сдерживая яростное желание.

Она вновь прошептала его имя, словно молитву, и он бережно опустил ее на оттоманку.

– Я хочу тебя, – простонал он. – Ты даже не представляешь, как сильно я тебя хочу.

Ответом ему был лишь прерывистый стон, подействовавший на него, как удар хлыста. Он еще крепче обхватил ее обеими руками и принялся покрывать ее лебединую шею жаркими поцелуями.

Он спускался все ниже и ниже и, добравшись до нежного бугорка груди, остановился. Хафиза лежала под ним. Глаза ее сверкали от желания, и эта картина показалась Арси намного более пленительной, чем ему представлялось в самых безудержных мечтах.

Глухо застонав, он взял губами ее сосок. Не ожидавшая ничего подобного, Хафиза тихонько ахнула и попыталась отстраниться.

– Ш-ш… – прошептал Арси, прижав палец к ее губам, быть может, чересчур грубо: с каждой секундой все труднее было сдерживаться. – Лежи спокойно и ни о чем не думай. Просто позволь мне доставить тебе удовольствие.

На лице девушки отразилось сомнение, но, когда Арси, поспешно наклонившись к ее груди, возобновил свой нежный натиск, глаза ее затуманились, губы приоткрылись, и она вновь откинулась на подушки.

– Тебе приятно? – хрипло прошептал Арси, теребя сосок кончиком языка.

Хафиза с трудом кивнула. Глаза открыть она была не в состоянии.

– А так? – И Арси провел языком под грудью, щекоча нежную кожу.

Прерывисто дыша, Хафиза снова кивнула.

– А так? – Подняв ей платье, Арси спускался все ниже и ниже, пока не добрался до пупка.

На сей раз девушка не смогла даже кивнуть. «Аллах великий! – мелькнула в ее голове запоздалая мысль. – Я лежу перед ним почти голая и могу лишь стонать, вздыхать и просить о новых ласках…»

– Я хочу тебя, – едва выдохнула она.

– Я знаю, – прошептал Арси, обжигая живот Хафизы горячим дыханием.

Девушка вдруг почувствовала непреодолимое желание двигаться. Внутри нарастало незнакомое, странное и вместе с тем бесконечно сладостное чувство. Словно все двадцать два года своей жизни она вовсе не жила и только теперь наконец начинает жить.

Ей вдруг ужасно захотелось прикоснуться к коже Арси. Она едва не застонала, почувствовав шелк тонкой рубахи. Но вот пальцы пробрались ниже и коснулись бархатистой кожи его спины, и, к удивлению и восторгу девушки, упругие мускулы дрогнули у нее под пальцами.

– О Хафиза… – простонал Арси, весь дрожа.

Его ответ придал ей смелости, и она продолжила свою пьянящую ласку. Руки ее скользнули выше, добрались до плеч, широких, мускулистых. Арси снова застонал.

– Эта проклятая рубашка мешает, – пробормотал он и, стащив ее, швырнул через всю комнату.

Лишь на секунду перед Хафизой мелькнула его голая грудь, и вот он уже снова на ней, и на сей раз они прижимаются друг к другу обнаженной кожей. Более потрясающего ощущения ей никогда еще не доводилось испытывать. Кожа Арси оказалась теплой и как будто шелковой, хотя под ней играли упругие мышцы. От него изумительно пахло сандаловым маслом и персидским лотосом.

Хафиза коснулась руками его волос. Они оказались густыми и упругими и, когда Арси принялся вновь покрывать поцелуями ее шею, защекотали ей кожу.

– О Арси, – вздохнула Хафиза, – как же мне хорошо! Я просто не представляю, что может быть лучше.

Он поднял голову, и его потемневшие глаза насмешливо сверкнули.

– Может.

Хафиза от удивления приоткрыла рот, но, тотчас же спохватившись, закрыла его.

– Потерпи, скоро убедишься во всем сама, – улыбнулся Арси.

– Но… Ой! – вскрикнула Хафиза, почувствовав, что Арси сбросил ее туфлю. Рука его, обвившись вокруг ее лодыжки, заскользила вверх по ноге.

– А это ты представляла? – спросил он, пощекотав ей пальцем под коленкой.

Хафиза отчаянно замотала головой, стараясь не дергаться.

– Вот как? – пробормотал Арси. – А это?

И он ловко развязал кушак. Девушка почувствовала, что шаровары вот-вот упадут наземь.

– Что ты делаешь, Арси? – ахнула она.

– Ничего особенного, – улыбнулся Арси и убийственно медленно принялся стаскивать с нее эти самые проклятые шаровары.

Наконец он снял их и отшвырнул в сторону, и Хафиза с удовольствием проследила, как они пролетают у нее над головой. Сил у Арси было в избытке, и потому ее одеяние закончило свой путь на крюке для гобелена. И пока Хафиза смеялась над собственными заблудившимися штанами, Арси с удовольствием опустил ладони ей на щиколотки. Руки его скользили все выше и выше, пока наконец не добрались до бедер.

– Думаю, никто тебя здесь не касался, – заметил он, лукаво улыбнувшись.

Хафиза покачала головой.

– Наверное, ты и представить себе такого не могла.

Хафиза снова покачала головой.

– Если ты не могла себе представить этого… – он сжал ее бедра, заставив ее тем самым сладострастно извиваться, – то такого уж точно…

Рука его двинулась еще выше, легонько царапая ногтями кожу, и наконец добралась до мягкого треугольника волос.

– Не нужно, – машинально проговорила Хафиза. – Я не…

– Глупенькая, нужно… Очень нужно!

– Но… О-о…

Больше Хафиза ничего сказать не смогла. Мысли все куда-то улетучились. Да и как можно о чем-то думать, когда он так безудержно ласкает ее. Наверное, принимать такие ласки непозволительно, стыдно, но она не хочет, чтобы он остановился.

– Что ты со мной делаешь? – ахнула она, чувствуя, как отзывается на его ласку все тело.

– Все, – ответил Арси, вновь приникая к ее губам. – Все, чего ты хочешь.

– Я хочу… О…

– Тебе приятно? – прошептал он ей в щеку.

– Я не знаю, чего хочу, – едва выдохнула Хафиза.

– А я знаю, – проговорил Арси и принялся легонько покусывать ей мочку уха. – Я точно знаю, что ты хочешь. Доверься мне.

Хафиза послушалась. И сразу почувствовала, как что-то в ней изменилось. Она была готова пойти и дальше, готова была принять самые откровенные ласки. Они больше не пугали ее, наоборот, она стремилась к ним. Понимала, что поступает неразумно, но ничего не могла с собой поделать. Внезапно мелькнула смутная мысль, что впервые в жизни она собирается совершить безумный поступок, абсолютно ей несвойственный. И только потому, что ей этого хочется.

Словно прочитав ее мысли, Арси слегка отстранился и, обхватив своей большой рукой ее щеку, проговорил хрипловатым голосом:

– Если ты хочешь, чтобы я остановился, скажи мне сейчас. Не медли ни минуты, скажи сейчас.

Тронутая тем, что он решил ее спросить, Хафиза протянула руку и коснулась его щеки точно так же, как только что сделал он. Но когда открыла рот, из него вырвалось лишь:

– Пожалуйста…

В глазах Арси вспыхнул огонь желания, и в ту же секунду в нем все изменилось. Он стал совершенно другим. Нежный и томный любовник исчез. Его место занял опытный мужчина, охваченный страстью. Казалось, у него не две руки, а несколько десятков. Они гладили Хафизу по ногам, обнимали за талию, касались лица. Девушка глазом моргнуть не успела, как ее верхнее платье оказалось на полу. Она лежала перед любимым совершенно нагая и таяла от того, сколь сильно возбуждает Арси ее нагота.

Оттоманка была узкой, однако Арси, похоже, это не смущало. Он избавился от башмаков и камзола, не переставая ласкать девушку. Конечно, делать это было так непросто, но его не оставляло ощущение, что если он отнимет от нее руки, то умрет.

Он считал себя опытным мужчиной и думал, что огонь страсти ему отлично знаком. Оказывается, он ошибался. Того, что происходило с ним сейчас, он не испытывал никогда.

Наконец освободившись от одежды, он лег на Хафизу и на секунду замер, наслаждаясь ни с чем не сравнимым ощущением – в соприкосновении их тел было что-то удивительно правильное, единственно возможное. Он хотел ее страстно, безудержно, как еще никого и никогда, но сдерживал себя, стараясь двигаться медленно. Это ее первый раз, и все должно быть по-настоящему волшебно.

Арси опустил руку. Да, она была более чем готова принять его.

– Это так… – Ее шепот был соблазнительным, чуть хрипловатым, а дыхание частым и прерывистым. – Так…

– Странно? – подсказал ей Арси.

Хафиза кивнула.

Арси самодовольно улыбнулся.

– Ты привыкнешь, – пообещал он. – И очень скоро.

Хафиза откинула голову назад, чувствуя, будто внутри начинает сжиматься какая-то пружина, которая вот-вот разожмется. Чувство было доселе неизведанным, просто потрясающим – должно быть, только сейчас, в эту самую минуту, она родилась.

– О Арси, – прошептала она, – любовь моя.

Он замер всего на какую-то долю секунды, но девушка поняла: он ее услышал. Услышал, но не сказал ни слова, лишь поцеловал в шею и сжал ногу, устраиваясь поудобнее.

Губы Хафизы раскрылись в беззвучном крике ужаса.

– Не бойся, – насмешливо проговорил Арси, как всегда с легкостью читая ее мысли. – Все будет хорошо.

– Но…

– Доверься мне, – прошептал он, касаясь губами ее губ. И девушка почувствовала, как он медленно входит в нее. Ощущение было странное, ни с чем не сравнимое.

– У тебя такой серьезный вид, – проговорил Арси, касаясь ее щеки.

– Я пытаюсь понять, что чувствую и чего хочу, – призналась Хафиза.

– Если ты еще сохранила способность думать, значит, я более чем плох.

Пораженная девушка взглянула на него. Он улыбался, как всегда чуть насмешливо, и от этой его улыбки у нее перехватило дыхание.

– Перестань… Отдайся чувствам, не пытайся понять… Почувствуй… Ощути… – прошептал он.

– Но трудно не… О!.. – застонала Хафиза и выгнулась всем телом.

Арси уткнулся ей лицом в шею, чтобы она не видела насмешливого выражения его лица. Похоже, самый лучший способ запретить ей думать над тем, что происходит, – это начать двигаться. Именно это Арси и сделал. И поморщился. Он еще никогда не имел дела с девственницами. Он слышал, что им бывает больно и что мужчина ничем не может облегчить эту боль, но, если действовать осторожнее, Хафиза наверняка перенесет все легче. Ее лицо пылало, дыхание стало учащенным, глаза сверкали страстью. Арси почувствовал, что его собственное желание взметнулось до небес. Как же он хотел ее! Так сильно, что ломило все тело.

– Тебе может быть больно, – осторожно начал он. Он разрывался между желанием сказать ей правду, чтобы ее подготовить, и солгать.

– Мне все равно, – едва слышно выдохнула Хафиза. – Пожалуйста… Я хочу тебя…

Поцеловав ее в губы, он рванулся вперед. Он почувствовал, как она слегка напряглась. Арси едва сдержался, чтобы не выйти из нее. Ох, кто бы в это поверил! Он ведет себя как шестнадцатилетний мальчишка, а не зрелый мужчина тридцати с лишним лет.

Стиснув зубы, он начал медленно двигаться, хотя на самом деле ему хотелось завершить все несколькими быстрыми и глубокими ударами.

– Хафиза, Хафиза… – стонал он, напоминая себе, что он должен сделать все от себя зависящее, чтобы ей было приятно.

Все должно быть великолепно, отлично, изумительно. Нужно сделать так, чтобы ей понравилось.

И похоже, ему это удалось. Хафиза задвигалась под ним, извиваясь всем телом, усиливая его и без того безудержное желание. Он попытался быть с ней еще нежнее, но как же ему было тяжело! Казалось, ее руки находятся одновременно в самых разных местах его тела – на бедрах, на спине, на плечах.

– Хафиза… – вновь простонал он. Скоро он не выдержит. Он и так сдерживается из последних сил. Если сейчас она…

– О-о-о!

Тело девушки выгнулось дугой и начало сотрясаться в экстазе. Ногти впились Арси в спину, но он этого не замечал. В голове билась единственная мысль: теперь и он может отпустить желания на свободу…

– А-а-а!

Арси казалось, что внутри у него все взорвалось. Другого слова и не подберешь. Тело сотрясала бурная дрожь, каждый вздох давался невероятным трудом. Наконец, обессиленный, он рухнул прямо на девушку, смутно понимая, что придавил ее всем телом, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Он понимал, что должен сказать, как ему было с ней хорошо, сказать хоть что-то, но язык, казалось, прирос к нёбу, а глаза никак не хотели открываться. Что ж, красивые слова подождут. Он устал и должен передохнуть.

– Арси? – прошептала Хафиза. Он слегка похлопал ее по руке, давая понять, что слышит ее.

– Это всегда так?

Он качнул головой, надеясь, что она заметит и поймет.

Девушка вздохнула и еще глубже погрузилась в подушки.

– Так я и думала.

Арси нежно поцеловал ее в волосы. Нет, это не всегда так. Он множество раз представлял себе, как они занимаются любовью, но действительность превзошла все его ожидания. О таком он не мог и мечтать.

 

Свиток третий

Спрятавшись в тени огромного здания, Руас дожидался появления Арси. Он старался думать только о предстоящей встрече, но прошлое настойчиво, вероломно стучалось в память, возвращая к последней встрече с Хафизой, и нелегко было оттеснить его прочь.

Она едва переступила порог двадцатилетия – миг назад повзрослевшее дитя, – и все же Руас был опьянен ее юной прелестью. Как живо он помнил ее! Вызолоченные солнцем волосы, земляничный сок на полных ярких губах, темные глаза, где затаился дремлющий огонь…

Хафиза!

Руас тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Порой ему казалось, что упорная тоска по ней, так похожая на неизлечимый недуг, однажды сведет его с ума. Он жаждал находиться рядом, видеть, слышать и, может быть, порой нечаянно прикасаться…

Желание досадить навязчивым соседям заставило его вернуться к действительности. Еще вчера он знал, что нет никакого толку страдать по девушке, которая все равно никогда не будет ему принадлежать. Однако сегодня все изменилось. И самые смелые мечты, наконец, могут стать реальностью. Надежда стучалась в сердце, и потому образ юной красавицы с земляничным соком на губах снова и снова воскресал в памяти – легкий и бесплотный, как лоскуток утреннего тумана.

Короткий резкий свист пронизал ночную тишину. Руас оперся на живую изгородь, гадая, зачем Арси вызвал его сюда, в заброшенный парк у старой царской библиотеки. Понять брата иногда было чертовски трудно – то он вел себя, как принц принцев, то прикидывался портовым рабочим, то появлялся в синем плаще звездочета.

– Не удивляйся, Руас, – усмехался Салим, наставник. – Арси просто играет, пытается найти свое место в жизни…

Снова раздался свист, на этот раз ближе. Брат приближался. Похоже, сегодня стоит ждать каких-то совсем новых игр. Быть может, они будут лазутчиками, быть может, станут воителями… Или разбойниками, о которых в Вардиране уже успели позабыть.

В густом сумраке обрисовалось еще более темное пятно. Осадив великолепную гнедую кобылу, Арси выпрямился в седле с таким видом, словно собирался воевать один против целого мира. Брат всегда был невероятно самоуверен, эгоистичен и даже слегка бравировал этим. Однако глупцом он тоже не был – и потому все эти игры, как бы серьезно ни относились к ним окружающие, сопровождал легкой улыбкой. Должно быть, даже армию противников он бы встретил, недобро ухмыляясь.

Руас неслышно вышел из своего укрытия. Кобыла Арси шарахнулась, и тот разразился проклятиями. Этот маленький эпизод чуть успокоил его – теперь они с братом были на равных. Оба играли в тайный сговор. И оба хотели выйти из него победителями.

– Ты звал меня. Что случилось? Почему мы встречаемся здесь? – осведомился Руас.

Арси соскользнул с седла, бросил поводья и приблизился.

– Здесь можно поговорить без помех.

– Разумеется. – Руас первым отошел в густую тень разросшегося кустарника. – Хотя нам бы никто не помешал и в твоем кабинете. Или в моем…

Арси последовал за ним, ведя в поводу кобылу. Для начала он внимательно огляделся, продолжая игру.

– Речь идет о нашей женитьбе.

– Ну разумеется. Но отчего такая таинственность? – осведомился Руас, теряя терпение.

– Да мне тут пришло в голову, что и я бы мог поучаствовать в поисках… Помочь тебе, так сказать. Я успел потолковать то с тем, то с этим…

– И что?

– Оказалось, что вокруг полным-полно семей с девушками на выданье, которые едва сводят концы с концами. И если бы нашелся такой благодетель… Одним словом, поиски бы не затянулись.

– И отлично. Но зачем же ты позвал меня сюда?

– Дело вот в чем… Я…

– Брат, я тебя не узнаю.

– Да я и сам себя не узнаю, Руас. Я… Одним словом, я влюбился, влюбился как мальчишка. И думал, что свою возлюбленную с удовольствием выдал бы за вот такую, найденную удачную партию…

– Но кто может тебе в этом помешать? Пусть так и будет. Значит, твоя невеста найдена. Осталось найти мою. Хотя, думаю, я тоже…

– Ты тоже, брат?

– Да, я тоже нашел такую девушку. Из приличной семьи, отнюдь не богатую, принятую в свете. Думаю, она бы стала отличной женой принца не для публики, а надолго и всерьез.

– Ну что ж, Руас, значит, тебе повезло…

Арси оперся о ствол старого каштана. Губы у него дрожали.

– Брат, что случилось? Почему ты говоришь, что мне повезло? А разве тебе не повезло?

– Нет, Руас, мне не повезло. Потому что моя избранница… Она выходит замуж. Выходит за нелюбимого, но жутко богатого купца. Брак устроил отец, которого перестал кормить пустой титул. Теперь купец получит дворянское звание и все прилагающиеся к этому званию преимущества. Вместе с моей Хафизой…

– Досадно, – пробормотал Руас. Ему было жаль брата.

Арси, победитель, сейчас едва походил на самого себя. Руас вновь поднял глаза, захотел что-то сказать и только теперь услышал, как зовут любимую Арси. Любимую, которую продали другому.

– Хафиза… Ты сказал, что ее зовут Хафизой?

– Да, Хафиза Сайсаран, дочь графа Сайсарана, владельца земель по соседству с нашим летним дворцом…

– Хафиза Сайсаран…

Руас закусил губу. Его Хафиза, девушка с земляничным соком на губах, девушка с волосами, в которых запуталось солнце…

Теперь настала очередь Арси всматриваться в лицо старшего брата. Полутьма старого парка и впрямь оказалась не самым лучшим местом для такого разговора.

– Что с тобой, Руас?

Тот лишь помотал головой, словно борясь с невыносимой болью.

– Ну же, брат! Что произошло…

И Руас понял, что лгать не сможет.

– Та девушка, которую я избрал себе в невесты… Я тоже думал о ней, о Хафизе Сайсаран…

Арси расхохотался. Его боль мгновенно прошла – да и неудивительно. Девчонка-то оказалась непроста… Ох как непроста! А он-то осторожничал, а он-то сдерживался! Маленькая дурочка, оказывается, крутила со всеми подряд… А сама зорко осматривалась по сторонам.

– Ох, брат… И ты, оказывается, поймался в ее сладкие сети! Ах, какая умница! Вот уж из нее принцесса бы вышла! Двор бы от смеха умер… Хотя… Я-то никогда не верил ее заверениям в вечной любви. Она, конечно, умница. Но все же просто маленькая шлюшка!

– Не смей, Арси! Лучше уходи! Убирайся, пока цел!

Дыхание у Руаса перехватило, в глазах жгло и щипало. Арси почувствовал, как удивительно прекрасен мир вокруг. Боли как не бывало, а вот насмешливая радость удачливого соперника сейчас переполняла его. Быть может, поэтому он и сказал то, что сказал.

– Уж не знаю, почему ты всегда так ее боготворил, – сказал он, поворачивая кобылу и готовясь подхлестнуть ее. – Она ведь терпеть тебя не могла, наша Хафиза.

Стук копыт затих в ночи, а Руас все стоял, сжимая кулаки.

Хафиза! Хафиза…

– Нет! Постой! Этого не может быть! – закричал Руас вслед брату. Топот копыт отчего-то стих, и почти сразу насмешливый голос брата раздался прямо у него над головой.

– Я знал, что это заденет тебя за живое… Похоже, братишка, что ты влюблен… Влюблен в девицу сомнительных достоинств, недостойную упоминания в приличном обществе.

Руас проглотил комок и ответил:

– Но ведь и ты был влюблен в эту самую девицу!

– Влюблен? Братишка, да ты шутишь! – Скабрезная улыбка искривила губы Арси. – Она красавица, пылкая и смелая, тело у нее просто роскошное… Но любить…

Принц покачал головой.

– Откуда ты знаешь, какое у нее тело? – запальчиво выкрикнул Руас.

– Малыш… Пока ты боготворил нашу Хафизу, я с ней спал. И было это, признаюсь, очень приятно…

– Ты врешь! Ты нагло лжешь мне, своему брату!

– Успокойся, братец! Я не лгу. Я просто взял то, что мне было предложено, и не более. Я по-прежнему мечтаю о долгой и счастливой жизни в мире с окрестными странами. Мечтаю найти свою королеву…

– И при этом не гнушаешься веселых девиц… – с горечью проговорил Руас.

– Я просто живу, брат. Живу с удовольствием…

– Это грязно и мерзко. Это недостойно принца ар-Ракса…

– Это приятно и необременительно… И достойно любого мужчины.

Руас отказывался верить собственным ушам. Но… Даже если Арси ему лжет, то чем еще объяснить странную отчужденность Хафизы в последнее время? Раньше они так часто гуляли втроем, болтали обо всем на свете. А сейчас она все чаще отказывается от этих прогулок. Отказывается и от подарков, которые ей преподносит он, Руас. Да и просто увидеться теперь с девушкой ему более чем непросто.

– Но не принца…

– Успокойся, братишка. Все это уже позади. Мы свободны, а наша красавица вскоре станет почтенной замужней дамой, толстой и ленивой купчихой. Думаю, совсем скоро она не вспомнит ни о тебе, ни обо мне. Да и к счастью. Не хватало еще, если где-то ее имя всплывет рядом с нашими…

– Ты не смеешь так говорить! Ты обольстил девочку, а теперь радуешься тому, что не надо на ней жениться!

– Руас, успокойся… Не надо таких слов – и потом, скорее это она обольстила меня… Уж поверь, кое-что я в этом понимаю. Девочка она красивая, но думаю, что я был у нее далеко не первым.

Это было ложью, но сейчас Арси куда важнее было найти общий язык с братом, чем оставаться до конца честным.

– Не смей! Она прекрасна! Она беззащитна… Она… Да она лучше сотни принцесс, которых предложили нам в пару! О, если бы она предпочла меня…

– Она предпочла? – Арси изумленно выделил голосом первое слово. – Она? Маленькая шалунья… Брат, я тебя не узнаю. То ты мечтаешь о достойной паре, то об этой простушке… Ты, мудрость нашего рода, его надежда.

Удивленно взглянул в глаза брата Руас. В полутьме они казались бездонно-черными, словно тьма поглотила саму душу Арси.

– Я мечтаю о ней потому, что ее… Да, потому что ее люблю! И потому, что лучше нее не найти мне на свете девушки.

– Брат, прекрати! Будь же серьезнее – ты родился на целых три минуты раньше. И должен жениться первым. На той, что будет достойна, слышишь ты, достойна этого. А ты в запальчивости кричишь, что полюбил какую-то шлюшку и что кроме нее тебе никто не нужен.

– Укороти свой грязный язык, подлец!

– Брат, успокойся. Ты сошел с ума, клянусь. Ради юбки ты готов поступиться высоким именем принца ар-Ракса. Успокойся…

– Я спокоен, червь. Я и в самом деле принц ар-Ракс. И я не позволю никому, даже брату, говорить гадости о женщине, которую…

Но младший брат перебил тираду старшего.

– Я, – голос Арси был тих и нарочито насмешлив, – тоже принц и тоже ар-Ракс и потому могу называть вещи своими именами…

– Ах ты…

Гнев затопил разум Руаса. Он готов был уничтожить брата, превратить его в лунный луч и навсегда забыть о нем. Но тогда бы пришлось забыть и о собственных колдовских силах, о будущем, о… Да обо всем.

Знание этого было более чем глубоко «вбито» в разум обоих братьев. Как бы ни горел Руас гневом, как бы ни мечтал наказать брата, но даже помыслить об убийстве не мог.

Он повернул ладони так, чтобы лунный свет залил руки. Глубоко вдохнул и начал нараспев читать:

– …Амар ойэв эрдоф асиг ахалек шалаль тимлаэмо нафши арик харби… – Руас оглянулся в поисках булыжника или хотя бы комка грязи, – …торишемо!

И на выдохе подбросил в воздух крошечный камешек, стараясь сделать так, чтобы он пролетел над головой брата. И в тот миг, когда Руас произнес последний слог, Арси исчез. Лишь камешек упал к ногам колдуна, голубовато отсвечиваясь в переменчивых лунных лучах.

– Ну вот, братишка, теперь я найду тебе надежное и спокойное убежище. Чтобы ты не мог учить меня тому, что хорошо и что плохо. И чтобы более не смог отобрать то, что мне дорого, а наигравшись, вернуть постылую игрушку.

И чтобы уж точно брат не нашел дороги к свободе, Руас замуровал камешек в скалах у полуночной городской стены. Однако следовало все же место как-то отметить… Чтобы какой-нибудь ретивый ваятель не решил, что из заповедной скалы может получиться опора фонтана или статуя в городском саду.

Всего десятка слов древнего заклинания хватило, чтобы придать скале необычную форму: теперь место упокоения брата, вернее, место его узилища стало напоминать голову волка, воющего на полную луну.

– Ну вот, братишка, теперь ты и твое пристанище во всем подобны друг другу.

Руас больше не пылал гневом – его душа замерла в холодном отчаянии. Ибо он в единый миг потерял все, что считал для себя в жизни важным: брата, друга, надежду на жизнь в любви с прекраснейшей из женщин… Он почувствовал, что потерял не просто нечто в жизни важное – он потерял и саму жизнь.

И теперь более напоминал себе камень – пусть движущийся, беседующий, принимающий пищу, но все же не живой.

 

Свиток четвертый

Бесспорно, что магические семьи ничем не отличаются от семей немагических. И счастье и горе одинаково часты и для человека, и для колдуна. Отличие в одном – колдуны и маги куда лучше умеют свои неприятности преодолевать. Более того, они умеют даже из самой горькой беды делать правильные выводы и второй раз уже не «наступать на одни и те же грабли» (здесь вполне уместна обычная человеческая поговорка).

В незапамятно далекие времена в семье властителя колдовского народа родились близнецы-мальчишки. Были они изрядными шалопаями и отчаянно соперничали друг с другом. Предметом спора могла стать даже сладкая лепешка, не говоря уже о вещах куда более серьезных. Но это неудивительно, ибо встречается слишком часто. Как бы близки эти мальчики ни были, друг друга они не любили. А с возрастом нелюбовь превратилась сначала в отвращение, а потом и в ненависть. Легко догадаться, что стало с этими юношами, когда они выросли. Конечно, они оба погибли. Погибли от руки друг друга в сражении за очередную безделицу. Вот так, согласно легенде, пресекся некогда могучий род властителей колдовского народа.

Сколько лет с тех прошло или сколько веков – не знал никто. Никто, правду сказать, и счета не вел. Однако с тех же пор ни в одной колдовской семье не рождались близнецы. Ни мальчики, ни девочки. Ибо соперничество вещь более чем коварная, какой бы мелочью она ни казалась поначалу.

И традиция эта соблюдалась неуклонно до тех самых пор, пока на престол страны Вардиран, древней и могучей колдовской державы, не взошел красавец Варди ар-Ракс. Был он исключительно умен и столь же исключительно самонадеян. Ибо собственное мнение почитал выше всякого иного и смеялся над традициями, сколь бы мудры они ни были.

Точно так же презрел он и давнюю традицию, когда его жена, краснея, сказала, что ожидает рождения близнецов. Варди ар-Ракс расхохотался от счастья и смеялся бы еще довольно долго, если бы не увидел изумленное и даже ошарашенное лицо своей жены. Ведь она ожидала чего угодно, но только не такого громкого хохота.

– Отчего ты столь весел, о муж мой, свет очей моих?

– Оттого, что скоро двое веселых сыновей продолжат мое дело…

– Но традиция?..

– Какая традиция? – морщась, перебил ее Варди ар-Ракс. – Что за глупости! Мы вырастим мальчишек любящими братьями! Не бойся, уж на чужих ошибках я умею учиться!

Дни проходили за днями. Наконец на землю прекрасной страны Вардиран пришла волшебница весна. И в тот день, когда в дворцовом саду зацвели персики, у царицы родились сыновья. Ликующий отец назвал их Асуром и Руасом, ибо они были невероятно похожи, куда более, чем человек и его отражение в зеркале.

Не раз советники пытались образумить Варди ар-Ракса, не раз пытались напомнить о древнем обычае.

– Этот мир, великий царь, к несчастью, так жесток… Коварство и предательство по-прежнему собирают свой кровавый урожай… Быть может, пора?..

– О чем это ты, глупый советник? – говорил в таких случаях царь.

И советники умолкали. Проходило еще несколько дней – и кто-то опять пытался намекнуть царю, что близнецы принесут и семье, и стране множество бед. И вновь царь высмеивал робкого радетеля традиций.

Варди ар-Ракс сдержал данное жене слово. Детство Асура и Руаса было детством одного человека. Их вскормила одна кормилица, а первые шаги они делали, держась то за руки отца, то за руки матери. Царских сыновей даже одевали одинаково, чтобы не могла возникнуть и легкая тень повода для соперничества.

Юноши росли. Становилось ясно, что они, невероятно похожие, все-таки достаточно сильно отличаются друг от друга. Пусть одинаковыми были их голоса, но любили они разные песни, пусть рост и ширина плеч не отличались ни на пядь, но одевались юноши по-разному. Что же тогда говорить о более серьезных вещах? Это были два разных человека. Но до поры до времени они вполне ладили, самостоятельно избрав для себя дело по вкусу. Царь Варди ар-Ракс с довольным смешком говорил жене:

– Ты видишь? Грош цена вашим глупым традициям! Грош цена!

Однако довольный смех царя стих в тот самый день, когда до него дошла весть о ссоре сыновей. Словно черная пелена упала с разума некогда мудрого, но всегда самоуверенного Варди ар-Ракса.

– Что я наделал, жена моя? Что я наделал?!

Царица молчала – ее сердце тоже обливалось кровью, совершенно не отличаясь в этот миг от сердца любой земной матери. Однако умная царица нашла и утешительную сторону:

– Счастье, что малыш Арси лишь перенесен в камень. Он хотя бы жив…

Царь Варди ар-Ракс посмотрел на жену, но не сказал ни слова. Да, это можно было бы назвать счастьем. Счастьем для колдуна, разумеется, а не для человека. Ибо для любого мага это означало лишь безвременье и полную невозможность вершить хоть что-то, ссылку в никуда и в никогда. Однако все-таки не означало смерти.

– Ты права, мудрая моя жена. Это не смерть. Но это деяние, которое заслуживает кары. Мальчики выросли, но не поумнели. А потому, думаю, надлежит мне покарать победителя… Дабы навсегда запомнил он, чего стоит соперничество там, где должна царить братская дружба.

– Покарать, муж мой? Но разве он не казнит сам себя?

– Нет, любимая. Он, быть может, и полон раскаяния, но, безусловно, не понимает, сколь тяжко его деяние. Но это понимаю я…

Да, царь Варди ар-Ракс понимал это более чем хорошо. И так же хорошо, как понимал, он чувствовал это. В тот же вечер он призвал к себе Руаса.

Потеря обоих сыновей была мучительно болезненной. Но сделать вид, что он ни о чем не ведает? Поистине, это выходило за рамки разумного. Да, ему, властителю, нет прощения – вместо того, чтобы вырастить достойных, усердных, мудрых преемников, принцев, чьими отличительными чертами должны были стать благородство и высокий ум, он вырастил двух уродов. Наглого и самовлюбленного эгоиста, считающего, что он по праву своего рождения может делать все, что заблагорассудится. И вспыльчивого легковерного дурачка, принимающего каждое слово за чистую монету и не видящего границ для мести.

– Ну что ж, – царь Варди ар-Ракс тяжело опустился на трон. – Самонадеянность столь же тяжкий грех, как и любой иной. И вместе со своими детьми наказан и я…

И царь откинулся на спинку кресла, ожидая появления сына. Предстоял невыносимо тяжелый разговор – следовало собраться…

Руас потянулся. Отец ждет его. Надо поспешить. Не стоит заставлять властителя ждать. Да и самому не следует мучиться безвестностью.

Ее больше нет – нет той опоры, на которой держалась вся его жизнь. Оказалось, что достаточно всего нескольких слов – и под руинами иллюзий едва уцелел он сам… Мало чем отличаясь от брата – столь же каменный, не только снаружи, но и изнутри, – Руас потер рукой лоб и прикрыл ладонью глаза.

«Да, надо идти!»

Тронный зал, в который братья предпочитали без крайней нужды не входить, был сейчас погружен во тьму. Шаги по бесценному мрамору отдавались многократным эхом. Но это был единственный звук, который пытался рассеять безнадежную тишину.

– Отец… – Руас привычно преклонил колено у трона.

– Встань, сын. В последний раз ты входишь сюда, равно как в последний раз я называю тебя своим сыном, ибо в тот миг, когда ты поднял руку на брата, лишился я обоих сыновей. Из-за собственной глупости и самонадеянности. Однако лишился я также и наследника… Ибо младшему, Асуру, некогда я решил передать трон. Да, тебе не стоит удивляться, Руас. Тебе же была уготована иная участь – в чем-то более важная, пусть и не имеющая столь пышного титула. Именно тебя я должен был назвать хранителем знаний и традиций нашего мира – мира колдовского и мира человеческого.

Руас непонимающе уставился на отца. Хранителем традиций? Всего-то? При его обширных умениях и не менее обширных знаниях? Однако, все взвесив, юноша согласился с решением отца… Да, подобный выбор был, несомненно, разумнее: брат, импульсивный и временами слишком решительный, иногда даже скорый на расправу, куда более подходил на роль правителя. Хотя бы потому, что не боялся принимать решения. Не боялся действовать, пусть и в ущерб чьим-то желаниям.

А вот он, Руас, не делал ни одного решительного шага, не принимал ни одного сколько-нибудь важного решения, не посоветовавшись с десятком мудрых книг, не взвесив по сто раз все «за» и «против», не отложив до утра самый миг принятия решения.

«О, если бы я хоть иногда слушался не доводов разума, а велений души! Быть может, тогда прекрасная Хафиза была бы моей, была бы женой принца – и никакому наглецу не пришло бы в голову соблазнять ее или выставлять передо мной коварной изменницей…»

Да, из него вышел бы отличный хранитель традиций. Если бы ревность не смогла найти дорогу к его сердцу…

«Отец, оказывается, отлично меня знал. Куда лучше, чем я сам», – с недоумением подумал Руас. Тем более бесполезно объяснять, что произошло на самом деле. Что он почувствовал, когда услышал от брата слова о любимой…

И в то же время отец, похоже, совсем его не знает. Если уж решил изгнать из своего мира, из своей жизни… Изгнать. Именно в тот миг, когда его старший сын (пусть и всего на пару минут старший) наконец сделал все, чтобы со временем на трон взошел самый достойный. О нет, единственно достойный. Не импульсивный, не лживый, но мудрый, сосредоточенный…

Остается лишь посмеяться над собой, пусть и горько. Он наказан, он уязвлен и разочарован, но не из-за грядущей потери титула, а из-за потери отцовского уважения. Уважения, которое, оказывается, питал к нему отец.

С легкой улыбкой Руас поднялся с колен, небрежно поклонился и повернулся к выходу из зала. Пусть отец желал сказать еще что-то… Однако теперь в его словах не было никакого смысла – самое главное уже прозвучало. Узнать же, как именно ему будет приказано покинуть родину, можно и позже: из дворцовых сплетен. Или из строк указа, уже скрепленного Большой печатью.

Однако Руас успел сделать всего несколько шагов – сухой смешок заставил его повернуться.

– Да, ты именно таков, каким я тебя и видел: самолюбив, сух, сдержан. Ты бы стал идеальным Хранителем. И лучшим советчиком импульсивному и порывистому брату.

– Должно быть… – Руас смог лишь пожать плечами. – Однако теперь об этом можно не вспоминать.

– Но все же не для пустых сожалений я позвал тебя, юноша…

«Уже не «сын»… Теперь я для него лишь юноша, один из многих безликих юношей огромного мира…»

– Но для того, чтобы рассказать, что я был вынужден сотворить после твоего деяния… Давать самому деянию оценку я не намерен. Однако посчитал нужным сделать некоторые шаги для того, чтобы обезопасить жизни двух глупцов, которых некогда произвел на свет.

– Обезопасить? – Руас изумленно взглянул на отца.

– Да. Ибо сколь бы сильным колдуном ты ни стал, всех последствий деяния все равно еще не видишь.

– Последствий? – Руас все равно ничего не мог понять, как ни пытался.

– Конечно, – царь кивнул. Только сейчас юноша обратил внимание, как прямо сидит отец, как судорожно сжимает он подлокотники кресла, как цедит слова.

Руасу показалось, что невероятная боль терзает изнутри мудрого Варди ар-Ракса. Быть может, так оно и было – хотя боль терзала разум отца, а не его плоть.

Царь молчал: он взвешивал каждое слово, пытался понять, с чего же начать. Да, сейчас уже можно было называть вещи своими именами – он успел защитить обоих сыновей, пусть даже ценой отказа от них. Теперь они будут жить… Жить оба, и при этом не смогут нанести друг другу урона. Никогда и никакого. Больше ни одного сражения между ними не произойдет. Ибо если Асуру и суждено будет когда-нибудь покинуть каменные стены своего узилища, то Руасу придется тотчас же занять его место. А если Руас пожелает позабавиться с узником, то сделать этого не сможет, ибо не сможет преодолеть преграды, сооруженные им, магом Варди ар-Раксом.

Руас поднял на отца глаза. Молчание его уже не просто озадачивало, оно его по-настоящему пугало:

– Полагаю, я все-таки должен узнать, о каких последствиях я должен был подумать, но не подумал?..

Отец наконец поднял голову. Увы, взгляд его не предвещал ничего хорошего. Говоря по чести, Руас испугался сейчас выражения отцовского лица, ибо увидел перед собой незнакомца, борющегося с отвращением и отчаянием.

– Я не буду говорить, что я испытал, узнав о вашем сражении. Я пытался понять, как могла глупая перепалка перерасти в колдовское сражение. И понял все, лишь когда узнал, что сражения-то не было. Мне не составило особого труда разглядеть истинный предмет, подлинные чувства, что двигали тобой и твоим братом. Узнав же все досконально, я и предпринял шаги, которые посчитал важными… О нет, необходимыми.

Руас учтиво поклонился. Что ж, теперь, в последний раз, он должен изобразить внимание к словам повелителя. В последний раз выслушать его… его резоны. Чтобы в следующий миг о них забыть. И попытаться найти в новом мире для себя хоть какое-то место.

– В сущности, – начал царь, – зачинщиком ссоры был твой брат. Не первой из ваших ссор, но последней. Глупца Асура подвела его самоуверенность. И, быть может, неверная оценка событий.

«Какие странные слова находит отец! Подлый Арси увел у меня девушку, уничтожил ее честное имя и стал вышучивать в моих глазах. Он повел себя как вор! Вор и подлый лжец!»

– Хорошо, – отец кивнул так, словно слышал слова Руаса. – Он повел себя как вор. И все оттого, что наслаждался всеми грехами и искусами этого мира. Не считая, впрочем, их грехами и искусами. Он соблазнял женщин только потому, что хотел узнать, сколь крепка их добродетель… Или сколь ревнивы их супруги… Или сколь различны могут быть оттенки страсти… Он играл и выигрывал лишь для того, чтобы узнать, как далеко может зайти соперник в своем азарте… Он высмеивал даже лучших друзей лишь для того, чтобы узнать, сколь они терпеливы…

– И ты так спокойно говоришь об этом, отец?! – Руас не выдержал молчания. Спокойный тон отца его просто вывел из себя. Так можно было бы говорить о поведении какой-то букашки. – Ты словно оправдываешь его!

– Я пытаюсь понять, что двигало моим сыном… – спокойно проговорил Варди ар-Ракс. – Я хочу увидеть картину всю, без искажений. Для того, чтобы понять, что же именно заставило второго моего сына поднять руку на брата… И, как я надеялся некогда, на лучшего друга.

Руас побагровел.

– Брата… Друга!.. Нет слов для того, чтобы правильно назвать того никчемного, коего ты числил своим сыном… Коего считал возможным возвести на трон! Клянусь, все грехи мира, все его искусы испытал твой младший сын. Он попробовал на вкус все, до чего только смог дотянуться. Да, я нечасто пытался его вразумить, ибо считал, что мои слова лишь разожгут его интерес. Да, я еще более редко пытался его остановить…

– Да, более чем редко. Но не в этом дело. Ты прав, суть именно в том, что он пытался и в самом деле попробовать все в этом мире… И меры не знал.

Руас открыл было рот, чтобы что-то сказать, но удержался от слов, разглядев боль в глазах отца.

«Да и что толку теперь говорить обо всем этом… Сделанного не воротишь…»

Тем временем царь продолжал:

– И вот, все это разглядев, я решил, что с миром не случится ничего дурного, если он этих искусов и грехов лишится. Сил моих вполне достало, чтобы вместо подлинных коварных искусов и смертных грехов подсунуть ничего не подозревающим людишкам лишь слабые тени зависти и спеси, подлости и лени, гнева и гордости… У меня не дрогнула рука и тогда, когда я удалил из мира тщеславие, стяжательство, воинственность… Думаю, что и без них люди не пропадут. Более того, мир стал бы куда лучше, если бы они исчезли навсегда.

Руас молчал. На душе у него было более чем неспокойно, он чувствовал, что в сухих, словно специально лишенных всякого чувства словах отца вот-вот прозвучит нечто страшное, раз и навсегда решающее его судьбу. Раз и навсегда…

– Изъяв искусы, я нашел им преотличные хранилища. Увы, воспоминания о твоем брате и здесь сделали свое дело. Ибо каждому греху и каждому соблазну я нашел соответствие в мире прекрасного: камни, которые беззаботное человечество называет драгоценными, оказались отличными хранилищами. Они столь… изумительно невинны, столь… искушающе прекрасны, что никому и в голову не придет искать их истинное предназначение.

Руас невольно усмехнулся – да, подобную мысль могли подсказать воспоминания только об Асуре: брат обожал побрякушки, не выходил из дому без пары колец, изумительного пояса, тоже богато расшитого камнями и золотой нитью. Даже на ножнах сабли у него красовались каменья, отчего грозное оружие больше напоминало шкатулку какой-нибудь кокетливой девицы.

– Итак, все грехи мира надежно спрятаны в украшениях, которыми столь обилен нижний, человеческий мир. Однако я подумал, что этого мало. Но мало не для того, чтобы ввергнуть мир в хаос сладострастия и спеси, гнева и зависти, буде нужный самоцвет окажется найден. Особое заклинание привязывает к камню грехи более чем крепко. И нет той силы, которая сможет эту связь разорвать, пусть даже любая из женщин наденет кольцо или брошь, подвеску или серьги.

Руас подумал, что человек всегда найдет, как обойти запрет. Найдет, даже не зная о нем, – только движимый чудовищным любопытством.

– Вновь мысленно вернувшись к своим сыновьям, я решил, что следует сделать так, чтобы ни течение времени, ни пытливость глупца, ни коварство знающего не могли ничего нарушить в сложившейся картине. И потому я записал заклинание, коим ты, Руас, пленил брата, на одном из самоцветных камней. Теперь, даже если скала будет разрушена, брат твой свободы не обретет – ибо для того, чтобы вновь получить жизнь, вернуть себе тело и душу, он должен сам прочитать это заклинание, прочитать вслух…

Руас не выдержал.

– Но зачем все это? Отчего ты избрал столь… извилистый путь? Почему бы не оставить все, как есть сейчас, удалив лишь меня – причину всех случившихся зол?

Варди ар-Ракс в первый раз за всю аудиенцию по-настоящему пристально взглянул в глаза сыну.

– Ибо ничто в мире не вечно… И оставить все как есть – значит отстраниться от беды, пустив на самотек то, что отпускать в свободное плавание ни в коем случае нельзя.

Руас ничего не понимал. Голова его кружилась от сказанного… Или от того, что отец не сказал.

– Теперь же я тебя, юноша, не задерживаю.

Не чувствуя под собой ног, Руас покинул тронный зал. Беспокойство мешало ему понять слова отца, заслоняло картину мира, которую он пытался разглядеть в сумерках сознания.

Однако оказалось, что суровому Варди ар-Раксу содеянного мало. На закате того же дня скала, где нашел свой приют весельчак Арси, пропала.

– Отец, что ты наделал?! – Руас без предупреждения ворвался в покои родителей.

– Глупец! Я не сделал ничего необычного – всего лишь завершил начатое! Приют твоего брата где-то там, среди земных скал и песков.

– Но зачем?

– Юноша, а ты оказался глупее, чем я ожидал… С мига вашего рождения вы неразрывно с братом связаны. Заметь, ты не осознаешь, однако чувствуешь это. Если я удалю тебя, но оставлю узилище брата здесь, ты превратишься в ярмарочного колдуна, подложного мага, который будет неспособен показывать даже карточные фокусы. Тебе придется отыскать ее, эту самую уродливую скалу. Отыскать – и остаться рядом с ней. Именно для того, чтобы сохранить собственные немалые магические силы. Если, конечно, ты хочешь их сохранить… Если не желаешь превратиться в обыкновенного человечка…

Руас опустил голову. Да, это похоже на правду – уже сейчас он ощущает почти полное бессилие.

– Я не ведаю, сколько продлится твое странствие, не знаю, сколько времени прошло в мире людей, не представляю, с чего ты начнешь поиски. Более того, я не стану давать тебе никаких советов – ибо горечь от потери сыновей, горечь от потери надежды и боль от утраты будущего слишком сильны. Пусть же каждый миг твоих поисков станет для тебя уроком. Который будет повторяться до тех самых пор, пока не умолкнет твоя совесть… Думаю, что ты не раз проклянешь день, когда тебе повезло уцелеть в вашей ссоре… Ссоре двух глупцов из-за ничтожнейших предметов в мире – трона и власти…

Руас все ниже склонял голову. Ах, если бы отец знал истину! Если бы знал, что на самом деле стало причиной той колдовской битвы. О, тогда он бы своими руками не сослал в безвестность, а разорвал в клочки своего «везучего» сына!

– Однако, юноша, я вижу, что до раскаяния еще далеко. Хотя ты, думаю, уже понял, что единственная возможность обрести силы, вернуть их – это найти место заточения брата и устроить себе жилище рядом с ним.

– Я должен буду стать стражем?

– Да. Если не хочешь, чтобы твоего брата нашел кто-то другой…

Руас поднял голову в первый раз с момента разговора.

– Но что произойдет тогда?

– Равновесие человеческого мира безвозвратно нарушится… И ты один будешь этому виной!..

«Но при чем тут равновесие мира? И с каких пор его равновесие столь беспокоит отца?»

Озадаченное лицо сына подсказало Варди ар-Раксу, что следует все же обрисовать картину до конца.

– Отвечу и на этот, пусть не заданный тобой, но все же звучащий в твоем разуме вопрос. Я беспокоюсь о равновесии слабого человеческого мира именно потому, что на него опирается наш колдовской мир. А если опора перестанет быть таковой, то и нам всем несдобровать.

– Но при чем тут глупец, который выпустит брата? Если выпустит.

– Глупец тут ни при чем… Однако дух твоего брата есть сама его суть: очутившись на свободе, он не будет иметь никаких сдерживающих начал. И сможет разрушить все, до чего дотянется. Если захочет разрушить… Сможет и создать все, чего пожелает, – и я не знаю, пойдет ли миру на пользу такое созидание… Ведь не только заботами трона в свое время был движим мой сын, но и собственными желаниями… Вернее, только собственными желаниями. В том числе и желанием досадить тебе, старшему моему сыну.

Настоящий ужас приковал принца к месту – отец все узнал! И не упоминает о подлинных причинах сражения из одной лишь брезгливости. Что ж, он стотысячно прав!

Руас вновь опустил голову. О, он отправится на поиски немедля! И не потому, что боится за собственные силы, не потому!..

Быть может, если ему повезет сохранить хрупкий мир людей, совесть его замолчит. Пусть и ненадолго…

Руас вырвался из отцовских покоев. Его била дрожь. Дурнота и ярость бурлили в нем; к ним примешивались чувства скорби и утраты.

Потеря Арси и так была невероятно тяжела. Во сто раз более тяжелой делало ее осознание того простого факта, что он, Руас, поднял руку на брата не потому, что тот угрожал его жизни. И не потому, что этого потребовала злодейка Судьба. И даже не потому, что брат стоял во главе вражеской армии.

Он посмел поднять руку на брата только потому, что тот оказался куда более счастливым в любви, выкрав его, Руаса, единственную привязанность, его сладкую грезу и надежду на счастье.

 

Свиток пятый

Рассвет нового дня застал Руаса в седле. Где-то здесь, в человеческом мире, ему предстоит отыскать свое будущее предназначение – если стражу у огромного камня можно так называть.

Где-то здесь… Но где?

Сзади всхрапнул конь Салима – верного слуги и наставника. «И еще, похоже, соглядатая…» Однако, кем был его спутник на самом деле, Руаса не волновало – он, принц ар-Ракс, бывший принц, был не один. И этого довольно.

Кони перешли на рысь – впереди заблестела река.

– Великий Нил… Отец всех рек… И всего человечества…

Салим был молчуном – и потому его слова так удивили Руаса.

– Нил?.. – переспросил он.

– Да, мой принц… Мы ступили в земной мир там, где началась история человечества. Как думают об этом сами люди…

Тут улыбка Салима стала шире – и это изумило Руаса куда больше, чем изумило бы внезапное прощение или благоволение отца.

– Должно быть, друг мой, ты неплохо знаешь этот мир?

Слуга пожал плечами (любимый его жест):

– Я был вашим наставником… Я знаю более чем много. И историю этого славного мира тоже.

– Тогда, думаю, ты сможешь преподать мне еще один урок. Сейчас он должен оказаться очень кстати.

– Слушаю и повинуюсь, мой принц… Знай же, что история человечества, история любого человечества, – невероятно длинная цепочка экспериментов, большинство из которых неудачны, несвоевременны и даже трагичны. Но не было бы их, неоткуда бы взяться всему богатству опыта, разнообразию цивилизаций. Мир, по которому сейчас ступают наши кони, удивительно молод: несколько десятков тысяч лет назад люди здесь более походили на обезьян… Первые из тех, кто обрел разум, охотники и рыболовы, тогда вступали в период великих открытий. Они научились сохранять огонь, приручать животных, изготовлять орудия из камня и кости, наконец, увидели, что можно не только брать от земли то, что на ней произрастает, но и научились выращивать то, что им нужно.

