© Подольская Е., 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2012

* * *

 

 

– Все мудрые правители мудры одинаково, а все безумные правители безумны по-разному…

О, как часто повторял эти слова прапрадед халифа Мухаммада ибн Мансура аль-Махди. Хотя, быть может, то был не прапрадед халифа, а прапрадед этого самого прапрадеда… Одним словом, самый первый из династии великих халифов был вовсе не глуп, учился везде, где только видел зерно истины, запоминал, записывал и настоятельно призывал потомков прислушиваться к его словам. Хотя бы к некоторым…

На удивление, слова предка не пропали втуне, ибо советам этим действительно следовали не только его дети и дети его детей. Они пригодились даже людям, живущим в сотнях и тысячах фарсахов от сердца мира под рукой Аллаха всесильного и всевидящего, прекрасного Багдада. И одним из мудрецов, не постеснявшихся последовать совету великого халифа, был Махмуд ас-Юсеф по прозвищу Избранный, в чьих руках цвела прекрасная страна Аль-Миради, что лежит на полуночь от Либии и выходит к самому теплому из морей мира.

Халифа Махмуда называли Избранным, ибо он воцарился не по праву рождения, а был избран жителями страны как самый мудрый и справедливый военачальник.

Сын Махмуда, Рашид, взошел на трон, когда отец его решил, что он многое уже сделал для страны и пришел черед его сына править, поощряя все лучшее и искореняя худшее, что было в державе под его рукой. Скажем сразу, что Махмуд Избранный был вовсе не стар. Но у него хватило разума и мужества уйти, дабы сын принял бразды правления, а не томился, зная, что многое мог бы сделать лучше, если бы не самодур отец. Следует признать, что шаг сей был более чем мужественным, а наследник, Рашид, оправдывая свое имя, с первого и до последнего дня правления был настоящим отцом для подданных.

Так и повелось в прекрасной стране Аль-Миради: когда правитель понимал, что его наследник в силах принять ответственность за всех, от младенцев до стариков, он уступал ему трон и огромные полномочия, которые передаются вместе со званием халифа. И было это воистину мудро, ибо за долгие пять сотен лет, что правила эта династия халифов, не случалось под кровом дворца заговоров, сын не пытался отравить отца, а отец не подсылал убийц к сыну.

Не стал исключением и девятнадцатый по счету халиф, Мирза ас-Юсеф. Он в юные годы взошел на престол и честно правил до того дня, когда его сыну, Салеху, не исполнилось двадцать три года. О да, это был возраст вполне зрелый для любого человека, но весьма и весьма юный для правителя. Халиф же Мирза отличался воистину недюжинным умом и потому не только продолжил традицию рода, но даже и развил ее.

Ума халифу Мирзе хватило на то, чтобы отправить своего сына в действующую армию. О, многие могут сказать, что хватило ему не ума, а безумия, потому что юного наследника могли убить в первой же схватке. Но вместе с Салехом отправились и его товарищи по юношеским забавам Шимас, Фархад, Джалал ад-Дин. Война превратила беззаботных юношей в настоящих мужчин. Главным же наказом товарищам Салеха было во что бы то ни стало сберечь жизнь наследника.

За два года войны Салех подружился со всеми, от солдата до командующего, каким-то волшебным образом ухитрившись не нажить врагов, что иногда очень трудно, чтобы не сказать и вовсе невозможно.

Закончилась ли война победой, понять было непросто. Если говорить по совести, и войной-то это назвать затруднительно. Однако в боях никто не погиб, и потому халиф Мирза объявил мир.

Вернувшееся войско народ встречал с необыкновенными почестями, а халиф, увидев среди триумфаторов своего сына, вновь похвалил себя за то, что совершил воистину мудрый поступок. Теперь, когда за Салеха готовы были отдать жизнь все солдаты войска, и наступило время для передачи власти.

О, для халифа Мирзы это было настоящим событием. И готовился он к нему долго и весьма тщательно. Почти целый месяц составлял письмо, которое должно было бы, пусть недолго, но послужить шпаргалкой для начинающего правителя.

К сожалению, он знал, что принц Салех вовсе не мечтает о престоле и с удовольствием оставил бы отцу все полномочия до самой его смерти. Но вряд ли это знание хоть что-то изменило в поведении Мирзы – он был приверженцем традиций и педантично соблюдал даже самые мелкие детали церемониала, такие, как ритуал отхода ко сну или торжественный поход в баню по вторникам, пятницам и воскресеньям.

И потому в заранее определенный день закончил халиф Мирза составлять длинное-предлинное письмо-подсказку. Перечитал его и… И, конечно, остался недоволен, ибо понял, что предусмотрел далеко не все. Более того, халиф убедился, что все предусмотреть, от всего уберечь, все подсказать просто невозможно. Но письмо не сжег, здраво решив, что даже неполная подсказка значительно лучше, чем вовсе никакой.

– Аллах всесильный, – вздохнул, потянувшись, халиф Мирза. – Ведь я вовсе не собираюсь умирать, передав трон мальчику. Если у него что-то пойдет не так, он знает, что всегда может спросить у меня совета.

О, халиф Мирза был мудр! Столь мудр, что вынужден был признаться себе самому, сколь редко молодые прислушиваются к советам стариков, предпочитая «жить по-своему» и по-своему набивать шишки на тех же местах, на которых это уже сделали когда-то их отцы и деды.

Итак, письмо было составлено, день передачи власти назначен. И оставалось теперь только дождаться того мига, когда халиф Мирза станет просто почтенным Мирзой, а юный Салех станет халифом Салехом ас-Юсефом, двадцатым халифом династии ас-Юсефов, правителем прекрасной страны Аль-Миради.

 

Свиток первый

Точно так же, как не хотел юный Салех становиться халифом, так не желал становиться правителем и Гарун, сын мудрого Мухаммада ибн Мансура аль-Махди. Ему тоже были по сердцу странствия, его влекли загадки прекрасного мира, и он наслаждался восходом солнца над горами куда более, чем блеском золотых украшений на избалованной красавице или тусклым сиянием золота в кладовых казны. Точно так же, как и Салех, он не мечтал о женитьбе, слегка опасаясь того мига, когда поймет, что именно с этой женщиной, чужой и непонятной, придется делить не только ложе, но и жизнь.

Одним словом, Гарун был столь же молод и столь же самонадеян, как и любой другой юноша, будь он наследник халифа, сын пекаря или преемник кузнеца.

Мудрый халиф Мухаммад, увы, не мог отправить своего сына защищать границы страны или завоевывать новые царства, ибо не вел никаких войн, ни от кого не оборонялся и не видел ни малейшей необходимости в этом, и потому не пошел по стопам халифа Мирзы. Однако понимал, что наследник должен совершить хоть какой-нибудь подвиг, дабы подданные могли гордиться не только мудростью халифа-отца, но и отвагой халифа-сына.

И тогда отец Гаруна, воистину мудрый человек, решил, что сыну следует отправиться не за землями, а за легендами. Ибо любая легенда, сколь цветистой бы она ни была, всегда содержит в себе зерно истины, пусть и крошечное. А значит, найдя легенду, принц сможет найти и истину, или хотя бы ее малую часть. Одним словом, охота за легендами представилась халифу Мухаммаду предприятием весьма достойным, ничем не хуже охоты за бесценным белым тигром (которого, кстати, так и не нашли) или за чудовищной скалой из снега и страха, о которой говорят лишь мореходы, да и то тогда, когда бурдюк вина уже почти пуст.

Но халифу Мухаммаду показалось мало просто послать на поиски отряд во главе с сыном. Ибо в этом не было бы никакого толку: юноша, проехав весь обитаемый мир из конца в конец, нашел бы лишь местность, не во всем соответствующую картам, да убедился бы во лживости проводников, которые в собственных бедах видят происки одного лишь Иблиса Проклятого. Следовало сделать как-то так, чтобы Гарун сам выпросил позволения отправиться в экспедицию… О, в этом, конечно, было и прекрасное знание собственного наследника, и, следует согласиться, отличное знание натуры человеческой. И халиф Мухаммад начал приготовления к коронации.

Да, мудрость зачастую идет одними и теми же тропами. Вот только цели при этом достигаются более чем различные. Однако об этом позже… Сейчас же следует заметить, что до дня, когда Гарун должен был принять трон, оставалось еще более двух лет.

Поэтому вовсе не удивительно, что шумные приготовления, затеянные халифом Мухаммадом, вызвали настоящую бурю в душе наследника.

Гарун ворвался в покои отца и закричал с порога:

– Отец? Что вижу я вокруг? Отчего все, от последнего мальчишки при диване до первого советника, носятся по дворцу? Отчего вывесили во внутреннем дворе церемониальные штандарты? Что случилось?

Мухаммад поднял глаза от свитка, который рассматривал преувеличенно усердно.

– А ты что думаешь, сын наш?

– Я думаю, о халиф, что начаты приготовления к принятию титула. Хотя мне казалось, что до сего великого события еще более двух лет.

Мухаммад улыбнулся своим мыслям: да, его расчет оказался верным. Но Гарун эту улыбку расценил совсем иначе и упал в ноги к отцу.

– Отец, ты болен? Сколько тебе осталось?

Халиф покачал головой.

– К счастью, сын наш, мы совершенно здоровы, как для наших лет, разумеется. А приготовления к передаче титула действительно начались, ибо сколь ни были бы дóлги года, пролетят они более чем быстро.

По лицу юноши было видно, что слова отца его успокоили лишь отчасти.

– Но почему же тогда сейчас уже вывешены вексиллиумы провинций? Отчего метельщики без устали трудятся на дворцовой площади?

– Ты же сам сказал, что начаты приготовления… Мы считаем, что следовать традиции надо во всем, даже в такой малости, как дата начала подготовки к коронации…

– Даже если я вовсе не собираюсь принимать сейчас титул наследника из твоих рук? Даже если я мечтаю отправиться в долгое странствие?

Гарун выпрямился во весь свой немалый рост и попытался грозно сверкнуть очами.

– В долгое странствие, сын? И куда же ты собираешься отправиться на этот раз?

– Рассказывают, отец, что в полуночных морях можно изловить огромного кита… Я хотел бы присоединиться к китобоям и испытать судьбу.

– Ох, сын, сколь низменна твоя мечта по сравнению с твоим грядущим…

– Низменна, отец? – Гарун едва не потерял голос от изумления. Ибо было чему удивляться: отец не пытался ни кричать, ни отговаривать…

– Воистину, сие может быть мечтой сына воина или кузнеца, быть может, сына флотоводца. Что удивительного в том, что огромная рыбина будет изловлена и разрезана на мириады кусков кровоточащего мяса? Разве сие есть доблестное занятие, и принесет ли сия добыча славу? Полагаем мы, что не принесет. Более того, позором будет покрыто имя человека, что лишь ради бравады, лишь для того чтобы потешить собственную душу, лишит живое существо жизни… Мы считаем, что добыча ради пропитания есть ремесло, а ради удовольствия – преступление столь же тяжкое, как и братоубийство. Деяние сие мы относим к разряду недостойных сына халифа, равно как и иного правоверного, почитающего Аллаха всесильного и всевидящего…

Гарун молчал, ибо отец был во всем прав: и убивать просто ради забавы недостойно, и славы тут никакой не сыскать… Да и экспедиция подобная продлится не так уж долго, а потому горе-китобой вернется под отчий кров задолго до того дня, когда все же придется опуститься на одно колено в традиционном церемониальном поклоне.

Молчал и халиф. Он читал смятение на лице сына, как в открытой книге. И, быть может, чтобы чуточку помучить юношу, тянул неприятное молчание.

Наконец Гарун не выдержал. И сделал именно то, чего и добивался халиф. Он поднял голову и спросил:

– Отец, но если ты считаешь, что китобойное ремесло столь низко, быть может, ты дозволишь мне отправиться в какую-нибудь иную страну? С какой-нибудь иной, более высокой, более приличествующей наследному принцу целью?

«Только бы не повторять по сотне раз в день слова церемониальных клятв, заучивая их для того, чтобы пробормотать в дождливый день церемонии…»

– Сын наш, я не оцениваю низко китобойное ремесло – как и любое другое, оно существует во имя человека. Однако ради забавы убивать все живое столь же низко, сколь и позорно…

Гарун опустил голову.

– Но мы, должно быть, предчувствуя твое желание сбежать от приготовлений к церемонии, подумали, что ты мог бы согласиться возглавить экспедицию, которую мы решили снарядить…

О, халиф был подлинным царедворцем! Он мог речами оплести неофита куда искуснее, чем сотня пауков оплетает свою добычу… Мухаммад еще заканчивал фразу, но по просиявшему лицу сына уже понял, что цель достигнута: дабы сбежать от приготовлений к коронации, Гарун готов отправиться куда угодно, хоть в объятия самого Иблиса Проклятого…

– Экспедицию, отец? Но почему я об этом впервые слышу?

– Мы думали отправиться туда сами… после того, как перестанем быть халифом и станем просто усталым стариком…

– Отец, ну какой же ты старик! Но куда ты хотел отправиться?

Да, победа была одержана мгновенная и сокрушительная.

– Должно быть, сын, ты прав. И тебе следует знать все. Мы прослышали, что земли к восходу от нашего прекрасного царства полны загадок. Есть среди них насчитывающие не одну сотню лет. Некоторые из этих древних загадок таят в себе зерно истины, ибо некогда были самыми обычными историями из жизни самых обычных людей под этим небом…

Глаза юноши загорелись.

«О Аллах всесильный и всевидящий! – подумал Мухаммад. – Как было бы просто жить на этом свете и править этим миром, если бы хоть немногие были подобны нашему сыну… Пусть хотя бы в чистоте помыслов…»

– И подумали мы, что следует отправиться, неважно, по морю ли, по суше, дабы хоть одну из таких загадок превратить в простое знание, или, как говорит наш советник, в исторический факт. Ведь зачастую, мальчик, думаем, что ты согласишься с нами, даже самые незначительные дела человеческие, рассматриваемые через призму столетий, становятся деяниями страшными и грозными, прекрасными и вселяющими любовь к ближнему.

– О да… История несчастной любви превращается в легенду, а строка из летописи – в целую стопу пустых, но многословных исторических книг.

– Воистину так…

– Но ты не сказал, отец, за какой из загадок мечтал отправиться на охоту.

– Их более чем много, сын наш… Если ты согласишься вместо нас стать во главе экспедиции, думаем, ты и цель своего странствия определишь сообразно собственному вкусу.

«А мы несколько поможем тебе в этом, юный герой…»

– Соглашусь, отец? Да я почту это за честь! Ибо найти то, о чем все уже забыли… К тому же, во имя своего мудрого и справедливого отца…

Да, юный Гарун был достойным наследником мудреца Мухаммада. Он более чем быстро учился произносить речи звонкие, но пустые, пусть и источающие мед восхищения. Хотя в сладости было еще совсем мало яда. Ах, молодость-молодость…

– Да будет так! Завтра же приступай, мальчик. Ибо времени у тебя не так много и течет оно быстро…

Гарун услышал в словах отца некий намек, хотя халиф Мухаммад всего лишь хотел сказать, что до зимних холодных дождей, кои могут превратить в болото дороги страны, осталось менее полугода.

О, как часто бывает, что одни и те же слова люди понимают совершенно по-разному! А когда слов этих становится более одного, смысл их собеседникам виден и вовсе уж различный. Иногда, о Аллах великий, даже противоположный.

 

Свиток второй

Халифу удалось напугать сына. Приготовления к странствию велись днем и ночью; сам Гарун просиживал за реестрами до рассвета, а склады и кладовые были заполнены припасами, каких хватило бы для многотысячной армии на добрый десяток лет.

Халиф Мухаммад взирал на эти сборы с доброй улыбкой, которой, впрочем, не было видно под огненно-рыжей бородой. Матушка Гаруна едва слышно вздыхала, наблюдая за суетой сына при безмолвном одобрении мужа. Увы, мечты сердобольной Марджаны, любимой жены халифа, что сын останется возле материнской юбки навсегда, следовало выбросить в самую глубокую пропасть.

Сборы продолжались, а Гарун, уже почти готовый отправиться в поход, так и не знал, за какой именно легендой он начнет охоту. И именно его матушка, чуткая Марджана, сама того не ожидая, подсказала цель странствия.

Было это на закате, когда солнце, охватив огненно-желтыми объятиями огромный царский двор и сады, посылает последний привет всякому, кто решится взглянуть вдаль. Белые минареты в этот миг становятся бронзовыми, листья деревьев словно покрывает золотая паутина, и даже пруды сада кажутся наполненными текучим золотом.

Марджана всегда любовалась этим зрелищем, однако в этот раз вздохнула, вспомнив отчий замок, каждую зиму утопавший в белых снегах. В те дни звалась она Маргаритой, а ее семьей была семья великих франкских властителей. Никогда никому Мухаммад не рассказывал, как проведал он о далекой полуночной красавице и как сумел завоевать ее сердце. Однако вот уже более двадцати лет Марджана была любимой женой великого халифа багдадского и матерью его наследника.

Сейчас же, видя вокруг золотые сполохи, Марджана вновь с тоской вспомнила снега своей родины и едва слышно застонала. Аллаху было угодно сделать так, что это услышал Гарун, который любил коротать с матерью закатные минуты. Так повелось с первых дней его жизни, и, сколь бы ни стремился к взрослости юный Гарун, этих минут он не отдал бы никому ни за какие блага мира.

– О чем ты столь печально вздыхаешь, добрая моя матушка?

– Печально, мальчик? О нет, скорее я просто грущу, вспоминая свои детские годы. Но не печалюсь – ведь ты же рядом со мной!

Гарун улыбнулся матери. Ей, стройной и нежной, нельзя было дать ее лет, она более походила на его, Гаруна, старшую сестру, ибо мать и сын, совершенно разные, необыкновенно походили друг на друга. И серыми глазами, что напоминали о франкских предках Гаруна, и белой кожей, и черными как смоль волосами.

– Сейчас, мой мальчик, я вспомнила те дни, когда мой старший брат вернулся из долгого похода в сказочную страну Хинд. Он рассказал множество преданий, вспомнил уйму легенд, но они… как бы сказать… не затронули моей души. И лишь одну историю, историю великой любви, похожей более на сказку, я готова была слушать вновь и вновь. А сейчас, глядя на золотое сияние заката, я в который уж раз вспомнила белоснежные стены мавзолея Мумтаз-Махал… Брат говорил, что они столь белы, будто во всякую пору года их укрывает слой снега…

– Расскажи мне о нем, матушка…

– Должно быть, ты и сам слышал об этом изумительном сооружении. Думаю, что в сотне свитков описан и его мрамор, и его неповторимая красота, а также и его предназначение. Это раоза, сиречь гробница жены великого Шах-Джахана, прекрасной Арджуманд. Она была дочерью министра Джангира и более известна под титулами Мумтаз-Махал, то есть «Избранница Дворца», или Тадж-Махал – «Венец Дворца». История проста: самый могущественный из Великих Моголов, Шах-Джахан, любил свою супругу, дня не мог прожить без нее. И потому решил выстроить великолепную раозу, дабы восславить свою жену и установить неповторимый памятник на ее могиле. Мумтаз-Махал умерла при рождении четырнадцатого ребенка. Опечаленный Шах-Джахан пожелал возвеличить память о ней и выстроил прекрасный белостенный мавзолей. Мечтал он, что потом, когда и ему самому уже будут видны берега Реки вечности, благодарные сыновья выстроят рядом и его раозу, абсолютно черную… Увы, мечтам этим так и не удалось сбыться. Хотя, говорят, если солнце садится в облака, виден этот самый, второй мавзолей, именно такой, как и мечталось последнему Великому Моголу, – непроницаемо черная копия белоснежного…

Марджана умолкла. Глаза ее были устремлены вдаль. Гарун же, завороженный прекрасной легендой, не видел ничего вокруг, ибо перед его взором уже вставали белые стены, отражаясь в воде… Темно-серые облака окутали горизонт, в них уже почти исчезло безжалостное дневное светило, а по другую сторону реки вознеслись ввысь черные стены двойника белого сооружения…

«Аллах всесильный, сколь это прекрасно! Должно быть, лишь немногим дано узреть сие поистине сказочное зрелище…»

И тут Гарун, уже поверивший в существование двух зданий-близнецов, очнулся. Ибо о втором Мумтаз-Махале молчали и летописи, и дневники путешественников…

– Матушка, но второй же мавзолей так и не был сооружен…

– О да, мой друг. Это так. Летописи молчат. Но отчего же его видят те, чье сердце не успело зачерстветь?

Вот так в руки Гаруна, будущего великого халифа, легла легенда. Та самая, что изменила весь ход его жизни, превратив будущее юноши из предсказуемого в поистине сказочное.

Гарун рос вполне здравомыслящим юношей. Он не верил в сказки, не боялся появления чудовищ, ибо знал, что не бывает под рукой Аллаха всемилостивого и милосердного ничего подобного. Однако эта история, с виду такая простая и в то же время столь же чарующая, поколебала здравомыслие наследника.

– Его нет, однако его видят… Почему?

Этот вопрос оставался без ответа. И тогда Гарун решил, что если уж он собрался в странствие за легендами, то почему бы не отправиться сначала туда, в жаркое сердце страны Хинд, чтобы самому убедиться в том, что рядом с белым Тадж-Махалом, памятником великой любви, не стоит его черный собрат.

– Увы, мальчик, это мало похоже на легенду, – вынужден был согласиться первый советник дивана, к которому обратился Гарун. – Однако история все же таит в себе некую загадку. И, думаю, разгадка сделает честь любому…

– Да будет так!

Тем же вечером Гарун отдал необходимые распоряжения. И вот наконец экспедиция покинула городские стены, дабы проверить, сколь правдива легенда.

Дневные переходы сменялись ночными привалами. Дни складывались в недели, сухая жара пустыни переходила во влажную жару тропиков. Изнывали неутомимые верблюды, томились люди. Не унывал лишь Гарун. Его гнало вперед любопытство. Однако путь все продолжался, а до великого Дели было по-прежнему далеко.

– Должно быть, мы заплутали, – сказал как-то вечером Умар, сподвижник Гаруна. Чуть старше наследника престола и намного тучнее его, был Умар невысок ростом и мнил себя подлинным мудрецом. Насколько он умен, Гарун толком не знал, но ведал, что Умар воистину сказочно хитер, умеет найти выход в любой ситуации и дорогу к сердцу любого.

Одним словом, Умар был законченным пройдохой и потому более многих иных подходил на роль будущего визиря.

– Ох, Умар, но как же мы могли заплутать на дороге, которая изъезжена, исхожена и описана путешественниками тысячи раз?

Умар только пожимал плечами. И в самом деле, дорога была более чем исхожена и стократно описана. Стены Дели должны были еще третьего дня появиться на горизонте, однако вокруг расстилались рыжие, пропыленные долины, перемежаемые темными кущами манговых деревьев вокруг храмов, да виднелись изредка крошечные глиняные кубики деревенских домов.

Первая загадка не замедлила появиться. И разгадывать ее можно было бы бесконечно долго, однако деньги, это великое изобретение финикийцев, и здесь оказались более чем кстати: уже к вечеру Умар беседовал с очень худым, словно высохшим, печальным проводником в непременных белых дхоти. Он назвался хадимом-хранителем, однако имени своего открывать не стал.

– Тот, кто становится хранителем, теряет имя, теряет семью, теряет все. Отныне у него есть одна цель: охранять Врата от любопытных, которые могут нанести вред хрупкому Равновесию.

– Какие Врата, уважаемый? Равновесие чего?

Хадим покачал головой в чалме, некогда белой, а сейчас серо-рыжей, и ответил:

– Врата вы увидите завтра на рассвете. А о Равновесии знать странникам незачем, достаточно и того, что они услышат о нем.

– Подобные речи могут стоить тебе жизни, глупец!

Хадим пожал плечами.

– Все люди смертны. Но вы же не захотите найти свою кончину здесь, посреди высохшей равнины, верно? Если я не проведу вас через Врата, вы не достигнете цели своего странствия, а если закрою первый придел Врат, вы не сможете вернуться домой… Так что выбирайте, что для вас важнее, наказать наглеца или продолжить странствие.

– Прости моего слугу, уважаемый. – Гарун поклонился так низко, как только мог. – Он устал в дороге и мечтает продолжить путь. А потому не всегда может сдерживать свои чувства.

– Я не обижен, повелитель. А слуга твой… Что ж, он просто усталый слуга, сколь бы мудрым ни считал себя сам. Его служба впереди. И его возвышение, и его падение. Сейчас он лишь глупый толстый мальчишка. А потому гневаться на него может лишь такой же мальчишка. Я же стар и видел многое в этом мире и по эту сторону Врат, и по ту. Таких, как он, много. Таких же, как ты, совсем мало. Твоя судьба лежит через множество Врат, и мои лишь первые.

Гарун не без страха взглянул в глаза хадима, непроницаемо темные, страшные.

– Ты видишь мою судьбу? Можешь раскрыть, что ждет меня в будущем?

– Вижу, повелитель. Но раскрыть не могу, ибо это лишь образы. Раскрытие тайны грядущего навсегда меняет это самое грядущее. А потому удовлетворись лишь знанием того, что множество Врат есть множество лет. Тебе уготована великая судьба.

– Но ты же не сказал повелителю ничего нового, глупец! – Обида на «слугу» была отчетливо слышна в голосе Умара.

– У тебя, толстяк, – со злостью ответил проводник, – впереди нет более Врат… да и судьбу твою столь далеко, как у повелителя, я не вижу…

Гарун отчетливо расслышал в словах хадима простую детскую фразу «сам дурак». И улыбнулся.

– Да будет так, почтенный. Завтра поутру нам раскроются Врата. Но что будет дальше?

– Ты увидишь то, зачем пришел, – хадим пожал плечами.

– А потом? Что будет после этого?

– Ты примешь свою судьбу… Или не примешь оную.

– Но сможем ли мы вернуться обратно?

– Захотите ли вы вернуться, повелитель… Так следовало бы спросить. Однако если тебя интересует, открою ли я тебе Врата еще раз, дабы ты вернулся… Да, открою. Если ты пожелаешь вернуться.

– Благодарю тебя, почтенный!

Хадим кивнул. Лицо его стало неподвижным, похожим на маску или на лик древнего идола. Сумерки сгущались, огонек костра мог осветить уже лишь малую часть бесконечной тьмы.

Отдыхали люди, пофыркивали во сне лошади. Царила мгла, сгущаясь к Вратам, которые на фоне черноты ночи были непроницаемо темны.

«Но как же мы пройдем через эту мглу?» – в который уж раз задавал себе вопрос Гарун. И не находил ответа. Должно быть, пока не сделаешь шага, не узнаешь, правильным ли он был.

 

Свиток третий

Утреннее солнце сразу окатило странников яростным зноем. Такое ощущение было даровано Гаруну лишь однажды, когда он впервые, еще совсем крохой, вошел в турецкие бани. Тот же нестерпимый жар, та же влажность, та же невозможность дышать…

«Это нас казнит судьба за то, что мы посмели сунуть нос в одну из ее тайн, – подумал юноша. – Но что с нами будет, когда мы решим полюбопытствовать еще раз?»

И, словно в ответ на этот вопрос, на фоне огромного огненного шара воздвиглись Врата, точь-в-точь такие же, как ночью, угольно-черные, играющие красными сполохами, чудовищно огромные и невыразимо страшные.

– И в то же время Врата эти не похожи ни на что виденное мною ранее, – пробормотал Гарун.

Хадим пожал плечами.

– Ты молод и видел столь мало… Они похожи на все прочие Врата, равно как и все Врата не похожи ни на что в этом мире… Смирись.

– Но как же мы пройдем через них?

Это был голос практичного Умара.

– Стремительно. На это потребуется не больше времени, чем уходит обычно на последний предсмертный вздох…

Гарун хмыкнул.

– Недурно сказано.

– Я лишь назвал вещи своими именами, любопытный мальчик. Идем же! И спутников своих поторопи.

Гарун кивнул. О, ему было не просто любопытно – ему было до смерти интересно! Он не мог себе представить, что же произойдет, когда они приблизятся к Вратам. Быть может, распахнутся огромные воротины и за скалой откроется торный путь. Быть может, порыв ветра перенесет их через камень Врат, быть может…

Гарун шел последним, так решил он сам. И вот ноги его ступили на беспросветно черную тень Врат… Сейчас… Ну, вот уже…

Однако ноги юноши отмеряли шаг за шагом во тьме столь полной, будто на весь мир опустилась чернейшая из ночей. И чернота сия заставила принца закрыть глаза, дабы иллюзия была полной. Шаг… другой… третий… А на одиннадцатом шагу в глаза ударило солнце, не обжигающе жаркое, а теплое и ласковое. Таким бывает утро ранней весной, а не поздним летом.

– Иди же, юный властелин. В двух часах пути ты найдешь предмет своих поисков. И сможешь удовлетворить неуемную жажду знаний.

– Но когда же мы войдем во Врата?

– Мы уже прошли через них, мальчик.

Гарун осмотрелся.

– И где мы теперь? И где же Врата, если мы уже прошли через них? Почему позади та же бесконечная дорога?

– Потому, что Врата видны лишь тогда, когда они появляются на пути странников. И лишь после того, как странник узрит хадима. Сейчас же ни в них, ни во мне надобности уже нет. И тебе, юноша, следует продолжать свой путь. Если же ты захочешь вернуться через мои Врата, ты увидишь и меня, и их. Если же тебе новый мир покажется более гостеприимным, не торопись домой, осмотрись…

Гарун удивленно посмотрел на хадима. Что-то в этом странном человеке было не так. Но что?.. Юноша попытался найти ответ в лице проводника, однако не смог – крохотные песчинки стали нестерпимо жечь глаза, и юноша поневоле стал тереть их, чтобы избавиться от этого ощущения.

Когда же жжение прекратилось, оказалось, что никакого хадима рядом нет, лишь пофыркивали лошади и терли глаза спутники Гаруна. А кругом царила весна, мягкая, будто шелковая.

– Ну что ж, – вздохнул Умар, – быть может, кто-нибудь укажет путь к нашей цели…

Гарун тяжело вздохнул. Да, случившееся с ними – встреча с хадимом, странствие в беспросветной тьме, – теперь казалось чьей-то скверной шуткой.

– Хорошо, он хоть денег не взял, – пробормотал Умар.

– Денег он не взял, но вот хорошо ли это? – пожал плечами Гарун, то ли соглашаясь с толстяком, то ли споря с ним.

Кони шли неторопливо, шаг за шагом приближая Гаруна к желанной цели. Дорога миновала домишки на окраине неведомого города, что остался по правую руку, и заскользила по сухой равнине, где на протяжении тысячелетий сменяли друг друга страны и народы, где почти каждый холм – след города или форта, гордо высившегося здесь сотни лет назад. Холмы начинены историей, как сладкая пахлава орехами: много раз приходили сюда строители, возводили стены храма или крепости, и фундаментом им служили остатки других стен, разрушенных завоевателями или временем.

Хижины не отличались цветом от земли – такими они были и тысячу лет назад, такими будут и через тысячу лет. Порой склоны холма переходили в стены продержавшейся до наших дней небольшой крепости или полуразрушенного храма. Деревья смыкались над дорогой, и у их подножия нежились в тени обезьяны. Они с любопытством поглядывали на караван, в надежде выклянчить подачку. Поля были пусты – зима только уступала свое место лету.

Гарун решил не сворачивать на ответвляющиеся дороги и дорожки. Каждая вторая, он знал это из сотен дневников таких же странников, ведет к крепости, дворцу или мечети. Каждая пятая – к памятнику, который сам по себе достоин и отдельной легенды, и долгого размышления над ней.

Агра, некогда столица великой империи, появилась внезапно. Город средней руки, не чета великому Багдаду, с непременным базаром, двухэтажными домами купцов и чиновников, с хижинами на окраинах, многочисленными лавками и пылью, покрывающей коричневые ноги рикш и плетеные корзинки укротителей змей. Город давно позабыл бы о том, что он был столицей великой империи, если бы не Тадж-Махал.

Вот встали перед путешественниками стены древней крепости – здесь был заточен Шах-Джахан, безутешный муж. Отсюда до Тадж-Махала всего несколько шагов. Но изумительного, легендарного мавзолея не было видно, даже близости его не ощущалось, пока не ступили путники на плиты площади перед высокой аркой. Гарун спешился, вслед за многими любопытствующими и молящимися прошел под высокой аркой и остановился.

Тадж-Махал оказался именно таким, каким его описывали многочисленные путешественники: минареты и купола – один большой в середине и четыре маленьких, прижавшихся к нему, – и воспетый стократно теплый белый мрамор. Однако ни зарисовки, ни описания не в силах были передать его главной черты – кажущейся невесомости. Купола легко плыли в синем небе, стены едва касались земли. Ровная водная дорожка бассейна вела к подножию мавзолея, и второй Тадж, такой же легкий и невесомый, опрокинувшись, плыл в ней… Тадж-Махал был совершенен. Несколько минут Гарун стоял неподвижно, словно вдыхал очарование мавзолея, памятника великой любви, равного которому нет на земле.

Юноша и не пытался понять, в чем тайна этого сооружения. Он вспомнил записи неведомого румийца, писавшего, что здание достойно того, чтобы зодчие всех времен и народов именно здесь учились возводить великое и вечное. Тадж-Махал выстроен так, что его полная высота равна ширине фасада, ибо он точно вписывается в квадрат со стороной двести двадцать пять локтей, причем высота портала равна половине высоты здания. Подобных линий можно провести еще много, и обнаружится целый ряд удивительных закономерностей в пропорциях Тадж-Махала.

Однако сейчас Гарун подумал о том, что зритель не воспринимает раозу как сложную и правильную геометрическую фигуру – он ощущает только невообразимую красоту этого сооружения. Юноша шел по кромке узкого бассейна, и Тадж будто вырастал. Его уже нельзя было охватить взглядом. Зато теперь можно было присмотреться к деталям: в белый мрамор стен местами был вкраплен орнамент из красного песчаника, неназойливый и сдержанный. Гарун неторопливо вошел в тень портала. Первая гирлянда цветов легла ему на плечи, смиряя гордыню…

Внутри Мумтаз-Махал оказался не так лаконичен, как снаружи. Казалось, он был сплошь завешан коврами: стены, пол, кенотафы. В главном зале изумительного белого строения были оставлены только кенотафы – богато украшенные ложные гробницы. Настоящие гробницы, где лежат Мумтаз-Махал и Шах-Джахан, который пожелал быть похороненным рядом с женой, находятся глубоко внизу, в подвале мавзолея. Они сплошь инкрустированы самоцветными камнями: ветви сказочных деревьев переплетаются на них с цветами, причудливыми узорами разбегаются по стенам листья и лепестки. Инкрустирован был такой же белый теплый мрамор, из которого сложен весь мавзолей, и камни слегка отсвечивали красным, зеленым и голубым: ляпис-лазурь со Шри-Ланки и с Памира, нефрит из страны Чин, аметисты из Ирана… Двадцать тысяч рабочих, художников и резчиков трудились над созданием Мумтаз-Махала в течение восемнадцати лет.

Тадж-Махал, изумительная раоза, грандиозный памятник любви – это не только само здание мавзолея. Оно – лишь центр сооружения. Платформа, на которой стоит мавзолей, и четыре одинаковых минарета по углам ее есть лишь часть грандиозного замысла, смело воплощенного опытными зодчими. Но Гарун вспомнил, что есть и бóльшая платформа, вмещающая не только мавзолей с минаретами, но и мечеть, есть и крытая галерея из красного песчаника. Эти сооружения сами по себе необыкновенно хороши, но зодчий выбрал для них не белый мрамор, а красный песчаник.

– Должно быть, – задумчиво проговорил Гарун, – чтобы здания как бы отступили на второй план, не затмевали мавзолея, а подчеркивали его белизну и легкость.

– О да, мудрый, хоть и юный странник. Ты многократно прав, ибо видишь глазами души.

Гарун от неожиданности вздрогнул – он так сосредоточился на зрелище, что совершенно забыл о том, что стоит посреди площади, в окружении десятков, если не сотен таких же зевак.

Вот один из них, быть может, это был местный хадим, подобный неулыбчивому и неучтивому хадиму у Врат, и ответил Гаруну на вопрос, которого принц не задавал. Ответил и продолжил для всех, кто окружил говорившего в надежде узнать чуть больше, чем видят глаза:

– Когда прекрасная Мумтаз-Махал почила, Шах-Джахан повелел соорудить над ее могилой раозу, которая охраняла бы умершую красавицу и подтверждала, что нет любви более величественной, чем то чувство, которое питал к своей жене один из последних Великих Моголов. Гонцы поскакали в соседние страны, призывая на совет мастеров. Посланцы шаха стучались в дома в Ширазе и Бухаре, Самарканде и Багдаде, Дамаске и граде Константиновом. Другие гонцы срочно, насколько это было возможно, доставили в Агру планы и изображения всех известных сооружений континента (об этом так и написано в хрониках).

Наконец совет собрался. Император хотел построить здание, равного которому в мире нет и не будет, а потому ни одно из тех, что уже высились под рукой Аллаха великого, не могло служить образцом.

Но вот решение было принято: проект зодчего из страны Хинд по имени Устад Иса избрали мудрецы, в числе которых был и сам властелин. Шах-Джахан приказал вырезать из дерева модель будущего мавзолея, и, когда она была им одобрена, началась подготовка к строительству.

Мастера чертили линии будущих куполов, чиновники собирали рабочих, в карьерах Раджпутаны выпиливались глыбы лучшего мрамора. Главные каменщики приехали из Дели и Кандагара; архитекторы Хан Руми из Стамбула и Шариф из Самарканда руководили возведением куполов, им помогал мастер из Лахора; декоративными работами ведали бухарцы и делийцы, садовода призвали из Бенгалии, каллиграфов и художников – из Дамаска, Багдада и Шираза. Однако командовал ими всеми житель Агры Устад Иса.

И когда император увидел готовый мавзолей, то решил построить для себя такой же, но только из черного мрамора. Быть может, он был бы столь же прекрасен. Возможно, рядом два мавзолея являли бы собой зрелище и вовсе необыкновенное. Должно быть, именно в гармонии черного и белого состоял замысел талантливого зодчего. Однако казна была пуста, страна истощена непомерными налогами. И второму Таджу родиться не было суждено… Перед смертью, как говорит летописец, император попросил поднести его к окну. Он взглянул на памятник своей любви и погрузился в вечный сон…

– Прости меня, почтенный, – с поклоном проговорил Гарун, – но отчего же видят черный Тадж?

– Мальчик мой, это лишь прекрасная легенда. Невозможно увидеть то, что никогда не рождалось…

«Может, и так. Однако я все же проверю это. Легенда гласит, что следует прийти сюда за миг до заката… Вот тогда и посмотрим, кто из нас прав, о скептик из скептиков!»

Верный своему решению, Гарун вечером снова пришел на площадь перед Таджем. У ворот покачивались язычки свечей, зажженных торговцами. Принц сделал несколько шагов, прошел под аркой и замер, ибо мавзолей при лунном свете являл собой зрелище поистине сказочное: голубой, он будто парил над черной землей, и большие звезды прижимались к его легким куполам…

А позади него поднимался второй Тадж, черный как смоль, но такой же невесомый и прекрасный. Тот самый Тадж, который никогда не был сооружен, явился пред Гаруном, дабы навсегда посеять в его душе любовь к сказке и веру в чудо…

Всего несколько мгновений длилось это наваждение. Затем реальность вновь вступила в свои права: стал слышен разговор людей за спиной; кто-то торговался о цене на церемониальные свечи, так украшающие водную гладь, кто-то уже клялся «жизнью своей матери»… Но очарование виденным все не исчезало.

