– Да, прекраснейшая, – кивнул Хасан, – я чувствую это. Но боюсь, что выразить пока еще не могу.

«Помни, юноша, что каждый из нас жив по-своему, – звучал в его голове холодноватый женский голос. – Тебя же не удивляет суета мухи под потолком или шелест листвы?»

– О да, Айна, меня это не удивляет. Но это же живые существа. И муха и дерево… Они живут!..

«Но живет и весь остальной мир. Живут твои рисунки, хорошие или дурные. Живут картины, живем мы, изваяния…»

– О да, я вижу это, прекраснейшая из женщин! Я это слышу. Поверь, я вижу, как бьется у тебя вот здесь, на виске, жилка, слышу твое дыхание… О нет, не смейся, удивительнейшая… Я чувствую это… Как чувствую холодную нежность твоих губ…

Георгий, стараясь ступать бесшумно, подошел совсем близко и наконец увидел Хасана.

Тот стоял рядом со статуей и нежно гладил пальцами лицо изваяния.

– О, как нежны твои ланиты, несравненная, как прекрасны черты… Позволь мне рисовать тебя, рисовать твое изумительное лицо, твою шею, плечи…

Георгий замер, замер и Хасан. Он к чему-то прислушивался, а потом кивнул в ответ.

– Конечно, Айна, ты увидишь плоды трудов моих. Думаю, мне понадобится не одна сотня набросков, чтобы отобразить на бумаге твою несравненную красоту…

Юноша вновь замер, и вновь Георгий увидел, что он внимает никому кроме него не слышным словам.

– Твою жизнь? О да, быть может, мне удастся отразить и твою жизнь… Аллах всесильный, какое бы это было счастье, если бы ты ожила, сошла с этого пьедестала, чтобы я смог насладиться когда-нибудь твоим прекрасным телом… Смог почувствовать тепло твоей руки, услышать биение твоего сердца…

Немного помолчав. Хасан продолжил:

– Ты знаешь, Айна, я пытаюсь любить такую же, как я сам – обыкновенную девушку. Но все чаще понимаю, что, как бы ни были сладки ее объятия, как бы ни кружила мне голову страсть, все равно я сердцем отдан лишь тебе… О нет, она красива, сильна и молода. Счастлив любой мужчина, когда его любит такая прекрасная женщина, как Наринэ… Но я целую ее, а чувствую прикосновение твоих губ, Обнимаю ее стан, а ощущаю холод твоего каменного тела…

И к ужасу Георгия, Хасан обнял каменную девушку и прижался губами к ее губам. Едва слышный возглас учителя прозвучал в тиши библиотеки как гром. И тут Хасан очнулся.

Он огляделся по сторонам и потом с не меньшим, чем Георгий, ужасом взглянул в лицо статуи.

– Что со мной? Где я?.. О Аллах всесильный и милосердный…

Хасан тяжело опустился на пол и закрыл лицо руками.

– Опять я… Опять она… Это настоящее безумие, Мехмет прав. Надо идти к учителю…

– Учитель уже пришел к тебе, мальчик, – проговорил Георгий, появляясь из-за стеллажа.

– Учитель… – Хасан проговорил это слово с облегчением и надеждой.

– Давай выйдем из этого каменного мешка, мальчик, и ты расскажешь мне все.

Заходящее солнце золотило листву. Хасан с волнением рассказывал учителю то, что тот уже слышал от Мехмета, но должен был услышать вновь, теперь от самого юноши.

– …Понимаешь, учитель, я слышу ее голос. Иногда мне кажется, что даже смысл ее речей мне ясен.

– Чего же она хочет от тебя? – Против воли Георгий и сам поддался магии этого безумия.

– О нет, она от меня ничего не хочет. Она прекрасна и горда. Она… Да она просто единственная на всем свете. Никогда и нигде не найти мне столь совершенной красы, столь прекрасного и строгого нрава. Ни одна из девушек, так иногда кажется мне, не может быть столь мудрой и красивой, столь нежной и столь независимой.

– Мальчик мой, но это же только камень, каменная скульптура!

– О да, учитель, когда наваждение проходит, я и сам понимаю это. Понимаю, что никто со мной не разговаривает во тьме библиотеки. Что рядом просто кусок камня, а я брежу наяву…

– И это уже отрадно. Думаю, мой друг, что тебе на некоторое время следует перестать заниматься и наверняка нужно перестать посещать библиотеку. Должно быть, твой разум утомился и дал возможность чувствам взять верх.

– Но, мудрый мой наставник, как же могли взять верх чувства, если я прекрасно понимаю, что это просто статуя. Что любить статую так же глупо, как… как пытаться насытиться песком… Или воевать с водопадом…

– Меня это радует, Хасан. Радует, что ты это понимаешь. Но, знаешь ли, у настоящих больших художников, а к ним, без сомнения, относишься и ты, так иногда случается. Для того чтобы проникнуть в самую суть будущего произведения, им следует отрешиться от всего земного и обыденного, забыть даже о простейших вещах вроде еды или сна. И вот тогда, очистившись, воображение подсказывает им изумительные по простоте и выразительной силе приемы, которые лучше всего могут передать идею изваяния или картины.

