– Это ты, прекраснейшая? – шепотом спросил Хасан.

– Что, мальчик? – поднял голову господин Ван Акен.

– О нет, учитель, я ничего не говорил…

«Опять она здесь. Я слышу ее. Я вижу ее руку. Мне кажется, что еще миг, и ее пальцы опустятся на мой затылок… Аллах великий, что же мне делать?»

– Странно, я услышал чей-то голос…

Хасану оставалось только пожать плечами. Великий мастер вновь погрузился в истории, что рассказывал чинийский купец. Стояла пронзительная, оглушающая тишина. Юноша со вздохом вернулся к наставлению, и вскоре в библиотеке слышался лишь скрип двух перьев.

«Ежели задачею мастера есть изображение летящей птицы, то следует…» И Хасан начал покрывать линиями лист, как велел древний мастер. Но он вспомнил и то удивительное, даже пугающее ощущение, когда на миг ему удалось стать скалой, мечтающей о свободе. И в этот миг свершилось! Птица наконец взлетела! Она летела, не отрываясь от бумаги, крылья ее ловили каждый вздох ветерка, и душу Хасана наполнила мелодия счастья.

Он поднял голову и посмотрел на господина Ван Акена. Тот тоже отвлекся от затейливых строк книги. Его перо словно жило своей жизнью: наброски появлялись на листе с необыкновенной скоростью.

– Что это, учитель?

– О, мальчик, первые же строки книги натолкнули меня на удивительную мысль.

– Расскажи, прошу тебя.

– Как я уже говорил твоему наставнику, мальчик, третья часть моего «Сада наслаждений» мне самому еще неведома. И вот сейчас, листая заметки странника, я вдруг понял, что это, конечно, должна быть картина адских мук, неприкрытой, даже мерзкой реальности. Собственно, такая простая мысль лежит на поверхности. Но каким именно сделать этот ад?

«Аллах великий! Когда же я вот так свободно смогу вынашивать в разуме своем целые огромные картины, идеи, каким только предстоит воплотиться в жизнь? Когда смогу вот так же ясно видеть взором своей души то, что хочу сказать людям?»

«Ты и так это уже прекрасно видишь, мальчик! И взор твоей души чист, как снег на вершинах гор, ибо над ним не довлеют заказчики и золото, соображения дозволенного и запретного. Ведь ты же почувствовал, что я жива». – Вновь это был тот самый голос, который частенько слышал Хасан в холодных стенах библиотеки. Но только теперь он звучал в самом разуме юноши.

Меж тем художник продолжал. О, сейчас ему как никогда нужен был слушатель! И быть может, Хасан не был тем человеком, который полностью проникся бы замыслами мастера, но его живое и умное лицо выражало неподдельный интерес. А большего господину Ван Акену и не требовалось.

– И тут я вспомнил, как ужасно звучат музыкальные инструменты в неумелых руках, какие отвратительные звуки издает лютня, когда смычок держит ученик… И я понял, что ад будет наполнен этими ужасными, мучительными звуками. Более того, сами музыкальные инструменты станут орудиями пыток. И вот я попытался кое-что прикинуть…

Хасан опустил глаза на наброски мастера и оторопел. Ибо то, что видел он, не могло прийти в голову обычному человеку, степенному мастеру. Музыкальные инструменты стали орудиями чудовищных пыток. Вот на арфе распят человек… Вот ничком к лютне привязан второй. Вот хор, и его регент – монстр с рыбьей мордой.

– Какое чудовище!

– Заметь, мой юный друг, этот регент глух, как рыба. И слеп, как рыба, вытащенная на воздух. Нет и не может быть для певца муки страшнее, чем мука безмолвием.

«Как нет и не может быть для любящей души муки страшнее, чем невозможность осуществить свою любовь, невозможность прижаться к телу любимого».

Хасан пытался сделать вид, что он ничего не слышит, что тишину библиотеки не нарушает ничто, кроме суховатого голоса художника, рассказывающего о своих идеях.

«Ты слышишь меня, – засмеялась женщина. – Ну что ж, твое упрямство столь забавно, как и твое молчание. Но я не обидчива. И своего дождусь!»

Узкие пальцы художника тем временем достали из-под кипы листков один. Господин Ван Акен вытянул руку с листком и несколько секунд пристально его рассматривал. А затем показал Хасану.