Однако нескольких слов за спиной было довольно, чтобы разум, и без того измученный загадками, возопил о пощаде. Ибо Гарун вдруг услышал слова, словно окатившие его ушатом холодной воды: он стал понимать, что его, будущего правителя и халифа, отделяют от дней сооружения мавзолея две сотни лет… То есть, прекрасный Тадж-Махал, великолепная белая раоза, гимн любви, будет выстроен только через две сотни лет!..

– Но почему же тогда о белом чуде Мумтаз-Махал твердят все странники? Почему его столь подробно описывают?

– Должно быть, принц, – заметил Умар, пожав плечами, – потому, что многие видят хадима и легко преодолевают Врата…

– Но я думал, что это самые обыкновенные… о Аллах всесильный! самые обыкновенные заколдованные ворота, которые просто делают путь в несколько раз короче…

– Обыкновенные, мой принц?..

Гарун умолк. Ибо он еще несколько дней назад вообще о Вратах ничего не знал, а сегодня смог вот так легко назвать их обыкновенными, как бы отрицая их суть мира неведомого.

– Да будет по-твоему… Что эти Врата просто сокращают путь. Но что они ведут в грядущее… Нет, сие выше моего понимания.

Гарун молчал; он и в самом деле пытался и не мог принять того, что вокруг него не его мир, а мир двумя столетиями старше. Да, эта загадка была достойна, чтобы ее разгадали. Но она ни на шаг не приближала Гаруна к другой, ради которой пустился он в дальнее странствие: так и не был получен ответ на вопрос, почему же видят Черный Тадж те, кто хочет его увидеть.

Кони шли шагом. Опускались сумерки; затихли всадники, занятые своими мыслями.

И в этот миг Гаруну вновь привиделся черный как смоль силуэт раозы, воистину непроницаемый… Алые лучи, последние, самые желанные, протянулись через всю равнину до горизонта и резко уперлись, как будто были обрублены, во мрак. Они просто исчезли, будто черную ленту вмиг перерезали невидимые ножницы.

– Аллах всесильный, – прошептал принц. – Да ведь там еще одни Врата… Куда же ведут они? Или, быть может, правильнее было бы спросить, в когда же ведут они…

Ответа принц Гарун, конечно, не знал, однако судьба уже сделала ему одну подсказку. Теперь юноше оставалась лишь самая малость: понять, почему видно то, чего нет, и отчего то, чему предстоит родиться только через две сотни лет, выглядит столь привычно, будто уже не один век украшает прекрасный мир под рукой Аллаха всесильного и всевидящего. Быть может, Гаруну и удалось бы найти ответ, но в этот миг в двух десятках шагов впереди сверкнула сталь – неведомый воин держал в руках меч, более чем красноречиво приказывая путникам остановиться.

 

Свиток четвертый

– Остановитесь, странники!

Умар, в который уж раз за это недолгое странствие, тяжело вздохнул.

– Аллах великий, да что это за путешествие! На каждом шагу то иди, то беги, то стой… И кто эти люди, что пытаются командовать тобой, о великое солнце страны?

– Ну, вот и спроси, – пробормотал Гарун. О нет, принц был юношей вовсе не робкого десятка, однако и ему уже изрядно прискучили эти «стой» да «иди».

Умар пробормотал что-то нелицеприятное, однако с коня все же слез и сделал несколько шагов вперед, в сгущающуюся темноту.

– Кто ты, наглец? И по какому праву смеешь останавливать караван великого правителя?

Из темноты донесся смешок.

– Отчего же это голос великого правителя так странно дрожит? Уж не трусит ли правитель?

– До разговоров с тобой, ничтожным, снизошел не властитель всего под этим небом, а лишь его смиренный слуга…

– Так вот почему… Понятно. Куда путь держите, почтенные? И почему ваш караван так удивительно походит на военную экспедицию?

Терпение Гаруна истощилось, должно быть, странствие через Врата было не таким и безвредным. Или загадка, найденная там, где должна была быть разгадка, всерьез расстроила принца. Так или нет, однако Гарун привстал в стременах.

– Я, принц и наследник великого халифа, Гарун, держу путь в родные края. Странствие мое подходит к концу. Я устал и более всего мечтаю о доме. А потому не потерплю на своем пути никаких преград, сколь бы разговорчивы они ни были. Эй, фидайины!

Излишне говорить, что у Гаруна не было никаких фидайинов, ибо не был он ни фанатиком, ни предводителем таковых. Однако невидимка, прячущийся неподалеку от Врат, вряд ли мог в темноте разглядеть, к какому клану относятся немногочисленные, но всерьез вооруженные спутники принца.

– Уж не сам ли Горный Старец пожаловал в наши благословенные края?

– Ох, как же мне надоели эти болтуны… – Нет, Гарун вовсе не был настроен воинственно, но этот голос почему-то вызвал у него желание размяться, ибо что-то в нем было неправильным, подстрекающим. – Да, сам Горный Старец, в окружении своих верных ассасинов, с караваном, груженным всем хашишем мира…

Из темноты донесся смешок.

– Совсем забыл. Кроме сундуков с драгоценным зельем у меня еще в ладони спрятан сераль с гуриями, который я назвал своим третьего дня, пополудни… Или на закате… Нет, все-таки пополудни…

– Повелитель, – Умар решил вставить свой медный фельс. – На закате ты назвал своим Драконий край…

– Да, мудрейший, ты прав. Итак, невидимый наглец, теперь ты позволишь моему тяжело груженному каравану приблизиться к Вратам? Драконы неспокойны, да и нам поесть не мешает…

– Отчего ж не позволить, Старец, позволю. Однако только после того, как сражусь с тобой… Или с тем смельчаком, который согласится закрыть своей грудью самого Старца Горы…

– Сразиться он хочет, болтун. А чего же тогда столько времени языком чешешь, трус? Почему не показываешься из тьмы, дабы остановить наше странствие? Почему прячешься за тенями, как самый плешивый шакал из всех оплешивевших от страха шакалов?

Гарун произнес все это на одной ноте, стараясь не выдать ни единым звуком, что давно уже спешился и вынул из ножен саблю, купленную в округе раозы за истинные гроши. О, то была подлинная сталь, драгоценный дар всем смельчакам от мастеров прекрасной, но отнюдь не богатой страны Хинд. Более того, принц сделал уже с десяток шагов в направлении невидимого наглеца и наконец смог разглядеть его, пешего гиганта, с тяжелым обнаженным мечом в руках… Но этот воин был один, и сие не могло не придать силы принцу.

Сравнение с шакалом должно было вызвать великий гнев у любого из правоверных. Однако гигант молчал. Он даже не ухмыльнулся ни разу, ибо принц не видел его зубов, которые непременно блеснули бы, огрызнись он хотя бы раз. Но незнакомец молчал, сжимая в руках меч.

Удивительное умение, присущее Гаруну с младенчества, неплохо видеть в темноте было присуще всем его предкам по материнской линии. Матушка, добрая Марджана, не раз говорила, скольким его, принца, предкам спасло оно жизнь. Однако Гарун с удивлением отметил, что и его возможный противник обладает этим даром, – тот обернулся и ухмыльнулся прямо в лицо приблизившемуся принцу.

– Оплешивевшие, говоришь, шакалы, Старец?

Принц понял, что никакого преимущества у него нет и, должно быть, не было с самого начала. Его соперник – теперь это было прекрасно видно – готов ко встрече с любым врагом. Он, к тому же, оказался широк в плечах и почти на голову выше Гаруна, который не мог жаловаться на малый рост.

– О да, смельчак. Именно оплешивевших и определенно шакалов, притом трусливых. – Гарун заговорил в полный голос, ибо терять уже было нечего, а вот облегчить душу хотелось. Он сжал рукоять сабли, чтобы та не выскользнула из пальцев во время какого-нибудь резкого удара, и сделал еще шаг вперед. Однако соперник почему-то нападать не стал. Более того, он в голос расхохотался.

– Добро пожаловать, странник! Что-то ты совсем молодо выглядишь для именитого Старца Горы…

– Да и ты, незнакомец, не стар. И, я вижу, совсем неопытен как для грабителя с большой дороги…

– Да и не грабитель я, тут ты прав, незнакомец. Я просто странствую, дабы восторжествовала справедливость. И ищу того самого Старца Горы, вернее, ищу его пристанище, ибо он, в отличие от тебя, умника, не трогается с места без лишней надобности.

– Но кто ты? И зачем ищешь приют Старца Горы?

– А кто ты?

Незнакомец меч опустил, но пальцы его все так же сжимали рукоять. Как, собственно, и Гарун – сабля опустилась, но руку, в которой принц держал оружие, от напряжения свело болезненной судорогой.

– Да будет так, – следовало сделать шаг навстречу, и Гарун решился на это первым. – Я Гарун, принц и наследник великого халифа, держу путь в родные края. Клянусь, что в третий раз я этого повторять не стану…

– Я Матюрен Кербушар, о наследник. И я в третий раз не захочу слушать, как ты будешь перечислять все свои титулы и звания.

– Да воссияет над тобой благодать Аллаха всесильного, Матюрен Кербушар! – Гарун отвесил церемонный поклон, ибо убедился, что юный гигант не собирается нападать.

– Ага, воссияет, особенно столь темной ночью. Однако и тебе, принц, я желаю долгих и спокойных лет жизни.

Юноша склонил голову в неком подобии поклона. Умар, глупец, начал шипеть, что принцу не подобает беседовать со всяким сбродом, как с коронованными особами. Однако Гаруну уже было наплевать, что бормочет его советник: он почувствовал в этом юном гиганте родственную душу.

– Быть может, ты, Матюрен Кербушар, сделаешь мне честь, согласившись переломить хлеб и испить воды вместе со мной?

– Тогда уж лучше ты, Гарун-наследник, присаживайся у моего костра, ночь будет холодной. Да и Врата в полночь не откроются, будь хоть трижды видны и они, и их хадимы.

Вскоре у скалы весело затрещал костерок. Спутники Гаруна спешились и расстелили кошмы. Умар, по-прежнему ворча что-то себе под нос, принялся колдовать над поздней трапезой. Гаруну же только сейчас удалось толком рассмотреть наглеца, который посмел остановить его караван.

Очень высокий и широкоплечий юноша был черноволос, однако черты лица выдавали в нем уроженца островов далекого Альбиона. Загар достался юноше явно вместе с каким-то горьким опытом, ибо на темной коже рук отчетливо выделялась белая полоса недавно зажившей раны. Но сам Кербушар казался спокойным, уверенным в себе человеком, а глаза говорили о душевной силе, должно быть, не меньшей, чем та, что была в его руках.

– Как же ты попал сюда, юный принц? И почему, лишь ступив на земли грядущего, торопишься обратно?

– Грядущего?!

– О боги… Ну конечно, грядущего. Ибо я, странствуя по миру в поисках Старца Горы, понял, что и он, и его выученики, свирепые и безжалостные ассасины, не могут жить в те времена, когда живу я.

– Как же ты это понял?

– Эх, молодость…

Кербушар передернул плечами.

– Довелось мне, не так уж давно, свести с одним из них близкое, хотя и очень неприятное знакомство. В беседе, каюсь, единственной и последней для него, смог я установить, что события, какие для меня еще не наступили, для него – суть далекое и наивное прошлое. Этот одурманенный глупец выболтал мне все: и тайну существования Врат, и дорогу, по которой увезли в горы мою прекрасную и…

Гарун услыхал затаенную боль в рассказе собеседника. И это чувство, столь мало подходящее для разбойника с большой дороги, окончательно успокоило принца, который доверился первому встречному.

Гарун начал рассказ о своем странствии и, пока остывал плов, успел поведать юноше и о белом Тадже, и о легендарных появлениях Таджа черного. И даже о том, что в странствие он отправился, дабы хоть как-то оттянуть неизбежное принятие трона, пусть хотя бы на день.

Кербушар ухмылялся – конечно, ему были смешны беды принца. Однако он не спешил обзывать собеседника избалованным ослом, ибо преотлично понимал, что у каждого человека свои беды и каждому с ними приходится справляться самому.

– Позволь, о Кербушар, спросить теперь у тебя, что делаешь ты на дорогах грядущего? Отчего вообще отправился в погоню за Старцем Горы?

Юный гигант тяжело вздохнул.

– Для того чтобы ответить тебе на этот вопрос, о принц, нужно пересказать всю мою жизнь, пусть недолгую, но более чем полную событиями. Однако я повременю с таким рассказом, остановившись лишь на последней дюжине месяцев, которую провел в блистательной Кордове, городе великом, прекрасном и коварном. Во всяком случае, для меня.

Гарун кивнул и уселся поудобнее. Он был привычен к досугу на валяной кошме, но мечта сменить ее на десяток шелковых подушек порой казалась ему самой сладкой из всех.

 

Свиток пятый

Меж тем Кербушар начал свой рассказ.

– Попал я в великий город человеком небогатым, однако и не бедняком. В городе были тысячи мастерских; целые улицы занимали ремесленники, работавшие по металлу, коже и шелку. Рассказывали, что в Кордове трудятся сто тридцать тысяч ткачей, изготовляющих шелковые и шерстяные ткани.

В одной из боковых улочек я нашел худощавого, свирепого араба, который преподавал искусство обращения со скимитаром и кинжалом, и каждый день ходил к нему упражняться. Долгие часы на веслах, а также детство, заполненное бегом, борьбой и лазанием по скалам, придали мне необыкновенную силу и ловкость. Мой учитель порекомендовал еще и борца, родом из страны Хинд, громадного роста, великолепного, пусть и постаревшего, мастера своего дела. Он бегло говорил по-арабски, и в промежутках между схватками мы много беседовали о его родной земле и тех странах, что отделяют ее от полуночной моей отчизны.

Я, как видишь, черноволос, а кожа лишь немного светлее, чем у большинства из приверженцев Аллаха всесильного. В Кордове я отрастил черные усы и мог легко сойти за бербера. При моем росте да в новом платье я привлекал внимание людей на улицах, где проводил много времени, изучая городские нравы, прислушиваясь к торгу купцов с покупателями, сплетням, спорам и ссорам.

Среди прочего я узнал, что никто не может добиться сколько-нибудь заметного положения, если не владеет искусством поэтической импровизации, ибо поэзия всякого рода ценилась более чем высоко и в простонародье, и у людей, задающих тон в духовной жизни славной Кордовы.

Я пока еще не выбрал для себя школу, но каждый вечер читал, пока сон не одолевал меня, творения аль-Фараби или Аристотеля и многому научился. Не имея знакомых, я часто сиживал в одиночестве в одной из кофеен, которых в городе становилось все больше. Вначале, когда кофе только лишь стал известен, его прессовали в лепешки и продавали как лакомство; потом из него стали приготовлять настой и пить. Утверждали, что он возбуждает мозг и способствует мышлению. Кофейни стали излюбленным местом мыслителей и поэтов.

Кофе родом из Африки, но вскоре пересек Красное море и распространился в Аравии. Ибн Тувайс, с которым мы беседовали долгими часами, был другом одного ученого человека, который рассказывал ему о старых временах, когда из портов на Красном море, например, из Миос-Ормуса или Береники, каждый день уходили корабли к далеким городам Хинда, Тапробана или же в сторону полуденных берегов страны Чин. Эти суда часто возвращались с грузом чая, и он тоже полюбился многим. Мавры употребляли его сначала в лечебных целях, а потом стали пить просто ради удовольствия.

Ни один из этих напитков не был известен во франкских землях, однако я, сидя в кофейнях, смаковал и то, и другое, слухом своим поглощая более опьяняющий напиток – вино разума, этот сладкий и горький сок, добываемый из лозы мысли и древа человеческого опыта…

В одну из кофеен, где я часто бывал, иногда заходил Абуль-Касим Халаф, известный франкам под именем Альбукасис, – знаменитый хирург, впрочем, более прославленный как поэт и мудрец. Его другом был знаток растений Ибн Бейтар. Многие часы просиживал я спиной к ним, но жадно впитывая каждое их слово. Так пополнялось мое образование, а заодно и знание языка. Время от времени они упоминали в разговоре книги, которые я тут же торопился разыскать, дабы учиться по ним. На любую сторону познания я набрасывался с жадностью изголодавшегося. Я хотел многое повидать, хотел состояться как умудренный человек, но более всего – понимать. Многое, что здесь воспринималось как само собой разумеющееся, мне было в новинку, и я обнаружил, что, если не хочешь выглядеть глупцом, следует легко вплетать свою нить в любой разговор. Однако я учился, и обычаи этого города понемногу становились моими обычаями.

Чем больше узнавал я, тем более понимал свое невежество. Только невежда бывает категоричным и самоуверенным, и только невежда может стать фанатиком, ибо с каждой новой крохой познаний разум постигает все яснее, что всем вещам, мыслям и явлениям свойственны оттенки и относительность смысла.

Каждый день прохаживался я по базарам, переходя с места на место, разговаривая с торговцами из чужих земель, и у всех спрашивал, что нового слышно о Кербушаре, пирате и моем отце. Одни не знали ничего, другие уверяли меня, что он мертв, но я никак не мог примириться с этим.

Я покупал красивые одежды, становясь чем дальше, тем большим щеголем, ибо, к счастью, не бедствовал. Но часто забывал обо всем надолго, погрузившись в какую-нибудь рукопись или книгу, купленную на Улице Книготорговцев.

А потом я увидел самую красивую женщину из всех, кого встречал когда-либо. Она пришла в кофейню с самим Аверроэсом, настоящее имя которого было Ибн Рушд. В тот день, когда солнечный свет проникал в помещение через дверь, оставляя все внутри в тени и тиши, они сели напротив меня. Был час, когда вокруг становится малолюдно; в кофейне не осталось никого, кроме нас троих. Мы сидели, скрестив ноги, на кожаных подушках за низенькими столиками. Раб принес им чай и сладости – конфеты, называемые «натиф». Незнакомка сидела рядом со своим спутником, лицом ко мне, и время от времени поднимала глаза и смотрела прямо на меня, ибо не могла этого избежать. Когда она повернулась, чтобы заговорить с Аверроэсом, я разглядел ее великолепный профиль и длинные ресницы. Она была божественно прекрасна, но мало ли красивых женщин вокруг, когда ты молод и жизненные токи струятся по жилам бурной волной? Но эта красавица… Она превосходила всех!

Теперь уже пришел черед ухмыляться Гаруну. Ибо он, конечно, предвидел, что вскоре в рассказе гиганта появится красавица. Да и сам Кербушар уже упоминал об этом.

– Так ты влюбился, глупец?

– О нет, принц, я полюбил. И была сия страсть взаимной, ибо не только я отдал ей, моей мечте, свою душу, но и она почтила меня столь же великой честью. Однако счастье наше было недолгим… Я опущу подробности – они могут занять время, отведенное на добрую половину наших жизней. Скажу лишь, что ее, ее матушку и малолетних брата и сестру взяли в плен безжалостные убийцы. Подлый властелин далекого княжества, поистине вонючий червь, трусливая собака…

– Не следует ругаться, достойный Матюрен, даже когда упоминаешь о врагах. Это скверно сказывается на настроении. Продолжай же.

– Ты прав, принц. Итак, сие мерзкое порождение клоаки отдало половину казны, наняло ассасинов, которым и поручило доставить в свой дворец мою любимую.

– Но как же ты отпустил ее? Почему не отстоял свою любовь? Почему не защитил?

– Я просто не успел – ее похитили ночью, воспользовавшись тайным подземным ходом у городской стены. И вот теперь я ищу обитель этого самого Старца, ибо наемники, взяв деньги у ничтожного владыки, не собирались выполнять условия договора: они увезли и ее, мою душу, и ее родных к самому шейху Хасану ибн Саббаху. А презренного, что их нанял, убили, оставив тело гнить посреди зловонной лужи, что называл он дворцовым прудом.

Гарун молчал. Воистину, рассказ юного гиганта Кербушара преотлично указал, сколь мелки его, принца, заботы и обиды и сколь неумно его, принца, желание странствовать, дабы сбежать от ответственности.

– Твоя цель, уважаемый Кербушар, воистину велика и более чем благородна. Каюсь, еще несколько минут назад я подумывал, не позвать ли тебя к себе одним из тех, кто будет помогать мне править, когда я стану халифом. Однако теперь вижу, что не следует этого делать.

– Да я и не пойду. Ибо дал зарок освободить любимую и вместе с ней вернуться в мир. О, если удастся мне сделать это… Нет, когда мне удастся сделать это, я посмею тебе напомнить о нашей встрече, беседе у костра и о приглашении, которое ты не решился сделать.

– Да будет так. Я подожду твоего возвращения и приглашу тебя, достойнейший.

Кербушар кивнул. Принц увидел, что мысленно юноша уже там, в неведомом, далеком от сегодняшнего дня, счастливом грядущем. Рядом с ним его любимая, дни его посвящены службе у принца, а ночи отданы любви.

Повисла тишина, нарушаемая лишь всхрапыванием коней да потрескиванием пламени.

Должно быть, мысли о любви оказались заразными. Ибо уже и Гарун стал думать о том, сколь сладкими могут оказаться объятия любимой и чем в этой жизни можно пожертвовать, дабы не размыкать этих объятий никогда.

Увы, опыт у принца был более чем невелик. Да, к его услугам были бесчисленные одалиски многочисленного отцовского гарема, однако то была страсть телесная. И утоление ее не затрагивало души принца. О, он был благодарен каждой из красавиц за уроки любовного мастерства, однако на следующий день едва ли мог припомнить имя той, что поделилась с ним знаниями.

А о любви, подлинной любви, забирающей в плен душу, Гарун знал мало, говоря по чести, лишь то, что писали дюжины дюжин трактатов о страсти и бесчисленные сотни романов о любви. Лишь одна из женщин, его первая возлюбленная, помнилась ему, и именно о ней и о том первом уроке вспоминал сейчас принц, сидя у едва теплящегося костерка.

 

Свиток шестой

В те дни Гарун не хотел и не пытался войти в гарем вовсе не потому, что стыдился чего-то. Ему просто было недосуг: бесчисленные занятия с мудрецами и фехтовальщиками, звездочетами и царедворцами, мечниками и советниками отнимали, как ему казалось, все его силы. Однако мудрая Марджана, как настоящая заботливая мать, уже не раз делилась с отцом, великим халифом, своим все растущим беспокойством.

– Ну, так повели одалиске или кальфе, чтобы они обучили нашего сына.

– О великий, – укоризненно покачала головой Марджана, любимая жена халифа, – ты же сам установил порядок, что ни одна из тех, кто еще не дал тебе наслаждения, не может покинуть стены гарема. Воистину, многие девушки мечтают вырваться из него, будто птицы. Но преотлично знают, что, ступив на плиты внешнего двора, навсегда потеряют возможность вернуться. А там, за стеной, в прекрасных садах, им сладко и лениво, и они сотню раз подумают, тысячу раз взвесят, что им важнее, и решат и дальше оставаться пленницами в золотой клетке.

– Но что же делать? Мальчик не желает входить в гарем, а любая из них не желает и носа высунуть наружу… Выходит, что задачка решения не имеет…

– Глупенький, – промурлыкала Марджана. О, наедине она могла позволить себе любые вольности, ибо знала, сколь сильно к ней чувство халифа. – Задачка имеет сотню решений. Или даже тысячу. Я лишь прошу тебя о великой милости: дозволь мне решить ее.

Халиф лишь усмехнулся в огненно-рыжую бороду. Он был приверженцем традиций, и пусть все вокруг брились, становясь на добрую дюжину лет моложе, он предпочитал подкрашивать хной бороду так, как это велось с незапамятных времен.

– Мы дозволяем тебе это, мудрая наша жена! И да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного и его помощь в любой день твоей жизни!

Марджана лишь низко поклонилась в ответ. О, она нисколько не сомневалась в согласии мужа, однако считала необходимым получить повеление. А уж исполнить повеление она могла более чем просто.

Марджана знала, что дочь второго советника, красавица Айше, давно уже питает к Гаруну нежные чувства. Все дети царедворцев, так повелел владыка, учились вместе, ибо многое повидавший халиф Мухаммад терпеть не мог глупцов. Столь же отвратительны были ему и женщины, кичащиеся тем, что ничему, кроме умения быть красивыми, их не научили, и считающие, что знания лишь портят красоту. Говоря начистоту, Марджана немало потрудилась над тем, чтобы халиф Мухаммад утвердился именно в таком мнении. Еще больше сделала она для того, чтобы он повелел изгнать из гарема подобных красавиц. Владыка был не просто мудр, а мудр по-настоящему: исполняя подобные прихоти жены, он делал вид, что не замечает ни ее ревности, столь естественной для любящего сердца, ни ее придирчивости, столь естественной для любой женщины.

Итак, дети росли вместе и вместе учились. А потому неудивительно, что, став постарше, они перестали драться, начали дружить, а потом и влюбляться. Иногда эта влюбленность оставалась просто детским капризом, но иногда перерастала в подлинное чувство. Это помогало родителям женить своих чад по любви и без принуждения.

Вот потому для Марджаны задачка была решена еще до того, как встала перед ней. И, едва наступил вечерний час, умная царица пригласила побеседовать выросшую Айше. Любой, кто увидел бы их сейчас вместе, наверняка принял бы за мать и дочь или за сестер, задумавших какую-то каверзу и живо обсуждающих детали розыгрыша. И, воистину, никто бы не подумал, что мудрая и сильная царица просит об услуге дочь царедворца.

Девушка несколько раз кивнула – да, она была согласна. И теперь дело было лишь за луной. Ибо затея должна была свершиться в глухой полуночный час.

Конечно, всего этого не знал Гарун, а потому и вспомнить не мог. Однако все обстояло именно так: мудрая Марджана попросила красавицу Айше, чтобы та, едва лишь луна взойдет во всем своем блеске, проникла в покои принца, будущего великого халифа Гаруна.

И вот наступил тот час, когда над минаретами показалась луна. До полнолуния оставался только день, и лунный свет широкими потоками лился в высокие окна верхних покоев дворца. Царица и девушка крались через эти огромные квадраты серебряного света к западным покоям. Марджана знала точно, что ее сын уснул. Теперь был самый подходящий час, чтобы попытаться превратить его из юноши в мужчину.

Перед покоями сына царица не увидела никого из охраны, но не удивилась этому, ибо сама послала повеление от имени царя.

– Позволь мне сказать, о прекрасная царица.

– Я слушаю тебя, Айше.

– Я прошу у тебя разрешения одной войти в покои твоего сына. Я давно уже люблю его. Сначала я любила его как брата. Но прекрасней юноши я не знаю и с удовольствием разделю с ним ложе.

– Что ж, пусть будет так. Сделай то, о чем я тебя прошу, и моя награда будет очень щедрой.

– Мне нужна только одна награда, – еле слышно ответила Айше, – нежность и счастье твоего сына.

Марджана поцеловала девушку в лоб.

– Достойные слова! Да поможет тебе Аллах всесильный!

За спиной у девушки закрылась дверь.

Легкие шаги по коврам, наверное, услышали бы только призраки, ибо им одним под силу скользить столь же быстро и неслышно. Айше приблизилась к ложу Гаруна.

Тот глубоко и спокойно спал. На его лице играла легкая улыбка. И был он в эти мгновения так хорош, что сердце девушки забилось сильно и громко, и ей показалось, что стук этот разбудит не только Гаруна, но и всех глухих старушек на многие лиги вокруг. Но все было тихо…

Тогда девушка сбросила с себя лиловый чаршаф, избавилась от шелковых шальвар и легла рядом с юношей в одной тонкой сорочке. Вознесла молитву Аллаху всесильному, чтобы он дал ей силы не уснуть, дабы не пропустить тот миг, когда станет она желанна Гаруну.

Медленно скользила по небу луна, неясные тени играли в комнате. Гарун безмятежно спал. Сон начал подкрадываться и к Айше, но тут принц повернулся, и его рука опустилась на тело девушки. Как ни ожидала она этого мига, но простое прикосновение обожгло ее, словно тысяча языков пламени. Перед глазами встали все книги из обширной библиотеки ее отца, что она читала тайком. Читала, мечтая о том, что когда-то сможет отдаться ему одному, единственному и прекраснейшему из юношей – принцу Гаруну.

Сколько раз она представляла себе этот миг! Сколько сладостных мгновений провела, лаская свое тело, будто это он ласкает ее. Девушке сейчас казалось, что она похожа на настроенную лютню, настроенную умелыми руками, чтобы принц первым и единственным смог сыграть на ней великую и прекрасную мелодию любви.

Девушка повернулась лицом к Гаруну, и тот инстинктивно обнял и сильнее прижал ее к себе. Но сон его был все так же крепок, а тело спокойно и расслаблено.

«Неужели ничего не будет?»

Словно в ответ на ее немой вопрос, Гарун нахмурился и еще раз провел рукой вдоль тела девушки. Короткая шелковая рубашка чуть задралась, и ладонь принца скользнула по теплой и нежной коже бедра Айше. Принц, все еще не просыпаясь, несколько раз провел по обнажившейся ноге девушки. И… вдруг навалился на нее всем телом.

Но глаза его были закрыты. Гарун спал…

Айше попыталась освободиться от этих странных объятий, и в этот миг юноша открыл глаза. Несколько мгновений, не отрываясь, смотрел он на девушку и вдруг прижался губами к ее губам. Айше не решилась бы назвать это поцелуем. И не потому что знала, что поцелуй – это нечто совсем другое… Нет, просто губы Гаруна были плотно сжаты. Тогда Айше поняла, что принц все еще спит. Хотя проснулось его тело.

«Значит, мне надо быть смелее…»

Девушка вспомнила книгу великого учителя любви Ватсьяяны. Сколько строк тот посвятил поцелую! И как же это прикосновение сомкнутых твердых губ не похоже ни на одно описание древнего мудреца! Девушке удалось чуть отклонить голову и нежно коснуться этих сонных губ легким поцелуем мотылька.

Принц широко раскрыл глаза и наконец посмотрел на девушку. Он попытался что-то сказать, но та уже накрыла его губы своими, запечатлев на устах юноши настоящий поцелуй любви. (Так, во всяком случае, было написано в книге, воспевавшей сию сладчайшую науку.) Этот поцелуй обжег принца, он резко сел, оттолкнув девушку к самому краю ложа.

– Кто ты и что делаешь в моей опочивальне? – В голосе Гаруна было больше испуга, чем понимания.

Айше расхохоталась. Сейчас она не думала ни о коротенькой рубашке, что обнажала ее ноги и живот, ни о том, что юноша, сидящий перед ней, тоже совершенно наг.

– Ты не узнал меня, принц? Это же я, Айше, дочь советника…

– А что ты здесь делаешь?

И тут в голове у Айше мелькнула великолепная мысль. Она улыбнулась, положила ладонь на грудь Гаруна и промурлыкала:

– Я тебе снюсь…

– Снишься? Но я чувствую твою руку, вижу твое тело…

– Ты видишь сон! Спи, принц принцев, свет очей моих…

Девушка несильно надавила на плечи принца, и тот послушно откинулся на подушки. Впервые Айше была наедине с мужчиной. Но она сейчас не чувствовала никакого стеснения. Это же была просто игра! Да, если ей удастся сделать принца мужчиной, ее ждет награда. Но самой большой наградой была бы любовь Гаруна, его желание и наяву остаться с ней…

Ладони девушки скользили по нежной коже на груди, играли волосками… Потом Айше решилась и провела кончиками пальцев по соскам принца. Тот вздрогнул и попытался обнять девушку. Но она прошептала:

– Лежи, мой принц… Это лишь сон.

И тот опять откинулся на подушки.

Постепенно руки Айше становились все смелее. Вот ладонь опустилась на плоский живот Гаруна, вот руки погладили мощные мышцы ног… и наконец Айше решилась коснуться вполне проснувшегося жезла страсти. Нескольких легких движений хватило для того, чтобы возбуждение достигло предела. В этот момент девушка поняла, почему великие учителя любви сравнивали мужское естество со вздыбившимся драконом. Она вспомнила еще одно древнее наставление по любовному искусству и приникла губами к нежной коже… Не в силах оторваться, она играла с мужским органом, ласкала его языком и любовалась его красотой и той мощью, что таилась под тонкой нежной кожей.

Это было сказочное ощущение! Айше откинулась назад, слегка раскачиваясь и пытаясь запомнить сладостные мгновения.

Руки принца легли девушке на спину, заскользили по ней, повторяя движения ее рук. Она испытала невероятное блаженство, когда руки Гаруна прошлись по ее телу, словно по гладкому шелку, а жесткие волоски на его груди слегка покалывали ей ладони. Когда же напряженная плоть мужчины всерьез заявила о его желании, Айше поняла, что вот-вот настанет время для решительных действий.

Но в этот миг Гарун привстал и поцеловал ее в шею, нежно обхватив руками ее груди.

– Пусть этот сладостный сон длится вечно, – прошептал он.

Девушка улыбнулась, понимая, что страсть победила попытки рассудка понять, что же происходит в комнате с изменчивыми лунными бликами.

Айше не заметила, как закрыла глаза. Ее веки стали такими тяжелыми, а тело таким податливым, что ей казалось, будто она растаяла в его объятиях. Когда руки Гаруна легли ей на живот, она подняла ресницы и посмотрела на принца.

Тот гладил ее тело, глядя лишь на свои руки и пытаясь почувствовать то же, что чувствует девушка. Необыкновенный жар от этих ладоней поднимался по всему телу Айше, но ее руки все продолжали ласкать жезл страсти. Тот ясно говорил, как возбужден принц, как далеки сейчас его желания от попыток понять, что происходит вокруг. Пальцы Гаруна жили своей жизнью. Они гладили живот девушки, потом опустились к самому низу живота и дотронулись до темных волосков, пытаясь проникнуть вглубь… Эти прикосновения сводили Айше с ума.

Наконец она поняла, что надо показать принцу ту дорогу, которую он ищет, но пока не может найти. Она опустилась на спину, и увлекла принца за собой. И вот ее лоно открылось навстречу тому, кого она мечтала назвать любимым! Это ощущение было невероятным. Несколько мгновений боли сменились сладостным ощущением наполненности и возбуждением от нежных и одновременно резких толчков, словно принц только пробовал в себе новую просыпающуюся силу.

Айше тихо застонала, не в силах сдержать радость, и в этот момент огненная лава поглотила ее.

«Так вот какова человеческая любовь! Самое мучительное из мучений и самая сладкая из сладостей жизни!»

Тело Айше горело огнем наслаждения, а мысли словно заволокло туманом. И еще необыкновенное ощущение единения с любимым она чувствовала в эти минуты первой своей страсти.

Розовел восход. Айше проснулась и почувствовала тепло рук, которые нежным кольцом обнимали ее. Пели птицы в дворцовом саду, и с ними пела душа девушки.

«Теперь он мой! Он принадлежит мне, и я принадлежу ему!» Айше вытянулась на ложе и только сейчас заметила, что ее шелковая рубашка скомкана у изголовья, а она сама обнажена, как и принц, что лежит рядом с ней. Но стоило девушке пошевелиться, как ее любимый поднялся на ложе.

– Айше! Что ты здесь делаешь? И почему ты…

Гарун покраснел и поспешно отвел глаза.

– Немедленно уходи отсюда! Прочь!

– Но, мой принц… – испуганно прошептала Айше, ибо слишком разительной была перемена в ее любимом.

Ночью это был самый ласковый и самый нежный из всех юношей мира. Сейчас же он был холодным, словно каменный истукан.

– Ты обманула меня! Пробралась в мои покои и… нарушила мой сон…

И тут принц запнулся, ибо он вспомнил все, что было ночью.

– Так значит, это был не сон?! Несчастнейшая, лживая лисица… Прочь отсюда! Не смей и на фарсах приближаться ко мне и моим покоям!

И Гарун поспешно встал и попытался одеться. Руки его дрожали, ноги не попадали в штанины шелковых шальвар. Наконец ему это удалось, и он почти выбежал из опочивальни в курительную комнату.

Со слезами одевалась Айше. Она печалилась сейчас не о том, что отдала свою девственность, а о том, что сердце принца Гаруна, ее единственного, любимого, не ответило на ее нежность. Гарун остался сухим и жестким, как засохший плющ, что оплетает стены старой башни.

Наконец Айше оделась, потуже затянула кушак и выскользнула из покоев принца.

– Прощай, мой принц, – сквозь слезы произнесла она. Но ответом ей были собственные шаги.

Девушка шла по тихим в этот утренний час коридорам дворца. Слезы огнем жгли ее глаза. Но она старалась сдерживать их, ведь впереди был еще разговор с Марджаной, прекрасной повелительницей.

– Отчего ты плачешь, красавица? – В голосе царицы звучала искренняя забота.

– Я не смогла… – И тут мужество покинуло Айше. – Я не смогла удержать его возле себя. Он был моим, я была его… Но миг сладости прошел, и принц сбежал от меня… Он никогда больше не посмотрит на меня… Никогда не скажет добрых слов…

– Не плачь, девочка. Ни один мужчина в мире не стоит слезинки из твоих глаз. Значит, я была неправа и мой сын такой же заносчивый и самовлюбленный, как и многие другие мужчины. Ну что ж, значит, его надо завоевывать не хитростью… Это будет мне уроком. Ну, а тебя, маленькая смелая девочка, ждет награда…

– Ничего мне не на-а-адо… – Слезы рекой текли из глаз девушки.

Тогда царица нежно обняла ее за плечи и что-то тихонько зашептала.

– Правда? – Теперь голосок Айше звучал уже намного тверже. – Он правда согласится взять меня в жены? Даже теперь?

– Салеха я знаю много лет. Это уважаемый и достойный человек. И я знаю наверняка, что он уже давно собирается к твоему отцу. Он будет замечательным мужем. Я помогу тебе, девочка, забыть моего никчемного сына. И помни, ничего не было. Этой ночью ты крепко спала в своих покоях вместе с сестрой.

– Да, о прекрасная царица, все так и было… Я благодарю тебя…

– Нет, крошка. Это я благодарю тебя за все, что ты сделала для меня. О недостойном Гаруне больше и не вспоминай. Дрянной мальчишка! Он не достоин даже тени от твоего волоса! И поплатится за черствость и равнодушие. Иди, девочка. Завтра на закате ждите меня.

Так ли все было на самом деле, Гарун не ведал, да и удивительно было бы сейчас ему вспомнить то, чего он узнать был не в силах. Однако тепло нежного тела, свет влюбленных глаз, головокружительная сладость первого слияния тел ожили в его памяти. И воспоминания эти были столь ярки, будто поцелуи Айше кружили ему голову только вчера.

Встало солнце. Его безжалостный свет развеял ночные чары и вернул воспоминания туда, где им суждено жить. Суровая реальность брала свое.

– Прощай же, принц и наследник, – высокий гигант склонился перед Гаруном в почти церемониальном поклоне.

– Да хранит тебя Аллах великий, странник Кербушар! Помни же, когда ты обретешь все, за чем сейчас гонишься, найди меня!

– Даю слово: когда обрету все, что утерял, я найду твое царство и потребую исполнения обещаний.

Вот так, в трех сотнях шагов от Врат разошлись на время пути Матюрена Кербушара, ловца судьбы и сына пирата, и принца Гаруна, сына халифа Мухаммада. Однако как ни мимолетна была эта встреча, но в памяти принца остался отчаянный смельчак, который один бросился на поиски своей возлюбленной. Да, он не знает, что случилось с ней, не ведает, жива ли она, но его ведет вперед уверенность в правильности своих деяний.