Руас удивленно посмотрел на Салима.

– Они столь быстро учатся?

– Конечно, но не они… Мы… ибо колдовской мир не только опирается на мир человеческий, но и является его продолжением. Каждый из нас в чем-то человек. И иногда человек куда более чем маг…

«Человек куда более чем маг…» Слова наставника сейчас просто резали Руасу слух. Но принц промолчал – трудно спорить с очевидным.

Меж тем Салим смотрел вдаль – воздух колыхался над горячими песками плато.

– Были в этом удивительном мире места, самой природой предназначенные для того, чтобы вырастить человека и одарить его всем, что только возможно… Мудрецы позже назовут его «плодородным полумесяцем». Хотя это не столько дуга, сколько широкая полоса на лике планеты: долины Нила, Тигра, Евфрата, Инда, великих чинийских рек… Теплый мягкий климат, плодородные земли и, главное, наличие пресной воды.

«Плодородный полумесяц» тянулся от восходных пределов Азии до долины Нила… Эти места воспринимались как единственно пригодные для жизни. Но оказалось, что тысячи лет назад природа вокруг юного человечества была иной: на месте долин плескалось море. А там, где царствуют ныне бескрайние пески, цвели богатые и щедрые долины…

Руас улыбнулся воспоминаниям.

– Я помню, как мы с братом читали о закатной части Либийского материка: скудные земли, редкое население… Громадная пустыня заставляла людей жаться к берегам Серединного моря.

– Да, юноша. Историки считали, что в Великой пустыне, Сахаре, так было всегда. Отец истории (тут Салим еще раз улыбнулся, ибо с высот колдовского знания попытки людей объять необъятное казались весьма забавными) Геродот писал о песчаных дюнах, соляных куполах и пустоте раскаленного мира пустыни. Страбон, живший на четыре сотни лет позже, рассказывал о том, как обитатели Сахары берегут воду: кочевники укрепляют бурдюки с водой под брюхом коней. Еще через сто лет Плиний описывает реки, возникающие лишь после редких дождей, колодцы в пустыне… Сахара казалась вечной, незыблемой и постоянной в своей враждебности к человеку.

Но появлялись и иные сведения: странники, не по своей воле попавшие в самое сердце великой пустыни, описывали высокое плато, изрытое сотнями пещер, подобное огромному городу в скалах.

– Городу?

– Да, Руас, именно это слово избирали они. Ибо стены пещер были покрыты тысячами рисунков – порой чуть наивных, порой изумительно совершенных. Получалось, что здесь, в сердце зноя, когда-то жили люди и водились звери, о которых сейчас не осталось даже следа воспоминаний. Быки и верблюды, жирафы и окапи, носороги и невиданные лохматые слоны…

– Жирафы? В пустыне?

– О да… Слушатели не верили ни одному слову таких перепуганных странников, считая их лжецами. Смеялись и говорили, что не по безводным пескам, а по зеленым долинам благодатной Лимпопо странствовали эти перепуганные дурачки… И нечего было им возразить… Спор этот вечен – ибо обывателю всегда проще назвать рассказчика лжецом, чем представить, что мир больше, чем сей обыватель может себе представить.

Руас покачал головой – воистину, глупость не имеет границ, и она более чем одинакова для любого города и любого мира.

За рассказом он не заметил, что под ногами лошадей теперь не утоптанные пески, а каменистая тропа, мало-помалу поднимающаяся вверх.

Салим же, вернувшись в недалекое прошлое, в те дни, когда преподавал мальчишкам, передавая им первые знания, вошел во вкус.

– Думается, принц, что нам следует наше странствие начать именно отсюда… Ибо мир, в котором отныне ты обречен жить, более чем удивителен. И тебе придется его полюбить. Мудро же любить то, что знаешь во всем его многообразии. Смотри же – перед тобой великое плато! Тассилли…

Голос Салима зазвенел. О да, он любил этот знойный мир. Он им любовался. И теперь привел сюда ученика, чтобы и его душа наполнилась благоговением перед величием времен.

– Слово это, мальчик мой, означает «речное плато». И пусть сейчас в округе нет даже крошечной речушки… Некогда мир сей был богатым и цветущим… Полуденный край Тассилли круто нависает над плоскогорьем. Хребты из песчаника, рассекающие его лощины, должно быть, устья высохших рек, имеют общее направление – с полудня к полуночи. Невероятно давно водные потоки вырыли многочисленные каньоны, все более углубляющиеся по мере удаления от горных хребтов. Камень гор подвергся воздействию вод, которые буквально изрезали его и придали причудливые формы. Они размывали, выдалбливали, просверливали массив, превращая порой огромные каменные глыбы в кружева.

– Вода? В краю, где никогда не бывает дождей?

– Да, вода. Но невероятно давно, даже для нас, магов, миллионы лет назад. Здесь буйствовали стихии… Смотри, мой принц: наш путь лежит среди высоких колонн, напоминающих руины громадного города с обезглавленными башнями, храмовыми шпилями, папертями соборов, химерами, диковинными архитектурными ансамблями… Множество впадин в скалах напоминают городскую площадь, окруженную домами. Некогда здесь и в самом деле жили люди.

С этими словами Салим спешился. Руас покорно последовал примеру наставника. Тот молча взял юношу за руку и повел его вниз по тропе: было ясно, что здесь он бывал уже неоднократно.

– Я привел тебя, мальчик, туда, где сам впервые осознал величие времен и людского разума. Восхищенный, бродил я тут в первый раз… Изумлялся увиденному и задавался вопросами: отчего на фресках я вижу бегемотов, страусов, слонов, носорогов? Неужели люди, что жили здесь, странствовали так далеко на полудень, чтобы увидеть зверей невероятно далекой отсюда реки Лимпопо? И откуда на росписях появились лошади и колесницы? Почему на одной из них изображена даже ладья фараона?

– И отчего же?

– Не торопись, принц. Попав сюда в первый раз, я удивился всему этому. Но и только. Спустя годы, уже на службе у твоего отца, я решил, что должен вернуться в эти места и найти ответ. Я искал его долгих два года. Жил здесь, в палатке. И искал ответы на вопросы, коих становилось только больше.

– Должно быть, это было непросто?

– Более чем непросто… Мне приходилось бороться с целым безмолвным миром. Жара… С жарой еще можно было мириться хотя бы потому, что жара – неотъемлемая черта этих мест. Холод…

– Холод?

– Да, холод. Он был не менее частым гостем, чем жара: ночью на плоскогорье вода замерзала, а палатка порой покрывалась инеем. Ветры… Вернее, бури, засыпающие песком мой крошечный лагерь… Наводнения… Да, не удивляйся, даже наводнения. Дважды на плато обрушивались грозные ливни, преображавшие каменный город в сонм ревущих потоков. Змеи и скорпионы…

Тут Салим улыбнулся. Руас вспомнил, что его наставник терпеть не может ни тех, ни других.

– Рогатая гадюка, поселившаяся рядом с моей палаткой, была миролюбива и труслива, и скорпионы, которых каждое утро я вытаскивал из палатки, тоже отличались миролюбием, хотя сейчас я в это сам могу поверить с превеликим трудом.

– Но ради чего все это? Только ради того, чтобы понять, откуда на стенках пещер взялись картинки?

– Нет, глупый юный принц. Я был поражен и околдован талантом давно умерших художников. Не раз хотел я бежать, вернуться к спокойствию дворца… Но посейчас горжусь тем, что выдержал все, тем, что научился радоваться редкому дождю, случайному дереву, рассвету или чистому роднику под скалой… И, главное, я не уставал восторгаться найденным…

– Но отчего все же именно здесь жили люди? И куда они делись потом?

– А вот это правильные вопросы. Люди здесь жили потому, что тысячи лет назад климат был иным: не пески, а богатые земли щедро кормили тех, кто мог их обработать, зеленели луга, полноводные реки давали достаточно воды… Прошло не так много времени, по меркам истории не так много… Зеленая Сахара начала высыхать, жирафы откочевали южнее, все меньше становилось слонов и антилоп, разводить скот стало надежнее и практичнее, чем отыскивать диких животных.

Если охотника в буквальном смысле слова кормили ноги, то стада домашнего скота внесли новый порядок и закономерность в жизнь человека. Ты и сам это сейчас увидишь, мальчик…

Должно быть, Салим действительно любил эти места. Ибо голос его стал торжественным, а факел, оживший в руках, осветил настоящее чудо. Возглас восторга вырвался из уст Руаса. Старый слуга улыбнулся – он знал, куда привести своего ученика.

– Смотри, Руас. Это творения настоящего художника. Только ему под силу отразить то, что живет лишь в его воображении: вот антилопа с туловищем слона, страус с львиной мордой…

Изумленный Руас подошел к стене и положил ладонь на рисунок. Теплый, казавшийся живым лев посмотрел на него с укоризной.

– А красками им, должно быть, служило то, что они находили вокруг?

– Конечно. Художники Тассилли отлично умели использовать естественные краски: белую глину, охру и разноцветные сланцы. Они смешивали охру с растительным клеем или молоком и писали фрески на стенах выемок и пещер, часто высоко на потолке или в нескольких метрах над землей, умело выбирая наиболее выгодную точку обзора…

– Обзора? Для чего?

– Чтобы призывать помощь богов, конечно. Ведь это были люди, живущие от плодов земли. Гроза могла смыть плодородный слой с поля, ураган изгнал бы кочевых животных, и тогда бы и художник и все его соплеменники остались бы без пищи… Только боги могли помочь, уберечь от столь страшных зол. Но все же глупо объяснять эти сотни тысяч рисунков такими приземленными побуждениями. Художники радовались красоте окружающего мира, они смогли воспеть истинную гармонию человеческого тела, грацию зверя, пластику танца. Они мечтали рассказать о своем мире. О мире, который был убит пустыней.

– …убит пустыней, – эхом повторил Руас.

Он уходил все глубже в скальный коридор. Перед глазами стремительно неслись антилопы, выныривал из болотца огромный бегемот. Девушки несли на головах кувшины с водой, болтали, примеряя новое платье… Оживал мир, который был мертв тысячи лет…

Магия, настоящая магия могла превратить полосы и линии на стенах в полнокровный мир, живущий собственной жизнью. Руас с удивлением почувствовал, что глаза его влажны…

Он повернулся к Салиму. Но самым краем глаза успел увидеть то, чего просто не могло быть здесь. Несколько палаток, должно быть, лагерь охотников у скалы. У скалы, напоминающей голову воющего волка.

– Салим! Скорей! Сюда!

Подбежавший наставник изумленно молчал. Он сразу узнал ее. Узнал то, что было целью их странствия.

– Знаешь, мальчик… – проговорил Салим задумчиво. – А ведь я помню этот рисунок…

Руас кивнул – он чего-то подобного ожидал от отца.

– Значит, старик, по меркам этого мира все произошло неведомо давно… И охотники в своих странствиях видели узилище моего брата… Отец любит играть со временем… Арси в этом был так на него похож… Он тоже любил играть…

«Играть во всем миром… С людьми и их судьбами, со временем и его неостановимым бегом… С самим собой и собственными желаниями…»

Руас оглянулся – старого слуги не было рядом, а свет факела плясал где-то в отдалении.

– Иди сюда, юный маг. Смотри!

Руас поднял глаза и замер. Перед взором вновь появилась его цель. А рядом суровый воин с кудрявой бородой попирал своих врагов.

– И этот рисунок стар… Стар так же, как и все остальные.

– Зато теперь, мой друг, я знаю, почему мы появились здесь. И куда лежит наш путь.

– Знаешь?

– Да, юноша. Оказывается, не зря я столько путешествовал по миру людей. Нас ждет царь царей Дараявауш и монумент в честь его великих побед!

Зной, оглушительный после прохлады пещеры, обрушился на плечи невероятным грузом. Солнце беспощадно гнало путников прочь из своего царства пустоты.

Вновь каменистая тропа под ногами лошадей превращалась в утоптанный песок. Руас оглянулся. И с радостью подумал, что страшная пустыня, смерть всего живого, оказалась крышкой сокровищницы. В ее глубинах жила история мира… В ее тайниках она ожила и ждала лишь того, кто придет, чтобы прочесть ее бесконечные бесценные страницы.

 

Свиток шестой

«Похоже, отец, ты что-то напутал. Или, уверенный лишь в собственной правоте, перестал различать даже крупные черты окружающего. Ты хотел наказать меня, лишить всего… А вместо этого подарил необыкновенный мир – мир, о котором я не мог бы и мечтать…»

Кони шли шагом, плато Тассилли осталось позади. Сухой вади уводил на восход. Необыкновенное чувство захватило Руаса – благодарность и восхищение.

Конечно, царь Варди ар-Ракс не рассчитывал на это. Более того, он и представить не мог, что сын, навсегда изгнанный, обретет силы именно на тернистом пути поиска. Что вместо горьких столетий боли, вместо тысячелетий, осененных лишь угрызениями совести, Руас обретет новый мир, наслаждаясь каждым мигом пребывания в нем и радуясь тому, что этих мгновений будет впереди бесконечно много.

Душа юноши была спокойна – он делал то, что должен, но был все же свободен. Во всяком случае, сейчас он был не принцем, рабом тысячи установлений и условностей, а путником, знающим о своей цели и пытающимся отыскать оную. Однако путником, не стесненным ни временем, ни соображениями приличий, запретов или табу.

Салим, его слуга и наставник, был рядом. Его вороной всхрапывал чуть в стороне, отчего Руасу казалось, что Салим охраняет его и присматривает за ним одновременно. По сути, так оно и было – пусть царь ар-Ракс изгнал сына, но царица, заботливая мать, не могла представить, что «мальчик» отправится неведомо куда совсем один. Салиму же она бесконечно доверяла, и потому Салим сопутствовал странствиям взрослого Руаса так же, как сопутствовал он его юношеским прогулкам или детским проказам.

Более того, иногда, пусть и нечасто, она осведомлялась у верного слуги, сколь успешны поиски и сколь здоров его юный хозяин.

Руас всего этого не знал, к счастью для себя. Ибо его цель была велика, его силы сомнительны… Лишь временем он располагал более чем достаточным.

В который уж раз он мысленно возвращался к последнему разговору с отцом. Вспоминал слова, выражение лица, непонятно как сохраняемое спокойствие и неизвестно откуда взявшийся гнев. Повторял, сопоставлял, пытался доискаться потаенного смысла каждой фразы.

Вот и сейчас, вспоминая рисунки на стенах пещеры, он вернулся к тому мигу, когда скала под его руками превращалась в голову воющего волка. Ему показалось сейчас, что художники, оставившие в рисунках свои битвы и сцены охоты, видели нечто похожее. Что некогда один из них, быть может, устроил неподалеку ловушку… И у той скалы охотники разбили лагерь… Что-то в контурах рисунков убеждало Руаса в этом. Отец, без сомнения, играл не только с пространствами и мирами, но и со временем. И здесь, внизу, прошло неизмеримо больше лет, чем там, наверху, минуло дней.

Однако что-то еще тревожило разум Руаса. Слова отца… Слова о самоцветных камнях и грехах мира. О грехах и записанном заклинании. Зачем-то же отец рассказал ему об этом.

– Но вот только зачем?

Руас не заметил, что задал вопрос вслух. Однако услышал ответ… Ответ от того, кого не могло быть рядом.

«…все грехи мира надежно спрятаны в украшениях, которыми столь обилен нижний, человеческий мир. Однако я подумал, что этого мало. Но мало не для того, чтобы ввергнуть мир в хаос сладострастия и спеси, гнева и зависти, буде нужный самоцвет окажется найден. Особое заклинание привязывает к камню грехи более чем крепко. И нет той силы, которая сможет эту связь разорвать, пусть даже любая из женщин наденет кольцо или брошь, подвеску или серьги…»

– Однако, отец, ты, похоже, не подумал о том, сколь изворотлив и изобретателен род людской. Простаку или любителю легкой наживы достаточно лишь увидеть такой камень. Человек не остановится ни перед чем в попытке обретения рубина, алмаза или сапфира. А там уже недалеко и до случайного совпадения… Ибо сколько раз бывало, что колдовские заклинания, пугающие самих магов, становятся в речи людской легкой бранью, а то и вовсе невиннейшими словами. Что будет, если одно из этих невиннейших слов произнесет кто-то над одним из заколдованных самоцветов?..

Руас, конечно, понимал, что вероятность такого удивительного совпадения невероятно малá – малá исчезающе. Однако она существует – и потому, оказывается, мало найти место заточения брата. Необходимо, получается, еще умудриться в пути отыскать заговоренные самоцветы и украшения и избавить мир от них навсегда.

– Должно быть, вот зачем ты мне все это рассказал, отец…

Нечто похожее на легкое удовлетворение ощутил юноша. Причем он понял, что чувство это пришло извне – словно царь ар-Ракс был сейчас рядом и столь… непростым способом пытался давать сыну какие-то указания.

Вновь на юношу нахлынула волна: согласное спокойствие и… Неужели неудовольствие?

– Значит, было еще что-то. Что-то столь же или, быть может, более важное…

Ответом зазвучал в мозгу Руаса глуховатый голос отца: «…ни течение времени, ни пытливость глупца, ни коварство знающего не могли ничего нарушить в сложившейся картине. И потому я записал заклинание, коим ты, Руас, пленил брата, на одном из самоцветных камней. Теперь, даже если скала будет разрушена, брат твой свободы не обретет – ибо для того, чтобы вновь обрести жизнь, вернуть себе тело и душу, он должен сам прочитать это заклинание, прочитать вслух…»

– Не просто избавить мир от пороков и соблазнов, не просто создать хранилище искусов… Но сделать самое это хранилище декорацией… Чтобы там, среди обилия побрякушек, спрятать единственную, ту, что хранит жизнь брата… Должно быть, так будет куда разумнее и куда проще…

Для могучего колдуна, конечно. Итак, его задача усложняется. Хотя при этом и становится чуть проще – не просто отыскать, но и собрать вместе… Чтобы никто по глупости, незнанию или злому умыслу не смог вернуть в мир то, что было изъято во имя великой и благой цели.

Руас был доволен тем, что понимание пришло к нему. Теперь ему казалось, что он доискался причин, которые двигали отцом. Оставалась самая малость – все придуманное претворить в жизнь.

Но ведь, в конце-то концов, он, Руас ар-Ракс, – маг. И не из последних. Пусть его силы невелики, пусть они даже малы… по сравнению с тем, какими были раньше. Однако их хватит, и даже с избытком, для того, чтобы осуществить столь… немалое деяние.

Руас погрузился в мысли о том, как осуществить задуманное, и перестал замечать все вокруг.

Поэтому и не услышал, как его верный Салим проговорил, словно обращаясь к кому-то, видимому только ему:

– Моему господину будет сделать все это более чем непросто. Я, конечно, помогу ему, но…

Слуга умолк, явно выслушивая собеседника. Потом кивнул:

– Но ведь тогда Руас и Асур будут вечно нести стражу один подле другого…

Вновь молчание и вновь ответ, более похожий на вопрос:

– Так ей все-таки суждено появиться? И нет иного пути? Печально… Но ведь соперничество разгорится вновь…

Салим умолк, а в полупрозрачном полуденном воздухе отчетливо прозвучали слова:

– Все вернется. Не в силах ни человека, ни мага удержать мир в покое, пусть и прекрасном. Ибо это и есть смерть самого этого мира.

Салим склонил голову в согласном поклоне:

– Я буду рядом, мой повелитель. И присмотрю за мальчиками. И за тем, как свершится предначертанное!

 

Свиток седьмой

Сакральные записи в древней книге истории терпеливо ждали своего часа. Великий Варди ар-Ракс, конечно, не ведал этого, но смог все же преизрядно подшутить над ничего не подозревающим человечеством, чуть эти записи подправив.

Хотя вряд ли он имел перед собой именно такую цель. Им, в первую очередь, двигала забота о сыновьях. Но все же, впервые разглядев суету в долине Керманшаха, он не мог не польститься… И встал в один ряд с царем царей.

Царь царей Дараявауш, царь персов, властитель многих народов, которого враги его – эллины – называли Дарием, выбрал для памятника себе лучшее место, какое только можно придумать. Его владения были велики, но не огромные площади городов, а горную гряду избрал он для прославления своего царства и, конечно, самого себя.

По долине Керманшаха тянется узкий хребет, который оканчивается двухголовой горой именно там, где проходит караванный путь из Хамадана в Вавилон. У подножия крутой горы чистые источники вливаются в озеро. Из озера вытекает ручей, минует деревеньку Бехистун и убегает в долину. Двухголовую гору тоже называют Бехистун.

Караваны всегда останавливаются около источников, и старые верблюды уже за десяток фарсахов знают, что предстоит отдых. Они спешат к воде, к купе деревьев под скалой. Останавливались здесь отдохнуть и армии, проходившие через Персию, и солдаты надолго запоминали двуглавую скалу над тихой долиной и чистый, прохладный ручей.

Дарий был уверен в прочности и незыблемости своей державы, но мудро не доверял благодарности потомков. Он задумал создать памятник неповторимый, вечный, и ему удалось это лучше, чем большинству тиранов как до него, так и после.

Непрост был путь этого человека к трону: ему противостояли девять других претендентов. Он жестоко расправился с соперниками и стал после бога, мудрого Ахурамазды, вторым по могуществу во вселенной. Вот эту борьбу за престол Дарий и повелел отразить в монументе.

Для исполнения воли царя скульпторы выбрали отвесный участок скалы и вытесали на нем огромный прямоугольник. От нижней стороны прямоугольника до земли сто пятьдесят локтей, и потому монумент этот можно разглядывать только издали. После того как скульпторы Дария убрали леса, никто не приближался к монументу в течение полутора тысячелетий.

За одним исключением, о котором так никто и никогда не узнал. Насмешник Варди ар-Ракс оставил рядом с сотнями горделивых строк одну строку загадочную, предназначенную лишь для того, кто ее будет искать. Однако и найти эту запись будет мало. Ее следует правильно прочесть и… правильно истолковать.

Владыка колдовского народа не думал соперничать с Дарием. Он бы посмеялся, если бы кто-то сказал ему об этом. Просто монумент правителя Персии оказался удобным местом – и Варди ар-Ракс не преминул этим воспользоваться.

На каменном полотне вырубили барельеф: несколько фигур в человеческий рост. Крупнее всех – сам Дарий: скульпторы строго соблюдали каноны. Те же каноны требовали, чтобы у владыки были большие глаза и брови дугой, борода завита, а на голове корона воина, вырезанная тонко и тщательно. Корона из золота, усыпанная овальными драгоценными камнями, – в точности такая, какой гордился Дарий.

Царь царей поднял руку к крылатому богу, реющему над царем, а ногой попрал главного из своих врагов – Гаумату. Нога царя тяжело надавила на живот соперника, и тот корчится от боли и унижения. За спиной Дария стоят двое придворных. Они держат его лук и копье. Лицом к царю, побежденные и понурые, выстроились остальные восемь злополучных претендентов. Руки их связаны, а шеи стянуты общей веревкой.

Царю изображение понравилось: оно было именно таким, какое будет прославлять его в веках. А чтобы потомки ни в коем случае не забыли, кто победил и как зовут презренных побежденных, велел рядом высечь объяснение. Причем не на одном, а на трех языках: персидском – языке царя и двора, на аккадском – языке государства, хотя и разгромленного, но настолько великого и известного, что язык его продолжал пользоваться признанием по всей обширной Персии, и, наконец, на эламском.

Торжествующие скульпторы закончили работу, каллиграфы в сотый раз проверили длинную горделивую надпись…

Но Дарий не сидел все это время сложа руки в своем дворце. Более того, он совершал один победоносный поход за другим. И именно тогда, когда от великого барельефа убрали все леса, пришла весть о том, что повержен царь скифов, «носящий остроконечную шапку». Стало ясно, что побежденого скифа тоже следует изобразить у ног царя.

И снова потянулись к Бехистуну караваны, снова выросли грандиозные леса, и снова скульпторы, пользуясь привезенными из столицы портретами скифа в высокой остроконечной шапке, принялись за работу. Пришлось срубить эламский текст и на его месте последним в цепи царей пристроить скифа. Барельеф получился более плоским, чем другие, но не беда: снизу разница была незаметна. А частично срубленную надпись выбили снова в другом месте.

Царь осмотрел монумент и остался доволен.

На всякий случай в надпись включили слова, запрещающие повреждение монумента под страхом сурового наказания. Но для того, чтобы повредить монумент, до него нужно добраться, а это никому не под силу. Снизу же надпись не прочтешь. И даже не узнаешь, что портить ее не разрешает сам Дарий, царь царей и царь персов.

Варди ар-Раксу же не нужны были ни леса, ни каллиграфы. Ему нужна была всего одна ночь, чтобы огромный барельеф дополнила одна единственная строка, также повторенная на трех языках.

Строка эта задела остроконечную шапку побежденного скифа и слегка исказила гордый профиль царя царей. Однако никто не увидел и этого святотатства – никто не помнил, каким монумент был задуман.

Шли годы.

Гордая надпись ждала потомков, чтобы те восхитились деяниями царя царей, рассмотрели гордый лик своего предка и удивились, зачем тому понадобилось идти войной на столь ничтожных, почти бессильных соперников.

Во всяком случае, этому чрезвычайно удивился Руас ар-Ракс, сын Варди ар-Ракса, озабоченный поисками менее важными, чем поиски истины, но куда более важными, чем поиски приключений.

Рисунок углем и охрой, который видел Руас на плато Тассилли, можно было толковать единственным образом: царь, попирающий врагов, укажет путь к скале в форме волчьей головы.

К счастью, мир вокруг Руаса был многолюден. Ему достало нескольких часов в полутемной чайхане, чтобы узнать все и о далеком Бехистуне, и о мудрейшем царе царей, и даже о том, как втискивали изображение побежденного скифа. Узнать от одного из тех, кто гордо именовал себя «каллиграфом великого и мудрого Дараявауша».

Кто знает, был ли пьянчужка простым болтуном или и впрямь выбивал узкие клинышки надписи, стоя на неудобных высоких лесах. Однако для Руаса было довольно и услышанного.

Вместе с Салимом он присоединился к каравану, который непременно должен был остановиться у источника под двухголовой скалой. Пусть прошли годы, пусть империя постоянно отражала атаки крепнущего эллинского мира. Все это было совсем в иных местах – в невероятной дали от речушки в горах и от деревушки Бехистун.

Ожидания Руаса оправдались неожиданно легко: караванщику было все равно, скольких странников принять под свою опеку, лишь бы оплата была достаточно щедрой. Ибо пути иного, кроме пути через Бехистун, он не знал.

Вот поэтому всего через месяц Руас стоял у края скалы и смотрел вниз, на тысячи строк монумента. Где-то среди этих тысяч затерялась одна, столь необходимая ему. Но которая? И как, даже отыскав, понять, что это именно она?

Пять сотен строк на персидском, две сотни на вавилонском и семь сотен строк на эламском… Как выбрать, которая из них должна повести его дальше?

Салим с удивлением смотрел, как его молодой господин по примеру скалолазов мастерит из веревок нечто, напоминающее люльку для младенца. Следил за тем, как Руас закрепляет концы веревки у края надписи. И все терялся в догадках, отчего молодому хозяину мало сотен пергаментов, где вся надпись изображена без пропусков и искажений.

Сам же молодой господин решил, что если уж отец и оставил что-то для него среди этих кудрявобородых воинов, то сделал это точно так же, как проделывал в дни их с Арси детства. Мальчишки обожали искать клады. Они перерыли всю округу, украсили скалы вокруг странными дырами и шахтами. А Варди ар-Ракс, усмехаясь в усы, подбрасывал им новые загадки, одну за другой.

Разгадка же всегда была более чем проста: если провести по надписи рукой, то правильный ответ исчезнет, а ошибочные останутся. Арси и Руас довольно быстро поняли это. Их игры становились мудрее, и наконец настал тот день, когда ответ на отцовскую загадку они нашли сразу же.

Вот теперь, когда под ногами Руаса было девять сотен локтей пустоты, а дальше хмурил брови суровый Дараявауш, и пришла пора поисков одной верной строчки. Руас шагнул в пропасть…

Нет, это лишь показалось удивленному Салиму. Юноша осторожно стал спускаться, отталкиваясь ногами от скалы. И вот наконец перед его глазами сотни и тысячи клинышков горделивых слов.

«Я, царь царей, всесильный и могучий…» – читал Руас слова тирана, проводя пальцами по глубоким желобкам. «Я, великий властелин…» – слышал он и осторожно отпускал веревку еще на половину локтя.

Темнело, внизу ожила искра костра.

– Господин мой, долго ли еще продлятся наши поиски? – услышал сверху Руас.

– Не знаю, – процедил сквозь зубы юноша и вновь спустился на половину локтя.

Пальцы его скользили по новой строке, но знаки в слова не складывались. Руасу показалось, что нерадивый каллиграф отчего-то решил эту строку выбить в обратную сторону. Юноша раз за разом касался едва заметных бороздок, пока до него не дошло очевидное: поиски завершены.

Это она, подсказка его отца!

– Нашел! – закричал он что было сил.

И эхо послушно повторило: «…шел! …шел!»

Руас приблизился к скале так близко, как только мог. Теперь ему не было нужды ощупывать камень. Перед его глазами и в самом деле, перевернутая, вилась коварная надпись:

– Увидеть скалу, которую… освещает никогда не садящееся солнце там, где смешались в смерти огонь и камень…

Руас прочитал и умолк. Подсказка оказалась загадкой. Юноша вновь повторил странные слова, но снова ничего не понял. Тогда стало ясно, что это только половина ответа.

Вторая же его часть должна была найтись в каком-то совсем ином месте.

– Ну что ж, отец… Я буду терпелив. Ты решил проверить, надолго ли меня хватит. Я покажу тебе, что меня хватит на дюжину таких неумных царей, как ты!

И Руас в сердцах повел по скале ладонью. Камень мгновенно окрасился кровью, но надпись стала таять.

– Значит, я все понял правильно, – пробурчал довольный Руас.

Предстоял нелегкий подъем – девять сотен локтей вверх, к гребню двуглавой горы.

– Вот так, мой терпеливый Салим… Я и нашел ответ, и не нашел его.

Старый слуга пожал плечами. Он понимал, что одной строки клинописи будет маловато для того, чтобы поиски подошли к концу.

– Значит, мой упрямый хозяин, мы отправимся с караваном дальше… Или найдем еще знак, который нас выведет на верную дорогу. Мир принадлежит нам…

– И тем безмозглым глупцам, которым не повезет найти узилище брата до меня.

Руас почувствовал, что лжет сейчас сам себе. Его бесила, выводила из себя мысль не о том, что немыслимые беды могут обрушиться на мир, а о том, что он вынужден довольствоваться крохами, мельчайшими следами своего былого могущества. Что брат забрал у него львиную долю силы. Брат забрал, а отец спрятал так, что теперь, похоже, не может найти ее и сам.

Шумела вода в котелке – караванщики варили кофе. Оглушительный аромат поплыл над лагерем, обволок барельеф надменного царя, вернулся к Руасу, отказавшемуся покинуть свою кошму.

– Господин мой, – прошептал подошедший Салим. – Предводитель каравана приглашает нас разделить с ним трапезу. Он видел, сколь сильно ты опечален… и хочет разузнать, может ли он хоть чем-то помочь тебе.

– Глупец! – Руас едва не плакал. – Чем мне может помочь жалкий человечишка? Я, маг и принц магов, ничего сделать не могу!.. Я вижу, как утекает время, как вода сквозь пальцы… Вижу, но не понимаю, что делать теперь и куда отправиться!

– Значит, надо просто перестать об этом думать, принц Руас. Постарайся отвлечься. Послушай сказку, посмотри вокруг… Мир огромен и прекрасен…

Руас горько покачал головой, но все же подошел к костру предводителя каравана. Тот с удовольствием сдвинулся, показывая принцу, что тот может присесть рядом. Руас молча опустился на края кошмы.

Трудно было ожидать, что тут, у подножия знаменитого барельефа, люди будут говорить о чем-то другом. Вернее, трудно было представить, что найдется иная тема. Однако именно это и случилось.

Победоносная армия Искендера Двурогого невиданными темпами покоряла одно царство за другим. Усталый предводитель каравана не скрывал, что отправился в поход только для того, чтобы избежать встречи с македонским войском.

– Увы, мои гости, сей монумент велик. Но он принадлежит прошлому, сколь бы сияющим оно ни было. Нынешние дни страшны тем, что несут с собой ветры перемен.

– Воистину, мудрый Сафар, это так, – Салим кивнул. – Ибо древнее чинийское проклятие звучит точно так же: живи в эпоху перемен!

– Вот я и говорю, что над нами прошлое, на восход от нас – будущее. А день сегодняшний темен и неясен.

– Но отчего ты столь печально смотришь на мир? Разве ты не собираешься укрыться на полуночи и там переждать черные дни?

– Я-то спрячусь… Более того, я сберегу семью и свой дом. Но кто знает, каким будет тот мир, в который вернусь, когда кто-то вновь решит странствовать с караваном по Лазуритовому Пути?

– Но что же может измениться? Разве падут города? Разве обратятся в пыль торжища, что сотни лет привечают купцов?

Кто знает, на самом ли деле было любопытно Салиму. Или он просто пытался отвлечь Руаса.

– Я поведаю тебе, любопытный иноземец, о тех местах, по которым ступают сейчас ноги наших верных наров. Ибо каждый камень здесь – ровесник всего мира и свидетель величия держав. Для этого прошу, чтобы вы, странники, еще раз подняли глаза вверх к невидимому в темноте монументу царю царей. Уничтожив соперников, он добился безграничной власти в бескрайней империи Ахеменидов. Однако в своей мудрости он понимал, что мало высоких стел и крылатых быков, – нужна столица, какой еще не видел свет. К его услугам был весь обитаемый мир и все богатства этого мира, ибо империя под его рукой раскинула свои крыла от Кавказских гор до великой земли Кемет.

В тишине голос предводителя каравана зазвучал неожиданно торжественно и гулко. И в ответ на эту торжественность забилось сердце Руаса – знаками был полон каждый миг. Воистину, прав Салим – надо лишь научиться их читать.

– Но как же Сузы, спросите вы, – продолжал свой рассказ караванщик. – И я вам отвечу: Сузы – столица империи, огромный город, богатый город. Но уступали они и Вавилону, и Фивам, и, думаю, даже некоторым эллинским городам, таким как Эфес или Милет. Однако царю был не столько важен размер города, сколько соответствие центра империи всесилию ее монархов. Поэтому для новой столицы он не стал брать за образец существующие города, а пошел по стопам своего предшественника, Кира Великого, который замыслил строительство в Пасаргадах мемориала в честь своей победы над мидийцами – решающей битвы за владычество нынешней империи над всеми окрестными странами.

Да, Пасаргады не предназначались для постоянной жизни царя и двора. На главном холме была установлена громадная каменная платформа, к которой из долины поднимаются две широкие лестницы. У подножия холма выстроили дворец царя и начали сооружение стены с башнями. Эта стена должна была окружать столицу Кира. Однако Кир погиб, и вместе с ним умерла едва рожденная столица. Лишь на полудень от единственной уцелевшей башни, посреди пустынной равнины, выросло невидное каменное строение на ступенчатом основании – гробница Кира.

Остатки дворца в Пасаргадах яснее ясного говорят о том, что он был временным жилищем. Должно быть, Кир намеревался выстроить достойный его славы дворец, но за войнами и походами ему было недосуг. Сын его Камбиз покорял страну Кемет и старался сохранить империю отца – ему тоже некогда было достраивать Пасаргады. Добившись власти, Дарий сначала обратил внимание на Пасаргады и начал строительство там… Но боги убедили его остановить работы.

Прошло почти десять лет, прежде чем Дарий отыскал другое место для дворца: величественные террасы, спускающиеся от горы Рахмед к реке Пульвар. Там были храм всесильного Бела и деревушка у подножия храма, привечающая странников и караванщиков. Деревушка была столь прекрасна, столь гостеприимна, что царь решил выстроить город на ее месте. И назвать Парсой.

– Мудро… Храмы всегда отмечают места, где хорошо думается, где легко дышится. Где на землю приходит бог, чтобы поселить благодать в людские сердца…

Предводитель каравана искоса посмотрел на Салима. Откуда же иноземцу знать, что страшный Бел (глупые эллины его называют Ваалом) – бог беспощадный, кровавый, не вселяющий благодать, а вызывающий страх в людских душах.

– Древний обычай возводить святилища на холмах соблюден и в Парсе-Персеполе, – продолжил караванщик свой рассказ. – Террасы, на которых стоит город-дворец, город-святилище живого бога – царя царей, – укреплены громадными каменными глыбами, выровнены, замощены и соединены широкими мраморными полированными лестницами, обрамленными барельефами – однообразными, суровыми и величественными. Все здесь подчинено одной цели – подавить входящего не только богатством и могуществом царя царей, но и организованностью, порядком этого государства, где все подчинено единому плану, единой воле.

В империи Ахеменидов трудилось множество художников и ремесленников, свезенных со всех концов мира: увы, такова судьба пленных. Чтобы они усердно работали и не мечтали о побеге, их жестоко калечили: лишали части тела или лица, ненужной при работе. У одних художников были отрублены левые руки, у других – ступни ног, носы, уши. Кроме эллинов, на строительстве дворца работали египтяне, мидийцы, вавилоняне, иудеи, набатейцы, армяне – все те племена и народы, чья судьба была сломлена завоевательными походами царя царей. Но вряд ли найдется другой дворец в мире, в котором столь ярко видна была бы главная идея – торжество персидского могущества. Здесь воля иноземных художников была начисто подавлена главной задачей, и нетрудно представить себе, что помимо мук физических изуродованные художники испытывали муки моральные: заказчику и хозяину нужны были лишь их умение и ремесло. Поэтому вы увидите в Парсе пилоны и стены лестниц, украшенные бесконечными, мастерски и точно выполненными, но однообразными барельефами, которые повторяют один и тот же мотив: царь царей на троне и вереница одинаковых воинов, одинаковых данников, одинаковых подданных. Такая же, как здесь, у нас над головой.

Предводитель каравана умолк, вспоминая те немногие случаи, когда его ноги поднимались по белым лестницам прекрасной столицы. Да, воспоминания до сих пор вызывали восторг. Однако честности достойного караванщика хватило, чтобы ничего не приукрашивать в рассказе, дабы описать все как есть – и хорошее и дурное.

– Видел я и ападану, главный приемный торжественный зал. Он настолько громаден, что во время торжественных аудиенций в нем размещалось десять тысяч человек. Кровля зала, находившаяся на недосягаемой высоте почти ста локтей, поддерживается семьюдесятью двумя колоннами. Колонны дворца изобретены архитекторами Дария – ни Кемет, ни Эллада подобных им не знают. Это прямые каменные столбы, вырастающие из высоких мягко скругленных баз и заканчивающиеся капителями в виде львиных или бычьих фигур, соединенных спинами. Колонны стоят равномерно по всему залу, подобно лесу, отчего создается ощущение, что ты входишь в окаменевший лес, где даже время послушно остановилось у ног владыки мира. Зал одинаков со всех сторон, он сам по себе мир без конца и начала, трон мог стоять везде и нигде. И это есть главная тайна ападаны – каждый из входящих видит трон царя царей в другом месте.

Дарий не достроил свой чудо-дворец. Строительство продолжили Ксеркс и Артаксеркс – я видел надписи на стелах у главного входа. Строительство заняло несколько десятилетий. Не удовлетворившись залом Дария, Ксеркс и Артаксеркс пристроили к нему второй, зеркально похожий. Когда же разноплеменные мастера закончили обтесывать бесчисленные однообразные стволы колонн для мертвого леса и вырезали одинаковые барельефы, повелитель великой державы Ксеркс, пытаясь завоевать Элладу и осчастливить ее принадлежностью к миру порядка, сжег Афины… Думаю, что не найти сейчас в мире силы, которая смогла бы остановить эллинов в их желании отомстить…

Воцарилась тишина.

– И ты полагаешь, что македонское войско скоро будет здесь?

– Да, пытливый юноша… Я вижу его приближение в зеркале облаков, слышу в гуле земли. Быть может, не сегодня, но завтра Искендер ступит в ападану. И тогда падет Парса, который они называют Персеполем. Падет, оставив в прошлом великую славу и поистине непозволительную гордость…

Вновь непонятный гул наполнил пространство. Руас оглянулся. Похоже, никто не слышал этого звука. Однако юноша почувствовал, что слова предводителя каравана наполнены пророческой силой, страшной, неотвратимой…

– Сейчас я вспомнил примету, – в свете костра было видно, как караванщик усмехнулся. – Говорили, что если стать спиной к Стоколонному залу Ксеркса, лицом на полудень, вдохнуть дюжину раз и пожелать, то тебе откроется тропа, которая приведет тебя к твоей цели… Страшно, город падет – и вместе с ним навсегда скроется тропа, ведущая людей к цели…

«Вот оно! Вот та, вторая часть заветной строки! Я нашел ее, нашел здесь… Но что будет, если войско покажется уже завтра?»

 

Свиток восьмой

– Умоляю, принц, не торопись. Пусть эта кровожадная волна уйдет вперед.

– Ты не понимаешь, глупец! – Руаса била дрожь, он почти кричал. – Эллины оставляют после себя лишь смерть и пепел. Мы должны войти первыми! Должны найти рекомый Стоколонный зал и ту дорогу, которая от него приведет нас к узилищу брата. Я устал скитаться! Устал разгадывать загадки… Я…

«О да, мой господин. Ты устал. Но, боюсь, число загадок на твоем пути будет только расти. И до тех пор, пока ты не обретешь цели, и после этого. Такова уж судьба ар-Раксов».

Салим отрицательно покачал головой.

– Мы не успеем, Руас. Не обгоним их, не сможем тенями проскользнуть по замершему городу. На это не хватило бы и всех твоих сил.

– Увы, – плечи Руаса опустились: Салим был прав. – На такое не хватило бы и моих прежних сил. А сейчас… Сейчас я, как обычный человек, могу лишь надеяться, что моих сил хватит на простое путешествие…

Салим молчал. Да и говорить было особо не о чем. Старый слуга окинул взглядом равнину. Вдали, у самого горизонта, уже курилась пыль. До холмов, где нашли приют они с Руасом, было неблизко. Но уже не оставалось сомнений, что эллинское войско может остановить только чудо. Если же впереди, оседлав могучего Буцефала, несется сам Искендер, то даже чуду не хватит сил, чтобы удержать македонскую лаву.

Так оно и оказалось – конница вихрем миновала холмы, оставив невидимых свидетелей в облаке мелкого белого песка. Вот арьергард втянулся в городские кварталы, вот начало рассеиваться марево, поднятое копытами тысяч лошадей.

– Итак, они вошли… Теперь нам остается ждать…

– Ждать? Чего?

Салим поднял глаза на Руаса.

– Исход известен тебе, мой господин. Придется дождаться страшного мига. И тогда продолжить странствие. Ход истории вне нашей власти.

– Что ж, старый мудрец, ты прав, – тоскливо вздохнул Руас, – останемся сторонними наблюдателями. Быть может, когда-то мы сможем поведать об этом потомкам. Если они когда-нибудь будут у нас.

Салим молча кивнул. Глаза его были прикованы к белым домам величественного города. Хотя он и так знал, что происходит.

Пехотинцы и лучники перешли на бег, из последних сил стараясь не отстать от конницы. Войско развернулось широким фронтом. Разбившись на маленькие отряды, македонцы пробирались среди садов, оросительных канав и бедных домов городской окраины. Жители в ужасе, с криками, пытались спрятаться, ворота оставались распахнутыми.

Всесильный Искендер знал, что его план внезапного захвата Персеполя уже удался. Никто не подозревал о скором подходе крупных македонских сил. Поэтому он не построил плана сражения и боевого порядка, предоставив начальникам отрядов и сотникам принимать самостоятельные решения. Сам он с самыми выносливыми гетайрами и всесильными фессалийскими конниками поскакал к сокровищнице, прежде чем ее хранители попытаются спрятать в тайниках серебро, золото, драгоценные камни и бесценные благовония.

Пока в вишневых и персиковых садах пехотинцы вступали в бой с наскоро сбежавшимися воинами охраны города, покрытые грязью от пота и пыли всадники ринулись к стоявшим на высоких платформах дворцам.

Легкие, белые, покрытые тонкими бороздками колонны по сорок локтей высоты стояли густым лесом, скрывая таинственное обиталище персидских владык. В северном углу дворцовой платформы лестницу, ведшую в ворота Ксеркса, защищали лучники и отряд избранной царской охраны «Бессмертных» в сверкающей позолотой броне. Большая часть этих храбрых воинов погибла при Гавгамеле, часть ушла с Дараяваушем на полуночь. Оставшиеся в Персеполе были столь малочисленны, что смогли оказать лишь короткое сопротивление бешеному напору отборной македонской конницы. Не успели опомниться дворцовые служители, как копыта коней затопали по бесценным полам. В один короткий миг перестали быть преградой незапертые ворота Ксеркса с огромными изваяниями крылатых быков.

Яростные кони влетели на величественную парадную лестницу, ведшую с плит платформы через портик, мимо двенадцати круглых колонн в ападану – Зал Приемов, квадратное помещение в двести локтей по каждой стене. Его высокую крышу подпирали массивные квадратные колонны, стоявшие правильными рядами по всему залу, как и во всех других гигантских залах персепольских дворцов.

Салим видел всю картину так, будто она разворачивалась перед его глазами. Увы, видел это все и Руас. Искендер, великий полководец, но совсем мальчишка, по меркам того же Салима, сделал невозможное. И продолжал свой поход, ведомый целью столь величественной, сколь и страшной.

Руас, словно подслушав мысли слуги, подумал, как все же хорошо, что он ищет не мирового господства, а лишь одинокую уродливую скалу. И не для того, чтобы ее разрушить, а для того, чтобы возле нее найти свой приют.

Спешившись, Искендер остался в прохладной ападане, а его диадохи разбежались во главе своих воинов по залам в поисках сокровищницы, разгоняя во все стороны перепуганную дворцовую прислугу.

Они достигли отдельно стоявшей в восточной части дворца сокровищницы через тройной пилон и южный фасад, обращенный к равнине. Там, в знаменитых залах, в запутанных коридорах восточного угла дворцовой платформы, расположилась знаменитая «золотая кладовая». Последний короткий бой македонцы выдержали в узком проходе между сокровищницей и южным дворцом. Герой сражения в Персидских Воротах в это время успел захватить помещения для стражи, расположенные рядом с сокровищницей за тронным Стоколонным залом. Через несколько минут перепуганные царские казначеи в ападане, стоя на коленях, протягивали Искендеру хитроумные ключи от комнат с казной. Теперь они перешли во владение великого полководца.

«Недурно для тридцатилетнего… – с сухой усмешкой подумал Руас. – Но мало оказаться обладателем таких сокровищ, надо мудро ими распорядиться…»

Увы, сейчас и он, и его слуга были не более чем зрителями на премьере драмы, которая разыгрывалась вовсе не для них. И потому могли лишь насмешливо взирать на картины разворачивающихся битв. Насмешливо и бессильно.

Вымотанные до предела, македонцы повалились отдыхать в залах дворцов, перепоручив лошадей дворцовой прислуге. Воины не находили сил даже для грабежа. Искендер не хотел трогать местных жителей так, как сделал он это в Сузах, хотя Персеполь не сдался и не выслал заранее парламентеров. Оправданием служило внезапное появление македонцев, ворвавшихся в город, когда решать что-либо было уже поздно.

– Завтра он станет владыкой Персии.

– Он уже стал им… Церемония будет новым представлением, удовлетворяющим лишь непомерное тщеславие Искендера.

– Похоже, что так…

Руас оказался прав. На следующий день Искендер, чистый и свежий, как юный бог Эллады, в золотой броне, принял сатрапа Парсы и его приближенных вельмож в тронном зале дворца, который совсем недавно занимал несчастный «царь царей». Персы принесли списки находившегося в городе ценного имущества и благодарили за то, что великий завоеватель не позволил разграбить Персеполь. Искендер загадочно улыбался, переглядываясь со своими военачальниками. Они знали, что удержать воинов от грабежа легендарной столицы могла только чудовищная усталость, навалившаяся после обретения долгожданной цели. Навести порядок теперь, когда миновал боевой азарт, было легко, и Искендер на самом деле отдал приказ ничего не трогать в городе.

Македонцы как бы надломились в этом последнем рывке и без малейшего интереса взирали на неслыханную роскошь дворцов и богатство домов жрецов и царедворцев. Ветераны, утомленные чередой походов и кровопролитных сражений, плакали от счастья, видя своего божественного вождя на троне персидских владык. Война закончена, цель похода достигнута! Жаль погибших товарищей, которые не дожили до такой славы.

Искендер считал, что, овладев Азией, он может идти на восток до края мира, но свои планы пока держал в тайне даже от самых близких друзей. Предстоял неизбежный поход-погоня за Дараяваушем, ибо, пока царь персов не был уничтожен, Искендер, несмотря на всю покорность народа, не мог занять место владыки. Всегда оставалась опасность внезапного удара, если персидскому владыке удастся собрать достаточно войска. Как только весна придет в северные горы, настанет время двинуться в погоню и заодно перенести резиденцию в Экбатану.

Экбатана, лежащая в пяти тысячах стадий на полуночь от Персеполя, в горах, была прохладной летней столицей Ахеменидов и в то же время укрепленным городом, совсем не похожим на надменно открытый во все стороны Персеполь. Искендер решил перенести туда сокровища трех порабощенных городов – Сузы, Персеполя и Вавилона. Туда же он приказал повернуть и гигантский обоз Пармения. Его намерения была грандиозными: Экбатана и Вавилон должны были стать двумя столицами македонского царя. А здесь, в Персеполе, расположится лагерь – готовиться к походу на восток придется долго и основательно.

– Быть может, сейчас еще не поздно, мой господин? Под покровом ночи мы войдем в город. Отыщем Стоколонный зал и покинем Персеполь до пожара…

– Нет, – Руас отрицательно качнул головой. – Поздно: там, среди войска, прячется смерть великого города. Ее мы остановить не сможем. Хотя под прикрытием суеты успеем найти дворец.

Салим первым тронул пятками коня. Сколь бы ни различны были цели, они соединили на одних и тех же улицах его господина и великого Искендера. Цели эти их и разведут навсегда, одному даровав бессмертную славу и скорую гибель, а другому – бесконечную жизнь и тишину неведения.

Руас видел ее – скорую смерть прекрасного города. Стройная черноволосая афинянка Тихе сейчас бродила по залам дворцов, лестницам и порталам, удивляясь тому, как мало истерты ступени, как свежи острые ребра дверных и оконных проемов, квадратных колонн. Дворцы Персеполя, огромные залы приемов и тронных собраний были пустынными даже в разгар жизни города, ибо ступить на драгоценные полы было дано немногим. Дворцы и храмы казались новыми, хотя самые ранние постройки были возведены почти два века назад. Здесь, у подножия гор Милости, владыки Персии выстроили особенный город. Не для служения богам, не для славы своей страны, но единственно для возвеличения самих себя.

Гигантские крылатые быки с человеческими лицами, с круглыми, выпирающими, как у детей, щеками считались портретами пышущих здоровьем и силой царей. Великолепные барельефы львов, поставленные у основания северной лестницы, прославляли мужество царей-охотников. Кроме крылатых богов и львов, барельефы изображали только вереницы семенящих воинов в длинных неудобных одеждах; пленников, данников, иногда с колесницами и верблюдами, однообразной чередой тянувшихся на поклонение восседавшему на троне «царю царей». Тихе пробовала пересчитать фигуры с одной стороны лестницы, дошла до ста пятидесяти и бросила.