– Посмотри, мальчик. Вот еще один символ перевернутой, извращенной реальности. Жертва становится палачом, добыча – охотником. Думаю, это как нельзя лучше передает хаос, царящий в аду, где извращены нормальные связи меду явлениями, некогда существовавшие в мире, где самые обычные и безобидные предметы повседневной жизни, разрастаясь до чудовищных размеров, превращаются в орудия пытки.

На наброске кролик тащил свою добычу, привязанную за ноги к шесту и истекающую кровью.

– О учитель! Это… – Хасан не сразу смог найти слова. Ибо это было и ужасно и прекрасно одновременно. Ужасно мастерством исполнения и прекрасно мастерством исполнения. Ужасно идеей и прекрасно идеей, по-своему стройной и убедительной.

– Да, мой друг, я вижу… Это еще очень сыро… Скомканно… Впереди большая работа…

– О нет, напротив. Это столь сильно, столь мастерски, столь… Эти картины убеждают, при виде их мороз продирает по коже! Не хотел бы я оказаться в таком аду!

– Это не просто ад, юный мой Хасан. Это музыкальный ад…

«Это ад для тех, кто не видит пути к спасению, мой друг. Для тех же, чей разум открыт, кто готов принять действительность куда более удивительную по сравнению с тем, что даруют глаза, нет и не может быть никакого ада. Для них свои врата распахивает рай. Рай любви и взаимного наслаждения».

О, этот голос! Холодный и манящий, тихий и завораживающий. Такого голоса, конечно, не могло быть ни у одной женщины в мире! Этот толос принадлежал только ей – прекрасной статуе, родом из земель столь древних, что Хасан и не пытался себе представить эту седую старину.

«О Айна! Пощади меня! Дай мне спокойно насладиться беседой с мастером. Ведь у нас с тобой еще столько времени впереди!»

«Но ты избегаешь меня, юноша… Ты забыл дорогу в мое пристанище! А сейчас привел сюда этого злого и холодного человека. О, его душа черна! Лишь ужас и черная зависть живут в ней! Страшись его, мальчик…»

– Что это, учитель? – чуть громче обычного спросил Хасан. Он не мог оторвать взора от нового наброска. Десятком штрихов мастеру удалось изобразить нечто колдовски завораживающее.

– О, мой юный друг. Пока я рассказывал тебе, мне подумалось, что не каждый день творцу удается словами объяснить то, что он хотел бы изобразить. И потому я помещу на третью часть картины эту аллегорию. Это столь просто… Ибо сказано в Писании: «Имеющий уши да услышит!». Вот я и хочу, чтобы все, кто будет рассматривать мой труд, услышали мой голос.

На эскизе же дьявольский механизм – вычлененный из тела орган слуха – был составлен из пары проткнутых стрелой исполинских ушей с длинным лезвием посередине.

«И это призыв к зрителю?! Аллах всесильный! Сколь извилисты пути разума человеческого! Должно быть, не сразу поймет человек, который будет рассматривать эту картину, что же хотел сказать мастер…»

«Да и будут ли такие? И нужна ли эта мазня хоть одной живой душе?» – вновь в разуме Хасана послышались слова Айны, теперь злые и – о, Аллах, это не может быть истиной! – даже, пожалуй, завистливые.

Хасан понял, что не в силах долго терпеть это раздвоение, слышать эти голоса, одному внимая, а другой отвергая. Что еще миг – и он просто сойдет с ума. И потому он неведомым ему самому усилием воли выбросил из своего разума тихий голос статуи и сосредоточился на словах мастера. Тот продолжал набрасывать эскизы, как поражающие своей удивительной гармоничностью, так и вызывающие нешуточный страх.

– Это ключ, учитель? – едва слышно спросил Хасан.

– Да, мой друг, это ключ. Но не просто ключ, а ключ к вечной истине.

– Но почему же в его ушке висит человек?

– Он наказан за грех любопытства. И потому обречен на вечную погибель.

Рисование, похоже, утомило мастера. Или, быть может, устали лишь руки, ибо художник отложил перепачканное перо и начал разминать тонкие чуткие пальцы. Хасан сдвинул листок ближе к себе и у нижнего края листка увидел слово «Босх».

– Что это, о мастер?