«Аллах всесильный, – промелькнуло в голове у Гаруна. – В одиночку, через страны и реки, моря и пустыни, через потоки безжалостного времени… Как же не похоже на путь этого воина твое, избалованный принц, странствие за иллюзией! Должно быть, в твоей, глупенький Гарун, жизни так никогда и не появится подобная цель, ибо обрести себя можно только вместе с любимой, а обрести будущее – вернув то, что считаешь своим по праву… Обрести потому, что завоевал это сам… Или нашел сам… и сам смог удержать… Сам…»

Лишь одному Аллаху всесильному и всевидящему под силу знать, встретятся ли эти двое и какую роль сыграет в их жизни мимолетная встреча на пороге грядущего…

 

Свиток седьмой

До Врат оставалось не более десятка шагов, когда Гарун разглядел хадима. Тот на сей раз не удосужился даже подняться, чтобы поприветствовать путников. Он лишь махнул рукой, дескать, проезжайте, путь открыт.

Принц, более озабоченный успешным возвращением, на такую непочтительность и внимания не обратил. Более того, он даже прикрикнул на Умара, который готов был уже спешиться, дабы «как следует проучить невежду».

– Воистину, Умар, не следует тратить время и силы на каждого, кто ведет себя, не сообразуясь с твоими взглядами.

– Но, повелитель…

– Умар, угомонись. Твои представления о пределах дозволенного несколько устарели. По крайней мере, для этих мест. А потому умолкни. Хотя бы до тех пор, пока не покажется на горизонте дворец моего уважаемого батюшки.

И Умар умолк.

Однако принцу не случилось насладиться и мигом тишины, ибо ему послышался женский голос, теплый, низкий, произносивший неведомые слова на неизвестном ему языке. Сколько ни силился Гарун, не мог разобрать слов. И чем ближе к Вратам подходил конь, тем тише и невнятнее становилась речь невидимой женщины…

Врата были в полнеба. Вот всадники окунулись в первозданную черноту… Гарун хотел закрыть глаза, но удержался. Ему было необыкновенно, до головокружения, страшно, но он решил во что бы то ни стало рассмотреть, что же происходит тут, за Вратами. И был вознагражден сполна: зрелище, что предстало перед ним, поистине поражало.

За Вратами была не чернота ночи или темнота сумерек, а сотни сгустков темноты, каждый из которых венчал свои Врата, светящиеся черным, но уже ослепительным светом. Таким бывает коридор в бесконечность, составленный из двух зеркал.

Стоило лишь Гаруну присмотреться, как увидел он, что к каждым Вратам ведет своя тропа, тоже черная, едва заметно светящаяся.

– Должно быть, войдя под Врата, можно при желании оказаться где угодно? Для этого надо лишь знать, на какую тропу ступить…

– Ты прав, принц-странник. – Голос хадима был слышен так отчетливо, словно тот ехал на лошади рядом с Гаруном. – Твоя догадка верна. Войдя под любые Врата и зная, на какую тропу ступить, можно оказаться в любом месте по собственному желанию…

– Или в любом времени, не так ли?

– Воистину так… Или в любом времени. Однако сами Врата зачастую не так просто найти. Даже зная, что они существуют, можно проплутать не одну сотню дней, но так никуда и не выйти, если сами Врата или Тропа меж Врат решат не показываться на глаза страннику, ибо найдут его помыслы или чаяния недостойными Краткого Пути.

Объяснение хадима было более загадочным, чем само это место, Тропа меж Врат… Но принц смог удержаться от дальнейших вопросов, ибо подозревал, что ответ будет столь же непонятным, как уже услышанное.

Кони неторопливо преодолевали черноту Тропы. Шаг, еще шаг… Вот впереди показалось сияние, вот стало оно ослепительным… И… караван ступил на пышущую сухим жаром знакомую дорогу к столице.

– Да, нам понадобилось всего несколько часов, чтобы миновать путь, на который ушло почти два месяца…

Это пробурчал Умар. Гаруну показалось, что на этот раз бурчал он довольно. Однако будущий визирь куда менее был бы этим доволен, если бы услышал последние слова невидимого хадима. Но слова эти предназначались одному лишь Гаруну и изрядно озадачили его.

– Осталось лишь узнать, незадачливые странники, сколько времени пролетело там, откуда вы ушли…

Да, об этом следовало задуматься. Хотя бы для того, чтобы в следующий раз, решив прибегнуть к помощи Врат, сто раз взвесить все «за» и «против» такого странствования.

Сейчас же Гарун лишь запомнил эти странные слова. Однако задуматься над ними не успел, ибо увидел у городских ворот знакомую фигуру Муслима – нубийца, верного раба и, возможно, единственного верного друга Гаруна. Он нес свою вахту, похоже, уже не первый день всматриваясь в пыльную даль в ожидании появления каравана.

Пять сотен лет мудрого правления уже упоминаемой в этом трактате династии ас-Юсефов стали недурным уроком не только для соседей, но и для самих правителей далекого прекрасного Багдада. Быть может, не все жемчужины мудрости пошли впрок правителям венценосного града, халифам династии аль-Махди. Однако халифы, стараясь избежать переворотов, заговоров и кровопролития, также стали передавать свой трон наследникам, коих избирали сами в урочный день с большой помпой и празднествами. Оказалось, что деяние это отвращает от ропота многих, и потому традиция прижилась.

О, конечно, далеко не каждый из первых советников дивана или визирей страны понимал, отчего именно юному принцу, столь неопытному, зачастую даже не ведающему, сколь изощренно должен править халиф, следовало передать власть, сие подлинное сокровище, желанное сотням прихлебателей, каких всегда немало в окружении любого правителя.

Сейчас же, возвращаясь к отцу и матушке, Гарун преотлично знал ответ на этот вопрос. Только наследнику, названному таковым, пусть и совсем еще молодому, но уже привыкшему к мысли об ответственности, которая ляжет на его, властителя, плечи, и понимающему, что именно с титулом зачастую приходит осторожность и потребность тщательно взвешивать каждое деяние, и следует передавать тяжкое бремя власти.

Более того, Гарун уже внутренне готовился к церемонии. Ибо сколько бы до нее ни осталось времени, все равно этот миг, когда он назовет себя халифом, наступит более чем скоро.

Отряд втянулся в распахнутые городские ворота. Впереди были узкие окраинные улочки столицы, где двум всадникам не разойтись. И потому отряд замешкался на площади возле сборщиков податей. Конечно, никаких денег Гаруну за то, что он вернулся домой, платить было не нужно. Смешно, если бы Умар стал шарить в переметной суме в надежде найти дюжину фельсов для усталого стражника.

Гарун ждал, пока освободится путь, и смотрел по сторонам. Его внимание привлекла девчушка с двумя смешными косичками. Она сидела на ступеньках дома. Вокруг нее резвились котята, черные как смоль и неуловимые как сон. Девочка играла с ними столь самозабвенно, что у Гаруна едва достало сил усидеть в седле – так заразительно смеялась малышка и так всерьез охотились за ее пальцами комочки черной шерсти.

Конечно, в жизни любого человека судьба оставляет множество знаков. И будь у каждого из нас, живущих под этими небесами, немного лишнего времени, чтобы прочесть эти знаки, многие поступали бы совсем иначе. Не кляузничали бы, не лгали, не предавали тех, кого следовало беречь. Но, увы, пути судьбы извилисты. И совсем немногим дано услышать ее подсказки, как и суровые окрики, когда следует немедленно остановиться, дабы не совершить непоправимых ошибок.

И вновь, как было там, у Врат, ему послышался женский чарующий голос, что произносит какие-то слова, которые, сколько ни пытаешься, понять не можешь.

Конь прибавил шаг, и наваждение рассеялось. Впереди уже были ворота в дворцовый сад. Гостеприимно распахнутые, они ждали сына, решившего найти разгадку там, где и загадку-то мог найти лишь сведущий.

 

Свиток восьмой

Вечером того дня, когда халиф решил начать свое послание (тоже дань укоренившейся за столетия традиции), в его покои вошел Гарун. Это был уже не тот Гарун, что просил бы отсрочить коронацию, а тот, что желал бы получить как можно больше мудрых советов перед тем, как сей день настанет.

– Батюшка, – юноша припал к ногам отца. – Я не прошу тебя отсрочить коронацию, как ты мог подумать. О нет! Странствие, пусть и недолгое, открыло мне глаза на многие вещи. Я вовсе не стремлюсь сесть на трон, как ты знаешь, ибо ты еще силен и мудр… Но понимаю, что традиции следует придерживаться хотя бы потому, что именно благодаря ей страна долгие годы живет в мире и процветании.

– Мальчик мой, – халиф с удивлением посмотрел на сына из-под кустистых бровей. Конечно, не этого ожидал он от юного наследника, столь внезапно появившегося в его, халифа, тайных покоях. – Воистину, ты прав. Традиции нашей страны нерушимы, и день коронации, назначенный однажды, перенести или отменить уже нельзя. Прав ты и в том, что именно силой традиций и держится сама наша держава. Однако я вижу, что ты пришел сюда с просьбой. Изложи ее без стеснения.

В этот миг халиф Мухаммад вспомнил, как сам когда-то готов был просить своего отца о том, чтобы коронация была перенесена лет на пять… или десять. Тогда ему, юному наследнику, хотелось отправиться в далекую полуночную страну, дабы насладиться несметными сокровищами природы и увидеть наконец огромных лохматых зверей, которые превратились в камень и теперь безмолвными громадами возвышаются там, где некогда паслись они сами и их предки. Но, увы, его отец был столь суров и непреклонен, что Мухаммад даже не решился заговорить об этом.

Теперь же все его поступки, и глупые, и умные, повторяет его сын. Ну что ж, должно быть, есть в этом некая высшая справедливость… Но если она действительно существует, то чего же пришел просить Гарун и почему таким почтением блещет его взор?

И халиф вновь посмотрел на сына. О, тот отлично понимал, что значит этот взгляд: так отец давал понять, что медлить более не следует.

– Мудрый мой отец, великий халиф, сердце и разум прекрасной нашей страны! Об одном я молю тебя: составляя письмо, которое в день коронации халиф непременно передает своему наследнику, не сдерживайся. Прошу тебя, дай мне как можно больше советов. И пусть ты, о счастье! здоров и силен, не всегда сможешь вслух или безмолвно подсказать, как следует себя вести. А вот твое письмо послужит мне подлинным учебником…

Всего мог ожидать халиф Мухаммад, но только не этой просьбы, такой странной для гордого Гаруна. Изумление было столь велико, что халиф изменил и своей обычной молчаливости.

– Отчего ты так переменился в своих желаниях, сын мой? Отчего теперь смиренно принимаешь самый факт передачи власти? Отчего не просишься в еще одно странствие, пока я своей волей не запер тебя в парадных покоях?

– Отец, – Гарун позволил себе улыбку, ибо сейчас ему самому был смешон тот глупец, коим был он, принц и наследник, еще совсем недавно. – Я вовсе не переменился и по-прежнему не горю желанием сменить любимую чалму на церемониальную шапочку. Однако теперь я куда лучше понимаю, что есть долг и на что следует тратить свою жизнь. А что есть лишь… детские капризы, не достойно даже упоминания.

– Это более чем удивительно, Гарун. Что же такое встретилось тебе в этой недолгой экспедиции?

– Всего лишь мой сверстник, который куда лучше меня знает, что есть долг и на что можно решиться во имя исполнения такового.

Халиф кивнул, подумав, что многих бед ему, Мухаммаду, удалось бы в свое время избежать, если бы на его пути встретился подобный сверстник.

– Я услышал твою просьбу, сын. И приложу все силы к тому, чтобы ее исполнить. Более того, если мне не удастся в этом объемном труде предусмотреть все возможные камни преткновения, то, полагаю, у мудрого юного халифа достанет решимости спросить совета у старого отца.

(Иногда даже халифы разговаривают с детьми как простые смертные.)

О, Гарун преотлично расслышал мягкую улыбку в словах отца. Он поклонился и произнес:

– Я не премину сделать это, повелитель! Более того, я готов спрашивать совета у мудрого халифа до того самого дня, когда он сам прогонит меня прочь.

Халиф Мухаммад улыбнулся. Аудиенция, чувствовал Гарун, заканчивалась. И следовало сказать еще что-то, дабы у отца не осталось и тени сомнения в благих намерениях сына.

– Да, отец, я приму титул и буду править до того дня, когда смогу передать бразды правления своему сыну или тому юноше, кого назову наследником престола.

– Благодарю тебя, мой мальчик! – Голос отца потеплел.

За Гаруном закрылись двери. Халиф, памятуя обещание, вытащил из бюро пучок перьев и полную чернильницу. И только сейчас понял, за сколь сложное дело взялся. Ибо как обозначить юному правителю все подводные камни, если не знаешь, как потечет река его жизни? Как дать совет накануне схватки, если еще неизвестно, будет ли сия схватка вообще и кто станет противником? И тогда халиф решил, что разделит неподъемную задачу на сотню мелких, какие под силу решить и самому халифу, и его советникам.

Итак, решено: каждый из советников должен будет описать то, с чем ему пришлось столкнуться за два десятилетия правления халифа Мухаммада. Пусть это будут даже описания перепалок на дворцовой кухне, советы, как украсить приемные покои для юной кадины накануне дня, когда она станет матерью наследника… Сотни страниц придется исписать каждому из тех, кому доверял Мухаммад. Зато Гарун не будет безоружен там, где возникнет надобность в быстром решении.

Одним словом, вместо одного объемистого учебника перед Гаруном в день коронации ляжет высокая их стопка. И каждое слово этих тетрадей будет более чем драгоценно, ибо там истинный опыт, а не пустое словоблудие, до которого и сам Мухаммад был небольшим охотником.

Приняв это удивительно мудрое и, вместе с тем, простое решение, Мухаммад успокоился. Он опустился на подушки, взял в руки чубук кальяна и… вернулся на десятки лет назад, в тот день, когда до его, Мухаммада, коронации оставались считанные дни…

Его отец, почтенный халиф Абу-Джафар Абдуллах, усадив сына рядом с собой, проговорил:

– Мальчик мой, помни, что традиции помогают нам управлять страной нашей мудро и справедливо. И потому следует их соблюдать для блага наших подданных, равно как и для собственного нашего блага.

Юный Мухаммад кивнул. О, эти слова он слышал уже, должно быть, тысячу раз… А быть может, и дюжину тысяч раз. Но спорить с отцом не стал – надеялся Мухаммад, время все расставит по своим местам. И через пару-тройку месяцев сможет он отправиться в древнюю восходную страну, дабы… Но следующие слова отца столь сильно изумили наследника, что он позволил себе переспросить:

– Письмо, отец?

– Да, мальчик, не удивляйся. Вместе с прочими регалиями ты получишь и ключ от вот этого шкафчика. В нем не хранятся никакие драгоценности, кроме, быть может, драгоценной мудрости твоего отца, и его отца, и его деда, и…

– Но зачем письмо, отец? Ты собираешься покинуть меня? Покинуть страну? Ты…

Тут страшная мысль пронзила Мухаммада.

– Ты… болен, отец? Твои дни сочтены?

Смертельная бледность сына при этих словах бальзамом пролилась на душу халифа.

– О нет, мальчик мой, – рассмеялся Абу-Джафар и потрепал сына по плечу. – Не тревожься за меня. Я здоров, хотя, конечно, и не молод. Я не собираюсь превращаться в отшельника, буду жить рядом со столицей в доме отца твоей прекрасной матушки.

– Но зачем тогда это?

– Все просто, мой друг. Каждый раз, когда жизнь будет ставить тебя в тупик, тебе придется принимать некое решение. Зачастую же подобные решения уже принимал и твой отец, и твой дед, и его отец… И потому я просто собрал вместе все советы, которые могут пригодиться начинающему правителю для того, чтобы ты по три раза в день не ездил ко мне советоваться…

– Ты запрещаешь мне это, отец?

Халиф улыбнулся и покачал головой.

– О нет, более того, я мечтаю о том, что ты будешь обращаться ко мне. Но, согласись, мальчик, если ты из-за каждого пустяка будешь отправлять ко мне гонцов или появляться сам… Подданные могут подумать, что ты не в силах принять разумного решения… ты, лучший из справедливых и мудрых халифов…

Мухаммад подумал, что, безусловно, не стал бы из-за каждой мелочи отправлять гонцов к отцу. Но… «Аллах всесильный, – подумал юноша с облегчением, – отец просто оставил мне учебник!»

– Да, мой мудрый отец, это было бы неразумно. И я благодарю тебя за этот дар. Ибо подсказка всегда может пригодиться… Даже наследнику и смиренному ученику всех мудрых халифов мира…

И халиф Абу-Джафар с пониманием улыбнулся будущему халифу Мухаммаду. О, он всегда радовался, когда сын понимал его. И прекрасно знал, что юноше нужно время для осмысления каждого факта, что его первые реакции порой бывают несколько… опрометчивы.

– И еще одно, мальчик мой… Завтра, в преддверии коронации я не смогу сказать тебе этого… Могу забыть, а могу и передумать. Но… Прошу тебя, мой друг, перед принятием любого решения, повторяю, любого, всегда бери время на размышление. Даже у самого себя, вплоть до того, жениться тебе или еще походить свободным… Отвлекись от задачи, подумай… да о чем угодно, пусть и о красавице, с которой провел ночь… Одним словом, отвлекись. И лишь потом, очистив разум от суеты, принимай решение…

Мухаммад кивнул. О да, он знал за собой слабость действовать поспешно, и ему действительно следует брать время на размышление. Так выходит, и отец таков, раз уж он дает этот совет…

– Благодарю тебя, отец. – Юноша склонил голову к руке отца.

– А теперь отправляйся отдыхать, мальчик мой. Завтра тяжелый день.

– Повинуюсь, о повелитель…

– А послезавтра утром мы вернемся к нашей беседе.

Юный Мухаммад еще раз поклонился отцу и покинул царские покои. Но Абу-Джафар, умудренный двадцатью годами правления, не торопился уходить из кабинета. У него было еще множество дел…

 

Свиток девятый

– Аллах всесильный! – почти простонал Гарун, опускаясь на шелковые подушки у ног отца. – Никогда не думал, что могу так устать… И от чего? От церемонии передачи власти! Не от скачки, не от тяжкой работы, не от долгого перехода через горы, не от ночи с прекрасной пери! Просто от того, что стоял и повторял за отцом и имамом какие-то пустые слова!

– Нет, сын, – покачал головой Мухаммад, теперь уже не халиф, а отец халифа. – Слова эти вовсе не пусты. Просто ты еще не понимаешь, что каждое из них выверено сотнями лет царствования. Со временем ты убедишься в этом. А сейчас с тебя довольно и того, что ты выучил их наизусть… Они тоже когда-нибудь станут подсказкой тебе, как многократно становились подсказкой мне в тех случаях, когда я колебался в принятии решения.

Халиф Гарун почти не слушал отца. Он был утомлен долгой церемонией. Пока он только осознавал, но не чувствовал, какая ответственность легла на его плечи. Однако молодой властелин уже понимал, что отныне он должен делать не то, чего хочет, а то, что должен делать. Хотя иногда, должно быть, можно и уступать своим желаниям.

– Отец… – Гарун отвлекся от своих мыслей. – Где же обещанное письмо?

Мухаммад, уважаемый и почтенный отец халифа (воистину, и сладко, и одновременно горько ему было произносить про себя свой новый титул), торжественно встал и с поклоном вложил в руки сына ключ от резного шкафчика, черного, расписанного диковинными цветами и птицами, парящими в облаках. Красота этого шкафчика могла соперничать лишь с солидным его возрастом, ибо попал он в Малый кабинет теперь уже почтенного отца халифа одновременно с воцарением почтенного отца почтенного отца халифа, с Абу-Джафаром. И было это после похода молодого халифа на неприятеля, который пытался спрятаться у границ самой страны Хинд.

– Здесь, мой мальчик, вся мудрость, какую собрал я за долгие годы царствования, дабы подарить новому халифу. Здесь и реестры всех комнат и хранилищ, и имена всех царедворцев и прислуги… – короче, все, что смогли изложить на бумаге мудрецы нашего дивана. Ибо в одиночку труд сей исполнить было невозможно. Более того, мы опасаемся, что смогли предусмотреть далеко не все, хотя пытались припомнить даже мелочи. Знания наши изложены, быть может, излишне витиевато, но все же это лучше, чем ничего. Более того, мы просим, чтобы ты не читал наше послание одним духом, а возвращался к нему каждый раз, когда возникнет вопрос, на который тебе трудно будет найти ответ. Или… Или просто когда тебе захочется услышать наш голос, а мы, по какой-либо причине, будем недоступны.

– Благодарю тебя, отец, – промолвил Гарун, вдруг осознав, что теперь он правитель, верховный разум и честь страны. О, это ощущение было воистину пугающим, ведь на его плечи возлагался весь дворец с поварами, слугами, наложницами…

– Не благодари, мальчик. Мы переложили на твои плечи столь чудовищную ношу… И письмом этим просто пытаемся оправдаться за этот суровый шаг.

Отец и сын улыбнулись друг другу, и внезапно халиф Гарун, подобно многим наследникам до него, пусть и живущим в разных странах и в разное время, почувствовал невероятную душевную близость с собственным отцом. О, это было настоящее откровение, ибо он в единый миг понял все: и почему отец зачастую был неразговорчив, и почему отсылал его, мальчишку, от себя, и почему поучал его, должно быть, мечтая, что сын изменится от одних только слов родителя…

И халиф Гарун склонил голову перед мудрым отцом, который столь достойно нес все эти годы более чем тяжкое бремя ответственности за страну и всех ее обитателей, от младенцев до стариков. А педантичное следование традициям, должно быть, и есть та опора, на которой зиждется весь прекрасный мир.

Закончились коронационные празднества, утихли песни и пиры. И после всего этого решился наконец халиф Гарун-аль-Рашид развернуть первый из длинных свитков, запечатанных синим сургучом с отцовской печатью.

«Мальчик мой, – так начиналось письмо. – Далее ты найдешь более чем длинный список советов, каждый из которых сможет пригодиться в трудную минуту. Хотя я бы предпочел, чтобы никогда мой сын и наследник не знал трудных дней, чтобы его решения приходили к нему как озарения и были осенены истинной мудростью и подлинной заботой о благе страны и ее подданных. Да и о твоем собственном благе, мой друг…»

Нет, слезы не навернулись на глаза молодого халифа. Отец, к счастью, был жив и здоров. Но забота, выраженная пусть и суховато, тронула сердце Гаруна, и он принялся изучать письмо отца так, как совсем недавно изучал карты и планы военных действий.

(Должно быть, юному халифу было невдомек, что и здесь отец следовал традициям, как невдомек было, что отцовские слова, пусть и идущие от сердца, наверняка повторяют слова другого халифа, передавшего власть ему, своему сыну, и что отец пытается сейчас договорить то, что было недосуг сказать раньше.)

Юному халифу вспомнилось, что прочитать и запомнить сразу все он не должен, да, пожалуй, и не сможет. К письму этому следует обращаться неоднократно, пока мудрость многих поколений правителей не станет его, Гаруна, мудростью.

«Мой юный друг, мой сын и наследник! Первый совет, какой я хочу тебе дать, может поставить тебя в тупик. Не удивляйся и не торопись назвать отца выжившим из ума болтуном.

В тот день, когда ты взойдешь на трон, халиф Гарун, я буду рядом. Но сказать тебе этого не смогу. А потому призываю тебя, юный правитель, после воцарения приблизить к себе друзей своей юности и передать им должности, которые сейчас занимают люди, прошедшие через долгие годы власти вместе со мной. О, пусть они опытны и разумны, но они привыкли к почестям, не всегда и заслуженным, к привилегиям, которые достались им не только за их светлый разум и усердную службу, а часто лишь как атрибут их власти. Они уже устали радеть о благе страны и теперь радеют лишь о благе собственного тугого кошеля. А потому тебе следует заменить их всех – и первого советника, и казначея, и визиря, и главнокомандующего, и… В общем, всех, до последнего писаря последнего из письмоводителей последнего из советников…

Ты также должен понимать, друг мой, что те, кто придет вместе с тобой к власти, будут всецело преданы тебе, ибо всем они будут обязаны тебе, мудрому молодому халифу Гарун-аль-Рашиду. Хочу надеяться, что юноши эти не возмечтают воткнуть тебе нож в спину или подсыпать яда в шербет, ибо тогда они потеряют свои должности и все причитающиеся с ними почести столь же быстро, сколь быстро обрели их.

Разумно было бы предположить, мальчик мой, что те, кого ты сместишь, могут воспылать гневом на несправедливость судьбы. Ты должен быть к этому готов. И чем дольше ты будешь медлить с этим болезненным, но необходимым действием, тем более сильный гнев вызовет оно у каждого, кто в единый миг лишится всех постов и почестей.

Провожай их с поклонами, но смести всех, решительно и непреклонно…»

– Ох, отец, как же это будет непросто, – прошептал халиф Гарун, получивший от отца второе имя аль-Рашид. – Да и не смогу я, пожалуй, сразу изгнать и казначея, и первого советника, и всех смотрителей и попечителей… Ибо, к сожалению, не так многочисленны ряды моих друзей, как это необходимо.

Увы, это было так. Близкие его друзья, на которых он мог положиться, и впрямь были немногочисленны. А для столь полной замены даже одного дивана друзья должны исчисляться десятками… Такого не бывает у живого человека, и уж тем более у наследника правителя.

– И потому, отец, мне придется менять каждого из советников лишь после того, как найду я на его место человека доверенного, пусть молодого, но достойного. А это, увы, потребует весьма немалого времени. Увы, куда большего, чем ты пишешь…

Стражники, стоявшие за дверями покоев, конечно, слышали все, от первого до последнего слова молодого халифа. Должно быть, любой из советников дивана отвалил бы им немало золота, если бы знал, что их уютные должности им более не принадлежат. Ведь очень возможно, что они услышат велеречивые слова церемониймейстера, которыми будут провожать их на заслуженный отдых, отлучая тем самым от насиженных хлебных мест.

Но, увы, ничего этого не знали ни казначей, ни старый визирь, ни первый советник дивана, ни смотритель закромов. И потому спали спокойно. Халиф же не спал. Вновь и вновь перебирая воспоминания и анализируя слова отца, он решал, кто из его друзей сможет лучше показать себя на том или ином посту.

И наконец к утру решение было принято. Салех, сильный и мужественный, должен сменить главнокомандующего. И это будет единственным безболезненным шагом, ибо командующий был уже столь немолод, что давно мечтал об отставке, не стараясь удержаться на своем посту ни одной лишней минуты.

Фархад, упорный и въедливый, должен был сменить на посту смотрителя всех школ страны. Ибо за учеными, как был свято убежден Гарун, будущее любого царства. И потому неразумно, да и невыгодно учить детей спустя рукава.

Умару же, верному спутнику во многих каверзах и странствиях, отличному игроку в шахматы, самому изворотливому, халиф Гарун отвел пост визиря. О да, иногда хитрость, умение интриговать и просчитывать ходы визирю нужны куда больше, чем знание сотен и тысяч законов, уложений и правил.

– А всеми остальными, отец, – проговорил халиф, вставая, – я займусь чуть позже…

 

Свиток десятый

Воистину, свитки, заботливо уложенные отцом в тот самый, полный мудрости, шкафчик, казались бесконечными. Гарун начал разбирать их на закате, но к рассвету едва добрался до половины. Поняв, что в одиночку не прочитать это и до самой смерти, он принялся раскладывать свитки по кучкам, чтобы и его друзья, теперь уже юные царедворцы, могли постигать мудрость знаний вместе с ним.

– О Аллах великий! Отец, ты в своем радении превзошел все мыслимые пределы… – простонал Гарун, увидев, что у шкафчика, внешне небольшого, есть еще и двойное дно. – Должно быть, здесь сложено то, что не предназначено для чужих глаз.

Так оно и оказалось. Свитки, стянутые кожаным шнуром, печатью скреплены не были, но под узел шнура отец вставил яркую ленту. Так он когда-то указывал малышу Гаруну на предмет, который следовало изучить безотлагательно. Теперь, понятное дело, лента означала, что это следует читать в одиночестве.

«Сын мой, – гласила верхняя строка, написанная киноварью. – Ниже собраны сведения, о коих должен знать один лишь властитель, ибо только ему принадлежит право ступить за селамлик и войти в святая святых гарема – его покои и сады. Честь, которую ты этим окажешь их обитательницам, более чем высока. Одного приветливого взгляда бывает довольно, чтобы юная дева начала приготовления к твоему визиту и своему последующему возвышению до ирбали – фаворитки или кадины – матери наследника.

Так что, сын, если ты просто хочешь провести какое-то время вдали от дворцовой суеты, не отличай ни словом, ни взглядом ни одну из них. Более того, в твоей отныне воле всех обитательниц гарема, кроме собственной матери и сестер, выставить за его двери, продав или подарив, выдав замуж или выбросив, как нашкодившего котенка.

Ежели не готов ты к столь кардинальным деяниям, просто прогуляйся в тени садов, осмотрись, реши, что ты оставишь без изменений, а что пожелаешь перестроить или перекрасить. Одним словом, гарем, сын мой, – это место, где ты воистину подлинный властелин. Лишь твое слово и твое предпочтение здесь есть вердикт, сомнению не подлежащий.

Думаю, ты теперь знаешь все, однако считаю своим долгом напомнить тебе, что гарем, место услады, все же есть и обиталище человеческое, где томятся или наслаждаются жизнью сотни прекраснейших созданий. И за них ты несешь ответственность не меньшую, если не большую, чем за весь свой народ.

И еще несколько слов, быть может, давно уже тебе известных. Твоя матушка, прекрасная Марджана, великая валиде-халиф, поможет тебе во всем, что будет нужно. Твои сестры и мои дочери, не выданные замуж до сего мига принцессы, отдадут саму жизнь за тебя. Сие есть непреложный факт. Однако никто не может уберечь тебя от заговоров или смуты, ибо все мы – лишь слабые люди. И тебе, сын и властелин, придется быть равно настороженным как при входе в диван, так и при входе в гарем. Увы, сколь бы ни любил я твою мать, сколь бы ни наслаждался негой Верхнего сада, спокойствия, увы, не находил и здесь.

Сейчас гарем полон. Царит там твоя матушка, валиде-халиф. Живут в нем и три твоих сестры, принцессы крови. Согласно традиции, я переселил в Малый дворец вторую и третью свою жену – вторую и третью кадину. Ты же, халиф, жену себе еще не избрал, и потому покои бах-кадины, первой жены, пустуют. То же можно сказать о покоях ирбалей, фавориток, и кадин – женщин, что стали матерями твоих детей. В остальном же я буду краток: рабынь и одалисок суть неисчислимое множество. Об имени каждой из них тебе поведает первый евнух, в надежности которого у меня не было причин сомневаться (однако и его ты можешь и, думаю, должен сместить с поста). И помни, мальчик: гарем есть не только дворец неги и сад наслаждений, но и место, где глупые девы холят свою красу и прячутся от мира. Увы, я грешен, ибо зачастую замечал лишь прекрасные лики, менее интересуясь, есть ли под роскошными волосами хоть капля разума. Думаю, не устоишь и ты, однако, хотя бы иногда, пытайся понять, что привлекает тебя в избранной деве: несравненная краса, плод долгих усилий природы и придворных умельцев, или, пусть хоть слегка, разум, каким должна обладать и дева, сколь хороша она бы ни была…»

Гарун поднял глаза от строк. Да, матушка частенько говорила, что следует обращать внимание на разум, характер девы и лишь потом – на ее лик. Более того, именно она, Марджана, а теперь валиде-халиф, настояла на том, чтобы все дети царедворцев учились. Ибо нет ничего хуже женщины, единственным достоинством которой является смазливая мордашка и ухоженное тело.

– Должно быть, прекрасная валиде-халиф последует за моим отцом в Полуденный дворец… И выходит, что доверять в уютных покоях и садах я смогу лишь сестрам. Хотя и это немало.

Все прочитанное убедило Гаруна, что следует один из первых монарших визитов совершить именно туда, за стены гарема.

– Ну что ж, – юноша сладко потянулся и встал. – Не будем длить неприятное…

И усмехнулся. Ибо латинская поговорка, как бы мудра она ни была, сейчас подходила мало: гарем, вернее, его многочисленные обитательницы – суть место, самой природой предназначенное дарить халифу все самое приятное, от наслаждения вкуснейшей в мире пищей до обладания прекраснейшими в мире телами.

Мраморные плиты, устилавшие коридор на женскую половину, были отличны от всех мраморных полов Большого дворца. Именно для того, чтобы попавший сюда случайно царедворец смог остановиться еще до того, как нога его ступит за пределы селамлика, наружных гаремных покоев, где иногда владыка изволит принимать послов или выслушивать советы мудрецов. Далее вход разрешен одному лишь повелителю и полновластному хозяину всего этого заповедника красоты.

Именно туда и шел сейчас Гарун. Он, в который уж раз, ощутил определенно неприятное чувство: словно входит в царский зверинец, из всех клеток которого на него будут смотреть глаза, алчущие пищи, крови или свободы.

Однако следовало подобные мысли удержать и остаться равнодушно приветливым до того мига, когда сможет он обдумать и трезво оценить все увиденное.

Гарун распахнул двери, предназначенные для одного лишь хозяина. И увидел всего в двух локтях от себя угодливо согнутую спину первого евнуха. Тот выпрямился, затем вновь согнулся, теперь еще ниже, и принялся бить поклоны, которые Гаруну были тем отвратительнее, что первый евнух был фантастически толст и столь же уродлив. Поговаривали, что он одержим болезненной тягой к мужчинам и потому смог удержаться на своем месте сказочно долго.

Гарун сделал недовольный жест, коим попытался остановить своего царедворца и одновременно указать, что пора приниматься за дело. Должно быть, первый евнух был опытным придворным, ибо смог прочесть в этом небрежном движении также и неудовольствие, и желание побыстрее справиться с делами, и еще добрый десяток монарших мыслей.

Он, переваливаясь, поспешил по дорожке через сад, на ходу продолжая кланяться. Гарун шествовал за ним, вспоминая слова матери о том, что первый евнух в этих покоях могущественен более, чем самый могущественный паша… У него свой дворец, свои придворные, лакеи, экипажи, лошади и, само собой разумеется, громадное жалованье.

– Помни, мальчик, евнух не только слуга гарема, но, в определенном смысле, и его хозяин, – говорила Марджана, когда Гаруну в первый (как потом оказалось, и в последний) раз захотелось войти в гарем. Мудрая мать, конечно, считала своим долгом просветить сына, дабы уберечь его от косых взглядов и злобных шепотков за спиной. Первые евнухи кадин размещаются в серале около дам, при дворе которых они состоят, разумеется, не в одном с ними здании, но недалеко от гарема. Эти господа тоже ведут роскошную жизнь и ни в чем себе не отказывают: комнаты их прекрасно меблированы, каждый имеет несколько лакеев к своим услугам и несколько дорогих лошадей на конюшне. Они по большей части люди, любящие хорошо жить и проводить время за игрой в трик-трак и другими забавами. Вообще же евнухи большие любители хорошего оружия и лошадей; это казалось бы странным, а между тем так есть.

Первый евнух, достойный Кадир-паша, более чем полно отвечающий своему имени, уже распахнул первую из трех дверей, что вели в дворцовый сад. Сие тоже была давняя традиция, и ее свято соблюдали не только при дворе халифа, но и при дворах его наместников.

До второй двери было всего несколько шагов, но Гарун преодолел это незначительное пространство удивительно медленно, ибо пытался вспомнить многие трактаты, дабы хорошо подготовиться к зрелищу. Сейчас в его памяти всплыли слова мудрого Осман-бея, который посвятил свою жалкую жизнь тому, чтобы раскрыть неверным как можно больше тайн, кои, казалось, самим Аллахом великим дарованы лишь усердным правоверным. Однако и для правоверного его труды были небезынтересны.

«Евнухи являются подлинными агентами по самому своему среднему положению между двумя великими фракциями человеческого рода, – писал Осман-бей. – Каждый из дворов, или даирэ, имеет от десяти до пятнадцати евнухов, которые расхаживают по гарему, чтобы получать и исполнять приказания дам. Приказания эти исполняются ими по очереди, и только старший из евнухов может являться и получать непосредственные приказания от своей госпожи. Каждая султанша и каждая кадина имеет своего первого евнуха (первого камергера), который пользуется значительной властью над персоналом ее двора.

Восходя по ступеням этой иерархии евнухов, мы найдем во главе ее первого евнуха дворца. Это лицо, являющееся как бы маршалом империи, вторым вельможей после великого визиря».

Наконец распахнулись третьи двери, и взору Гаруна предстал роскошный зал со стройными колоннами и несколькими фонтанами. Тут и там были женщины самой разнообразной внешности, возраста и цвета кожи, но почти все смуглые, молодые, красивые и одетые в нарядные костюмы. Многие из них отличались роскошными косами; у других на плечах надеты были длинные украшения, составленные из восьми или десяти больших золотых монет; у некоторых по обе стороны лица висели подвески из крупного жемчуга. Бряцание золотых монет при каждом движении головы или тела, разнообразие и блеск цветов их костюмов, различные виды их трубок, то зеленых, то красных, то голубых – все это вместе взятое придавало особенно интересный характер этому обществу. Неумолчный щебет делал их, ярко разодетых, похожими на диковинных птиц, запертых в позолоченную клетку.

Первый евнух, склонившись почти пополам, проговорил:

– Сие есть подлинное украшение короны твоего величества. Дев обучают долго, и лишь прошедшие всю науку могут предстать перед глазами властелина.

– Чему же их, несчастных, обучают? – спросил Гарун, лишь для того чтобы показать, что он внимателен к словам своего царедворца, которого успел про себя назвать «первой тушей гарема».

– О, повелитель, их науки разнообразны. Сладострастная гармония позы, походки и жеста, мелодичное пение и томный танец, поэтичная и цветистая речь, тонкая интонация, красноречивая нежность взгляда, привлекательная мягкость манер, сладостные ласки – одним словом, все, что самый блестящий изыск может прибавить к женскому очарованию…

– И все? Более ничего не должны уметь те, кто самой судьбой предназначен украшать наш мир и услаждать монарший взор?

– Отчего же? Те, у кого красивые руки, умеют как бы невзначай показать тонкие, окрашенные хной пальцы. Есть способы сделать непроницаемым или прозрачным муслин яшмака, удваивая складки или укладывая их в один слой, а можно чуть приподнять или опустить несносную маску, сделать шире или уже щель между нею и головным убором. Между двумя этими белыми покровами блестят, как агатовые звезды, самые восхитительные в мире глаза, еще более яркие от подведенных век и словно вобравшие в себя всю выразительность лица, наполовину скрытого. Каждая из твоих рабынь, о повелитель, прекрасно знает, что в ней есть достойного и прекрасного, и умеет наилучшим образом показать это.

«Аллах всесильный и всевидящий, – Гарун готов был расплакаться. – Они умеют только это…»

– Могут ли сии гурии поддержать разговор, знают ли они иноземные языки, знакомы ли им музыкальные инструменты?

– О-о-о, – лицо первой туши гарема расплылось в предовольной улыбке. – Девы любят и умеют музицировать, им ведомо стихосложение, многие из них происходят из иных земель и потому владеют не только речью твоей, о солнце нашего мира, страны, но и речью страны, давшей им жизнь…

«Хорошо хоть так…»

– Но есть среди дев и куда более разумные, чем те, каких ты видишь здесь, в Нижнем саду. Ибо эти девы есть первая услада повелителя – услада тела. Те же, кто умеет больше и знает больше, кто может поддержать разговор после страстных объятий, отдыхают в Верхнем саду. Если ты желаешь увидеть их, я проведу тебя.

– Я приказываю тебе сделать сие тотчас же! Должно быть, шакал, ты решил, что с молодого халифа будет довольно и малого?!

О, Гарун разгневался всерьез! И не потому, что этот жирный боров хотел от него что-то утаить. А потому, что посмел примерить на молодого властителя свои взгляды.