В гигантских дворцовых помещениях поражал избыток колонн: по пятьдесят, девяносто и сто в тронных залах – подобие лесов, в которых люди блуждали, теряя направление. Было ли это сделано нарочно или от неумения иным способом подпереть крышу, Тихе не знала. Ей, дочери Эллады, привыкшей к обилию света, простору храмов и домов афинской знати, казалось, что залы для приемов выглядели бы куда величественнее, не будь они так загромождены колоннадами. Тяжелые каменные столбы в храмах Египта создавали атмосферу тайны, полумрака и отрешенности от мира. Но белые, в сорок локтей высоты дворцы Персеполя…

И еще одно открытие сделала Тихе: ни одного изображения женщины не нашлось среди великого множества изваяний. Нарочитое отсутствие целой половины людского рода показалось афинянке вызывающим. Государство персов не могло не впасть в невежество, оно обязано было наплодить трусов и лизоблюдов. Гетере стали более понятны удивительные победы небольшой армии Искендера. Гнев богинь – охранительниц судеб, плодородия, радости и здоровья – неотвратимо должен был обрушиться на подобную страну. И метавшийся где-то на полуночи царь персов, и его вельможи теперь испили полную чашу кары за чрезмерное возвеличение мужей!

Персеполь не был городом в том смысле, какой вкладывали в это слово эллины, македонцы, финикийцы. Не был он и средоточием святилищ, подобных Дельфам, Эфесу или Иераполю.

Персеполь создавался как место, где владыки державы Ахеменидов вершили государственные дела и принимали почести. Оттого вокруг платформ белых дворцов стояли лишь дома царедворцев и гостевые дома для приезжих, опоясанные с южной стороны широким полукольцом хижин ремесленников, садовников и рабской прислуги, а с севера – конюшнями и фруктовыми садами. Странный город, великолепный и беззащитный, надменный и ослепительный, вначале покинутый персидской знатью и богачами, быстро заполнялся народом. Любопытные, искатели счастья, остатки наемных войск, посланники дальних стран юга и востока стекались с разных сторон, желая лицезреть великого и божественного победителя, молодого, прекрасного, как эллинский бог, Искендера.

В этой толпе затерялись Руас с Салимом. Они могли выдать себя за факиров, за мастеров-оружейников, за странствующих софистов… Но никто не замечал их среди толпы. Никому не было дела до двух всадников, уверенно держащих путь через город.

Наступил вечер. Тот самый вечер. Вечер, память о котором сохранится в веках. Руас, несмотря на всю свою отстраненность, не мог пропустить этого мига. Они с Салимом спрятали лошадей в заброшенном доме царедворца и смешались с воинами армии.

– Я хочу видеть это своими глазами, Салим…

Слуга кивнул – он понимал молодого господина. Страшно представить, что было бы, если бы подобные события происходили в их собственном, колдовском мире.

Платформа с громадами белых дворцов темнела утесом в тридцать локтей высоты под звездами ранней южной ночи. Сквозь зубчатое ограждение террасы пробивались широкие лучи света от плясавших в бронзовых котлах языков пламени горящего масла.

Воины непобедимой армии шагали со ступени на ступеньку. Рядом с ними шли Руас с Салимом. А рядом с ними шла, задумавшись, она – рок великого Персеполя.

Поднимаясь по широкой белой лестнице в сто ступеней, Тихе чувствовала, как нарастает в ней смешанное с тоской лихое возбуждение, точно перед выходом в священном танце. Она увидела стену восходных гор в отсвете звездного безлунного неба. Словно завеса спала перед ее мысленным взором. Она перенеслась в напоенную золотом солнца и сосен Элладу, услышала журчание и плеск чистых ручьев в обрывистых мшистых ущельях: белые, розовые, бронзовые статуи нагих богинь, богов и героев, дикие четверки вздыбленных, замерших в скульптурах коней, яркие краски фресок и картин в залах, пинакотеках, жилых домах. Прошла босыми ногами по теплой пыли каменистых тропинок, спускающихся к лазурному морю. Кинулась, как в объятия матери в детстве, в волны, несущие к благоуханным пестрым берегам то ласковых нереид, спутниц Тетис, то бешеных коней Посейдона, развевающих пенные гривы в шуме ветра и грохоте валов.

– Тихе, очнись! – ласково притронулся к ее обнаженному плечу диадох Неарх.

Афинянка вернулась на платформу дворцов Персеполя, под сень огромных крылатых быков Ксерксова павильона.

Вздрогнув, она поняла, что простояла здесь несколько минут, пока терпеливый наварх решился напомнить, что все собрались в Стоколонном зале Ксеркса…

Тихе прошла насквозь привратную постройку с четырьмя колоннами и тремя высокими узкими входами, минуя выход направо, к ападане и дворцам Дараявауша. Девушка неторопливо шла по дорожке снаружи стены, к северо-восточной части платформы, где располагались Ксерксовы дворцы и сокровищница. Здесь она не боялась, что на ее чистейший белый наряд попадет копоть от огромных пылающих чаш. Ночь выдалась тихая, клубы черного дыма поднимались вверх и исчезали в черноте небес, и сажа не летела по сторонам. Неарх пошел направо по дорожке из плит сверкающего известняка, через незаконченный четырехколонный павильон на площадке перед тронным залом Ксеркса. Широкий портик с шестнадцатью тонкими колоннами также освещался чашами. Тут горел бараний жир, не дававший ни запаха, ни копоти и употреблявшийся персами для светильников во внутренних помещениях.

Тихе вошла в мягкий полусвет гигантского зала и остановилась у одной из ста колонн, теснившихся в зале, как пальмовые стволы в роще. Западный угол зала, ярко освещенный и уставленный столами, заполняла шумная толпа слуг и музыкантов, из-за которых Тихе не сразу увидела пирующих. Группа девушек-флейтисток расположилась между колоннами. Другие музыканты устроились у крайнего ряда колонн, за которыми виднелись колыхаемые сквозняком тяжелые занавеси на высоких трехстворчатых окнах.

Тихе глубоко вздохнула и, подняв голову, вышла на свет множества лампионов и факелов, прикрепленных к стенам. Приветственные крики и хлопанье в ладони взорвались бурей, когда хмельные сподвижники Искендера увидели ее. Она стояла неподвижно несколько минут, как бы предлагая всем полюбоваться собой, без надменного величия, всегда требующего унижения и умаления другого человека. Тихе предстала перед пирующими с великолепным чувством внутреннего покоя и достоинства, которое дает возможность не бояться хулы и не преодолевать смущение заносчивостью.

– Она должна была стать царицей! Ее взгляду подчиняются, ее милости желают…

– Нет, Салим, она слишком умна для этого. И слишком верит в то, чему ее научили в далеком детстве.

Руас задумчиво смотрел на девушку. Невысокая, спокойная, может быть, даже чуть насмешливая. Лишь взгляд – да, взгляд выдавал ее.

– Вот, Салим, смотри. Ее слова зажгли страшный гнев в сердце нового правителя бескрайних равнин Персии. А ведь девчонка-то не сказала ничего нового…

– Всегда нужен кто-то, кто откроет тебе глаза на истинное положение вещей…

«Так будет и с тобой, мой принц… Я вижу это… Я и боюсь, и жажду этого… Найдется женщина, которая откроет тебе глаза на истинные ценности мира…»

Лицо Искендера исказил гнев. Тихе права, права во всем! В мире не может быть места столь надменной роскоши, унижающей человека и его разум.

– Возьми! – Он снял факел и подал гетере, сам взял второй.

Тихе отстранилась в почтительном поклоне.

– Не мне первой! Начать приличествует тому, чей божественный разум и сила привели нас сюда!

Искендер повернулся и повел Тихе за руку вдоль стены. Два факела мгновенно подожгли занавеси на окнах, подвески и шнуры, легкие деревянные переплеты для цветов.

Безумие разрушения охватило сподвижников великого македонца. С воплями восторга и боевыми кликами воины хватали факелы и разбегались по дворцам, поджигая все, разбивая лампионы, опрокидывая чаши с горящим жиром и маслом.

Через несколько минут зал Ксеркса, пустая сокровищница и помещения охраны были в огне. Подожгли и ападану, откуда огонь перекинулся (или был перенесен) на жилые дворцы Дария и Ксеркса в юго-западном углу платформы. Оставаться на ней дольше не было возможности. Искендер, не отпуская руки Тихе, сбежал по северной лестнице на городскую площадь. Здесь, окруженный соратниками, он стоял, зачарованно глядя на титаническое пламя, взвивающееся в почерневшее небо. Балки крыш и потолков, простоявшие столетия на сухой жаре, вспыхивали, как облитые горючим маслом. Серебряные листы кровли плавились, низвергаясь ручьями жидкого металла на лестницы и плиты платформы, и, застывая, летели звонкими раскаленными лепешками в пыль городской площади. Пламя ревело и свистело, перекрывая вопли жителей, столпившихся у края площади, боясь приблизиться.

Звездное небо, казалось, потухло. Никто никогда не видел более черной ночи, окружавшей слепящий жар исполинского костра. Люди взирали на пожар с суеверным ужасом, будто не руки Искендера и маленькой афинянки сделали это, а силы подземного мира и ввергнутых туда титанов вырвались на поверхность Геи. Жители города попадали на колени в предчувствии большой беды. И действительно, ни Искендер, ни его военачальники не стали сдерживать воинов, для которых пожар послужил сигналом к грабежу. Толпа ошеломленных горожан стала разбегаться, надеясь спасти имущество от распалившихся македонцев.

С раздирающим уши треском одно за другим стали проваливаться перекрытия, выбрасывая вихрящиеся столбы искр.

В страшном шуме разрушения никто, конечно, не обратил внимания на две фигуры, пробирающиеся к одному из заброшенных домов. Как никто не увидел и двух всадников, бросавших оценивающие взоры на рушащийся Стоколонный зал Ксеркса.

 

Свиток девятый

Усталые кони вязли в пыли. Пожарище давно осталось позади, но тяжкий смрад умирающего в пламени мира все еще преследовал Руаса. Быть может, думал он, бывший принц ар-Ракс попытался бы остановить пламя, навел бы морок на мстительную Тихе… Но…

Но Руас, сидевший сейчас в седле, уже не был принцем. Изгнанник, вечный страж у тайного узилища брата, должен был найти это самое заповедное узилище до того, как это сделает человек. Ибо тогда смерть в огненном смерче, постигшая дворцы и храмы Ксеркса, показалась бы всему миру лишь приятным теплым деньком…

«Или даже не очень теплым… – рассеянно подумал Руас. – Уж я-то знаю силы собственного отца!»

Колдун оглянулся назад. Персеполь умирал.

– Как же мне теперь отыскать тропу, ведущую на полудень? Она должна была начаться от погибшего Стоколонного зала Ксеркса… Угли еще горячи, а о тропах, полагаю, можно будет забыть навсегда… Или почти навсегда.

За долгое странствование Руас уже привык беседовать сам с собой. Не потому, что странствовал в одиночестве, а потому, что Салим, преданный слуга, отвечал далеко не на все вопросы и далеко не всегда. Он знал принцев совсем малышами, был свидетелем сотни ссор и тысяч споров, но не мог и предположить, что одна из таких ссор может стать роковой. Нет, он не осуждал Руаса, не оправдывал Арси – он просто присматривал за оставшимся в живых потомком древнего рода.

– Тропа на полудень всегда была одна. И найти ее может лишь тот, кто ищет…

Руас оглянулся на Салима – оглянулся с изумлением.

– Откуда ты знаешь это?

Слуга пожал плечами.

– Знания тоже приходят лишь к тому, кто их ищет. Я знаю это… Просто знаю.

Руас покачал головой.

– Это бесспорно, мой мудрый Салим. Но тропа… Как же мне найти ее?

– Пожелай… И она найдется.

– Но почему же мне пришлось начать путь в самом сердце Сахары, рассматривая росписи? Отчего я пытался прочесть клинописные строки эламского текста? Отчего было бы сразу не найти ответ на свои вопросы, просто пожелав этого?

Салим равнодушно взглянул в глаза молодого хозяина.

– Таким был твой путь познания…

«Ох, отчего-то мне видится за всем этим тень моего батюшки… Ему мало было обречь меня на бессменную стражу, ему еще захотелось привести меня к месту моего наказания кружным путем…»

– Да будет так, – смиренно проговорил Руас. – Значит, надо лишь пожелать?

– Да, – кивнул Салим, – лишь пожелать.

Руас спешился. Закрыл глаза и сосредоточился. Странные ощущения нахлынули почти сразу: сначала он почувствовал, что стоять к остывающему пожарищу должен не спиной, а боком… Потом понял, что следует повернуться… Потом – что теперь надо открыть глаза…

К великому удивлению мага, тропу он разглядел почти сразу. Вернее, узенькую тропку, черную в подступающих сумерках. Странные отблески время от времени вспыхивали вдали – там, где тропка упиралась в горизонт.

– Надеюсь, это то, что я ищу…

– Можешь идти смело – это то, что ты ищешь.

Странная уверенность в голосе Салима не столько обеспокоила, сколько испугала Руаса. Уж слугу-то заподозрить во всеведении можно было в последнюю очередь.

«Я спрошу, откуда он все знает… Непременно спрошу! Но позже, не сейчас…»

Тропа становилась шире, теперь она была шириной уже в пару локтей.

– Странная какая-то тропа… Тебе не кажется, Салим?

Слуга усмехнулся.

– Мой добрый господин, это тропа избранных. Каждый видит ее по-своему. Какой ты ее видишь, я не ведаю.

– А какой ее видишь ты, мудрый молчун?

– Цепочка следов на мокром песке… Волчьих, похоже…

«Воистину – каждый по-своему…» – подумалось Руасу, разглядывающему камни дорожки.

Десяток шагов превратился в сотню, сотня – в пять сотен. Растаял за спиной сгоревший город, впереди встали горы. Солнце, которое должно было сесть давным-давно, по-прежнему бросало красные лучи на подножия гор.

Солнце, которое должно было зайти справа, исправно светило сзади…

– Неужели все так просто?! Увидеть скалу, которую освещает никогда не садящееся солнце там, где смешались в смерти огонь и камень… Вот что это значит!

– О чем ты, мой принц?

Руас горько усмехнулся.

– Ну какой я теперь принц?

– Ты, Руас, принц колдовской крови. И этого не отменить никому, даже твоему отцу, великому Варди ар-Раксу… как бы ему ни хотелось этого.

Руас кивнул, хотя в душе он не чувствовал себя принцем. Чувствовал скорее воином, проигравшим не битву, но кампанию.

– Я только что понял, что значили те, перевернутые, слова в Бехистуне. Сначала они мне показались фрагментом большой надписи Дараявауша… И я их запомнил больше потому, что они стали исчезать после того, как я провел рукой по строкам.

Салим промолчал. Ему ясно было, что странствие их подходит к концу. Что вскоре глазам откроется искомая цель – скала-узилище. И вместе с ней откроется и будущее…

Салим вспоминал слова Варди ар-Ракса, сказанные уже только ему.

«Эта схватка не окончится никогда. И потому вечной будет и стража у скалы. Ибо кто бы ни победил, оба они проиграли. А вместе с ними проиграл и я…»

Слуге было неясно, что скрывается за этими горькими словами. Пока неясно. Однако бесконечно долгая жизнь приучила его никуда не торопиться, ибо все то, чему суждено произойти, произойдет непременно. Надо лишь терпеливо дождаться этого.

«Как дождаться того мига, когда мимо тебя проплывет по реке труп твоего врага…» – почему-то вспомнились Салиму слова чинийской мудрости.

– Вот она! Смотри, Салим!

Да, впереди действительно высилась скала – с определенной натяжкой можно было согласиться с тем, что она напоминает волчью голову в тот миг, когда серый охотник воет на полную луну. Однако Руас, лишь бросив на нее взгляд, больше никуда не смотрел – эта скала была в точности такой, как та, что обрела свой лик под его руками.

– Да, мой принц… Это она.

Путешествие, которое казалось бесконечным, завершилось. Завершилось неожиданно и как-то слишком буднично: скала высилась среди пустоши, в которую превратилось высохшее болото. Против всех ожиданий принца Руаса и всех опасений молчаливого Салима, вокруг не было ни души – ни врагов, ни союзников. Серый седой камыш и серый седой песок…

– Ну что ж, мой друг и мой наставник. Вот место нашей ссылки… Примем же ее как должное…

– Однако, думаю, ссылка, тем более бесконечно долгая, не должна быть отшельническим служением.

Руас усмехнулся.

– Воистину, ты прав. Она таковой и не будет – я страж брата, но отнюдь не монах. Мы устроимся со всеми возможными удобствами. Тем более что сейчас нас никто не видит и можно вспомнить кое-что из своих умений.

«Да и сил прибавилось… – Это соображение, вернее, ощущение было самым верным признаком того, что цель обретена. – Спасибо тебе, брат мой…»

Ночь, которая все-таки опустилась на пустоши, скрыла и распростертые руки Руаса, и столб пыли, выросший, казалось, прямо из его ладоней. Тишину поглотил сначала храп коней, а потом скрежет камня о камень… Лишь холодные звезды могли что-то рассмотреть в этой мешанине и расслышать что-то в этой какофонии.

Лишь звезды и не менее молчаливый Салим были свидетелями подлинного колдовства. Наконец пыль рассеялась, и Руас устало опустил руки.

Да, умения наследника сотни поколений великих колдунов были более чем велики. За искомой скалой выросла еще одна, весьма на нее похожая. Они, словно две сложенные ковшиком ладони, приняли на себя стены дома. Дома, куда более напоминающего крепость. Одна из стен была утыкана осколками черного камня и снабжена распахнутыми сейчас воротами.

– Это и есть наш дом, Салим. Наш вечный дом.

Салим молча поклонился – но он видел и конец этой вечности, видел новый поворот судьбы. Пусть и не знал, как далеко от сегодняшнего мига, но видел так же ясно, как своего господина.

Ибо явится эта судьба в образе стройной белокурой девушки, которой неоткуда взяться здесь, в самом сердце знойной Аравии.

Руасу же открылась совсем иная картина будущего. Вскоре проедет по дороге, ведущей к дому, пышная кавалькада. И сам властитель здешних мест, возмущенный появлением на султанских землях наглого пришельца, явится, дабы высказать свои претензии на ничейные земли.

Удивление владыки будет невероятно велико. Однако нужда в прорицателе и колдуне окажется куда больше этого поистине немалого удивления.

– Мне даже не придется призывать тебя, властитель… Ты сам придешь ко мне… Сам призовешь на службу… Сам скроешь меня от всего мира, превратив в никчемного прорицателя и неразговорчивого звездочета.

Руас видел грядущее более чем отчетливо: серые губы султана, бегающие глаза его визиря и испуг…

– О да, глупый царек, ты будешь меня бояться так, как не боялся никого и никогда. И потому не сможешь ни принудить меня ни к чему, ни выставить за дверь по первому желанию.

Все это Руас видел совершенно ясно, ибо это было делом недалекого будущего. Далекое же грядущее было затянуто тяжкой серой пеленой – словно он, принц ар-Ракс, пытался пронзить взглядом толщу камня.

 

Свиток десятый

Тихий, непонятный гул множества голосов откуда-то издалека проник в сознание Равенны. На мгновение ей показалось, что она все еще там, на борту «Весельчака». Нет, не похоже… Не слышно ни запаха моря, ни качки. И потом, она отлично помнила, как вода стала подниматься, как заскрипели мачты перед тем, как порыв опрокинул верткое суденышко.

«Так я, должно быть, погибла…» Девушка попыталась пошевелить пальцами. Боль обожгла ее. «Нет, я еще жива… К несчастью… Но что произошло? Где я? Почему голоса вокруг звучат так неотчетливо, глухо? И почему я лежу на спине с закрытыми глазами?»

У девушки не было никакого желания открыть глаза и осмотреться. Однако ощущения нарастали – неудобство, духота, боль.

То, на чем она лежала, не было мягким ложем и при каждом, даже незначительном, движении шуршало, будто матрас, набитый старой соломой. И, похоже, соломы было совсем немного – отчетливо ощущались доски настила. Духота… Похоже, неизвестное помещение заперто. Давно и надежно. Сырость… каменные стены? Чем-то похожие на стены ее погибшего дома?

Равенна пыталась сосредоточиться на голосах, тем более что их стало лучше слышно. К ее удивлению, все они были женскими. Множество женщин-иноземок: девушка отчетливо различала слова, но не понимала их смысла.

Как бы то ни было, но надо понять, что произошло и куда она попала. Однако девушке было страшно открыть глаза – похоже, что ее приключения завели ее не в самое приятное местечко. И все же она попыталась сосредоточиться на голосах. Отдельные слова стали просачиваться в ее разум – некоторые слуги ее дома, пришедшие на берега Альбиона вместе с ромейскими воинами, говорили на похожем языке. Что ж, значит, она где-то неподалеку от родных берегов.

– Какое счастье! – произнесла Равенна и вдохнула полной грудью. Потом открыла глаза – и онемела.

Слабый красноватый свет освещал с полдюжины лиц, склонившихся над ней и с любопытством разглядывавших ее. Это были, вне всякого сомнения, женщины. Грязные, в струпьях, с больными зубами: у одних кривые, у других сильно выдавались вперед, у некоторых совсем отсутствовали. Кроме того, в помещении невыносимо пахло потом и помоями – Равенна едва сдерживала приступы тошноты. Господи, где она очутилась? Кто эти женщины? Как она оказалась здесь?

Пока Равенна размышляла над этим, женщины тихо переговаривались, не зная, как подступиться к ней. Они казались испуганными, словно опасались чего-то. И только одна из них, лет пятидесяти, самая неряшливая, казалось, не испытывала страха. Своим отвратительным резким голосом она что-то говорила остальным. Она настолько приблизилась к Равенне, что та почувствовала ее гнилое дыхание. Не в состоянии шевельнуться, девушка оцепенело смотрела на черные зубы во рту старухи, от которых исходило зловоние.

И только когда бабка начала лапать ее своими грязными руками, Равенна вновь пришла в себя. Чувствовать, как по твоему телу шарят мозолистые пальцы с обломанными ногтями, было слишком даже для сна.

Равенна громко вскрикнула от отвращения и ужаса и вскочила, надеясь, что так сможет избавиться от лап ночного кошмара. Но чуда не произошло. Какой страшный сон! Женщины, которые поначалу в страхе отпрянули, как будто Равенна восстала из мертвых, вновь кольцом окружили ее. Девушка стала отползать назад, пока не уперлась спиной во что-то твердое, к чему можно было прислониться. Дрожь пробежала по ее телу, когда они приблизились к ней, как стая голодных львов к загнанной газели. Сердце ее стучало, как паровой молот. А вдруг они сейчас набросятся? В отчаянии она посмотрела на пол, ища хоть что-нибудь, чем можно было обороняться. Но ничего, кроме соломы, не нашла. Что делать? Может, умереть во сне?

Неожиданно раздался громкий мужской голос. Короткой плеткой мужчина без разбора раздавал удары налево и направо, продвигаясь вперед. С воем и причитаниями женщины отскакивали в стороны, освобождая ему дорогу, пока тот не приблизился к Равенне. Низкорослый толстяк в шароварах грязно-белого цвета, наполовину лысый, был не на шутку разъярен. Облик дополняла темная борода, неожиданно ухоженная и даже как будто умащенная, в мочках ушей красовались широкие золотые кольца. Он был похож на цыгана-лошадника, который иногда появлялся в поместье отца….

– Какое счастье, – Равенна вздохнула с облегчением. Кто знает, что могли бы сделать с ней женщины, если бы не он. – Объясните мне, что здесь происходит? Я вообще ничего не понимаю…

Сильный удар по ребрам заставил ее замолчать, от дикой боли перехватило дыхание. Впервые она усомнилась в том, что это сон. Со слезами на глазах Равенна взглянула на толстяка, стоявшего перед ней с широко расставленными ногами и кричавшего на чужом, непонятном языке, угрожая плеткой. Казалось, он что-то требует от нее, с каждой секундой все больше свирепея. Его лоснящийся от жира живот трясся, как студень, когда он подскакивал от ярости. Однако ей было не до смеха. Глядя на кровавые рубцы от плетки на руках и лицах других женщин, Равенна сочла за благо молчать и ждать, что будет дальше.

Уже через несколько секунд толстяк грубо схватил ее за плечо и заставил встать. Его мясистые пальцы были на удивление сильными и буквально вонзились в кожу.

Мужчина дал ей знак, и Равенна, спотыкаясь, покорно последовала за ним. Ребра и рука сильно болели. Помещение с низким потолком, обширное и неухоженное, скудно освещалось одним-единственным факелом. Стены из больших тесаных камней напоминали о подземных этажах старых крепостей. На полу – плотный слой соломы, такой грязной, будто ее не обновляли десятилетиями. Равенна содрогнулась от отвращения, вспомнив, что еще несколько секунд назад сидела на этой заплесневелой влажной массе. Но более всего ее поразила решетка толщиной с руку на окне помещения. Может быть, она в тюрьме? Но почему? За что? Куда она, во имя всего святого, попала?

Толстяк остановился возле решетки и что-то крикнул мужчине на другой стороне. Молодой парень с кривыми ногами и грязной повязкой на голове поспешно снял с пояса внушительное кольцо с ключами и быстро открыл замок на решетчатой двери. Петли жалобно заскрипели, когда толстяк распахнул ее и втолкнул девушку в грязный коридор. Она услышала, как дверь закрылась, а остальные женщины, прильнув к прутьям решетки, стали громко стонать и причитать. Равенна могла лишь предполагать, что они в отчаянии просили освобождения, воды и хлеба.

Так что же с ней приключилось? В освобождение уже не верилось. Похоже, еще несколько шагов, и она окажется в камере пыток или в лапах палача. Безнадежные стенания женщин раздавались за ее спиной, и она готова была заткнуть уши, чтобы не слышать больше их криков.

Толстяк тащил ее по мрачному коридору мимо других камер, не давая ни секунды передышки; худые, грязные руки тянулись им навстречу; казалось, то были руки изможденных и истощенных мужчин и неухоженных детей. Их крики разрывали ей сердце. Как завороженная, брела она за толстяком, пока они наконец не очутились в какой-то камере.

За столом, склонившись над бумагами, сидел мужчина в богатых одеждах и скрипел пером. Не удостоив их даже взглядом, он продолжал работу. Наверное, в этом не было ничего необычного, так как толстяк молчал и терпеливо ждал. Минуты длились вечность, и слышалось лишь поскрипывание пера о бумагу.

Чтобы хоть немного отвлечься, Равенна принялась внимательно изучать мужчину за столом. Он казался на удивление не к месту здесь, в низкой комнате с каменными стенами, деревянным столом и коптящим факелом. Он скорее походил на состоятельного купца, чем на тюремщика. Темные волосы коротко острижены, окладистая борода ухожена. Одежда выглядела опрятной и дорогой. Равенна могла бы поспорить, что жилетка сшита из дорогого шелка.

Бросалось в глаза огромное количество украшений: большие золотые серьги, множество цепочек и почти на каждом пальце – кольца с драгоценными камнями. Далее ее взгляд остановился на скрипящем пере в руке мужчины. Сердце забилось сильнее, во рту пересохло. Он писал слева направо! О нет, только не это…

Тем временем мужчина закончил писать. Было видно, что все происходящее вызывает у него лютую скуку. Однако как только он увидел Равенну, выражение его лица изменилось. Он вскочил с места и обрушился на толстяка с вопросами, сопровождая их выразительными жестами. К своему удовлетворению, Равенна заметила, что его голос звучал все раздраженнее, а толстяк отвечал все тише и тише. Она не понимала ни одного слова, но было похоже, что цыган получает выговор.

Купец взъерошил волосы, вздохнул и вплотную приблизился к Равенне. С удивлением вдыхала она слабый аромат роз, когда он своей рукой проводил по ее волосам и щекам. Молодая женщина испугалась, когда он твердым, но не причиняющим боль движением попытался открыть ее рот, чтобы осмотреть зубы, а потом стал изучать ладони рук и ногти на пальцах рук и, наконец, перешел к ощупыванию тела. Сердце девушки на мгновение замерло. Что ему от нее нужно? Она пыталась понять, что делать? Укусить? Ударить в лицо?

Но вместо того чтобы обороняться, она лишь размышляла об этом. Тело будто не принадлежало ей, она была не в состоянии даже шевельнуться. Однако обратила внимание, что ее платье все еще на ней, хотя местами подол превратился в лохмотья. Это чуть-чуть успокоило девушку. Руки купца скользили по ее бедрам, животу, спине. Не безумие ли? Отвратительный мужчина тискает ее, а она занята мыслями о платье.

Впрочем, следует признать, что прикосновения его не были ни чувственными, ни приятными. Так ощупывают товар торговцы скотом и мануфактурой. И где-то в глубине души у нее шевельнулась мысль, что с ней обращаются как с товаром. Конечно же, так и есть! Этот мужчина – работорговец! Догадка оглушила ее, как удар по голове. С каждой секундой ей становилось хуже. Голоса обоих мужчин зазвучали приглушеннее, перед глазами поплыли черные круги, и она потеряла сознание.

 

Свиток одиннадцатый

Когда Равенна вновь пришла в себя, она поняла, что лежит на небольшой жесткой кровати. С удивлением села, сбросив на пол тонкую простыню, служившую одеялом, оглянулась. К несчастью, вокруг были не родные стены, но, к счастью, и не та жалкая темница, в которой она пришла в себя в первый раз.

Где же она? Комната была настолько мала, что кроме стола и дряхлых деревянных нар в ней ничего не помещалось. Белые голые стены, каменный светло-коричневый пол, низкий потолок. Может быть, она в келье монастыря? Но на стенах не видно ни распятия, ни иконы.

Ее взгляд упал на маленькое окошко под потолком, через которое пробивался дневной свет. Оно было зарешечено. Похоже, она опять в тюрьме, только на этот раз здесь значительно приятнее. Простыня, которую она подняла с пола, оказалась на удивление чистой. Приятная перемена. А может быть, это все-таки сон? Девушка опустила глаза и увидела черные синяки – отпечатки пальцев жирного надсмотрщика. Она провела рукой по светлым волосам. Нет, все это ей не снилось. И сейчас она знала хоть что-то.

Равенна удивилась тому, насколько невозмутимо воспринимает все происходящее. Она подошла к зарешеченному окну. Оно было настолько мало, что при всей фантазии пролезть через него не представлялось возможным. Равенна подумала, как холодно бывает в каморке зимой, когда туда беспрепятственно проникают снег и ветер. Вздохнув, она опустилась на кровать и обхватила голову руками. Рабы. Рабыни…

Несколько бесконечно долгих минут она пребывала в глубокой задумчивости. Быть может, она бы и уснула, но вдруг услышала тяжелую поступь. Кто-то остановился около двери. Равенна решила, что будет сидеть неподвижно, пока надсмотрщик за дверью не отправится дальше. Увы, все пошло иначе.

Было слышно, как сняли тяжелую задвижку, и дверь со скрипом отворилась. Перед ней стоял тот самый мужчина, который недавно так пристально изучал ее тело. Его сопровождала невысокая худая девочка лет двенадцати с плетеной корзиной в руках. Было заметно, что корзина тяжелая и нести ее для столь худосочного существа было сплошным мучением.

Резким голосом, сквозь зубы мужчина что-то выкрикнул и грубо втолкнул малышку в каморку. Под тяжестью корзины та споткнулась и чуть не упала. Равенна едва успела удержать ее. Она ободряюще улыбнулась вконец испуганному ребенку.

«Что ж, пора выяснить, где я и что со мной!» – подумала девушка, но не успела и рта раскрыть, как услышала голос мужчины. Тот, пытаясь говорить медленно, по-ромейски что-то пытался ей втолковать. Увы, Равенна не была сильна в языке своих далеких предков. Несколько слов, быть может, пара фраз, которым ее научила кормилица, – вот и все, чем она могла сейчас похвастать.

Хотя работорговец говорил медленно, ей не удалось понять и трети. В конце концов до нее дошел смысл сказанного. Девочка должна помочь ей переодеться и привести себя в порядок. Потом работорговец вновь придет за ней. Но куда ее поведут и зачем ей одеваться, Равенна так и не поняла. Она попыталась задать вопрос, но ее усилия оказались тщетными – работорговец успел скрыться за дверью.

– Он даже не дал мне рта раскрыть! – Равенна впервые вышла из себя.

Положа руку на сердце, она злилась именно потому, что, казалось, могла вот-вот получить ответы на свои вопросы. Но неизвестный торговец, похоже, не собирался что-то ей объяснять. Она повернулась к девчушке, которая тем временем уже достала из корзины льняные полотенца, расчески, голубое платье, маленький флакон с притертой пробкой. Картину завершил глиняный кувшин.

– Дитя, скажи мне, где я? Что со мной? Кто этот господин?

Девочка в ответ робко улыбнулась и покачала головой.

– Ах да, конечно, прости. Ведь ты не понимаешь моих слов.

Равенна вздохнула. Как долго, оказывается, она молчала! Похоже, не один десяток дней. Ей так захотелось поговорить с кем-нибудь.

– Ну хорошо. Что я должна сделать?

Девочка жестами показала, что надо раздеться. Пока Равенна послушно снимала одежду, малышка ловко наполнила чашу водой и добавила из флакона несколько капель, потом принялась мыть тело девушки. Затем вытерла полотенцем, умастила ароматным розовым маслом и, наконец, надела платье, которое принесла с собой. Оно выглядело почти красивым – по краю выреза искусно вышитые цветы и длинная шелковая шнуровка на спине.

Как только с переодеванием было покончено, девочка занялась волосами Равенны. Она заплела косы и закрепила их заколками и гребнями. Девушка с удовольствием любовалась в зеркало работой малышки. Было видно, что девчушка тоже довольна.

Едва девочка закончила работу, как вновь загрохотала задвижка. В комнате опять появился купец, теперь уже откровенно рассерженный. Чуть ли не пинками он выгнал малышку вон и, молча взглянув на Равенну, дал знак, чтобы та следовала на ним.

Узкие темные коридоры, все тот же стылый камень. Наконец вдалеке забрезжил свет. Они вышли в унылый, лишенный даже намека на растительность двор. Там стоял большой, зашторенный темными плотными занавесками ящик с длинными ручками. Двое мускулистых суровых мужиков взирали на девушку исподлобья – Равенне вспомнились пастухи на равнинах ее родины. Такие же неприветливые, громадные, страшные.

Торговец живым товаром втолкнул девушку в паланкин, внутри еще менее удобный и просторный, чем она себе представляла. Затем он и сам забрался туда и громко щелкнул языком. Она почувствовала, как паланкин подняли и понесли. Казалось, что мужчины бегут, так как она постоянно ударялась о жесткую обивку и толкала купца, сидящего рядом.

Равенна прислушивалась к шуму, проникавшему снаружи. Она улавливала гомон толпы, громкие голоса торговцев, предлагавших свой товар, блеяние овец и даже музыку – пели флейты, слышались барабаны.

Наконец носильщики остановились. Девушка вздохнула с облегчением, когда работорговец высадил ее из паланкина и она смогла расправить плечи и потянуться. Но не успела она осмотреться, как тот уже гнал ее вперед.

Они вошли в какой-то дом. Их встречал огромный хромоногий нубиец. Не говоря ни слова, он провел их через искусно обустроенный двор в помещение, где они остановились в ожидании.

У Равенны от удивления перехватило дыхание. Она уже забыла, что на свете бывает такая роскошь: пестрые аравийские ковры на полу, на стенах… Яркие подушки, вышивка золотом, золотые кисти на шнурах занавесей… Картину дополняли низкие столики из розового дерева, на которых стояли медные подносы с фруктами, а толстые, с богатой вышивкой, подушки, лежавшие на низких подставках, служили, по всей видимости, стульями.

Венцом этого великолепия был незнакомец, восседавший на самой высокой подушке, с наслаждением потягивающий из крохотной чашечки кофе, аромат которого заполнял всю комнату. Мужчина выглядел настоящим богачом: достаточно упитан, с окладистой, отлично ухоженной бородой, в шелковой одежде и вышитых мягких башмаках. Тюрбан из синего шелка украшен крупной брошью.

Пока Равенна рассматривала ковры, любуясь их орнаментами, работорговец что-то быстро говорил мужчине, а тот пристально изучал ее. Взглянув, наконец, на них обоих, она увидела, как хозяин дома одобрительно кивнул и протянул работорговцу два кожаных мешочка.

И лишь когда купец, кланяясь и широко улыбаясь, покинул помещение, не взяв с собой девушку, ей стало ясно, что она продана.

 

Свиток двенадцатый

На следующее утро Равенну разбудил тихий лязг металлического замка в дверной скважине и плеск воды. Она открыла глаза и увидела роскошный, искусно вышитый балдахин из плотной желтой ткани, который простирался над ее постелью.

Ей уже давно не спалось так хорошо, как этой ночью. С наслаждением она потянулась на простыне, на ощупь словно шелковой, и расправила все косточки. Кровать с мягкими, пахнущими цветами подушками была настолько удобна, что совсем не хотелось покидать ее. Вместе с утром в ее разум вернулось все произошедшее – ее продали, продали белокожую рабыню в какой-то гарем.

«Ты хотела перемен, глупая беглянка, – подумала Равенна. – Ты их и получила. Что может быть разительнее этой перемены: графиня превращается в рабыню неведомо где и неведомо у кого…»

Хотя, оглянувшись по сторонам, девушка поняла, что приврала сама себе: это очень богатый дом. Невероятно богатый, ибо у рабыни своя комната может быть только в том случае, если этих комнат более чем достаточно. «Пусть так… Хотя это слабое утешение…»

От этих мыслей ей стало чуть легче. Не вставая, она повернула голову на звук: девчушка осторожно наливала воду в большой медный таз для умывания.

Длинные черные волосы, перехваченные шелковой лентой, обрамляли ее милое личико. Скромное длинное платье, подхваченное на талии пояском, достигало пола. Единственным украшением был массивный золотой браслет на запястье правой руки.

Сколько ей могло быть лет? Судя по тоненьким ручкам, едва исполнилось одиннадцать. Однако в движениях чувствовалась уверенность взрослой женщины. Наполнив таз водой, девчушка подошла к кровати. Улыбаясь, что-то произнесла на том же языке, на котором говорил и торговец живым товаром, и подождала некоторое время. Равенна поняла, что малышка хочет помочь ей встать. Покачав головой, откинула простыню, поднялась и направилась к медному тазу. Девчушка раздела ее и начала мыть губкой.

Равенна закрыла глаза. Вода пахла розами и дарила коже ощущение чистоты и свежести. Но самым замечательным было то, что она вновь чувствовала себя полным жизни человеком, а не жалким привидением. Вытираясь, девушка огляделась – она прежде не видела этой комнаты. Низкие столики, лари с искусной резьбой, медные вазы и масляные лампы – все было безупречно чистым и невероятно прекрасным. «Ох, такие бы чудеса в наш замок…»

Воспоминание было таким болезненным, что девушка почувствовала, как на глаза навернулись слезы. Нет, надо успокоиться – что сделано, то сделано. Назад пути нет. Да и, похоже, не было с того самого мига, когда она оставила полусгоревший замок его новым хозяевам.

Платье, которое протянула ей малышка, походило на мечту – светло-голубая, переливающаяся серебром ткань. Оно было без рукавов, длинным и широким, а его вырез украшали камни, играющие всеми цветами радуги, – точь-в-точь такие, как на узком поясе и шлепанцах на низком каблуке, которые ей подала девчушка. Едва Равенна оделась, как та жестами позвала ее за собой.

Вот закрылись резные деревянные двери, и Равенна ступила в неизвестность. Вернее, в ярко освещенный коридор. Тут девушку вновь охватило чувство восторга: изящные колонны и своды обрамляли окна. Они были без штор или занавесей, но с искусно выполненными деревянными вычурными решетками, через которые внутрь проникали свет и воздух.

Из окон открывался чудный вид на цветущий сад с яркими цветами и фруктовыми деревьями, пленительный аромат достигал даже сводов дворца. В том, что она, Равенна, идет именно по дворцовым коридорам, не возникало уже никаких сомнений. В выложенных яркой мозаикой бассейнах плескалась голубоватая вода. Двое мужчин, одетых в яркие одежды непривычного покроя, оба темноволосые и безбородые, увлеченно беседуя, спешили через сад.

Равенна услышала тихое хихиканье. Она подняла глаза и слева от себя увидела четырех молодых женщин, стоявших, как и она, у решетки и наблюдавших за молодыми людьми. Не зная ни одного слова, она все же без труда поняла, о чем они говорили. В своих фантазиях они мечтали об обоих мужчинах. Однако те даже не догадывались о своих наблюдательницах.

Улыбаясь, Равенна последовала за девчушкой. На пути ей попадались женщины – старые и молодые, красивые и не очень. Все они были одеты в яркие богатые платья, а их длинные волосы уложены в причудливые прически. И ни одного мужчины.

Девчушка проводила ее до комнаты, расположенной на противоположной стороне галереи. Постучав и услышав ответ, она жестом пригласила Равенну войти.

Молодая женщина с милым улыбающимся лицом вышла ей навстречу, схватила за руки и расцеловала в обе щеки. Равенна с удивлением взглянула на нее… Та усмехнулась и проговорила на родном языке девушки:

– Здравствуй. Меня зовут Марват. Теперь Марват, хотя матушка называла меня Рианной… Я родилась на полуночи. Остров Турнхольм был моей родиной.

Молодая женщина провела Равенну к столику, усадила на одну из мягких подушек и села рядом, предложив пахнущее миндалем печенье. У девушки вертелась на языке добрая тысяча вопросов. Но все же сначала следовало узнать, где она… И как далеко от дома ее нынешний приют.

– Глупышка, – хрипло рассмеялась Марват. – Ты в стенах гарема султана Тивиада ибн Анвара ас-Саббади, правителя Верхней Анатолии. А далеко ли ты от дома?.. Скажу честно – бесконечно далеко. Ты больше никогда не увидишь туманных островов, не услышишь даже запаха моря. И чем быстрее ты с этим примиришься, тем более завидной станет твоя судьба.

Равенна хотела было спросить еще что-то, но Марват в ответ лишь отрицательно покачала головой. Похоже, ответы на все остальные вопросы ей, новичку, придется искать самой.

Еще одно объятие, теперь уже на прощание. Провожая девушку до дверей, Марват заметила:

– Отныне, сестра моя, ты Хамида. Забудь старое имя так же быстро, как и прежнюю жизнь. Завтра ты опять придешь ко мне. Я буду обучать тебя языку.

Хамида (уже не Равенна) с радостью согласилась. Молодая женщина с живыми темными глазами была ей симпатична.

Дни тянулись друг за другом то томительной, то стремительной чередой. Миновал, должно быть, уже месяц с тех пор, как Хамида открыла глаза в своих новых покоях.

Открыла так же, как сейчас. Девушка хотела понежиться в постели еще хоть мгновение. Но в этот момент муэдзин затянул утреннюю молитву. Хамида знала, что во всех комнатах дворца женщины, пробудившись ото сна, уже раскатывают маленькие коврики и начинают молиться, повернувшись в сторону Мекки. Уроки Марват делали свое дело.

– Как печально начало дня, – тихо произнесла Хамида и почувствовала, что по ее спине пробежала дрожь.

Это печальное настроение сопровождало девушку до самого захода солнца. Обычно в это время они с Марват прогуливались в саду. Хамида про себя называла два часа перед заходом солнца «часом женщин», когда женщины султана имели право находиться в саду без чадры. Девушка не могла не возмущаться сложными правилами, которые были здесь установлены в отношениях между мужчинами и женщинами.

Она не хотела понять, почему ей, женщине, был строго воспрещен вход в некоторые покои дворца или почему в другие покои женщин впускали только облаченными в чадру и в строго определенные часы. Каждый раз, когда Хамида хотела войти в зал, ей нужно было надевать чадру так, чтобы оставались видны одни глаза. Но просто обмотать лицо платком было еще недостаточно: согласно правилам, на женщине должно было быть надето три слоя ткани. Она снова и снова спорила с Марват, пытаясь понять, почему именно так следует вести себя рабыне. Но Марват отделывалась пространными цитатами из Корана. Хамида не всегда понимала их смысл и вновь ввязывалась в спор. Подруга терпеливо ее выслушивала, однако ясности все же Хамиде добиться не удавалось.

Они часто бродили по дорожкам сада, мимо журчащих фонтанов и цветущих фруктовых деревьев. Марват расписывала фасон платья, которое только что отдала шить. Тивиад, «любимый супруг» и всесильный повелитель, ничего об этом не знал. Платье должно было стать для него сюрпризом в честь победы на предстоящих конных скачках.

– А если ему не удастся победить? – спросила Хамида.

Обычно ее раздражала пустая болтовня Марват, но сегодня она отвлекала ее от мрачных дум. Желание сбежать становилось все сильнее, особенно по ночам, когда Хамида оставалась одна.

А одиночество везде было тем же – и там, в обгоревших стенах Невильс-Лоджа, и здесь, в пышных стенах Айресси-сераля.

– Тогда оно будет утешением в грусти и печали, – немедленно ответила Марват. – Но он победит, я это знаю.

Хамида понимающе кивнула. Как эта милая женщина могла влюбиться в Тивиада? Из-за его удивительного богатства? Да, Тивиад Второй был султаном Анатолии и не только самым могущественным, но и самым богатым человеком. Он осыпал женщин своего гарема великолепными подарками, изящными драгоценностями, дорогими тканями, изысканными духами. Но больше всех получала, конечно, его любимая жена – Марват. Несколько дней назад Тивиад сделал ей по-настоящему королевский подарок – белоснежную кобылу, родословную которой можно проследить, начиная от любимой лошади пророка. Эта лошадь была столь дорогой, что если бы Марват вдруг решила ее продать, то на вырученные деньги смогла бы построить собственный дворец. Самое забавное, что Марват даже не умела сидеть на лошади. Более того, она их боялась, в чем по секрету призналась Хамиде.

Но стоит ли за все это богатство расплачиваться любовью к одутловатому мужчине с поросячьими глазками, годящемуся ей в отцы? Однако, как ни странно, Марват на самом деле любила Тивиада, любила беззаветно и преданно. Хамиду трясло от одной мысли о его прикосновениях. На ее счастье, Тивиад пока ни разу не приказал привести ее к себе – чудо, которому удивлялись все женщины в гареме.

Марват продолжала мечтать о золотом шитье на подоле нового платья, а Хамида осматривала сад. Днем дворец и его жители погружались в царство сна. Под сверкающим солнцем даже сад казался блеклым и серым. Не было слышно ни радостного щебетанья птиц, ни успокаивающего плеска воды в фонтанах. Полная тишина. Лишь изредка где-то в тени деревьев слышалось блеяние овец. От палящего солнца можно было укрыться в прохладной тени каменной стены.

Ближе к вечеру с гор начинал веять освежающий ветерок, приносящий людям и животным долгожданную прохладу. В эти часы дворец просыпался для новой жизни. Тихо шумели фонтаны, по саду разносился крик фазанов. Суетились служанки, зажигая многочисленные лампы и подавая прогуливающимся свежие овощи, соки и подслащенную лимонную воду. Сад напоминал ярко освещенную праздничную площадь. Чарующий аромат цветов витал над садом, а их насыщенные, яркие краски – все оттенки красного, фиолетового, оранжевого и желтого – переливались в отблесках света убывающего дня. Дворец, с отсвечивающей розовым светом стеной и золотыми куполами, напоминал роскошный драгоценный камень.

Хамида любила этот «час женщин». Ей часто казалось, что она очутилась в сказке. Но мысли о бегстве не покидали ее. Марват упорно уходила от ответа, ни разу не рассказав о том, где стоит столица и как далека она от любого из морских портов. Должно быть, забытье, в котором пребывала Равенна, длилось достаточно долго для того, чтобы ее увезли даже на сотни лиг.

Тем не менее Хамида верила в то, что когда-нибудь ей удастся вырваться на свободу. Время у нее было. Когда же она вновь ступит на родную землю, то будет вспоминать это сияние света, эти краски, этот аромат, и ей будет очень недоставать «часа женщин» в саду дворца.

Удар гонга, означавший окончание «часа женщин», разнесся по саду и прервал размышления Хамиды. С третьим ударом женщины должны были покинуть сад.

Поднявшись со скамьи, девушка медленно направилась к дворцу. Она подняла глаза: небо было усеяно россыпью звезд. Прямо над дворцом раскинулось созвездие, которое на родине Равенны называли Летящим Пегасом. Всякий раз, глядя на него, она тихо радовалась. Гонг раздался во второй раз, так что у нее оставалось еще немного времени. Хамида поймала себя на мысли, что несколько звезд этого Пегаса удивительным образом складываются в глаз, который следит за ее приключениями. Жизнь готовит ей новый поворот – предчувствие было невероятно сильным, даже болезненным. Тот, кто охраняет ее, не бросит и в беде.

– Иди во дворец. Пора.

Голос Юсуфа вернул ее на землю. Бесшумный и темный, как ночь, евнух внезапно появился за ее спиной. Хамида не заметила его, хотя тот стоял совсем рядом.

– Да, сейчас иду, – ответила она.

Хамида знала, что Юсуф ни на секунду не выпускает ее из поля зрения. Скопцы гарема несли службу как собаки, верно и без устали.

Как только Хамида подошла к двери гарема, гонг прозвучал в третий раз. На лестнице она обернулась, чтобы напоследок взглянуть на созвездие. Глаз, большой и светящийся, смотрел прямо на нее.

Девушка так засмотрелась в небеса, что не заметила двух ступеней прямо за дверью. Падение было не очень болезненным, но изрядно перепугало и саму Хамиду, и Юсуфа.

Девушка уже отряхивала платье, когда к ней подбежала Марват. Глаза любимой жены Тивиада светились искренним испугом.

– Что с тобой? – Марват стала помогать девушке приводить себя в порядок. – Ты сегодня какая-то странная. Сначала ведешь странные речи о морских портах, потом падаешь в обморок. Тебе дурно? Быть может, пригласить лекаря?

– Нет, – Хамида отрицательно качнула головой. – Все в порядке.

– Или, – не унималась Марват, – спросить совета у злодея-звездочета. Он наверняка найдет объяснение.

Хамида усмехнулась. Звездочет ей злодеем вовсе не показался, хотя все женщины считали его настоящим черным магом, бездушным и коварным.

– Ничего страшного, – вновь ответила Хамида, стараясь сохранять спокойствие. – Я устала, меня замучили головные боли. Сегодня вечером было прохладно. Думаю, что немного простудилась в саду. Наверное, мне следует вернуться в свою комнату и выспаться.

Честно говоря, поверить в это можно было с трудом: сегодняшний вечер выдался на удивление теплым. Но она надеялась, что Марват пропустит эту невинную ложь мимо ушей.

– И это будет действительно самым разумным, – сказала Марват и окинула Хамиду понимающим взглядом. Она приняла ее ложь во спасение. – Ты уверена, что лекарь тебе не нужен?

– Конечно. Я сразу же лягу в постель. Вот увидишь, утром мне станет лучше.

– Как хочешь. Но если я тебе понадоблюсь, сразу посылай за мной.

Марват проводила Хамиду до двери.