– Я благодарю тебя, учитель, за такую высокую оценку моих умений. Благодарю и за то, что ты пытаешься меня утешить.

– Здесь не за что благодарить – говорить правду, ты знаешь это сам, легко и приятно. Ты уже сейчас, в свои годы, прекрасный рисовальщик, с собственным стилем и линией, с собственным взглядом на мир. Твои пейзажи бесконечно хороши, я с удовольствием любуюсь плодами твоих усилий.

Хасан благодарно склонил голову. Ему – о, кто б в этом сомневался! – были очень приятны слова учителя. Но он вновь вспомнил, как очнулся в каменных объятиях изваяния. И это ужасное ощущение мигом остудило его, заставив содрогнуться от омерзения.

– Но, мудрый Георгий, что же мне делать с моим безумием? Ведь стоит мне только попасть в библиотеку, как этот каменный монстр вновь овладеет моим разумом.

– Ну, значит, постарайся какое-то, пусть непродолжительное время не попадать в библиотеку. Займись борьбой, обойди все окрестности нашего городка, удели побольше времени Наринэ…

– Но могу ли я рисовать? Не прокрадется ли это чудовище в мой разум через рисунки?

– А разве, мальчик, ты можешь не рисовать? Разве можешь ты удержаться и не отобразить дерево или лань, горы или улыбку девушки?

– Я боюсь, учитель… Боюсь рисовать человека. Мне все время кажется, что то, что появляется на листе, уродливо и ни на что не похоже… Что менее всего это походит на венец творения Аллаха всесильного – на человека.

Георгий усмехнулся.

– Думаю, мальчик, когда-то появится мода, и то, что ни на что не похоже, то, что непропорционально и уродливо, в единый миг станет прекрасным и совершенным…

– Учитель, такого просто не может быть!..

– Времена, юный Хасан, меняются. Меняются вкусы, как меняются и понятия о прекрасном. Более того, должны появиться, вернее, не могут не появиться те, кто будет объяснять миру, почему прекрасен человек или животное. Эти люди будут объяснять красоту как высшую ступень целесообразности, правильности в построении цветка и птицы, животного и человека.

– Не хотел бы я дожить до этих времен… Объяснять человеку, в чем красота… Аллах всесильный! Это, должно быть, будут времена слепых.

– Или времена нищих духом. Времена, когда уродство станет культом, а красота – уродством. Увы, друг мой, человеческий разум столь же мало изучен, сколь и таинственен. Ты и сам это чувствуешь.

– Да, мудрейший… – Хасан кивнул. «Глупо не верить человеку, – подумал он, – который столь мудр и дальновиден».

– Ну что ж, ученик… А теперь иди отдохни, отоспись на славу. Да не забудь, что даже самое большое душевное утомление не может освободить тебя от утренней тренировки! А потом отправляйся на долгую прогулку по горам! Рисуй столько, сколько захочешь…

– Благодарю, учитель, за это разрешение.

– Нет, мальчик, это не разрешение. Это приказ, если угодно. Это предписание лекаря. Ибо сейчас ты не только мой ученик, но и мой пациент.

– Тогда я с удовольствием приму это лечение, мудрый мой наставник.

Георгий улыбнулся.

– Замечательно! Да не забудь приглашать в свои долгие странствия Наринэ или Мехмета. Или их обоих…

– Я сам хотел просить тебя об этом. – Хасан улыбнулся учителю в ответ.

Георгий встал и неторопливо пошел прочь. Юноша сидел, подставляя лицо теплым лучам садящего солнца, и по-прежнему улыбался.

Но с лица учителя улыбка сошла. Он радовался, что Валид вовремя послал ему зов и Хасан остался здравомыслящим юношей. Но Георгия беспокоило и то, как долго придется держать ученика вдали от книг и наставлений, вдали от столь загадочных изваяний. Ведь раньше или позже юноша вновь ступит под сень библиотеки… И не навалится ли на него тогда безумие с новой силой? Не станет ли вновь каменная статуя ему милее всех женщин подлунного мира?

Не было у мудреца ответов на эти вопросы, как не было и понимания, что же произошло с Хасаном на самом деле. Он увидел лишь малость, да и от самих юношей узнал ничтожную часть. Этих частичек, чувствовал мудрец, было явно недостаточно, чтобы сложить мозаику. Что же это – наваждение неведомых сил? Или магия древних изваяний? Или просто душа Хасана оказалась столь чуткой, столь ранимой, что прикосновение к древнему искусству стало для нее роковым…