Кадир-паша, должно быть, давно не сталкивался с монаршим гневом. Ибо лицо его побелело от страха, спина согнулась еще ниже, а шаги стали еще мельче.

«Так-то лучше», – с удовольствием подумал Гарун, не торопясь догонять удаляющуюся жирную спину.

Несколько ступеней, выложенных черным каррарским мрамором, привели халифа в Верхний сад. Юноша знал, что подлинные мастера своего дела трудились над устройством этого чуда. Ибо в нем цвели, благоухали, плодоносили и услаждали взор сотни растений. Однако разница между предположением и зрелищем, представшим взгляду молодого халифа, была более чем разительной. Верхний сад ошеломлял и сбивал с ног новичка смесью запахов и цветов.

– Воистину, сие есть сад из самых сладких мечтаний, – нараспев проговорил Кадир-паша. – Сад, где есть все, что желательно душе и услаждает очи. Я, ничтожный, осмелюсь вспомнить слова давней сказки, дабы описать то, чему ты, о юный властелин, стал сейчас свидетелем.

Гарун милостиво кивнул. Он почти не слушал первого евнуха, ибо вовсе не для сказок и стихов сейчас поднялся в Верхний сад. Однако все, о чем говорил поэт, было чистой правдой.

– «Там были высокие колонны и строения, уходящие ввысь, и были у сада сводчатые ворота, подобные дворцовым, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, а над ними были виноградные лозы всевозможных цветов: красных, подобных кораллам, черных, точно носы нубийцев, и белых, как голубиные яйца… И были в этом саду плоды разнообразные и птицы всех родов и цветов: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях; в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими… И были в этом саду яблоки – сахарные, мускусные и даманийские, ошеломляющие взор… И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба… И были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы желчь и головокружение, а смоквы на ветвях – красные и зеленые – смущали разум и взоры…»

– Довольно! – прикрикнул на первого евнуха Гарун. – Должно быть, ты заплыл жиром не только снаружи, но и изнутри, если считаешь своего повелителя безголовым сопляком. Я могу продолжить твои слова, ничтожный! «И были в этом саду всякие плоды, цветы, и зелень, и благовонные растения – жасмин, бирючина, перец, лаванда и роза во всевозможных видах своих, и баранья трава, и мирт, и цветы всяких сортов. И это был сад несравненный, и казался он смотрящему уголком райских садов: когда входил в него больной, он выходил оттуда как ярый лев. И не в силах описать его язык, ибо таковы его чудеса и диковинки…»

– О, повелитель! – Толстяк рухнул на колени. – Не гневайся, ибо столь редко я, ничтожный раб, встречаю мудрость в человеке столь молодом… И столь прекрасном, как мой властелин…

Последние слова Гаруну не понравились особенно, как и тон Кадира. Было в нем что-то одновременно гадкое и заискивающее – так неугодный муж пытается подольститься к своенравной жене.

– Прочь, раб! – Гарун не хотел, да и не мог сдержать гнев. – Жди наше величество в селамлике. Мы решим твою судьбу позже.

В глазах Кадира полыхнул гнев, ибо приказание было отдано в присутствии других евнухов и целого десятка красавиц, раскинувшихся на кушетках в саду в привычной истоме, однако ослушаться он не посмел. О, эти все были куда умнее: они не пялили на халифа глаза, бесстыдно выставляясь напоказ. Они спокойно ждали мига, когда можно будет скромно и немногословно поведать о своих достоинствах.

Гарун прошел и через это чудо. За ним теперь следовал первый евнух валиде, его матушки, – суровый и немногословный нубиец, который неоднократно присутствовал при беседах Марджаны с сыном и всегда помогал малышу Гаруну, когда следовало оставить царицу в неведении относительно проделок ее непоседливого сына.

Гарун вошел в покои, предназначающиеся для первой жены халифа. Они сияли чистотой и были пусты, ибо он еще не избрал ни жены, ни даже невесты.

– Здесь я и буду беседовать с обитательницами Верхнего сада, Салман. Вводи их по одной, однако сам не уходи.

Салман с поклоном покинул Гаруна, дабы вернуться с первой из красавиц, обремененных разумом. И у юного халифа появилось несколько мгновений, чтобы осмотреться.

Покои бах-кадины – высокие комнаты с видом на сады, – поражали. Потолки были украшены фресками «несравненной свежести и изящества»… То поразительные бирюзовые небеса с легкими облаками, то огромные покрывала из кружев восхитительного рисунка, то большая перламутровая раковина, отливающая всеми цветами радуги; прекрасные цветы как бы оплетали золотую решетку… Иногда мотивом росписи служила шкатулка с драгоценностями, рассыпанными в сверкающем беспорядке; а вот ожерелье, с которого, точно капли росы, падают жемчужины; иногда это были просто россыпи бриллиантов, сапфиров и рубинов. Вот плафон, как бы затянутый голубоватым дымом, поднимающимся от золотых курильниц с благовониями, изображенными на карнизах… Вот златотканый парчовый занавес, собранный подхватом из карбункулов, приоткрывает простор небесной синевы; чуть дальше мерцает сапфировым отсветом лазурный грот… Нескончаемые переплетения арабесок, резные кессоны, золотые розетки, букеты цветов фантастических и существующих на земле, а также голубые лилии Ирана и розы Шираза.

Изумительные потолочные росписи переходили на пилястры колонн, перетекая затем и на стены, затянутые шелком и богато расписанные. Мебель поражала изяществом не менее плафонов: она была удобна и сама призывала к покою и неге, утверждая, что лишь они могут быть достойным украшением любимой жены властелина.

Распахнулись двери, и Салман ввел первую из красавиц.

– Как зовут тебя, прекраснейшая?

Девушка опустила черные глаза и прошептала:

– Ты должен дать мне имя, господин.

Гарун опешил. Ибо менее всего ожидал он необходимости давать имя кому бы то ни было, а уж тем более гуриям своего гарема.

Халиф обошел стоящую девушку, чтобы получше рассмотреть ее, и ощутил приторную сладость притираний, как нельзя лучше подходящую к ее облику. Незнакомка была стройна станом, с высокой грудью, насурьмленными глазами и овальным лицом, с худощавым телом и тяжелыми бедрами. Одежда, без сомнения, плод многих усилий, больше открывала, чем скрывала. Однако, кроме приторной сладости, Гарун не почувствовал ничего.

– О Аллах великий… А что же умеешь ты, незнакомка без имени?

Тут девушка гордо выпрямилась.

– Я изучила чистописание, грамматику, язык, толкование Корана и основы законоведения и религии; умею врачевать и исчислять время, играю на увеселяющих инструментах… Великий Кадир-паша отдал за меня десять тысяч динаров! Тот, кто продал меня, поклялся, что эти десять тысяч динаров не покроют стоимости цыплят, которых я съела, и напитков, а также одежд, в которые он одел меня, дабы я не нищенкой ступила в Верхний сад…

– Довольно! – В душе Гаруна нарастал гнев. – Салман, проводи ее и приведи следующую.

Юный халиф почувствовал дурноту: обитательницы Верхнего сада ничем не отличались от обитательниц Нижнего, пусть и знали больше.

«Неужели моя мать – единственная? Неужели только в ней сошлись краса и разум так, как это должно быть в любой женщине?»

Увы, юность дарует нам идеалы, а время их разрушает, снимая розовые очки с глаз и показывая жизнь такой, какая она есть…

Вошел Салман с еще одной красавицей. Черные волосы, заплетенные во множество мелких косичек, рассыпались по плечам. На голове сверкала, словно алмазный шлем, маленькая небесно-голубая атласная тюбетейка, которую почти целиком покрывали нашитые на нее бриллианты чистой воды. Этот великолепный убор очень шел к ее строгой и благородной красоте, блестящим черным глазам, тонкому орлиному носу, алому рту, удлиненному овалу лица и всему надменно-благосклонному облику знатной особы.

– Как зовут тебя, утренняя греза?

– Ты должен дать мне имя, повелитель, – прошелестела девушка.

И все очарование этой юной прелестницы мигом поблекло в глазах Гаруна.

– Уведи ее, Салман. Она ничем не лучше той, первой.

Настроение халифа испортилось. «Должно быть, отец прав, – подумал он. – Прав, и мне следует, не медля ни минуты, повелеть евнухам очистить и Верхний, и Нижний сады от всех этих безмозглых бездельниц. Пусть уж лучше будет пусто, чем так приторно и уныло…»

Вновь раскрылись двери, и Салман вывел на середину комнаты еще одну обитательницу Верхнего сада.

Девушка была по-настоящему красива. Длинную шею украшало колье из крупного жемчуга, а распахнутый ворот шелковой рубашки приоткрывал маленькую грудь прелестной формы. На ней было атласное, гранатового цвета платье, открытое спереди, с боковыми разрезами до колен и со шлейфом, точно придворное одеяние. Роскошная шаль стягивала в поясе широкие шальвары из белой тафты, прикрывавшие желтые сафьяновые бабуши, виден был лишь их носок, загнутый кверху.

– Как зовут тебя, красавица? – Халиф спросил это лишь для того, чтобы спросить. Ибо ответ знал заранее.

Однако девушке удалось удивить его. Она гордо выпрямилась и ответила:

– Я зовусь Ананке.

– Странное имя.

– Это имя давнее, мудрое. А значение его я могу открыть лишь тому, кто будет этого достоин.

Непочтительные слова, могущие вызвать недюжинный гнев, однако заинтересовали Гаруна.

– Ты образованна? Что ты знаешь?

– О, господин и повелитель! Я знаю грамматику, поэзию, законоведение, толкование Корана и лексику, знакома с музыкой и наукой о долях наследства, со счетом и делением, землемерием, а также со сказаниями первых людей. Я знаю великий Коран и читала его согласно семи, десяти и четырнадцати чтениям, и я знаю число его сур и стихов, его частей и половин, и четвертей, и восьмых, и десятых, и число падений ниц. Я знаю суры меккские и мединские и причины их ниспослания; я знаю священные предания по изучению и передаче, подкрепленные и неподкрепленные; я изучала науки точные и геометрию; занималась философией и врачеванием; знакома с логикой и риторикой. Запомнила многое из богословия. Я была ознакомлена с поэзией и играла на лютне, узнала, где на ней места звуков, и знаю, как ударять по струнам, чтобы были они в движении или в покое; когда я пою и танцую, то искушаю, а если приукрашусь и надушусь, то убиваю. Говоря кратко, я дошла до того, что знают лишь люди, утвердившиеся в науке.

Глаза Гаруна широко раскрылись – он, говоря по чести, еще не изучил всего того, о чем говорила эта своенравная красавица.

– Приветствую тебя, Ананке! И да пошлет Аллах великий тебе благоденствие на сотню сотен лет.

Девушка кивнула, но не склонила головы в поклоне. И Гарун понял, что она станет первой и, быть может, единственной обитательницей Верхнего сада.

 

Свиток одиннадцатый

Быть может, некое чувство, мелькнувшее в глазах Гаруна, нашло свой ответ в душе Ананке. Ибо миновал день, пришел вечер, но она все не могла забыть взгляд светлых глаз юного халифа, его сильный стан и мудрый лик, более приличествующий зрелому повелителю.

– Где ты, мой халиф?

И, словно в ответ на ее слова, раздались шаги по садовой дорожке. Кто-то шел, стараясь не нарушить волшебной тишины этой летней ночи. Красавица посмотрела вниз, и сердце ее замерло. Всего в десятке шагов стоял халиф, так и не покинувший Верхнего сада, уже почти опустевшего. Ананке хотела было скрыться, чтобы не выдать своего волнения, но в этот миг Гарун увидел силуэт девушки.

«Она ждет меня!» Сознание этого наполнило необыкновенным огнем душу юного халифа, а в чреслах зажгло жажду такой силы, что Гаруну едва удалось сдержать стон. Он понял, что теперь, когда она так близка, ничто уже не остановит его, не сможет помешать счастью соединения двух сердец, столь легко принявших друг друга.

Словно сама по себе, отодвинулась последняя преграда, что разделяла Ананке и Гаруна.

– Я пришел, прекраснейшая…

Нежные прохладные пальцы едва коснулись губ халифа. От ее прикосновения, легкого, как касание пушинки, он содрогнулся. Необыкновенная сила, что до времени спала, в этот миг ожила и обожгла обоих огнем разгоревшегося желания.

Его глаза были наполнены страстью и желанием, не столько плотским, сколько желанием души. И страсть его сверкала, словно наибольшая из драгоценностей, какую только мужчина может подарить женщине.

– Я пришел, потому что не мог не прийти. Я почувствовал, что здесь мое место. И если ты меня прогонишь, я свернусь у твоего порога, как пес. И буду ждать того мига, когда ты позовешь меня.

– Тебе не придется ждать… Если бы ты не пришел сейчас, я бы пустилась на поиски тебя сама.

И слова уже оказались не нужны. Только его губы на ее губах, его руки на ее теле. Девушка наслаждалась этими прикосновениями, она как бы вспоминала и узнавала своего единственного. Движения халифа становились все смелее. Сначала на пол упала шелковая накидка, на этот раз теплого кремового цвета, потом просторное платье, расписанное журавлями и лилиями, – дар далекой страны Канагавы… Ананке, более ни о чем не думая, помогла Гаруну избавиться от тяжелого халата, затканного диковинными цветами. Чалма с огромным камнем, казалось, сама легла на низкий столик у окна. Исчезла тончайшая рубашка, и глазам девушки предстало обнаженное тело ее повелителя. Несколько мгновений она молча любовалась этим изумительным произведением природы, не в силах коснуться его. Но халиф словно разбудил ее, стянув через голову вышитое нижнее платье из алого шелка. Ананке предстала во всем блеске своей юной красоты. Она грелась в обожающем взгляде, которым ее окутывал Гарун.

Халиф еще никогда не чувствовал себя таким свободным. Одежда ему бы сейчас мешала. Он не стеснялся ни своей наготы, ни откровенных взглядов, которыми его окидывала девушка.

– Ты так прекрасен, о владыка…

Но договорить Ананке не смогла – нежные губы халифа коснулись ее губ. Этот поцелуй яснее любых слов сказал о чувствах Гаруна. Голова у Ананке закружилась, и она отдалась во власть сильных мужских рук.

Нежные касания становились все смелее, поцелуи все настойчивее. Казалось, что халиф пытается одной этой ночью наверстать те долгие ночи, что провел без нее.

Гарун несмело коснулся ее груди. Ананке подалась навстречу этой ласке, и положила обе ладони на плечи халифа. Почувствовав жар ее желания, Гарун прижался к ней всем телом. И Ананке пронзило невыразимое ощущение: вот так могли соединиться только две половинки одного целого! Девушка хотела бы еще насладиться этим неземным чувством, но в Гаруна словно вселился демон. Он гладил и целовал ее так неистово, что Ананке даже испугалась такого напора.

Гарун стал другим – возбужденным и порывистым, но ее тело с готовностью отвечало ему. Когда он принялся посасывать ее груди, сладкое наслаждение обожгло красавицу. Кровь запульсировала в такт его касаниям.

– Да! Да! – выдохнула она, погружаясь в океан бурлящих чувств. Жаркая волна обожгла низ живота. И, словно почувствовав это, губы халифа стали опускаться все ниже. Ананке чувствовала, как после каждого их прикосновения ее окатывает жаркая волна желания. Лоно ее наполнилось соками, и она мечтала о том миге, когда их тела соединятся воедино. Словно подслушав ее, Гарун прошептал:

– Не торопись, прекраснейшая! Я так давно ждал этой ночи…

Его язык нежно ласкал ее бедра. Ананке откинулась на ложе и наслаждалась его ласками, умелыми и робкими одновременно. Губы халифа приникли к ее средоточию желаний, и Ананке вскрикнула от жгучего наслаждения. Какое-то странное веселье всколыхнулось в ней. Она выпрямилась на ложе и начала играть с самой изумительной игрушкой, с которой только может играть желанная и жаждущая дева. Она нежно поцеловала прекрасный в своем возбуждении жезл страсти, затем прошлась языком от его корня вверх. Халиф изогнулся и охнул от наслаждения.

«О нет, мой повелитель! Это тебе придется потерпеть! Сейчас моя очередь наслаждаться!»

Прикосновения Ананке становились все смелее. Она никогда еще не испытывала такого удовольствия, даруя наслаждение другому. И наконец настал миг, когда терпеть эту сладкую муку больше не было сил.

Халиф упал на ложе, увлекая девушку за собой. Он начал неистово целовать ее тело, открывавшееся ему в ответном порыве не менее пылкого желания.

Им показалось, что когда-то этот путь они уже проходили вместе. И это ощущение наполняло каждое прикосновение новым, глубоким смыслом. Так соединяются не неистовые любовники, но люди, глубоко любящие друг друга.

Волна наслаждения вновь накрыла Ананке, и она закричала от восторга. Девушка ждала мига соединения их тел, и наконец ощутила любимого на себе.

Чувство, охватившее Ананке, было невероятным. От каждого его прикосновения, каждого вздоха она вздрагивала, стонала, металась. И вот его жезл желания нашел долгожданный путь и погрузился в горячее лоно. В этот миг девушка раскрыла глаза и увидела в глазах Гаруна жгучую страсть. Услышав, как гулко бьется рядом с ее его сердце, она не смогла сдержать благодарных слез. Ананке хотелось сказать, что ради него она готова на все, но вместо этого ее губы прошептали совсем другое:

– Ты меня любишь?

– Я безумно люблю тебя, – ответил Гарун. – Я любил тебя уже тогда, когда еще не знал тебя. Люблю сейчас, зная, что ты создана лишь для меня.

Ананке смотрела на некогда суровое лицо, поражаясь красоте, которую любовь придала его чертам. Глаза халифа сияли, скулы смягчились, на губах играла улыбка. Он будто светился изнутри. Даже соприкосновение их тел стало другим.

– Я люблю тебя, мой повелитель. Возьми же меня! Я должна чувствовать, насколько явь бывает прекраснее самого сказочного сна!

Он улыбнулся и быстро поцеловал ее в губы.

– Конечно, любовь моя. Сейчас все наяву, мы не спим, и жизнь куда прекраснее наших снов.

Ананке почувствовала, как осторожно начал двигаться в ней Гарун. Он входил медленно, слегка продвигаясь вперед, затем снова уходил назад, но она ощущала в себе его жар. С каждым толчком он пробирался вперед, и это дарило ей удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Он заполнял ее всю и открывал так, как этого не могло сделать ничто другое.

– Ты такой сильный, – задыхаясь, прошептала Ананке.

– Только когда я с тобой, – ответил Гарун. – Я не знал, что любовь может сделать меня таким сильным. Ты даришь мне настоящую жизнь. – Он снова приблизил к ней свое лицо, прижался к ее губам, и его язык проник в ее рот.

С каждым движением принца Ананке чувствовала, как расширяется ее сердце, выпуская любовь, которая потекла свободным потоком, омывая ее и Гаруна. Этот чистый родник захватил их обоих, смыл на какое-то время заботы о будущем. Они были вместе и любили друг друга.

Гарун погружался в нее все глубже, но девушка видела, что он сдерживает себя: его руки дрожали, неровное дыхание вырывалось с хрипом.

Ананке молчала. У нее не было слов, она задыхалась от нахлынувших чувств. В эту минуту ей хотелось только одного: чтобы между ними не было никаких преград, никаких ограничений. Обхватив его ногами, она резко выгнула спину. Одно быстрое движение – и они сошлись в единое целое.

Два сладостных стона слились в прекраснейшую музыку наслаждения. Это был голос самого восторга, голос любви и счастья. И в этот момент на них пролился необыкновенный свет, который несет в себе величие причастности к тайне бытия.

«Она моя. Прекраснейшая из женщин, что когда-либо рождались под этим небом, дарована мне».

Гарун любовался уснувшей Ананке. К халифу же сон не шел. Истома, что овладела его телом, коснулась и его разума. Теперь юноша просто наслаждался тем, что его греза оказалась не мечтой, а вполне реальной женщиной.

 

Свиток двенадцатый

Первые лучи солнца позолотили шелк широкого ложа. Черные волосы красавицы рассыпались роскошными волнами, грудь легко вздымалась, а улыбка была так нежна, что сердце Гаруна сжималось от счастья.

«Благодарю тебя, Аллах милостивый и милосердный! На свете нет мужчины счастливее меня. И я прошу лишь одного: дай мне силы всегда быть рядом с этой женщиной, стать ее защитником и утешителем!»

И словно в ответ на эти горячие слова, ослепительные солнечные лучи пролились в опочивальню. Золотой свет благословения вызвал слезы на глазах халифа.

Девушка, словно почувствовав это, подняла ресницы.

– Ты плачешь, мой повелитель?

– О нет, сие есть слезы радости, моя краса. Я молил Аллаха всесильного и всевидящего, чтобы он даровал мне долгие годы рядом с тобой…

Красавица почему-то отрицательно покачала головой.

– Увы, мой халиф. Все будет иначе. И совсем другой женщине суждено пройти рядом с тобой по этой жизни.

Гарун привстал на ложе.

– Отчего ты так говоришь, моя мечта?

– Ибо знаю, что будет именно так. Отчего я это знаю? О, ответ на такой вопрос займет не одну минуту. Однако ответить все же необходимо, ибо что должно было случиться, случилось именно так, как было предсказано.

Девушка уютно устроилась на подушках, щедро устилавших драгоценный ковер. Непонятно, когда она успела одеться, но теперь куталась в изумрудную бархатную шаль, которая бросала бледные тени на ее нежно-персиковые щеки.

– Я расскажу тебе, о повелитель, лишь часть предлинной истории. Расскажу так, как может рассказать сказку мудрая сказительница, пусть предмет ее повествования далеко не всегда щадит чувства слушателей… Произошло это в невообразимо далекие времена, когда в мире было множество богов, каждый из которых имел своих почитателей и жрецов…

Глаза Ананке чуть подернулись дымкой. Так бывает, когда человек уносится в мыслях далеко от сего места.

– За поворотом тропинки показался дом из крепкого серого камня, невысокий и небогатый. Безотчетная хмельная радость заставила художника Ипполита ускорить бег и с порывом ветра буквально взлететь по склону холма. У ограды, сложенной из неотесанных кусков песчаника, он остановился. Сердце его неистово билось.

Над головой слабо шелестела серебристо-зеленая листва олив. Внизу размеренно плескалось, разбиваясь о камни, море. Легкая белая пена металась вокруг громадных валунов, будто пыталась нарушить их тяжелую неподвижность.

В этот час, когда вместе с тишиной на землю ложились тени сумерек, берег опустел; окраина городка с редкими домами, разбросанными среди садов, выглядела совершенно безлюдной. Все ушли на праздник к храму Деметры, высившемуся у дальнего, выбеленного ветрами обрыва. Ипполит взглянул на закрытую дверь, похожую на темную впадину под навесом крыльца. Он бежал всю дорогу и пришел слишком рано: еще не совсем стемнело. Молодой скульптор вернулся к морю и устроился над обрывом за кустами, думая о той, в ожидании которой так нестерпимо медленно тянулось время.

Ананке… Нежно и таинственно звучало имя, так много оно обещало, но было пустым звуком, пока он не увидел ее.

Когда родилась его тайная мечта? Когда он стал задумываться о сущности женской красоты и ее воплощении? Когда начал тосковать о встрече с красотой живой и мудрой, в которой слились бы воедино его любовь и создание задуманного?

Как же давно это было! Он встречался со многими женщинами, но ни одна не соответствовала той, чей образ уже начал оформляться в его воображении. Образ этот собирал воедино черты самых разных девушек, ибо каждой из них все же чего-то не хватало…

А разве сам он представлял, что ему надо? Только всесильная и нежная Афродита могла научить его, проведя через испытания, облагородив настоящее и смыв наносное…

Никто не замечал тоски скульптора. Тысячи людей знали и любили Ипполита, победителя в беге на Истмийских играх и в плавании к Черным Утесам на прошлогоднем празднике Посейдона. Знали как ваятеля, создавшего Афродиту-Уранию, что украшает сейчас афинский Керамик – изумительной красоты деву с поднятым вверх лицом, устремившую взгляд в небо и подставившую свою обнаженную грудь льющемуся свету бесчисленных звезд.

Не меньшая ходила слава и об Ипполите-любовнике, о горячей страсти которого не могли забыть ни огненно-рыжая Мирике, избалованная, нежная и капризная афинянка, ни чернокудрая Аллион из Милета, прозванная Дикой Кошкой, – эти две знаменитые гетеры эллинского мира, подлинное украшение Ойкумены. Не забыли его и многие женщины Коринфа и Аттики, Кипра и Ионии…

– Прости меня, о прекраснейшая, но ты же говоришь о юноше… А я все жду рассказа о деве.

– Не перебивай, о великий халиф. История длинна, и я щажу тебя, не начав ее с того мига, когда матушка Ипполита подарила своего малыша миру. Теперь же молодой ваятель был пусть и знаменит, но еще достаточно молод, чтобы искать не утешения для чресл, но отраду для взора и духа.

Никто не заметил, что томительная сила Эроса, истинного владыки Эллады, как и каждого человека под этими небесами, породила глубокую печаль в душе Ипполита. Ту самую печаль, что живет в настоящем художнике, изнемогающем в усилии понять, ухватить и удержать мимолетное, создавая вновь и вновь отблески, изгибы и всплески прекрасного, всего на миг открывающиеся глазам и сердцу смертного. Они исчезают быстро и навсегда, растворяясь в привычных глазу и сердцу чертах обыденного, теснящегося кругом мира… Борьба с таинственными, непонятными, но неизбежными законами времени, с вечным изменением мира, со смертью даже, когда утрачивается то, что мило, а мило художнику только прекрасное, столь часто оказывается бесплодной… Не хватает божественного вдохновения, меркнет свет, и художник, жалкий и измученный, простирается на земле без сил и желаний, полный отчаяния…

Ипполит был подлинным сыном Эллады и высшее выражение красоты видел в прекрасном и желанном теле женщины. Женщины, имеющей столь великую власть над лучшими мечтами мужчины, что одно ее появление способно превратить пустыню в благоухающий сад.

«Но в чем тайна этой власти? Что такое красота женского тела? Отчего красиво одно и некрасиво другое?» – пытался понять Ипполит.

Как искусный ваятель, он хорошо знал, что ничтожнейшая разница в изгибе линии способна превратить прекрасное в безобразное или, наоборот, сделать некрасивое очаровательным. Почему же эта небольшая разница то непривлекательна, то дивно ласкает взгляд и осязающие пальцы? Почему красивы только немногие пропорции тела и лика, остальные же, а их бесчисленное множество, безошибочно отвергаются даже невежественным человеком? Есть красота, нравящаяся немногим, но есть и такая, перед которой склоняется любой мужчина, которой восхищается любая женщина, застывает в изумлении еще ничего не изведавший юнец…

«Как мне, смертному, понять эту истинную, безусловную красоту женщины, созданную богами как высший дар, утешение и счастье для смертного сына земли?» – спрашивал сам себя юноша.

Как создать ее воплощение в статуе, что была бы прекрасней, чем Урания, более зовущей и властной, чем Анадиомена, изваянная Праксителем, более чарующей, чем Аэлла-амазонка, созданная Леохаром?

В памяти Ипполита стали сменяться картины его недавнего, но более чем поучительного странствия через знойную дымку ливийских берегов, по воле чистого ветра Крита, через темную зелень кипрских рощ…

…Шествие красивых гетер в прозрачных одеждах или совершенно обнаженных на набережной Александрии… Танцы влюбленных друг в друга женщин на укромных полянах Лесбоса… Бег нагих девушек с факелами во время Тесмофорий… Хоровод очищения красотой – Гормос – на площадях лаконских городов… Тайные празднества Посейдона и Коттито на Крите и в Микенах…

И везде, как символ чистого Эроса Эллады, далекой от варварского стыда перед красотой, – нагая молодость, стройная, гордая, ничем не стесненная и уже только этим красивая…

В святилищах древних разрушенных храмов, на стенах больших пещер, на откосах гладких скал Ипполит не раз встречал уцелевшие изображения в виде статуэток, фресок, очерченных грубыми бороздами рисунков. И в те далекие времена поклонялись женщине, служили ее красоте. Древние не достигли искусства Эллады, но в верных линиях, правильных расчетах безошибочно замеченной пропорции угадывались настоящие, вдохновленные богами мастера. Вначале Ипполиту казалось грубым и несовершенным восприятие красоты женщины, о котором говорили изображения древних. Но постепенно молодой ваятель понял, что творцы в далеком прошлом своим тысячелетним опытом постигли многое и, хотя не смогли точно передать гармонию форм тела, оказались ближе к тому, чтобы выявить саму сущность женского очарования, чем он, наследник многих поколений мастеров Эллады.

Ипполиту казались бледными и невыразительными скульптурные каноны Эллады, созданные и утвержденные великими ваятелями, его учителями – Фидием, Поликлетом, Лисиппом…

Творцом образа женщины стал Поликлет, взявший моделью знаменитую бегунью Левкофрис. Лакедемонянка с узкими бедрами, широкими плечами и грудью, с броней толстых мышц вокруг талии, показалась Поликлету истинным соответствием идеалу эллинского мужа, воссозданного им в статуе Копьеносца. Поликлет ошибался в своем стремлении к сходству там, где требовалась противоположность. Но влияние великого мастера сделало свое дело, создав моду… Даже Пракситель изваял Афродиту, взяв за образец чудесное, гибкое и сильное тело своей возлюбленной, знаменитой гетеры Фрины, но потом изменил статую, поддавшись установленным требованиям. Рассказывали, что это стоило ему любви Фрины, которая стала покровительницей безвестного художника из Ионии. Тот создал статую Афродиты-Астарты, ни в чем не уступавшую прославленным творениям Эллады, взяв за образец тело красавицы гетеры. Фрина велела отлить ее из серебра и подарила храму Афродиты в Пафосе.

Узнав об этом, Ипполит впервые увидел путь к решению мучившей его задачи. Афродита и Астарта… Это соединение древних канонов, знания Крита и Востока с утонченным эллинским искусством, сочетавшимся с пониманием жизни, Эроса и красоты, с умением воплотить его в камне и металле…

Как же случилось, что в Элладе, где царствуют любовь и женщина в своих двух чудесных ипостасях – прекрасной богини и умной гетеры, – художники не создали образ, передающий все очарование, власть и могущество женщины? Образ, который заставлял бы замирать от восхищения, томиться светлой печалью, бесстрашно устремляться в неведомую даль… Образ, воплощающий могучее плодородие матери-земли – вечную силу возрождения, бессмертие потока жизни и вечную борьбу за обладание, выковывающую в мужчине самые лучшие и сильные качества…

Как далеки от этого образа юные, острогрудые, смелые девушки эллинских скульптур… еще не женщины – цветы, а не плоды. Только недавно поэты эллинского народа стали воспевать вместо мирта, символа юной женщины, гранатовое яблоко как символ прекрасной женской груди. Прекрасногрудая Ананке…

И Ипполит создал свою Красоту, пусть пока лишь мысленно. Однако необыкновенной силы его воображения и поразительной памяти художника, не упускающей даже мельчайших подробностей, вполне хватило, чтобы узреть статую, не имеющую равных себе под этим прекрасным небом. Такой, какой увидел впервые на морском берегу в грохоте бурного утра ту самую, доселе неизвестную ему Ананке…

– И вновь, прости меня, изумительнейшая, я перебью тебя. Должно быть, ваятель сей был немного безумен?

– Подлинный художник всегда немного безумен, ибо его ведет за собой великая цель, а потому он не может оглядываться на мелочи. Беда наступает тогда, когда безумие художника перерастает в одержимость. Когда цель и способы ее достижения заменяют в разуме творца весь остальной мир. Об этом я и расскажу тебе, нетерпеливый владыка…

– Массивные морские валы росли, заворачивались, маслянисто сверкая на солнце и расплескиваясь широкими пенными разливами на крутом и плотном песке. Ипполиту, плывшему от далекого мыса, надоело бороться с волнами. Он быстро направился к берегу, улучил момент и очутился на песке по колено в пенящейся воде. Художник не заметил, что несколькими мгновениями раньше сюда, в уютное и защищенное от ветра место, устремилась купающаяся в одиночестве девушка. Она отошла от пенных бурунов, изогнулась, чтобы выкрутить волосы, и тут же с легким испугом выпрямилась, когда из пены бурлящего моря перед ней внезапно возник Ипполит. Они застыли друг перед другом, обнаженные, словно боги, на пустом берегу.

Дыхание молодого скульптора остановилось. Неведомая красавица была той самой мечтой, живым воплощением древнего канона женской красоты, идеалом во всем его совершенстве, которого он так себе и не представил!

Капли воды блестели на гладкой, загорелой до смуглости коже. Груди девушки, как широкие опрокинутые чаши – в безупречном соответствии с идеалом, – чуть более низко расположенные, чем по-правильному, напряглись. Сморщившиеся от холода соски приподнялись вверх и казались гранатовыми зернами на розовом золоте загара.

Точеные руки невольно прикрыли грудь и треугольник лона неизменным жестом Афродиты, рожденной морем, но не смогли спрятать ни тонкой гибкой талии, ни крутых изгибов широких бедер, резко суживающихся к круглым коленям.

Стройные ноги незнакомки показались скульптору тщательно выточенными из слоновой кости. Не слишком тонкие, но ни на волос толще, чем требовалось, чтобы это сильное тело могло быстро и легко бегать… они были даже излишне изящны по сравнению с мощью бедер и грудей. Как и эти тонкие щиколотки, по которым стекали струйки воды вперемешку с песком…

Ипполит взглянул прямо в лицо девушке и понял, что она еще полна дерзкого задора после победной игры с волнами. Но в удивленном взоре больших темно-голубых глаз вспыхнули искорки гнева. Прямые тонкие брови сердито сошлись на переносице. Ипполит покорно, с тоскливым вздохом отступил на шаг и отвернулся к воде.

Спустя мгновение, ничего не слыша из-за мерного гула моря, скульптор внезапно почувствовал ужас потери, но, боясь спугнуть девушку, не смел обернуться.

– Где ты, не уходи, я хочу поговорить с тобой! – воскликнул Ипполит и сразу успокоился, услышав сквозь шум волн ее звучный голос:

– Я отойду за скалу, чтобы одеться. Одевайся и ты…

– Не могу, – вновь встревожился Ипполит, вспомнив, что его несложное одеяние лежит далеко отсюда, на большом камне мыса, – я должен принести одежду вон оттуда, подожди меня!

– Я должна идти.

– Подожди, я без одежды, я плыл издалека, мне очень нужно поговорить с тобой… как… как жить… Умоляю, подожди!

– Нет, – в ответе девушки послышалась насмешка, и Ипполит рассердился.

– Пусть будет по-твоему, но я буду с тобой говорить, хотя бы и так… – Он провел рукой по груди.

– Я помню, как ты шел нагим в венке победителя под взглядами тысяч людей. А здесь только я одна, – неожиданно рассмеялась девушка, – подожди, я сейчас…

Ипполит оглянулся. Дивное видение исчезло, и вода смыла с песка маленькие следы ступней.

Кто она? Новая гетера? Дочь знатного рода? Жена неведомого пока богача, лишь вчера приехавшего в Афины из Милета, Кносса или Крита? Все эти возникавшие друг за другом предположения скульптор отвергал сразу. В ней нет и отзвука той покорности желанию, которая столь ощутима в гетере… Надменные и богатые гетеры не станут купаться в бурю в удаленной бухте… Девушка знатного рода никуда не ходит без подруг и рабынь.

Загорелое тело незнакомки наводит на мысль о Кноссе или Александрии, где загар не считается недостатком… А ее речь! Настоящая аттическая, без спартанской резкости или ионической певучести. А ее голубые глаза – редкий знак Посейдонова рода, особенно здесь, на земле Эллады, где привычнее черные глаза, бездонные и, увы, зачастую лишенные даже видимости ума.

И она знает его! Видела его победу на празднике Посейдона, восторженное чествование… Значит, она афинянка? Загадка оставалась нерешенной. Девушка окликнула его, и Ипполит приблизился, полный благоговения перед ее красотой. Издалека, осторожно, тщательно подбирая слова, ваятель начал пояснять свою цель. Было трудно высказать все из-за нехватки слов, но вдруг художник убедился, что девушка понимает его. Окрыленный Ипполит забыл обо всем… Грохотали волны, в дивном, нездешнем ритме шуршала набегающая с волной на берег и катящаяся, опять-таки с волной, вниз галька.

Они сидели за огромным камнем на плотном песке, гудящем, как медный лист, сблизив головы, чтобы говорить, не повышая голоса. Но художник видел только большие глаза, доверчиво открытые и потемневшие от работы мысли, и в них был интерес. Иногда незнакомка отворачивалась и устремляла взгляд поверх камней и волн в хмурящуюся тучами даль. Тогда Ипполит любовался ее профилем: прямой нос, короткий и закругленный, полураскрытые губы небольшого рта, спутанные ветром пряди густых волос, наполовину скрывавшие щеку и маленькое ушко. Ипполит говорил о странствии, предпринятом им в поисках вдохновения, о древнем идеале красоты, о воплощении Эроса, духа Эллады, в женщине…

Юноша вздрогнул от похолодевшего внезапно ветра, увидел собирающиеся над морем тучи и рассмеялся. Ананке, так звали незнакомку, улыбнулась в ответ открыто и просто. Ощущение внезапно возникшей близости не исчезло, а усилилось, когда девушка простилась, в изумительном, совершенном жесте подняв безукоризненно красивую руку. Она предложила Ипполиту свой плащ, но скульптор отказался.

Ананке стояла на берегу, пока он, сбежав по песку, не окунулся в бушующие волны и не преодолел их, выдержав первые, самые опасные у камней, удары. Скульптор беззаботно поплыл к едва видневшемуся вдали мысу, где оставил одежду и особенно желанный в такую погоду плащ из ионийской шерсти – теплый, но невероятно легкий. Он наслаждался борьбой со стихией, ощущая прилив радостной силы. Неожиданная встреча с Ананке обещала многое… Ипполит был убежден, что сама Афродита снизошла к тоскующему и ищущему художнику, послав долгожданное воплощение его грез. Ни на мгновение не поверил Ипполит в то, что ему может не понравиться что-либо в Ананке, – порукой тому была неколебимая уверенность в своей находке, ниспосланной богиней, которая покровительствует любящим.

Ему не пришлось разочароваться и потом, ибо каждая встреча приносила лишь радость и утверждала создателя в своей правоте, побеждая строгую взыскательность художника. Сдержанность движений, прямая и легкая походка, теплота рук, слабый свежий запах тела – все было чудесно в этой девушке, все нравилось Ипполиту. Скульптор не уставал любоваться ею издали, когда она шла к нему. Ананке так открыто и гордо несла свои высокие крепкие груди, что они казались летящими впереди тела. В ее походке безошибочно узнавалась дочь приморской Аттики, наследница поколений здоровых людей солнечного берега, любящих наготу и чистоту омываемого морем тела! Она была дочерью того мира, который с незапамятных времен древнего Крита и божественной легендарной Атлантиды открыто принимал Эроса и превращал неизбежность и необходимость плотской любви в безграничную радость. Эта радость была в понимании желания, в остром сплетении мужской и женской сил, противоположных, но равных по своей мощи и всегда стремящихся друг к другу. А радость рождения здоровых, красивых и желанных детей любви…

И действительно, Ананке, нежная и гордая, открытая и недоступная, казалась богиней среди людей иного мира, с трусливой оглядкой крадущихся к чудесным дарам Эроса. Женщины Азии сутулят плечи, чтобы спрятать свою прекрасную грудь, как нечто постыдное или безобразное…

Очень скоро Ипполит понял, что любит Ананке, что побежден Эросом с небывалой силой.