– Пожалуйста, никому не рассказывай о моем странном состоянии, – попросила девушка. – Мне бы не хотелось, чтобы обо мне сплетничали…

Марват кивнула:

– Ты можешь на меня положиться. Иди спать. Утром тебе наверняка станет лучше.

Хамида услышала, как за ней тихо закрылась дверь и Марват щелкнула задвижкой. Стояла мертвая тишина, казалось, весь дворец погрузился в глубокий сон. Коридор освещали лишь несколько масляных ламп, расположенных на приличном расстоянии друг от друга. Хамида вздохнула и поплелась по полутемному коридору к своей комнате. Ей чудилось, что глаз в вышине без труда следит за ее перемещениями даже в темноте ночного дворца.

Понятно, что этой ночью сон к Хамиде не шел. Она ходила по комнате, перебирая предметы, окружающие ее, тщетно пытаясь хотя бы просто сосредоточиться. Она должна, нет, она просто обязана найти выход! Она должна сбежать отсюда! Она не может находиться здесь, запертая надежнее любой птицы, – золотая клетка в клетке каменной, а та, в свою очередь, в кольце безжизненных пустынь.

Но все было тщетно – даже намека на лазейку ей найти не удалось. Ни живой, ни мертвой женщине нет выхода за пределы султанского гарема.

Хамида подошла к окну и прислушалась к ночным шорохам. Трещали сверчки, проносились летучие мыши, охотясь за насекомыми. Она не могла припомнить, чтобы когда-то в прошлом тишина казалась ей такой полной и такой… безнадежной. Увы, даже соблазнить стражника она не может – те слишком дорожат своими местами. Или своим здоровьем. Не может она и подобно мальчишкам своей родины забраться на самый верх стены, а затем спрыгнуть где-то за пределами дворца. Не может, ибо просто не знает, куда идти потом… И откуда начать поиски.

Но даже если бы она смогла добыть план дворца… Если бы пробралась по наружным стенам и ускользнула из столицы… Даже если бы узнала, как далеко от портов и морей расположено княжество Тивиада… Как ей преодолеть это расстояние? На телеге, запряженной ослом? На спине мула? Хамида невольно усмехнулась, представив, как маленький лохматый ослик карабкается по горам… А потом вплавь преодолевает горные речушки…

Увы, решение не было найдено. Но страшное ощущение сдвигающихся стен оставило Хамиду – она даже улыбнулась, еще раз вспомнив про ослика, плывущего через речку.

 

Свиток тринадцатый (что неприятно, но неудивительно)

В тот вечер, когда Хамиду должны были ввести в опочивальню султана, никого из старшей прислуги не оказалось во дворце. Странная случайность, которая означала, что церемонию омовения, включавшую в себя также умащение тела душистыми маслами, окуривание благовониями одежд, выбор украшений и платья и многое другое, что являлось необходимым ритуалом для каждой новой наложницы, придется выполнять карие Айше, помощнице распорядительницы омовений.

Теперь уже никто не помнил тот день, когда карие Айша появилась во дворце султана Анвара, отца Тивиада Второго. Между женщинами гарема шли разговоры о том, что ее привезли сюда совсем юной, даже раньше самой валиде Амали, и что теперь она остается едва ли не единственной из тех, кто служил еще старой валиде Басиме, матери Тивиада. Рассказывали, что она была любимицей всевластной Асии-ханум, смотрительницы гарема султана Анвара. Сразу после смерти старого султана большая часть его охраны, женщин и дочерей была перевезена – и это тоже было давним обычаем – в старый дворец Ердильме-сарай.

– Его называют еще Домом печали, – объясняла карие Айша, когда молоденькие любопытные служанки расспрашивали ее о прошлом. – Я помню тот день, когда все они исчезли. Помню, как мы плакали тогда. И как погубили всех молодых царевичей, всех до одного, потому что того требовала безопасность нового султана. – Ее и без того постоянно слезившиеся глаза наполнились влагой. – А некоторые из них только появились на свет. Мы оплакивали их так горько, что наши глаза чуть не вытекли вместе со слезами.

Карие Айша – теперь ее кости скрутил ревматизм, а морщинистое лицо приобрело ту невыразительность черт, которую часто придает старость, – никогда, даже в самом нежном возрасте, не была красива настолько, чтобы привлечь взгляд султана. Невольницей попав в сераль, она, что было в обычаях дворцовой челяди, прошла обучение в каждом из хозяйств и под конец была назначена помощницей распорядительницы омовений. Не будучи ни особенно толковой, ни тщеславной – по крайней мере, так гласила молва, – она не достигла высших званий условной табели о рангах, но стала своеобразной приметой жизни дворца, последним ветхим звеном, связывавшим день нынешний со старыми временами, настоящим кладезем всех тонкостей и ритуалов.

– Конечно, изучала она не только правила этикета, эта Айша, – обмолвилась как-то одна из прислужниц хаммама в присутствии Хамиды.

– Уж ясно. Поговаривают, что ей известны все на свете фокусы, – согласилась с ней вторая.

– О чем вы? О каких фокусах говорите? – поинтересовалась Хамида.

Но те сначала лишь удивленно уставились на нее, а потом рассмеялись. Улыбнулась тогда и Хамида. Но сейчас, узнав о том, что ее страшный день настал, она поняла, что даже тот разговор был своего рода шагом к свободе. Хотя поняла намного позже.

Когда же суровый Юсуф вошел к ней со словами, что вечером врата рая (читай: вход в опочивальню султана) распахнутся перед ней, она побежала к Марват – единственной, кого считала своим другом в этом запертом мирке.

– Ты должна подкупить ее, девочка. Тогда она поможет тебе, – помедлив, решительно проговорила Марват.

– Подкупить? – Девушка была поражена.

– Дать ей денег, глупышка.

– Но откуда я возьму деньги? У меня нет ничего своего, даже последняя рубаха – и та принадлежит твоему любимому супругу.

– Положим, она ему не нужна, – Марват рассеянно улыбнулась. – Как и многое из того, чем столь обильны кладовые сераля… Ну что ж, тогда я помогу тебе… Думаю, десятка цехинов будет довольно… Хотя нет, лучше два десятка. Вот, возьми!

Марват вынула из сундука тяжелый бархатный мешочек и протянула Хамиде.

– Два десятка цехинов… – Хамида уже знала, что это огромные деньги. Не роскошествуя, на них добрые полгода могла прожить небольшая семья. – Но это же целое состояние…

– Девочка, я думаю, что тебе совсем не хочется попадать в объятия моего мужа… Скажу по секрету, мне этого хочется еще меньше – Тивиад падок на необыкновенных женщин.

– Но это же целых двадцать цехинов!

– Что какие-то золотые кругляшки по сравнению с твоей жизнью… Не беспокойся, я не обеднею.

Хамида покраснела – она-то прикидывала, как будет искать возможность отдать Марват долг. Такой огромный долг.

Марват холодно посмотрела на девушку и отошла к окну.

– Запомни, Хамида, я никому, слышишь ты, никому не позволю изгнать меня из сердца султана Тивиада. Я лучше убью каждую из тех, кто решится на это. Считай, что это я собираюсь подкупить старуху Айше…

– Но разве я не могу сказаться больной?

– Дурочка, – Марват посмотрела на Хамиду почти с нежностью. – В серале лучшие лекари в стране, они мигом излечат тебя от любой хвори. А вот старая колдунья придумает, как сделать так, чтобы Тивиад остался с носом…

За Хамидой пришли в тот же день к вечеру и без всяких церемоний и уговоров отвели в личный хаммам самой бах-кадины. Карие Айша уже ждала ее там.

– Раздевайся, раздевайся, нечего ломаться.

Пожилая женщина будто ощупала ее взглядом. Глаза у нее были, как заметила девушка, удивительно яркими, почти синими, так что даже белки их казались не белыми, а чуть синеватыми.

Ее служанка, девочка-нубийка лет двенадцати, помогла Хамиде освободиться от туники и платья. Она показалась девушке такой испуганной, что едва осмеливалась поднять голову, а уж тем более посмотреть кому-нибудь из них в лицо. Ее руки с розовыми маленькими ладошками так дрожали, что казались лапками птицы, когда она, путаясь, принялась расстегивать длинный ряд перламутровых пуговичек на платье Хамиды.

«Интересно, а ее откуда привезли, – мельком подумалось девушке, – счастлива ли она здесь? Счастлива ли так, как твердят многие из здешних пленниц, или тоже мечтает вернуться когда-нибудь домой, как мечтаю об этом я каждую минуту?»

Внезапное чувство жалости захлестнуло ее, она послала девочке ободряющую улыбку, но у той от смущения только еще больше задрожали пальцы.

«Может показаться, что я намного счастливее ее, – продолжала размышлять Хамида. – Как же, новая наложница самого султана! Я могу стать кадиной… Могу родить султану сына и тогда обрету поистине огромную власть…. Вот только ни этой власти я не желаю, как не желаю даже ступать на порог его опочивальни. Аллах всесильный ведает, как сильно я этого не хочу!»

Карие Айша, придерживая девушку за руку, помогла ей сунуть ноги в высокие деревянные башмачки, украшенные впереди пластинками перламутра. Из помещения для раздевания ее провели в следующую комнату: там было много теплее, ибо горевшая в углу маленькая жаровня изливала волны тепла. Пар с легким запахом эвкалипта плотным облаком клубился под потолком. По трем стенам комнаты располагались мраморные ниши с позолоченными кранами, из которых лилась вода, наполняя комнату едва слышным журчанием.

– Ложись. Вот сюда.

И карие Айша указала на прямоугольную скамью из мрамора в центре комнаты. Небольшой стеклянный купол, увенчивавший купальню, пропускал достаточно много света.

Хамида осторожно прошла по мокрым плитам, непривычная обувь громким стуком по мраморному полу отмечала каждый ее шаг. Хотя высокие каблучки сделали ее почти на ладонь выше, из-за наготы она ощущала себя маленькой и съежившейся и не знала, как ступить. Вместо того чтобы лечь, как ей было сказано, она присела на скамью, и холод камня ужалил ее ягодицы. Она передернула плечами, продолжая сжимать в кулаке кошелек, который собиралась вручить карие Айше.

– Карие, это вам.

Но та ничего не услышала. Сердце девушки забилось быстрей, бархатный кошелек оттягивал ей руку, казался страшно тяжелым. Нельзя тянуть с этим. Что, если карие Айша не поймет ее? Сумеет ли она, Хамида, объяснить, что хочет получить за эти деньги, ведь это целых двадцать цехинов, настоящее состояние для самой Хамиды? Эта мысль заставила щеки девушки покрыться алым румянцем, но тут же она вспомнила сухие и жестокие слова Марват. И почувствовала прилив сил.

– Карие Айша?

Та стояла в дальнем конце купальни, осматривая тесные ряды различных лосьонов и кремов. Средства против роста волос и бесценные флаконы с розовым маслом и бальзамом из Мекки, банки с медовыми притираниями – все они выстроились перед банщицей, словно на прилавке аптекаря. Работая, женщина едва слышно напевала про себя, ее голос, на удивление приятный и чистый, эхом отдавался от мраморных стен. Во рту девушки пересохло, испарина крохотными жемчужинками оросила ее лоб. В отчаянии она поднялась на ноги и направилась в ту сторону.

– Это вам, карие Айша.

В ответ на легкое касание руки девушки старая женщина обернулась, без слов приняла кошелек в ладонь, и он мгновенно исчез, будто испарился. Хамида даже глазом моргнуть не успела.

«Она так быстро спрятала его в складки своего одеяния. Куда они делись, мои два десятка цехинов? Нет, два десятка цехинов готовой на все Марват».

Девушка старалась не думать пока о том, что скажет любимой жене султана. Все было проделано так быстро, будто произошло во сне.

Хамида на мгновение застыла на месте, не зная, что ей делать дальше, но карие Айша уже вела ее обратно к мраморной скамье. В комнатке стало еще жарче, и, вздрогнув, девушка представила невидимые руки, которые за этими стенами беспрерывно подбрасывают в печь гигантские поленья. Эти деревья специально везли на собственных кораблях султана из далеких лесов вокруг Эвксинского понта, и ей, как и другим женщинам, часто доводилось провожать глазами телеги, которые со скрипом въезжали в восходные ворота дворца.

Хамида ничком легла на скамью.

«Что теперь будет? – неотвязно стучало в мозгу девушки. – Что мне надо сделать? Сказать ей что-нибудь или лучше не говорить ничего?»

Мрамор, теперь обжигавший при каждом прикосновении, словно раскаленными углями, колол ее шею и щеку. Для женщины весьма хрупкого сложения карие Айша была полна неукротимой энергии – она скребла и скребла, терла и терла. Затем, ухватив девушку повыше локтя, заставила ее сесть.

Темнокожая служанка принесла еще воды в серебряных кувшинах, сначала обжигающе горячей, потом невероятно холодной. На одну из ладоней карие Айши была надета рукавица из мешковины, которой она растирала тело девушки, не пропуская ни одной пяди. Молочно-белая кожа, предназначенная для услады султана, постепенно приобрела розовый оттенок, а под конец уже горела жарким румянцем. Тихие постанывания срывались с губ Хамиды, невольно она старалась отстраняться, но везде ее находила подобная клещам хватка карие. Старухе удавалось сгибать тело девушки в любом направлении, будто та была тряпичной куклой. Какое-то время она пыталась сопротивляться, потом затихла.

Перевернув ее на спину, карие Айша начала весь процесс снова, с не меньшим энтузиазмом. Ни один самый укромный уголок не мог избежать этого рвения: нежная кожа под грудью, мягкая впадинка живота, ступни и своды маленьких ног. Ее тело словно бы ей уже и не принадлежало – напрасно девушка вспыхивала и ерзала, пытаясь ускользнуть от пальцев карие Айши, растирающих ее ноги, пощипывающих порозовевшие косточки бедер.

Прислужница сняла с горелки небольшой глиняный горшок с тягучим, похожим на замазку содержимым – бесценный от, панацея от всякой растительности на теле, сокровище и тайна султанских хаммамов. Многочисленные обитательницы гарема обожали омовения, старались по несколько долгих часов плескаться в многочисленных бассейнах сераля. Хамида сразу поняла, что в этих долгих купаниях есть особый ритуал – как есть ритуал и в том, кто из девушек с кем сплетничает, чьи служанки помогают при этом, кто из евнухов остается на страже с внешней стороны дверей. Применение от было, пожалуй, единственным, что отравляло Хамиде удовольствие.

Карие Айша взяла в руку деревянную лопаточку, напоминающую ложку, зачерпнула немного пасты из выбранного горшка и ловко смазала определенные места на теле Хамиды. От, липкая, подобная глине субстанция, в первые мгновения после нанесения не казалась неприятной, скорей она была гладкой, приятно пахнущей и чуть теплой на ощупь. Девушка лежала на спине, стараясь дышать ровно и медленно, – этот совет дала ей все та же Марват в первый раз, когда она, еще не понимая, что происходит, навлекла на себя общее негодование и насмешки, вырвавшись из рук старшей распорядительницы омовений и с силой оттолкнув ее от себя. Пользы это, конечно, не принесло. И сейчас жгучая боль, такая, будто кожу обожгло раскаленным утюгом, распространилась по ее паху, заставив с вскриком выпрямиться.

– Глупая девушка! Сколько суеты из-за таких пустяков! – Карие Айша оставалась невозмутимой. – Конечно, должно быть немножко больно. Зато смотри, какая ты теперь гладкая и приятная на ощупь.

Хамида взглянула на себя и увидела, как капельки крови, не больше, чем от укола крохотной иголкой, выступают на ее коже. Там, где всего несколько мгновений назад едва заметны были тонкие золотистые волоски, теперь она с удивлением и почти страхом видела обнаженную кожу.

Но карие Айша еще не закончила своих трудов. Снова заставив несчастную лечь, она вооружилась маленьким золотым пинцетом и принялась осторожно выщипывать тот пушок, который уцелел после от. Прислужница держала свечу так низко, что Хамида опасалась, не капнет ли на ее пылающую болью кожу еще и раскаленный воск. Девушка чувствовала горячее дыхание старухи и щекотанье выбившихся из прически прядей волос.

Как долго она была вверена заботам карие Айши, Хамида не могла сказать. После того, как помощница распорядительницы омовений вслед за беглым осмотром удовлетворилась достигнутым результатом, девушке разрешили снова сесть. Выскобленная и растертая, умащенная многочисленными мазями и притираниями из трав, в сумраке хаммама ее белоснежная кожа казалась почти прозрачной. Отполированные ногти блестели. Высушенные и завитые волосы были заплетены в косы и перевиты нитями маленьких жемчужин. Крупный жемчуг, примерно с лесной орех, мерцал у нее в ушах и нежно обвивал горло.

Неизвестно от чего, то ли от тепла мыльни, то ли от запаха мирры, источаемого маленькой горелкой, огонь в которой маленькая нубийка неустанно поддерживала, Хамиду стало клонить в сон. Действия карие Айши не были бережными, но и причинить боль она не хотела, как иногда к этому стремились другие помощницы, то тайным щипком, то другой мелкой каверзой вызывая слезы на глазах наложниц. Странная, отстраненная покорность овладела девушкой. Неторопливые, но уверенные действия старухи делали свое дело. Отдаться в ее власть было даже в чем-то приятно.

И вдруг, когда девушка лишь с тенью прежней застенчивости позволила карие Айше осыпать выпуклость ее лона и соски грудей розовой пудрой, она неожиданно почувствовала, как одна из ладоней старухи ловко раздвинула ее бедра, а потом вытянутым пальцем что-то нащупала внутри и резко просунула его в глубину.

С испуганным криком девушка вскочила на ноги, как будто ее ударили. Горшок с от, стоявший подле скамьи, опрокинулся и покатился по полу.

– Не смей меня трогать!

Отпрянув в самый дальний угол комнаты, она оказалась в темном алькове, третьем из смежных помещений хаммама, где царивший мрак мог скрыть ее наготу. Минуту стояла тишина, лишь где-то высоко над головой раздавался звук льющейся воды. Девушка прижалась спиной к стене. Струйка темной теплой крови стекала по внутренней стороне бедра.

Карие Айша не сделала попытки последовать за ней, девушка увидела, что вместо этого старуха смеется и качает головой. Затем она встала, обернулась к служанке и несколькими жестами – обычный язык общения дворцовой прислуги – дала ей краткие указания.

– Можешь выйти оттуда. – На мгновение старуха застыла в дверях купальни, уперев руки в бока. – Нечего трусить.

Хамиде казалось, что от страха сердце выскочит у нее из груди, но голос старой женщины звучал мирно, она вовсе не сердилась.

– Вот для чего я сделала это, дурная девушка. – Она показывала девушке на крохотную, с наперсток, шкатулочку, украшенную серебряной филигранью, которую держала в руках. – Благовония…

– Уйди от меня! – Глаза девушки начало щипать.

– Ай-яй-яй! – Карие Айша нетерпеливо облизнула сухие губы. – Разве ты не этого хотела? Ну что ж, ты отказываешься… Значит, тебе нужно было что-то другое…

Хамида покорно позволила увести себя во вторую комнату, от пережитого она словно лишилась последних сил. На нее осторожно надели тунику из муслина, такую тонкую, что она казалась прозрачной. Карие Айша продолжала что-то бормотать, обращаясь по временам к девушке, а иногда себе под нос, увещевая и успокаивая ее в одно и то же время.

– И что за суматоху ты подняла? Нечего так бояться. В конце концов, он обыкновенный человек, как все. Ты лучше посмотри, какая у тебя стала кожа, правильно у нас говорят, настоящее молоко, нигде ни пятнышка. Радость, чистая радость наслаждаться такой. И не будем мы ничего бояться, а то что же хорошего выйдет?

Теперь она старалась не прикасаться к телу девушки. Вместо этого, обернувшись к своим снадобьям, она выбрала из них два, которые находились в самых маленьких ларцах, золотом и серебряном. Поднеся их к свету, скудно освещавшему середину комнаты, старуха приоткрыла крышечки на ларцах и принялась дотошно изучать содержимое.

– Хм, хм… Горячее или теплое? – доносилось до Хамиды ее тихое бормотание.

Девушка следила взглядом, как та выложила оба ларца на ладонь одной руки и затем, растопырив пальцы другой, принялась водить ими по боковым сторонам ларцов, будто ощупывая воду, прежде чем войти в нее.

– Теплое? Или лучше горячее? – Она кинула изучающий взгляд на девушку. – Нет, не горячее… Все же нет…

Из золотого ларчика она вынула какой-то предмет, который показался Хамиде яркой бусиной, и протянула ей:

– Съешь.

Бусина оказалась маленькой, обернутой в золотую фольгу лепешкой. Послушно девушка положила ее в рот и проглотила.

В это время из другой комнаты появилась служанка. На вытянутых руках она держала поднос с питьем в высоком кубке и блюдо с фруктами. Не дойдя пары шагов, девушка остановилась и, как показалось Хамиде, со страхом взглянула на карие. Та забрала блюдо из рук перепуганной девушки и нетерпеливым взмахом руки приказала ей удалиться. Сама же выбрала один из плодов – грушу, имевшую удлиненную, едва заметно утолщающуюся к концу форму, и присела рядом с Хамидой.

– Вот, девушка. Ты больше не будешь бояться?

Она потрепала ее по руке. Слова эти прозвучали скорее утверждением, чем вопросом.

– Не буду, карие.

Но снова испуганное сердце Хамиды подпрыгнуло и забилось в грудной клетке, причиняя боль.

– Не волнуйся. Сейчас у нас стоят тихие времена.

Карие Айша протянула девушке ладонь с грушей, будто предлагая отведать ее. Хамида покачала головой, сама мысль о еде была ей неприятна, но, к своему удивлению, увидела, что старая женщина поднесла грушу к собственному рту и откусила кусочек.

– Теперь смотри за тем, как я это делаю. – С этими словами пальцы карие Айши крепко обхватили утолщенный конец плода, почти сжав его в кулаке. – Видишь, сначала ты делаешь вот та-ак… Но только следи, чтобы твой большой палец находился здесь.

При этих словах большой палец самой карие стал совершать круговые поглаживающие движения по зеленому основанию груши.

Взгляд девушки пробежал от руки старухи к ее лицу, потом обратно. Карие Айша поднесла плод к губам, будто намереваясь опять откусить кусочек, но вместо этого разжала губы, высунула кончик языка и стала водить им, делая такие же ласкающие движения, что и пальцем, по основанию груши. Горячее щекочущее чувство стыда, зародившись где-то в подмышках, сделало их влажными, поднялось к плечам девушки, затем бросилось краской на шею и лицо. Язычок, продолжая трудиться, стал подниматься по телу груши к ее верхней части, обежал черенок и спустился обратно.

Хамида пыталась отвести взгляд от этого завораживающего действа, но не могла. За стенами хаммама чья-то невидимая рука, возможно, маленькой нубийки, выключила воду, и журчание фонтана стихло. Все помещения бани погрузились в абсолютную тишину. Розовый язык старухи не переставал сновать вверх и вниз по плоду, вверх и вниз, потом внезапно ее губы сомкнулись и груша почти исчезла у нее во рту. Она впилась зубами в сочную мякоть.

Возглас смеха, тонкий и возбужденно-прерывистый, вырвался из горла Хамиды, чтобы тут же умереть на губах. И тотчас она осознала, какие странные перемены происходят с ее телом. Блаженное ощущение тепла, совершенно отличное от того горячего чувства стыда, которое она только что испытала, объяло ее: чувство покоя, защищенности и умиротворения. С легким вздохом она расслабила плечи, ее пальцы, только что сжатые в кулаки, медленно разжались, беспорядочное биение сердца замедлилось. Карие Айша продолжала свой наглядный урок, но смущение и страх девушки каким-то чудом исчезли. Лицо ее, всего минуту исказившееся в стыдливой гримаске, обрело прежнее выражение. Чувство легкости, почти невесомости, охватило ее, но в то же время ей казалось, что тело ее оборачивают в бархат. Так начал действовать, хоть девушка и не знала этого, опиум, который дала ей карие Айша. Словно большой птицей парила она теперь где-то под самым куполом.

 

Свиток четырнадцатый

Внезапно раздался резкий грохот – чьи-то деревянные палицы забряцали по дереву пола – в наружном коридоре.

– Это за тобой. – Старуха спокойно вытерла рот тыльной стороной ладони. – Ступай, уже пора.

Хамида легко поднялась на ноги. Прислужница, неожиданно снова появившаяся в комнате, помогла ей накинуть длинное, до самого пола, шелковое платье без рукавов. Карие Айша взяла в руки кадильницу с тлеющими щепочками какого-то ароматного растения, и они вдвоем с девочкой овеяли душистым дымком складки тяжелого платья, прозрачную ткань туники, волосы на затылке, внутреннюю поверхность бедер.

Девушка без сопротивления позволяла им все это – она словно наблюдала со стороны и видела сейчас себя так же отчетливо, как видела старуху и нубийку. Разум ее будто дремал, мысли, словно огромные сытые рыбы в бассейне, еле двигались. Луч заходящего солнца скользнул сквозь прозрачный купол, дымное облачко от кадила внезапно окрасилось в разные цвета. Все движения девушки стали замедленными и более плавными. Еще раньше ей объяснили, что в покои султана ее должны проводить евнухи, но даже эта мысль не пугала ее сейчас. Она не чувствовала, чтобы от страха ее сердце опять забилось или во рту пересохло. В полном спокойствии она поднесла к глазам кисть руки и стала разглядывать золотые кольца, которыми украсила ее карие Айша.

«Что бы подумала сейчас Марват?» – спросила она себя, с улыбкой разглядывая свои руки, будто они ей больше не принадлежали. Пальцы танцевали у нее перед глазами, как розово-белые щупальца огромной цианеи.

– Кадина, кадина…

Наконец Хамида осознала, что к ней кто-то обращается.

Темнокожая юная служанка стояла рядом и что-то говорила. Обеими руками она поднимала к лицу девушки принесенный ранее кувшин с напитком, который до сих пор оставался на подносе. Девушка покачала головой – она не испытывала ни голода, ни жажды.

– Не хочу, – покачала она головой.

– Надо, моя госпожа, надо…

В первый раз девочка подняла глаза и уставилась в лицо Хамиды. Ее личико было очень маленьким, с заостренным узким подбородком, но взгляд казался диким и исступленным. Внезапно она скосила глаза в сторону карие Айши, чтобы убедиться, что та по-прежнему стоит спиной к ним, тщательно расставляя по местам драгоценные баночки. Даже в своем необычном состоянии девушка смогла разобрать, какая тревога написана на лице юной служанки, почувствовать исходящий от нее запах страха.

– Прошу вас, моя кадина, выпейте это. – Голос девочки прерывался.

Медленно поднесла Хамида к губам небольшой кубок. Напиток был прохладным, и она осушила его в три глотка, отметив машинально, что у жидкости тот же непривычный, чуть горьковатый привкус, что и у золотой лепешки.

В сопровождении карие Айши и прислужницы-нубийки она вышла из дверей хаммама и пересекла дворик, где могли прогуливаться лишь валиде. У порога она чуть помедлила, но уже через мгновение, впервые с тех пор, как была перевезена сюда, переступила порог доселе заповедной для нее части дворца. Едва различимая нотка свободы запела в ее сердце.

Но свобода не знала дороги в эти места.

Сам Юсуф, главный чернокожий евнух (его смерть – хоть он и не подозревал об этом – уже витала над ним так же близко, как она витала над Хамидой), в сопровождении четырех евнухов-стражей ожидал у входа, чтобы проводить ее в покои султана.

Сопровождаемая четырьмя безмолвными чернокожими тенями и уверенно ступающим Юсуфом, Хамида подходила все ближе к порогу внутренних покоев. Ног своих она почти не чувствовала, и ей казалось, что она скользит, почти плывет, а золотые башмачки едва касаются пола. Великолепная истома наполняла ее тело. Девушка осторожно прижала руку к шее, чтобы почувствовать под ладонью вес крупных жемчужин, и улыбнулась. Вокруг было так тихо, что она слышала шелест собственного платья, тихое шуршание шелка по камням пола. Она была как во сне… и ни малейших следов былого страха.

Фигура Юсуфа неожиданно потеряла четкость очертаний, затем, как будто евнуха кто-то подтолкнул, снова обрела прежние контуры. Один из сопровождающих положил руку ей на плечо, чтобы она не оступилась, но девушка с отвращением сбросила ее. Коридор впереди казался бесконечной темной лентой, причудливые бесформенные тени, оранжевые и черные, скользили вдоль стен. Это ее первая брачная ночь, разве нет? При этой мысли сердце девушки подпрыгнуло от радости, но глаза ее вдруг закрылись, и веки сделались тяжелыми, словно из свинца, и никак не хотели подниматься.

– Помогите ей, что смотрите?! Девушка едва держится на ногах.

Две руки, по одной с каждой стороны, подхватили ее под локти, не встретив обычного сопротивления.

Затем она увидела, что лежит на огромном ложе в самом центре какой-то комнаты. Хамида понятия не имела, как она там оказалась, в памяти остались только смутный силуэт Юсуфа да толстые черные складки на его шее, залитые потом, когда он пытался поднять ее. Следующее, что она запомнила, – огромная сводчатая пустота смутно различимого зала, просторный балдахин над головой и четыре витые колонны, похожие на лакричные леденцы, на которые он опирался. Девушке показалось, что над ней раскрыл свои объятия купол главного храма Невильс-Лоджа.

– Что ты с ней сделала?

Услышав голос Юсуфа, громкий и пронзительный, Хамида удивилась. В покоях султана разговаривать не дозволялось, и здесь даже всесильный Юсуф говорил едва слышно, как напроказивший мальчишка. Сейчас он совсем не походил на грозу гарема и половины дворцовой стражи.

Карие Айша, напротив, казалась рассерженной.

– С чего бы я стала с ней что-то делать? – Ее пальцы, в хаммаме такие уверенные и ловкие, сейчас едва справлялись с застежками платья Хамиды. – Это с ней из-за опиума, кто-то дал ей двойную дозу…

– Кто? – Снова голос Юсуфа.

– А ты сам что, не знаешь? – Старуха будто выплюнула эти слова. – Кому же еще это сделать, как не…

Голова девушки склонилась на грудь. Где-то рядом послышался тихий всхлип. Она попыталась оглядеться, но глаза не слушались, они с трудом открывались и куда более охотно закрывались. Чьи-то руки, теперь их, кажется, стало больше, раздевали ее, ставшую слабой и беспомощной, точно ребенок. Тяжелое платье с нее сняли, но тонкую белую тунику оставили, и теперь только она прикрывала плечи и грудь девушки. Снова послышался стон, теперь он будто раздался ближе.

– Помогите же ей кто-нибудь!

Странный мягкий голос, так не похожий на то, что она уже слышала здесь, зазвучал совсем рядом. Чьи-то ручки, ей показалось, что совсем маленькие, захлопотали вокруг нее, укладывая на валик подушки ее голову, укрывая до пояса шелковыми тканями. Личико маленькой служанки, покрытое слезами и уже чуть припухшее от них, на секунду возникло перед глазами Хамиды – она заметила, что щеки маленькой нубийки и Юсуфа почти касаются друг друга, – затем снова исчезло. Теперь девушка поняла, что всхлипы, походившие на те невнятные звуки, которые может издавать лишь насмерть перепуганное животное, принадлежали этой девочке.

Когда она пришла в себя в следующий раз, то обнаружила, что лежит ничком на том же самом ложе. Кроме журчания плещущей воды в дальнем конце комнаты, где, по-видимому, находился фонтан, не раздавалось ни единого звука. Среди валиков и подушек ложа, на котором лежала девушка, оказалась шкура тигра, ее коричневые бархатные полоски блестели в свете нескольких дюжин свечей. Хамида пошевелилась и вытянула руку, чтобы погладить их, при этом в поле ее зрения попало чье-то короткое движение, шелохнулся нижний край мужского платья.

«Так, значит, все еще только начинается?» – Даже думать было непросто, но, конечно, куда легче, чем раньше.

Хамида открыла глаза. И вновь разглядела мужское платье – Юсуф молча следил за тем, как она приходит в себя. И, увидев, что взгляд девушки прояснился, вновь без единого слова указал ей в полутьму коридора.

Ахмад ад-Дин стоял в опочивальне султана и, наморщив лоб, рассматривал творение своего повелителя. Султан Тивиад Второй распорядился все тщательно подготовить. Полдюжины небольших масляных ламп погрузили помещение в полутьму, свежие шелковые простыни были расстелены на широком ложе, которое истошно благоухало розами и жасмином, наполненные цветами апельсинового дерева медные чаши стояли у основания кровати. Все указывало на то, что султан предвкушает ночь исполнения желаний, хотя Ахмаду было совершенно непонятно, какую роль во всем этом должны сыграть меховые шкуры на полу и металлические цепи на столбиках. Он задумчиво поглаживал свою чуть тронутую сединой бороду. Что задумал Тивиад? Зачем ему мех и цепи?

С тех пор как Тивиад ибн Анвар был назван наследником султана, Ахмад стал его советником и доверенным лицом. Возможно, Тивиад Второй даже назвал бы его своим другом, не будь между ними столь большой разницы в положении. Они знали друг друга всю жизнь. И отец, и дед, и прадед Ахмада были советниками султанов. С первых дней существования султаната Верхней Анатолии многие господствующие фамилии восходили на трон, и поздно или рано им на смену приходили другие. Но на протяжении почти трех столетий советниками султанов оставались славные представители династии ад-Дин. Конечно, они испытали на себе и зависть, и недоброжелательность со стороны других. Злые языки утверждали, что именно они правят всей Анатолией и потому заслуживают самого строгого преследования, быть может, даже смерти. Аллах, к счастью, хранил семью ад-Дин – авторитет ее возрастал, богатство увеличивалось год от года, а беды и горести обходили стороной. И никто в огромном княжестве уже не мог себе представить трон, рядом с которым не находился бы сын семейства ад-Дин.

Поэтому было совсем неудивительно, что мальчики-одногодки Тивиад и Ахмад росли и воспитывались вместе до тех пор, пока не стали взрослыми. Они обучались скакать на лошадях и охотиться, делились первыми опытами любви. Ахмад знал султана Тивиада едва ли не лучше самого себя. Он умел обуздать нетерпение и несдержанность повелителя и за много-много лет не раз уберегал его от совершения необдуманных поступков. Часто Ахмад угадывал мысли Тивиада задолго до того, как тот их высказывал. Но что приготовил повелитель на сегодняшний вечер, даже ему понять было не под силу.

Открылась дверь, и вошел сияющий султан.

– Восхитительно! – воскликнул он, потирая в предвкушении руки, как мальчишка.

– Да, мой повелитель, похоже, все готово для проведения ночи сбывшихся грез, – вкрадчиво сказал Ахмад. – Но позвольте задать один вопрос: для чего понадобились меховые шкуры и цепи?

– Мне подумалось, что это будет больше отвечать вкусам женщины с золотыми волосами, чем шелковые простыни или розовые лепестки.

– Женщины с золотыми волосами? – спросил Ахмад и с трудом подавил в себе отвращение. – Не о той ли рабыне с полуночи вы говорите, что приобрели совсем недавно?

– Мне кажется все же, что я ее купил уже давно. Ты абсолютно прав, Ахмад, речь идет именно о ней.

– Но ее еще должен осмотреть лекарь… Потом нужно будет пригласить звездочета ар-Ракса…

– Он видел ее несколько часов назад, сверился со своими звездными книгами и заверил меня в том, что она совершенно здорова. Более того, он успел подчеркнуть, что сегодняшняя ночь как нельзя лучше подойдет для меня, – резко возразил султан. – Я больше не намерен ждать. Она куплена вовсе не для того, чтобы беспечно разгуливать в моем саду. Тебе кажется, что я в чем-то неправ?

Ахмад лукавил. Он знал обо всем, что происходит во дворце. И то, что визит лекаря прошел без его ведома, было непростительным. Ахмад сначала сам хотел поговорить с ним об этой рабыне и уж, вне всякого сомнения, сумел бы привести дюжину причин, чтобы обосновать невозможность появления этой варварки в покоях султана. О звездочете же он вообще забыл. И, как оказалось, совсем напрасно. Однако теперь было поздно что-то менять.

 

Свиток пятнадцатый

Их встретил старый слуга в скромных белых одеждах.

– Мой господин, благородный и мудрый Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, храни его Аллах и даруй долгую жизнь, уже ждет вас. Проходите.

Хамида, все еще нетвердо стоящая на ногах, и Юсуф в сопровождении согнувшегося под тяжестью прожитых лет старика вошли в просторный, с высокими потолками, зал. Старик передвигался с трудом, очень медленно, и у Хамиды появилась возможность полюбоваться великолепием убранства. Стены были увешаны коврами изумительной работы, такие же ковры покрывали пол. Огромные и крошечные, они слагались в пестрый, но гармоничный узор. Громадные украшенные разноцветными камнями масляные лампы из меди на толстых цепях свисали с потолка. Каждая из них была настоящим произведением искусства. Таких Хамида еще не видела в своей жизни. В высоких треногих курительных сосудах дымился фимиам. Его пряный запах смешивался с ароматом благородного дерева, из которого были изготовлены низкие столы и лари, расставленные по всему помещению. Наверное, Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади (долгое имя вряд ли означает долгий разум) увлекался игрой в шахматы – то тут, то там Хамида видела шахматные доски самой разной величины, а рядом – раскрытые ящики с богатой отделкой для хранения шахматных фигур. Хамида насчитала как минимум семь разложенных на столах досок, причем не было и двух, изготовленных из одинакового материала. Наконец старый слуга остановился перед высокой дверью в дальнем конце огромного зала. Он постучал три раза и открыл.

– Господин, женщина с полуночи здесь, – с поклоном произнес слуга и замолчал в ожидании ответа, разобрать который ей так и не удалось. – Да, мой господин!

Слуга обернулся к девушке.

– Иди, женщина, его величество Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, султан и властитель, ждет тебя. А ты останься у двери, – резко приказал он евнуху, подтолкнул Хамиду вперед и плотно закрыл за ней дверь.

Сразу же при входе она почувствовала тяжелый сладковатый аромат жасмина. От этого запаха перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы. Кто-то, должно быть, целыми ведрами разливал здесь духи. Хамиде захотелось настежь распахнуть окна и двери, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Однако ни окон, ни дверей в опочивальне не было. Стены были задрапированы темной тканью, роскошно вышитой золотой нитью и украшенной многочисленными кистями. Приглушенный свет масляных ламп не оставлял сомнений в намерениях султана. Впечатление усиливало чудовищно огромное ложе с красными шелковыми простынями и неимоверным количеством подушек.

Хамида была ошеломлена открывшимся зрелищем. Голова, толком не пришедшая в себя после усилий карие Айши, закружилась от приторного жасминового аромата. Неудивительно, что девушка не заметила султана.

Тот словно прятался в тени собственного ложа – темно-фиолетовый халат был наброшен на черную шелковую рубаху. Миг – и она рассмотрела его прямо посреди россыпи подушек. Хамида сосредоточилась и разглядела золотое блюдо со сластями, имеющими двусмысленные формы, которое стояло на маленьком столе, и ей стало нехорошо. Султан же благосклонно и игриво взирал на свою новую наложницу. Толстыми, как сардельки, пальцами, унизанными кольцами с драгоценными камнями, он отщипывал от булочки, очень напоминающей мужское орудие, по небольшому кусочку и отправлял в рот. Дав Хамиде полюбоваться собой, он встал и пошел ей навстречу. Туго завязанный в виде пояса шарф не мог скрыть огромного чрева, и он величественно нес его перед собой, как бесценный трофей.

Не произнеся ни слова, султан взял Хамиду за руку и повел к кровати. Левой рукой, омерзительно влажной и теплой, он крепко сжимал руку девушки, не оставляя ей даже надежды на возможность освободиться от этой хватки. Внутренне сопротивляясь, она опустилась на край кровати. Кажется, сбывались ее самые дурные предчувствия. Как переживет она все это? Что делать, когда Тивиад приблизится к ней? Ведь не для легкой болтовни он повелел доставить ее сюда!

Султан минуту постоял рядом с ложем, покачиваясь с носка на пятку, а потом сел рядом. От него исходил тяжелый запах жасмина – казалось, он искупался в духах. Хамида попыталась дышать ртом. Она тихо радовалась тому, что такой запах не вызывает у нее отвращения – иначе она бы упала замертво, лишь войдя в опочивальню. Мечта о том, что ей удастся избежать близости с султаном, покинула Хамиду навсегда. Выхода не было – она выйдет отсюда только после того, как султан познает ее.

Тивиад же, судя по всему, чувствовал себя рядом с новой наложницей просто великолепно. Он так тесно прижался к ней, что она ощущала жировые складки под его одеждой и слышала его учащенное дыхание. Хамида проклинала свой наряд. Почему шелк так тонок? С таким же успехом можно было не надевать ничего. И почему она не попросила карие Айшу нарядить ее в платье из плотной шерсти? Или в длинный, до самых пят, медвежий тулуп?

Тивиад тем временем придвинулся еще ближе. Хамида попыталась что-то сказать, но язык прилип к нёбу. Она попыталась сбросить его руку. Тщетно. Он повис на ее плечах, как мокрый и потому тяжелый куль с мукой. От возбуждения султан вспотел. Он обнял ее другой рукой и приблизил свое красное лицо к ее губам. Застывшее похотливое выражение его маленьких, налитых кровью глаз не предвещало ничего хорошего.

Хамиду охватила паника. Она пыталась вырваться из его объятий, но чем больше сопротивлялась, тем сильнее он притягивал ее к себе. Кричать было бесполезно. Плотные ткани и ковры на стенах и на полу будто специально были созданы для того, чтобы за пределы любовного гнездышка не просочилось ни звука. Никто ее не услышит и не поспешит на помощь. Это была ловушка, хитрая и продуманная. О, как бы она закричала, если бы видела в этом хоть крошечную толику смысла!

В это мгновение горячие слюнявые губы султана коснулись губ Хамиды, и ее вырвавшийся крик захлебнулся, наткнувшись на толстый мясистый язык. Она что было сил укусила его, рывком высвободила голову и отвернулась. Султан издал короткий стон и тыльной стороной кисти так ударил ее по лицу, что она, оглушенная, навзничь упала на кровать. На губах появился вкус крови. Вся правая половина лица казалась онемевшей.

Уже в следующую секунду над ней нависла туша султана, стало трудно дышать – пять десятков лет утонченного поглощения яств превратили Тивиада в настоящего борова. На долю секунды ее будто парализовало, но, почувствовав, как влажные руки ощупывают ее, скользя по всему телу, она, собрав последние силы, вновь стала сопротивляться. Ухватившись за оба уха круглой султанской головы, она повернула их по часовой стрелке с такой силой, что раздался хруст. Тивиад взвыл от боли и схватил ее за руки.

Чего-то подобного она и ожидала. Согнула ногу в колене и изо всех сил ударила султана прямо в пах. Он взревел, как разъяренный раненый бык, и скатился в сторону, от боли судорожно хватая ртом воздух. Хамида быстро выбралась из подушек, но не успела соскочить с кровати, как султан снова схватил ее. Она отбивалась, пиналась, но лишь порвала платье. Навалившись огромным животом, он так сильно прижал ее, что Хамида чуть не задохнулась.

– Ты останешься здесь! Придется с тобой повозиться… – Он с трудом перевел дыхание, приподнял ее и с нечеловеческой силой вновь бросил на постель. – Вдвоем мы испытаем много приятных минут.

К своему ужасу, Хамида поняла, что Тивиаду пришлась по душе ее строптивость. В отчаянии она принялась изо всех сил размахивать кулаками. И наконец угодила прямо в нос. Кость треснула со страшным хрустом, и из разбитого носа хлынула кровь. В глазах султана застыло изумление.

Хамида отодвинулась, освободилась от цепких лап и вскочила с кровати. И даже подумала, не спрятаться ли ей в одном из шкафов. Кровь заливала лицо властителя Верхней Анатолии, пачкая рубашку из дорогого шелка.

Тивиад, словно не веря сам себе, ощупывал распухший нос, удивленно рассматривая свежую кровь на пальцах. Так продолжалось несколько долгих минут. И лишь потом он взглянул на Хамиду.

Этот взгляд сказал все – и девушка мысленно распрощалась с жизнью. Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, всемогущий повелитель, вершитель судеб людей в обширном княжестве, не привык к сопротивлению и неповиновению. Теперь-то уж он точно прикажет отрубить ей голову, если не убьет на месте.

Не успела Хамида опомниться, как с диким ревом, от которого у нее затрещали барабанные перепонки, Тивиад выскочил из постели. Он бросился за ней с такой быстротой, какую при его габаритах представить было просто невозможно. Не в состоянии пошевелиться или закричать, Хамида смотрела на то, как приближается к ней сама смерть. Но в последний момент, когда султан готовился схватить ее и швырнуть на пол, дверь распахнулась. Две сильные руки подхватили девушку и выволокли из комнаты. Она услышала сильный грохот, с которым Тивиад барабанил в запертую снаружи дверь. За толстыми палисандровыми створками его крики были едва слышны.

– Исчезни, если тебе дорога жизнь, – прошипел Юсуф старому слуге и закрыл дверь на задвижку. Тот поспешно удалился без лишних слов.

Юсуф сгреб Хамиду в охапку и поволок за собой. Словно завороженная, она торопилась за евнухом. И лишь перед дверью своей комнаты смогла окончательно прийти в себя.

– Спасибо за помощь, – чуть дыша, прошептала она, только сейчас осознав, что тот для нее сделал.

– Не благодари заранее, – мрачно возразил Юсуф. – Гнев султана пройдет не так скоро, как ты думаешь. Иди в комнату, я запру тебя. Так надежнее. Когда Тивиад разгневан, он неуправляем. Пережди, пока он не успокоится. – Юсуф подтолкнул Хамиду к двери.

Едва войдя, она услышала, как повернулся ключ в замочной скважине и опустилась задвижка. Она знала, что ключи от всех комнат гарема хранились у Юсуфа, – такой привилегии не было больше ни у одного евнуха, но все же закрыла на всякий случай дверь еще и изнутри. Только так она чувствовала себя в безопасности.

 

Свиток шестнадцатый

Однако прежде чем продолжить поучительную историю Хамиды, следует взглянуть на несколько лет назад.

Произошло это в первый день первого летнего месяца.

Султан Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади был зол. О нет, не просто зол – он едва сдерживался, чтобы не закричать в голос. Мало того, что ему чудовищно не везло с женщинами – по его мнению, – так ему еще и не везло с царедворцами.

Аллах великий в своей не менее великой мудрости отчего-то обошел вниманием его, Тивиада, щедрого и справедливого правителя, так сильно обошел, что подсунул вместо мудрых советников пустопорожних болтунов, вместо верных смотрителей гарема – жадных эгоистов, а вместо мудрого прорицателя… Увы, тут Тивиад никого не мог винить – ибо последний (он же первый) прорицатель, маг и звездочет сбежал, испугавшись более чем откровенных намеков султана.

«Да, я был тогда молод…» – не без удовольствия подумал султан Тивиад. Хотя и молод он тогда не был, а плотской любви мужчин стал искать после того, как почувствовал, что женской ласки ему приходится добиваться слишком… слишком большими усилиями.

А прилагать усилия Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, султан и властелин, не любил.

Однако время шло, султан дряхлел, пусть и предпочитал называть это «уставал». Ему просто необходим был всезнающий и равнодушный мудрец, который бы ежедневно мог ему указывать, кто сегодня виноват в скверном самочувствии или настроении султана. Крайне желательно, чтобы при этом он был бы еще и дряхл и весьма некрасив, чтобы не сказать уродлив…

Но… и самые прекрасные юноши, и самые дряхлые старцы обходили дворец десятой дорогой, предпочитая не выдавать своих обширных сакральных знаний. Даже если таковые у них и отсутствовали напрочь.

В тот самый день, когда донельзя усталый султан Тивиад закончил очередное пустопорожнее заседание дивана, перед ним появился сияющий визирь.

– О мой мудрый правитель!.. Какое счастье!

Тивиад поднял тяжелый взгляд.

– Расскажешь об этом после… Не видишь – султану недосуг…

Ахмад ад-Дин склонился в неожиданно низком поклоне.

– Я прошу у всесильного султана всего две минуты для рассказа. Ибо новости столь необычны, столь… удивительны, что ждать не могут.

Тивиад удивился подобной настойчивости и дал знак продолжать рассказ.

– Помнит ли мой солнцеликий султан о полуночных угодьях, где частенько любил охотиться еще отец моего мудрого султана?

Тивиад кивнул – он помнил.

– Помнит ли мой мудрый властелин, сколь обширны тамошние пустоши?

– Конечно… За несчастной куропаткой скачешь с рассвета и до заката.

– Помнит ли султан, что пустоши и болота тянутся до самых скальных отрогов у границы княжества?

– Да что за экзамен ты мне устраиваешь?! Помню ли я это, помню ли то?

– Смиренный визирь… почтительно просит прощения у своего повелителя, однако столь же смиренно просит ответить на свой последний вопрос.

– О Аллах великий и всевидящий! Да там все лысо и голо, как на плеши столетнего старца! До самых гор ни деревца, ни кустика…

– Воистину, сие есть более чем мудрый ответ. Так все и было… До вчерашнего дня…

– Что это значит, Ахмад?

– Ибо вчера на закате егеря с удивлением увидели вместо пустошей и болот богатое поместье, вплотную примыкающее к скалам.

– Поместье?! На моих охотничьих землях?!

О, вот теперь султан вполне пришел в себя – во всяком случае, голос к нему вернулся, даже с избытком. Проще говоря, султан заорал от негодования.

– Нет, мой государь, на самой границе ничейных земель…

– Ничейных? Разве там были такие?

Султан не мог скрыть своего изумления.

– Да, мой солнцеликий владыка! Все мудрецы в один голос твердят, что земли, где вчера егеря увидели поместье, были заброшены сотни лет назад и не принадлежали никому… Кроме тушканчиков, разумеется.

– Мудрецы, говоришь? – Впервые Тивиад пожалел о том, что пренебрег отцовским советом самому разбираться во всем, что происходит в его стране.

– Да, мой государь…

Визирь отвечал почти виновато – ибо он тоже с удивлением узнал о существовании этих земель уже после панического рассказа старшины егерей.

– Итак, там поместье… И что тут удивительного?

– Уже то, что оно выросло словно на пустом месте. Ухоженное, с садом и фонтанами. Каменный дом изогнут дугой и упирается в скалы, образуя нечто весьма напоминающее крепость.

– Крепость?

– Да, весьма похоже на крепость. Однако хозяин этой крепости, предупрежу твой вопрос, очень гостеприимен. Он с охотой показывал старшине егерей свой дом, рассказывал, как мудро устроен водопровод, сооруженный по планам ромеев, как стены дома опираются на горный кряж, как раскрываются двери без помощи слуг…

– Да он чудодей, этот гостеприимный хозяин!

– Воистину, устами моего повелителя глаголет сама истина!

– Так пусть же его сию же секунду в кандалах доставят пред мои очи!

– Чудодея? – переспросил с удивлением визирь. – В кандалах?

– А как же иначе? – в свою очередь удивился султан.

– Я опасаюсь, о мудрейший, что о кандалах не следует даже вспоминать. Боюсь даже думать о том, что может случиться с наглецом, вздумавшим заковать колдуна, сумевшего в одну ночь из ничего возвести дом, подобный крепости…

– В одну ночь? Из ничего?

– Старшина егерей клянется, что во время прошлого объезда угодий он завяз в болоте именно там, где сейчас высится стена поместья…

Султан задумался. Визирь, конечно, был обычным человеком со всеми возможными недостатками, однако даже ему было не под силу такое придумать.