– Мой юный друг, – светлая улыбка озарила лицо живописца. – Так я именую себя, когда подписываю рисунки. Некогда я писал «Хиеронимус-живописец», но эти слова были столь длинны, что руки уставали от них более, чем от самого рисунка.

– Но ты же Ерун Ван Акен!

– Конечно! Но Ван Акенов – живописцев много! А любому из нас приятно, когда знают не о его дяде, брате или отце, а о нем самом…

– Понимаю…

Хотя вряд ли Хасан понимал всю глубину слов великого мастера. Да и была ли в том нужда? Ибо пример высокого, воистину беззаветного служения искусству был столь ярок, что не нуждался в долгих пояснениях. Человек, вынашивающий грандиозный замысел и столь простой во всем, что не касалось рисования, вызвал у юноши больше, чем уважение, он вызвал поклонение.

– Ну что ж, юный мой Хасан, нам следует продолжить наши занятия. Разминка вышла недурной. Да и наброски, думаю, пойдут в дело. А сейчас воздадим дань уважения рассказу чинийского путешественника.

И господин Ван Акен, великий Босх, вновь вернулся к вертикальным столбцам иероглифов, которыми были покрыты страницы книги.

Хасан же не мог успокоиться. То, чему он сейчас был свидетелем, походило более на чудо, чем на тяжкий труд. «О великий Аллах! Как же изощрен разум этого человека, если простое повествование странника может вызвать к жизни столь… чудовищной силы образы? Но где же мне, простому мальчишке, найти источник подобного вдохновения? Как стать таким же, как этот седой и сухопарый гений?»

Юноша встал и неторопливо пошел вдоль стеллажей. Инстинктивно он двигался в дальний угол библиотеки, чтобы оказаться как можно дальше от изваяния. Только сейчас Хасан заметил, или, быть может, то была игра теней, что каменная девушка не поддерживает тяжелый узел волос на затылке. Теперь юноше казалось, что она вынимает из пучка волос нечто, напоминающее рукоять кинжала.

«Нет, только не смотреть туда! Куда угодно – на книги, в огонь камина, на руки мастера!..» Ужас все дальше уводил Хасана от привычного уголка с тяжелым столом. Здесь книжные полки были толще, а книги, чудовищные создания из пергамента и кожи, более походили на камни, чем на средоточия знаний.

– Я думал, что знаю в библиотеке все уголки, – пробормотал донельзя заинтригованный Хасан. – Но эти сосуды знаний я вижу впервые. Что же это?

Взгляд Хасана приковала чудовищная рукописная инкунабула в переплете из толстой черной кожи. Ни виньеток, ни украшений, ни даже медного замка не было на ней. Лишь сияли золотом буквы «Малеус малефикарум». Увы, юноша никогда не был силен в языке латинян. Он понял лишь, что здесь повествуется о ведьмах.

И тут взгляд Хасана скользнул на нижнюю полку. Книга, что лежала там, размерами могла поспорить с этим латинским трудом, но была украшена куда богаче, и, по счастью, оказалась написана на знакомом юноше языке. Ярко-красные буквы сами собой сложились в заглавие: «Наставление о даре любовном, о силе истинного чувства и мастерах, что знают великую тайну оного чувства и великого счастия, дарованного тому, кто не боится отдать свою жизнь для его постижения».

– О Аллах! – Увы, ранее Хасан никогда столь часто не призывал на помощь повелителя всех правоверных. – Оказывается, есть и такое наставление. Должно быть, оно растолкует мне, как избавиться от наваждения, которое окутывает меня каждый раз, когда я вижу этого истукана. Быть может, здесь я найду заклинание, которое поможет избавиться и от ее голоса в моем разуме…

С превеликим трудом Хасан смог донести тяжеленный том на стол у окна. Ему на миг показалось, что его каменная дева покосилась на него и пожала плечами. О, конечно, то была лишь игра света и тени. Во всяком случае, так изо всех сил убеждал себя Хасан, раскрывая «Наставление…»

О, как будет потом бранить себя мудрец Георгий, когда увидит эту книгу раскрытой!

Но сейчас Хасан с наслаждением перевернул первую страницу и прочел: «Посвящается каждому, кто тяготится тоскою любовною и готов отдать все свои силы тому, чтобы избавиться от оной…»

– О да, это книга создана для меня! – воскликнул он.

И услышал еще один голос, женский, любимый, тихий: «И для меня».