Прошло полмесяца со дня первой встречи. Девять раз они виделись на берегу любимого ими моря, но Ананке не стала ни возлюбленной Ипполита, ни его моделью, загадочно улыбаясь в ответ на просьбы художника. Убедить красавицу позировать ему стало самым важным для Ипполита, ибо идея создать статую с особой силой овладела душой художника после встречи с живым воплощением древней красоты.

Упорство девушки было непонятно Ипполиту. Он уже знал, что Ананке афинянка, но родилась на Крите, что она не гетера, но живет одна, что была замужем. Такие женщины в Элладе встречались нечасто. Тем привлекательней она казалась скульптору. У Ананке не было родных. На вопрос Ипполита она печально улыбнулась и сказала, что предпочитает не приводить в дом быка, а быть унесенной им, подобно Европе…

Шло время, наступил срок осеннего сева и празднеств Деметры. Как всегда, Фесмофории, долгожданные празднества в честь Деметры-Законодательницы и Коры-Персефоны, должны были состояться в первую ночь полнолуния, а сейчас праздновалось окончание пахотных работ. Потрудившихся и украшенных лентами быков торжественно отвели на горное пастбище. Народ собрался у храма Деметры, богини плодородия, называемой также и Геей-Пандорой – Землей Всеприносящей.

Утром, бледная от волнения, Ананке велела Ипполиту зайти за ней после заката солнца. Такой серьезной и встревоженной была молодая женщина, что ваятель ничего не стал спрашивать. Он явился слишком рано, наверное, – уже две клепсидры утекло, а все еще было светло… Но нет, это так кажется от сжигающего нетерпения. Вот уже стены дома в густеющих сумерках расплылись светлым пятном за стволами олив… Пора.

В предчувствии неведомых доселе чудес Ипполит легко перепрыгнул через ограду, подошел к двери и стукнул кольцом. Дверь тотчас же отворилась. Белозубая смуглая девушка в критском наряде – широкой пестрой юбке и короткой кофточке с открытой грудью – высоко подняла масляный светильник. Ипполит прошел по устланному звериными шкурами проходу, откинул занавеску и вступил в большую квадратную комнату.

Лампион на бронзовой цепи бросал слабый, колеблющийся свет на стоящую посреди комнаты Ананке в светлом хитоне. От внимательного взгляда Ипполита не укрылось, что щеки юной женщины пылали, а складки хитона на высокой груди ходили ходуном – так сильно красавица волновалась. Огромные глаза смотрели прямо ему в лицо. Заглянув в ее расширенные зрачки, Ипполит замер… Но тень длинных загнутых ресниц уже легла на голубоватые веки, погасив напряжение взгляда Ананке.

– Я ждала тебя, милый, – просто сказала она, впервые назвав так ваятеля и вложив в это слово столько нежного огня, что скульптора пронзила настоящая боль. Он приблизился, протянув руки и шепча ее имя, но Ананке погасила лампион взмахом покрывала. Ипполит озадаченно остановился во тьме, но молодая женщина нашла своей рукой руку художника и потянула его за собой к выходу.

– Идем! – Властный призыв, зазвучавший в ее голосе, заставил Ипполита повиноваться. Они вышли через калитку с другой стороны сада и направились по тропинке к наезженной сотнями повозок дороге. Серп молодой луны светил неверно и слабо, готовясь окунуться в сгущающиеся облака. Торопливо, почти бегом, не оглядываясь, шла Ананке по тропинке вдоль прибрежных холмов.

Ипполиту передалась ее серьезность. Следуя за ней в полном молчании, он любовался походкой женщины. Она шла, прямая, как тростинка, свободно развернув плечи. Стройная шея гордо поддерживала голову с тяжелым узлом волос высоко на затылке. Хитон подчеркивал гибкость ее тела. Маленькие ступни уверенно находили дорогу, и тонкие ножные браслеты слабо позванивали на ее щиколотках.

Дорожка исчезала в тени гигантского платана. За стеной темноты холодным светом вспыхнул открытый беломраморный портик. Тонкие колонны обрамляли полукруг гладких плит, в центре которого на пьедестале из черного камня стояло бронзовое изображение богини. По изогнутому луком телу и разведенным рукам художник узнал Афродиту Сочетающую. Ананке сняла ожерелье, положила его к ногам богини и обвила руками шею Ипполита. Ее поднятое вверх лицо и ясные сияющие глаза были отчетливо видны в мерцающем свете луны.

– Я готова стать твоей моделью… и твоей женщиной… для меня не может быть одного без другого… Ты изваяешь совершенную Красу, а я буду молить Афродиту о помощи…

Ипполит положил ладони на крутые и упругие бедра и притянул к себе молодую женщину. Горячее под тонкой тканью тело любимой прильнуло к нему. В голове Ипполита затуманилось, и он глухо выговорил:

– Нет, о моя греза. Я не буду создавать богиню, я изваяю тебя, прекрасную и сильную, для восхищения народа Эллады, ибо я люблю тебя так, как не любил еще ни одну женщину! О, Афродита, трепетная и пылкая богиня, будь мне помощницей, даруй победу в моих дерзаниях! Прими мою просьбу и зажги жаркой страстью мою Ананке!

– Это лишнее, милый! Ты еще не знаешь меня… – прошептала девушка, подставляя губы и с легким стоном откидываясь назад под его поцелуем.

Хитон с шелестом спал наземь, но молодая женщина изо всех сил уперлась в широкую грудь Ипполита.

– Пойдем… дальше, – умоляюще прошептала она, уклоняясь от его рук. – Я так долго ждала этого дня… Сегодня быков увели в горы…

– И что же? – не понял Ипполит.

Ананке мгновение колебалась, опустив голову, потом порывисто приникла к его груди.

– Ты знаешь древний обычай земледельцев? – едва слышно спросила она.

– Обряд служения Матери-Земле на только что вспаханном поле?

– Да-да! Ночью, на только что вспаханном поле, обнаженными, как сама Гея… принять в себя могучую плодоносную силу… пробудить ее…

Ипполит безмолвно сжал руку девушки.

Гребень горы резко выступил в сиянии зашедшей на ту сторону хребта луны. С восточной стороны на долину надвигалась глубокая тьма, но Ананке уверенно ступала по невидимой дороге.

– Скоро звезды заблестят ярче, станет светлее, – тихо сказала она, не оборачиваясь.

– Как же ты видишь дорогу? – спросил художник. – Она знакома тебе?

– Знакома. Там, впереди, заветное поле. В ночь полнолуния женщины собираются здесь для свершения древних таинств Деметры…

– Ты участвовала в Фесмофориях? Я смотрел на них не раз, но тебя не видел…

– Не заметил меня, – с легким упреком поправила молодая женщина. – Правда, я участвовала не каждый год. А на заветное поле, поверь, тебя бы не пустили, так как только женщинам и только молодым разрешен туда доступ в ночь великого праздника.

– После бега с факелами?

– Да, после бега с факелами жрицы Деметры выбирают двенадцать из нас. Для непосвященных празднество заканчивается, а мы, нагие, бежим глубокой ночью те тридцать стадий, которые отделяют поле от храма.

– И что же совершается на поле?

– Этого нельзя рассказывать, это – женская тайна. Все мы связаны клятвой… Но она запоминается на всю жизнь. И бег по полю нельзя забыть: ты бежишь под яркой высокой луной в безмолвной ночи рядом с быстрыми и красивыми подругами. Мы мчимся, едва касаясь земли, а все тело звенит, как струна, ищущая прикосновения богини. Ветки мимолетно касаются тебя, ветерок ласкает разгоряченное тело… Остановишься, а сердце так бьется… Раскинешь руки, вздохнешь глубоко-глубоко, и кажется – еще миг, и унесешься вдаль, в запах травы, леса, далекого моря, и растворишься в лунном свете, как исчезает соль, брошенная в воду, как разносится ветром легкий дымок очага… Нет ничего между тобою и матерью-Геей… Ты – Она, а Она – ты.

Ананке умолкла, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. Справа стеной темнела опушка рощи. С севера чуть виднелась нечеткая полоса деревьев, ограничивающих поле. Сияние за горой угасло, все кругом затихло, только доносился едва слышный шелест листьев. Звезды, горевшие в глубине черного неба, проливали на землю нежный свет тишины и уединения. Ипполит ясно различал стоящую рядом Ананке, но ничего не видел уже в нескольких шагах. Они стояли, прислушиваясь к ночи, накрывшей их своим непроницаемым покрывалом, потом медленно свернули с тропинки в поле. Много раз вспаханная земля была пушистой, сандалии глубоко погружались в нее. Наконец они оказались примерно в центре поля.

Молодая женщина остановилась, глубоко вздохнула и бросила на землю свой плащ, знаком дав понять художнику, чтобы он сделал то же. Ипполит повиновался. Обнаженная Ананке выпрямилась и, подняв руки к затылку, распустила волосы.

Ипполит бросился на колени, его руки скользнули по гибкой спине, почти сошлись на талии и вновь разошлись на бедрах, очертив дивные линии тела возлюбленной. Ваятель прижался лицом к животу, откинулся назад и, не опуская рук, с молитвенным восхищением глянул вверх, в лицо Ананке, поклоняясь ей как богине. Девушка молчала, ее пальцы сжимались и разжимались, лаская волосы Ипполита, скользили по его затылку, плечам… От влажной вспаханной земли шел сильный свежий запах. Казалось, сама Гея, юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме…

Ипполит почувствовал в себе силу титана. Каждый мускул его мощного тела приобрел твердость бронзы. Он схватил любимую на руки, поднял ее к сверкающим звездам, бросая вызов равнодушной вечности живым огнем красоты Ананке.

Горячие руки обвили его шею, громадные, ставшие совершенно черными глаза заглянули в самую глубину души, жаркие губы слились с его губами, и звездное небо исчезло. Земля приняла обоих на свое просторное мягкое ложе… Тесно соприкоснувшись нагими и вытянутыми, как струны, телами, дрожа от страсти, они долго лежали без движения, в нескончаемом поцелуе, потрясенные острым наслаждением близости.

Лицо Ананке стало строгим от сдвинутых бровей и расширившихся ноздрей. Губы молодой женщины раскрывались под губами Ипполита. Наконец их языки нашли друг друга и сплелись в неутолимом стремлении к безраздельному слиянию.

Ананке вздрогнула, отняла губы в попытке освободиться и попыталась сжать колени, сопротивляясь разъединяющему их колену Ипполита. Рот ее страдальчески искривился, веки опустились…

Ипполит сдавил ее своими могучими руками, прижал гранитным телом олимпийского борца. С умоляющим стоном Ананке раскрылась навстречу его желанию.

Пламенея от страсти, она зашептала:

– От твоих поцелуев кружится голова. Они околдовывают и завораживают… Кажется, что я преображаюсь вся… преображаюсь для тебя…

Ипполит знал это… Оттого и не могли забыть его даже самые избалованные и искушенные гетеры, именно преображаясь в его объятиях. Страсть жаждущего красоты художника множилась от каждого изгиба прекрасного тела, стремилась впитать, запечатлеть каждое движение, вспыхивала тысячами прикосновений и поцелуев. Ипполит заново создавал, лепил тело Ананке, губами, руками, всем своим существом постигая изменчивые переливы его форм и линий.

Ананке впервые осознала свою красоту: в прикосновениях Ипполита она обретала целостность, казалась безграничной в пламени страсти… Она пришла из прошлого и устремлялась в бесконечность будущего, сливаясь воедино с беспредельностью моря и неба, высотой гор и облаков, цветением растений…

Ананке душой и телом сливалась со всеми древними женщинами, прошедшими по лону Геи, и всеми теми, которые еще пройдут по нему много лет спустя… Она закинула руки за голову, выгибаясь дугой и снова выпрямляясь. Ее твердые груди с набухшими сосками то упирались в грудь Ипполита, то отстранялись, стремясь к его ладоням, заполняя их, как отлитые в бронзе чаши.

Широкие бедра образовали могучий круг, плотно охвативший Ипполита. Великолепные изгибы тонкой талии усиливали стремление к слиянию, упроченное объятием стройных ног. Ипполит упоенно созерцал эту вызванную им страсть Ананке, воплотившей в своем теле всю древнюю силу Женщины. В теле, напоенном всеми соками бессмертной жизни, всеми ее пламенными и неукротимыми устремлениями… Возлюбленной, принявшей его в неистовом желании отдаться так полно и беззаветно, как никто из женщин.

Желание, страсть, слившиеся с вдохновением художника, длились у Ипполита всегда долго. Исступление Ананке ослабевало, невольные вскрики и стоны становились тише…

С пылающими щеками и разметавшимися волосами, нежная и признательная, она смотрела на Ипполита из-под ресниц. Одна ее рука продолжала обнимать шею художника, другая медленно, точно во сне, скользила по твердым выступам мышц на его руках, плечах, спине. А он с горячей благодарностью покрывал ее всю нежными поцелуями, вновь и вновь обводя рукой и как бы утверждая в памяти все линии ее тела.

Это созерцательное поклонение храму тела сменилось желанием полнее и глубже вобрать в себя его красоту. Тогда в руках Ипполита появлялась покоряющая сила, соски грудей Ананке пробуждались под губами художника, дерзко расходясь в стороны от сбивающегося дыхания…

Ипполит и Ананке забыли обо всем, кроме своей страсти, неистощимой, как море, и чистой, как огонь.

Неожиданно, склонясь над лицом любимой, художник увидел ее ресницы, тонкие пряди волос на лбу и темные круги вокруг глаз. Он оглянулся на близкие края поля, ночью казавшегося необъятным. Долгая осенняя ночь кончилась.

Ананке, почувствовав перемену в Ипполите, очнулась и с детским изумлением посмотрела на быстро наступавший рассвет. Лучами восходящего солнца осветился склон ближайшей горы, в просвете внизу показалась долина с багряными кронами деревьев. Осенняя роща у дороги превратилась в алую стену, вдали послышалось блеяние овец.

Ананке, счастливая и доверчивая, поднялась навстречу первым лучам, улыбнулась и глубоко вздохнула, подняв к небу гордую голову. Руки поднялись к волосам извечным жестом женщины – владычицы и хранительницы Красоты, томительной и влекущей, неизбежно исчезающей и без конца возрождающейся вновь, пока существует на земле род человеческий…

И художник, любуясь Ананке, понял, что не будет ему больше покоя в жизни, пока не совершит он подвига, самой Афродитой предназначенного ему. Пока не создаст в камне или бронзе это совершенство, захватывающее душу и зажигающее тело, остановив летящий миг, пленив ускользающее движение формы. Пока не подарит миру творение, воспевшее красоту и любовь, что соединились в прекрасном теле.

Однако богам, должно быть, показались эти мечты ваятеля излишне дерзкими. Быть может, они решили, что им одним дано творить красоту, а смертным следует лишь смиренно поклоняться ей. Быть может, поэтому они затмили разум Ипполита, затмили в тот самый миг, когда замысел его статуи встал перед ним во всем своем величии и простоте.

Даже лицо Ипполита в этот миг изменилось – оно более не горело страстью, глаза потухли. А в руках появился нож, которому неоткуда было взяться на перепаханном поле. Разве что он принес его в складках плаща…

Короткий взмах… Жестокий отсвет встающего солнца ослепил Ананке и…

– Теперь твоя краса всегда будет со мной, – прохрипел он, нанося удар за ударом. И закончил свой кровавый труд простыми словами: – И, значит, живая ты мне уже не нужна…

Конечно, этих, последних слов девушка не слышала, как не слышала уже более ничего. Лишь изумление жестокой несправедливостью мира сумела ощутить она в то мгновение, когда сердца ее коснулось обжигающе холодное острие…

Ананке умолкла. Не услышав более ни одного вопроса, однако увидев боль, что плескалась в глазах халифа, девушка нашла в себе силы закончить печальную повесть:

– Но, к счастью, дух Ананке – мой дух – не попал ни в рай, ни в ад, не растворился в мировом эфире, ибо он наполнился желанием мстить… пусть и одному-единственному, к тому же обезумевшему мужчине. Однако богам показалось, что я достойна не упокоения, а новой жизни, пусть и совсем отличной от жизни той, прежней.

Бог Хронос, отец и наставник всех богов, взял меня к себе и дал имени Ананке новый, страшный смысл, ибо теперь я звалась Предопределенностью, по-ромейски Нецесситатой. Три сестры Мойры, мои дочери, от начала дней, ибо это тоже было угодно отцу всех богов, стали ткать нити человеческих судеб: Клото, старшая, прядет нить каждой человеческой жизни, Лахесис, средняя, назначает жребий каждой человеческой жизни, а Атропос, младшая, неотвратимо обрезает нить жизни в назначенный час. Долгие годы, ибо Хронос властен над временем так же, как и над миром, я была обречена появляться в покоях и гаремах, являться воинам и владыкам и открывать им их судьбу.

Ты первый увидел сначала разум, а потом заметил прекрасное тело, сначала прислушался, а затем уж возжелал. И потому, открыв тебе, халиф, предназначение, я наконец стану свободной и упокоюсь, ибо нет страшнее доли, чем видеть прошлое и будущее всего мира и каждого человека в нем…

– О нет… – Халиф закрыл руками лицо. Он не хотел никакого предсказания, он даже боялся его! Он желал лишь долгих лет рядом с этой мудрой красавицей. И более не желал ничего.

Но Ананке была неумолима. Так всегда бывает неумолима судьба.

– Знай же, юный халиф, что твоя жизнь будет удивительной и необыкновенной. Ибо ты узнаешь великую славу и великую печаль. Твоя жизнь будет разделена на две: жизнь владыки, завоевателя и мудреца – для подданных, и жизнь затворника – для тебя самого. И так будет от того мига, когда ты решишь распорядиться своей судьбой как обычный человек, а не как всесильный повелитель. Теперь же я свободна, ибо открыла тебе все, что могу сейчас открыть… Прощай, мой властелин!

– Мы больше не увидимся, прекраснейшая? – словно в полусне, завороженный этим долгим рассказом, спросил Гарун.

– Я буду видеть тебя, наблюдать за твоими деяниями, подсказывать или указывать на ошибки. До того мига, когда твое решение будет решением обычного человека, а не властителя.

Нежная улыбка тронула губы красавицы. Она встала, склонилась к самому лицу халифа, прикоснулась губами к его лбу и… растаяла.

– Прощай, моя судьба, – только и смог прошептать халиф.

Должно быть, Гарун не поверил словам прекрасной Судьбы. Ибо призвал Салмана, дабы тот нашел чернокосую красавицу, которая должна была остаться единственной обитательницей Верхнего сада.

Салман, пожимая плечами, смог только сказать, что Верхний сад пуст и лишь птицы и кошки теперь обитают в его стенах.

И в этот миг Гарун понял, что правдой было все, что он чувствовал и слышал, правдой было также все, что он узнал о своем предназначении. И наконец, правдой было и то, что его долгая жизнь лишь начинается.

 

Свиток четырнадцатый

[3]

Воистину это было так. Правление Гаруна лишь начиналось. Но начиналось мудро и справедливо. Юноша стал усердным посетителем дивана, сместил стариков, привыкших считать своими должности и прилагаемые к ним привилегии. Он назначил нового военачальника и библиотекаря, визиря и наместников. Разослал мирные грамоты многим правителям, в которых заверял их в поддержке добрососедских отношений. Гарун действительно стал аль-Рашидом, что значит Справедливый.

То была лишь одна сторона его жизни. Другой же стала забава невидимкой гулять по прекрасному Багдаду, наблюдая за его жизнью, столь мало похожей на жизнь во дворце.

О нет, Гарун вовсе не собирался колдовским способом превращаться в тень – он просто переодевался в иноземное платье и в сопровождении одного лишь визиря гулял по городу. Слухи об этом увлечении нового халифа, которые в скором времени поползли по городу, лишь забавляли его.

Он своими ушами слышал, как судачили на базаре две почтенные матроны, как вторили этим пересудам в лавках и у мечетей. Гарун даже записывал их слова, чтобы лишний раз прочесть и улыбнуться мудрости и легковерию собственных подданных.

«…вчера вечером видели, как из боковых ворот дворца выскользнули двое иноземцев. Ростом они были точь-в-точь как наш халиф, да пребудет с ним всегда милость Аллаха всесильного, и его визирь. Говорят, что иноземцы эти гуляли по городу до поздней ночи, а потом исчезли в западных воротах дворца. Почтенная Зульфия рассказывала, что отец нашего халифа, уважаемый Мухаммад (да хранит его Аллах всесильный и всевидящий еще дюжину дюжин лет!), тоже иногда развлекался тем, что, переодевшись в платье простолюдина, гулял по базару и слушал городские сплетни…»

«Воистину, сосед, я тоже слышал о таком, но почему-то не мог заставить себя в это поверить. Чтобы изнеженный халиф, который всегда одевается в тончайшие шелковые одежды и невесомые башмаки, вдруг надел простое хлопковое или, о Аллах, такого и представить невозможно, шерстяное платье, чтобы неузнанным погулять по улицам Багдада, подслушивая городские сплетни…»

«У халифа, чтоб ты знала, бесчисленные полчища лазутчиков, которые, это я знаю точно, только тем и заняты, что прислушиваются к городским сплетням».

«О полчищах лазутчиков мне тоже известно, о мой муж и повелитель. Но Зульфия всегда говорит правду… Ну, или то, что сама считает правдой».

«– Но, дядюшка, разве не может наш халиф переодетым бродить по городу? Что в этом недостойного?

– А потому я и не верю, что халиф, все дни проводящий в размышлениях о государственной пользе, вдруг начнет надевать кафтан лавочника, чтобы послушать, что говорят в рядах кондитеров или ювелиров.

– А если он влюбился в простую девушку? Как же ему ухаживать за ней?

– Малышка, ну что ты говоришь? Как халифу вообще увидеть простую девушку, а тем более влюбиться в нее? Он же не покидает дворца ни днем, ни ночью, ни в праздники, ни в будни.

– Но как же он найдет себе жену? Ведь говорят, что наш халиф совсем молод… Он же должен жениться!

– Конечно должен! Но не на простой девушке, не на дочери кузнеца или сестре пекаря.

– А почему, дядюшка? Что плохого в том, что жена родом из кузнецов или пекарей? Вот тетя Айше родом из семьи кондитеров. Разве ты хоть раз в своей жизни пожалел, что она не принцесса или иноземка какого-нибудь знатного рода, например, дочь полуночного владыки-конунга?»

Этот, последний разговор записал халиф, стоя за углом улицы Утренних Грез, там, где она пересекается с Главной Базарной улицей. Девушка, которую халиф, конечно, не видел, ибо старался слушать, никому не показываясь, пыталась убедить мужчину с добрым голосом, что чувства человеческие куда выше, чем соображения государственные, особенно если речь идет о столь важном деле, как женитьба владыки. Мужчину халиф тоже не видел, но отчего-то представлял его высоким, сухощавым, чуть согнутым годами, но нестарым. Горячность же девушки была для сердца Гаруна истинным бальзамом. И сейчас халиф вспомнил, как начинались эти прогулки и сколько сил пришлось ему потратить, чтобы доказать визирю их нужность. (Странно, но великому халифу, повелителю половины мира, и в голову не пришло, что он может просто приказать и его послушаются только потому, что он – Гарун-аль-Рашид, властелин и повелитель.)

Первая беседа о необходимости выйти за стены дворца тоже началась с недоуменного вопроса визиря, отчего повелитель не торопится с избранием спутницы жизни, отчего настоятельно рекомендует всем, кто пытается представить халифу племянницу или сестру, старшую дочь или двоюродную тетку, «проваливать, пока цел». Тогда, помнится, визирь почти удовлетворился простым ответом, что выбор спутницы дней есть преответственнейшее решение.

Хотя на самом деле все было не так.

– Но почему, о свет мира? Почему?

– Придет время, мудрый мой визирь, и все станет на свои места.

– Но, звезда вселенной! Сколько должно пройти времени, чтобы ты одарил своих подданных царицей, женой халифа? Сколько должно пройти времени, чтобы ты излечился от юношеских грез?

– Тот день, благородный Умар, когда я излечусь от юношеских грез, станет последним днем великого Багдада, обители правоверных. Ибо сиюминутные и мелкие дела не требуют вмешательства владыки. Только мечты движут тем, кто хочет процветания своему царству.

Визирь тяжело вздохнул. Увы, в словах халифа была доля правды. Ему, молодому, но мудрому Гарун-аль-Рашиду, вовсе не надо было вмешиваться в дела городских старейшин, как не надо было за каждого лавочника решать, сколько и чего продать на шумном и щедром багдадском базаре.

Должно быть, и Гарун-аль-Рашид тоже вспомнил о сем шумнейшем месте на свете. Ибо воспоминание о нем заставило халифа подумать о советниках и диване.

– Знаешь, добрый мой визирь, в последнее время я стал замечать, что рассказы моих советников не дают мне пищи для размышлений, не возвышают мои мечты. Более того, слушая ваши бесконечные беседы и склоки в диване, я засыпаю, а мечты мои превращаются в рассуждения никчемного торгаша.

– Увы, владыка, не всегда среди мудрецов обсуждаются действительно великие свершения, в диване чаще можно услышать ссоры и сплетни, чем возвышенные беседы и истинно мудрые слова.

– Увы, так и есть. Но я стал замечать и еще одну, весьма прискорбную вещь. Мои советники стали лгать мне. Мне, своему халифу! И делают они это не из желания возвыситься в моих глазах, а лишь для того, чтобы просто ничего не делать. Но если мне не рассказать, что в городе мало лекарей, я никогда не узнаю об этом и не распоряжусь построить приют для всех отягощенных болезнями. Если… Тут можно перечислять, увы, очень долго. И каждый раз, когда советнику или мудрецу лень ударить палец о палец, я слышу, что в моем Багдаде все спокойно, что в моей прекрасной стране все славят мое имя и мои деяния, а владыки сопредельных стран полны ко мне почтительного уважения…

– Но, великий халиф, это же правда! Властители сопредельных стран полны почтения, в твоей стране тебя славят даже немые, а в Багдаде все спокойно…

– Ну что ж, добрый мой визирь, вот завтра с утра мы и убедимся в этом.

– В чем, о солнце нашей страны?

– Мы убедимся в том, что в великом и вечном Багдаде все спокойно.

– О Аллах милосердный!

– Да, Умар, ты понял меня правильно. Завтра утром, едва рассветет, мы отправимся с тобой на прогулку по городу.

– Мы?..

– Конечно. Мы выйдем вдвоем через дальнюю калитку в городской стене. Ту, через которую заходят метельщики и золотари…

Визирь лишь тяжело вздохнул. Оказывается, мысли халифа иногда бывают опасными. «О Аллах, вот что значит скрывать правду от халифа… Теперь он увидит все. А это куда страшнее, чем услышать от советника или имама…»

– …Мы наденем иноземное платье и будем беседовать на любом из языков сопредельных стран. Или, быть может, ты захочешь воспользоваться языком франков или ромеев?

– Слушаю и повинуюсь, о халиф!

– Мы пройдем по улицам города, побываем в лавках и мастерских. Быть может, даже заглянем на знаменитый багдадский базар. Аллах великий, я, властелин, никогда еще не прогуливался по торговым рядам нашего базара, этой жемчужины города, его неувядающей славы и вечного его позора…

– Да будет так, – помертвевшими от страха губами прошептал визирь. Уж он-то хорошо представлял, как выглядит базар и что может увидеть в городе халиф.

– Думаю, для первой прогулки нам хватит и половины дня. А когда дневной жар заставит закрыться лавки и харчевни, мы вернемся во дворец.

– Повинуюсь тебе во всем, мой халиф.

И чем печальнее становился визирь Умар, тем радостнее и оживленнее был Гарун-аль-Рашид. Он предвкушал прогулку по городу, как иные предвкушают роскошный пир или ночь любви. Он уже придумывал, как войдет в свои покои, как прикажет принести ромейское платье и сменит чалму на шапку… Он видел, как в сапогах шагает по камням площадей… Вот его руки щупают ткани; вот он прищелкивает языком, услышав ароматы незнакомых яств…

– И ты знаешь, заботливый мой визирь, я, быть может, буду любоваться не только минаретами и коврами, посудой и весенним небом. Должно быть, я увижу немало хорошеньких женщин.

«О, только не это, Аллах всесильный, только не это…»

– Но они же простолюдинки, халиф! Тебе, властелину великой страны, не пристало избирать себе наложниц среди простолюдинок…

– Но разве я сказал «наложница», визирь? – спросил халиф холодно. Если бы визирь уже не был напуган до крайности, то испугался бы до полусмерти одного этого тона.

– О нет, великий халиф! Но я понял тебя именно так…

– Не надо слышать то, чего я не сказал, раб! И уже тем более не надо принимать то, чего ты не услышал, за мои желания.

Визирь покорно склонил голову. О, он уже и не прикидывал, что можно успеть сделать в городе за одну ночь… Он покорно ждал наступления нового дня, как ждет его приговоренный к смерти.

– Я подумал, глупый мой визирь, что, должно быть, смогу встретить ту единственную, что станет звездой моего небосклона, радостью всей моей жизни и счастьем моего последнего дня…

– Но разве нет такой среди равных тебе, о великий? – печально спросил визирь. Он уже предчувствовал, что ответит ему халиф и сопротивлялся скорее по привычке.

– Я ищу не равную, червь… Я ищу единственную. Ищу ту, увидев которую, перестану замечать всех остальных женщин. Я ищу свою мечту, глупец… И мне все равно, равной мне она окажется, простолюдинкой или девушкой высокого рождения. Она будет единственной. Она будет моей мечтой.

 

Свиток пятнадцатый

…Как и в тот, первый раз, великий халиф Гарун-аль-Рашид покидал дворец не на рассвете. Ибо его представления о раннем утреннем часе заметно отличались от представлений его подданных. Более того, был уже почти полдень, когда повелитель Багдада впервые ступил на его мостовые.

О да, Гарун-аль-Рашид видел свой город и раньше. Видел так, как дано видеть владыке: из окошка паланкина, мерно покачивающегося на плечах четырех крепких мамлюков, в окружении стражников и рабов. Но сейчас его восторгу не было предела. Ибо он шел, сопровождаемый всего лишь визирем. Перед ним теперь расстилался совсем другой город, город распахнутых лавок, многоголосого говора, веселых и печальных лиц. Город жил и радовался всему живому.

И потому, должно быть, халиф не замечал вони сточных канав, ругани на улицах, плача и скандалов, доносящихся из-за дувалов. Его первая прогулка была полна для него поистине удивительных открытий.

Вдруг оказалось, что его подданные умеют готовить прекрасные, ароматные кушанья, часто вкусом своим превосходящие те, которые предлагала халифу дворцовая кухня. Оказалось, что на рыночной площади дервиши умеют удивлять и развлекать подданных ничуть не хуже, чем это делают дворцовые актеры или циркачи. Лавки были полны товаров, по улицам весело бегали дети – город своим шумом и пестротой мог ослепить и оглушить не менее, чем столица любого из сопредельных королевств или княжеств.

Визиря же, который едва поспевал за повелителем, огорчало все. И вонь, и ругань, и смех, и слезы. Увы, он даже не мог сейчас записать всего, что вызвало у него гнев, дабы потом, когда эта пытка прогулкой по городу закончится, призвать к себе вали и указать ему на все пороки города. О да, вали, конечно, необязательно знать, что халиф, великий и мудрый, ничего этого не заметил. Главное, что все эти возмутительные вещи увидел он, зоркий визирь. И тогда, о Аллах! если вали не успеет до следующей прогулки великого Гарун-аль-Рашида привести город в надлежащий вид, не быть ему более управителем великого Багдада…

Несколько чудесных, поистине сладостных минут представил себе визирь: каким униженным и слабым окажется этот тучный и скандальный Ибн Мухрад ибн Мехмет после того, как он, визирь Умар, перечислит все недостатки города, которым он, вали, не смог управлять так, как этого ожидал владыка…

Мысли о мести давнему недругу так далеко унесли визиря, что он не успел остановить халифа, когда тот свернул с главной улицы Предзнаменований на узенькую улочку Утренних Грез. Визирю, к счастью, было известно, что улочка эта славилась на весь подлунный мир лавками, полными изумительных тканей и подлинных шедевров ювелирного искусства. Но все же… Самому халифу своими прекрасными изнеженными ногами вовсе не пристало спускаться с каменной мостовой на пыльную землю узенькой торговой улочки.

– Умар, добрый мой друг, – услышал вдруг визирь и словно очнулся. – Но почему мы никогда раньше не гуляли по моему прекрасному городу? Это столь удивительное место, столь чарующее…

– Не пристало владыке… – начал было визирь.

– Т-с-с, испуганный мой друг. Мы же с тобой веселые иноземцы, впервые ступившие на улицы великого города. Называй меня… Клавдием… А ты будешь Умаром, управителем моего здешнего поместья. Я его купил только вчера. А теперь вышел вместе со своим доверенным слугой выбрать необходимые мелочи для моего нового дома.

– Слушаю и повинуюсь, о вели… то есть, добрый мой друг Клавдий.

– Так почему же, друг мой, мы до сих пор никогда не прогуливались по улицам этого великого города?

– Но мой вла… то есть Клавдий. Ты же неоднократно видел город и горожан из своего паланкина. Тебе знакомы радости и беды этого города, ибо заботливый вали каждый день рассказывает тебе о том, чего жаждут твои подд… то есть багдадцы.

– Этот напыщенный индюк мне рассказывает, что жители прекрасного Багдада славят своего владыку день и ночь, думая лишь о том, как бы не огорчить его своими жалкими и ничтожными желаниями.

Визирь кивнул, ибо так все и было. Легендарная лень вали давно уже стала притчей во языцех всего дивана. Но то, что об этом, оказывается, прекрасно известно халифу, стало неприятным открытием для Умара. Ведь тогда, он это прекрасно понимал, и о нем властелину может быть известно нечто такое, что весьма быстро выбьет то уютное кресло, на котором устроился Умар, из-под его… э-э-э… седалища.

– Запомни, визирь, начиная с сего дня, я желаю каждое утро посвящать прогулкам по городу. Так мне станут известны истинные желания и чаяния моего прекрасного, умного и трудолюбивого народа.

Так оно и получилось: халиф полюбил свой город. Быть может, даже за то, каким он увидел его в тот, первый раз.

– Повинуюсь, мой госп… то есть, Клавдий. Куда теперь ты желаешь направить свои стопы?

– Думаю, мой друг, что мы начнем с ковровой лавки. Ибо нежные ковры станут украшением моего дома в новом владении. Потом я бы хотел выбрать посуду, ткани для драпировок… И еще книги. Следует не забыть о книжной лавке. А потом, о Аллах, перед тем как мы вернемся в поместье, отдадим дань какому-нибудь уютному трактиру или тихой харчевне, где любопытные иноземцы смогут найти изысканнейшие яства из тех, что предложит усталым путникам хозяин такого превосходного местечка.

– Повинуюсь, добрый мой хозяин.

Визирь поклонился халифу чуть менее глубоко, чем обычно проделывал это во дворце. И уже готов был корить себя за недостаток почтения, но халиф, не заметив ничего предосудительного, поспешил по улочке к лавчонке, только что распахнувшей двери. Перезвон множества колокольчиков, металлических и деревянных, говорил о ее хозяине как о выходце из далекой Поднебесной империи.

Но халифу было все равно, откуда начинать свою прогулку по городу, и потому он несколько упоительных минут провел, рассматривая простые белые вазы с изысканным синим рисунком. Не менее ваз его заинтересовали и пиалы с нарисованными на них облаками и драконами. А бумажные картины, изображающие одинокое дерево у кромки воды или уснувших птиц, прячущих голову под крыло, вызвали у халифа восторг.

– Запиши, Умар, я хочу, чтобы мои покои украсила эта ширма… Пусть в кабинете поставят вон тот письменный прибор… Я хочу вкушать молоко из этих полупрозрачных пиал, а вазы, да-да, все четыре, пусть поставят в гостевых покоях на полуночной стороне. Да смотри, чтоб сегодня же! – Визирь кивал головой, записывал и думал лишь о том, хватит ли у него в кошеле монет, чтобы оплатить все капризы халифа.

Приказчик лавчонки, хотя это мог быть и сам хозяин, радостно засуетился, но полы кафтана халифа уже мелькали у выхода. И визирю пришлось, невероятно быстро исполнив повеление своего господина, устремиться за ним.

Следующей была лавка скобяных товаров, и визирь смог перевести дух. Ибо понятно, что халифу… о нет, владельцу поместья не по чину самому выбирать скобы для дверей, запоры на окна или упряжь для экипажа.

Потом наступил черед лавки книжной. Пытливый разум Гарун-аль-Рашида не мог насытиться одним лишь созерцанием мудрости мира, аккуратно расставленной на пыльных полках.

– Умар, друг мой, я хочу, чтобы все эти книги сегодня же, еще до заката, украшали стены моего кабинета. И тогда вечерами, устроившись у огня, я буду предаваться изысканнейшей из страстей – чтению. А сейчас поспеши заплатить хозяину этих бесценных сокровищ ровно столько, сколько он запросит. Да не торгуйся смотри. Не скаредничай! Помни, что, сэкономив сейчас даже дирхем, ты не станешь богаче и на медный фельс…

– Повинуюсь, хозяин, – поклонился Умар. Он постепенно входил в роль управляющего поместьем при самодуре-хозяине. Владелец же книжной лавки, с обожанием посмотрев вслед гостю, сухим тоном назвал визирю баснословную цену. И Умар вынужден был выложить все, до того самого фельса, ибо так хотел халиф… И ему, визирю и слуге, не пристало спорить. Хотя именно этого и желал Умар больше всего.

Продиктовав владельцу лавчонки адрес, куда следовало доставить книги и свитки, визирь поспешил за халифом. И в душе порадовался, что у него хватило ума назвать книжному червю адрес дома своего шурина.

Следующую лавку можно было смело назвать дворцом среди окружающих ее крошечных лавчонок и мастерских. Здесь царили ткани. Нежные шелка, яркие камки, прозрачный батист, тончайший бархат… С ними соперничали неброская и теплая шерсть, грубое, но прочное сукно. Сотни лент, кружева, холсты, нитки для вышивания и бусины, бисер и тисненная золотом кожа…

О, от такого разнообразия могли разбежаться глаза и у самого спокойного покупателя. Халиф же Гарун-аль-Рашид спокойным вовсе не был. Более того, приказчики этого пестрого царства никогда еще не видели столь взволнованного и восторженного покупателя.

– Умар, иди сюда! Я хочу вот этот отрез… На…

Тут халиф замялся. О, названия комнат он знал очень хорошо, но вот меблировку загородного поместья представлял себе весьма смутно. И потому ограничился тем, что попытался указывать, для каких покоев будет предназначен тот или иной кусок ткани.

– Вот это в кабинет… Это к камину… Это… да, в библиотеку… Этот белый батист украсит полки с книгами… и ту белую вазу…

Внезапно тихое хихиканье оборвало пиршество халифа. Визирь ахнул, а Гарун-аль-Рашид в гневе обернулся на звук.

– Как смеешь ты, негодная, смеяться надо мной?!

Умар, быстроте ума которого мог позавидовать весь диван какого-нибудь крошечного княжества, успел прошептать:

– Остановись, Клавдий, ведь ты же простой иноземец, только вчера купивший поместье у стен города…

И, о чудо! этих простых слов хватило халифу, чтобы овладеть собой. Он улыбнулся и совсем другим тоном повторил:

– Как смеешь ты смеяться надо мной, богатым чужестранцем?

– Прости меня, добрый господин, но я смеялась не над тобой, а над тем, что ты захотел белым батистом украсить книжные полки и вазу.

Девушка подняла на халифа чуть виноватый взгляд, и тот понял, что погиб… Эти черные глаза были погибельно глубоки, щеки нежны, а уста столь прекрасны, что могли принадлежать лишь одной девушке: хозяйке всех его снов, той единственной, которой суждено стать тайной его души.