– Похоже, следует полюбопытствовать, что это за колдун. И колдун ли он…

– Думаю, мой властелин, что сделать это следует обязательно. Ибо только в твоих силах отличить правду от вымысла, а ложь от истины…

Любопытство уже захватило Тивиада. Усталости как не бывало… Да и сладкая примочка из коварной лести преотлично сделала свое дело.

– Да будет так! Завтра на рассвете я приказываю тронуться в путь!

Визирь склонился в глубоком поклоне, подумав, что «на рассвете» – будет куда больше похоже на «ровно в полдень».

Каково же было удивление Ахмад ад-Дина, когда гонец прискакал за ним именно на рассвете. Ибо султан покинул ложе за час до восхода солнца и с изумлением увидел, что двор пуст, что коляска даже не заложена… А мудрый визирь вообще не покидал еще своего дома.

Поэтому кавалькада отправилась к дому неведомого колдуна почти вовремя. И, что удивительно, всего через час прибыла к «дальним угодьям», которые и дальними-то мог назвать тот, для кого неизмеримой далью была сотня шагов от дворцовых стен.

Теперь визирь своими глазами увидел дом, и впрямь удивительно похожий на крепость. Дом действительно опирался на скалу, ворота в стене были широко распахнуты, а за ними виднелись дорожка из камня и небольшой фонтан.

– А егеря-то оказались честными ребятами… – пробормотал визирь.

– Аллах великий, – восхищению султана не было предела. – Как здесь все прекрасно! Как здесь все мудро и удобно устроено! Как красиво…

И это тоже оказалось чистой правдой, ибо бывшие пустоши цвели. Должно быть, увидев это, умолк бы от изумления и зависти даже самый умелый из садовников самого Аллаха всесильного.

Удивление султана тем более усилилось, когда он увидел прямо в раскрытых воротах высокую мужскую фигуру.

– Могу спорить, что это привратник или мажордом…

– Отчего-то мне кажется, мой повелитель, что это хозяин здешних чудес.

Султан недоверчиво покосился на визиря, однако спорить не стал. Напротив, он попытался встать с подушек, дабы самолично спуститься наземь. С третьего раза у него это получилось…

– Да пребудет над сим чудесным местом благодать Аллаха всемилостивого!

– И да благословит он гостей, почтивших сей кров! – в легком поклоне склонился мужчина. – Я, Руас ар-Ракс, приветствую вас, о путники, и приглашаю преломить со мною хлеб…

Вот так случилось, что пришелец из ниоткуда, никому не известный Руас ар-Ракс, не прилагая к этому никаких видимых усилий, оказался представлен самому всесильному Тивиаду Второму, султану и повелителю. Он не отрицал, что в княжество столь великого властителя его привела сама судьба. Что эта же судьба подарила ему обширные магические знания и определенные умения.

Не отказывался он и от того, что знания и умения он может с успехом применить на деле. Что, собственно, любопытные гости уже заметили. Когда же оторопь рекомых гостей прошла, визирь нашел в себе силы от имени повелителя пригласить «почтенного Руаса» стать звездочетом и толкователем сновидений при дворе «могучего султана, великого Тивиада Второго ибн Анвара ас-Саббади».

К невероятному изумлению и визиря, и самого султана, хозяин с поклоном предложение принял, не поинтересовавшись при этом ни жалованьем, ни привилегиями, прилагающимися к столь важному посту. У визиря Ахмада возникло странное ощущение, что их приезда ждали, как ждали и этого приглашения.

Кроме того, Ахмад ад-Дин увидел, как посерело от страха лицо султана в тот миг, когда он взглянул в глаза своего нового прорицателя. Увидел и запомнил, чтобы потом не раз замечать столь же странную робость наглого и самоуверенного владыки перед этим, в сущности, совершенно равнодушным человеком.

«Быть может, этот странный маг сам заставил нас совершить недолгое путешествие к стенам его дома… И сам вынудил толстяка Тивиада призвать его к себе на службу…»

Воистину, визирь был более чем умен. Да и трудно заподозрить в глупости человека, который более трех десятков лет с успехом исполняет непростые, о нет, более чем непростые обязанности.

 

Свиток семнадцатый

Итак, вернемся в день сегодняшний.

Юсуф с удивлением узнал, что гнев повелителя прошел необыкновенно быстро – не без усилий со стороны мудрого визиря (довольного, что дикарка с полуночи столь… непочтительно отказала повелителю в страсти) и нежной любящей супруги, прекрасной Марват (более чем довольной тем, что султан мечтает повесить злосчастную дикарку).

Трех дней уговоров оказалось достаточно, чтобы султан принял иное решение. О том же, каким должно быть это решение, визирь и Марват спорили бы еще очень долго. Но придворный звездочет, сам того не подозревая, подсказал им отличный выход.

Предсказание Руаса ар-Ракса гласило, что наступающий день следует назвать днем полного преображения. Очистить душу от гнева, сделать бесценный подарок самому страшному врагу, удалить, пусть и не навсегда, лучшего друга.

– Вот и решение, прекраснейшая! – шепотом воскликнул визирь. – Даже два решения!

И Марват кивнула, без лишних слов поняв Ахмада ад-Дина.

Наутро усердный гонец доставил звездочету приглашение на пир, который, как гласила собственноручно сделанная султаном приписка, «будет дан в честь мудрейшего из советников».

Руас с изумлением приглашение принял, подумав, что звучит оно немногим мягче приказа. И, значит, отказаться нет ни малейшей возможности.

К чести султана следует отметить, что для этого вечера он избрал лучший свой наряд – кафтан из очень плотного белого индийского шелка и великолепную накидку. Два месяца иноземный портной создавал этот шедевр, еще месяц ушел на отделку его вышивкой. На выручку от продажи этого праздничного одеяния семья из десяти человек спокойно могла прожить целый год, питаясь самыми дорогими яствами. Но, к сожалению, великолепная ткань, столь дорогая и изысканная, с трудом ложилась в складки, и султану приходилось мучиться с ней, пытаясь элегантно приподнять до колен и стараясь не наступить на слишком длинный подол кафтана. Когда же наконец Тивиаду Второму удавалось без осложнений преодолеть несколько ступенек, на его лбу выступал пот.

В душе он ненавидел этот наряд и всегда думал о том, что лучше было бы сшить из столь плотной ткани занавес. Но стоило ему войти через широкие двери в зал торжеств, как все мучения с непокорной тканью забывались: отражение в зеркалах лучше сотен лизоблюдов утверждало его в непревзойденной красоте.

Зал Торжеств оправдывал свое название. Просторное помещение с высокими потолками смотрело на закат. Мозаики дивной красоты и стройные колонны украшали его с двух сторон. Из двух фонтанов струилась издающая аромат роз вода. Она стекала по желобам из блестящего каррарского кремового мрамора в дивный водоем в центре зала, в котором плавали кувшинки и огоньки-светильники. Дно водоема было выложено великолепной мозаикой из красных и золотистых самоцветов – падающая в него вода сказочно преображалась, превращаясь в текучее червонное золото. Два узких изящных мостика красовались над искусственными ручейками. Сотни гладко отполированных, богато украшенных цветным стеклом масляных ламп висели на колоннах и стояли в крошечных зеркальных нишах и на низких столиках.

Из курительных чаш поднимались, смешиваясь, благовонные дымки стиракса и сандалового дерева. Широкая лестница в центре зала вела на возвышение, покрытое изумительными шелковыми коврами и заставленное удобными оттоманками.

Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади уже расположился здесь в окружении нескольких гостей. В углу занимали свои места музыканты, придерживая инструменты, дабы не смутить излишними звуками слух властелина.

Султан беседовал с гостями, но знака к началу пира не давал. Было видно, что он еще кого-то ждет.

Наконец распорядитель церемоний кивнул султану – тот самый гость только что ступил на порог Зала Торжеств.

Пока слуги помогали Руасу снять плащ, пока провожали к возвышению, хозяин праздника трижды ударил в ладоши. Зазвучала нежная мелодия, и слуги начали вносить на подносах, в блюдах и чашах изысканные яства. Злые языки поговаривали, что султан самолично давал указания главному повару. Хотя, быть может, это было сущей правдой: Тивиад Второй обожал вкусно и обильно поесть. По поводу чего не одну тысячу раз сокрушались придворные лекари.

Гости, к их чести, с удовольствием поглощали яства. Предлагались нежные паштеты с козьим сыром и мясом, маринованные с чесноком овощи, шашлык из мяса ягнят с острым соусом, приправленные специями окорочка цыплят, превосходный кускус, тоже щедро сдобренный специями, йогурт с огурцами и чесноком, жареные дикие утки, еще теплые, прямо из печи, кунжутные лепешки и многое-многое другое.

Руас с удивлением смотрел на это изобилие. Всякий раз, когда слуга предлагал отведать что-либо из чаши или с подноса, ему казалось, что это кушанье самое вкусное из всех, какие он когда-либо пробовал в своей жизни. Он едва не начал завидовать султану, имевшему такого талантливого повара. И почти всерьез задумался над тем, что неплохо было бы и ему иметь подобного мастера. Хотя его вкусы, тут Руас усмехнулся, мало в чем совпадали со вкусами его нынешнего властелина.

Когда гости насытились, Тивиад Второй вновь хлопнул в ладоши, давая знак принести кофе. Уже после первого глотка Руас почувствовал, как его покинула усталость, овладевшая им после продолжительного роскошного ужина. Похоже, то же ощущение испытывали и другие гости – разговоры вспыхнули с новой силой.

Особо поразила звездочета общительность Ахмада ад-Дина. Он знал великого визиря как молчаливого, осторожного и замкнутого человека. Но в этот вечер тот улыбался, легко поддерживал беседу. «Должно быть, – подумал Руас, – я ни разу не поговорил с ним вот так, вне стен дивана и без своры писцов за спиной».

Он вновь пригубил изысканный напиток. Пир продолжался.

Увидев, что визирь более не беспокоит Руаса, султан Тивиад кивком головы подал музыкантам знак, и дирижер почтительно поклонился. Барабанная дробь зазвучала быстрее, флейты и лютни заиграли громче и радостнее. Он с удовольствием бы похлопал в ладоши в такт понравившейся музыке, но в таком узком кругу это было не принято. И он позволил себе лишь отбивать такт ногой, что было совсем незаметно под полами его праздничного наряда.

Мелодия завершилась, и в зале воцарилась тишина. Потом подала голос одна флейта – протяжный, обольстительный звук, мягкий и шелковистый, как ночь в объятиях женщины. В ожидании чего-то необычного Руас выпрямился на своем месте, другие гости начали оживленно перешептываться. На удивление, ждать пришлось недолго. Из-за занавеси, закрывающей один из проходов дворца, появилась изящная ножка, потом совершенной формы крутое бедро. Тихо зазвенели колокольчики, когда ножка, послушная пению зачаровывающей флейты, начала танец, напоминающий пляску потревоженной змеи. Потом показалась рука, повторяющая движения ноги, и наконец перед гостями предстала очаровательная танцовщица в легком воздушном одеянии, едва прикрывающем точеную фигурку.

Щеки Руаса залила краска – он-то не был допущен к тайнам сераля.

«Да и пляшущей женщины я не видел уже довольно давно…» Говоря по чести, Руаса мало занимали женщины. Его кровь быстрее побежала по жилам при виде только одной из них – дикарки с полуночи, нового приобретения султана Тивиада. Да, о такой можно было бы помечтать в самых сладких снах.

Стараясь подавить смущение, звездочет повернулся к Ахмаду. Великий визирь выпрямился на оттоманке и, не отрываясь, смотрел на танцовщицу. Цвет его лица пугающе быстро менялся с ярко-красного до смертельно-бледного. Похоже, великий визирь был близок к апоплексическому удару.

Руас вновь повернулся к танцовщице. Мелодия теперь текла чуть быстрее, тихо вступили барабаны. Танцовщица двигалась с необыкновенным изяществом, будто паря над мраморным полом. Соблазнительно вращая бедрами в такт музыке, она отклонялась назад, касаясь головой мраморных плит, и вновь выпрямлялась. Придворный маг не мог оторваться от этого завораживающего зрелища.

Барабанная дробь звучала все быстрее, и все быстрее двигалась танцовщица. Ее черные длинные волосы развевались, как темный прозрачный плащ, вплетенные в пряди серебряные жемчужины сверкали в свете масляных ламп. Казалось, что быстрее двигаться уже невозможно. И в этот миг музыка стихла, а танцовщица упала на колени почти у самых ног Руаса.

Повисшая тишина была ощутимо густой. Юная прелестница еще некоторое время оставалась недвижима. Волосы закрыли ее лицо и веером рассыпались по полу. Потом она грациозно поднялась. Улыбаясь, поклонилась и исчезла за занавесью. Лишь после этого Руас почувствовал, что оцепенение прошло.

Другие гости, видимо, ощущали то же самое – до почтенного звездочета доносились глубокие вздохи. Когда он украдкой обернулся назад, то увидел, как один из пожилых сановников тайком смахнул пот со лба.

– Какой танец, о властитель… Какая грация… Клянусь, в целом мире нет танцовщиц красивее, чем у тебя! – учтиво проговорил Руас. К собственному немалому удивлению, он ничуть не солгал.

Султан самодовольно улыбнулся.

– Однако, мой усердный звездочет, пора наконец, перейти к самой приятной части нашего пира. Ибо сегодня, Руас ар-Ракс, похвалы заслужил не я. И не мои прекрасные танцовщицы. Сегодня я превозношу твою прозорливость и мудрость. Ибо именно твоими усилиями спокоен я, и оттого спокойна держава. Я горжусь тем, что ты, мудрый Руас ар-Ракс, стал некогда моим лейб-звездочетом.

Руас почувствовал, как от этих слов кровь прилила к лицу. Похоже, что толстяк Тивиад задумал очередную скверную шутку. Руас знал, что не всегда может сдержаться. Что иногда его предсказания выглядят настоящим издевательством над властителем, верящим в каждое слово, как в истину в последней инстанции. Уж не собрался ли султан отомстить ему за все сразу?

– Я не достоин таких похвал, – пробормотал изрядно озадаченный маг. – Я делаю лишь то, что умею, и…

– Слушайте, слушайте! – Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади с удовольствием обратился к гостям: – Это слова великого человека. Твоя скромность украшает тебя, почтенный ар-Ракс, но она ни к чему. В этом зале нет никого, кто много раз не убеждался в правоте моих слов и твоих предсказаний. Ни разу ты не солгал мне, ни разу не выдал желаемого за действительное. Мудро и честно излагая все, что прочат звезды, ты, пусть даже ценой моего расположения, оберегаешь покой державы от скверны лести и пустых надежд.

Руас готов был провалиться сквозь землю. О какой мудрости могла идти речь здесь, в зале, полном неги? О каком риске потерять расположение султана?

Тем временем Тивиад окинул взглядом гостей.

– Я долго думал над тем, как выразить свою признательность человеку, возможности которого, по сути, безграничны. Дарить Руасу ар-Раксу драгоценные камни, ковры или мебель – все равно что подарить, к примеру, бедуину мешок песка…

Все рассмеялись. Сердце Руаса стучало в груди невероятно быстро. Сейчас он вовсе не был магом. Сейчас он более чем полностью стал человеком со всеми человеческими слабостями. Его одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, он был взволнован, как маленький мальчик перед первой охотой, с трудом сдерживая напряжение в ожидании сюрприза, который приготовил ему всесильный султан Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади. С другой стороны, он чувствовал, что за высокими словами скрывается грязная каверза. Или, быть может, зная двор своего повелителя, уже не мог поверить в чистоту чьих бы то ни было помыслов… Уж не ждет ли его в конце этого вечера смертный приговор?

– Долго размышлял я, почтенный Руас ар-Ракс, пока не нашел для тебя особый, исключительный подарок. То, чего у тебя, несмотря на все богатство и всю мудрость, нет. – Султан встал и в предвкушении радостного события стал потирать руки. Было ли это с трудом подавляемое злорадство? – Доставить подарок!

Зазвучала дробь барабана, всеобщее напряжение достигло наивысшей точки. Руас невольно затаил дыхание. Что еще выдумал Тивиад? Может быть, он задумал подарить звездочету львицу? И питает надежду на то, что хищное животное съест его в собственном доме и тогда можно будет фальшиво сокрушаться о смерти страшного мага?

Однако напряжение спало сразу, как только смолкла барабанная дробь и в комнату вошла женщина в сопровождении чернокожего слуги. Тот провел ее мимо фонтана, будто хотел удостовериться в том, что она не повернет назад и не исчезнет в бесконечных коридорах дворца. Женщина, как и предписывает Коран, была в парандже, так что разглядеть ее не представлялось возможным. Однако даже плотная вуаль на лице не могла скрыть свадебного наряда незнакомки.

Что еще надумал Тивиад Второй? Уж не хочет ли он женить своего лейб-мага прямо здесь и сейчас? Руас просто не знал, как ему себя вести. Конечно, он почувствовал облегчение: свадьба – это не смерть, которой можно было бы ожидать. Но, опять-таки, ему хотелось самому выбрать себе жену и свадьбу отпраздновать в своем доме, в кругу своих гостей. Если вообще повезет когда-то думать о свадьбе. Но как отказать султану?

Тивиад тем временем с трудом спустился с возвышения, шагнул навстречу женщине в парандже, осторожно взял ее за руку и повел к Руасу, как отец свою дочь ведет к жениху. Тот с изумлением понял, что волнуется, будто юноша перед встречей с любимой девушкой. Мог ли он противостоять роковому стечению обстоятельств? Ведь он сам только вчера назвал сегодняшний день днем больших перемен. Должно быть, следует осторожнее делать предсказания – раз уж они имеют силу для всех, а не только для толстяка Тивиада.

Однако Руас уже понял, что судьба все решила за него: отказаться от подарка повелителя в его собственном доме перед его же гостями было просто немыслимо. Это было бы не дерзостью, а настоящим святотатством. И только теперь Руас нашел в себе силы заглянуть в глаза скрытой за паранджой женщины. Он окаменел – глаза были голубыми, как небо за миг до рассвета. Руас затаил дыхание. Это была она! Та таинственная дикарка с полуночи, что сломала султану нос.

Руас вдруг понял, что и эта награда, и праздничная трапеза были, к сожалению, всего лишь предлогом. Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади оказался куда мудрее, чем думал звездочет, – он хотел отделаться от опасной рабыни и при этом избежать скандала. И кто же более всех подходил для осуществления задуманного? Конечно, придворный маг, не увидевший опасности, которую таит эта рабыня.

– Руас ар-Ракс, уважаемый и бесценный друг, – начал повелитель, ласково похлопывая руку женщины. Руасу было видно, что она пыталась высвободиться. – Как тебе известно, я неохотно расстаюсь с тем, что дорого моему сердцу. Но моя благодарность столь велика, что я готов пойти на большую жертву. И потому хочу вручить вам в подарок редкую жемчужину, подлинное украшение моего гарема. Это женщина несравненной красоты и выдающейся добродетели.

Султан окинул рабыню странным взором (Руасу показалось, что сожаление смешано с откровенным опасением).

– Итак, я передаю ее в твои руки. Не пугайся, мудрый Руас ар-Ракс, но мы хотим отпраздновать еще и вашу свадьбу. И то, что эта женщина сегодня в свадебном наряде, говорит о том, что она будет твоей всегда. Быть может, она тебя полюбит. Обращайся с ней хорошо – мне будет грустно, если я узнаю о том, что ты обидел розу моего сераля.

Жестом он попросил Руаса подняться с места. Тот встал и подошел к Тивиаду. Султан на глазах всех присутствующих передал ему руку женщины. Руас взял ее и попытался улыбнуться.

– Я… я не знаю, что мне следует говорить, – пробормотал он. – Я никак не рассчитывал на столь… великолепный подарок. Я буду дорожить ею. Благодарю тебя, всесильный и мудрый Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади.

Чуть дыша, он поцеловал ладонь женщины, а Тивиад Второй и его гости отметили этот жест радостными аплодисментами. Руас улыбался. Он чувствовал себя лицемером. Лучше бы ему провалиться на этом месте и со всем своим имуществом оказаться на другом конце света. Маг взглянул на женщину: в ее глазах пылали горечь и ярость.

«Может быть, султан хочет избавиться не только от рабыни», – подумал звездочет. Ибо Тивиаду, сколь бы глупым он ни казался, нельзя было отказать в изощренном коварстве.

Султан опустился на свое место. И лишь после этого Руас позволил себе сесть. Женщина заняла место у ног новоявленного мужа. Султан и гости веселились от души. Музыканты играли, гости балагурили, обмениваясь шутками, смеялись.

Все еще не пришедший в себя звездочет рассеянно участвовал во всеобщей радости. Никто не замечал его рассеянности. Сейчас Руас должен был решить, что делать дальше. Из-под ресниц он наблюдал за женщиной. Расположившись у его ног, та сидела неподвижно, как статуя. Но колдуну казалось, что в ее душе все кипело, бурлило и клокотало. Успокаивало лишь одно: все происходящее было для нее, так же как и для него, полной неожиданностью. И, как и у него, ни малейшей радости не вызывало.

Уже далеко за полночь султан наконец объявил об окончании праздничного пира и приказал подать к дверям Зала Торжеств экипажи для гостей.

Весь обратный путь Руас и его спутница молча сидели друг против друга. Однако они не были похожи на людей, которые вместе провели приятный вечер. Внутреннее раздражение достигло такой степени, что легкие занавеси могли вот-вот загореться.

 

Свиток восемнадцатый

Руас облегченно вздохнул, когда коляска наконец остановилась перед его домом и слуги помогли выйти ему и его женщине. Он был в растерянности. Этот дом был его крепостью – во всех смыслах этого слова. Его тайным служением и его норой. Здесь он прятался от нынешнего странного мира и здесь становился самим собой. Какой же должна стать жизнь теперь, когда вдруг появилась жена, да еще такая? Как вести себя, как сохранить тайну? Как сделать так, чтобы она, его новоявленная супруга, даже не попыталась сунуть нос куда не следует? Остается одно: искать способ пристойным образом избавиться от этой женщины. Но как его найти?

В окошке рядом с воротами горел свет – Салим терпеливо ждал возвращения своего господина. Едва Руас подумал об этом, как ворота отворились.

– Да пребудет Аллах с вами, господин! – поклонился старый слуга.

– Пирушка у султана затянулась, – оправдываясь, произнес Руас и тут же разозлился сам на себя. С каких это пор он должен отчитываться перед кем бы то ни было в своих действиях?!

– Это… – Руас указал на женщину в парандже и вдруг понял, что не может вспомнить ее имени. – Теперь она будет жить здесь.

– Добро пожаловать. – Слуга склонился перед ней в поклоне. Казалось, он даже не удивился.

Но это лишь показалось. Ибо свет лампы выхватил из темноты спутницу Руаса. Салиму не приходилось видеть в этом доме господина в сопровождении женщин, тем более в парандже, да еще и в свадебном платье…

– Господин, я… – Теперь стало ясно, как Салим ошарашен. – Не женились ли вы тайно, господин?

– Похоже, что да, Салим, – виновато кивнул Руас. – Это…

До сих пор он не мог вспомнить имени этой странной женщины.

– Меня зовут Хамида. – Голос из-под паранджи звучал немного приглушенно, но спокойно. – Я одна из женщин гарема султана и передана твоему господину как свадебный дар. Великому султану удалось совместить в одном подарок и невесту. Редкое умение. Выходит, теперь я буду жить здесь, уважаемый.

Руас почувствовал, как его лицо густо покраснело. Кто позволил этой женщине так распустить язык? Но при этом в глубине души Руас согласился со своей новоявленной женой – султан действительно проявил исключительное умение. Салим ошарашенно молчал.

– Но… Подарок… Жена… – забормотал, придя в себя, слуга и растерянно посветил Хамиде прямо в лицо. – Но… мы не подготовили комнат – во всяком случае, достойных, чтобы в них дама чувствовала себя удобно, и кроме того…

– Мы найдем комнаты, – прервал его Руас.

Что это им обоим вздумалось общаться друг с другом, не обращая на него внимания? Да еще самим принимать решения, будто его здесь не было вовсе! Разве не он хозяин в доме?

– Первое время, думаю, придется довольствоваться малыми гостевыми покоями… Там тихо… Думаю, ханым они придутся по вкусу.

– Но, господин, – возразил Салим, – в малых гостевых покоях самая простая обстановка, а ложе узкое и жесткое. Быть может, лучше подойдет садовый домик?..

– Успокойся, Салим, – Руаса стала раздражать заботливость слуги. – Быть может, сейчас мы просто войдем в дом… И пока ханым будет отдыхать, мы что-нибудь придумаем?

– Господин, мне не кажется это разумным…

– Пусть будет так, Салим, – сказала Хамида, успокаивающе взяв слугу за руку. – Проведи меня в дом. Господин прав, решение найдется.

– Охотно, госпожа, – ответил Салим и, держа лампу в руках, покорно пошел вперед.

Руас от злости едва не заскрежетал зубами. «Старый глупец! Что это ему пришло в голову исполнять чужие приказания? Она никакая не госпожа – уж, во всяком случае, в моем доме. Подарок, рабыня и более ничто. Надо ей напомнить об этом, а то скоро я сам стану здесь чужим. Завтра, завтра же я поговорю с ней!»

Малые гостевые покои и впрямь были вовсе невелики. После пышности дворца, роскошных ковров, великолепных мозаик, обилия светильников и резного дерева здесь было почти голо. Однако Хамида была этому только рада – чем меньше все вокруг ей будет напоминать о прошлых днях, тем лучше. Быть может, здесь, в уюте нового дома, она перестанет тосковать о своей навсегда покинутой родине. Забудет о возвращении… Распрощается с лохматым осликом, вплавь преодолевающим бурную горную речушку…

– Я сожалею, моя госпожа, но эти покои совершенно не подходят для прекрасной ханым, – сказал Салим и пожал плечами. – Если бы у меня было хоть немного времени, я бы успел обставить здесь все иначе…

– Все хорошо, Салим, – прервала его Хамида. Лицо старого слуги было столь потерянным, что ее сердце кольнула жалость. – Здесь чисто и уютно. Я вижу садик, луну, слышу шум воды… Должно быть, там фонтан?

– Да, моя госпожа, фонтан. В саду беседка… Быть может, у вас хватит сил прогуляться под луной?

Салим опять вздохнул и в растерянности осмотрел помещение.

– Думаю, необходимо принести еще несколько подушек, чтобы вам было хоть немного удобнее, госпожа.

– Вот это было бы действительно неплохо. Большое спасибо. Я прогуляюсь под луной, а ты распорядись, чтобы принесли подушки…

– Вы говорите мне, если вам понадобится что-нибудь еще, – по-дружески добавил Салим. – Я тут же попытаюсь выполнить вашу просьбу. И еще хочу попросить вас: не удивляйтесь здешним порядкам. Мой господин – дитя совсем иной страны и иных привычек. Ему непросто пришлось в здешних местах, а теперь, с вашим появлением, станет еще сложнее.

Хамида улыбнулась старику.

– Я знаю, почтеннейший. И постараюсь понять уважаемого Руаса, раз уж мы с ним стали мужем и женой. Поверь, для меня все вокруг тоже внове. Я тоже растеряна, думаю, даже немного напугана.

Хамида на миг замолчала.

– Откровенно говоря, очень напугана. Я боюсь жить с Руасом ар-Раксом под одной крышей. Уж слишком страшная слава о нем ходит по коридорам султанского дворца… Я робею, но… давай условимся так: если ты сочтешь, что мною допущена грубая ошибка или я веду себя неподобающим образом, то сразу же скажи мне об этом. Еще я хотела бы знать о привычках твоего господина, чтобы как можно меньше мешать его распорядку дня, чтобы не вносить путаницу в его жизнь. Ты поможешь мне?

– Да, госпожа, с радостью.

Салим поклонился. Нет, ему нет нужды доискиваться причин, из-за которых эта удивительная девушка оказалась здесь. Вполне достаточно простого осознания: она здесь на своем месте. Она… Она станет своей в этом застывшем вне времени и суеты мирке.

 

Свиток девятнадцатый

Хамида с удовольствием ответила на низкий поклон слуги.

«Клянусь, он куда больше похож на хозяина дома… И на колдуна…»

Отчего-то девушке вдруг стало совсем не страшно. Быть может, от вполне понятной заботы Салима, быть может, от простоты самих стен дома. Она подумала, что толстяк Тивиад наверняка захотел ее наказать, отдав в жены самому таинственному из своих царедворцев. Однако просчитался – ибо муж ее (тут девушка усмехнулась) был не столько страшен, сколько удивительно холоден, совершенно спокоен.

– Похоже, его ничего не может вывести из себя. Не думаю, что эта свадебная церемония, затеянная безмозглым султаном, хоть в малой степени удивила его…

У Хамиды все же хватило мудрости признаться самой себе, что и ее весь этот фарс не столько удивил, сколько разозлил. Хотя уж она-то могла понять, сколь сильно ей повезло: остаться в живых после того, что она сделала с толстяком султаном, было почти невозможно.

Хамида вышла во внутренний дворик. Сейчас, в темноте ночи, она могла лишь гадать, обширен он или совсем невелик. Света из окон хватало лишь для того, чтобы рассмотреть каменную дорожку под ногами и скорее угадать, чем разглядеть, цветник невдалеке.

– Да будет так, – проговорила Хамида. – К добру ли, к худу, но я здесь.

Во тьме позади раздался шорох шагов. «Это он, звездочет и прорицатель… Мой муж…»

– Не следует деве ночной порой бродить в одиночку…

Девушка с удивлением оглянулась. Да и было отчего столь сильно удивляться: в голосе «страшного колдуна» (ибо только так его называли в гареме) оказалось куда больше тепла и заботы, чем следовало бы ожидать.

– Ты боишься за меня, муж мой? Или боишься меня?

Руас усмехнулся. Он и в самом деле боялся ее. Да, и в то же время он боялся за нее – ведь сразу понял, откуда те страшные отеки на лице султана, и отчего столь быстро Тивиад отделался от рабыни, которую так неистово жаждал.

Коварство сумерек делало свое дело. Хамида увидела перед собой очень высокого, весьма привлекательного и очень одинокого мужчину. Руасу же лунный свет даровал прекраснейшую и желаннейшую из женщин мира.

Женщину, для которой он только что сотворил новые покои, новый мир… Их общий новый мир.

Чары ночи были столь непобедимы, что Хамида шагнула вперед, приподнялась на цыпочки и коснулась губами щеки новоявленного мужа. Ощущение было необыкновенным – губы словно обожгло, сердце забилось у самого горла, душа на миг коснулась его души.

Руасу же почудилось, как из невероятно далекого прошлого навстречу ему шагнула Хафиза, его оболганная любовь. Только сейчас он в полной мере осознал, сколь похожи внешне эти две женщины. Более того, он понял, что именно из-за этого сходства назвал эту женщину неопасной ранее, а сегодня не отверг сомнительный подарок султана.

– Зачем ты это сделала?

– Мне… Мне захотелось…

Руас холодно взглянул на девушку. Он столь давно отказался от всего мира, что просто не мог этого понять.

– Захотелось?

– Да, о мой муж и повелитель… – Хамида игриво опустила глаза. Сейчас ей хотелось повторения. Более того, ей хотелось и всего, что может последовать за поцелуем. Жалость, сжимающая сердце, оказалась самой успешной свахой. – Мне захотелось… почувствовать, каково это – быть замужней дамой… Каково это – не скрывать своих желаний и с удовольствием принимать желания мужа…

Ох, вот об этом ей не следовало упоминать – голова Руаса и так кружилась. А последние слова Хамиды и вовсе лишили его рассудка. Он со стоном обнял девушку (совершенно не думая о том, сколь сильны его объятия) и впился в ее губы. Вновь думая лишь о себе.

Хамида охнула – объятия были и сладкими, и болезненными, а поцелуй одновременно и кружил голову от счастья, и лишал сил. Миг – и все прошло, вернее, исчезло: Руас выпустил девушку из объятий и даже отступил на шаг назад.

Они стояли в тишине, нарушаемой лишь их тяжелым дыханием, настороженно наблюдая друг за другом в лунном свете.

– Каково быть замужней дамой?.. Каково принимать желание?!

Руас едва мог удержать себя в руках, он почти кричал. И за криком пытался скрыть ту бурю чувств, которую в нем вызвали ее безыскусный поцелуй и ее слова. А потом вновь шагнул к ней и схватил за плечи. Он губами захватил ее губы, запечатлев на них поцелуй. Девушка попыталась шагнуть назад, но поняла, что Руас ее перехитрил – за спиной оказалась беседка и сейчас Хамида прижималась спиной к ее ажурной стенке. Придавив девушку всем телом, он схватил ее за подбородок.

Хамида извивалась под ним, но руки ее оказались зажаты у него на груди. Ее движения лишь еще больше воспламенили Руаса. Желание и ярость бушевали у него внутри, делая глухим к ее протестующим стонам.

Хамида отчаянно сопротивлялась. Она желала от него знаков внимания, но не таких! Что бы сейчас между ними ни произошло, это будет запятнано злостью и недоверием.

Действуя по наитию, Хамида отвечала на поцелуй, прижималась к его груди до тех пор, пока руки не освободились. Скользнув ими вверх по его лицу, она пальцами отвела назад волосы, чтобы в свете луны рассмотреть лицо Руаса. Горечь и боль плескались в глазах. «Как же ты одинок, о мой муж…» И больше ничего не потребовалось – теперь она готова была утешать его, успокаивать до тех пор, пока страшный огонь не погаснет в этих глазах.

Лаская нежно, с любовью, мягко целуя, она укротила этот твердый требовательный рот, обратив неистовую ярость в пылкую страсть.

Руас был не в силах сопротивляться новым для себя чувствам. Он привлек Хамиду к себе так, чтобы чувствовать каждую пядь ее тела. Здравого смысла ему хватило и для того, чтобы увлечь девушку в беседку, укрыться в ее сомнительной тени. Рука, удерживавшая ее за подбородок, расслабилась и скользнула под волосы, которые, освобождаясь от лент и костяных шпилек, волной хлынули по спине. Он зарылся в них обеими руками, когда рот оставил ее губы, чтобы целовать и покусывать шею и плечо.

Теперь уже и в Хамиде пробудилась страсть, и она, задыхаясь, прильнула к его груди. Ноги едва держали девушку. Стрелы жара от его ласк пронзали от затылка до самых пят. Обессилев от напора собственного желания, Хамида запрокинула голову, подставляя шею его горячим губам.

Его руки выскользнули из ее волос, прошлись по плечам и накрыли грудь. Она затрепетала от новых ощущений, наполняющих ее существо. Когда одна большая ладонь скользнула вниз по телу через живот, дрожь ее усилилась. Страх и горячее желание слились в головокружительную смесь, и она была пьяна ею.

Вернувшись к губам, он поцеловал ее глубоко, лаская языком до тех пор, пока мир не завертелся вокруг и она не обнаружила, что лежит на спине. Он был над ней, накрыв ее своим телом, и ей это нравилось. То, как она оказалась защищенной, укрытой его телом, вызвало у нее вздох наслаждения.

Его вес и тепло пробуждали ее чувственность. От его запаха, смешивавшегося с острым запахом цветов в ночном саду, голова у Хамиды закружилась. Лунный свет просачивался сквозь деревья, превращая все вокруг в волшебную сказку.

Руас посмотрел на Хамиду – эту невероятную женщину. Ее красота была удивительна сама по себе, но ее нрав оказался куда прекрасней ее лица. Он увидел зарождавшуюся страсть, сияющую в ее глазах. Ее мерцающий желанием взгляд, копна спутанных волос, припухшие от поцелуев губы – ничего прекраснее он в жизни не видел.

Она прекрасна. Его Хамида прекрасна. Какая-то стена обрушилась у него внутри, дверь, которую он упрямо держал запертой, вдруг распахнулась, и сердце его растаяло.

Руас силился овладеть собой. Он знал, что Хамида, его милая Хамида заслуживает большего, чем быть брошенной на землю в порыве горячего вожделения. Он потряс головой. Не может быть! Он не может думать ни о чем, кроме того, чтобы глубоко погрузиться в ее тугой, влажный жар.

Закрыв глаза, дабы не видеть ее вопросительно-призывного взгляда, он сражался со своей страстью. Одеревеневший, с тяжело вздымающейся грудью, он почти победил ее, когда почувствовал, что маленькие проворные ручки расстегивают пуговицы его камзола.

Хамида как будто знала, что Руас сейчас доступен только для нее. Что стоит ей сказать хоть слово – и он сдастся на ее милость. Девушка чувствовала и то, что именно она сейчас диктует свои правила. Да будет так – она не позволит ему остановиться. Почувствовав его отдаление, она потянулась к нему, используя руки и губы, дабы выразить свое желание. Ее порыву, она чувствовала это, он не сможет сопротивляться.

Содрогаясь в попытке устоять, Руас был сражен ее руками, скользившими по обнаженной груди, спустившимися вниз, по животу, и, наконец, неуверенно погладившими его разбухшую плоть через брюки. Руас упал на нее. Он мечтал о ее мягкости, жаждал ее сладости. Пустые трещины его сердца впитывали ее нежность.

Он чувствовал только одно – потребность в ней, огромную, нескончаемую, накопившуюся за все годы без любви и доброты. Его руки странствовали по ней, разрывая преграды одежды до тех пор, пока она не осталась почти обнаженной под ним, прикрытая лишь юбками свадебного одеяния, скомканными на талии.

Хамида пыталась помочь ему. Тяжело дыша от чувств, овладевавших ею, она приподнялась на локтях, чтобы дотянуться до его губ своими губами. Ощущение его теплой, поросшей мягкими волосками груди, соприкасающейся с ее чувствительной грудью, вызвало у нее дрожь нестерпимого желания.

Его руки накрыли их, и жар от ладоней на ее прохладной коже заставил девушку вскрикнуть. Она запрокинула голову, когда его губы оставили ее губы, чтобы проложить путь вниз, к каждой посеребренной лунным светом груди.

Руас смаковал их, терзая шелковистые холмики, быстро перемещаясь от вершинки к вершинке, посасывая и покусывая выступающие соски до тех пор, пока она не стала под ним извиваться.

Хамида затерялась в тумане чувственного плена этих губ. Ее тело оказалось во власти той стороны ее натуры, о которой она могла только догадываться. Да, это именно то, о чем она мечтала. Он – именно тот, кто ей необходим. Осознание этой простой истины привело ее в восторг. И она с готовностью отдалась этому, купаясь в наслаждении. Его жар и сила – все, чего она хотела; обжигающие прикосновения его рук и губ – все, что она знала. Она чувствовала тоскливое, болезненное желание, изливающееся из него, и отвечала на него всем своим сердцем.

Он переместился вверх по ее телу, возвращаясь к губам, по пути пробуя ее на вкус, и лег у нее между бедер. Хамида судорожно стиснула руками его мускулистые плечи, когда почувствовала, как он вжался в нее. Сквозь туман страсти она ощутила вспышку удивления.

Да, она хочет его там, он нужен ей там… Руас вошел в нее. Миг соединения был изумляюще прекрасным и ошеломляюще нереальным.

Нажим усиливался с каждым вздохом до тех пор, пока она не подумала, что больше не выдержит. Его тело силилось слиться с ее телом. Когда он прорвался сквозь ее барьер, она потрясенно вскрикнула: Хамида испытала благоговейный трепет оттого, что мужчина, которого она любит, находится внутри нее.

Она лежала в его руках, мягко удерживаемая его силой, даже когда он сам затерялся в этом огне, закрыв глаза, стиснув челюсти. Каждый толчок бедер продвигал его глубже, пока она полностью не обволокла его. Слезы в ее глазах были лишь отражением его слез.

Это не должно быть правильным, смутно подумалось ей. Это не должно быть таким ошеломляюще, потрясающе прекрасным – чувствовать его у себя внутри. Но это так. Это правильно, потому что он достоин лучшего на свете. Он достоин любви. Он достоин любви – и она даст ему эту любовь. Отдаст ему всю себя. И Руас желает ее. Расслабившись, Хамида скользнула ладонями по прекрасным сильным рукам и сцепила их у него на шее.

Взглянув на него, она увидела мучительное наслаждение на его прекрасном лице. Когда его темп ускорился, догоняя биение сердца, она ощутила его толчки до самых кончиков пальцев.

Потом она снова затерялась в своих ощущениях, наслаждение растеклось по ней, приподняло и унесло в неведомые дали.

Руас ахнул и последний раз вошел в нее. Хамида вскрикнула. Руас рухнул на нее. Хамида обняла его. Стук его сердца эхом отдавался в ней.

Сердце к сердцу. Все, чего она когда-либо хотела, – быть сердцем к сердцу с этим мужчиной. Радость сотнями колокольчиков зазвенела в девушке.

Он принадлежит ей, ее чудесный Руас. Быть может, мгновение спустя он улыбнется ей, в глазах его вновь оживут чувства, которые она уже видела там. И тогда она скажет: «Я люблю тебя».

Секунда за секундой текли в молчании, и девушка гадала, о чем он думает.

С приглушенным проклятием он скатился с нее. Лежа на спине, устремил невидящий взгляд в небо. Время тянулось невыносимо долго. Хамида почувствовала себя глупо и даже немного замерзла. Она села спиной к нему и начала поправлять испорченное платье. Чем дольше он молчал, тем тяжелее становилось у нее на сердце.

Руас в раскаянии закрыл глаза, когда она пошевелилась. Он не был нежен. Его желание было слишком неуправляемым. Он полностью отдался своей потребности в ней и не думал больше ни о чем. Он причинил ей боль. Она вскрикнула, когда он овладел ею. Чувство вины боролось с остывающим накалом собственного наслаждения.

Ее тело было таким плотным, таким сладостным, а свободно отданная страсть – самым изысканным чувственным опытом в его жизни. Напряженность слияния почти испугала его.

Любовь с Хамидой удовлетворила не только тело, но и сердце, и душу. Завершенность, совершенство полноты. Это пугало eго, но он готов был на что угодно, лишь бы испытать это снова.

Руас повернул голову, чтобы посмотреть на нее, и резко втянул воздух от великолепия, которое предстало его глазам. Ее изящная спина мерцала, как жемчужина в лунном свете, обрамленная ночью и украшенная прядями спутанных волос.

Линии ее тела представляли собой образец утонченной грации, изгибаясь от согнутой шеи к тени между ягодицами. Это было восхитительное зрелище. Оно наполнило его щемящей болью. Хотелось провести пальцем вдоль изящной спины и заставить ее затрепетать. Он хочет ее. Он нуждается в ней.

В ней – своей жене…

 

Свиток двадцатый

Лучи вставшего солнца коснулись лица Хамиды. Девушка сладко потянулась. О да, сегодняшнее пробуждение отличалось от любого прошлого. Отличалось более чем разительно, ибо чувствовать себя желанной куда слаще, чем ощущать лишь холодную снисходительность.

Шаги мужа заставили Хамиду вскочить на ложе.

– Не тревожься, малышка. Я вскоре уйду, а у тебя впереди целый день…

– Ты снова туда?

– Да, моя красавица. Туда, во дворец. Ибо повелитель наш не может и дня прожить без совета астролога и мага. Думаю, он и в опочивальню идет к себе только после того, как уверится по моим записям, что сие достаточно безопасно.

Хамида усмехнулась. Тивиад, это чистая правда, и шагу не может ступить без подсказки первого советника или придворного астролога. А лучше – их обоих. И при этом, вот уж насмешка природы, поразительно неудачлив во всем, от женщин до войн.

– Но на закате я обязательно вернусь.

– Я буду ждать тебя…

– А я буду ждать мига, когда вновь ступлю на порог своего дома!..

Запечатлев на лице Хамиды отнюдь не братский поцелуй, Руас удалился.

«Похоже, глупец Тивиад, сам того не желая, сделал нам удивительный подарок. Кто мог знать, что под личиной сурового аскета, настоящего пугала для глупцов, таится столь пылкий и нежный возлюбленный…»

Хамида еще раз потянулась и решительно встала. Сколь бы приятными ни были воспоминания о вчерашнем волшебном вечере и пришедшей ему на смену ночи, но наступивший день следовало встречать так, как это подобает любимой жене и хозяйке огромного поместья: в трудах и заботах.

Однако ей, Хамиде, для того, чтобы погрузиться в эти самые труды, недурно было бы узнать, каков же этот дом и каких именно забот он требует. Ведь до сих пор она видела лишь несколько комнат на женской половине. Видела, однако толком рассмотреть не успела, ибо не успела почувствовать сей дом своим домом, равно как не успела ощутить свое право сделать за пределы опочивальни даже лишнего шага.

– Ну что ж, значит, настала пора…

В первом странствии по дому ее сопровождал сам Руас – вернее, он торопливо распахивал и еще быстрее закрывал перед ней двери комнат, невнятно упоминая об их назначении. Из того путешествия по владениям Хамида запомнила только дворик, усаженный розами, и огромные двери в кладовые… Двери, более похожие на крепостные ворота – высотой в два человеческих роста, окованные бронзовыми полосами.

– Я выстроил дом у скалы. В ней нашелся добрый десяток пещер. Оставалась самая малость – изгнать оттуда живность и превратить пещеры в кладовые.

«Воистину, – Хамида сейчас как наяву вспомнила эти слова мужа, – это было более чем мудрое решение. Ибо вечный холод в толще скал куда лучше бережет припасы, чем самый глубокий подпол…»

Однако ответа на вопрос, отчего столь толсты и зачем заперты на такой устрашающий замок двери в эти кладовые, Хамида по-прежнему не находила.

– Вот и посмотрим, что же так усердно бережет мудрая скала…

Девушка прикинула, что в это путешествие за ней непременно увяжется старый Салим. Она уже успела заметить, что усердный слуга всегда оказывается где-то поблизости, словно поджидая мига, когда в нем возникнет потребность. Оберегает и охраняет? Или следит и шпионит?

Раньше Хамиде как-то не приходилось задумываться о том, сколько глаз следят за ней, да и нужды не было, ибо столь стремительные перемены в ее жизни едва не стоили ей рассудка. Хотя воспоминания о том, как хрустнул нос Тивиада под ее кулаком, по-прежнему согревали девушку.

– Да пусть хоть трижды шпион! В одиночку мне все равно не справиться…

Хамида несильно тряхнула колокольчик – и старик появился в дверном проеме.

– Почтеннейший, после полудня я собираюсь осмотреть дом. Позволено ли это? Ты поможешь мне в этом?

Выражения глаз слуги Хамида рассмотреть не могла. «Запретить-то он все равно мне не может…»

– Конечно, помогу, достойная хозяйка. Я ждал этого. Думаю, куда тревожнее было бы твое безразличие к собственному дому…

– «К собственному дому»… – вслед за Салимом чуть насмешливо повторила Хамида.

– Конечно, – старик пожал плечами. – Это твой дом от того мига, как ты ступила на его порог. И тебе более чем пристало знать каждый из его закоулков как собственный сундук с приданым.

«Тем более что сундука с приданым у меня как раз и нет…»

– Ты прав, мудрейший.

Да, Салим был прав – дом следовало обойти весь. Но ноги отчего-то понесли Хамиду к тем самым, странным дверям. Оглушительный аромат цветов обрушился на девушку с первыми же шагами через внутренний дворик.

– Почтеннейший, а пристало ли мне менять что-то в моем доме?

Хамида знала ответ на свой вопрос – муж ей уже не раз говорил, что она вправе делать все, что желает. Хотя и просил ничего не перестраивать…

– Ты можешь поменять в доме все, что пожелаешь, добрая хозяйка… Перекрасить стены, убрать двери, уничтожить все цветы до единого…

– Отлично, с цветов мы и начнем… Думаю, уничтожать будет несколько неразумно. Но вот привести клумбы в порядок… Убрать половину роз, высадить что-то более… освежающее…

– Слушаю и повинуюсь, мудрая госпожа, – Салим позволил себе улыбнуться. – Однако замечу, что многие иные цветы, действительно, куда более освежающие и нежные, не выдержат нашей свирепой жары. А оставить клумбы голыми… столь же противно взгляду правоверного, как засадить их, к примеру, рожью или овсом…

Хамида усмехнулась – в самом деле, рожь или овес на клумбах посреди богатого поместья были бы не совсем кстати.

– Я полагаюсь на твой здравый смысл, Салим. Пусть не рожь или овес, но уж очень запах тяжел…

– Полдень… – Слуга пожал плечами.

Дорожка уперлась в те самые, загадочно огромные двери.

– Отчего, мудрый Салим, двери в обычные кладовые столь велики? Не прячет ли мой муж за ними великана?

Салим пристально посмотрел на девушку. Но та рассеянно улыбалась, а в вопрос, похоже, не вложила никакого потаенного смысла.

– Нет, моя насмешливая госпожа. Врата велики, ибо был более чем велик вход в пещеру. Ту, в которой теперь хранятся посуда и ковры. А толсты двери для того, чтобы уберечь эти ковры от палящего зноя.

Хамида кивнула – это было вполне разумное объяснение. Но что-то девушку все-таки насторожило. Быть может, намеренно безразличный тон слуги. Однако Хамида решила, что подумает об этом завтра.

Тем временем Салим вынул обширную связку ключей. Бесшумно и легко врата в кладовые раскрылись – петли были обильно смазаны, да и входили сюда, похоже, частенько.

Так же легко, как распахнулись, двери в кладовую и закрылись. Теперь кромешную тьму могло нарушить лишь пламя лампы или факела. Однако в руках Салима не загорелась масляная лампа, а вспыхнул затейливый светильник, чересчур яркий и дающий слишком много белого света для своего совсем небольшого размера.

– Идем же, заботливая хозяйка. Вот здесь, по левую руку, за белой дверью, лари с мукой и крупами. Вот там, в глубине, кувшины с молоком и вином… Аллах щедро благословил этот крошечный кусочек мира под своей рукой – вон в той пещерке бьет чистейший источник. Он дарит изумительно холодную воду и к тому же прохладу, отрадную для всего живого.

Огромная пещера тем временем втянулась в узкий коридор. Двери, закрывающие боковые ответвления, были все как на подбор толстыми, украшенными солидными, даже устрашающими замками. Но теперь Хамида понимала, отчего они именно такие.

Шаг, еще шаг. Еще десяток. Без помощи слуги девушка наверняка запуталась бы в этом лабиринте. Или, быть может, вернулась в жаркие объятия полуденного солнца. Быть может, сбежала бы… Как сбежала тогда, давным-давно. Когда поняла, что среди безлюдных опустевших комнат никакой жизни уже никогда не найдет.

Теперь вокруг Хамиды были не каменные своды анфилады кладовых, а полусгоревшие стены древнего замка. И она перестала быть Хамидой, женой великого мага, вновь превратившись в Равенну, чудом оставшуюся в живых после страшного пожара, укравшего у нее любимых родителей и само ее будущее.

Полуденный бриз наконец утих. Ему на смену почти сразу пришел освежающий западный ветерок. Обгоревшие ставни в верхней части разрушенной башни неожиданно распахнулись, и солнечные лучи золотыми нитями прошили выжженное пространство.

Съежившаяся в углу на куче соломы дрожащая фигура еще сильнее закуталась в рваный плащ. Хотя весна уже близилась к концу, девушке становилось все труднее унимать пробиравший до костей холод.

«Должно быть, все дело в том, что так редко удается увидеть солнце», – подумала она. Ведь прошел уже не один день с тех пор, как ей пришлось стать ночным призраком, просто тенью.