Диковинный медальон с черным камнем украшал шею девушки, а пальцы, сжимавшие калам, были измазаны чернилами. Халиф не мог оторвать глаз от этих черных пятен на нежных пальчиках, мечтая уже о том миге, когда сможет поцелуями покрыть каждый из них.

О, любовь бывает столь же стремительна и столь же неотвратима, как и смерть! И обе они, сестры-противницы, овладевают существом человеческим в единый миг, не давая возможности опомниться или попросить о пощаде.

– Прости и ты меня, добрая девушка. Я всего лишь невежественный иноземец по имени Клавдий, не знакомый с традициями и обычаями твоей родины, не знающий ее привычек и моды. У меня на родине иногда украшают вазы таким… как ты сказала… ах да, батистом…

Девушка еще раз хихикнула.

– Тогда у тебя на родине должны и вот таким мехом застилать ложе… а вот этим бархатом укрываться…

– И такой полосатой… да, такой полосатой камкой завязывать голову перед молитвой… – подхватил халиф.

– И такой шелковой лентой перевязывать тучное чрево…

Первой не выдержала девушка. Она звонко рассмеялась:

– Да пребудет с тобой милость Аллаха всесильного и всеведающего, добрый Клавдий! Добро пожаловать в прекрасный Багдад и в лавку моего дядюшки, достойного Сирдара!

– А как зовут тебя, о украшение вселенной?

– Меня зовут Джамиля, – ответила девушка и покраснела до корней волос.

 

Свиток шестнадцатый

Давно уже ушел из дядюшкиной лавки этот чудной иноземец, а Джамиля все смотрела на распахнутые двери, за которыми он исчез. Щеки ее горели от одного лишь воспоминания о его пылких взглядах, а рука все время трогала ткани, к которым прикасались его ладони.

Какая-то, доселе неизвестная Джамиле, часть ее существа едва слышно шептала: «Это он, юноша твоих грез. Никогда на свете не найти тебе никого лучше этого черноволосого и светлоглазого статного красавца…»

Девушка задумчиво взялась рукой за медальон, как делала всегда, и подивилась его теплой тяжести. Обычно камень, к которому она прикасалась, освежал ее прохладой, но сейчас все было иначе. Словно часть жара из души самой Джамили передалась черной агатовой кошке.

«Что со мной, о Аллах милосердный?» – подумала девушка. И услышала ответ от дяди на свой невысказанный вопрос:

– Джамиля, крошка, да ты влюбилась!

– О чем ты, дядюшка?

– Малышка, не морочь голову своему старому дяде! Уж мне ли не знать этого мечтательного выражения лица? Уж мне ли не понимать, почему вдруг ты застыла в неподвижности, а щеки твои горят огнем… Ты влюбилась в этого странного говорливого иноземца… И это совершенно ясно, как и то, что сегодняшний день благодаря покупкам этого удивительного юноши стал чуть ли не самым удачным за все время моей торговли!

– Так значит, день был удачным?

– Аллах великий, конечно! Он не сводил с тебя глаз, а его слуга все покупал и покупал, выкладывая динар за динаром… Должно быть, этот странный дикарь намеревался скупить все наши товары, но его… Умар, кажется, вовремя остановил.

– Как странно, дядюшка! Я ничего этого не заметила…

– Ты беседовала с ним, а юноша, думаю, готов был жизнь свою отдать за то, чтобы эта беседа никогда не прекращалась.

– Ну почему ты так говоришь, почтеннейший Сирдар? Он уже давным-давно ушел! Не остался ни на миг дольше, чем ему потребовалось, чтобы сделать все покупки.

– Глупышка! Да его увел слуга, которому надоело открывать объемистый кошель!

Джамиля пожала плечами. О, в глубине души она была рада словам дядюшки. Рада тому, что понравилась этому необыкновенному юноше. «Должно быть, его объятия показались бы мне слаще всех сладостей мира, а его уста нежнее самой нежности… Но, боюсь, уже через час он и не вспомнит о малышке в лавке, торгующей разноцветными тряпками…» И от этой мысли в душе Джамили поселилась черная тоска.

– Нехорошо, коварная девчонка, нехорошо так морочить голову мужчине! Пусть он всего лишь заморский невежда, но все равно это очень нехорошо.

– Аллах милосердный, дядюшка, я никому ничего не морочила! Я просто пару минут поболтала с ним!

Сирдар вздохнул. О да, эти двое лишь несколько минут поболтали о том о сем. Но от наблюдательного дядюшки не укрылись ни взгляды его племянницы, нежные и кокетливые, ни взгляды юноши, полные огня и желания. О, если бы такими взглядами малышка обменивалась с увальнем Алишером, приказчиком и сыном его давнего друга! Ибо тот давно уже не спит ночами, мечтая о Джамиле. А она… Она видит в нем только приятеля, доброго друга, готового разделить с ней минуты отдыха в лавке. И ничего более.

Сирдар все же решился высказать вслух мысль, которая давно уже не давала ему покоя:

– Но почему ты была с этим иноземным варваром так любезна? Почему ты так не разговариваешь с Алишером?

– Но почему я должна быть так же любезна с твоим приказчиком, дядя? Ведь он же никогда у нас ничего не покупает. А этот иноземец оказался столь щедр, что даже ты назвал сегодняшний день успешным.

– Но с парнем можно быть любезной и просто так…

– Хорошо, я буду с ним любезна. Но если ты, дядюшка, вновь хочешь заговорить со мной о замужестве, лучше и не начинай! Я тебе уже сказала, что ищу не достойного, не подходящего, а единственного! И мне не нужен ни толстяк Алишер, ни сын тетушкиной приятельницы, этот глупец Али… Мне не нужен никто, кроме того, кого я сама выберу себе в мужья.

Сирдар лишь тяжело вздохнул. О, если бы слова этой девчонки слышали почтенные старцы, ревнители традиций! Они бы от ужаса онемели или вовсе обезумели. Увы, его племянница была умной и покладистой, доброй и чуткой. Но при этом обладала железным характером и не терпела ничьих советов. Дядюшке приходилось признавать, что Джамиля слушает лишь себя и почему-то очень часто оказывается права. Куда чаще, чем пристало девушке ее возраста. Словно в одном худеньком тельце живет не только душа крошки Джамили, а еще и душа другой женщины, сильной, привыкшей полагаться лишь на себя и прислушивающейся лишь к собственным ощущениям.

Увы, не ведал Сирдар в этот миг, насколько он был прав. И в этом было его счастье.

Наконец дворцовый сад остался позади. Тучный визирь едва поспевал за широким шагом халифа, который к тому же и говорил, не оборачиваясь, ибо привык, что визирь Умар всегда стоит на шаг позади, не забывает ничего из сказанного и исполняет повеления со сказочной быстротой.

– Ну что ж, Умар, я доволен первой прогулкой по городу. Люди веселы, сыты, у них много забот и важных дел. Именно это я и хотел увидеть.

– Я рад, мой повелитель, – прошептал визирь, не веря собственным ушам.

– Более того, я благодарен тебе, визирь, что ты ни разу не вышел из роли. Проследи, чтобы все покупки нашли свое место у меня во дворце… Ну, или поручи это другим слугам.

От этих слов визирь невольно поморщился. Он-то не считал себя слугой…

– Слушаю и повинуюсь, – только и оставалось сказать ему.

– Я хочу, чтобы мы с тобой совершали подобные прогулки хотя бы раз в месяц. Нет, лучше раз в две недели. А еще лучше раз в неделю… Впрочем, я буду каждый раз призывать тебя, чтобы ты выходил в город вместе со мной.

– Я весь внимание, мой владыка.

– Отрадно, Умар, отрадно… И еще вот что. Отошли самую большую корзину сладостей и фруктов той веселой девушке из лавчонки, где мы покупали ткани. И не забудь… Нет, непременно пусть отнесут ей самого черного из черных котят, которого только смогут найти. Самого-самого черного!

– Повинуюсь, мой халиф, – поклонился визирь, порадовавшись, что ожидаемая гроза не разразится, а убытки, причиненные казне, были просто ничтожны… Для казны халифа, разумеется.

Гарун-аль-Рашид переоделся в дворцовое платье. Поправляя черный, шитый золотом кушак перед драгоценным зеркалом, он вновь вспомнил веселую Джамилю. И мысли его вновь вернулись к тому мигу, когда она впервые подняла на него глаза. О, этот миг! Казалось, весь мир исчез и остались лишь они двое. Для халифа стала откровением даже простая болтовня с веселой и приветливой девушкой.

О, как мечтал бы он, чтобы эти глаза встречали его на пороге опочивальни! О, как хотел бы он, чтобы этот тихий смех слышал он в дворцовом саду! Как страдал бы от того, что нельзя броситься к ней, а приходится сидеть на скучных и долгих заседаниях дивана. Ей одной посвящал бы он стихи, которые давно уже просились на свет из пылкой души халифа. С ней, о да! только с ней он хотел бы воспитывать наследников. Только ей он поверял бы свои беды, только для нее устраивал бы праздники и увеселения. Почти так же, как его мудрый отец и поистине прекраснейшая из женщин, его красавица матушка.

«Несбыточная мечта… Ах, как жаль, что несбыточная…» – подумалось халифу. Он отошел от зеркала, надел чалму и уже готов был выйти в приемные покои, когда совсем простая мысль пришла ему в голову.

– Но почему несбыточная?! О Аллах милосердный, я же правитель этой страны! Я прикажу, и она тотчас же окажется здесь!

Но мудрый внутренний голос возразил:

«И кем она станет в этих стенах? Невольницей? Звездой Верхнего сада и его пленницей? Ты украдешь ее, чтобы насладиться ее телом?»

Увы, внутренний голос даже у халифа может быть куда мудрее разума или желания.

– Да, – вновь заговорил халиф, но лишь пустые стены были его слушателями. – Она была бы рабыней моих страстей… Еще одной рабыней. И это та, кого я мечтал бы назвать женой, спутницей моей жизни до того самого дня, когда посетит нас Усмирительница всех желаний.

«Ну, значит, тебе надо не похитить ее, а завоевать. Завоевать ее сердце, стать ей другом. И в один из тихих вечеров открыться, рассказав и о своих чувствах, и о своем истинном положении властелина и халифа. И если она тебя не отвергнет, то просить ее стать супругой халифа…»

– О Аллах, просить ее стать супругой! Да она, наверное, уже и забыла обо мне…

«Глупец, ну так напомни о себе! Ты же властелин, а не выпивоха, уснувший под трактиром».

– Напомнить о себе… Напомнить о себе… Но как? О Аллах, это же так просто: я стану посылать ей меха и драгоценности, сласти и…

Но тут перед мысленным взором халифа вновь встало милое лицо Джамили. И он понял, что не меха или драгоценности будут даром, который с радостью примет девушка. Тот самый черный котенок, о котором уже распорядился Гарун-аль-Рашид, куда лучше напомнит о словоохотливом и восторженном иноземце, чем дюжина алмазов.

– Но черед алмазов еще придет, добрая моя Джамиля! Поверь, в тот день, когда ты согласишься стать моей женой, я украшу тебя такими драгоценностями, что ахнет весь мир!

Сладостная картина торжественной записи в книге имама встала перед глазами халифа. О, как бы он хотел, чтобы этот день наступил уже завтра! Увы, этого, понимал Гарун-аль-Рашид, придется ждать долго. Но он может приблизить сей заветный миг. Приблизить, завоевывая сердце прекрасной девушки, познавая ее душу и предвкушая сладостный миг их соединения.

 

Свиток семнадцатый

И с усердием, достойным всяческих похвал, стал халиф претворять в жизнь свой план. Дары следовали за дарами. Посыльный приносил Джамиле то необыкновенную чинийскую куклу, то огромную, как мельничный жернов, корзину сластей, то крошечную коробочку с изысканным украшением. О, как же долго длились для Гарун-аль-Рашида те пять дней, которые он оставался в стенах дворца!

Увы, не думал больше халиф о своих подданных, вполне удовлетворившись впечатлениями, полученными на той, первой прогулке. Теперь его интересовала только девушка, и мыслям о ней Гарун-аль-Рашид посвящал все свое время. Но чему удивляться? Ведь халиф, несмотря на сонм титулов, был еще так молод!

Когда же истек пятый день, понял халиф, что более не может оставаться пленником своих покоев и должен немедленно, сию же минуту, броситься в лавку на улице Утренних Грез. Он призвал к себе визиря и приказал ему надевать ромейское платье.

– Но мой халиф, – позволил себе возразить визирь. – Сумерки вот-вот сменятся ночью! Да, мы, конечно, можем прогуляться по ночному Багдаду, но это будет просто прогулка по тихим уснувшим улицам… Лишь стражники будут встречаться у нас на пути. Стражники, которые, о Аллах, не допусти до такого, еще могут принять нас за «ночных парикмахеров»…

– Ночных парикмахеров? А кто это?

– О Аллах милосердный, – вздохнул визирь. – Сколь же многого ты не знаешь еще о своем народе, владыка! «Ночными парикмахерами» называют воров, которые, пользуясь темнотой ночи, отрезают кошели у горожан подобно тому, как цирюльник срезает волосы, излишне торчащие над ушами…

И как бы ни хотелось халифу немедленно упасть к ногам прекрасной Джамили, он понимал, что риск быть принятым за вора велик, а вот шанс увидеть владычицу его грез куда как мал. И потому, скрепя сердце, он согласился подождать до утра.

И вновь бесшумно закрылась за халифом и визирем калитка в дальней дворцовой стене. Вновь, залитый утренним солнцем, лежал перед двумя ряжеными великий Багдад, что в единый миг засыпает и так же в единый миг просыпается.

Нет смысла говорить, что более всего мечтал халиф о том, что ноги его скоро пойдут по улице Утренних Грез. Но, увы, в этот ранний час (а сегодня исчез халиф из дворца необыкновенно рано, ибо ночью вовсе не сомкнул глаз) лавки были закрыты, и лишь метельщики и водоносы почтили улицы своим присутствием.

Тишина и звук собственных шагов заставили халифа поразмышлять о вещах, которые в любой иной час ему бы и в голову не пришли. Да, это были крамольные мысли, но… Одним словом, подумал Гарун-аль-Рашид, не совершить ли следующую вылазку в город самому, без навязчивой опеки визиря. Или, быть может, взять с собой раба Муслима, что денно и нощно охраняет его покой…

«Нет, все-таки лучше бы выйти самому… Но как это сделать? Как добиться того, чтобы весь дворец был уверен, что я по-прежнему в своих покоях, или в диване, или наслаждаюсь яствами? Как сделать так, чтобы визирь остался во дворце, а я провел время в обществе прекрасной, как сон, Джамили?»

В дальнем конце улицы показалась фигура странно одетого, вернее, не совсем одетого юноши. И тут халифа осенило. Издалека этого неизвестного можно было принять за самого халифа, а потому…

«Да будет так! – подумал Гарун-аль-Рашид. – О Аллах всесильный, сегодня ты на моей стороне, и, значит, ты одобряешь мое желание соединиться с малышкой Джамилей».

– Послушай, визирь. Видишь в дальнем конце улицы юношу, который бросает по сторонам косые взгляды и ежеминутно поддергивает свои шаровары?

– О да, мой халиф, вижу. Только, по-моему, он их не поддергивает, а просто придерживает, чтобы не упали. Да и кушака я на юноше не вижу. Должно быть, – тут у визиря помимо его воли вырвался завистливый вздох, – юноша этот столь поспешно покидал дом своей возлюбленной, что забыл и кушак, и чалму…

– О, визирь! – с неожиданным интересом посмотрел на Умара халиф. – Я вижу, и ты знавал такие дни?

– О да, мой владыка… Хотя это было столь давно, что я уже сомневаюсь, было ли это вообще.

– Расскажи мне об этом, не медля!

– О нет, халиф. Прости своего недостойного слугу, но этот длинный рассказ я приберегу для иного случая. Ты же зачем-то обратил мое внимание на этого счастливца?

– Полагаю, визирь, он вовсе не так счастлив, как ты думаешь. А пришла мне в голову преотличнейшая мысль. Я увидел на лице этого неудачливого любовника печаль и потому решил подарить ему… день царствования. Пусть он один день побудет халифом. Мне почему-то кажется, что это может стать для всех замечательным развлечением, – простолюдин, который правит великой страной и великим городом!

«О Аллах милосердный! Да он совсем ума лишился! Пригласить какого-то сопляка во дворец, чтобы он воссел на трон халифа?!»

Визирь оглянулся и, увидев нешуточный азарт на лице повелителя, лишь тяжело вздохнул. Он уже понял, что халифом овладела новая идея и теперь проще воплотить ее в жизнь, чем доказать, что делать этого ни в коем случае не следует. Мудрости визиря хватило и на то, чтобы попытаться найти достоинства в подобной затее.

– Забавно… Это действительно может стать забавным. Более всех, думаю, повеселятся твои советники, когда им придется выполнять глупые повеления этого мальчишки…

– Да они просто лопнут со смеху! – рассмеялся сам халиф.

– Ну, лопнуть со смеху им не позволят их драгоценные вышитые кушаки. Но, думаю, весь дворец славно повеселится в этот день. А где же будешь ты, о владыка?

– Я буду веселиться вместе со всем дворцом. Я проберусь в комнату, сопредельную с моей опочивальней, и буду оттуда прислушиваться. Когда же глупец перейдет в трапезную, я тайком от всех переберусь в кладовую для посуды, а потом в хранилище каламов и пергаментов, что рядом с диваном…

Халиф так и поступил. Он усадил вместо себя на трон ряженого дурачка, но в кладовых или хранилищах прятаться не собирался, ибо хитростью он обретал свободу, пусть и на один день. А тратить ее на всякие глупости было вовсе не в характере халифа.

«Пусть визирь и весь дворец позабавятся. А я найду для себя занятие иное…»

 

Свиток восемнадцатый

О, как счастлив был сейчас халиф, великий Гарун-аль-Рашид! Ибо он, ступая по улицам прекрасного Багдада, в полной мере ощутил справедливость поговорки «кто рано встает, тому Аллах подает».

Ведь сейчас он почувствовал себя по-настоящему свободным, так как был одним из многих иноземцев, спешащих куда-то по своим делам. Ромейское платье уже казалось халифу удобнее родного кафтана, а заботы о несуществующем поместье неподалеку от стен города едва всерьез не озаботили его чело.

Халифу было от чего чувствовать себя учеником, сбежавшим с урока в медресе. Ибо он наконец оказался один и сам мог выбирать, куда идти, чего желать. Он сам мог окунуться в полутемное нутро уютной харчевни, чтобы вкусить божественной долмы или белоснежного плова, сам… Он был сам! И этим все сказано.

И сколько же он успел за это утро! На его трон воссел шут, который будет халифом весь день до самого вечера, а потом, помоги в этом, Аллах всемилостивый, и всю ночь до утра веселить народ в пышном дворце халифа, царствуя и наслаждаясь, осуждая и милуя. Более того, Гарун-аль-Рашид сумел сделать так, что за ним никто не будет следить, ибо все будут знать, что он прячется в дальних покоях, дабы подслушать, как будет управлять этот глупый мальчишка в спадающих штанах.

– О Аллах, и теперь они угождают этому глупцу, а я, словно птица, волен делать все, что мне заблагорассудится!

Понятно, что более всего хотелось халифу вновь оказаться перед лавкой с тканями, где царит малышка Джамиля. Более того, ему хотелось увести девушку оттуда. Пусть на несколько минут, пусть лишь для того, чтобы напоить сладким соком и просто поболтать ни о чем. Но если бы Аллах всесильный помог ему, то он бы не отказался (стоит ли в этом сомневаться) и от поцелуя в нежную щечку, и от прикосновения прохладных пальчиков, и от… От сладостных мечтаний голова халифа готова была уже закружиться, но трезвая часть его души – умный и холодный внутренний голос – посоветовал халифу не торопить события. «Пусть все идет своим чередом, – заметил этот самый внутренний голос. – Ты нашел глупого мальчишку и спрятался за ним, как за ширмой. А значит, сможешь сделать это еще и еще раз. Сможешь еще хоть сотню раз покинуть дворец в поисках нежных взглядов красавицы».

И потому Гарун-аль-Рашид начал с того, что поселил своего Клавдия-иноземца в самом дорогом постоялом дворе, заплатив за комнату на целый месяц вперед. Озаботился он и тем, чтобы Клавдий-купец действительно выглядел как богач, ищущий и удачных сделок, и нежных объятий. Вот поэтому, сейчас, сворачивая на улицу Утренних Грез, чувствовал себя халиф великолепно. Он был победителем, перед которым не в силах устоять ни одна крепость.

Вот, наконец, и лавка чинийского купца. Распахнутые двери, приветливый хозяин, прячущий в узких глазах куда больше понимания, чем этого хотелось бы халифу… то есть Клавдию. Еще в тот, первый визит в полутемное царство необыкновенных вещей заметил халиф перстень удивительно искусной работы, вырезанный из полупрозрачного зеленоватого камня. Перстень этот явно предназначался для тонкого девичьего пальчика. И сейчас Гарун-аль-Рашиду более всего хотелось, чтобы он оказался впору прекрасной, как сон, Джамиле.

– Да благословит Аллах всесильный этот дворец красоты во все дни его жизни! – Такими были первые слова, произнесенные халифом, когда он переступил порог желанной лавки.

– Здравствуй и ты, добрый Клавдий, – приветствовала его, улыбаясь, Джамиля. – Сегодня ты уже куда больше похож на моих соотечественников и лицом, и манерами, и даже словами.

– О, изумруд моего сердца! – проговорил халиф, низко кланяясь девушке.

– Какие комнаты ты теперь собрался драпировать, достойнейший? И почему с тобой нет твоего оборотистого и хитрого управляющего?

– О прекраснейшая… Сегодня я не думал об украшении своего поместья. К порогу этого дворца красоты меня привлекло лишь одно желание: увидеть тебя, цветок моей страсти!

– Ты произносишь слова, способные вскружить голову даже самой сухой и печальной женщины… Ты заставляешь меня краснеть, иноземец… – Джамиля стыдливо опустила глаза, а щеки ее загорелись ярким румянцем.

– Я не хочу никому кружить голову, о моя мечта… Лишь об одной тебе грежу я и днем и ночью, лишь одну тебя вижу я во всех девушках мира, лишь твой голос чудится мне…

– О Аллах милосердный! На нас смотрит дядя… Выбирай что-то, глупый Клавдий! Скорее! – прошептала девушка.

– Да пусть на нас смотрит весь мир, малышка! Ибо в моих желаниях нет ничего постыдного, мои намерения чисты и возвышенны, а мои чувства искренни. Но если ты этого хочешь, буду делать вид, что я простой покупатель.

И, повысив голос так, чтобы его могли слышать в лавке все, Клавдий, о да, именно Клавдий, произнес:

– Покажи мне, красавица, вон тот отрез… да-да, тот, крайний… я хочу сравнить его цвет с цветом того бархата, который выбрал для носовых платков, чтобы повесить их на двери…

Девушка повернулась к полкам, чтобы вытащить «тот самый отрез», но, услышав последние слова халифа, не удержалась и хихикнула. Сидящий в дальнем углу Алишер, не отрываясь от записей, лишь покачал головой, подумав: «Как же безголовы эти иноземцы, которые шьют из толстого бархата носовые платки, а потом, бараны, вешают их на дверь…»

Дядюшка же Сирдар с подозрением посмотрел на стоящего иноземца. Но этот юноша ничем не походил на того глупого павлина, который неделю назад смутил покой малышки Джамили. И потому, убедившись, что в лавке все идет своим чередом, он вышел на улицу. Поднимался ветер, который к ночи грозился перерасти в настоящую бурю. Следовало вскоре лавку закрыть, а шторы и ткани с улицы убрать под замок.

Клавдий взял в руки нежный пурпурный шелк. Ткань ласкала ладонь и словно текла сквозь пальцы.

– О да! – воскликнул, не в силах сдержаться, глупый и напыщенный иноземец (во всяком случае, халифу бы очень хотелось выглядеть таким). – Именно из этого батиста должны быть сшиты простыни в моем поместье!

«Безголовые иноземцы!» – в сердцах подумал Алишер. Это восклицание сбило его, и теперь нужно было расчеты проверять заново.

– Глупенький, – проговорила Джамиля, – ну кто же шьет из батиста простыни… И потом, у тебя в руках чинийский шелк, крашенный драгоценной кошенилью. Он очень дорогой…

– Для меня нет слова «дорогой»! – воскликнул Клавдий. – И я действительно повелю сшить из этого шелка простыни в свои покои. Хотел бы я, чтобы…

Но тут мудрый внутренний голос халифа проговорил: «Остановись, глупец! Еще не время! Ты спугнешь ее, и она более никогда не поднимет на тебя глаз, так и оставшись красавицей из лавки с тканями».

– Чего бы ты хотел, добрый иноземец? – спросила Джамиля.

– Я бы хотел, чтобы ты, умная и прекрасная, как сон, дочь великого Багдада, рассказала мне, что из чего следует шить. Я всего лишь иноземец. Меня здесь называли и варваром, и глупцом, и безголовым ослом – твои соотечественники надменны и почитают свой город центром вселенной… Я прошу просветить меня, чтобы не казаться столь непроходимо невежественным.

Джамиля улыбнулась и ответила:

– Но я думаю, что у тебя есть и советники, и управляющие. А такими мелочами, как цвет и ткани простыней, должна была бы заниматься твоя жена…

– Но у меня нет жены, добрая девушка. И потому всем приходится заниматься самому… И простынями в своих владениях, и вообще всем, что может потребовать внимания и хозяйского глаза.

– У тебя нет жены? Как мне жаль тебя, добрый Клавдий… Так значит, некому заботиться о тебе, подносить по утрам сладкое молоко и печь лепешки, сочувствовать твоим неудачам в делах и радоваться твоим радостям?

– Ты права, прекраснейшая. Очень печально, когда некому радоваться или печалиться вместе со мной. Признаюсь тебе, что я предпринял долгое странствие в великий Багдад не столько для того, чтобы приобрести поместье или насладиться пышными и удивительными красотами вашей страны, но более всего для того, чтобы найти хозяйку в это поместье. У меня на родине говорили, что прекрасный Багдад богат красавицами и что тут должна решиться моя судьба. И с некоторых пор я знаю, что это так… Только здесь я смог найти ту, что завладела всем моим сердцем… Только здесь, окруженная яркими тканями со всех стран мира, отыскалась та, которую я хочу назвать сокровищем своего сердца и единственной женщиной своей жизни…

От этих слов вновь загорелись щеки Джамили. О, она прекрасно поняла, что же хотел сказать ей этот удивительный юноша. Более того, она готова была ответить ему, что давно уже (целых пять долгих дней!) готова назвать его избранником своего сердца, единственным мужчиной своей жизни. Но мудрость, которая жила в ее душе, остановила эту речь и позволила лишь окинуть иноземца долгим обволакивающим и оценивающим взглядом.

Этот взгляд сказал халифу гораздо больше, чем тысяча самых нежных слов. «О да, она рождена, чтобы стать моей избранницей, моей женой, моей царицей! О счастье!»

Да, эта девушка была рождена для него. Но как сказать ей об этом? И не посмотрит ли она на него после таких слов, как на врага? Ведь придется признаться, что он не глупый, разряженный как павлин иноземец, а халиф, владыка, властелин…

И с трусостью, увы, в какой-то степени присущей многим мужчинам, он спрятался от собственных мыслей, решив, что не будет торопить события. Хотя и упускать время все же не следовало. Но вот как вытащить ее из этой лавки? Как сделать так, чтобы она согласилась сопровождать его в прогулке по городу? Рассказала бы о том, что ее тревожит и радует, что она любит и чего боится?

«Дядюшка! Я спрошу разрешения у ее дядюшки! Ведь я же глупый, невежественный варвар. Мне необходим собеседник, сопровождающий, чтобы я не натворил глупостей. Управитель мой занят, а неотложные дела заставили меня выйти в город…»

И вновь одним неуловимым движением души халиф превратился в Клавдия. Глупая улыбка заиграла у него на устах, а жесты перестали быть жестами сдержанного и умного мужчины.

– Да простит меня уважаемый владелец этого дворца красоты!

– Я слушаю тебя, достойнейший.

– Не посоветуешь ли ты мне сопровождающего, который смог бы указать мне торговцев, достойных моего богатства и вкуса? Мой управитель не может бросить дела в поместье – ремонт занимает все его силы и время. А сам я, боюсь, не смогу приобрести все необходимое моему… владению.

«О Аллах, что творит мой безмозглый язык! Я едва не произнес «моему величеству»! Надо бы получше выучить роль…»

Но, к счастью, Сирдар этой крошечной заминки не заметил.

– Увы, уважаемый Клавдий… Я не могу тебя сопровождать, ибо дела торговые не терпят отсутствия хозяина в лавке. Быть может, мой приказчик Алишер смог бы сопровождать тебя… Но и он сегодня занят, не может оторваться от цифр, с которыми, выдам тебе страшную тайну, он управляется куда лучше, чем с покупателями.

– Но, дядюшка, быть может, я смогла бы показать уважаемому Клавдию те лавки, где его правильно поймут и достойно примут?

Конечно, Сирдар колебался. Да, Джамиля знала столько же, сколько и он сам, да, она могла бы стать отличным проводником… Конечно, для девушки нет ничего зазорного в том, чтобы показать глупому иноземцу пару-тройку лавок с товарами, достойными его. Но все же…

Молчала и Джамиля, ожидая ответа дяди. О, она бы с удовольствием прогулялась по роскошному базару в компании этого удивительного юноши! Она бы показала ему ее город, к которому пылала любовью. Но позволит ли это дядюшка?

– Да будет так, крошка! Я прошу тебя оказать уважение гостю нашего города и сопровождать в поисках необходимых мелочей.

– Благодарю тебя, о лучший из торговцев! – воскликнул Клавдий.

Халиф ликовал! Ибо даже простого разговора должно было бы стать довольно, чтобы понять, как к нему относится прекрасная, как сон, и желанная, как счастье, Джамиля.

Поднимался ветер, но двое идущих по улице этого не замечали. Ибо Аллах подарил им первую в их жизни совместную прогулку. И дар этот был столь драгоценен, что ни одного мгновения его нельзя было упустить.

 

Свиток девятнадцатый

Прохладный ветерок трепал концы пестрого платка Джамили, но ни она, ни халиф не обращали никакого внимания на погоду. Они вышли в город, в истинный Багдад, которого Гарун-аль-Рашид ранее никогда, оказывается, не видел. И как этот одновременно пышный и грязный, живой, громкоголосый, роскошный, играющий сотнями солнечных зайчиков город отличался от того Багдада, который его халиф уже готов был называть своим городом. Ибо в первую свою прогулку, как все яснее он понимал сейчас, не увидел ничего. Сегодня же, сопровождаемый малышкой Джамилей, Гарун-аль-Рашид убедился, насколько ошибался.

Ошибался, но не печалился от этого. И как, о Аллах всесильный, можно печалиться, если рядом с тобой идет ожившая греза, девушка, ради которой ты готов свернуть горы, снять звезду с неба, наконец, назваться другим именем?! И потому, вновь и вновь поражаясь увиденному, халиф наслаждался своими открытиями.

Но Джамиля хмурилась. К счастью, не спутник заставлял тревожно биться ее сердечко. Впервые за десять лет девушка видела, как быстро затягивают черные грозовые тучи высокое небо над городом, чувствовала, как крепчает ветер, уже не колышущий, а рвущий в клочья занавески на все еще распахнутых окнах. Вот ее щек коснулся холод… Вот в воздухе появился запах влаги.

«О Аллах, нас ждет дождь! – подумала Джамиля. Резкий порыв ветра, подтвердив ее опасения, вызвал страх. – О нет, это будет не просто дождь… Это будет ливень! Но как нам уберечься от него? Где укрыться?»

Девушка осмотрелась по сторонам. Удивительно, ей казалось, что это она ведет Клавдия по городу, но улицы, что лежала перед ней, она не знала.

– Аллах милосердный, как же нам выбраться отсюда?

– Выбраться, моя прекрасная? Но зачем?

– Вскоре начнется настоящая буря, глупый иноземец! А этих кварталов я почти не знаю. Похоже, что мы где-то у полуночных стен Багдада.

– О прекраснейшая, вот тут я, как ни странно, могу просветить тебя. Эти места мне знакомы. Вокруг нас то, что на моей родине называется деловыми кварталами: сюда на службу приходят ростовщики и банкиры, купцы и управители караванных путей.

Джамиля побледнела – она поняла, как далеко от дома оказалась. И мысль о том, что придется возвращаться под проливным дождем, пусть даже и не в одиночку, заставила ее впасть в уныние.

– Но почему ты так опечалилась, о Джамиля? – спросил халиф. О, он, оказывается, был не менее проницателен, чем любой другой мужчина. Особенно когда дело касалось его девушки. Ну, конечно, еще не совсем его девушки. Но Гарун-аль-Рашид уже успел привыкнуть к мысли, что эта тоненькая, с необычным украшением на шее и удивительными глазами Джамиля – его суженая. И потому стал подобен всем влюбленным, которые замечают даже тень печали на лице своих избранниц. Причем чаще всего видят это именно тогда, когда никакой печали вовсе и нет.

– Увы, мой добрый Клавдий, – произнесла девушка. – Вскоре нас застигнет непогода… И мы не сможем нигде укрыться. А до моего дома ох как неблизко! И мы можем превратиться в двух мокрых куриц, пока доберемся до горящего очага, где сможем согреться.

О, как радовали слух халифа слова «мы сможем»! Как бы он хотел, о нет, он мечтал, чтобы эти нежные уста всегда говорили только «мы»! «Полцарства, о нет, все царство отдал бы я за это… И да хранит меня Аллах всесильный и всемилостивый, если не сдержу слова!»

Тут Гарун-аль-Рашид вспомнил о глупом Абу-ль-Хасане. «И если мальчишка справится, если сможет он судить и миловать, вести себя подобно халифу и править моими подданными, я оставлю все как есть! И тогда смогу наслаждаться прекраснейшей из женщин, назвав ее своей женой, став для нее мужем, опорой, защитой… Аллах всесильный, я мечтаю об этом! И о дюжине ребятишек с моим лицом и золотым характером Джамили!»

Халиф столь глубоко погрузился в эти сладостные мысли, что не почувствовал первых капель дождя, упавших на его лицо. И если бы не вскрик девушки, он продолжал бы планировать свою счастливую жизнь до того самого дня, когда разлучит его с Джамилей Разрушительница всех грез.

– О Аллах, глупый иноземец! Мы сейчас промокнем до нитки!

Халиф рассмеялся и, схватив девушку за руку, потащил по знакомой улице. Там, в самом ее начале, распахнул свои двери тот самый постоялый двор, что приютил иноземного купца Клавдия. О да, не зря было потрачено сегодняшнее утро! Ибо теперь купцу Клавдию, нет, халифу Гарун-аль-Рашиду, было где спрятать свою любимую от гнева стихии.

К счастью, им удалось почти не промокнуть. В тот самый миг, когда ливень обрушился на жаждущий влаги Багдад, купец и его милая усердная провожатая уже устроились у жарко пылающего очага в личных покоях Клавдия. И, о чудо! сам хозяин постоялого двора принес в роскошные комнаты согретое со специями вино и огромный поднос яств.

Теплое вино сделало свое дело. Руки Джамили согрелись, губы порозовели, на щеки вернулся нежный румянец.

«Она самая прекрасная, самая желанная, самая удивительная на свете девушка! – думал халиф, любуясь тем, как Джамиля болтала и грызла твердую сладкую грушу. – Как бы я хотел, чтобы она позволила мне поцеловать себя… О Аллах милосердный, я мечтаю о ней, но боюсь спугнуть, словно дикую серну! Как же мне быть?»

И, словно в ответ на эти мысли халифа, Джамиля отложила грушу и каким-то новым, оценивающим и в то же время страстным взглядом окинула Гарун-аль-Рашида. Он понял, что иной возможности может и не представиться, и, наклонившись к ней, запечатлел на самых прекрасных устах в мире первый поцелуй.

Едва слышный вздох вырвался из груди девушки, но губы уже требовали новых поцелуев. Джамиля в единый миг превратилась из пугливого зверька в страстную, жаждущую любви женщину.

– Я так долго ждала тебя, мой любимый, мой единственный, мой…

Но более она не смогла сказать ни единого слова, ибо халиф наконец смог поверить своему счастью и наслаждался теперь поцелуями, то невинными, а то жаждущими, страстными, обещающими и дарящими блаженство.

Вскоре Гарун-аль-Рашид понял, что не в силах более оставаться одетым, пусть даже и иноземцем, не в силах более удерживаться и лишь едва касаться ее прекрасного тела через несколько слоев одежды. Он, осмелев, обнял плечи девушки и прижал ее к себе, словно более не собирался разжимать этих объятий никогда.

– Я… Я хочу… хочу насладиться тобой, мой Клавдий… – едва слышно проговорила Джамиля. О, похоже, она и сама удивилась своим словам.

– Я мечтаю о тебе, моя греза…

– Я твоя… Я твоя… – проговорила Джамиля, чувствуя, как халиф осторожно снимает булавки с ее хиджаба, освобождая волосы.

Прикосновение прекрасных кос было подобно удару молнии. Ибо, почувствовав их шелковистую тяжесть, понял Гарун-аль-Рашид, что это вовсе не сон и самая желанная девушка в мире принадлежит ему наяву.

Он взглянул в лицо Джамили и не мог не задохнуться от радости. Но мудрый внутренний голос, о какое счастье, что он менее подвержен страстям! прошептал: «Не торопись, не торопи ее. Дай ей чуть привыкнуть к себе… Представь, что сегодня ваша первая брачная ночь…»

– О прекраснейшая… великолепная! Остановись на миг… Не торопись…

– Я вся твоя, мой любимый… Говори, что мне делать, я стану твоей ученицей.

– Да будет так. Тогда позволь мне снять с тебя одеяние… И позволь мне избавиться от своего платья…

Джамиля с закрытыми глазами позволила халифу снять с нее кафтан. Но стоило ему лишь коснуться ее нежной шеи, как глаза девушки широко открылись. Гарун-аль-Рашид почувствовал головокружение и постарался успокоиться в самых обыденных деяниях. Он сбросил кафтан и рубаху, сел и наклонился, чтобы расшнуровать сандалии.

И тут произошло истинное чудо: из статуи Джамиля прекратилась в живую женщину. Она поспешила к нему и склонилась над его ногами, чтобы помочь. Сняв с него сандалии, она залюбовалась его ступнями, чем донельзя изумила Гаруна.

Ощутив на своей голове прикосновение его руки, она вздрогнула.

– Ты не должна снимать с меня сандалии, мое чудо!

Эти простые слова пробудили в Джамиле ту, что дремала долгие десять лет: о да, сейчас ее душа стала душой Та-Исет, живой, жаждущей любви. И это преображение не могло пройти мимо внимания Гарун-аль-Рашида. Ему показалось, что совсем другая, сильная и опытная женщина глянула сейчас на него из-под черных густых ресниц.

– Но я хочу этого! – возразила она. – Это же мелочь… Но ты сможешь почувствовать, как сильно я люблю тебя.

Гарун протянул руку, пальцами приподнял за подбородок ее голову. Он долго и пристально смотрел в ее прекрасные, желанные глаза. Потом его губы слегка коснулись ее губ, вызвав легкий трепет в ее теле. Она смущенно опустила глаза и вдруг заметила, что на нем в этот момент остались только короткие кюлоты, какие носили франки. Джамиля, будто зачарованная, рассматривала мускулистые и стройные ноги иноземца. Он чувствовал, что ей хочется прикоснуться к нему, но пока она еще боится сделать это.

Тогда он встал и привлек ее к себе. Его руки потянулись к сложному узлу, в который был завязан ее вышитый кушак. Несколько минут он возился с ним, но разгадка тайны этого узла ускользала от него. Он прошептал:

– Кто же, о Аллах, завязал этот узел?

Джамиля рассмеялась.

– Я, мой прекрасный.

– Коварная… Ах, вот как!

Он потянул за шелковую ленту, и пояс упал. Теперь рубашка Джамили была свободна. Он снял ее через голову девушки и бросил на огромный сундук в дальнем углу покоев. Миг – и туда же отправились его кюлоты, прежде чем Джамиля заметила, что он их снял. Она стояла, ошеломленная, а он опустился на колени и аккуратно снял с нее башмачки с серебряными пряжками. И вновь Джамиля закрыла глаза, ибо халиф осторожно лишил ее последней защиты – тончайших шелковых шаровар.

Потом встал и осторожно развязал ленты, скреплявшие длинные косы. Протянув руку, он взял щетку со столика рядом, повернул Джамилю и стал медленно расчесывать ее волосы, освободившиеся от плена повседневной прически. Он восхищался их блеском и длиной – они доходили ей до бедер.

Халиф снова повернул ее лицом к себе и стоял, созерцая ее обнаженную красоту. Она была потрясена, поняв, что стоит нагая перед мужчиной. Но еще больше ее удивило, что ей это нравится, нравится, что ею любуется он, ее Клавдий, полный любви к ней. Несколько долгих минут Джамиля стояла неподвижно под его изучающим взглядом. Она не имела ни малейшего понятия о том, чего он ждал от нее, если, конечно, вообще ждал чего-нибудь, кроме покорности.

– Чего ты хочешь от меня, мой господин? – немного испуганно прошептала Джамиля.

Выведенный из своего мечтательного состояния, халиф понял, как неловко она себя чувствует. Он нежно привлек девушку к себе и обнял.

– Джамиля! – произнес он с нежностью, его голос прозвучал хрипло. – За свою жизнь я повидал немало красивых женщин, но никогда еще не встречал столь совершенной, столь безупречной, как ты!

– Значит, ты хочешь меня?

– Хочу тебя?! – произнес он, задыхаясь. – Да я мечтаю о тебе с того самого мига, как увидел тебя, моя маленькая колдунья!

– Думаю, я тоже хочу тебя! – ответила она с нежностью. Он рассмеялся.

– Откуда же ты можешь знать, что хочешь меня, моя маленькая целомудренная красавица? Ведь я – единственный мужчина, который когда-либо прикасался к тебе! Но тебе это понравилось, Джамиля! О да, моя греза, тебе это понравилось! Только что, когда ты опустилась на колени, чтобы снять мои сандалии, ты испытывала желание дотронуться до меня.

Она залилась краской.

– Откуда ты знаешь об этом?

– Потому что я мужчина и знаю женщин.

Он провел рукой по ее спине под волосами и стал гладить и ласкать ее бедра. В изумлении она хотела отскочить от него, но он задержал ее и прошептал на ухо:

– Нет, моя сладкая мечта, не надо бояться! Я знаю, как ты невинна, поэтому мы не будем торопиться, ведь сегодня наш первый день… В отношениях между мужчиной и женщиной не должно быть спешки, время наслаждений придет!

Он приподнял ее голову и с нежностью поцеловал.

– Я люблю тебя, Джамиля!

Он поцеловал ее в кончик носа.

– Я люблю твою гордость и твою удивительную красу!

Он поцеловал ее веки, закрывшиеся под его нежным натиском.

– Я люблю твою нежность и твою невинность! Но больше всего я люблю тебя саму, цветок моего сердца!

Он поднял ее и бережно опустил на ложе. Неистовое биение сердца отдавалось у нее в ушах. Глаза девушки были плотно закрыты, но она услышала его нежный голос:

– Я любовался твоим прекрасным телом, моя дорогая, и теперь предоставляю тебе возможность сделать то же самое. Открой глаза, Джамиля! – приказал он ей, в его голосе слышался смех. – В теле мужчины нет ничего такого, чего следовало бы бояться. Может быть, в нем есть что-то смешное, ведь у него нет той красоты форм, какая есть в женском теле. Все же, полагаю, я достаточно привлекателен, по крайней мере настолько, насколько может быть привлекателен мужчина.

У нее вырвался тихий смешок, но глаза оставались закрытыми.

– Джамиля! – В его голосе слышались и насмешка, и строгость. – Открой же глаза! Приказываю тебе!

Она открыла глаза и села. О, каким взглядом она одарила халифа! Гордость всех женщин мира смотрела на него этими темными глазами.

– Мне нельзя приказывать, помни это!

Потом ее глаза расширились, и она произнесла, задыхаясь:

– О-о-ох!

Глядя на нее, он нежно усмехнулся:

– Разве я непривлекателен, моя газель?

И встал перед ней во весь рост, давая возможность рассмотреть себя как следует и давая ей возможность привыкнуть к их общей наготе.

Она же просто не могла оторвать взгляд от его тела. Он был намного выше ее, прекрасно сложен: длинные ноги, крепкие и красиво очерченные икры и бедра, узкая талия переходила в широкую грудь и еще более широкие плечи; руки длинные и мускулистые, а кисти тонкие, с длинными пальцами. Его тело было загорелым и гладким, и теперь, когда она глядела на него, ее снова переполняло желание ласкать это тело… Непонятно откуда, но Джамиля знала, какими сладкими бывают прикосновения к любимому. Она старалась не смотреть на его стержень страсти. Однако ее взгляд отважился скользнуть вниз, и краска смущения разлилась по щекам. К ее удивлению, тот страшный зверь, перед которым она испытывала страх, оказался всего лишь нежным созданием, маленьким и мягким, угнездившимся на своем ложе, покрытом темными волосками. И снова он угадал ее мысли.

– О, как он изменится, моя греза, едва лишь я возжелаю тебя!

– Но ведь ты же сказал, что хочешь меня! – упрекнула она его.

– Я действительно хочу тебя, мой прекрасный цветок, но хотеть и желать – это разные вещи. Я хочу тебя разумом и сердцем, а желание исходит из моего тела.

Он вытянулся на ложе рядом с ней.

– Сегодня у меня еще не было времени для желания.

Протянув руки, он привлек ее к себе.

– Я просто мечтал, жаждал этого мига, Джамиля.

Его губы нашли ее. Он завладел ими и пробовал их вкус до тех пор, пока она, охваченная дрожью, не отдалась вспыхнувшей страсти.

Девушка не ожидала, что мужчина может быть таким нежным. Он мягко приказал ей разомкнуть губы, и она повиновалась, пропуская внутрь его бархатистый язык. Он ласкал ее язык, и неожиданно она почувствовала, что внутри у нее все начинает пылать. Она откинула голову назад и несколько раз глубоко вдохнула, чтобы унять головокружение, но он только засмеялся и снова впился в ее губы горячим поцелуем. Наконец, насытившись обольстительно прекрасными устами, он проложил своим обжигающим кожу языком тропинку вниз. Его тонкие пальцы гладили ее стройную шею. Запечатлев жаркий поцелуй на ушке девушки, он прошептал:

– Ты чувствуешь, как в тебе зарождается желание, любовь моя?

И, нежно укусив ее за мочку уха, двинулся дальше по мягкой шелковистой коже шеи. Джамиля задрожала. Когда руки халифа коснулись ее округлых полных грудей, она судорожно вздохнула. О, как она желала его прикосновений, как жаждала их, потому что ей казалось, что тогда исчезнет это ужасное, непереносимое томление, переполнявшее все ее существо. Он с благоговением ласкал ее груди, эти мягкие, теплые шары.

Потом опустил голову, и его жаркий рот захватил трепещущий и напрягшийся сосок. Он набросился на девственную грудь со страстью, и она вскрикнула, удивившись не только его действиям, но и чувству напряжения, которое возникло в ответ на эти действия в самом низу ее живота. О да, Та-Исет была отлично знакома эта тяжесть. Теперь и Джамиле дано узнать, что же такое любовное томление.

Халиф поднял голову, и звук его голоса успокоил ее.

– Не бойся, моя мечта! Разве это неприятно тебе?

В ответ она снова притянула его голову к своей груди, и он возобновил свои ласки. Однако вскоре он продолжил исследование ее тела. Одной рукой обвив ее талию, другой легко прикоснулся к животу, который затрепетал от этого прикосновения. Он опустил голову и стал раздражать языком ее пупок, заставляя ее извиваться от жгучего желания. Его рука опустилась ниже, к ее гладкому и нежному бугорку у самых ног. Теперь он почувствовал сопротивление. Ее тело напрягалось под его пальцами, а в голосе послышалась нервозность:

– Пожалуйста, прекрасный мой! Пожалуйста, не надо!

– Почему ты вдруг стала так бояться меня?

Он попытался снова прикоснуться к ней, но она, защищаясь, схватила его за руку.

– Пожалуйста!

Тут ему пришло в голову, что она, может быть, даже не знает о том, что может произойти между мужчиной и женщиной.

Это прекрасно знала та, другая, подлинная женщина, что долгих десять лет назад стала душой и силой Джамили. Но сейчас она просто наслаждалась ласками мужчины. Она таяла вместе с девушкой от них. Не могла же она, в самом деле, поделиться своими знаниями с той, которая уже долгих десять лет была предметом ее заботы и самим ее юным телом.

Он решительно убрал ее руки и продолжил нежно ласкать низ живота.

– Аллах всесильный и всевидящий создал женщину для того, чтобы ее возлюбленный поклонялся ей. Когда я прикасаюсь к тебе с любовью, я поклоняюсь твоему совершенству. Ты не должна бояться меня и моих ласк!

– Но еще никто и никогда не прикасался ко мне там! – тихо произнесла она, дрожа под его пальцами. В ответ он снова поцеловал ее и прошептал:

– Не бойся, моя прекрасная! Не бойся!

И она почувствовала, что он с величайшей осторожностью начал исследовать сокровенные уголки ее тела. Страсть охватила девушку; руки и ноги сделались слабыми и беспомощными. Он ее единственный, ее герой, но неужели ему можно трогать ее так?.. Его палец мягко проник в ее тело, и она вскрикнула, сопротивляясь и пытаясь увернуться. Но халиф быстро перевернул Джамилю, и она оказалась под ним. Лежа сверху, он шептал ей на ухо нежные слова любви.

– Не надо, Джамиля, не надо, моя сладкая греза! Не бойся! Не сопротивляйся мне, мой нежный цветок!

Она ощущала каждую часть его тела: гладкая грудь давила на ее полные груди, плоский живот нажимал на ее слегка выпуклый живот. Его бедра касались ее бедер и передавали им свое тепло, что извергало стон с ее губ. До сих пор она не пыталась прикоснуться к нему, но теперь не стала подавлять неистовое желание, которое проснулось в ней.

Он зарылся лицом в ее волосы. Его поцелуи были бесконечными. Ее руки обвились вокруг его шеи, она стала гладить его спину, заканчивая свои поглаживания там, где ее ладони встречались с его твердыми ягодицами, и мягко пощипывая их.

– Ах, мой единственный, твоя кожа такая нежная! – прошептала она.

– А что ты знаешь о мужчинах, Джамиля? – спросил он. Его голос звучал хрипло, а губы обжигали нежную кожу ее шеи.

– Я не знаю ничего, ты научишь меня, мой властелин! – тихо ответила она.

Ее руки снова заскользили вверх по его спине и обняли его за шею.

– Я научу тебя быть женщиной, малышка! Но хватит ли у тебя смелости для этого? – спросил он, и взгляд его темных глаз впился в ее глаза.

Она дрожала, прижавшись к нему, но в ее голосе не было колебаний, когда она произнесла в ответ:

– Да, мой прекрасный, да, теперь у меня хватит смелости!

Его рот накрыл ее губы нежным поцелуем, и она почувствовала, что его руки скользнули вниз, под нее, и слегка приподняли ее бедра. Кровь быстро бежала по ее венам, и ей никак не удавалось унять дрожь. Она вдруг почувствовала, как что-то твердое настойчиво пытается проникнуть между ее дрожащих бедер.

– О мой господин, я хочу стать женщиной, мечтаю быть твоей женщиной, но снова боюсь!

Она увернулась от него и сжалась в углу ложа. Халиф застонал от разочарования. Еще никогда в своей жизни он не желал женщину так отчаянно. Он поддался искушению силой заставить ее лечь и добиться от нее того, чего так страстно желал. «Потом она простит мне это», – подумал он. Но, подняв голову, увидел, что она расширенными от ужаса глазами пристально смотрит на его мужское естество.

– Ты не должен делать этого! – закричала она. – Ты же разорвешь мне все внутри!

С минуту он молчал, наслаждаясь ее наивностью.

– Моя звезда, поверь, все будет совсем не так… Тебе понравится!

Она безмолвно покачала головой в знак несогласия. Но он решительно заключил ее в свои объятия и стал нежно целовать и гладить до тех пор, пока огненная стихия снова не начала бушевать в ней.

Она чувствовала себя необычно, как никогда прежде. Ее тело казалось ей сплошным сладким пламенем, и это пламя разгоралось от его прикосновений. Было приятно и в то же время мучительно. Наконец она почувствовала, что больше не в силах выносить эту сладкую муку.

Он ощутил, что ее тело расслабилось, и в то же мгновение его жезл вошел во врата ее женственности и мягко проник в напряженное лоно. Гарун на мгновение остановился, поцеловал ее закрытые веки и убрал с ее лба прядь волос. Она застонала, в звуке ее голоса слышались одновременно и страсть, и испуг. Он чувствовал, как сильно стучит ее сердце у его груди.

Джамиле казалось, что он разрывает ее на части. Его мужское естество заполнило ее всю, жадно поглотило ее, и она испытывала боль. Девушка старалась лежать неподвижно, с плотно закрытыми глазами, чтобы он не узнал об этой боли и его удовольствие не было испорчено. Когда он на мгновение остановился и попытался успокоить ее, она почувствовала некоторое облегчение. Но затем он возобновил свои движения и быстро прорвался через ее преграду.

Она пронзительно вскрикнула и попыталась увернуться, но он крепко держал ее и продолжал проникать в ее сопротивляющуюся плоть.

– Нет, нет! – всхлипнула она, на глазах ее показались слезы.

И вдруг его мужское естество, которое всего лишь несколько минут назад казалось ей раскаленной докрасна кочергой, сделалось источником самого дивного наслаждения. Она больше не в состоянии была сопротивляться ему. Он двигался взад-вперед в ее теле, и казалось, что весь мир вокруг нее пульсирует и кружится в мириадах ощущений.

Джамиля не представляла себе, что может существовать что-нибудь столь же великолепное, как это слияние тел. Она словно растворилась в нем, а он – в ней.

Наслаждение все усиливалось, и наконец боль исчезла без следа, а она все падала и падала в теплую и приятную темноту. Она вцепилась в халифа, потерявшись в мире своих чувств, и он был восхищен ее откликом на его страсть. Юноша с нежностью заключил ее в объятия, чтобы, вновь придя в себя, она почувствовала его нежную любовь. Ведь так оно и было на самом деле. Покрывая ее лицо нежными легкими поцелуями, он ободряюще прошептал ей:

– Я люблю тебя, моя звезда! Моя единственная, прекраснейшая, я так люблю тебя!

Он повторял эти слова снова и снова, пока она не открыла глаза и не взглянула на него.

– О, мой господин, я тоже люблю тебя! Я хочу доставить тебе удовольствие, но неужели каждый раз мне будет так же больно, как было сейчас?

– Нет, больше никогда! – пообещал он.

Несколько долгих мгновений она молчала и лишь тихонько поглаживала его по спине. Он почувствовал, что от этих простых движений желание снова растет в нем, и думал, осмелится ли еще раз овладеть ею.

– Я снова хочу тебя, мой прекрасный!

Джамиля повернула голову и нежно укусила его за предплечье.

По телу Гаруна пробежала дрожь. Он понял, что его возлюбленная – страстная, пылкая… Воистину такая, какой должна быть избранница халифа. Протянув руку, он стал возбуждать ее сосок, пока тот не сделался упругим и не встал, словно маленький стойкий солдатик, на холме ее восхитительной груди. Она притянула его голову к себе, поцеловала в губы и прошептала:

– Возьми же меня, мой дорогой! Я вся горю!

Он лег на нее и проскользнул в нежное лоно, почувствовав, что она чуть вздрогнула от боли. Он медленно продвигался вперед, проникая все глубже, а потом вышел наружу, но только для того, чтобы вновь стремительно погрузиться в ее пылающее страстью тело. Халиф почувствовал, что ее ноготки царапают его спину, и услышал ее крик:

– Нет! Я хочу получить наслаждение! Не отказывай мне в этом!

Он засмеялся и сел между ее широко раздвинутыми ногами.

– Не спеши, мой цветок! Можно получить еще большее удовольствие, если не торопить события.

И он начал совершать мучительно медленные движения, которые доводили ее почти до исступления. Джамиля оказалась совершенно беспомощной перед теми восхитительными ощущениями, которые начали одолевать ее. В первый раз она испытала боль, но потом это прошло. Теперь, хотя и было секундное неудобство, когда он начал все сначала, ей по-прежнему было приятно. Она не верила, что может быть еще лучше, однако каждое его движение в ней вызывало новый прилив неудержимого желания, и наконец она закружилась, совершенно потеряв ощущение времени. Единственная мысль пронеслась в голове: какая же она была дурочка, когда боялась его!

Халиф застонал от испытываемого им наслаждения и упал на ее грудь. О, он не ошибся в своем выборе. И не безумный недалекий иноземец, а он, Гарун-аль-Рашид, завтра же сделает ее, прекраснейшую из женщин мира, своей законной женой!

 

Свиток двадцатый

Никогда еще улица Утренних Грез не видела такого! Десятки всадников на белых, как снег, лошадях, яркие паланкины, оглушительные звуки зурны, пурпурная ковровая дорожка, расстилаемая рабами по мере того, как по ней следовал невысокий, тучный, исполненный важности царедворец. За ним шествовал, в полную противоположность первому, очень высокий сухопарый нубиец, за ним, сгибаясь под тяжестью лет и чалмы, суровый царедворец…

Наконец вся процессия втянулась в узкую торговую улочку и застыла, ибо далее пути не было – улочка упиралась в городские ворота. Замерли, как на параде, всадники, трубачи опустили свои длинные, в несколько локтей, трубы. Выстроились по краям дорожки и царедворцы.

Лавочники и торговцы, в спешке закрывающие лавки, ибо так происходило всегда в дни шествий двора, сейчас были остановлены одним лишь скупым жестом невысокого и тучного сановника. Более того, каждую лавку с поклоном, что само по себе было чудом, посетил царедворец помоложе и вполголоса просил «уважаемого хозяина сего приюта честной торговли» выйти на улицу, «дабы оказать честь великому халифу».

Все это было столь непохоже на другие шествия и парадные выезды, что лавочники и приказчики, случайные прохожие и попрошайки со всего города в считанные минуты запрудили всю улицу.

И шествие продолжилось. Оно дошло до лавки, известной своими прекрасными тканями и замечательным вкусом племянницы хозяина, красавицы Джамили. За тучным сановником, а то был визирь Умар, теперь шел высокий и стройный юноша в изумрудном шелковом кафтане.

Аллаху было угодно устроить так, что вся суета на улице прошла мимо внимания почтенного Сирдара и его помощников. Они в глубине лавки пересчитывали тюки с новыми тканями и прикидывали, как бы их удачнее разместить на немногочисленных полках. Лишь приближающийся шум заставил этих троих на время отвлечься от сего занятия. Первым на пороге показался тучный Алишер.

– О Аллах милосердный… – только и смог выговорить он.

Юный приказчик уже собрался упасть ниц перед приближающейся процессией, но подбежавший стражник, против всех ожиданий, осторожно поднял юношу с колен и что-то спросил вполголоса. Донельзя изумленный Алишер кивнул.

Раздосадованный долгим отсутствием приказчика, из глубины лавки вышел и сам Сирдар. Вышел и… окаменел, пораженный открывшимся ему зрелищем. Яркое солнце играло на начищенной упряжи коней, на камнях, украшавших высокие чалмы царедворцев, на пурпуре дорожки. А те двое, что стояли сейчас прямо перед его убогой лавчонкой, были и знакомы, и незнакомы.

– Аллах всесильный… – пробормотал Сирдар и тоже, как его приказчик, упал на колени.

Ибо, увидев столь пышную процессию, он догадался, кто были эти двое. Ужас сковал его члены, не давая даже вздохнуть полной грудью.

Высокий красавец в зеленом, столь похожий на иноземного купца Клавдия, почтительно поднял уважаемого Сирдара, а его тучный спутник, о котором торговец знал, что это суетливый управитель поместья, проговорил:

– О добрый торговец, почтенный Сирдар! Да пребудет с тобой вовеки милость Аллаха всесильного и всепрощающего! Позволишь ли ты нам ступить на порог твоего гостеприимного дворца красоты?

Сирдар кивнул, ибо губы его дрожали, а язык отказывался повиноваться. Дрожь его лишь усилилась – ведь он вспомнил, как вчера этот красавец в зеленом просил, чтобы его на прогулке сопровождала малышка Джамиля. И лишь сейчас ему стало ясно, что об этом просил сам халиф…

Удивительным усилием воли Сирдару удалось овладеть собой. «Что ж, пусть сегодня будет последний день моей жизни, – подумал он, – но я должен встретить халифа достойно. Ибо чего же тогда стоит моя честь и мое незапятнанное имя?»

– Да хранит вас, уважаемые, Аллах во всякий день вашей жизни! Прошу, о нет, умоляю вас ступить под своды моей убогой лавчонки.

– Благодарю тебя, добрый Сирдар, – проговорил, кланяясь, Клавдий… о нет, сам халиф, и вошел в полутьму «дворца красоты». Следом за ним втиснулся визирь Умар. О, на его лицо стоило посмотреть. Ибо та удивительная смесь чувств, что играла на нем, могла сделать честь сотне актеров! Он одновременно был полон почтения и спеси, уважения и пренебрежения, досады и радости…

– Скажи мне, добрый Сирдар, не нанесла ли тебе ущерба вчерашняя буря?

– Благодарю, великий халиф, за заботу. К счастью, Аллах вовремя подсказал мне, что следует снять все с улицы и плотно закрыть ставни.

– Это отрадно, добрый мой друг. Мудрость твоя воистину велика, и бесценен опыт, коим ты обладаешь в том удивительном деле, которое зовется делом торговым!

– Мне радостно слышать такие слова, о великий!

На мгновение повисла неловкая пауза. Чутье подсказывало Сирдару, что халиф появился перед его лавкой, движимый просьбой поистине необыкновенной. Но чутье чутьем, а мудрость велела дожидаться слов самого халифа. И потому Сирдар молчал.

Молчал и халиф. Он не мог решиться впрямую спросить о том, где же красавица Джамиля, свет его жизни, та, ради которой он почтил своим появлением сегодня пыльную улицу Утренних Грез. Молчал и визирь. Ибо сейчас он был лишь руками, воплощающими в жизнь желания великого халифа.

В этой тишине стало слышно, как в глубине лавочки прозвучали сердитые слова:

– Но где же дядюшка? И куда девался этот увалень Алишер? Неужели я сама должна буду таскать эти тяжеленные тюки?

«О счастье! – подумал халиф. Его лицо осветилось радостью лишь от одного звука этого голоса. – Она здесь, Аллах уберег ее для сегодняшнего дня и для меня!»

Улыбка на лице халифа рассказала мудрому Сирдару все. И ужас пополам с невероятной, обжигающей радостью объяли его душу.

«О Аллах всесильный! Неужели сбудутся мои самые тайные мечты?! Неужели судьба вознесет малышку Джамилю столь высоко? Неужели ей предназначена великая будущность? Ведь, если она станет наложницей халифа и родит наследника, это навсегда даст ей богатство и власть… О, какая удивительная судьба для простой деревенской девочки!»

К счастью, фантазии Сирдара не хватило на большее. Ибо тогда одно это понимание могло убить доброго дядюшку прекрасной Джамили.

– Умар, добрый мой друг, я слышал голос девушки. Сделай мне честь, приведи ее сюда, – проговорил халиф.

О, те чувства, которые переживал он сейчас, трудно было бы представить любому мужчине. Ибо халиф пылал вожделением, горел сокровеннейшими надеждами, мечтал о сладостном миге, когда услышит «да» из уст прекраснейшей из женщин. Но Гарун-аль-Рашид помнил, что все эти столь возвышенные чувства он должен скрывать от бдительных глаз визиря. Что открыться он сможет лишь Джамиле и лишь тогда, когда останется с ней наедине.

Но визирь не успел сделать и шага, как из глубины лавочки показалась девушка. Ее лицо было сердитым, а руки серы от пыли, покрывавшей тюки. Удивительная группа, молча стоящая на пороге «дворца красоты», заставила Джамилю остановиться.

– Джамиля, дочь моя, дитя мое, – первым заговорил Сирдар. – Сам великий халиф в своей несравненной милости почтил порог нашей убогой лавчонки…

– Великий халиф?.. – Глаза девушки округлились от изумления. А по мере того, как смысл этих простых слов доходил до ее сознания, лицо заливала густая краска.

«Халиф… Великий халиф… Так я влюбилась во властителя всех властителей… О, Аллах милосердный, я несчастнейшая из девушек… Как же мне смотреть ему в лицо? Как же вести себя?» И, вспомнив вчерашний грозовой день, Джамиля едва не лишилась сознания. Ибо то, что она могла себе позволить с иноземным купцом, удивительным нежным и чутким юношей, было непозволительной вольностью… «Так значит, я стала игрушкой в руках жадного до новых удовольствий халифа… И сейчас он явился самолично, дабы во всеуслышание объявить и о моей вольности, и о том суровом наказании, которое теперь ждет меня, несчастнейшую из несчастных…»

Слезы выступили на глазах Джамили, а правая рука, как всегда бывало, привычно потянулась к медальону, в надежде, что прохлада камня если не успокоит, то хотя бы немного утешит.

О, халиф увидел, какое смятение вызвали слова почтенного Сирдара. Увидел он и слезы на прекраснейших в мире глазах. Менее всего на свете он желал, чтобы девушка мучилась неизвестностью хоть одну лишнюю секунду. О нет, он мечтал увидеть, как глаза Джамили зажгутся счастьем великой радости. И потому заговорил, презрев все традиции:

– О прекраснейшая из девушек мира! О единственная звезда на небосклоне моей жизни! О Джамиля! Сейчас, здесь, в присутствии твоего уважаемого дядюшки, в присутствии моих верных друзей и царедворцев, в присутствии соседей, лавочников и купцов, я, халиф Гарун-аль-Рашид, властелин великой страны и великого города, прошу тебя, почтенная Джамиля, стать моей женой!

Дружный вздох пронесся среди тех, кто смог расслышать эти удивительные слова халифа. Да и как их было не расслышать, если стояла невероятная тишина, какой не может, не должно быть на торговой улочке великого города.

– Стать твоей женой? – едва слышно переспросила девушка.

– Да, моя прекрасная, стать моей женой. Ибо в тебе одной отныне заключена для меня вся радость мира, все богатства вселенной и все счастье жизни!

«О Аллах всесильный, – подумал визирь. – Он говорит от чистого сердца! Он влюблен! Халиф полюбил, о горе! полюбил простолюдинку… Но как теперь скрыть это от послов и посланников, от властителей сопредельных стран и княжеств? Как сделать так, чтобы на пыльной торговой улочке халиф нашел не просто свое счастье, а дочь царя отдаленнейшего народа?!»

О да, в этот необыкновенный миг каждый думал о своем. Визирь пытался создать достойную халифа легенду; Сирдар стал прикидывать, каких милостей от новоявленного зятя теперь можно ожидать; халиф думал о том, не поторопился ли он с самыми главными словами, а девушка… О, даже Аллаху всесильному не понять было, о чем сейчас думала Джамиля. Ибо она не помнила себя от счастья, поняв, что ее любимый отвечает ей взаимностью, и горела от стыда, вспомнив, сколь много позволила ему вчера и сколь много отдала. Она… О, она просто не верила своим ушам, ибо не может быть такого, чтобы великий халиф, всесильный повелитель, мог влюбиться в простую девчонку…

– Но что же ты молчишь, о звезда моих грез? – спросил халиф и взял Джамилю за руку. – Ты согласна?

– О да, – со слезами на глазах проговорила девушка. – Да, мой любимый, мой единственный, счастье всей моей жизни. Я согласна!

– Вбей же, крепче, Фортуна, в колесо свое гвоздь золотой!.. – воскликнул халиф и заключил возлюбленную в объятия.

Девушка вскинула руки, чтобы обнять шею любимого, и… кожаная лента, на которой держался любимый медальон Джамили, упала на чисто выметенные доски пола.

– Я согласна, – вновь проговорила девушка и лишилась чувств, обвиснув на руках халифа.

 

Свиток двадцать первый

– Что с тобой, Джамиля, счастье мое? Что с тобой?

Веки девушки дрогнули, глаза приобрели осмысленное выражение.

– О мой любимый… Мне почему-то стало нечем дышать… Словно радость в единый миг покинула меня: руки не чувствуют твоего тепла, глаза видят все в черном свете, а моя душа не в силах вынести столь торжественного момента, хотя это должно было бы окрылять.

Халиф с ужасом слушал слова, что произносились все тише, и видел, как краски покидают лицо любимой. Посерели и запеклись губы, румянец истаял, как льдинка на полуденном солнце, даже прекрасные золотисто-карие глаза вдруг стали тусклыми…

– Эй, кто-нибудь! Воды! Визирь, опахало! И пусть немедля приведут лекаря! Владычице дурно!

И все пришло в движение. Засуетились слуги, побежал куда-то визирь, хотя всего в шаге от него стоял гигант мавр с огромным опахалом, в лавчонку бросился нубиец Джалал ад-Дин, чтобы лично засвидетельствовать почтение жене халифа…

– О нет, любимый, ничего не надо. Поздно! Я обманула тебя, мой единственный, мой… Гарун.

– Не смей так говорить, Джамиля, моя любовь! Через миг появится лекарь… Завтра мы предстанем перед имамом, и он совершит священный обряд…

– О нет, любимый… Ничего этого не будет… Проклятие Бастет настигло меня.

С ужасом увидел почтенный Сирдар, как стала его племянница похожа на ту умирающую девочку, какой она была когда-то, долгих одиннадцать лет назад. Это было в Рамадан, когда все правоверные радовались… Жестокие лекари, оказавшись бессильными перед неведомой хворью, нашли в себе силы честно в этом признаться.

Не верил своим ушам халиф. Ибо то был не нежный голос его возлюбленной, а сильный, чувственный голос неведомой женщины, который ему вчера довелось услышать во мраке постоялого двора в самый сокровенный миг единения.

– О чем говоришь ты, малышка Джамиля?

– О нет, добрый Гарун-аль-Рашид. Малышка Джамиля тебя уже не слышит. Всей моей силы не хватит, чтобы хоть на один день продлить ваше счастье…

– О чем ты, любимая? – почти простонал халиф.

– Знай же, добрый Гарун-аль-Рашид, что твоя возлюбленная умирает. Долгих десять лет я была ее душой, была ее жизнью, была ею самой. Долгих десять дет я боролась с болезнью, что некогда едва не унесла в мир мертвых малышку Джамилю. Я всего лишь душа, прóклятая душа, и мечтала стать свидетелем вашего счастья, мечтала увидеть тот миг, когда станет она не только твоей возлюбленной, но и царицей великой страны. Я мечтала глазами умницы Джамили смотреть, как растут ваши дети… Но теперь, увы, ничего этого не будет, ибо проклятие всесильной Бастет, пережившее тысячи лет, оказалось сильнее меня.

– Проклятие?

– Да, халиф… Знай же, что некогда я, Та-Исет, была ученицей и прислужницей великой Бастет, богини черной земли Кемет…

– О Аллах милосердный!..

– …Бастет, мудрая и сильная, защищала женщин страны, даровала плодородие земле и прекрасных детей людям. Но, увы! как всякая женщина, она была подвластна гневу… И бывал тот гнев громогласным, но быстро проходящим, как вчерашняя гроза, а бывал и тихим, но смертельным, как укус ее сестры, богини Уто, Великой Кобры.

Халиф слушал слова, что шептали полумертвые уста его любимой, и чувствовал, как грозные призраки прошлого, боги иной страны, боги мстительные, встают у него за спиной. Погас свет дня, перед мысленным взором Гарун-аль-Рашида заплескалась полноводная река, дававшая жизнь целой стране и сотням тысяч людей, в ней живущих. Вот перед ним появилась фигура богини с человеческим телом и головой кошки… Вот блеснули яростью ее зеленые страшные глаза, вот простерлась вперед сильная рука…

– …Богиня прокляла меня за то, что я полюбила. Полюбила великой, но глупой любовью земного юношу, который посмел спорить с богами и преуспел в этом. Прекрасный Имхотеп изобрел напиток, дарующий вечную жизнь. Богиня, должно быть, мечтала о том миге, когда назовет Имхотепа своим супругом. Но юноша ответил взаимностью мне. Когда наша страсть смогла соединить нас, об этом узнала жестокая Бастет. Она прокляла меня, лишила тела… сделала лишь душой, заключенной в медальоне.

Халиф со страхом внимал этим страшным словам. Он и верил им, и не верил. Быть может, любимая сейчас отлежится в его сильных руках… Быть может, ей надо просто немного отдохнуть, прийти в себя от потрясения… И тогда вновь зажгутся теплым светом ее прекрасные глаза, вновь нежная улыбка озарит лицо, и теплые губы ответят на его поцелуй – жизнь вернется к той, которая стала любимой, мечтой, самой жизнью Гарун-аль-Рашида.

Голос же Та-Исет, прóклятой души, продолжал свой страшный рассказ:

– Многие тысячи лет лежал этот медальон в далеких горах, которые сейчас называете вы горами Мерхан. Истлели кости Имхотепа, стерлись воспоминания об этом смелом юноше, дерзнувшем спорить с богами. Почти забылось и имя самой Бастет, великой богини, безжалостной и бессердечной. И лишь я, прóклятая душа, продолжала влачить никчемное существование, заключенная в камне древнего медальона. Так было до того самого дня, когда взял меня в руки Карим-хлебопашец, отец Джамили. Малышка умирала от неизвестной болезни, и лекари отказались от борьбы за ее жизнь. И в этот самый миг Карим вложил в ладонь умирающей девочки мой медальон.

Халиф сжимал тело своей любимой и чувствовал, как жизнь покидает ее. Руки девушки, еще так недавно крепко обнимавшие его, бессильно упали вниз, кожа потеряла краски, и лишь уста еще жили… жили своей жизнью, повествуя о событиях, которым просто не дано было случиться в мире Гарун-аль-Рашида.

– Десять долгих лет я была душой Джамили, ее здоровьем, ее радостью жизни. Я росла вместе с ней, врачевала людей, рассказывала чудесные сказки. Ее глазами я увидела великий Багдад и тебя, прекрасный халиф. Ее сердцем я полюбила тебя. Если бы твой Аллах позволил, ты бы получил в жены женщину необыкновенную, поистине удивительную, беззаветно любящую. Обе ее души были бы преданы тебе до последнего дня жизни. Но проклятие древней богини оказалось сильнее, ибо сказала тогда грозная Бастет, что никогда мне более не испытать страсти, никогда и никто более не полюбит меня, никогда и никто не возжелает меня. Так и случилось: малышка Джамиля полюбила тебя и испытала невероятную радость, что дарует лишь соединение любящих тел… Ты возжелал ее, ты желал ее столь сильно и столь нежно…

– О, я несчастный! – прошептал халиф, понимая, что его возлюбленная навсегда уходит от него.

– И теперь я покидаю тело Джамили, ибо не в силах более удержаться в нем ни на миг. Я рассказала тебе все и теперь вновь вернусь туда, где был мой приют долгие сотни лет. Быть может, гнев богини больше не падет ни на одну голову… Быть может, более никогда не возродится Та-Исет, которая вместе с твоей возлюбленной испытала и великую радость, и великое горе… Прощай же, добрейший из мужчин, прощай, наш возлюбленный… Я более ничего не могу… Прости меня… Прощай!..

Одному лишь халифу было видно, как серая дымная лента втянулась в лежащий на полу медальон.

И в тот же миг ощутил Гарун-аль-Рашид, как отяжелело тело его любимой, увидел, как откинулась голова, как полураскрылся рот, как закрылись навсегда прекрасные глаза Джамили…

Все было кончено. Его любимая покинула его, так и не став женой…

Великое горе обрушилось на халифа, но гордость выпрямила его стан и с болью сверкнула в очах Гарун-аль-Рашида.

– Умар!

– Я здесь, мой повелитель!

– Моя любимая… покинула меня… – Всего лишь на миг дрогнул голос халифа. – Она… она не вынесла радости… Но успела принять мое предложение. И потому распорядись, раб, чтобы прекрасная Джамиля упокоилась, как это велит обычай, чтобы ее тело было похоронено… – и опять крошечная заминка, которую услышал лишь старик Сирдар. – …о Аллах! похоронено, как тело моей жены, царицы…

– Слушаю и повинуюсь, – едва слышно прошептал визирь.

Ужас потери, который он почувствовал, взглянув на помертвевшее лицо халифа, был столь велик, что затмил все остальные чувства. О, это был всего лишь миг, ибо холодному разуму визиря чувства были присущи лишь в той мере, в какой они помогали ему подниматься наверх. Но сейчас, перед лицом великого горя, склонился и расчетливый разум Умара.

По улице Утренних Грез уходила процессия. Но уходила не так, как это грезилось халифу, не так, как шествовал бы свадебный кортеж. В скорбном молчании шел по пурпурной дорожке халиф, неся на руках свою возлюбленную. Увы, только так он мог в последний раз прикоснуться к ней, только так мог отдать ей последние почести.

И не было в глазах халифа слез, лишь душа его замерла, словно замерзнув в сильную стужу.

Сухими глазами провожал шествие и Сирдар. Ибо в тот миг, когда умерла малышка Джамиля, ушел из его жизни и весь ее смысл, покинула его душу радость, оставив лишь оболочку, осужденную влачить жалкое существование до того самого мига, когда явится за ним Разрушительница собраний и Усмирительница дум.

 

Свиток двадцать второй

Безнадежно печальным было возвращение во дворец. Гарун-аль-Рашид никогда раньше не задумывался о том, как сильно могут болеть душевные раны. Но сейчас боль его души затмила мир вокруг. Обрести любимую и потерять, вознестись к самым вратам рая и упасть на самое дно боли – все было дано ему в один день. Халиф не верил в чудеса, но не мог не поверить в то, что случилось сегодня с ним. Вновь и вновь вспоминал он, как уходила из жизни единственная, что была предназначена ему самой судьбой. Вновь и вновь перед его взором вставал тот миг, когда едва заметная дымная лента втянулась в камень медальона, навсегда разлучив его со счастьем.

Уже давно село солнце. Взошла на небе красавица луна, одаривая умиротворением и покоем все живое. Но не спал халиф, переживая величайший миг своего счастья, раз за разом возвращаясь мысленно в тот день, когда увидел смеющиеся золотые глаза Джамили. Вспоминал и сильнейшую боль, которую испытал, держа на своих руках умирающую любимую.

Но не зря говорится, что даже с самой страшной бедой надо прожить ночь.

Утро застало халифа над обширным пергаментом. Калам скользил уверенно и быстро. Несколько раз Гарун оборачивался к своему доверенному Муслиму и задавал ему короткие вопросы. И, услышав ответ, вновь возвращался к письму.