Она встрепенулась, ощутив острый приступ голода, и покрутила головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от этого мучительного чувства. Еды не будет до вечера, пока в замке все не заснут, пока не угомонится управляющий и не покинут парадных комнат слуги, уцелевшие после пожара. Только тогда она сможет покинуть свое убежище и пробраться в кухню в поисках объедков, которые позволят не умереть от голода.

Те, кто остался в замке, считали ее призраком. Какими же болванами сочли бы они себя, если бы узнали, насколько человеческими были ее потребности!

Ветерок все свежел. Теперь он качал чудом державшуюся на своем месте ставню – и та раз за разом отчаянно громко стучала о раму окна. Вернее, о то, что было рамой совсем недавно. Это было время отдыха, поэтому девушка с ненавистью взглянула на надоедливые ставни. Мысленно Равенна сравнила себя с летучей мышью или ночной совой: ведь теперь только под покровом ночи она могла свободно перемещаться по этой выжженной тюрьме, которую когда-то называла своим домом.

С усилием поднявшись на ноги, странная фигура, одетая в лохмотья, медленно пересекла комнату. Когда она приблизилась к ставням, нарушавшим ее покой, неожиданно услышала ржание лошадей: источником шума был внутренний двор, находившийся внизу. Прислушавшись, девушка поняла, что там что-то происходит.

Взявшись за ставни, она слегка прикрыла их, даже не пытаясь разглядеть, что случилось.

«Появился новый хозяин, – подумала она. – Обреченный… Что ж позвало тебя сюда, глупец?»

Еще совсем недавно ее дом был иным. Иным было и все вокруг – даже дорожки огромного парка, усердно выметаемые каждое погожее утро. Вся округа уважала почтенных хозяев Невильс-Лоджа – гостеприимных и хлебосольных. О, как часто тогда случались балы, какими шумными и веселыми были пикники у озера, какими довольными – слуги и какими счастливыми они, ее любимые родители.

Все изменилось в тот день, день, который отнял у нее весь мир и все светлые надежды. День Большого Пожара.

Миновала осень, прошла холодная зима, пришла весна, но никто не осмеливался нарушить обширных и заброшенных теперь владений. Обвалившиеся, поврежденные огнем крыши, проломы в стенах, сквозь которые видны были отвесные скалы озера Лох-Невильс, выжженные, шаткие полы: вот во что превратилось некогда парадное, полуночное крыло замка Невильс-Лодж – место, запретное для всех, кроме призраков. Но когда Равенна медленно пробиралась по привычному пути через разрушенную комнату к деревянной панели, где находился секретный проход, ведущий вниз, в подземные туннели и пещеры, она впервые за долгих полгода ощутила, что кто-то здесь побывал, причем совсем недавно.

Девушка остановилась и огляделась. В надвигавшихся сумерках мало что можно было рассмотреть. Мягко опустившись на колени на деревянный порог у дверного проема, она стала внимательно изучать покрытый пеплом пол коридора за дверью. Сама она старалась не пользоваться этими коридорами. Уж слишком велик был риск, что кто-то из наглецов, предпочитавших считать себя смельчаками и рискнувших сунуться в это крыло замка, увидит ее. Но куда хуже будет, если он к тому же ее узнает.

Хотя в надвигавшейся темноте и пришлось напрягать зрение, она ясно различила нечеткие следы, оставленные здесь кем-то, кто пришел со стороны западной столовой. Кто бы это ни был, он повернул в сторону отцовского кабинета, или, точнее, того, что осталось от этого кабинета. Девушка бесшумно поднялась и, держась около стены, направилась по коридору в сторону кабинета. Встав за дверным проемом, она украдкой заглянула в обугленную комнату. Помещение оказалось пустым. Равенна еще пристальней стала вглядываться в темный проем коридора. Поскольку она только что спустилась с верхнего этажа, тот, кто побывал здесь раньше, должен был пройти по почти разрушенной лестнице на первый этаж.

Облегченно вздохнув, она поплотнее закуталась в свое убогое одеяние и еще раз заглянула в кабинет. Едва переступив порог комнаты, она почувствовала, как грудь сдавило щемящее чувство невосполнимой утраты и скорби. Все обратилось в прах. С одной из стен свисали обгоревшие клочья, которые когда-то были гобеленом. Обгоревший стол и остатки стульев дополняли картину полного запустения.

И вновь звуки, непривычные, настораживающие, – множество ног мерили комнаты левого крыла, как минимум десяток человек что-то обсуждали в чудом уцелевших залах. «Да, появился новый хозяин… Проклятый… Тем более мне тут не место. Тени нет места рядом с живыми. Пусть и обреченными».

Девушка в который уж раз за эти весенние дни взглянула на дорогу. Когда лужи чуть подсохнут, она тронется в путь. До пристани не так далеко. А там…

А там – за морем – ее ждет совсем иная жизнь. Иная, какой бы она ни была.

Пробираясь коридорами замка после того, как стихли звуки, Равенна удивлялась числу людей, появившихся в последние дни в Невильс-Лодже. Значит, наполнились и буфетные шкафы главной столовой, пустовавшие, казалось, с самого начала времен. Оставалось надеяться только на то, что скаредная домоправительница не заперла всю еду на замок, как она обычно делала.

Войдя в огромную кухню, скорее даже зал, Хамида внимательно осмотрела все закоулки. Ни души. Похоже, народу все-таки появилось не так много, как ей показалось. Хотя дел в замке было более чем достаточно. Угли, мерцавшие в огромном камине, позволили разглядеть караваи свежевыпеченного хлеба, разложенные в ряд на длинном столе.

Равенна медленно и тихо передвигалась по кухне. В тот момент, когда она со вздохом разочарования застыла возле запертой кладовки, мягкий толчок собачьего носа заставил сердце молодой женщины затрепетать. Придя в себя от неожиданности, она с горькой усмешкой на губах наклонилась, чтобы приласкать игривое животное. Все собаки в замке обходили ее стороной, лишь лохматый Хантер – единственный – осмеливался подходить близко. Получив влажный «поцелуй» в подбородок, она в ответ нежно погладила собаку по голове. Затем, не произнеся ни звука, выпрямилась и продолжила поиски пищи.

Божественные ароматы свежих лепешек и жареной баранины все еще витали в воздухе, заставляя рот наполняться слюной, но, к ее разочарованию, больше ничего съедобного найти не удалось. Она видела очертания кусков копченого мяса, подвешенных высоко на потолочных балках, но не могла рискнуть взять его, ведь это может вызвать шум и, возможно, дальнейшее расследование. Услышав фырканье Хантера в темном углу, Хамида заметила две головки сыра, висевшие в сетках вне досягаемости пса.

– Отлично, лохматый… Мы разделим твою добычу пополам. Ты ее нашел, а я ее смогла достать…

Как было бы хорошо сейчас остаться здесь, в теплых объятиях некогда родных стен. Полакомиться забытыми яствами, согреться с чашкой чая. Но, увы, приходилось торопиться – с минуты на минуту сюда войдут те, кто теперь наполнил жизнью замок. Уж они-то точно не должны знать, что жив кто-то из прежних хозяев.

Деревянная панель не сразу поддалась под нажимом руки. Равенна нерешительно открыла ее и на какое-то время замерла, а затем скользнула во мрак прохода между стенами.

Узкий туннель был освещен тусклым светом, пробивавшимся сквозь маленькое отверстие в крыше. Девушка не торопясь двигалась к лестнице, ведущей в нижний коридор и дальше к туннелям под замком. Она спускалась медленно и осторожно, ступенька за ступенькой. До нижнего коридора оставалось всего несколько ступеней, и тут девушка расслышала хриплое дыхание всего в паре локтей от себя.

На главной лестнице кто-то был. Кто-то, не ведающий о том, что за деревянными панелями может пройти добрая дюжина стражников – как и бывало в большие праздники, когда господа и прислуга одновременно передвигались по одним и тем же ступеням, ничего не зная о заботах друг друга.

Сейчас там кто-то был. Кто-то, кто по глупости забрался в самую старую и самую пострадавшую часть замка. И теперь, похоже, мечтал лишь о том, чтобы невредимым вернуться в обитаемые покои.

Миг – и губы Равенны раздвинулись в коварной улыбке. Она услыхала именно то, что ожидала: хриплое дыхание сменили осторожные шаги. Причем каждый из них был сдобрен обильной порцией брани – должно быть, незнакомцу было очень страшно.

Внезапно осторожные шаги вдруг превратились в грохот, а потом и в отчаянный крик. Тот, за стеной, похоже, не удержал равновесия и упал.

– Кричи… Кричи, безмозглый глупец… Мой замок отомстит любому из пришельцев. Кричи… У Невильс-Лоджа может быть только один хозяин.

Держа руку на задвижке, Равенна размышляла о том, что безопаснее было бы остаться в туннелях под замком и выждать до наступления темноты. Если новый хозяин погиб, то нет смысла рисковать только для того, чтобы узнать, что именно произошло.

Однако какая-то сила не давала ей покоя, и она, повинуясь инстинкту, бесшумно отодвинула задвижку и начала открывать панель. Скрип, едва слышный, показался ей сейчас оглушительным. И, похоже, не только ей – в полураскрывшемся проеме девушка разглядела мужской силуэт. Хорошо хоть, что неизвестный стоял к ней спиной.

Вздрогнув, Равенна быстро закрыла панель, действуя бесшумно, насколько это было возможно. Закрыв задвижку, она прижалась ладонями к дереву и сдавленно, но облегченно вздохнула. Впервые за долгие месяцы она едва не выдала себя, столкнувшись лицом к лицу с этим мужчиной. Сдавив пальцами виски, она закрыла глаза. Ей необходимо собрать все свои силы. Она должна скрываться, ведь теперь пришельцы с равнин оказались слишком близко. Девушка почувствовала, что ее бьет крупная дрожь. Когда же Равенна попыталась встать, то с ужасом обнаружила, что ноги ее едва держат.

Ей было холодно, и она была в полном отчаянии. Негодяй… Он ищет ее убежище!

Проклиная собственное упрямство, девушка поспешила в «свои покои» – пещерку с озерцом. Некогда над подземным озерцом возвышалась башня с винтовой лестницей и комнатой для стражи наверху. После пожара все деревянные части прогорели, а крыша самой башни местами прохудилась. И теперь в звездные ночи девушка могла разглядеть у себя над головой мерцание далеких светил. Они словно смеялись над упрямством последней хозяйки Невильс-Лоджа.

Закутавшись в рваный плащ, девушка почувствовала, как приятное тепло медленно расползается по телу. Немного насладившись этим состоянием, она вынула руки из-под полы плаща и принялась сооружать костерок. Похоже, вскоре ей придется покинуть и это убежище. А потому нет смысла еще и сегодня сидеть и коченеть… Наконец пламя заплясало на высохших досках, которые некогда были настилом у края поля для игры в чейлз. Вздохнув, девушка придвинулась, насколько это было возможно, поближе к маленькому костру.

Рассеянно наблюдая за тем, как отблески пламени пляшут на своде и стенах пещеры, Хамида обратила внимание на какие-то таинственные отметины на стене пещеры неподалеку от места, где она сидела. Взяв из огня горящую палку, она шагнула к стене и подняла импровизированный факел.

Ей удалось различить странный рисунок: перевернутая лодка или, быть может, чаша и под ней фигура женщины, держащей что-то в руках. Чуть дальше второй рисунок изображал эту женщину с огромной коробкой в руках. Теперь над ней чья-то рука вывела огромный распахнутый глаз. Еще дальше эта женщина стояла между двумя мужчинами – огромными и удивительно одинаковыми. «Странные рисунки», – подумала она, ощутив, как тревожные мурашки разбегаются по спине и коже головы.

Вернувшись к огню, она серьезно задумалась над тем, кто мог нарисовать это. С первого взгляда картинки можно было принять за детские рисунки, но последним ребенком в замке была она. И уж она-то точно ничего не рисовала на каменных стенах.

– Нет, пора что-то решать, – пробормотала девушка, вновь возвращаясь к живительному огню.

Поудобнее устроившись у костерка, Равенна позволила себе мысленно вернуться к каждой из сегодняшних встреч. Новый хозяин, добрый десяток незнакомых слуг в замке.

– Да и дорога подсохла…

Да, завтра на рассвете она уйдет в сторону старой пристани. Должна же найтись хоть одна добрая душа, которая пустит ее на борт и позволит навсегда оставить позади собственное сгоревшее прошлое.

 

Свиток двадцать первый

– Госпожа!.. Госпожа!.. Очнитесь!

Хамида растерянно оглянулась. К счастью, перед глазами были не обгоревшие стены замка, а надежные каменные своды. И не обжигающий ветер, а прохлада скального коридора охлаждала ее разгоряченное лицо.

Девушка виновато улыбнулась:

– Прости, почтеннейший. Задумалась.

Салим кивнул. Ему была известна лишь часть истории, но и того было довольно, чтобы проникнуться к этой иноземной красавице немалым уважением.

– Вот, собственно, и вся пещера. Только кладовые… Хранилища…

– А где уважаемый хозяин хранит платье? Ткани? Меха?

– Меха, моя госпожа? – Должно быть, Салим и слова-то такого не слышал никогда.

– Ну да. Шкуры животных с густым длинным мехом. Которые так согревают в стужу…

– Увы, ничего подобного у нас нет. Да и ткани нам хранить без надобности – платье хозяин носит самое простое, без изысков. А когда приходится присутствовать на больших приемах, облачается в плащ звездочета.

– Но я же так не могу! Облачаться в плащ звездочета каждый раз, когда понадобится выйти в люди… У меня даже приличного чаршафа нет. Уж о большем я не говорю!..

Хамида почувствовала, что начинает срываться на крик. Хотя Салим-то точно был ни при чем. Если уж кого и обвинять, то гнусного толстяка Тивиада, который выгнал ее в свадебном облачении и запретил взять с собой даже тонкую газовую накидку.

– Полагаю, – озадаченно пробормотал слуга, – что хозяину обязательно надо рассказать обо всем этом. Дабы он распорядился пригласить портных, златошвеек…

Хамида в который уж раз поразилась тому, сколь много в этом мире лежит на плечах мужчин… Даже пригласить белошвейку может только он, а вовсе не хозяйка дома. Хотя новое белье или парадное платье нужно именно ей.

В первый раз девушка подумала о себе именно в таких выражениях. Подумала, назвав себя хозяйкой дома. И впервые с тех пор, как уже далекой промозглой майской ночью забралась в трюм «Весельчака». Забралась, так и не встретив ни одной доброй души.

– Однако этого мало, Салим. Платья, даже если Аллаху будет угодно, чтобы они появились у меня в необходимом количестве, следует где-то хранить. Оберегая и от моли, и от мышей. Думаю, места лучше, чем эти чудесные каменные стены, не найти. Осталось только расчистить еще одну кладовую…

Салим вновь посмотрел на девушку, посмотрел озадаченно. Ей не должно быть ничего известно! Но отчего же она так настойчива в том, чтобы именно здесь обустроить приют для своих тряпок?

«Да оттого, старый ты болван, что сам прямиком привел ее сюда! – усмехнулся внутренний голос слуги. – Если бы вы начали с подпола, быть может, ей бы захотелось вырыть еще один подземный этаж для платьев и шалей… Кто их поймет, этих женщин?..»

Однако, кто бы или почему ни привел девушку в кладовые, теперь нужно было ее отсюда вывести. Причем так, чтобы она не затеяла здесь сооружение для себя пары-тройки уютных будуарчиков.

Увы, оказалось, что пытаться вывести уже поздно: Хамида решительно вынула из рук Салима связку ключей и теперь отпирала одну из еще запертых дверей.

– Посвети-ка мне, Салим!

Девушка уже обходила вдоль стен очередную кладовую – совсем пустую, если не считать лакированного столика с обширным ларцом на нем.

– Отличное местечко! Если уж мой уважаемый супруг решил, что каменному ларцу здесь самое место, то мне остается только согласиться с ним. И именно здесь обустроить кладовую для платьев и притираний…

«Это судьба… Она должна была появиться – и она появилась. Теперь моему хозяину есть на что надеяться… О счастье, теперь и у меня появилась надежда!»

Хамида, не замечая ни оторопи слуги, ни подозрительного отсутствия пыли на крышке обширного ларца, добралась до задней стены и теперь придирчиво осматривала ее.

– Нет, это не камень! Клянусь молотом Тора, это не скала… За ней должна быть еще пещерка. Похоже, твоему хозяину недосуг осматривать собственные владения. Но ничего, я позабочусь о том, чтобы мой уважаемый супруг владел каждой пядью своего дома! Принеси-ка мне… ну хоть топор, что ли!

– Повинуюсь, – едва слышно прошелестел Салим.

Он не верил в то, что рок может явиться в образе строптивой иноземки. Однако лелеял надежду, что так и есть – ибо судьба, эта насмешница и злодейка, зачастую избирает облики куда более странные, чтобы осуществилось то, чему надлежит осуществиться.

Хамида осматривала каменную стену-обманку, обходя по периметру небольшую пещеру. И потому не заметила, что Салим вернулся подозрительно быстро. Слишком быстро, говоря по чести.

Девушка решительно вынула из пальцев слуги тяжелый топор и, примерившись, ударила обухом. Штукатурка фонтаном взлетела в воздух.

– Я же говорила! – воскликнула девушка. – Кто-то заложил мелкими камнями отверстие в скале. А потом замазал известкой с соломой… Да не особо-то искусно и замазал…

Девушка со сноровкой, которую трудно было ожидать в этом стройном теле, ударила еще раз. Потом еще. И кладка подалась – камни высыпались прямо под ноги Хамиды. Удар, еще один – и крошечная кладовая стала более чем обширна.

– Ну вот и славно! Теперь только расчистить проем… И, конечно, как следует вымести крошку…

Голос девушки стал глуше – она разглядывала образовавшуюся комнату из самого дальнего ее угла.

– Салим, пришли сюда слуг – пусть расчистят все от камня и пыли… А потом, думаю, нужно будет соорудить лари побольше, чтобы платье не мялось… А до тех пор пусть-ка этот ларец постоит у меня…

Хамида попыталась поднять рекомый ларец, но он показался ей слишком тяжелым. И потому она не обратила внимания на странный сквозняк, которому неоткуда было взяться здесь, под толщей камня. Вернее, не сквозняк, а лишь вздох ветерка, коснувшийся ее разгоряченной щеки.

Но на него обратил внимание старый Салим. Хотя и здесь правильнее было бы сказать, что он его услышал именно потому, что хотел услышать. Надеялся услышать.

Слуга с натугой поднял обширный ларец и осторожно понес его к выходу. Лицо его покраснело, но не тяжесть ноши столь заботила Салима. Он мечтал только об одном – чтобы хозяина как можно дольше задержали дворцовые заботы, чтобы ларец нашел убежище на женской половине дома до того, как Руас-колдун переступит его порог.

Должно быть, Аллах всесильный услышал молитвы старика: к тому времени, когда придворный звездочет вернулся домой, не только ларец, но и сама Хамида уже отдыхали на женской половине. Более того, у девушки хватило мудрости начать рассказ о своих хозяйственных успехах с категорического требования немедля, сию же секунду, послать за швеями, белошвейками и купцами, дабы уже завтра она, как это и положено супруге, своими нарядами прославляла щедрость и любовь собственного мужа.

Руасу, конечно, не составило никакого труда удовлетворить это требование Хамиды. Более того, оно доставило ему и определенное удовольствие. Ибо не строптивая северная кошка, а ласковая и капризная женщина теперь делила с ним жизнь и кров.

Колдуна не удивило, что жена потребовала лишь портных и белошвеек. Он, глупец, порадовался этому, порадовался, что жена не захотела ковров, притираний, драгоценностей… Быть может, оттого, что мужем он был совсем неопытным – и потому еще не догадывался, что подобной экономности радоваться нельзя – напротив, ее следовало опасаться.

Как бы то ни было, но вечер наступил. И прошел в приятных беседах о сущих пустяках. Когда же зажглись на небе звезды, Руас покинул жену, отправившись к себе.

– Как странно, – задумчиво проговорила Хамида, поглаживая кошку, – вчера Руас был подобен адскому пламени. А сегодня не осталось и следа от той свирепой страсти. Но это, наверное, и хорошо… Теперь никто не помешает мне как следует порыться в его сокровищнице.

Да, Хамида тоже была совершенно неопытной женой: не следует радоваться холодности мужа, ибо иногда такая радость оборачивается горькими слезами.

Дальняя из комнат женской половины озарилась ярким светом – Хамида не обращала внимания на странные лампы, которыми изобиловал ее новый дом. Ей было вполне достаточно того, что стоит лишь коснуться ладонью верха такого светильника, чтобы все вокруг залил яркий, будто солнечный, свет.

– Итак, что тут у нас?

Кошка пару раз чихнула от пыли и спрыгнула на пол. Хамида опустила ладони на крышку ларца. Выточенная из цельного куска темно-серого, с шелковым блеском, камня, она была богато инкрустирована перламутром. Необыкновенная птица, казалось, вот-вот вспорхнет с этой крышки и унесется вдаль, чтобы вернуться вместе с самыми сладкими мечтами.

– Какая красота!.. Наверняка там настоящие сокровища!

«О, как ты права, красавица… Как ты права! Там сокровища, которые могут перевернуть мир!..»

Однако девушка не торопилась поднимать тяжелую крышку. Пальцы ее скользили по изгибам узора с такой удивительной нежностью, что могло показаться, будто Хамида гладит неведомую птицу, присевшую отдохнуть после долгого полета.

– Как бы мне хотелось стать такой птицей! Как бы хотелось ощутить на своем лице свежий весенний ветер, поймать крыльями теплый воздушный поток… Как бы мне хотелось…

«Увы, красавица, в этом тебе судьба отказала. Но ты еще успеешь насладиться своим миром. Если, конечно, позволишь себе меня услышать…»

Наконец девушка решилась. Тяжелая крышка неожиданно легко и бесшумно открылась. И Хамида не смогла сдержать восхищенного вздоха: ларец был почти доверху заполнен изумительными украшениями. Драгоценные камни переливались в белом свете, золото, подобно теплым солнечным лучам, обрамляло это великолепие. Изумруды улыбались, жемчуг манил, бирюза кружила голову…

– О Аллах всесильный и всевидящий! Какое богатство… Какое великолепие…

Девушка протянула руку, чтобы вытащить верхнее украшение. Но остановилась.

– Нет, не дело мне, будто воровке, украдкой рассматривать такие чудеса. Надо сказать Руасу, что я забрала ларец к себе… И что теперь знаю, почему он не предложил мне пригласить еще и ювелира…

«Маленькая глупышка!.. Да он бы и пальцем о палец не ударил по собственной воле! Вот если бы ты попросила его… Если бы умоляла, лила слезы, то тогда бы он, вероятно, снизошел бы к твоей просьбе…»

Однако Хамида была настоящей женщиной. И потому соблазн приложить к руке или к шее, к ушам или на платье хоть одно из этих сверкающих чудес был слишком велик.

– Только одно-единственное… – виновато прошептала девушка. – Вот это… Нет, лучше это… Или нет, вот это…

Глаза девушки разбегались. Она то поднимала кроваво-красный камень на массивной золотой цепочке, то трогала утонченную диадему с жемчугами, то касалась огромного изумруда посреди тяжелой броши. Наконец выбор был сделан.

Хамида зажала в пальцах удлиненный темно-синий камень подвески, который держал в когтях суровый золотой коршун. Мгновения текли, но ничего не происходило. И тогда она раскрыла ладонь: лучась и сверкая, камень покоился в руке. Чудо зажгло внутри него кобальтово-синий густой свет, а в самой его середине ожила ослепительно-голубая искра. Вся эта феерия напомнила девушке глаз, который дарит спокойным, дружественным взором.

– Должно быть, – прошептала Хамида, – таким был легендарный камень, нареченный «глазом Фатимы». Марват что-то рассказывала о нем…

«Ты почти угадала, умница! Это лишь осколок великого камня. Легенда гласит, что Фатима, любимая дочь Пророка, принесла в жертву свой глаз ради того, чтобы примирить поссорившихся сыновей Аллаха…»

Хамида откинулась назад. То ли от волнения, то ли от усталости удары сердца оглушали, рука, держащая камень, задрожала – и от этого по стенам плясали необыкновенные синие блики.

Неожиданно по комнате пронесся ветерок. Свет замерцал. Хамида испугалась и приподнялась со своего места. Откуда взялся ветер? Ведь окна закрыты. Она еще раз проверила. Все ставни плотно прикрыты, не дует ни в одну щель. Тут девушка вновь ощутила морозное дыхание на своей щеке. Задрожав от холода и страха, она зябко повела плечами и опять опустилась на подушки.

Быть может, прогулка по пещере оказалась не так безопасна? Быть может, коварный недуг притаился за какой-то из дверей? Или спал в отгороженной от всего мира каморке, пока она, дурочка, не вызволила его оттуда?

«Ох, как же ты умна… Не дело, когда обычная женщина столь необыкновенно прозорлива! Это может быть по-настоящему опасным…»

Хамида осторожно встала. Отчего-то ей не пришло в голову, что камень можно опустить в ларец. Девушка сделала несколько шагов, на цыпочках вышла из комнаты, плотно затворила двери. Дошла до опочивальни и только здесь, наконец, рассталась с камнем. Точнее говоря, она положила его у своего изголовья – пальцы, конечно, перестали сжимать это чудо, но глаза оторваться от созерцания столь совершенной красоты так и не смогли.

Но не успела Хамида опуститься на ложе, как ветер вновь прошелся по комнате. Казалось, что замерцал и свет в потревоженных светильниках. По стенам плясали странные, пугающие тени. Хамида сидела выпрямившись, едва находя в себе силы, чтобы дышать.

Девушка испугалась. Ее сердце билось все сильнее, усиливалось и мерцание масляных ламп. Хамида закрыла глаза и скрестила на груди руки. Она еще могла воспринимать свет, мерцание которого усиливалось с каждой минутой. Страх сдавил ей горло. В какую еще историю она влипла теперь? Зачем взяла камень? Зачем вообще унесла ларец из каменных кладовых?!

– О Аллах всесильный, прошу тебя, пощади! Или дай мне умереть сейчас, не увидев позора, не ощутив боли…

И в этот миг она лишилась сознания.

 

Свиток двадцать второй

Хамиде снился один из тех самых снов. Из тех, о которых никто не говорит, в которых никто не признается. При воспоминании о которых на следующий день горит лицо. И все же этот сон отличался от всех остальных. Он казался более отчетливым.

Рука у нее на колене была теплой. На бедре она ощущалась как огонь. Жар заструился по ней, достигая таких глубин, где самые тайные, самые откровенные фантазии начали ею овладевать. Прикосновения дразнили, обжигали, словно огонь.

Теплые опытные пальцы сжали подол и подняли ночную рубашку до бедер, легкое царапанье ногтей оставило покалывающий след на коже. Приятная дрожь, трепет ожидания, дразнящее поглаживание.

Прикосновения стали еще настойчивее, еще неторопливее.

Объятая неясным томлением, Хамида потянулась. Ладонь погладила внешний контур ее бедра, скользнула на внутреннюю сторону. Ее тело выгнулось навстречу ласке, подчиняясь, уступая ей. Когда прикосновение почти отступило, она последовала за ним, запрокинув голову. Еще…

Она вздохнула, когда вторая ладонь присоединилась к первой и начала гладить ее тело, пробираясь под рубашку все выше. Ласкающие пальцы скользнули вверх, в волосы, когда она безвольно откинулась на подушку. Твердые горячие руки обхватили ее за талию и потянули ниже. Она заскользила с горы подушек вниз, в мерцающие глубины, вниз, в жаждущие и желанные объятия.

О, как сладко! Хамида едва не замурлыкала.

Горячие кончики пальцев очертили кругом ее пупок. Мышцы живота сжались в ответ, затем расслабились, когда прикосновение смягчилось, устремившись ниже. Она раздвинула бедра, застонав. Но это был не отказ, все, что угодно, но не отказ. Круг расширился, Хамида беспокойно заерзала. Раздвинутые колени задрожали, дыхание остановилось. Ближе.

Она хочет… Она не знала, чего именно хочет. Она сама и есть желание. По телу пробегали судороги. Хамида застонала от наслаждения. И тут услышала голос… Тот самый голос… Тот, который она и должна слышать подле себя… Голос знакомый, желанный.

Ощутив дыхание у своего уха, Хамида вздрогнула и наконец проснулась. Так это не сон!

Хамида метнулась в сторону, пытаясь вырваться из этих рук, но обнаружила, что крепко прижата к кровати чьим-то телом. Она набрала воздуха, чтобы закричать, но почувствовала, как губы прильнули к ее губам. Руки крепко удерживали ее руки, прижимая их к обширному ложу. Ее тело еще глубже погрузилось в перину, пока она извивалась под этой тяжестью.

Колючая щетина царапала лицо, когда незваный гость касался губами ее губ. Девушка попробовала двинуться, но поняла, что это бесполезно. Она не могла пошевелиться, не могла закричать, когда язык мужчины проскользнул между губами, а колено раздвинуло обнаженные бедра.

Его рот был горячим, со вкусом лакрицы и лимона. Этот чужой привкус побудил ее к действию. Изогнувшись под его тяжестью, она попыталась сбросить его с себя. Но он лишь усмехнулся.

Язык ощупывал ее рот, входя и выходя в ритме, который смело можно было бы назвать бесстыдным и жаждущим. Хамида попыталась сбросить его с себя, но силы были неравны.

Пошарив рукой в темноте, Хамида попыталась нащупать какой-нибудь тяжелый предмет. Светильник! Тот самый, неведомо каким чудом дающий яркий белый свет. Но одной рукой его не поднять – слишком тяжелый.

Хамида обрадовалась, когда кончики пальцев коснулись светильника, но ухватиться за него не смогла. Рука снова царапнула по подставке, но застыла, когда неизвестный стащил батист рубашки у нее с плеча. Горловина помешала дальнейшему продвижению, он просто тянул до тех пор, пока ткань не разошлась по шву.

Нет! Она вздрогнула от звука разорвавшейся ткани, когда он обхватил одну ее грудь рукой. Хамида снова попыталась дотянуться до светильника, пусть просто для того, чтобы наконец увидеть неизвестного. Увы, и эта попытка оказалась неудачной.

Он помассировал грудь, потом остановился. Еще раз. Теплые пальцы изучающе заскользили по ней, обводя контуры груди. Наконец он поднял голову, дав ей возможность вздохнуть.

– Так? – прошептал он.

– Так, – шевельнула губами Хамида. Ибо то был голос ее мужа, сегодня обволакивающе-мягкий, соблазняющий.

Вот ложе чуть прогнулось под тяжестью мужского тела. Хамида пожалела, что плотные шторы не пропускают в опочивальню даже самый слабый лунный лучик. Сколь прекрасным было бы тело ее Руаса в серебряном мерцающем свете…

Мгновение – и вот уже любимый держит ее в объятиях, почти зарывшись лицом в грудь Хамиды. Его руки легко скользят по ее телу, останавливаясь в самых укромных местах, но ненадолго: сегодня, похоже, Руас хотел, чтобы Хамида возбуждалась постепенно.

И вправду, на этот раз теплота и сладость разливаются во всем теле не сразу, медленнее, чем накануне, но из-за этого становятся более сильными. Муж тем временем все усиливал ласки. Он стал языком обводить соски, подарив Хамиде ни с чем не сравнимое ощущение.

– О, как ты прекрасна! – прошептал он. – Нет и не может быть женщины, более полно созданной для меня одного…

Его пальцы едва прикасались к вожделенной расщелинке меж ее ног. Хамида начала тихо постанывать от нежных ощущений. Ей иногда было даже немного больно, настолько нетерпеливо ласкала ее рука Руаса; но то была сладкая боль. Словно в ответ, муж ненадолго остановился.

– Так? Тебе нравится? – спросил он.

– Да. О да, конечно! – ответила она срывающимся от частого дыхания голосом.

Хамида почувствовала, что он опустился к ее ногам, немного приподнял их, наклонился и стал целовать ее влажную розовую плоть. Сильное, обжигающее ощущение было по-настоящему бесстыдным, берущим в плен.

Хамида в гареме слыхала о подобных ласках. Но что такое рассказ по сравнению с этой неземной реальностью? Тем более если подобное счастье ей дарует лучший из мужчин?

– Аллах всесильный! Не надо! – простонала она, вздрагивая всем телом. – Не надо! Перестань!

Руас поднял голову, и Хамида услышала в его голосе неподдельное удивление.

– Что с тобой? – спросил он. – Тебе разве неприятно то, что я делаю?

– Приятно, но… Должно быть, это неправильно… Нельзя, чтобы было так бесстыдно хорошо!

– В объятиях позволительно все, на ложе дозволено все, что дарует удовольствие. Запомни это, глупенькая моя!

– Запомню…

После этого Руас возвратился к прерванному занятию. Сначала Хамиде было неловко и даже стыдно, но он ласкал ее с таким искусством, что через некоторое время она, сама того не замечая, стала приподнимать и опускать тело в такт движениям его губ и языка.

– О! О-о-о! Еще! Еще, любимый! – воскликнула она, и тут по ее телу покатилась жаркая волна, заставившая затрепетать каждый уголок разгоряченной плоти. Волна подняла ее так высоко, что Хамида не заметила, как погрузилась в мягкое, нежное небытие.

Очнулась она через миг. Руас лежал рядом и гладил ее грудь. Внезапно она почувствовала, как где-то в глубине ее тела рождается желание снова испытать силу любви.

Резко повернув мужа на спину, она жарко поцеловала его в губы. И оседлала его, почувствовав, как соединилась с ним. Глаза ее закрылись, и она начала подниматься и опускаться на теле Руаса, ощущая, как с каждым движением вздрагивает грудь и по телу пробегает сладкая дрожь.

– Не открывай глаз, – прошептал Руас. – Представь, что мы с тобой унеслись прочь от всего мира. И остались вдвоем, недостижимые для суеты и забот…

Эти слова прозвучали для нее подобно заклинанию – новая волна страсти накрыла ее и впрямь унесла туда, где заботы и невзгоды не могли их найти. И там, в сладком мареве страсти, она почувствовала, как Руас обхватил ее обеими руками, как начал сам двигать ее тело. Все ее естество отзывалось на его сильные удары, она уже не пыталась сдержать накатывающихся чувств и, крепко вцепившись пальцами в широкие плечи, принимала его любовь. Первый раз в жизни она ощущала себя настоящей женщиной, для которой самое главное в жизни – тело любимого мужчины. Сладкая пытка тянулась необыкновенно долго, но окончилась удивительно быстро. Хамида и Руас вместе взлетели к пику страсти… И упали на глубины ложа, слившиеся в едином объятии, обессиленные до такой степени, что не могли уже шевельнуть рукой или ногой.

– Я счастлива тем, что ты со мной…

Губы любимого шевельнулись у щеки Хамиды.

– Ты мое счастье и моя нега… Ты моя…

 

Свиток двадцать третий

Редкий смельчак отважился бы войти на мужскую половину дома-крепости, сооруженного Руасом ар-Раксом, султанским магом и прорицателем. Его покои куда больше напоминали старый замок, сооруженный почти три сотни лет назад воинами-ваятелями Саладина. И сотни свечей не хватило бы, чтобы рассеять мрак огромного каменного зала с его смутными тенями и тайнами, копившимися здесь на протяжении многих веков, подобно пыли на его грубом шершавом полу. Однако не свечи, а яркие светильники рассеивали мрак, изгоняя даже тени воспоминаний из его углов.

Конечно, хозяин этих покоев ничуть не боялся гулкого зала. Скорее, он томился в холодных каменных стенах. Пусть бы они были хоть увешаны портретами странных людей, которых ни один здравомыслящий человек не захотел бы считать своими предками. Но камень был лишен даже этих сомнительных украшений.

Когда-то, еще совсем недавно, этот зал прекрасно подходил тому, кто нуждался в одиночестве или собирался заняться делом, требующим уединения. Или даже просто в уединении, позволяющем унестись по коварной дороге воспоминаний так далеко, как это позволит ничего не упускающая память.

Руас ар-Ракс уже к этому залу привык. Временами он чувствовал себя так, словно с самого рождения находится под неусыпным надзором этих гулких пустых стен. И сейчас он почти не обращал на них внимания. Он неторопливо придвинул массивное, грубо сколоченное кресло к огромному столу, за которым могли пировать суровые крестоносцы, и, откинувшись на высокую спинку, взял в руки тяжелый хрустальный шар.

За стрельчатыми окнами медленно угасал день, приближая мгновения долгожданного покоя. Отчего-то Руас приказал разжечь камин. И теперь в очаге пылало жаркое пламя. В его неровном свете резко очерченное лицо хозяина странных стен приобрело почти демоническое выражение, а на стенах мрачного зала темнели огромные тени, отбрасываемые его высокой мощной фигурой.

Мощная фигура Руаса могла бы принадлежать атлету или воину. Хрустальный шар намекал, что этому человеку ведомы сакральные тайны. Однако даже Салиму стоящий посреди зала хозяин показался бы сейчас незнакомцем. Ибо никогда еще лицо султанского мага не выдавало такой боли… И такого удивительного волнения.

Ибо сейчас он собирал силы, чтобы заглянуть в грядущее. Да, маг и звездочет не мог решиться и взглянуть в грядущее. Ибо то было грядущее его самого. Не султана, не первого советника, не визиря. Он, Руас ар-Ракс, должен был наконец узнать, кто она – та, что поселилась не только в его доме, но и в его душе. И сколь долго она будет сопровождать его по жизни.

Еще несколько мгновений Руас боролся сам с собой. Наконец решение было принято (хотя, похоже, желание приоткрыть завесу тайны все-таки победило иные желания и страхи). Маг извлек из стены огромный двуручный меч, который мог бы напугать даже кузнеца Гефеста, отца всех кузнецов и магов.

Он взвесил его в руке, затем поднес меч поближе к глазам. В полумраке тускло замерцала отделанная золотом рукоять, увенчанная крупным сверкающим камнем. Это был осколок лунного камня необычайной красоты и чистоты, с неожиданной, почти колдовской силой приковывавший к себе взгляд. Меч принадлежал наставнику Руаса, давно удалившемуся от дел и мира, а осколок лунного камня вкупе с магическим шаром составляли волшебное окно, через которое можно было заглянуть в будущее.

Руас сильнее сжал рукоять, с раздражением отметив, что пальцы у него дрожат. Напряженно вглядываясь в камень, он видел в одной из его сверкающих граней собственное отражение: высокий лоб, резко очерченный подбородок, крупный нос – черты, доставшиеся ему от матери, валькирии. Пронзительными светлыми глазами, смуглой кожей и густыми волосами цвета воронова крыла, которые спутанными прядями падали на плечи, он был обязан колдовской отцовской крови.

Некогда они с братом вот так стояли у стола: взявшись руками за рукоять и вглядываясь попеременно то в кристалл, то в магический шар. Вглядывались, ожидая, когда с сухим шуршанием развернется между ними портал грядущего.

Но сейчас он был один. Впервые он пытался разглядеть будущее и опасался, что в одиночку не сможет ничего, ибо сам себя лишил своей второй половины, своего брата.

Сжав меч в одной руке, он надавил пальцами другой на лоб, пытаясь проникнуть взглядом внутрь камня, уловить отблески его сияющих граней, танцующих свой неповторимый танец.

«Сосредоточься, ленивый бездельник, сосредоточься!» – мысленно приказал он себе. И сразу почувствовал знакомое покалывание, словно тысячи раскаленных иголочек вонзились в его мозг. Тело внезапно утратило вес, словно он сам растворился в сверкающих гранях кристалла.

Сияющие точки стали меркнуть, затуманенные неясными образами, принимавшими все более четкие очертания. И вот его видение, мерцая, начало обретать форму… Перед его внутренним взором вновь возникла она – словно богиня, охваченная золотистым пламенем, – прекрасная женщина со светлыми глазами, с копной белокурых волос, рассыпавшихся по белоснежным обнаженным плечам.

– Единственная моя женщина, – прошептал Руас. – Кто ты? Дар судьбы или погибель? Наградишь ты меня или погубишь?

Никогда прежде он не встречал этого образа, никогда не появлялась она на полотне портала. Да и сейчас ее образ расплывался, ускользал. Руас скорее угадал в ней черты своей жены, скорее увидел в линиях тела очертания Хамиды. Еще миг, еще чуть-чуть – и портал распахнется, открыв истину…

Волосы Руаса встали дыбом. Его вдруг охватило ощущение надвигающейся беды. Кто бы ни была эта женщина, откуда бы ни явилась – она несла с собой неминуемую гибель.

– Берегись той, что дарована тебе самой судьбой. Берегись ее любви, как погибели…

Колдун едва ли осознавал, что произносит эти слова вслух. Видение расплывалось, таяло, как он ни старался его удержать. Наконец он сдался. Женщина с белокурыми волосами растаяла в тумане, и теперь Руас видел перед собой лишь осколок лунного камня на рукояти старинного меча. Магический шаг безжизненным куском камня остался лежать на пустом столе – сил одинокого мага едва хватило на такое полупрозрение, полупроклятие.

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Боль в затылке и висках медленно утихала. Теперь он мог предаться размышлениям.

«Берегись дарованной женщины». Что это, во имя всего святого, значит? Руас озадаченно нахмурился, его густые черные брови сошлись на переносице. Очень своевременное предостережение, особенно если учесть, что он уже женат. И что жена его именно дарована. И потом, что значат эти странные слова? Отчего он должен беречься любви как погибели?

Руас усмехнулся. Да, в объятиях Хамиды он забывал обо всем в целом мире. Близость с ней была воистину подобна погибели – мучительной, но сладко-манящей.

Так ничего и не поняв, маг поднялся. Одним резким движением вложил меч в ножны, вышел из-за стола и вновь погрузил меч в заповедный камень. Теперь лишь рукоятка оставалась на виду. Разумеется, одно простое решение сразу пришло ему на ум. Надо остаться здесь, за надежными стенами своей половины дома, запретив жене даже приближаться к своим покоям. А заодно и запретив себе не только желать Хамиды, но даже и думать о ней… Раз и навсегда отказаться от мыслей о любви.

Просто… но, к сожалению, невыполнимо. Ибо он уже женат, и, похоже, жена его не из тех, кем можно командовать.

«Не лги себе, безумец… Ты жаждешь ее и боишься признаться в этом. Даже угроза гибели тебя не страшит – если это будет гибель в ее объятиях…»

Сейчас Руас не узнавал сам себя. Что-то в привычном порядке вещей, в слегка прискучившей уже ауре дома изменилось. Так лютня, вчера еще поющая на все лады, сегодня едва заметно дребезжит и не дает уже того изумительно верного тона. Хотя, вынужден был признаться себе колдун, сегодня лютня, до того чуть заметно дребезжащая, похоже, нашла более верный тон.

Однако что именно было иным, Руас понять не мог.

– Быть может, изменился я сам? Быть может, мне не следовало столь сильно приближаться к этой несчастной девочке? Не следовало становиться ее мужем? Быть может, разумно было бы остаться в ее памяти холодным, отстраненным, равнодушным?

Увы, что толку сейчас гадать об этом – ибо все уже случилось: удивительная дева с глазами, подобными сияющим бериллам, вошла не только в его жизнь, но и в саму его душу, пленив сердце, опалив тело.

И вот сейчас, в одиночестве меряя шагами свой огромный кабинет-зал, колдун пытался понять, отчего изменился мир вокруг него? Почему теперь ему мало тишины своих покоев, почему его нестерпимо влечет туда, где в вечерних сумерках царит она – его жена? Почему ему так хочется слышать ее голос? Почему хочется улыбаться ее болтовне? Отчего так приятно радоваться ее хлопотам?

– Ты влюбился, одинокий маг, – холодно усмехнулся Руас, взглянув в бесценное зеркало. – Ты влюбился и сам страшишься признать это. Быть может, оттого, что теперь твой щит истончился. А время твоей жизни определено, как взвешены на весах суровой Маат все твои деяния, как чистые, так и постыдные…

Однако все это, будь это даже чистейшая правда, не могло объяснить странного беспокойства, которым буквально дышал в эти ночные часы его дом. Дом у скалы. Дом стража у скалы.

Дом бессменного стража…

 

Свиток двадцать четвертый

Прикосновение к щеке было едва заметным. Однако Хамиде и его хватило, чтобы прийти в себя.

– Ты здесь, мой повелитель?

Увы, тишина была ей ответом.

Девушка откинулась на подушки и вновь закрыла глаза. Однако вместо сладких объятий сна она вновь ощутила то же прикосновение – чуть теплое, робкое, невесомое. Глаза Хамиды распахнулись сами собой.

– Кто здесь? Кто смеет тревожить меня?

– …я?

«Так это просто эхо, – подумала девушка. Но мысль эта разбудила ее окончательно. – Однако откуда здесь, в уютных покоях, взяться эху?»

– А ну-ка, уходи прочь, шутник. Иначе я угощу тебя дюжиной тумаков!

– … ов… ой…ой…

Хамида прислушалась, оглянулась, вновь закрыла глаза и откинулась на ложе.

– Ты затаила дыхание, моя греза… Не следует этого делать…

Странный, словно пустой, голос был определенно мужским. Более того, Хамида могла поклясться, что этот голос ей знаком. Знакомы какие-то трудноуловимые нотки, которые позволяли отличить его от любого другого голоса в целом мире.

Девушка села на постели и огляделась. Рассвет уже воцарился и в ее опочивальне, и в крошечном саду женской половины дома. Солнечные лучи беспечно скользили по кистям глицинии, удивительно ярким в свете пробуждающегося дня. Но кроме солнечных лучей и рассвета, в комнате никого не было – ни души, ни тени…

– Кто ты? Кто говорит со мной?

– …Тот, кто столь же близок к тебе, сколь и далек… Кто пленен тобой и освобожден тобой… Кто готов быть всем для тебя и вынужден таиться от тебя…

Сколь бы сладко ни кружилась голова от этих слов (ах, все юные девы так мечтательны!), Хамида смогла призвать на помощь свой здравый смысл.

– Терпеть не могу загадки! Ненавижу тайны! Ты или немедленно покидаешь мою опочивальню, дабы морочить голову кому-нибудь другому, или открываешь свое имя!

Однако вместо ответа Хамида услышала лишь смешок. Мужской смешок… так похожий на недоверчивое хмыканье ее мужа.

– Аллах великий! – Девушка с облегчением откинулась на подушки. – Это и есть голос моего мужа! Как же я могла забыть, что он великий маг, – не зря же Тивиад, презренный толстяк, боится его до холодного пота. Не зря же девы гарема стараются лишний раз не упоминать само его имя! Мой заботливый муж с самого утра в трудах. Но он знает, сколь печальна для меня жизнь, когда его нет рядом. Вот он и оставил свой голос, уйдя поутру на службу! Как все просто!

Вновь в пустоте комнаты послышался смешок – теперь чуть громче, чуть отчетливее.

«Ах, маленькая дурочка! Самое главное, оказывается, найти объяснение! Ты уже весела, румянец вернулся на щеки, дыхание успокоилось. Ну что ж, если тебя удовлетворяет это… Пусть до времени будет так – быть голосом Руаса не так и неудобно…»

Невидимка скользнул ближе к ложу. Девушка рассматривала облачка за окном и была в этот миг столь желанна, что у него едва хватило сил, чтобы устоять на месте. Достаточно уже того, что он натворил в полночь…

Если бы призраки могли краснеть, он бы покраснел. Но, увы, он был пока что бестелесным. И только жаждал обрести вновь свое тело, вернуть себе свою жизнь… Пусть для этого и придется притвориться влюбленным… Ведь и его брат более чем успешно притворился любящим мужем.

По трезвом размышлении призрак понял, что быть голосом Руаса ему не просто удобно – ему выгодно. Ибо в этом случае он сможет использовать эту молоденькую дурочку, добиваться того, чего ему надо, куда более простыми путями – она же будет уверена, что поступает так не вопреки, а по воле собственного заботливого супруга. Не понадобится кружить голову, навевать сладкие грезы… Можно будет даже наслаждаться ее телом, ибо все равно она будет уверена в том, что поступает по совести.

И в опочивальне раздался отчетливо слышный шепот:

– Прекраснейшая… Удивительнейшая… Чаровница…

– Как все же заботлив мой Руас, как щедр! Как он любит меня…

«Ох, глупышка… Руас любит… Да нет на свете более сухого и жестокого упрямца, чем твой «любящий» Руас… Но пока мы говорить тебе этого не будем!»

Хамида потянулась и неторопливо покинула ложе. Ее любимый был рядом с ней – и эта простая мысль ее согревала.

– Однако не время лениться! Мой хороший давно уже в трудах, а я все еще валяюсь… Стыдно! Недостойно хозяйки поместья.

Девушка неторопливо одевалась и раздумывала, что же нужно сделать сегодня… С чего начать, чем продолжить.

– Отправить мастеров, дабы закончить кладовую. Дождаться купцов с тканями. Кухня! Аллах великий, как же я могла забыть! Я же собиралась поговорить с мужем о новой посуде!..

«Но уже и забыла… Ах, как вы все глупы, женщины…»

– Быть может, сегодня не торопиться… Быть может, для начала как следует рассмотреть при свете дня, что же там, в каменном ларце…

– Нет, – Хамида в ответ отрицательно качнула головой, – прежде всего я должна рассказать мужу, что нашла его ларец. Рассказать и попросить дозволения открыть его!

В пустой комнате раздался смех – так мог смеяться только один человек во всем мире: ее любимый, ее Руас.

– Но он же мне сам оставил свой голос, – остановившись на полуслове, проговорила девушка. – И сам уговаривает меня рассмотреть при свете дня содержимое ларца…

Рука с гребнем остановилась – шелк светло-пепельных волос закрыл спину девушки драгоценным плащом. Хамида размышляла, призрак томился. Текли минуты, наполненные золотым утренним покоем.

– Но если он сам уговаривает меня рассмотреть камни поближе… Сам…

Девушка рассмеялась.

– Глупышка Хамида… Как же все просто – раз он сам уговаривает, значит, он уже дал на это свое согласие! Значит, согласия у него можно не спрашивать… Какое счастье!

И Хамида поспешила в дальнюю комнату, где оставила ларец. Призрак не отставал ни на шаг, удивляясь тому, какую невероятную дурочку выбрал себе в жены его всегда такой рассудительный, осторожный брат.

«Ну же, глупышка. Возьми в руки вот это колье… Или нет, лучше вот это ожерелье… Быть может, на одной из его бусин нанесено то самое заклинание?»

Но Хамида решила получить не часть удовольствия, а все. Поэтому она осторожно отодвинула ларец от края стола вглубь и расстелила рядом огромный шелковый платок.

– Вот так… Теперь я буду вынимать эти дивные украшения по одному, примерять, любоваться. А потом класть сюда… И торопиться не буду – раз уж мой заботливый супруг сам даровал мне дозволение любоваться самоцветами не только вечером, но и при свете дня.

«Однако, маленькая дурочка, ты обстоятельна… И беспорядка, похоже, не любишь…»

Призрак опустился на подушки рядом с Хамидой. Ему, конечно, не нужен был отдых, ибо он не устал. Да и, говоря по чести, ему вообще было все равно – сидеть ли, стоять, идти… Ибо он был почти бесплотен – хотя та же прошлая ночь показала, что плоти все-таки не лишен.

Да и природа древнего заклинания была столь уникальна, что его ощущения остались при нем, как остались при нем и все плотские, человеческие его желания. Но что забавнее всего – оказалось, что его, невидимого, могли осязать те, кто к нему прикасался… Как эта малышка из далекой северной страны, ласки которой еще долго будут жить в его, призрака, памяти.

– Однако что ж это я? А тот, вчерашний камень? Тот, который едва не стоил мне жизни? Ведь он остался в опочивальне… Муж наверняка укорил бы меня за такую рассеянность…

«Да, вот тут ты стократно права… Он бы не просто укорил, он бы убил тебя за это. А тело бы спрятал в какой-нибудь бесконечно далекой пустыне».

Но Хамида уже вернулась. Сейчас волшебная подвеска с удлиненным темно-синим камнем, который держал в когтях суровый золотой коршун, была зажата у нее в кулачке. Девушка встала на колени рядом со столиком, укрытым шелковым платком, и бережно опустила украшение точно посредине. Веселый утренний солнечный луч тут же облил его теплым золотистым светом. И, словно в ответ на это давно забытое прикосновение, в глубинах кобальтово-синего камня ожила ослепительно-голубая искра.

– Клянусь, в свете солнца он еще больше походит на глаз…

– О да, мудрая дева, – призрак тоже не мог оторвать взора от этого чуда. – Ты еще вчера столь верно заметила, что сей камень может быть только знаменитым «глазом Фатимы». Однако судьба этого камня печальна, и перед нами только осколок сапфира, ставшего легендарным…

– Печальна?

Хамида подняла голову. Призрак готов был поклясться, что она отчетливо видит его лицо, более того, что она пытается в глубине его глаз разглядеть ответ на вопрос.

– Конечно… впрочем, суди сама. Мохаммед, пророк наш, будь славен Аллах, имел много детей. И был им хорошим и заботливым отцом. А любимицей была дочь Фатима. Она была прекрасна лицом и телом, добродетельна, умна и горда. Высокомерие, надменность, спесь и тщеславие были ей чужды. С самого раннего детства она посвятила свою жизнь служению Аллаху. И каждому, кто смотрел на нее и слышал ее ласковый голос, казалось, что сам Аллах через эту девушку посылает на землю луч своей бесценной доброты, милосердия и сострадания.

Особенно необычными были глаза Фатимы. Большие и лучистые, они были голубыми, как небо. Она помогала своему отцу, нашему пророку, в распространении слова Божьего, и люди с радостью внимали им. Но вскоре после того как Аллах, слава ему, в своей доброте призвал Мохаммеда к себе, верующие стали недовольны и неприветливы и начали истолковывать слово Аллаха в соответствии со своими собственными потребностями и нуждами. Они спорили и создавали группировки, не желавшие иметь друг с другом ничего общего. Они назначали себе предводителей, и каждая из партий считала, что именно она обладает мудростью Аллаха.

Фатима с печалью взирала на все происходящее. Говорят, что дождь шел всякий раз, когда она плакала, печалясь и скорбя о раздорах среди верующих. Это подточило здоровье дочери Мохаммеда и привело ее к смертному одру. Но перед тем как умереть, Фатима обратилась в своих печалях к Аллаху. Она вырвала глаз и попросила Всевышнего: пусть этот глаз вернет верующим мудрость и мир. И Аллах в своей безмерной доброте услышал ее молитву. Он превратил глаз в сапфир, столь большой, совершенный и прекрасный, какого еще не видел мир. Однако как только Аллах, да святится имя его, забрал Фатиму к себе в рай, спор между верующими разгорелся с новой силой. Каждая группировка хотела владеть глазом, чтобы добиться власти над верующими. Когда Аллах увидел это, то разгневался на жадность и тщеславие людей. Он метнул на землю молнию, которая раскрошила сапфир на множество осколков, и разбросал их по всему свету – с тем чтобы люди с усердием собрали эти осколки в единое целое. И только тогда, когда это удастся, они обретут мудрость и вновь объединятся. И лишь тогда наконец настанет мир.

Шепот призрака умолк. Хамида пришла в себя.

– Однако я не вижу в этом ничего печального, о мудрый мой муж. Наоборот, деву, отдавшую свою жизнь за счастье других, помнят. Ее имя прославлено в веках, о ней сложили прекрасную легенду…

Призрак ухмыльнулся. Девчонка-то по-своему права. Не каждый из некогда живших под этим голубым небом удостаивается собственной легенды.

– Быть может, моя прекрасная, ты приложишь сей камень к своей лебединой шее? – вкрадчиво проговорил он.

Лицо Хамиды мгновенно залилось краской. Она, конечно, не могла забыть волшебства прошедшей ночи. И теперь самый лучший из мужчин мира, ее любимый муж, предлагает ей надеть подвеску со сказочным сапфиром так, будто это дешевая побрякушка из ближайшей ювелирной лавки.

– Я… Я не могу… Не могу решиться… Это же такая удивительная вещь… По-настоящему сказочная.

– Это просто золото и сапфир. Им не соперничать с тобой, моя драгоценная… Ибо ты есть подлинное сокровище…

Вкрадчивый мягкий голос призрака околдовывал. Однако и сам невидимка понимал это, он не сказал ни слова лжи – и слова его были не лестью, а самой что ни на есть чистой правдой.

И Хамида решилась. Она встала с подушек и подошла к резному шкафчику из черного дерева. Райские птицы охраняли покой дюжины флаконов с мазями и притираниями. А в отдельном ящичке, заботливо укутанное бархатом, покоилось драгоценное венецианское зеркало.

Девушка взяла его двумя руками и перенесла к столику, на котором разложила платок. Каждый ее шаг напоминал священнодействие, а призрак уже изнывал от нетерпения. Хотя и понимал, что торопить ту, которая вернула ему свободу и должна вернуть саму жизнь, ни в коем случае не следует.

Хамида осторожно опустила зеркало и наконец бережно надела на себя украшение. Камень, согретый теплом ее тела, заиграл сотней оттенков синего, окрасив даже серые глаза Хамиды в нежно-голубой цвет.

Призрак расслышал, как сотня голосов, ссорясь и перебивая друг друга, устремились в распахнутое окно.

«Вот так, мой глупый брат. Пришел мой черед…»

Хамида любовалась собой. Да, она была прекрасна, а камень просто изумителен. Но все же это было не ее украшение…

– Это удивительно… Но я такое надевать не буду. Слышишь меня, о муж мой? Это не мое!

Невидимка усмехнулся.

– Да будет так. Больше не надевай его. Может быть, пора посмотреть, что еще припасено в ларце?..

 

Свиток двадцать пятый

Глаза Хамиды загорелись, а невидимка вспомнил старую поговорку о том, как «пустили лису в курятник». Соблазн был более чем велик, девушка более чем наивна, а камни более чем прекрасны…

Теперь на раскрытой ладони девушки лежал красный бант. Оправленные в темное золото рубины хвалились своим густым цветом.

– Аллах всесильный! Это настоящее чудо!

«Это не просто чудо – это чудо вдвойне. Но тебе, маленькой глупышке, знать об этом пока не нужно… Для тебя будет вполне достаточно и сказочки…»

– И вновь я соглашусь с тобой, моя восторженная краса. Ибо это воистину чудо. Мастер создал этот бант как украшение для чалмы великого повелителя, мудрого Гарун аль-Рашида. Девять камней посредине – рубины из копей самого царя Соломона, а камешки вокруг – гранаты.

Девушка слушала рассказ невидимки, приоткрыв рот. Ох, если бы там, дома, в теперь выгоревшем замке, ей рассказывали подобные истории! Каким бы счастливым было ее детство. И, быть может, тогда бы она так и осталась заботливой графиней Равенной… Но что толку сейчас думать об этом?

– Рубин, моя сладкая, похож и кое в чем совсем не похож на другие камни, – продолжал призрак. – На санскрите, языке богатой сокровищами страны Хинд, рубин имеет множество названий. Одно это ясно говорит, что жители страны ценят его гораздо выше других драгоценных камней. Например, его называют королем драгоценных камней, а отдельную разновидность рубина, очень яркий камень, даже нарекли красным, как лотос.

– Жители страны Хинд мудры…

– Воистину так. Если долго смотреть на рубин, покажется, что в этом камне горит неугасимое пламя. Этот внутренний огонь нельзя скрыть, поэтому нет смысла заворачивать его в ткань. Утверждают, что если рубин бросить в воду, он передает свое тепло жидкости и может довести ее до кипения. У жителей далекой страны Фузан рубинов не было – они везли их через весь огромный океан, ибо считали, что лишь рубины могут украшать одеяния их царьков, которых они называли кациками. Так вот, эти дикари темные звездчатые рубины считали «мужскими» камнями, а те, что посветлее, – «женскими».

Хамида невольно погладила украшение. Под ее пальцами камни засияли еще ярче.

– В стране Хинд рубины были поделены на четыре касты. Настоящий восходный рубин был назван брамином, желтая шпинель – кшатрием, шпинель – вайшья, и, наконец, прозрачную шпинель почти презрительно называли шудрой. Обладание рубином-брамином обеспечивало своему владельцу полную безопасность. Пока этот драгоценный камень находился при нем, человек мог без страха сражаться с врагами и быть уверенным, что он защищен от превратностей судьбы. Однако надо было заботиться о том, чтобы не допустить соприкосновения рубина высшего класса с низшими кастами, ибо это оказывает пагубное влияние на чудодейственные свойства камня.

Все разновидности сохраняли физическое и душевное здоровье своего владельца, избавляя его от всех дурных мыслей. Они также контролировали любовные желания, рассеивали ядовитые пары и улаживали споры. Считалось также, что счастливый владелец сверкающего рубина будет жить в мире и согласии со всеми людьми, не лишится ни своей земли, ни своего ранга, что опасности обойдут его стороной. Камень мог также охранять его дом, фруктовые деревья и виноградники от повреждений, вызванных грозами. А маги далекой страны Кемет, уже ушедшей в пески времени, были уверены, что свойства камня проявляются наиболее полно, если рубин, вставленный в кольцо, браслет или брошь, носить на левой стороне.

– Как много ты знаешь, мой прекрасный…

– Это лишь капля в океане того, что я готов поведать тебе…

Хамида улыбнулась. Глаза девушки были прикованы к камням. Призрак мог поспорить, что она не услышала даже пятой части всего, что он тут наболтал.

«Хотя почему наболтал? Это же чистая правда… Ибо мир еще тысячи лет назад сошел с ума из-за этих глупых побрякушек… Он даже стал называть их украшениями! Вместо того, чтобы понять, что камни и тряпки украсить не могут никого. И что подлинная красота как раз живет в глазах, подобных глазам этой девчонки… В улыбке, которую мать дарует своему малышу… В объятии, которое дарят друг другу по-настоящему любящие…»

– Должно быть, столь прекрасный бант можно приколоть не только к чалме владыки, но и к шарфу на плечах девы?

– Воистину, ты права – примерь и убедись сама.

Хамида послушно заколола брошью шелковую шаль, которой прикрывала плечи от утреннего холодка. Розово-сиреневый шелк мгновенно окрасился в густой алый цвет, а лицо девушки в отсвете алых красок стало еще нежнее.

И в этот миг призраку стал слышен звон мечей и крики боли, на бесконечно долгий миг наполнившие все вокруг.

«Воистину, брат мой, нет в мире ничего слаще мести!»

Однако у призрака хватило сил признаться самому себе, что он лжет, в этот раз лжет самому себе. Ибо не столько местью, сколько совсем иным желанием он горел сейчас – где-то среди этих побрякушек должна найтись та, на которой его глупый отец написал заклинание. Заклинание, которое вернет ему тело и силу. Которое позволит вновь сразиться с братом и на этот раз победить.

«И тогда я буду жить. Пусть и в мире, наполненном соблазнами и искусами, голодом и болезнями, ложью и предательством, которые эта неумная кукла по одному выпускает сейчас из их темницы…»

Предмет размышлений невидимки меж тем со вздохом сожаления положил брошь к подвеске.

– Увы, мой любимый, и это украшение мне не подходит. Уж слишком оно… воинственное, слишком суровое.

– Пусть будет так, как ты хочешь, моя греза…

Следующим из бездонных глубин ларца Хамида извлекла роскошное тяжелое ожерелье из светло-сиреневых камней в богатой золотой отделке.

– Смотри, мой хороший, смотри! Камни-то собраны в настоящую виноградную гроздь… А листики из золота… Как красиво! Но какое оно тяжелое!

– Это потому, что ты держишь его в слабых ручках! Попробуй, каким легким оно станет после того, как ты украсишь им шею!

Хамида вновь взяла в руки зеркало. Да, это было ее украшение, ее камни. Глаза стали казаться ярче, кожа посветлела, как алебастр, брови изогнулись узкими темными дугами.

– О да! Я чувствую… Нет, я ничего не чувствую! Это изумительное колье стало частью меня самой!

«Ну еще бы ему не стать – такие камни могут околдовать даже куда более трезвомыслящих людей…»

– А как эти чудесные самоцветы называются?

– Это аметисты, моя любовь. Я расскажу тебе историю появления на свет этого камня. Историю, которую сложили болтливые эллины в те дни, когда народ сей был молод и интересовался лишь страстью и негой, вином и медом.

Хамида кивнула. Вновь призраку показалось, что она пытается в глубине его глаз рассмотреть нечто важное.

«Ну что за глупость! Она же меня не видит!»

– Слушай же. Давным-давно, когда еще бродили по земле боги, жила в Древней Греции прекрасная нимфа Аметис – вечно юное божество природы. И так красива, так изящна была она, что ее горячо полюбил легкомысленный бог веселья и виноделия Дионис. Однако Аметис отвергала его ухаживания – ей был милее простой молодой пастушок. В гневе Дионис долго гнался за несчастной по долам и лесам, желая силой принудить ее разделить его чувства, и нимфа позвала на помощь богиню охоты Артемиду. Та превратила девушку в статую из белого камня, и Дионис, догнав наконец беглянку, обнаружил лишь мертвый камень. В отчаянии он попытался оживить любимую, облив ее вином и виноградным соком – и в тот же миг статуя стала из белой густо-фиолетового цвета, засверкала на солнце лиловым блеском… Вот так, если верить старинной легенде, родился на свет один из прекраснейших камней на земле, который, как утверждают знатоки до сих пор, стал охранять влюбленных и защищать людей от пагубного воздействия вина…

– Как это прекрасно…

– Этот камень действительно вот уже многие столетия, как и говорит легенда, считается лучшим амулетом против губительных для организма привычек. Те же болтливые эллины надевали аметистовые перстни перед застольем, чтобы сохранить разум ясным и незамутненным. Однако камень сей, считалось, был властен не только над коварством винной лозы, но и над любым посторонним влиянием. Например, русы далекой холодной полуночи писали, что этот самоцвет «мысли лихие удаляет, не допускает в памяти отходити». Великий лекарь Аль-Бируни заметил, что аметист, брошенный в чашу с водой, врачует многие болезни и даже спасает от отравления.

– Так вы настоящие защитники, мои прекрасные, – Хамида прикрыла камни ладонью, словно погладив их.

– Да, моя малышка, настоящие защитники и лекари. В старину несколько камней клали на ночь в сосуд с водой, а после поили получившимся настоем страдающих от лихорадки, простуды, жара. Амулеты из аметиста носили, чтобы защититься от эпидемий заразных заболеваний. Девушки и женщины франкских земель считают по сю пору его средством от морщин и веснушек – для избавления от этих недостатков надо просто каждый день по семь раз гладить «больные места» аметистовым кристаллом, выдержанным ночь в молоке.

«Чем больше я ей рассказываю, тем больше поражаюсь тому, сколь глупы люди. Сколь много бед причиняют они сами себе, сообразуясь с суевериями и ложными знаниями, упрямым нежеланием увидеть мир таким, каким он создан, и куда более упрямым желанием переиначить его на собственный лад…»

– Маги уверяют, что аметист незаменим для обретения равновесия и внутренней гармонии с самим собой. Это прекрасное «лекарство» от душевной боли, страхов, несчастной любви, неуверенности в себе – чтобы избавиться от этих недугов, его надо носить между ключиц в кулоне или подвеске. Верят, что если подарить этот самоцвет любимому человеку, то камень вызовет в нем ответное чувство. Верят, что в семейных отношениях аметист обеспечивает мир, согласие и верность. Аметист считается еще и камнем познания мира, дающим мудрость, обостряющим интуицию и развивающим ум. Купцам этот самоцвет помогает обрести покровительство в высших сферах. Часто его называют камнем, привлекающим милость царей. Подойдет он и воинам, ибо сделает их отважными и непобедимыми в бою, не даст совершить необдуманный поступок. А юным девам – тут Хамида ощутила теплое прикосновение к шее рядом с ожерельем – следует помнить, что этот камень любит тепло жизни, что украшения с аметистами не надо прятать в шкатулку: они защитят от призраков. Особенно тех, чьи помыслы далеки от благородных.

С мягкой улыбкой Хамида сняла изумительное ожерелье.

– Ты будешь первым из моих верных друзей, теплый аметист.

А невидимка с подлинным удовольствием услышал шум обширного застолья, пьяный смех женщин, невнятные выкрики мужчин, звон бьющихся сосудов, плеск наливаемого вина.

«Грехи… Соблазны… Искусы… Но где же тот самый камень? Где?»

 

Свиток двадцать шестой

Над горами встало солнце, осветив острые вершины королевским пурпуром. Муэдзин поднялся на минарет, и над просыпающимся городом зазвучали восхваления Аллаху. Чистый, звонкий голос раздавался в утренней тишине, парил над крышами спящего города, сквозь оконные и дверные щели проникая в дома бедных и богатых.

Руас стоял у окна своей опочивальни, вслушиваясь в звуки утра. Он вспомнил рассказ Салима и улыбался.

Когда слуга был еще маленьким мальчиком, голос муэдзина представлялся ему самостоятельным существом – джинном или демоном, летящим по воздуху и проникающим в дома через замочные скважины и щели в стенах. Страшась этого, однажды вечером он даже заткнул пропитанными воском тряпками все отверстия в стенах своей комнаты, чтобы воспрепятствовать появлению этого призрака. Но назавтра, конечно же, опять был разбужен пением муэдзина. И весь остаток дня оттирал следы воска с двери, окна и стен.

Руас рассмеялся. Да, малышом он тоже верил в привидения – мир джиннов и демонов был для него живым, настоящим. И хотя это время давно прошло, голос муэдзина ни для Салима, ни для него не лишился своего волшебства. Песнь звучала магически, особенно в ранние утренние часы. Как только смолк заключительный звук, Руас отвернулся от окна и спрятал записи в тяжелый футляр. Всегда, когда раздумья не давали ему спать, он погружался в волны мирового эфира и размышлял о том, что теперь доступно было лишь ему одному, – размышлял с тоской, чувствуя, что лишен какой-то необходимой, весьма важной части самого себя. Конечно, так оно и было до того самого мига, как султан в своей милости одарил его супругой. Супругой капризной и способной на все…

Весь двор, да и сам Руас прекрасно понял, что именно хотел сказать Тивиад Второй своим даром. Однако властитель, похоже, просчитался – и вместо бессрочной пытки он, звездочет и маг, получил бессрочное наслаждение.

Руас уже не пытался скрывать от самого себя, что полюбил Хамиду. Не так, как некогда любил ее подобие, Хафизу, коварную и расчетливую. Ту, что, пусть невольно и того не ведая, изменила всю его длинную жизнь. Хамида же оказалась прямодушной и честной – она открыто ненавидела, открыто любила и, не скрываясь, принимала любовь.

«Быть может, когда-нибудь у меня хватит духу рассказать ей о том, кто я таков на самом деле. Поведать историю своей подлинной жизни и поделиться болью от разлуки с братом. Разлуки, куда более тяжкой, ибо он здесь, рядом со мной, но недостижим ни для моей мести, ни для моей братской любви…»

Однако отчего он вдруг стал думать обо всем этом сейчас? На рассвете следовало вспоминать вещи приятные, ибо тогда и день сложится хорошо, спокойно, не принеся ударов и бед. А мысли тяжкие следовало спрятать до заката и вместе с уходящим солнцем отпустить их в свободное странствие.

«Еще лучше, глупец, вообще не думать о дурном. Запереть горькие воспоминания вместе с побрякушками, что собирал ты по всему миру… Запереть и забыть о них навсегда. Пусть застывшая кровь вулкана хранит их так же, как хранит она сейчас грехи и соблазны мира…»

Руас бросил последний взгляд на тихие еще луга, по которым скользили первые солнечные лучи. Новый день только просыпался. Первые торговцы еще только погружали на телеги свой товар, чтобы ехать на рыночную площадь. Женщины еще только наливали воду из тяжких глиняных кувшинов в узкогорлые джезвы…

Нечто подобное происходило сейчас и в стенах поместья. Руас слышал голоса и смех – слуги обменивались свежими сплетнями из жизни соседей. Потом раздались быстрые, тяжелые мужские шаги. Похоже, прибыл паланкин, который эмир высылал за ним каждое утро вот уже…

Тут придворный звездочет и колдун признался себе, что не хочет вспоминать, сколько лет он служит толстяку Тивиаду. Сколько лет прикован к этим стенам и скалам – более из чувства долга, чем из боязни за самого себя.

Снизу донеслись голоса. Похоже, Салим впустил посыльного. Руас услышал шаркающие шаги слуги, с трудом преодолевающего ступеньки лестницы, чтобы уведомить своего господина о прибытии паланкина.

Руас даже не обернулся, когда открылась дверь в его опочивальню.

– Простите, мой господин, вы…

– Я с ночи уже одет!

Салим молча поклонился и отошел в сторону. В глазах его читалось осуждение. Да, старик был с ним все эти годы. Он преотлично знал, кому служит. Как знал и то, кто такой он сам. Однако предпочитал играть роль обычного слуги, приверженца Аллаха всесильного и всемилостивого, чтящего все положенные заповеди и свято верящего, что под покровом ночи могут твориться лишь черные деяния.

Руас затянул шнурок футляра и накинул плащ звездочета. Два движения гребнем по волосам, так и не привыкшим к чалме (это тоже всегда вызывало осуждающие взгляды Салима: гладко выбритое лицо и непокорные волосы).

– Ну вот, теперь я готов.

Руас неторопливо спустился по лестнице в зал, где его уже дожидался посыльный султана. Слуга Тивиада Второго, хорошо одетый молодой человек, приветствовал Руаса низким поклоном.

– Мой господин, благородный и мудрый Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, да хранит его Аллах и дарует долгую жизнь, прислал меня за вами, повелев сопроводить вас во дворец, где мой повелитель, благородный и мудрый Тивиад Второй ибн Анвар ас-Саббади, да хранит его Аллах и приветствует…

Руас закатил глаза. Все это он уже слышал, слышал не одну сотню раз.

– …ожидает вас. Не изволите ли последовать за мной, господин? Паланкин уже подан.

Руас направился за молодым человеком. Паланкин, сооружение величиной с небольшую жилую комнату, уложенный большими подушками, с набивкой из мягкой шерсти поверх яркого ковра, с тяжелыми шелковыми занавесками, криком кричал о роскоши двора, что было настоящей ложью. «Перестань думать о дурном, глупец, очисти свои мысли для светлого!» Стоял даже поднос со свежими финиками и орехами. Руас почувствовал, как паланкин подняли и понесли.

Темнокожие рабы обладали отменной выучкой; их быстрые шаги были равномерны, и они так крепко держали ручки паланкина, что Руасу казалось, будто он парит в воздухе. С наслаждением откинувшись на мягкие подушки, он вытянул ноги, взял несколько фиников и задремал. И сквозь дрему успел подумать, что совсем иначе представлял себе семейную жизнь…

Сколь бы коротким ни был сон, однако в покои толстяка Тивиада Руас вошел вполне свежим и готовым к любым чудесам. Говоря по чести, со службой почтенному звездочету удивительно повезло, ибо страну не сотрясали войны, в коих следовало бы предрекать победу, поля были тучны, а урожаи обильны – и потому можно было не вызывать дождь, подобно шаману умирающего племени. Единственной по-настоящему трудной задачей было «правильное» прочтение письмен, начертанных в синих небесах: властитель должен был знать, какую из обитательниц гарема призвать на ложе. А подсказать ему могли это лишь звезды, вещающие тихим голосом Руаса.

Вот и сегодня единственной задачей, стоящей перед колдуном и знатоком звездных символов, было верное прочтение имени очередной одалиски. Увы, повелитель не становился моложе – а потому каждая его встреча с прекрасной ханым становилась серьезной и, что греха таить, зачастую уже неразрешимой проблемой. Но тут уж он, Руас-звездочет, был не властен. Ибо в свое время честно предсказал Тивиаду, что феерические подвиги на ложе – удел молодых принцев, а не престарелых султанов. И что ему, почтенному Тивиаду, не следует искать совета, как бороться со старостью. Ибо не на небесах записан ответ, а, отчасти, в наставлениях для султанских поваров. Но куда больше – в толстых лекарских книгах.

Да, теперь-то спрос был с лекарей. Которых султан с детства боялся, как огня. И потому пользовали его самые грязные шарлатаны со всего мира, коих находил и доставлял ко двору неугомонный визирь Ахмад ад-Дин. Скольких чудодеев уже повидал здесь Руас, сказать он не мог, знал лишь, что счет перевалил на вторую сотню.

Вот и сейчас, входя в Малый парадный зал, Руас повстречал вылетающего (иначе не скажешь) знахаря, бледного, как самые белые белила, и мечтающего лишь унести ноги, напрочь забыв об обещанной более чем щедрой награде в случае, если ему удастся восстановить мужскую силу повелителя.

– А-а-а, усердный болтун, вот и ты!

– Да прострит над тобой, о владыка, Аллах великий свою длань на сотню раз по сотне лет!

– И да хранит он тебя, – уже куда тише ответил Тивиад. – Будет ли хорош сегодняшний день?

Руас задумался. Вопрос этот, звучавший ежедневно, все же требовал ответа честного. А потому следовало вспомнить сотню примет и признаков, которые он успел заметить в мировом эфире.

– День… День, о мой правитель, плохим не будет. Однако он будет непростым, ибо тонкие перистые облака указывали на полуночь, чего не бывает в дни хорошие. День будет не солнечным, но и не дождливым. Должно быть, прохладным…

– Непростым, говоришь… И что, здоровье тоже будет шалить?

Руас прислушался. Дышал повелитель спокойно, руки не тряслись, глаза были ясными. А в воздухе витал лишь привычный приторный аромат жасмина – и никакого намека на очередное заморское зелье.

– Думаю, здоровье тебя сегодня не побеспокоит, мой властелин…

– Ну что ж, пусть хотя бы так, – пробурчал Тивиад.

Хотя ему куда больше хотелось услышать, что уже сегодня вечером к нему вернутся юношеские силы, коими он сможет поразить двух, а лучше трех наложниц. Что с самого утра ему будет сопутствовать удача, а к вечеру она превратится в победу, хотя сейчас пока непонятно, над чем именно.

Руас захотел было закончить чем-то обнадеживающим, но не смог. Сердце глухо стукнуло и словно замерло, а мир вокруг наполнился невнятным шумом. Таким может быть гул далекого прибоя. Или слившиеся воедино голоса многолюдного собрания…

«Аллах всесильный, что это? – Руас уже так давно жил здесь, что даже думать стал на языке страны, которая дала ему кров и спокойствие. – Неведомо сколько лет я не чувствовал ничего подобного… С того самого дня, как заклятие сковало моего брата…»

– Ты вздрогнул, мудрый звездочет? – Тивиад суетливо и несколько опасливо заглянул в лицо Руаса. – Что-то случилось?

– О да, – с поклоном ответил колдун. – Что-то случится, уже очень скоро. Мир удивительным образом изменится. И перемена эта будет тем более необыкновенна, что ее никто не ожидал.

– Перемена, уважаемый? К добру, я надеюсь?

– Я тоже, мой государь, – вновь поклонился Руас. Он отделался обычной вежливой фразой, но на сердце было очень неспокойно.

«Не просто неспокойно! Клянусь, ничего подобного я не испытывал уже долгие-предолгие годы. И сейчас мне чудится, что вот-вот из дальней двери покажется мой громогласный батюшка, привычно сжимая в руке ониксовые четки с двумя черными алмазными бусинами…»

Руасу даже стоило определенных усилий оставаться на месте – столь сильным было ощущение приближающихся неприятностей и столь яркими – воспоминания. «Должно быть, это оттого, что уже многие годы меня не посещало подлинное прозрение. Что я довольствовался лишь бледной тенью откровения, какую могли мне даровать только мои собственные силы. Обычно же хватало пристального наблюдения за миром, чтобы сделать выводы – выводы простые и верные. Однако сейчас, в тиши утра, в покачивании паланкина, в привычной недовольной гримасе правителя я не увидел ровным счетом ничего, что могло бы столь сильно напугать меня…»

Неприятный гул в ушах постепенно стихал. Но мир не восстанавливал своего привычного спокойного лика: напротив, листва в высоких окнах становилась ядовито-зеленой, звуки в гулком зале оглушали, краски резали глаз, а ароматы притираний не витали легкими облачками, а окутывали удушающей пеленой.

Тивиад, которому надоело всматриваться в каменное лицо своего прорицателя, с усилием поднялся по двум ступеням и уселся в высокое кресло с резной спинкой. Откинулся и с удовольствием вытер мокрое от пота лицо огромным шелковым платком. Посторонний, чудом попавший в Малый зал, мог подумать, что правитель только что обежал по границе все свое немалое княжество.

– Ну что ж, раз ничего плохого в мире еще не произошло, приступим к привычным делам.

Он трижды хлопнул в пухлые ладоши. В зал, низко кланяясь, вошли советники дивана – не менее тучные, чем их повелитель, но чуть более подвижные.

«Суетливые крысы…» – с непонятной для себя злобой вдруг подумал Руас.

Хотя отчего было так гневаться? Этих господ он наблюдал годами. И годами же поражался их непроходимой тупости вкупе с непомерными желаниями. «Ухватить кусок побольше… И утащить в нору, чтобы там с чавканьем сожрать…»

– Ну, что молчите, олухи? Я жду решений дивана!

Советники стали переглядываться. Какие решения желал услышать султан, было неясно – ибо он не задал еще ни одного вопроса.

– Решений, повелитель? По какому из насущных вопросов? – наконец решился подать голос первый советник дивана. Этому уже можно было быть достаточно смелым, ибо все девять десятков лет без ошибок читались на его морщинистом лбу и обширном чреве!

– По всем! По всем, унылые бездельники! Ну, что уставились?! Кто работать будет? Я один за вас за всех?

Изумленное молчание было ответом на крики султана. Изумленное и несколько ошарашенное – ибо султан, конечно, нисколько не заботился о процветании страны и диван традиционно собирал по утрам для ленивого восклицания пустых славословий и тягучих разговоров ни о чем.

Однако Тивиаду, похоже, было мало. Огромным своим животом он развернулся к Ахмад ад-Дину, почтительному визирю, и заорал уже ему:

– А ты что застыл, пустой тюрбан? Что морщишься? Сказать нечего? Бездельник – никакой помощи от тебя. Ни здесь, в стенах дворца, ни даже у себя дома… Да и кому ты можешь дома помочь, никчемный пустой халат? Даже жены не завел… Аллах всесильный и всевидящий! И кого я приблизил к своему трону?! Бездельников и лжецов, наушников и карьеристов…

О, это была чистая правда. Но отчего вдруг сейчас султан решил вывести всех на чистую воду?

Руас взглянул в лицо визиря – оно постепенно наливалось чернотой. Ахмад ад-Дин, каким бы сдержанным за годы службы ни стал, сейчас почувствовал, как его накрывает волна ненависти. Тивиад опять разбередил старую рану, которую собственноручно нанес визирю, забрав в гарем его единственную возлюбленную. Прошло уже почти двадцать лет, но рана болела так же, как и тогда.

Ахмад молчал, стараясь сдержать крик. Он должен молчать, не по чину ему перебивать султана даже тогда, когда тот орет, как ошпаренный ишак. Визирь, чуть склонившись в поклоне и стараясь загнать обиду в самый дальний уголок души, почтительно произнес:

– Простите, мой господин, что возражаю вам. Но мы просто не смели начать… ибо всегда первое слово в диване принадлежит повелителю… Столетиями сей закон был непреложным для каждого из нас. Вот потому и немы твои почтительные слуги…

– Ты будешь мне перечить, ничтожный? Может быть, мне спросить совета вот у него, – тут Тивиад ткнул толстым пальцем в безмолвного Руаса. – Или вон у него? – Теперь султан указывал на стража в дальнем конце зала. – Или вообще у дворцового лекаря?

Руаса охватывал страх. Он уже начал понимать, что происходит. И страшился этого своего понимания – ибо тот мир, который еще так недавно казался ему простым и понятным, в единый миг переменился. Более того, колдун чувствовал, что внезапно ушла из его души вся радость, радость, которую он обрел лишь недавно и которую столь тщательно лелеял.

Ахмад хотел, о нет, мечтал выслушать слова Тивиада так же, как Руас-звездочет, – не моргнув глазом. Но ему это не удалось. Не удалось сегодня, ибо внезапно все унижения и оскорбления, которые он терпел от султана, вся брань властелина и вся его лень всплыли в памяти обычно сдержанного визиря.

– Да потому, плешивый ты баран, что ты ни слова не сказал! Слышишь ты, пустое брюхо?! Если не слышишь, могу повторить!

Теперь в изумлении застыл Тивиад. Перечить ему? И кто? Никчемный сморчок, у которого не хватило даже смелости удержать свою любимую подле себя! Человек, который два десятка лет терпел обиды, вдруг заговорил…

– Ступай, ишак, – отдуваясь, чуть слышно проговорил Тивиад. – С тобой я разберусь позже. А вы что застыли, тупицы?! Пошли все вон! Во-он!

Ахмад, прикусив губу, поклонился и даже сделал шаг прочь. Но только один шаг. А потом развернулся на каблуках, легко преодолел ступени помоста и с размаха отвесил султану звонкую пощечину.

Вот теперь окаменели все – и советники дивана, и без того ошарашенные всем происходящим, и Руас-звездочет, и даже сам несчастный султан, которого последний раз били младшие сестры долгих пять десятков лет назад.

Визирь, похоже, столько сил вложил в свой удар, что на пухлой щеке султана отпечаталась не менее пухлая ладонь его слуги. Тивиад открыл рот, чтобы закричать, но всего через мгновение благоразумно закрыл, опасаясь новых, не менее оскорбительных побоев. Тем более оскорбительных, что нос, разбитый наглой девчонкой, все еще давал о себе знать.

Визирь вновь развернулся. И, не говоря ни слова, вышел. Звездочету отчетливо было видно выражение его лица: боль и ярость боролись в глазах всегда почтительного Ахмада. И это открыло Руасу истину, которой он боялся взглянуть в глаза. Глупая девчонка добралась до скалы. Более того, она нашла и заповедную дверь, и даже не менее заповедный ларец…

«Или кто-то из негодяев слуг подсунул ей нужный ключик…» – Волна ярости накрыла и мага.

Руас готов был уже броситься прочь, но голос Тивиада остановил его.

– Ну, что застыли, глупцы?! Не видели, как дают по морде повелителю и властелину?! Что замерли! А ну, хватайте шпаги и сабли… И что там еще есть у стражи… Да все ловите презренного, который поднял руку на наше царственное величество! Да живее, твари!..

Звон десятка сабель был ему ответом – стража действительно пустилась в погоню за визирем. Сколь она будет успешна, Руас не знал. Да и не хотел знать. Ибо сейчас его беспокоило совсем иное: в мир вернулась пустая воинственность. Злобная и бессмысленная, упивающаяся победой ради самой победы и не считающая жертв.

«Ничтожная! И я еще думал, что ты мне дарована самой судьбой! Я считал тебя лучшей из женщин! А ты просто презренная потаскуха…»

Колдуну стоило немалых сил сдержаться. Ибо не холодный его разум, а клокочущие чувства сейчас одержали верх. Но чувства чуждые, пришлые, выпущенные на волю глупостью молоденькой любопытной девочки и чьим-то злым намерением.

Внезапно Тивиад расхохотался. Да так, что затряслись все семь его подбородков. Даже тучное чрево заколыхалось.

– Что, лентяи, не поймали? Ускользнула добыча-то? Да и Аллах с ним, с этим дурачком! Давайте-ка лучше выпьем, несчастные мои братья, унылые мои слуги… Эй, вина сюда!

Торопливые слуги уже вносили в зал столы и чаши. Вносили и при этом странно поглядывали на обычно надменного властелина, который сейчас готов был брататься со всем миром.

«Должно быть, ленивый разум, чистый от посторонних мыслей, лучше ощущает появление новых бед…» – В Руасе заговорил исследователь. Тот, каким он был давным-давно, в те бесконечно далекие годы, когда вместе с братом лишь постигал весь огромный мир и хитросплетение токов энергии в нем. Тогда отец частенько повторял, что предсказание последствий любого события следует читать в том, кто и как на него отвечает.

«Отец… Брат… О нет, только не это!..»

Потрясенный догадкой, Руас бросился вон из церемониального зала, который теперь более походил на зал пиршественный. Уже шумели пьяные споры, уже Тивиад называл советников братьями, уже старейший из советников осведомлялся у самого младшего, уважает ли тот его… Одним словом, исчезновения молчаливого звездочета никто не заметил.

Путь до дома был неблизким. Конечно, в обычные дни Руас-звездочет преодолевал его в полудреме или размышлениях, а потому вовсе не замечал. Но и сегодня, подобрав длинные полы привычного плаща, маг отмерил добрых два фарсаха чуть ли не за минуту. Во всяком случае, так ему показалось.

Однако времени, как выяснилось, прошло более чем много – ибо заходящее солнце окрасило кровавыми отблесками кипарисы вдоль дороги. Вот уже ворота поместья, вот калитка в сад. Вот дом, приветливо встречающий хозяина. И вот они, двери на женскую половину, тоже безмятежно раскрытые навстречу негодующему хозяину.

 

Свиток двадцать седьмой

Время текло незаметно. Настал и прошел полдень, неугомонное солнце начало клониться к закату, но Хамида все не могла расстаться с удивительным ларцом. Невидимка же с наслаждением наблюдал за тем, как воплощаются в реальность те желания, о которых еще не так давно он и мечтать не мог.

– Ой, что это?

И призраку волей-неволей пришлось отвлечься от сладких мечтаний. Ему достаточно было всего раз взглянуть на ладонь Хамиды, чтобы понять, насколько близок миг его торжества. Ибо на руке девушки переливались в закатных лучах семь изумительных драгоценных камней в семи неповторимо прекрасных кольцах.

«Вот они… Семь смертных грехов человечества…»

– Это, моя сладкая греза, семь чудес света… Семь камней, каждый из которых знаменует собою одно из неповторимых сооружений, коими столь богат сей подлунный мир…

– Семь чудес?

– Да, моя девочка, семь чудес…

«И вновь, вот что удивительно, я нисколько не соврал. Ибо и леность, и гордыня, и зависть по-своему чудесны. Вот только чудеса эти из рода тех, о которых не хочется лишний раз вспоминать…»

– Так, быть может, ты расскажешь мне о них, о самый мудрый из мужчин мира?

– Если ты этого пожелаешь.

Хамида захлопала в ладоши.

– Конечно, захочу. А давай так: я буду надевать на палец кольцо, а ты будешь рассказывать мне о камне и о чуде света, которое сей камень изображает!

– Да будет так!

Призрак кивнул, уже не заботясь о том, видит его девушка или нет. Миг его торжества настал, вскоре семь грехов вновь покорят мир. А все остальное было уже менее важно.

Предвкушая интересный рассказ, Хамида надела на средний палец первое кольцо. Кроваво-красный алмаз сжимали тонкие женские руки, изваянные из золота. Браслетами для каждой из рук служили мелкие камни с красными прожилками, которые вились по серебристо-стальной поверхности.

«Гнев… Гнев алмаза и злость кровавика… Беспричинный гнев…»

– Ты надела на палец первое из колец. Его венчает красный алмаз. Это есть символ далекого и близкого, символ приближающейся цели. Вокруг ты заметишь мелкие осколки гематита – камня магической защиты. Прочитав символ кольца, мы поймем, что речь идет о маяке, свет которого манит к желанному берегу. Вот берег этот все ближе и ближе. Вот он защищает нас от гнева стихий и хмурого взора богов. Таким был Александрийский маяк, выстроенный на островке Фарос.

Призрак на миг вернулся мысленно в дни расцвета этого удивительного города, увидел перед собой стены Мусейона, услышал крик чаек в гавани, разглядел колышущийся химаион главного смотрителя Библиотеки. Теперь он был готов к рассказу.

– Гавань Александрии, моя греза, была, пожалуй, самой оживленной и в то же время самой неудобной. Нил, мать всей земли Кемет, несет чрезвычайно много ила, на мелководье среди камней и мелей требуются умелые лоцманы. Чтобы обезопасить мореплавание, решено было построить маяк на острове Фарос, на подходе к Александрии. Сначала для удобства остров соединили с материком дамбой, и архитектор Сострат Книдский приступил к работам. Строительство заняло всего пять лет: Александрия была чрезвычайно богата и столь же умела, к тому же к услугам строителей были громадный флот, каменоломни и достижения мусейонских академиков. Маяк выстроили в виде трехэтажной башни высотой почти в четыреста локтей. На третьем этаже, в круглой, обнесенной колоннами башне, вечно горел громадный костер, отражавшийся сложной системой зеркал из полированного серебра. Дрова для костра доставлялись наверх по спиральной лестнице, такой пологой и широкой, что по ней на невероятную высоту легко въезжали повозки, запряженные ослами.

Маяк был и крепостью – форпостом Александрии и наблюдательным постом: с его вершины можно было разглядеть вражеский флот задолго до того, как тот приближался к городу.

Сооружение было столь величественно, что Сострат Книдский, страшась забвения, пошел на нарушение царского указа. В основании маяка он высек надпись: «Сострат, сын Декстифона из Книда, посвятил богам-спасителям ради мореплавателей». Надпись он прикрыл слоем штукатурки, на которой было вырезано имя Птолемея Сотера, тогдашнего властителя Верхнего и Нижнего царств. Сострат не надеялся дожить до тех дней, когда осыплется штукатурка, да к тому же он опасался гнева своего правителя.

Призрак умолк. Хамида любовалась игрой света на гранях алмаза. Хотя правильнее будет сказать, что ее внимание стало полностью поглощено созерцанием воистину необыкновенного, с ноготь большого пальца, камня.

Невидимка же услышал гневные голоса, что изрыгали грязную брань. Голоса эти удалялись, растворяясь в тишине заката.

– Прекрасный камень… Прекрасный перстень… Я буду его надевать, пусть и нечасто. Ибо кольцо для меня тяжеловато. Ты согласен, любимый?

– Конечно, малышка.

Хамида некоторое время перебирала шнурки, продетые сквозь кольца. Наконец она приняла решение. Девушка развязала черный кожаный шнурок и надела на палец второй перстень. Этот был увенчан огромным изумрудом, который покоился в лапах серебряного грифона, щедро осыпанного изумрудной же пылью. В теплом свете солнца камень играл сотнями оттенков: от весенней травы до яри-медянки. Глаза грифона горели завистливым блеском.

«Зависть… Черная зависть, виновница смертей… Вот какое прибежище для тебя избрал могучий Варди ар-Ракс…»

– А теперь, о мудрая дева, ты надела на палец перстень с изумрудом. Камень сей подданные Аллаха всесильного называли камнем райского сада. Жители древней страны Кемет верили, что зеленый цвет его символизирует вечную молодость и бесконечную жизнь, а прекрасная царица Клеопатра инкрустировала изумрудами мебель и даже двери, унизывала пальцы изумрудными перстнями, один из которых, цвета виноградного листа, почитала своим любовным талисманом. Даже воры в старину обходили изумруд стороной – считалось, что укравший этот камень, символ душевной чистоты, горько раскается. Вот поэтому камень сей символизирует второе из чудес света – висячие сады Вавилона, дивный дар царя своей любимой жене.

Хамида вся превратилась в слух – еще бы, речь-то шла о великой любви. Душа ее, обретшая любовь, была раскрыта навстречу этой колдовской истории. Невидимка в первый раз пожалел, что лжет этой славной простушке.

– Удивись же, милая моя, тому, что это бывает у властителей так же, как и у обычных людей. Царь Навуходоносор любил свою молодую жену – индийскую принцессу, тосковавшую в пыльном и лишенном зелени Вавилоне по свежему воздуху и шелесту деревьев. Царь вавилонский не мог перенести столицу к зеленым холмам Мидии, ибо это без кровавых войн было вовсе невозможно. Однако он сумел сделать то, что недоступно прочим смертным. Он перенес сюда, в центр жаркой долины, иллюзию тех холмов.

На строительство садов, приюта для царицы, были направлены все силы древнего царства, весь опыт его ваятелей и математиков. Вавилон доказал всему свету, что может создать первый в мире монумент в честь любви. И имя царицы сказочным образом смешалось в памяти потомков с именем иной, ассирийской правительницы. Их стали называть садами Семирамиды – быть может, такова ревность человеческой памяти, для которой великое деяние должно быть связано с великим именем.

Сады, созданные строителями Вавилона, были четырехъярусными. Своды ярусов опирались на колонны высотой семьдесят пять локтей. Платформы ярусов, сложенные из плоских каменных плит, были устланы слоем камыша, залитого асфальтом и покрытого листами свинца, чтобы вода не просочилась в нижний ярус. Поверх этого был насыпан слой земли, достаточный для того, чтобы здесь могли расти большие деревья. Ярусы, поднимаясь уступами, соединялись широкими пологими лестницами, выложенными цветной плиткой.

Еще шло строительство, еще дымили кирпичные заводы, где обжигались широкие плоские кирпичи, еще брели с низовьев Евфрата бесконечные караваны повозок с плодородным речным илом, а с полудня уже доставили семена редких трав и кустов, саженцы деревьев. Зимой, когда стало прохладнее, на тяжелых повозках, запряженных быками, начали прибывать в город большие деревья, тщательно завернутые во влажную рогожу.

Навуходоносор доказал свою любовь. Над стометровыми стенами Вавилона, настолько широкими, что на них могли разъехаться две колесницы, поднималась зеленая шапка деревьев сада. С верхнего яруса, нежась в тенистой прохладе, слушая журчание водяных струй – рабы без устали качали воду из Евфрата, – на многие стадии кругом видела царица лишь скучную, плоскую землю своей державы. Была ли она счастлива в этих садах?

– Она наверняка была счастлива! Я уверена в этом. Ибо ничто так не согревает душу женщины, как подвиг, совершенный любимым в ее честь.

– Ты права, моя милая…

Злые зеленые отблески на гранях огромного камня меж тем рассказывали совсем иную сказку. И призрак слышал, как в завистливой тоске воет богач, которому для счастья недостает всего одного золотого, как от зависти рыдает толстуха, которой хочется надеть платье, сшитое ее стройной соседкой. И эти звуки, сладостные для невидимки, растаяли в тиши заката.

Меж тем на пальце Хамиды уже красовался новый перстень. Червонное золото обрамляло семь золотистых цирконов. «Богатство! – казалось, кричали камни. – Я богат!»

«О да… Вот алчность во всем ее блеске! Вот источник войн и кровопролитий, вот прародительница убийства…»

– Какой чудесный перстень, любимый…

– Да, Хамида, он прекрасен. Ибо создан из золота – металла, знаменующего собой вечность. А камни, что так чудесно играют в солнечном свете, – это цирконы, младшие братья алмазов. Камень сей любим был всегда. Целители страны Хинд утверждали, что он дарит бодрость духа, отгоняет дурные сны, поддерживает в трудную минуту. А потому сам этот перстень олицетворяет еще один памятник вечной любви – Галикарнасский мавзолей.

Радостная улыбка озарила лицо Хамиды – да, о великой любви она могла слушать часами. О каждой великой любви, сколько их ни есть под этим небом.

– Мавзолей соорудила любимая жена царя Мавсола, преданная Артемисия. Неведомо, был ли счастлив этот брак. Но когда, процарствовав двадцать четыре года, Мавсол умер, Артемисия была убита горем.

Придворный летописец оставил нам лишь сухую запись об этом. А вот ромейский книжник был куда разговорчивее. Он писал: «Говорят, что царица питала к своему супругу необыкновенную любовь, любовь, не поддающуюся описанию, любовь беспримерную в летописях мира… Когда он умер, Артемисия, обнимая труп и проливая над ним слезы, приказала перенести его с невероятной торжественностью в гробницу, где он и был сожжен. В порыве величайшей горести она приказала затем смешать пепел с благовониями и истолочь в порошок, порошок этот высыпала в чашу с водой и выпила. Не считаясь ни с какими издержками, она воздвигла в память своего покойного супруга замечательную гробницу, которая была причислена к семи чудесам света».

Архитекторы построили усыпальницу галикарнасскому тирану в виде почти квадратного здания, первый этаж которого и был усыпальницей Мавсола и Артемисии. Снаружи эта громада была обложена плитами белого мрамора, отесанными и отполированными. По верху первого этажа шел фриз – битва эллинов с амазонками работы великого Скопаса. Во втором этаже, окруженном колоннадой, хранились жертвоприношения, крышей же мавзолея служила пирамида, увенчанная мраморной квадригой: в колеснице, запряженной четверкой коней, стояли статуи Мавсола и Артемисии. Вокруг гробницы располагались статуи львов и скачущих всадников.

Призрак неожиданно замолчал. Он был готов рассказывать дальше, но увидел, что Хамида вытирает слезы.

– Что случилось, девочка моя?

– Это так печально… Они должны были жить долго и счастливо. И умереть в объятиях друг друга! Иначе все бессмысленно…

И Хамида, уже не сдерживаясь, разрыдалась. За ее плачем невидимка едва мог расслышать, как растекается по миру коварный звон золотых монет, будоража души и заставляя чаще биться сердца слабых людишек.

– Не плачь, милая. Утри слезы… Посмотри, какой чудесный камень! Он играет всеми цветами радуги…

Хамида послушно взяла в руки еще одно кольцо. Огромный турмалин, и в самом деле переливаясь от красного к фиолетовому через желтый и зеленый, покоился на веере из павлиньих перьев. Мастерство ювелира было столь велико, что он смог из тонких золотых проволочек создать две дюжины перьев, украсив их перламутром и осколками пестрых самоцветов. Перстень словно выбирал палец, который достоин подобного совершенства.

«Гордыня… – в благоговейном ужасе подумал невидимка. – Гордыня самозванцев, надменность низших, коварная и не разбирающая пути…»

– Какое чудо… Посмотри, милый! Он словно павлин – красуется во всем блеске… Так, будто гордится собой. И видит лишь себя…

От такой проницательности «глупышки» Хамиды призрак вздрогнул.

«Должно быть, не следует ее недооценивать. Она еще не раз сможет пригодиться потом, когда ее предназначение будет исчерпано. Она еще не заслужила кары».

– Да, любимая, – призрак не хотел так называть девушку. Однако понял, что вырвавшееся слово отвечает чаяниям его души, пусть самым черным и потаенным. – И точно так же гордилась собой величественная статуя бога Гелиоса, которую возвели на Родосе искусные эллины в знак избавления города от врагов. Жители Родоса верили, что остров поднят со дна моря по просьбе этого бога.

Статую решили поручить изваять скульптору Харесу, ученику великого Лисиппа. Тот решил изваять Гелиоса стоящим. В левой руке он держал ниспадающее до земли покрывало, правую приложил ко лбу, вглядываясь вдаль. Правда, такая поза не соответствовала канонам, но Харес понимал, что колосс не удержится, если бог протянет руку вперед.

Колосс рос на берегу гавани на облицованном белым мрамором искусственном холме. Двенадцать лет никто не видел статуи, потому что, как только на каркас прикреплялся очередной пояс бронзовых листов, подсыпали окружавшую колосс насыпь, чтобы мастерам удобнее было подниматься наверх. И только когда насыпь была убрана, родосцы увидели своего бога-покровителя, голову которого украшал лучистый венец.

Сверкающий бог был виден за десятки стадий от Родоса, и вскоре молва о нем распространилась по всему античному миру. В рассказах очевидцев он казался куда больше, чем был на самом деле. У ромеев даже появились легенды о том, что он первоначально возвышался над входом в гавань и был так велик, что между его ног проходили к городу корабли.

– Это прекрасно! Это величественно…

Пальцы левой руки были уже унизаны кольцами. И потому новое, пятое кольцо Хамида надела на правую.

– А это что, мудрейший из мужчин?

Выпуклый, чем-то похожий на хорошо взбитую подушку чуть голубоватый берилл покоился на массивной оправе из золота. Не только камень – и золото кричало о своем символе, лени, всепоглощающей и бесконечной, ибо было исполнено в виде львиных лап, на которые всегда опираются уютные банкетки и оттоманки, предназначенные для прекрасных часов праздности. Все пространство вокруг главного камня усеивали мельчайшие осколки рубинов, превращая перстень в подлинный гимн лени.

«Это, моя сладкая, унылость праздности… Нежелание что-либо менять в своей жизни, сколь бы плоха она ни была…»

– Это, моя сладкая, берилл. Замечательный камень, камень-врачеватель, камень-очиститель, камень душевного равновесия.

«Удивительно, сколь близки порой правда и ложь. Ведь и леность иногда можно назвать душевным равновесием. Пусть и в абсолютной, извращенной его форме…»

– Я чувствую это, – согласно кивнула девушка. – Цвет такой мягкий, теплый. Действительно, хочется надеть подобное кольцо и отправиться на прогулку… Или выйти в сад, рассматривать цветы, думать о возвышенном… И никуда не торопиться!

«Воистину, девочка моя, твое предназначение много выше…»

– А потому сей перстень знаменует собой пятое чудо света – храм Артемиды Эфесской. Ведь она была у эллинов богиней охоты. А где, как не на охоте, нужен верный глаз, который и даруется душевным равновесием.

Хамида устроилась поуютнее. Никогда еще ей не было так хорошо и спокойно, ибо любимый был рядом с ней, он защищал и заботился, он рассказывал ей удивительные истории и баловал необыкновенным зрелищем.

– Богатым был мир надменных эллинов, умелыми его ваятели, изобретательными мастера. Все это и еще многое более чем пригодилось в те далекие дни, когда жители города Эфеса пожелали соорудить храм покровительнице своего города, прекрасной Артемиде. А для руководства строительством избрали молодого, но весьма умелого архитектора Херсифрона. Он решил выстроить храм из мрамора, а двор вокруг храма окружить двумя рядами мраморных колонн.

Надобно тебе сказать, моя греза, что Эфес, великий город, вырос на болотах. И это заставило архитектора задуматься над тем, как обеспечить храму долгую жизнь. Решение было смелым и далеким от банального: ставить храм на болоте у реки. Херсифрон рассудил, что мягкая болотистая почва поможет гасить колебания почвы во время будущих землетрясений. А чтобы под своей тяжестью мраморный гигант не погрузился в землю, был вырыт глубокий котлован, который заполнили смесью древесного угля и шерсти – подушкой толщиной в несколько десятков локтей. Эта подушка и в самом деле оправдала надежды архитектора и обеспечила долговечность храму. Очевидцы писали, что строительство храма было сплошной головоломкой. Когда же сам великий Херсифрон оказывался бессильным, на помощь ему приходила Артемида: ей, конечно, очень хотелось увидеть свой новый храм. Несмотря на все усилия, Херсифрон не смог уложить на место каменную балку порога. Нервы архитектора после нескольких лет труда были на взводе. Он решил, что эта балка – последняя капля, и начал готовиться к самоубийству. Артемиде пришлось принять срочные меры: утром к запершемуся дома архитектору прибежали горожане с криками, что за ночь балка опустилась на нужное место.

Однако храм знаменит не своим убранством, а тем, как погиб. Ибо для этого достаточно было всего одного злоумышленника и одной бесконечно долгой ночи. Все, что сделал Херсифрон и его помощники, исчезло из-за Герострата.

– Герострата?

Да, моя девочка, неумного выскочки… Хотя, говоря по чести, его история – одна из наиболее поучительных и драматических. Человек, ничем не примечательный, решает добиться бессмертия, совершив преступление, равного которому не совершал еще никто (к тому же следует вспомнить, что Герострат обошелся без помощи армии, жрецов, жандармов и палачей). Именно ради славы, ради бессмертия он сжигает храм Артемиды, простоявший почти сотню лет. Деревянные части храма, просушенные солнцем, запасы зерна, сваленные в его подвалах, приношения, картины и одежды жрецов – все это оказалось отличной пищей для огня. С треском лопались балки перекрытий, падали, раскалываясь, колонны – храм перестал существовать.

– Варвар! Глупец! Ничтожество!

Опять на глазах Хамиды вскипали слезы. И опять призрак не знал, как их унять. А потому не нашел ничего лучше, как продолжить рассказ о никчемном эллине, возжаждавшем величия.

– Да, милая. Ничтожество… Но вот перед соотечественниками Герострата встала задача: какую страшную казнь придумать негодяю, дабы ни у кого более не возникло подобной идеи?

Возможно, если бы эфесцы не были одарены богатой фантазией, если бы не оказалось там философов и поэтов, ощущавших ответственность перед будущими поколениями, казнили бы Герострата, и дело с концом. Еще несколько лет обыватели повторяли бы: «Был один безумец, сжег наш прекрасный храм… как бишь его звали…» И забыли бы Герострата. Но эфесцы решили покончить с притязаниями Герострата на вечную память и совершили трагическую ошибку. Они постановили забыть Герострата. Не упоминать его имени нигде и никогда – наказать забвением человека, мечтавшего о бессмертной славе.

Боги посмеялись над мудрыми эфесцами. По всей бескрайней Ойкумене люди рассказывали: «А знаете, какую удивительную казнь придумали в Эфесе этому поджигателю? Его теперь навсегда забудут. Никто не будет знать его имени. А кстати, как его звали? Герострат? Да, этого Герострата мы обязательно забудем». И, разумеется, не забыли.

Хамида расхохоталась.

– Ой, глупцы… Наверное, воздух этого города был каким-то нездоровым. Этот дурачок хочет возвеличить себя, сжигая чудо. А остальные дурачки решают его забыть, чтобы имя надменного поджигателя навсегда осталось в истории… Безумцы! В гареме тучного Тивиада я слышала похожую поговорку: «Не стоит думать о белой обезьяне»… Как все-таки забавно устроен мир!

За смехом Хамиды растворились в воздухе ленивые вздохи и тяжкие унылые стенания, уходя в мир, который впитывал грехи, словно огромная иссушенная губка.

«А ты умна… Умна и проницательна. Ты будешь мне отличной женой, клянусь!»

На указательном пальце будущей отличной жены призрака тем временем заблистал гранат. Массивный перстень изображал открытый рот – пластины из молочно-белого кахолонга, словно зубы, сжимали центральный камень. Мелкая опаловая крошка блестела на оправе кольца, которая отчетливо напоминала растянутые губы.

«Чревоугодие… Старший брат тучности… Милый приятель лени…»

– Это чудесный гранат, моя девочка, – камень истинной веры. Он помогает бороться со страхами, успокаивает, вселяет в сердце покой. Дарует именно те чувства, какими должен наполняться разум любого человека при входе в храм или в момент созерцания бога.

– Какое чудо, какая невероятная редкость…

– Воистину, ты права – ибо подобное восхищенное спокойствие слишком редко нисходит на человека. Оттого и перстень сей посвящен статуе Зевса Олимпийского, настоящей драгоценности великой Эллады.

– Статуе?

– О да, ты правильно поняла. Не храму, не маяку, не городу, одной-единственной статуе. Правда, статуе удивительной, необыкновенной и в своем роде неповторимой. Огромный храм был по сути одним залом. И каждый камень этого зала указывал на огромный трон в дальнем его конце. На троне восседал сам Зевс Громовержец, подпирая головой потолок. Обнаженный до пояса бог был изготовлен из дерева. Тело его покрывали пластины розоватой теплой слоновой кости, одежду составляли золотые листы в форме полуплаща, в одной руке он держал золотую статую Ники – богини победы, другой опирался на высокий жезл. Зевс был столь величествен, что когда Фидий завершил свой труд, он подошел к статуе, как бы плывущей над черным мраморным полом храма, и спросил:

– Ты доволен, Зевс?

В ответ раздался удар грома, и пол у ног статуи треснул. Зевс был доволен. Трон бога украшали барельефы из слоновой кости и золотые статуи богов. Боковые стенки были расписаны художником Панэном, родственником и помощником Фидия.

Впоследствии императоры Бизантия со всеми предосторожностями перевезли статую в великий град Константина. Хотя они и были христианами, рука на Зевса ни у кого не поднялась. Даже христианские фанатики, враги языческой красоты, не посмели разрушить статую. Византийские императоры на первых порах дозволяли себе ценить высокое искусство. Но, к глубокому удовлетворению христианских проповедников, бог покарал своего языческого соперника, наказав тем самым сошедших с праведного пути императоров. Во время страшного пожара, уничтожившего половину города, сгорел и дворец императора. Деревянный колосс также стал добычей огня: лишь несколько обугленных костяных пластинок да блестки расплавленного золота остались от творения Фидия.

– Удивительно, – задумчиво проговорила Хамида, опуская руку с кольцом. – Чудеса света поглотило безжалостное время, а перстни, их прославляющие, до сих пор живы и радуют наш глаз.

– Они, заметь это, прославляют гений человеческого мастерства, который и творец, и губитель всех чудес мира.

Призраку же слышалось отчетливое чавканье сотен тысяч людских ртов, сонное сопение набивших утробу тел и довольное урчание тысяч чрев, поглотивших обильную трапезу.

На шнурке теперь оставалось только одно кольцо. Не в пример более строгое, не сияющее радужной россыпью, почти аскетическое. В вечерних сумерках огромный темно-лиловый камень сжимали сотни рук и ног, изломанных сладострастными судорогами.

«Сладострастие… Седьмой грех… Хотя, быть может, и первый – ибо человек гонится лишь за тремя ценностями: любовью, властью и богатством».

– А это что за камень?

– О, это камень, которому одно и то же имя будут давать неоднократно, и в прошлом и в грядущем. Это александрит, некогда нареченный по имени царя Искендера Двурогого и ожидающий имени другого царя, тоже Искендера, вернее, Александра. В богатой стране Хинд камень сей получил имя «вайдурнам». Считалось, что он связан с самой вечностью, ибо способен предвидеть грядущее и предупреждать об этом хозяина. Говорили, что камень забирает себе крошечную частицу лучшего в человеке и потому помогает его возрождению…

«О боги! Возрождению! Заклинание должно быть записано именно на этом перстне!»

Однако обрывать рассказ на полуслове было бы неразумно – как неразумно прерывать на середине ритуал, вызывающий повелителя черных сил в тот самый миг, когда он только появился.

– Этот удивительный, простой на вид перстень возвращает наш разум к последнему, седьмому чуду света. Единственному уцелевшему в вихре промчавшихся эпох… Пирамиды… Пирамиды страны Кемет.

 

Свиток двадцать восьмой

Руас не успел толком перевести дух после долгой пробежки. Однако вихрем врываться к жене посчитал неразумным. А потому, стараясь казаться спокойным, остановился у двери в дальнюю комнату. Зрелище, представшее его глазам, было почти таким, как он и ожидал.

Хамида, его глупенькая молоденькая жена, сидела у раскрытого ларца и перебирала побрякушки. На ней, по правде говоря, не так много и было навешано. Чего-то подобного и опасался Руас. Однако не зрелище огорошило колдуна.

Его просто приковал к месту его собственный голос, что раздавался посреди комнаты. Мягко, любовно, неторопливо повествовал невидимка о вещах удивительных и прекрасных. Должно быть, это было невероятно интересно, ибо глупышка Хамида внимала рассказу, раскрыв рот.

Пальцы девушки были унизаны кольцами нечеловеческой красоты. Камни в свете садящегося солнца жили собственной коварной жизнью.

Камни заветных колец, голос, рассказ…

Руас опустился на оттоманку у дверей и обратился в слух, мало чем отличаясь сейчас от собственной легковерной жены. Той самой, которую не так давно поминал словами, не достойными не только любого правоверного, но и просто уважающего себя мужчины.

Невидимка же, продолжая повествование, вспомнил, каким восторгом наполнилась его душа, когда он прикоснулся к плитам только что возведенной пирамиды царя Хуфу. Вспомнил и смешок отца при виде его юношеского ликования.

– Они не походят ни на что в целом мире. Они вечны в своей строгой красе… Они совершенны.

Гигантские усыпальницы фараонов одной династии – Хуфу и Хафры – были возведены около пяти тысяч лет назад. Но ни время, ни завоеватели не смогли ничего с ними поделать. Почти три тысячи лет существовало после этого царство черной земли Кемет, сменялись на престоле фараоны и цари, но пирамиды, воздвигнутые в бесконечно далекие годы, остались самыми могущественными сооружениями страны, да и всего мира.

Практически без всяких механизмов, с помощью лишь клиньев и кувалд, глыбы вырубали в каменоломнях на другом берегу Нила, обрабатывали на месте, затем перетаскивали папирусными канатами к воде, волокли на строительную площадку и по отлогому склону холма, который рос вместе с пирамидой, втаскивали на вершину. Историки уверяли, что строили эту пирамиду двадцать лет, что занято на строительстве было одновременно сто тысяч человек, которые менялись каждые три месяца. А сколько их оставалось через эти три месяца в живых, знали лишь фараоновы писцы – до нас число жизней, принесенных в жертву пирамиде, прежде чем она стала усыпальницей одного человека, не дошло. Фараон увел с собой в темное царство смерти десятки, а скорее всего, сотни тысяч подданных.

Однако не кровожадностью правителя, а именем архитектора также знамениты великие пирамиды. Известно имя этого гения и даже его внешний облик. Его признали при жизни и помнили тысячелетия после смерти. А немалый пантеон богов земли Кемет пополнился еще одним, богом писцов, Имхотепом.

Гений Имхотепа не ограничивался лишь строительством. Будучи жрецом и писарем, Имхотеп остался в памяти потомков великим магом и волшебником. Был он и писателем. «Поговорки» Имхотепа сохранились в веках. Единственный из всех, Имхотеп даже стал дважды богом. Его помнили и через два с половиной тысячелетия: богом медицины его почитали древние греки. Статуя Имхотепа была, по-видимому, первой статуей ученого в мире, ее обломки найдены в заупокойном храме фараона – как доказательство того, что истинный гений иногда получает признание при жизни.

Призрак заметил, что Хамида перестала обращать внимание на его рассказ. Девушка поднесла камень к свету в надежде уловить последние лучи садящегося солнца. Она вертела перстень и так и этак, пытаясь разглядеть что-то в его синей глубине.

Сердце невидимки учащенно забилось.

«Да, она все нашла! Неужели миг моей свободы столь близок? Неужели все, что я ей наплел, чистая правда? Не может быть, чтобы заклинание было записано на камне, который я соединил с пирамидами, и в самом деле связанными для меня с самым прекрасным в этом мире?!»

Сейчас призрак забыл, что не так давно было для него яснее ясного, что заклинание могло быть записано на внутренней части перстня, олицетворяющего сладострастие. Тот самый грех, который вызвал к жизни сражение с его братом-близнецом, удачливым Руасом.

– Здесь что-то начертано… Не пойму… буквы такие мелкие, что смысл ускользает… Амр… шайль… Нет, не могу.

Хамида в сердцах отложила перстень. Одинокий луч скользнул по камню, и призрак увидел вязь, заполнявшую все грани камня.

– Амар ойэв эрдоф асиг ахалек шалаль тимлаэмо нафши арик харби… – прочитал призрак, – …торишемо…

Не веря себе сам, он повторил в голос:

– …арик харби торишемо…

И вновь:

– …харби торишемо…

Руки призрака вдруг налились тяжестью, гулко застучало сердце, подкосились от усталости ноги.

И на шелковые ковры дальней комнаты гарема упал без чувств изможденный Асур, брат Руаса, победившего в давней схватке.

Девушка бросилась к нему:

– Муж мой, свет моих дней, что с тобой?

– Свободен… – угадала Хамида в его едва слышном шепоте.

– Твой муж, недостойная?!

Тот же самый голос, сейчас клокочущий гневом, вновь раздался в комнате. Второй ее муж, в отличие от первого, одетый в синий парадный плащ звездочета, взирал на нее с непонятным ей укором.

– Муж мой… Свет моих дней…

Хамида скорее прошелестела, чем прошептала те же слова. И упала без чувств между телом своего любимого мужа и у ног своего любимого мужа, грозно возвышающегося посреди дальней комнаты женских покоев.

Руас растерялся. Ибо он мог ожидать всего… Кроме того, чему стал свидетелем. Салим, давний слуга, мог раскрыть Хамиде тайну ларца. Она сама, по глупости того же Салима, могла до него добраться. Но появление брата… Нет, к такому Руас был не готов.

Хотя в самом дальнем уголке разума затеплилась искра радости: Хамида, сотворившая столь невероятные беды, ничего о них не ведала. Более того, она, похоже, была свято убеждена, что он сам позволил ей открыть страшный ларец. Иначе отчего бы тогда назвала презренного Асура своим супругом?

– А она умница, твоя жена, – послышалось снизу.

Асур пошевелился. Поднял руки к лицу, недоверчиво глядя на ладони. Пошевелил пальцами, сжал, а потом разжал кулаки. Осторожно сел, повел плечами. Оперся на руку и наконец поднялся.

– Ну здравствуй, брат!

К удивлению Руаса, в словах Асура не было ни гнева, ни боли. Легкая усмешка – та же, что и играла на его губах.

– Здравствуй и ты, брат мой! – с поклоном ответил Руас, удивляясь, отчего в его душе царит такая радость.

Мужчины взглянули друг на друга, чуть настороженно, оценивающе. Должно быть, они пытались понять, что будет, если они раскроют друг другу объятия. Быть может, ничего бы ужасного не случилось. Быть может, случилось бы нечто поистине катастрофическое. Но… В этот миг напряженного молчания послышался судорожный вздох.

– Хамида, девочка моя, – упал на колени Руас.

– Хамида, красавица, – с другой стороны опустился Асур.

Девушка, не открывая глаз, оперлась на руку мужа.

– Мне снился страшный сон… Мне приснился ты в двух обличиях… И оба вы, двое одинаковых разных, двумя одинаковыми голосами твердили мне о неземной любви…

– Бедная моя девочка, – прошептал Руас.

– День мой был так прекрасен, так… удивительно богат тобой, твоим вниманием, твоим голосом, твоими поучительными историями… А вечер оказался столь ужасен… Я боюсь открыть глаза!..

– Крошка моя, это просто усталость. Я провожу тебя на ложе, ты уснешь, а утром… Утром все будет хорошо. Как бывало прежде. Верь мне.

– Я верю… Верю тебе, мой родной…

Руас бережно поднял девушку и на руках донес до опочивальни. Асур же не двинулся с места – то, ради чего он бестелесной сущностью провел взаперти тысячи лет, было еще впереди. Следовало подготовиться и терпеливо ждать.

Хотя куда больше ему хотелось оказаться на месте своего брата – поднять на руки девушку, бережно донести ее до ложа, присесть рядом. С любовью вглядываться в осунувшееся личико и ждать мига, когда прекрасные глаза любимой вновь засияют обожанием.

Руас вернулся. Конечно, вернулся другим. Вернее, тем же, кем был в далекие дни до страшного мига ссоры.

– Твоих рук дело, братец?

– О чем ты, Руас? – Асур пожал плечами. Вполне искренне пожал, ибо он и пальцем не шевельнул для своего спасения.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я. Но сначала скажи мне, как тебе удалось заставить ее вынести ларец из скалы.

– Увы, я никого ни к чему не принуждал. А уж о ларце и вовсе не знал. Пока сидел там, в толще скалы. Благодари собственную ослиную глупость – ведь это же тебе пришло в голову поставить ларец рядом с моим узилищем! Не хватило мозгов спрятать подальше?

Руас кивнул – вот уж воистину, мозгов не хватило. Но ему и в голову не могло прийти, что появится в его жизни женщина, которая не только полезет в кладовые, но и начнет ломать стены.

– А раз так, то, приятель, не перекладывай вину на чужие плечи, – продолжал Асур. – Благодари самого себя…

– С собой я уж разберусь, поверь. Но ты же заставил ее раскрыть ларец! Подло, низко, прикидываясь мной…

Асур усмехнулся.

– Нет, мой глупенький братец. Я никем не прикидывался. Твоя жена умница, ее чутью может позавидовать добрая сотня магов… Но при этом она молоденькая легковерная дурочка – и сама вбила в собственную голову, что это ты оставил ей свой голос, уходя на службу. Я просто не пытался ее разубедить…

– Бедная крошка. Она так тосковала в одиночестве. Это все из-за моей глупости!..

– Вот тут ты прав, брат! Прав. И сам благодари себя за то, что произошло.

Руас склонил голову. Асур во многом прав. Да, его вина в том, что он не спрятал ларец в ином месте. Его вина в том, что не уделял жене положенного внимания. Но не его вина в том, что мир наводнили грехи и соблазны, что искусы, столь долго томившиеся под обсидиановой крышкой, вылетели на свободу, мгновенно заполонив сердца.

– Но ты же видел, глупец! Ты же прекрасно видел, что выпускаешь наружу смертные грехи!..

– Нет, брат мой. Я ничего не выпускал. Хотя, конечно, видел, что в мир вернулись зависть и гнев, что сладострастие и похоть вновь стали царить в разуме слабых…

– Так почему ты не остановил Хамиду? Она же просто глупенькая девочка!

– Я хотел вернуться в мир, стать самим собой… – Асур пожал плечами.

Он терялся в догадках, отчего брат медлит, почему не изрыгает заклинания, дабы вернуть его в толщу каменных скал. Почему, подобно человеку, лишь пытается доискаться до истины. Хотя она и так лежит на виду.

Руас же, и в самом деле пытаясь доискаться до истины, напрочь забыл о том, что он маг и сын великого мага. Что не саблей, а словом некогда победил он своего брата. Более того, сейчас он даже не мог понять, что вызвало тогда его столь страшный гнев, что заставило поднять руку на Асура.

Увы, предусмотреть все не может даже наставник всех магов, как не удалось это и отцу Руаса и Асура, могущественному Варди ар-Раксу. Хотя все оказалось более чем просто. Колдовское сражение вызвали вполне человеческие, простые чувства, те самые грехи, которые потом нашли свой приют под каменной тайной семи колец. Зависть и ревность – вот что двигало Руасом тогда. Ревность и память о сладости греховных ласк – вот что заставило Асура насмехаться над братом.

Долгие же столетия стерли горечь этой ревности, заставили совсем иными глазами взглянуть на предмет этой зависти. Да и на самого себя. Более того, новый Руас, что предстал сейчас перед братом, был любим. И любил сам. А ведь известно, что нет человека более уязвимого и в то же время более сильного и свободного, чем человек любящий.

Все это, конечно, знал могущественный маг. Но не предусмотрел, что в новом сражении победу одержит не правый, а неуязвимый.

Зато это все отлично понял Асур. Долгие годы заточения в толще камня ни на йоту не уменьшили его сил – да и, по чести говоря, он не почувствовал этих лет. Вот поэтому теперь он был не просто готов к сражению – он его жаждал.

Наконец Руас поднял глаза на Асура. И взгляд этот сказал все: человек смотрел в глаза магу.

– Ты стотысячно прав, брат, – голос Руаса был едва слышен. – И я сейчас собственными руками подписал себе приговор. Однако твоя победа, брат, станет и твоим поражением точно так же, как поражением обернулась моя давняя победа над тобой. Некогда отца предупреждали, что нас двоих будет слишком много для одного мира. Однако ни один из нас не сможет и жить без другого. Вот поэтому ты, что бы ни сделал, не сможешь меня уничтожить… Ведь тем самым ты уничтожишь и себя. Уничтожишь как маг.

Брат еще говорил, но Асур уже понял, в какую ловушку угодил. Более того, он понял, что угодил в нее по воле своего отца и в тот самый день, когда стал с братом соперничать, когда свел с ума возлюбленную брата, когда самого его заставил мучиться от ревности. Ибо теперь у него не было вовсе никакого выхода. Он должен был либо вернуться в толщу камня, чего не желал, либо заточить Руаса… А самому обречь себя на жизнь сторожем у скалы, где ждет своего часа в бесконечном терпении заточенный брат.

«Хотя это совсем недурно – ибо это все же жизнь! Жизнь в любви, в почтении. Тебя боятся слуги, тебя сторонятся соседи, ты волен делать то, что захочешь… Не такое уж и тяжкое наказание… За проступок, совершенный бесконечно давно!»

– Однако, глупый мой Руас, я буду жить! Жить и наслаждаться каждым мигом жизни! Должно быть, то самое, заветное кольцо не зря было последним на шнурке – ибо все грехи мира, все его искусы будут теперь к моим услугам…

Руас печально покачал головой. Он уже знал, что победа ускользнула из его рук.

– Глупец… Они вырвались в мир и теперь начнут собственную войну за души людей. Войну тем более страшную, что победивших в ней не будет, а вот потери будут исчисляться тысячами…

Асур в ответ лишь ухмыльнулся – сейчас он был глух к голосу разума. Он не стал изрыгать страшные заклинания, призывать гром или насылать черные тучи. Да в этом не было особой нужды.

– Не обижай Хамиду… – вот и все, что успел проговорить Руас.

И в тот же миг его не стало – едва заметная голубоватая тень втянулась в огромный берилл, что по-прежнему лежал посреди шелкового платка. Суровый золотой коршун принял бессменное дежурство.

 

Свиток двадцать девятый

– Ну вот и все, глупый мой брат… Ты стал человеком… И перестал быть магом.

Однако Асур с удивлением чувствовал, что душа его пуста – не поет от торжества, не радуется свершившейся мести. Что там царит тишина, пусть и не кладбищенская.

– Я свободен… – проговорил он, пробуя «на вкус» столь желанные слова.

В душе ничего не шевельнулось.

– Я свободен! – проговорил Асур несколько громче.

Лишь тишина стала ответом. Быть может, чуть блеснули камни заветных колец, теперь превратившихся в необыкновенно красивые, но никчемные безделушки.

– Я свободен! – закричал Асур.

И лишь тогда ощутил наконец ликование.

Он поистине был свободен, он был богат и влюблен. Его будущее было полно красок и надежд.

– Верь мне, брат, Хамиду я не обижу никогда…

Всего этого не ведала Хамида. Когда она пришла в себя, то увидела, что муж дремлет в кресле. Залитая светом луны опочивальня полна цветов, прохладный ветер играет с легкими занавесями. Мир словно замер в ожидании чудес.

– Это сон, – прошептала Хамида. – Это прекрасный сон.

И действительно уснула – с легкой улыбкой на губах.

Пробудившись, она с изумлением обнаружила у двери незнакомую служанку с кипой платья. Высокая девушка со смеющимися карими глазами почти бесшумно раскладывала по ларям и сундукам шаровары и шали, аккуратно расправляла туники, заботливо поправляла примявшийся подол только что сшитого по франкской моде невозможно открытого платья. Вещи превосходного качества просто сияли. Хамида попыталась вспомнить, когда в последний раз она надевала нечто столь же прекрасное. И не смогла. Ибо Тивиад был не то чтобы скареден, но, безусловно, прижимист. О том же, что было дома, Хамида предпочитала вообще не думать.

– Доброе утро, хозяйка. Я Марсия. Господин, уходя, велел вас не тревожить.

– Откуда все это, Марсия?

– Прислали от портного… судя по всему, от того самого портного, который балует саму кадину Марват.

Ошеломленная Хамида с удивлением рассматривала неузнаваемо преобразившуюся комнату. Да, о таком рекомая Марват могла только мечтать.

– Однако, почтенная Хамида, скоро полдень…

«Похоже, она пытается меня поторопить…»

– У нас гости? Мне следует присмотреть за приготовлением угощения?

Марсия с изумлением подняла глаза.

– О нет, как можно… В гости званы вы. Достойный звездочет и придворный маг собирается представить свою великолепную супругу при дворе…

Марсия произнесла это с некоторым даже придыханием.

Хамида рассмеялась.

– Мой муж, похоже, несколько не в себе. Должно быть, он забыл, кто ему вручил мою руку…

Но Марсия вновь покачала головой.

– Уважаемый хозяин мне велел именно так все и передать. Еще он сказал, что ему плевать на прошлое, а все будущее он мечтает посвятить своей обожаемой жене.

Хамида растаяла. Вчерашний страшный вечер, быть может, и жил еще в ее памяти… Но скорее как кошмар.

Ошеломленная всем услышанным, Хамида позволила новой служанке снять с нее домашнее платье и усадить за туалетный столик, который словно по волшебству нашелся в дальней комнате.

– Какие волосы, госпожа. Ах, каким удовольствием будет укладывать их! Вы такая стройная, да вы будете похожи на принцессу… Настоящую франкскую принцессу, клянусь всеми святыми. Белошвейки уже справились с заказом, вскоре появится посыльный от ювелира… Но, думаю, начать все-таки следует не с одежды. Ванна готова, да и времени в обрез.

Хамида, так и не придя в себя от удивления, погрузилась в успокаивающе горячую воду. Марсия же, не прекращая болтовни ни на минуту, начала мыть ей голову.

– Право, хозяйка. Это настоящее богатство, а не волосы. А какие длинные… Какие роскошные… Прятать их под шаль или чаршаф просто преступление, клянусь собственной матушкой. Я могу уложить их в эллинском стиле или поднять наверх, чтобы они струились волнами.

– Но разве так можно? Это будет настоящим вызовом! Кадина Марват такого не позволит…

– Господин был непреклонен, он так мне и сказал – все самое лучшее, самое модное, самое новое! И плевать на всех, кто косо посмотрит! И даже тех, кто попытается косо посмотреть! Госпожа, так сказал господин, достойна большего, чем все королевы мира…

И Хамида растаяла. Черные мысли, если таковые еще и оставались, пропали после таких слов мужа.

После шести часов купания, притираний, похлопываний, массирования, выщипывания, подрезания и расчесывания Хамида решила, что жертвы во имя красоты на франкский манер все же слишком велики, что быть дурнушкой не так уж и плохо. Но благодаря веселой болтовне Марсии время пролетело быстро. Не успела Хамида опомниться, как пришла пора надевать платье.

– Моя госпожа, не забудьте о перчатках – это самый что ни на есть громкий писк моды… Для вас они просто спасение – Аллах всесильный, нельзя же такой красавице самой стирать и стряпать! Посмотрите, во что вы превратили руки! Никогда не слышала, чтобы высокородная госпожа работала руками…

Хамида не слушала. Она ошеломленно смотрела на отражение в огромном новом зеркале.

Это не она. Эта девушка просто обворожительна: с красивыми волосами, в великолепном платье из мерцающей аметистово-сиреневой органзы. На секунду прикрыв глаза, Хамида снова открыла их. Платье облегало талию по последней моде, а плотный корсет подчеркивал грудь. Да в таком платье она затмит всех одалисок двора…

«Если меня вообще в таком виде пустят во дворец!»

Какая фигура! Какие волосы! То, что раньше было беспорядочной массой бесформенных, непослушных локонов, теперь ниспадало блестящими прядями до самой талии. Марсия подняла и сколола волосы на затылке, переплела с длинной низкой жемчуга и двумя темно-сиреневыми атласными лентами и позволила ниспадать свободным каскадом ухоженных локонов по спине. Крошечные локоны обрамляли и лицо.

Хамида улыбнулась. Марсия настоящее сокровище. О нет, она настоящая волшебница, если сумела дикарку с туманного Альбиона превратить в истинно райскую птицу.

Вошел Салим. Хамида впервые увидела его улыбающимся.

– Госпожа! – Старый слуга с удовольствием поклонился. – Господин ожидает вас в своих покоях. Я буду вас сопровождать.

Хамида перестала дышать. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы муж оценил, сколь волшебно она преобразилась, но в то же время было боязно. А вдруг ему это не понравится? Что, если он ожидал чего-то большего? Надеялся, что в ней есть скрытая красота?

Хамида поймала себя на том, что хочет быть безупречной в своей роли. Судорожно сглотнув, она выпрямилась и попыталась улыбнуться.

– Ну, будет вам, госпожа! – Марсия, конечно, разглядела ее волнение. – Вы выглядите превосходно, поверьте. Вы куда больше походите на настоящую королеву, чем иные повелительницы, уж мне-то можете поверить – я всего навидалась! От вас исходит настоящая доброта. И от этого вы выглядите еще лучше, да. Просто будьте собой, госпожа, и тогда мир с удовольствием запляшет под вашу дудку, вот увидите.

Хамида по-настоящему услышала лишь одно слово. Королева… Она расправила плечи, попыталась успокоить бешено бьющееся сердце.

Все было тщетно – она волновалась так, будто именно сейчас решалась ее судьба. Хотя, быть может, так оно и было.

Асур поднял глаза от записей. В комнату входила незнакомка – юная, румяная, невероятно красивая. Какие волосы! Какие глаза!

«Аллах великий, да это же Хамида!»

Асур вскочил столь резко, что опрокинул тяжелую скамью. Хамида? Он заглянул ей в лицо, пытаясь узнать в этой красавице ту простушку, которую знал. Глаза у нее серые, словно впервые заметил он. Нет, серо-голубые… Они, казалось, то и дело меняют цвет.

С волосами, свободно обрамляющими лицо маленькими изящными завитками, и фарфоровой кожей, выгодно оттеняемой цветом платья, его Хамида была изумительно хороша. Она была воистину лучше всех женщин мира!

Хамида застыла в шаге от мужа. Выражение его лица стало для нее настоящей наградой. Он был не просто удивлен – он был ошеломлен.

«А большего мне не надо! Пусть хоть весь мир провалится в тартарары… Пока мой любимый так смотрит на меня…»

«Какая красавица! Я знал, что она мила, но не предполагал ничего подобного! Прекрасна!»

Даже лицо, дорогое и знакомое, стало другим. Асур испытывал какое-то странное чувство, словно сорвал простую маргаритку, а в руке увидел прекрасную розу. Прислушавшись к себе, он обнаружил, что скучает по маргаритке.

«Глупец! Она безупречна, она необыкновенна! Клянусь, она достойна самого лучшего. Пусть она и не узнает, что ей в мужья был предназначен другой…»

Асур произнес про себя простенькое заклинание. Мир замер всего на миг. И снова запели птицы в саду, ветерок всколыхнул занавеси.

«Теперь в мире есть только один принц ар-Ракс, Асур… Один звездочет и колдун, один муж у прекрасной Хамиды… Только я!»

– Моя волшебница! Нет на свете никого, кто годился бы тебе в подметки! Идем, Хамида. Пора показать этим надменным и надутым болванам, кто вышел победителем. Мне не терпится похвастать…

Схватив Хамиду на руки, Асур почти бегом поспешил к карете, еще одному новому приобретению. В преотличном настроении опустив девушку на подушки, он велел своему кучеру трогать.

Хамида едва могла дышать – перемена в муже была необыкновенно разительной. Не было больше холодного, сдержанного, закрытого звездочета, сурового и даже страшного в своей замкнутости. Сейчас перед ней на подушках расположился настоящий фат, блестящий баламут… Чем-то ее муж сейчас походил на пирата, рассматривающего бесценный клад, чудом оказавшийся в его руках. Перемена эта ее и пугала, и радовала.

Хамида хотела поблагодарить мужа, но тот не дал ей и рта раскрыть. Более того, каждое следующее его слово просто выводило ее из себя.

– Сегодня я представлю свету свою жену. Веди себя так, будто ты видела добрую сотню королев и отвергла ухаживания тысячи королей… Не обращай внимания на своих врагов, общайся только с теми, с кем захочешь… Запомни, лучше тебя никого нет!

– О звездочет и маг, муж мой, – прервала его Хамида. – Клянусь, вы вывозите меня, словно любимую игрушку, табакерку, которой хотите похвастать… Или новую трость, украшенную необыкновенным камнем. Я живой человек и прошу не обращаться со мной, как с комнатной собачкой…

Он замолчал. Похоже, она угадала – и теперь муж пытался понять, как же следует вести себя с куклой, которая вдруг превратилась в строптивую красавицу.

– Хамида!

Хамида отстранилась, насколько это позволяли стенки кареты.

– Никогда, слышишь, никогда не пытайся увидеть во мне зеркало, в котором отражаются твои успехи. Я не витрина с сокровищами, не вывеска богатого купца! Я живой человек. Моя любовь к тебе велика, но все же это не значит, что я позволю тебе себя топтать!..

Асур не верил собственным глазам – перед ним была настоящая амазонка, воительница! Она склонилась над ним, подбоченившись, с рассыпавшимися по плечам длинными локонами. Щеки разрумянились от гнева, грудь негодующе вздымалась. Миниатюрная и хрупкая и в то же время бесстрашная.

«Похоже, я перемудрил с заклинаниями… Или она всегда была такой, это мне почему-то казалась пустышкой?»

– Прости меня, моя греза, прости! Я веду себя как болван.

Его извинение сразу остудило весь ее пыл. Она обмякла и опустила плечи. Ему пришлось наклониться поближе, чтобы услышать ее слова:

– Ох, муж мой. Я так боюсь, что сама не знаю, что говорю. Мне даже дышать трудно. Пожалуйста, не заставляй меня вновь входить туда. Нам нельзя просто вернуться домой? Побыть вдвоем?

– Мы можем все, чего захочет моя королева… Моя повелительница…

Слабая улыбка стала медленно расползаться по ее лицу и становилась все шире. Хамида обняла мужа и радостно расхохоталась.

Ее смех вызвал у Асура улыбку. Ее грудь прижалась к его груди, а великолепные волосы растеклись по рукам. Глядя в ее сияющие глаза, он ощутил желание.

Оно росло до тех пор, пока он не начал воспринимать ее так, как не воспринимал никогда прежде. Он давно забыл о той, первой ночи, но на него нахлынули воспоминания о волшебнице, которая с удивительным пылом отвечала на прикосновения невидимки. Дыхание его участилось.

– Мы возвращаемся домой, любовь моя… – решительно проговорил он.

 

Свиток тридцатый

У Асура едва хватило сил. Наконец двери за ним закрылись и он остался с Хамидой наедине.

С едва сдерживаемым стоном Асур подхватил ее на руки и понес к огромному ложу. Положив свою драгоценную ношу и упав на нее, он обхватил ее лицо ладонями и запечатлел на ее губах страстный поцелуй.

Да, именно это и нужно было ему сейчас – вовсе не балы в серых залах дворцов, не восхищение окружающих, не зависть женщин, не злость мужчин. Ему нужна была она сама – единственная, всегда разная, простушка и волшебница, мудрая женщина и беззаботная девчонка… Она одна!

Кто знает, какие магические силы привел в действие Асур, сам того не осознавая. Быть может, и вовсе никаких. Однако что-то в мире удивительно изменилось. И первым это ощутили ножки ложа. Раздался отчетливый хруст, и они подломились… Асур вскочил, испугавшись за любимую.

– Аллах великий, что случилось? Хамида, что с тобой? Тебе дурно? Лекаря?

Необычный, странный звук заставил его умолкнуть. Звук, который он меньше всего ожидал услышать сейчас.

Она смеялась. Благословенный звук чуть хрипловатого греховного и бесконечно желанного смеха развеял его нешуточный испуг. Асур впитывал его музыку, и душа его наполнялась радостью. Смех Хамиды был столь заразительным, что Асур расхохотался в ответ и упал на ложе. Оставшиеся ножки не выдержали его падения и с хрустом сломались, разделив судьбу соседок.

Лежа на развалившемся ложе, ослабевшие от смеха, влюбленные чувствовали, как их души соединяются, сливаются в настоящей гармонии. Смех перешел во вздохи, а затем в стоны. Их руки стали двигаться сначала медленно, а потом все более настойчиво – ласки были куда более весомыми словами любви, чем все слова мира.

Его губы буквально пожирали шелковистую шею, которую целовали, а ее пальцы все более настойчиво гладили его грудь. Она должна была, она хотела ощутить каждую пядь любимого тела как свою!

– Я боялся, Хамида. Прости, я знаю, какую сильную боль причинил тебе, но я боялся… – Слова раскаяния затерялись в поцелуях, которыми он осыпал ее шею.

Она лежала, упиваясь мгновениями, чувствуя, как бальзам его сожаления избавляет ее от всех нанесенных невниманием ран. Погрузившись пальцами в густые волосы Асура, Хамида крепче прижала его к себе. Как показать ему, что лучше его нет? Как заставить поверить в это?

Закрыв глаза, Хамида потерлась щекой о его щеку, вдыхая запах, который кружил голову не хуже любых самых коварных притираний. Запах любимого.

Он отстранился, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Хамида, тот первый раз… так не следовало поступать. Я потерял голову – это было чересчур, слишком быстро. Если бы я мог все исправить… Если бы смог заставить тебя даже забыть об этом… Начать сегодня все заново…

Она приложила кончики пальцев к его губам. Он поцеловал их.

– Та ночь была прекрасна. – Полная решимости стереть сожаление из его глаз, Хамида лукаво улыбнулась. – Но, пожалуйста, не стесняйся превзойти самого себя.

Он усмехнулся, легонько куснув ее за палец.

– Я приложу все усилия, чтобы заставить тебя забыть обо всем… Обо всем страшном, что было. Но для этого мне нужна твоя вера. Ты веришь мне?

– Я верю тебе. И всегда верила.

Он увидел, что она хочет сказать еще что-то, но не решается. Лишь почувствовав его поцелуй, она приняла решение.

– Мне иногда кажется, что был кто-то другой… Был не ты. Но чем больше я пытаюсь вспомнить о том, другом, тем больше убеждаюсь, что это лишь наваждение. Нет, и не могло быть в моей жизни другого мужчины. Другого, не тебя. Быть может, я поняла это еще тогда, когда в первый раз услышала о тебе. Когда увидела тебя… Там, на галерее дворца…

Асур почувствовал боль – ревность терзала его. Ревность, ничем не отличающаяся от той, что некогда развела их с братом по разные стороны камня. Да, теперь он понял, как это больно. Понял, на что можно решиться, чтобы избавиться от этой боли.

Хамида замолчала. Асур вглядывался в любимые глаза и радовался ее неведению.

– Не знаю, как смогу заслужить прощение… Прощение за все, что было, – прошептал он.

Хамиде невыносимо было видеть его таким. Быстрым движением она толкнула его на спину и уселась на него сверху. Глаза его округлились, и она была счастлива, увидев, как печаль и боль в них сменились смехом.

Хамида усмехнулась.

– Я знаю преотличный способ, друг мой. Постарайся… Заслужить прощение не словами…

Глаза Асура округлились. «Коварная соблазнительница! Хитрая девчонка! Какое счастье, что ты со мной!»

– Ах, не словами?? – прорычал он, радуясь тому, сколь многим может его одарить жена. – Ох, Хамида, любимая. Я не смогу вернуть тебе все те дни, что ты провела без меня… И до меня. Но, поверь, именно этого мне бы хотелось более всего на свете.

Он смотрел на нее серьезно, и в глазах отражалось все то, что было у него на сердце. Отведя прядь волос с губ, он намотал ее на пальцы.

– Да, нам надо забыть о том, что было в прошлом. Надо увидеть, что мир вокруг принадлежит нам двоим. И научиться дарить друг другу этот прекрасный мир. Единственное, что я могу, – это сделать твою будущую жизнь такой счастливой, как ты того заслуживаешь… И со всеми моими детьми, которых ты сможешь выносить.

– Семеро, – тут же отозвалась она. – На меньшее я не согласна.

Он снова улыбнулся:

– Семеро?

Хамида кивнула и нежно улыбнулась ему. Слова больше были не нужны – самое главное теперь говорил блеск ее глаз, тепло ее рук и желание, которое горячей волной одновременно накрыло их обоих.

С дьявольским блеском в глазах он скользнул ладонями вниз по ее рукам и переплел их пальцы. Когда она счастливо вздохнула, он поцеловал ее ладошки, сначала одну, потом другую, затем поднял ее руки над головой. Удерживая их одной рукой, он взглянул на ее лицо. Она лишь возбужденно выгнулась ему навстречу и поощрительно улыбнулась. Не теряя своего трофея, он начал избавлять ее от довольно многочисленных слоев одежды.

Когда она задрожала от наслаждения, Асур, стащив ленту с ее густых волос, использовал ее, чтобы нежно обвязать ей запястья.

– Ты больше никогда не оставишь меня! Я больше никогда не проснусь на одиноком ложе! – прорычал он ей в ухо, затем лизнул языком влажное местечко, оставленное его дыханием. Она лишь вздохнула, и этот звук пробежал у него по позвоночнику, делая его тверже, чем он когда-либо считал возможным.

Гладя ее кожу большими, чуть шершавыми ладонями, он впервые смог как следует рассмотреть восхитительно изысканное тело своей жены. Груди, которые когда-то казались маленькими и изящными в лунном свете, сейчас заполнили его ладони.

Они были крайне чувствительными, обнаружил Асур к их обоюдному восторгу, и некоторое время он просто обводил их по периметру теплыми ладонями, лишь мимоходом касаясь затвердевших вершинок. Когда Хамида выгнулась и протестующе застонала, он зажал набухшие, потемневшие соски между пальцами и мягко сжимал и тянул их до тех пор, пока она не начала извиваться в мучительном наслаждении.

Улыбнувшись ей с коварным удовлетворением, он прорычал:

– Скажи мне. Скажи, чего ты хочешь.

– Я… поцелуй их. О, пожалуйста, поцелуй!

Она вскрикнула от удовольствия, когда он нежно зажал сосок зубами и стал легонько посасывать. Бедра ее неосознанно раздвинулись, ноги беспокойно заскользили по простыне. Хамида замотала головой, возбужденная до немыслимых пределов.

Он переключил свое внимание на слегка выступающий живот. С благоговейной дрожью в руках Асур погладил маленькую выпуклость. Прижавшись нежным поцелуем к пупку, он проложил дорожку из поцелуев вниз к каждому колену, старательно избегая манящего треугольника между ног.

Хамида извивалась, дыхание ее вырывалось неровными, судорожными вздохами, когда она пыталась дотянуться до него.

Асур потянулся к основанию ее бедер, лаская мягкую плоть кончиками пальцев. Почувствовав, как она тут же увлажнилась, Асур понял, что она уже готова принять его. Ощутив аромат ее первого нектара на своей руке, он почувствовал, что не в силах больше ждать.

– Ах, любимая, я хотел бы дать тебе гораздо больше…

– Потом! – прервала она его. – Ты нужен мне сейчас, сию же секунду, любовь моя!

Услышав это, Асур едва не взорвался. Да, и в самом деле многое, более чем многое, придется отложить на потом, многие и многие «потом». А сейчас он должен стать с ней единым целым – они оба уже не в силах ждать.

Ее волосы, рассыпавшиеся по его телу, были как прохладный шелк на огне. Он мягко намотал волнистые пряди на кулаки. Хамида двинулась вверх по его телу, шепча неразборчивые клятвы между поцелуями, которыми осыпала его трепещущую, покрытую испариной кожу. Он не мог расслышать ее слов, но хотел. Ему необходимо было знать, что она так горячо обещает, губами лаская его плоть.

Он притянул ее губы к своим и потребовал сказать ему. Она лишь рассмеялась своим теплым, сладостным смехом, который уже давно пленил его сердце. Он заглянул ей в глаза, твердо намереваясь узнать ее секрет.

– Скажи мне, – прорычал он. Когда она встретилась с напряженностью его голодного взгляда, вся игривость пропала с ее лица.

Заскользив вперед, пока ее тело не оказалось с ним сердцем к сердцу, она усмехнулась и прошептала:

– Я люблю тебя.

С отчетливо слышным рычанием он схватил ее за талию и подмял под себя. Она ощущала его обнаженную плоть на своей, жар его кожи… Едва у нее промелькнула мысль, что обнаженный он еще прекраснее, Асур коленом раздвинул ей ноги, прижался к ней горячей плотью и вошел в нее.

Хамида ахнула, затем сладострастно вздохнула. Видеть ее под собой с великолепной копной волос, рассыпавшихся под ним, было куда более мощным возбудителем, чем любая самая смелая фантазия. Приподнявшись над ней на вытянутых руках, Асур вновь вошел в нее, затем вышел.

Когда она протестующе застонала, он лишь обнажил зубы в коварной улыбке, затем снова быстро заполнил ее. Вновь и вновь распалял он ее желание медленными выходами и быстрыми, мощными толчками. Раз за разом погружаясь в нее, он следил за ее лицом.

Она знала, что он наблюдает за ней, но ей было все равно. Она не чувствовала ничего, кроме ощущения его внутри себя. Тусклый свет садящегося солнца был не менее волшебным, чем прозрачный лунный свет. Глаза его светились той любовью, которой она жаждала, тем желанием, без которого она не хотела жить.

Каждый толчок поднимал ее все выше, каждый медленный, дразнящий отход едва не сводил с ума от страстной жажды. Скользнув ладонями вверх по его мускулистым рукам, Хамида прильнула к нему и выдохнула его имя. Или ей это лишь показалось – она уже взлетела в бесконечно высокие небеса и там рассыпалась на миллион сверкающих осколков.

Лицо Хамиды, когда она взлетела на вершину, было восхитительно чувственным. Несколько последних толчков – и Асур присоединился к ней на вершине блаженства.

Воистину, есть поражения, которые оказываются куда слаще победы.

 

Свиток последний

Текли бесконечной чередой дни, слагаясь в месяцы. Прошел год. И лишь тогда Асур нашел в себе силы, чтобы войти в кладовую, посредине которой пылился тяжелый обсидиановый ларец. Да, все оказалось именно так, как говорил Руас: он обрек себя на жизнь сторожем у скалы, где ждет своего часа в бесконечном терпении заточенный брат.

– Ты был прав, брат мой… Ты стал человеком, но не перестал быть магом. И я теперь принял на себя все то, что некогда было твоим: толстый тупой султан слушает мои предсказания как откровения, слуги точно так же боятся, как опасались твоего гнева. Ларец все так же пылится в толще скалы.

Тишина летнего вечера была ему ответом. Но он ответа и не ждал.

– Однако есть и нечто, отличающее твои дни от моих, – я счастлив. Я свободен и любим! Ибо у меня, кроме сонма обязанностей, есть еще и любовь – чудо, которое успело обезоружить тебя, а меня одарило невиданным могуществом…

Асур умолк. Положил ладони на крышку ларца. Однако открывать его не стал – да и не на что там было любоваться. Пусть уж берилл, который по-прежнему сжимает в лапах суровый коршун, пылится в тиши уединения.

– Да, Руас. Мир вновь стал несовершенен, суров, скареден, жаден до страсти, наживы, власти… Да, в нем царят искусы и соблазны. Да, я стал сторожем брату своему. Но обрел и величайшее счастье – ибо меня любит лучшая из всех женщин, столь же несовершенная, как и сам наш мир!