Наконец его труд был завершен. Устав от долгого сидения, Гарун-аль-Рашид встал и, потянувшись, вполголоса позвал:

– Умар!

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф! – откликнулся визирь, появляясь в проеме двери. Он, казалось, только и ждал зова.

– Сегодня будет долгий и тяжелый день. Я хочу, чтобы на церемонии упокоения были и родные красавицы Джамили…

– Они уже предупреждены, мой господин.

– Хочу, чтобы только те, кто мне действительно предан, были в этот час рядом со мной…

– Я позабочусь обо всем, мой халиф.

– Когда же опустится солнце, я хочу вкусить отдохновения. Но об этом я распоряжусь позже. А сейчас… Идем, у нас впереди трудный день.

Церемония упокоения члена царствующей семьи оказалась неожиданно скромной, но полной достоинства. Безмолвно стоял у склепа Сирдар-торговец, дядя почившей красавицы. Еще вчера это был пышущий здоровьем нестарый мужчина. Сейчас же напротив халифа безмолвно плакал сгорбленный седой старик. На его руку опиралась женщина в непроницаемо черном чаршафе. Ее тихий плач был единственным звуком, который в эти минуты раздавался у усыпальницы халифов.

– Да говорю тебе, Зульфия, это был не он! Да, я в первый раз предстала перед жаждущим взором великого халифа и мне не дано было раньше знать его ласк… Но так любить женщину не стал бы ни один умелый мужчина! Он думал лишь о себе, насытил лишь себя! И уснул, даже не подумав о том, что делит с кем-то ложе…

Стройная миниатюрная Марсия допила сок и откинулась на подушки.

– Так все и было, – согласилась с ней высокая белокурая рабыня Илана, дочь далекой полуночи. – Этот неизвестный, с которым все обращались, как с халифом, возгорался от самых невинных прикосновений. О, настоящий халиф никогда не был бы столь неучтив и столь… несдержан. Да и тело его было иным. Я-то помню…

– Ну что ты можешь помнить, сестра моя Илана! Что ты можешь помнить, если тебя призвали в опочивальню халифа второй раз в жизни! Разве этого достаточно для того, чтобы запомнить тело мужчины?

– Ты забываешь, сестра моя Зульфия, что это тело не простого мужчины. Это тело нашего господина и повелителя. И потом, этот неизвестный не умел снимать с себя одежду. – Тут синие глаза Иланы загорелись торжеством. – И самое главное… Он был пьян!

– О Аллах милосердный! Пьян! Наш повелитель… Этого не может быть!

О да, халиф Гарун-аль-Рашид никогда не восходил на ложе, если вечером отдавал щедрую дань плодам виноградной лозы. Ибо считал, что любовь – это трудная и бесконечно прекрасная наука. А научные занятия требуют трезвой головы. Ибо в противном случае высокое искусство любви превратится в гнусное удовлетворение низменной животной похоти.

– А еще наш повелитель, ну, или тот, кто взошел к нам на ложе, был одет подобно спятившему павлину. На нем были синие расшитые шаровары и красный кафтан, зеленая рубаха и пурпурная чалма…

Зульфие на миг показалось, что она сходит с ума: обе девушки были уверены в том, что они делили ложе с кем-то незнакомым. Более того, по их описаниям Зульфия не узнавала халифа – единственного, кто мог разделить ночь с наложницами. Но кто же тогда прятался под личиной Гарун-аль-Рашида? Кто был тот неизвестный, что смог перехитрить главного евнуха и постельничего, городскую стражу и стражу у внутренних покоев? Кто был этот невежественный юноша, который повел себя с ирбалями столь низко и неосмотрительно? Ибо, о, Зульфие было прекрасно известно, как может быть мстительна женщина, тем более несправедливо обиженная…

– А еще, – продолжила Марсия, – вот что мне рассказала Захра… Ну, у которой брат состоит писарем при втором советнике дивана.

– И что же она тебе рассказала? – насмешливо переспросила Зульфия, в душе ожидая лишь подтверждения своих опасений.

– А она рассказала, что ее брат вчера чуть не умер от смеха в диване. Во-первых, наш халиф не помнил церемониала входа в диван, а во-вторых, оделся, как пугало. Но с великими людьми может всякое случиться, ибо они велики. И потому никто бы не обратил на эту странность нашего повелителя никакого внимания, если бы она была единственной. Но были и иные странности. Захре ее брат говорил, что обычно халиф немногословен, но уважителен. Каждое его слово драгоценно, ибо исполнено истинной мудрости правителя. А вчера в диване он повелел призвать каменщиков, дабы те залатали прорехи в небе, из которых на город льет дождь…

– Аллах милосердный…

– Да, сестричка. Оказалось, что это самая тяжкая, воистину государственная беда, которая обрушилась на нашу страну.

– Не нам, сестра, судить о тяжести бед, которые обрушиваются на страну…

– Это так, не нам об этом судить. Но представить себе мудрого нашего повелителя, всерьез рассуждающего о лестнице в небеса, о каменщиках и прорехах в небе, я не могу.

– Увы, добрая моя Марсия, не могу и я. Должно быть, на нашего повелителя вчера нашло временное помрачение рассудка.

– Помрачение рассудка… Должно быть, так. Поэтому он и напился, как сотня псов, и увенчал свой ужин целой чашей кофе, смешанного с медом и перцем…

– Такого просто не может быть, Марсия, ты бесстыдно лжешь!

– Не сердись, добрая моя сестричка! Об этом мне рассказал поваренок, который приносит нам еду из дворцовой кухни. Он слышал, как главный повар рассказывал со смехом постельничему. Слышал он и то, как громко смеялись эти двое над нашим повелителем, почему-то называя его глупцом и шутом…

– Я не могу не верить тебе, сестра! Но и не могу поверить в то, что ты рассказываешь. Похоже, что против нашего повелителя, доброго, мудрого и милосердного халифа Гарун-аль-Рашида, затевается целый заговор.

– Ох, сестра, мы с Иланой думаем об этом весь сегодняшний день… И ничего придумать не можем. Должно быть, это в наших с ней мозгах наступило временное помутнение. Мы потому и пришли к тебе, добрая наша Зульфия, что одна лишь ты в силах разобраться во всей этой странной истории.

Затихли шаги двух девушек в полутьме гарема. Но не сдвинулась с места Зульфия. Вновь и вновь вспоминала она странный рассказ, пытаясь найти во всем этом какие-то общие черты, силясь понять, что же скрывается за таким внезапным и полным преображением их прекрасного повелителя.

Вскоре все завершилось. Ушли убитые горем родные несчастной Джамили, сел в богатый паланкин халиф, поднялась в седла личная гвардия Гарун-аль-Рашида. Вскоре за процессией закрылись дворцовые ворота. Все стихло в вечном несмолкающем городе.

И тогда к халифу подошел Муслим, его верный раб, преданный Гарун-аль-Рашиду более, чем может быть предан человеку его пес.

– Великий халиф, – едва слышно произнес он. – По дворцу ходят странные слухи: глупые наложницы решили, что тебя убили, а на твое место поставили другого, подставного безголового шута.

– О Аллах, они и дня не могут прожить без своих глупых распрей… Но я ждал этого, друг мой. Прошу тебя, сделай так, чтобы в Большом зале для приемов собрались все, кто вчера с почтением встречал того дурачка, что мы посадили на наш трон, дабы всласть повеселиться. Да приведи этих болтливых дурочек. Они, сами того не ведая, сделали то, на что не мог решиться я сам… Столь долго не мог решиться. Собери всех в тот час, когда окончится вечерняя молитва.

– Слушаю и повинуюсь, о великий халиф!

 

Свиток двадцать третий

Закончилась вечерняя молитва, и вскоре в Большом зале для приемов начали сходиться обитатели халифского дворца. Пришли мудрецы дивана со своими советниками и писарями, главный повар с поварятами, слугами и управителями кладовых; неторопливой походкой, лопаясь от гордости, в зал вошел Джалал ад-Дин, главный постельничий. Следом за ним в зале приемов появился и новый главный евнух, за которым цепочкой потянулись укутанные в темные накидки обитательницы Нижнего сада. Зал постепенно заполнялся. Пустовало лишь возвышение, откуда обычно великий халиф взирал на иноземных гостей.

Шли минуты. Снедаемые недоумением сановники стали вести между собой чуть слышные разговоры; шум нарастал и вскоре перерос в равномерный гул. Стали слышны даже отдельные женские голоса. Никто уже не смотрел на возвышение, никто не ожидал, затаив дыхание, того мига, когда великий халиф бросит лишь на него одного благосклонный взгляд.

Когда же заговорил халиф, незаметно появившийся в зале, это оказалось для многих настоящим ударом. Ибо ожидание приговора порой куда страшнее, но и куда привычнее, чем сам приговор.

– О мои сановники и царедворцы! Ближайшие и довереннейшие мои подданные! Дошли до меня удивительные слухи, коими полнится дворец. Умные мои и нежные наложницы полны уверенности, что меня сменил на троне подставной человек и что это враги мои посадили на престол марионетку для того, чтобы, оставаясь невидимыми, управлять великим городом и великой страной. Говорят также, что меня голым, без гроша и даже нательной рубахи выбросили за городскую стену, дабы познал я смерть мучительную. Эти слухи позабавили мое величество. Узнав об этом, я навеки преисполнился благодарности к моим чутким наложницам, которые прекрасно разглядели подмену, невзирая на ночную тьму. О прекраснейшие! Для вас одних осталась тайной моя веселая придумка, которая развлекла всех, вас же оставив в тягостном недоумении. Как видите, я жив и невредим.

– О счастье! – фальцетом воскликнул главный евнух.

Среди женщин послышались тихие смешки. Нельзя сказать, что новый управитель гарема был очень уважаем женщинами. Гарун-аль-Рашид улыбнулся, но улыбка эта заставила главного евнуха содрогнуться в ужасном предчувствии.

– О, я согласен со всеми вами. Мы славно повеселились в тот день, когда на мой трон я возвел неопытнейшего из подданных и невежественнейшего из юношей. Сам же я прятался в потайных комнатах и кладовых и оттуда следил за тем, с какими почестями вы встречаете его. И было это зрелище для меня весьма поучительным, ибо узнал я, кто друг мне, а кто лишь притворяется таковым. Но сейчас я хотел бы поблагодарить каждого из вас, ибо всем вместе наша шутка преотлично удалась.

Вздох облегчения вырвался из многих уст, заставив улыбнуться халифа. Визирь Умар, стоявший к нему ближе всех, увидев эту улыбку, с ужасом подумал, что и его дни при дворе великого халифа сочтены.

– А теперь я хочу вознаградить тех, кто оказался этого достоин более остальных. Мудрецам дивана я дарую честь говорить правдиво, не скрывая ни одной мысли и всегда называя вещи своими именами. О да, эта привилегия сначала покажется вам наказанием, но вскоре вы поймете, что честность мудреца состоит именно в том, чтобы не прятаться от мира. Эта привилегия даруется каждому из вас, всем вашим советникам, их слугам и писарям во веки веков.

Молчанием были встречены эти слова халифа. Ибо старшие давно уже не говорили правды, научившись скрывать ее, не говоря, впрочем, ни слова лжи. Те, кто лишь недавно присоединился к сонму мудрейших, были ошарашены подобной милостью и даже напуганы ею.

– Благодарю я своего постельничего, умнейшего Джалал ад-Дина, подарившего нам замечательное зрелище. В благодарность за это уважаемый Джалал ад-Дин будет щедро вознагражден. Я жалую ему весь свой гардероб до последней нательной рубахи и приказываю впредь надевать только это платье. И да будет так во все дни, которые он проведет во дворце и вне оного.

Плечи постельничего широко расправились, но тут же поникли: о, эта великая милость оказалась отличной местью, ибо означала, что впредь он, достойный и уважаемый Джалал ад-Дин, должен ходить голым – халиф-то, как бы высок он ни был, все же на голову ниже гиганта нубийца Джалал ад-Дина. «В отставку, – прошипел Джалал ад-Дин. – Я подам в отставку уже сегодня!»

– Преисполнен я и великой благодарности своему главному повару. Яства, что подал он к столу моего доверенного человека, были превосходны. Я награждаю этого воистину необыкновенного мастера золотой дзезвой и приказываю, чтобы, начиная с сегодняшнего дня, он пробовал каждое блюдо, подаваемое мне на стол, лично.

О, такого унижения не смог бы вытерпеть никто! Главный повар покраснел, словно обваренный омар. «Я не останусь здесь более одной минуты! Я немедленно покину это место, где меня прилюдно ославили отравителем…»

– Кроме того, о мои добрые сановники, я нижайше кланяюсь своему главному евнуху. Моя благодарность воистину безгранична. И потому я награждаю его высшей наградой нашей прекрасной страны – Орденом Льва. Ибо только человек с львиным сердцем, человек безмерной отваги может каждый день посещать мой гарем и при этом оставаться в здравом уме и доброй памяти.

О да, это была истинная награда. Ибо она давала пожизненную пенсию, выплачиваемую владельцу награды и его семье в течение сотни лет. Давала она и почести, сравнимые с почестями, которыми встречают самого владыку. Не давала она лишь одного – возможности быть независимым, ибо все кавалеры Ордена Льва должны были присутствовать в стенах дворца денно и нощно. Ведь в истинных героях может возникнуть надобность в любой момент!

– Ну что ж, добрые мои сановники! Без заслуженной награды пока остается лишь мой визирь, достойнейший Умар. Человек, без которого вся эта придумка не была бы столь забавной. Ему, единственному, кто все и всегда знает совершенно точно, кто никогда и ни в чем не ошибается, кто передает мои повеления безошибочно и полно, я дарую грамотного раба. Пусть этот раб следует за визирем по пятам, записывая как каждое мое повеление, так и каждое слово, изреченное достойнейшим Умаром, дабы ничто из великой истины, единственным владельцем которой является уважаемый Умар, не кануло в веках. Далее, я желаю, чтобы раз в год все эти записи оглашались перед диваном и старейшинами моей великой страны. Приказываю также, чтобы эта привилегия оставалась за уважаемым Умаром и после того, как покинет он свой пост при моем величестве.

Не обманули предчувствия Умара. Ибо он, самовольно решавший, кому следует передавать повеления халифа, а кому можно их не передавать, обманул сам себя. И теперь до конца дней своих был обречен либо вести жизнь, подобную жизни святого, либо сделаться немым.

– Итак, мои добрые друзья! Мне кажется, я не обманул ничьих ожиданий. А теперь я смогу наконец предаться великой скорби, ибо черен сей день моей жизни. И не будет дня чернее, чем этот, когда потерял я и любимую, и немногочисленных друзей.

О, какая тишина царила в зале, когда уходил халиф! О, сколько бессильной злости клокотало в душах тех, кто почтительно замер в поклоне!

И сколько слез было еще у халифа впереди, но не с кем было ему оплакать свою любовь.

– Позволено ли мне будет дать тебе совет, о правитель?

– Говори, Муслим.

– Ты преподал этим лжецам отличный урок, мой повелитель…

– Увы, Муслим. Этот урок очень быстро забудется. Как забыты в веках уже сотни, тысячи уроков.

– Но ты лишился и повара, и постельничего, и даже визиря.

– Это не беда. У повара был первый помощник. Он сможет стать главным поваром. До своего урока. У постельничего помощников не было, но найти нового будет несложно.

– Но ты лишился и Умара. А он, пусть и лжив, но умен. И мог бы принести много пользы. Особенно теперь…

– Теперь, мой заботливый Муслим, особенно теперь терпеть рядом с собой расчетливую лживую собаку у меня просто нет сил.

– Тогда позволь мне дать тебе один совет.

Гарун-аль-Рашид кивнул. Он понял, что из всего скопища царедворцев, сановников и слуг лишь один этот раб по-настоящему предан ему и действительно желает халифу лишь добра.

– Вспомни достойного Исума из рода собирателей легенд. Это люди честнейшие, преданнейшие и отважные. Наследник этого рода, Абу-Аллам Монте, исходил, кажется, весь мир и видел все, что достойно малейшего внимания. Его мудрость сослужит тебе отличную службу, мой повелитель.

– Да будет так, мой Муслим. Завтра я призову к своему престолу достойного наследника рода Исума.

– И еще одно… Прости, но…

– Говори, Муслим, говори.

– Неразумно тебе запираться в час такой великой скорби одному.

– Но мне не с кем оплакать мою любимую, не с кем даже вспомнить ее.

– Позови женщину, господин, вкуси страсти. И пламя желания поглотит слезы, которые могут сжечь твою душу.

– Странный совет, Муслим. Ты советуешь мне изменить своей любви, своей прекрасной жене, своей Джамиле…

– О нет, великий, я советую тебе лишь не оставаться одному. Даже если ты не взглянешь с вожделением, сможешь хотя бы рассказать о своей любимой. Никто лучше любящего не поймет, сколь велика твоя утрата. Никто лучше не почувствует, сколь больна твоя душа.

– Странный совет, Муслим. Но, должно быть, мудрый. Ибо никто лучше женщины не посочувствует мне. Что ж, приведи ко мне Зульфию. Пусть она и не прекрасна, как цветок, но зато ее душа жива. Лучше нее никому меня не понять.

 

Свиток двадцать четвертый

Умолк халиф, закончив свой рассказ об обретении и смерти любимой. В комнате воцарилась мертвая тишина. Взгляды их встретились. Зульфия уже не думала о себе. Перед ней был человек, потерявший почти все на свете.

Злясь на себя, халиф никак не мог оторваться от этих золотисто-карих глаз, теплых и сострадающих. Он хотел отвернуться, воспротивиться волшебной власти, которую она так внезапно возымела над ним. Слишком уж он беззащитен сейчас! Так устал, так вымотан болью, что терзает его душу. Ее близость попросту опасна!

– Тебе лучше уйти, – проговорил Гарун-аль-Рашид прерывающимся голосом.

Зульфия не шевельнулась. Он тоже словно окаменел. Снова этот странный трепет в груди, будто кто-то безжалостно сжал его сердце. Ему это не нравится. Чувства возвращались к нему, как возвращается тепло в онемевшие от холода пальцы. Так же колет иголочками… Так же больно… Мучительно больно! Насколько легче отрешиться от всего, держать рвущиеся на свободу чувства под строгим контролем!

Но халиф ясно сознавал, что беззащитен перед Зульфией. И спасения нет! Невероятное напряжение по-прежнему сковывало его. Он не хотел сдаваться чувственной неутолимой потребности, змеиным клубком свернувшейся в животе и сжигавшей душу. Сладостно-горький запах ее притираний изводил его. Руки ныли от страстной потребности коснуться ее.

Он пропал! Пропал, потому что хочет ее! «О моя Джамиля! Я изменяю тебе, сохраняя любовь к тебе в сердце своем!»

Медленно, как во сне, подняв руку, он дотронулся до щеки Зульфии. И поклялся себе не идти дальше, но все же… Пальцы независимо от его воли обвели чувственную линию полных губ. Лицо ангела и рот грешницы…

И сейчас она приоткрыла его в безмолвном призыве, таком соблазнительном… Он захотел откликнуться. Аллах милосердный, как захотел! Уверяя себя, что всего лишь хочет вспомнить вкус поцелуя, халиф склонил голову. Их дыхания смешались, и он понял, что проиграл.

Гарун закрыл глаза и с силой втянул в себя воздух, вступив в последнюю, безнадежную борьбу с желанием подмять под себя Зульфию и ворваться в ее покорное тело. Брать и брать ее, пока боль в душе не исчезнет… Именно это ему оказалось нужным сегодня – покорная женщина.

Такая женщина, как Зульфия, утешение лишь плоти.

– Согрей меня, Зульфия, – хрипло прошептал он, прежде чем накрыл ее губы своими.

Не размыкая объятий, халиф опрокинул Зульфию на роскошную шкуру снежного барса. Она судорожно обхватила его руками, отдавая жар своего тела, мысленно умоляя разделить с ней бремя невероятной горечи и боли.

Он весь дрожал, этот человек с ожесточившейся душой. Зульфия остро ощущала напряженность, сковавшую его тело, и силу, жаждущую вырваться на волю; видела быструю смену противоречивых желаний в его глазах; перед ней было лицо, измученное, искаженное гримасой страдания.

Халиф приподнялся. Широкая ладонь скользнула ей под сорочку. Без единого слова он потянул вверх подол платья, открыв тончайшие нижние шелка. Зульфия так и не поняла, как ему удалось одним махом стянуть все это вместе с туфлями. Еще мгновение – и он придавил ее к полу всей тяжестью своего тела. Губы снова завладели ее ртом в головокружительном поцелуе, опалившем, казалось, самую душу. Тело мгновенно откликнулось на жгучую ласку, загоревшись ответным огнем.

Гарун-аль-Рашид услышал тихий стон, но в эту минуту был слеп и глух ко всему, одержимый стремлением удовлетворить собственную жажду, заглушить боль.

«Только один раз», – пообещал он себе. Только однажды он забудется, поддастся волшебству этой женщины, магии ее нежности и красоты.

Халиф высвободил свою окаменевшую плоть и широко развел ее бедра. Зульфия невольно вздрогнула и застыла, почувствовав его нетерпеливое прикосновение. И, когда он одним мощным движением погрузился в нее, утонув в раскаленных недрах, тихо охнула.

– Тебе больно? – с трудом выговорил халиф.

– Нет, – едва слышно солгала Зульфия и закусила губу, чтобы удержать пронзительный крик, пытаясь свыкнуться с внезапным вторжением горячего орудия страсти, пронзавшего ее, казалось, до самого сердца.

И халиф, видимо, осознав жестокость своей атаки, замер и не двигался, пока тонкая грань между болью и наслаждением не стерлась и желание не стало сотрясать ее тело, пронзая сотнями тончайших молний.

Глаза его горели, как у голодного волка. Зульфия задыхалась, стремясь сама не зная к чему. Все в ней умоляло о завершении; свершались давно забытые грезы. Закрыв глаза, она тихо прерывисто всхлипнула, стараясь еще больше открыться для него.

Халиф скрипнул зубами, из последних сил сдерживаясь, чтобы вновь не наброситься на нее, не взять грубо, быстро, алчно. Стук сердца громом отдавался в ушах. Стоит ему забыться, и он никогда не отпустит ее… И когда охваченная страстью женщина беспомощно пробормотала что-то и забилась под ним, лихорадка, накатывавшая беспощадными волнами, то поднимавшимися, то опадавшими в такт их движениям, обволакивая и унося с собой, достигла пика.

Халиф тонул, проникая все глубже, теряясь в сладострастной бездне. Зарывшись руками в ее волосы, он смял податливые губы Зульфии беспощадным поцелуем, ловя ее тихие безумные стоны. Она на мгновение обмякла под властным напором ненасытного языка. Обезумев от нарастающего наслаждения, она извивалась, металась, выгибалась, царапала ему спину в стремлении достичь заветной выси. Ощутив сладостные короткие тугие сжатия ее ножен вокруг своей нетерпеливой плоти, он уже не мог более сдерживаться и, растеряв все мысли, забыв о клятвах, стал врываться в нее, гонимый жестокой, неумолимой, мрачной потребностью. Наконец перед глазами вспыхнули огненные радуги, и халиф с тихим стоном отчаяния излился в нее. На какой-то кратчайший миг тьма была изгнана из души.

Потом, когда все было кончено, Зульфия прижала его к себе, не позволяя уйти, чувствуя, как трепет пробегает по его коже, как все еще напряжены мышцы, ощущая бившие в лицо короткие всплески дыхания.

И едва он попытался отстраниться, как она сильнее стиснула руки за его спиной, хотя едва не стонала под тяжелым телом, а между бедер чувствовала тупую боль. Такую же, как в сердце…

Но вот халиф приподнялся, перевернулся на спину и прикрыл глаза рукой.

– Это было непростительно, недостойно, немудро, – прохрипел он. – И, о Аллах, даю слово, больше такое не повторится.

О да, это было безумие. Но сейчас Гарун-аль-Рашид чувствовал, что его боль утихла. Он словно прочитал посмертную молитву по своей любви. О да, теперь у него хватит сил навсегда закрыть свое сердце для желаний, а тело запереть в стенах дворца. Отныне ни одна женщина не возымеет над ним власти, ни одна женщина не поселится в его сердце. И пусть великий род халифов прервется, но его любовь, его Джамиля, останется женой последнего халифа Гарун-аль-Рашида.

И да будет так!

«И да будет так, мой Гарун, – прошелестел голос Ананке. – Пока для тебя не может быть лучшего решения, чем закрытые шторы и уснувшая в боли душа. Но миг еще настанет, поверь!»

Должно быть, в забытьи не слышал халиф этого голоса, или слышал, но не понял, кому он принадлежит. Или, что весьма вероятно, ему было все равно, что и кто шепчет. Ибо его жизнь, его душа уснула под пеплом любви.

 

Свиток двадцать пятый

Полутьма царила в покоях халифа. Плотные шторы из драгоценного шелкового атласа, над которым так смеялась малышка Джамиля, разделили мир за стенами дворца и мир внутри него. Халифу даже стало казаться, что мир его покоев живет своей жизнью, что он дышит и ведет беседу, лелеет свои мечты. Вечерами, когда тьма сгущалась, слышал халиф неясное бормотание, которая исходило, как ему казалось, от прекрасной луны.

Быть может, тот, другой Гарун-аль-Рашид, не познавший одну за другой две тяжкие потери, испугался бы этого. Быть может, бросился бы к лекарям, дабы найти источник недуга. Но не этот, сегодняшний Гарун. Ибо он знал, за что судьба его наказала. Знал, что нет лекарства от этой болезни, равно как нет и самой болезни. Ибо горечь одиночества – страшная пилюля, от которой не может спасти ни шумный гарем, ни веселая пирушка, ни мудрая беседа или даже сотня писем-наставлений от доброжелательного отца.

О, Гарун не казнил себя, не лелеял свою боль. Он правил, выслушивал советы дивана, сетования просителей. Беседовал с Абу-Алламом, многократно убеждаясь, что лучшего визиря не стоит и искать. Однако душа его была выжженной пустыней. Горечь одиночества царила там, где ранее жили надежда и предвкушение и царили радость и боль, счастье и веселье.

Так, в полузабытьи-полужизни прошел без малого год. Накануне Рамадана халиф с удивлением заметил, что мудрый его визирь как-то странно съежился, став словно меньше ростом. Что он вовсе не молод, не громкоголос, наоборот, временами более чем молчалив.

Увидел, заметил и… И подумал, что таким визирь нравится ему еще больше, ибо он стал удобен. Как бывают удобны домашние туфли после того, как проносишь их с год. Пусть они уже не столь красивы, пусть потеряны жемчужины вышивки, истерлась нить по канту. Но зато они удобны, перестают напоминать о себе и начинают служить именно так, как это угодно их хозяину.

Душевная боль и холод, сковывающий сердце, куда-то ушли. Халиф почувствовал, что он просто пуст, как бывает пуст наглухо запечатанный кувшин, в котором хранятся драгоценные притирания. Но достаточно было появиться под сургучом крошечной дырочке, как чарующий аромат исчез, унесенный драгоценным благовонным паром.

Природа не терпит пустоты. И на освободившееся от тщеты земных желаний место пришли совсем иные чувства. Теперь Гарун превратился из пленника своих покоев в их душу. Он уже не хотел покидать уютных комнат с мягкими коврами. Но жажда знаний, с детства теплившаяся в нем, теперь разгорелась живым огнем, согревая уснувшую от боли душу.

Тогда же, в канун Рамадана, когда увидел халиф новый, удобный облик визиря, обрел он необычную способность: к нему стали стекаться мысли каждого из его подданных, от первого охранника покоев до последнего мальчишки-посыльного. Сначала это были лишь мысли людей, живущих неподалеку от дворца, потом людей, населявших ближние деревни, потом деревни дальние. Потом… О, не успел окончиться великий праздник, как Гарун-аль-Рашид уже слышал каждого из приверженцев Аллаха всесильного под этим прекрасным небом. Стоило халифу сосредоточиться, как чужие мысли становились отчетливыми; можно было бы слушать их часами, будь они настолько интересны. Едва халиф переставал думать об этом человеке, как мысли превращались в неразборчивое бормотание. Сотни этих бормочущих голосов сливались в журчание, подобное журчанию животворного фонтана. Должно быть, они в какой-то мере и были этим самым фонтаном, ибо дарили халифу ощущение причастности к жизни каждого и, в какой-то мере, суть жизнь каждого под этим небом. Одним словом, эти мысли давали халифу силы жить…

Но они же и не давали ему покоя, ведь слышал Гарун все: и как радуется купец, перебирая драгоценности, или как поет душа ученого, которому удалось установить доселе неведомую закономерность бытия. Слышал он, как умиляется мать первым шагам своего малыша и как ликует странник, который многое увидел и понял, сколь необыкновенен мир, что переливается и сверкает в лучах зари.

И халиф повелел выстроить новую, самую большую сокровищницу мира. Не для золота и самоцветных камней, а для чудес, диковин и разгаданных загадок мироздания. Он надеялся, что со временем она перестанет пустовать и полки ее, лари и сундуки заполнятся до отказа свитками, картинами, диковинами и запечатанными сосудами с чудесами.

И вот наступил день, когда сокровищница была выстроена, а ключи от ее замков с поклоном положены к ногам Гаруна. Теперь, казалось бы, самое время пожелать, чтобы сотни смельчаков оседлали быстроногих коней и отправились в разные страны, дабы насытить любопытство халифа.

Однако за миг до того, как визирь, верный Абу-Аллам, вошел в покои, Гарун с удивлением спросил себя, откуда у него этот дар? Почему слышит он мысли каждого, что будоражит его, великого повелителя, душу?

«Неужели ты не понял, мой прекрасный принц? – Теплый голос Ананке зазвучал в голове халифа, заглушив все другие голоса. – Твоя потеря была столь велика, что я посмела испросить у Вечности для тебя небольшой дар. Ты отказался от мира, запершись внутри своей боли. И Вечность мне позволила сделать так, чтобы мир пришел к тебе сам. Пусть пока так, в шелесте голосов, в неясных желаниях далеких странников… Быть может, позже это перестанет дарить тебе радость и ощущение жизни. Но тогда сменится и время, а вместе с ним придет пора иных желаний. Однако сейчас, думаю, низменные страстишки лишь удручают тебя…»

«Прекраснейшая… – Помимо воли Гарун едва не застонал вслух. – Твой дар более чем драгоценен. И не столько тем, что мир пришел ко мне, сколько тем, что ты, исчезнув, меня не покинула. Пусть не вижу я твоего чудесного лица, пусть не могу прикоснуться к твоему прекрасному телу, не могу насладиться твоим сладким поцелуем… Но могу радоваться тому, что душа твоя не покинула мою. Что ты осталась моим другом, быть может, единственным другом в этом мире…»

«Придет время, мой властелин, и ты обретешь друзей, обретешь мир, познаешь любовь… Придет время, когда ты превратишься из пленника дворцовых стен в повелителя и властелина. Пусть день этот сейчас кажется недостижимо далеким, но он придет. И я в этот день стану свободной. Не покинув тебя, но освободив. Как некогда ты освободил меня».

«Ты даруешь мне надежду, моя греза…»

«О нет, я просто приоткрываю тебе грядущее. Дабы сейчас ты сполна насладился тишиной покоев, полутьмой за занавесями. Чтобы время, которое нужно для заживления твоей души, ты не истратил, как мот, а употребил с пользой… Считай свое добровольное заточение переменой… перед следующими уроками, которые – увы, это непреложный закон – тебе дарует коварная наставница-судьба».

Халиф хотел сказать еще что-то, но понял, что Ананке уже покинула его, вернее, что его разум свободен от ее души.

– Ну что ж, прекрасная. Ты говоришь, следует употребить с пользой… Да будет так, я употреблю время для обретения сокровищ!

– Употребить с пользой, о великий? – Лицо визиря вытянулось от удивления.

– О да, мой друг. Сейчас я понял, что время в тиши покоев следует проводить с большей пользой, чем делал я это до сего мига. А потому…

Глаза халифа загорелись. Он легко вскочил на ноги и сделал несколько шагов в одну сторону, потом в другую. …И остановился, тяжело дыша, ибо переход от почти полного бездействия, когда бодрствует лишь разум, к полной движений жизни оказался весьма болезненным.

– Увы, повелитель, придется привыкать к жизни медленно. Делая сегодня лишь на шаг больше, чем вчера…

В глазах визиря были понимание и сочувствие.

Халиф кивнул и заговорил в полный голос. О, перед Абу-Алламом уже был не прячущийся от мира юноша, а подлинный властелин.

– О да, Абу-Аллам, ты стократно прав. Однако мир, от которого мы решили бежать, вновь возвращается к нам. И потому мы повелеваем, чтобы завтра в полдень глашатаи объявили по всему городу, что мы даруем дюжину кошелей золота тому, кто найдет семь чудес света, посетив каждое из них и принеся нам доказательство того, что он, этот смельчак, там был и чудо это и в самом деле существует.

– Повинуюсь, о свет великого града!

Визирь заторопился выполнять приказание. А халиф сделал еще несколько шагов между окнами. Шагал он медленно, прислушиваясь к собственному дыханию. Теперь следовало ждать появления первого странника и убедиться в том, что доказательства, которые он представит, не будут поддельными.

 

Свиток двадцать шестой

С рассвета до полудня глашатаи, срывая голос, объявляли новую волю халифа. Первый советник дивана вместе с первым попечителем казны, не доверяя никому столь великое поручение, доставили в Большой тронный зал дюжину кошелей золота. Про себя, впрочем, они подивились новому капризу халифа, ибо оба считали, что могли бы употребить эти без малого шесть тысяч золотых динаров с куда большей пользой. На благо, к примеру, собственного немалого кармана. Однако мудрости у обоих советников хватило на то, чтобы промолчать.

Халиф же легко расслышал их мысли. Он, в который уж раз, от всей души безмолвно поблагодарил прекрасную одалиску за этот дар, пусть временами и коварный. Поблагодарил и припомнил, что многих из тех, кого следовало бы сместить в самый день воцарения, он оставил на своих местах, решив, что вернется к этим заботам позже. Но «позже» все не наступало, и сейчас слова «без малого шесть тысяч золотых динаров» неприятно резанули по ушам. До кого-то руки дошли, но лишь до весьма малой части…

Однако и сейчас халиф лишь подумал об этом. Должно быть, время для серьезных перемен в устройстве страны еще не наступило. Но, памятуя, что сделать это надо было уже давно, Гарун повелел визирю, верному Абу-Алламу:

– Запиши, мудрейший. На исходе года мы захотим устроить смотр всему нашему войску, дабы после вооружить героев подобающим образом. А до этого мы повелеваем устроить другой смотр, на сей раз всем нашим мудрецам, наместникам и советникам. Дабы понять, стоит ли содержать две армии и кормить две армии…

– Повинуюсь, о солнце нашей страны!

Визирь поклонился и зашуршал пером. «Давно пора», – Гарун преотлично услышал мысль Абу-Аллама и где-то в глубине души укорил себя за подобную нерадивость и нерасторопность.

Перевалило за полдень, потом солнце стало клониться к закату, однако ни одного смельчака не появилось у стен дворца халифа. Вот уже солнце скрылось в облаках, знаменуя скорый приход ночи. Но площадь перед дворцом все так же пустовала.

– Отчего так тихо, мудрый мой визирь? Отчего не осаждают дворец толпы жаждущих золота? Отчего не слышу я ни одного имени смельчака, который горел бы желанием отправиться на подвиги?

– О великий… Не осаждают дворец толпы смельчаков, ибо таковых нет. Нет того, пусть даже одного, который по своей воле бросился бы очертя голову на поиски неведомого, даже зная, что в конце пути его ждут полновесные кошели золота. Ибо в средине пути или там же, в конце оного, может его поджидать и смерть, и рабство на пиратской галере. А может, и коварное чудовище, притаившееся у развалин загадочного святилища… Одним словом, смельчаков мало, чтобы не сказать их нет вовсе. А вот тех, кто может придумать себе оправдание, более чем достаточно.

– Так выходит, нет среди наших подданных ни одного достойного подобной награды? – Привычная боль в душе Гаруна усилилась.

– Должно быть, достойные есть. Но нет смельчака, да и нет желания что-то менять в своей жизни.

– Да будет так, – халиф тяжело вздохнул. – Если завтра к нам придет жаждущий странствовать, мы вдвое увеличим награду, а если до завтрашнего заката в дворцовые врата не войдет ни один храбрец, мы отправим на поиски чудес, кого сами посчитаем нужным…

Визирь кивнул, подумав, что он бы отправился хоть на край света с куда большим удовольствием, чем прятаться в полутени дворцовых покоев от суетного мира, даже в угоду Гарун-аль-Рашиду. Халиф и эту мысль визиря расслышал без усилий, подивившись, однако, тому, что мудрый Абу-Аллам предпочитает неизвестность и тяжкую дорогу уюту и тишине.

Утро следующего дня наступило, потом переросло в полдень; наконец на смену полудню пришел прохладный вечер. Но кошели золота все так же пылились на резном низком столике в парадной нише.

– Что ж, воистину мудрейший из визирей. Раз никто не пришел, придется нам отправить на поиски того, кого захотим послать сами.

– Твоя воля, – Абу-Аллам пожал плечами. – Однако я бы для начала разузнал, что есть эти рекомые семь чудес света. Быть может, одно их описание отвратит тебя, о великий, не только от поисков, но и от желания начать таковые.

– Мы решили, что сделаем иначе: отправим на поиски отряд мамлюков, а предводительствовать будет наш первый военный советник. В те дни, когда мы были всего лишь наследником престола, его воинская слава гремела по всей стране. Вот и посмотрим, не была ли она пустой. Думаю, что награду мы вручим ему, отважному Галям-эфенди, после его триумфального возвращения.

– Если он возвратится, о великий…

Халиф с интересом взглянул в лицо визиря.

– Ты считаешь сию экспедицию столь опасной?

Визирь рассмеялся и покачал головой. Второй раз за эти два странных дня халифа удивил Абу-Аллам, на этот раз показавшись ему совсем молодым.

– О нет, мой повелитель. Эту экспедицию нельзя назвать ни опасной, ни долгой, ни полной приключений. Ибо… Да ты раскрой любой трактат, повествующий об этих чудесах, и все поймешь сам. Думаю, если мамлюки и отправятся на поиски, то по хорошо известному пути и вернутся быстро. А надутый как индюк Галям-эфенди положит в свой воистину бездонный карман дюжину кошелей и с удовольствием подумает, как ловко он провел самого халифа.

Гарун-аль-Рашид бросил на визиря взгляд, еще более заинтересованный. Не так часто удавалось услышать оценки, которые давал немногословный Абу-Аллам его, халифа, царедворцам.

– Объясни, почтеннейший. Нас не удовлетворяет твоя лаконичность.

– Позволь мне, о великий халиф, от твоего имени передать распоряжение и старшине отряда мамлюков, и первому военному советнику, не упомянув, однако, о вознаграждении за сей подвиг, ибо, думается мне, Галям-эфенди преотлично слышал, как кричали глашатаи. Клянусь Аллахом великим, ровно через дюжину дней он предстанет перед тобой, раздуваясь от глупой гордости, и начнет рассказ о тяжести своего странствия.

Видя, что халиф вовсе не понимает его, Абу-Аллам продолжил:

– Он будет говорить и говорить, время от времени алчно поглядывая на эти самые кошели. И в его разуме будет звучать лишь одна мысль.

Гарун-аль-Рашид решил, что ничем не рискует, повелев Абу-Алламу именно так и поступить: без одного отряда мамлюков его войско не станет совсем уж слабым, без первого военного советника разум военачальников не обеднеет, а дюжина дней до разгадки – в сущности, весьма малый срок.

– Всего через дюжину дней? – на всякий случай переспросил он.

– Воистину так, мой повелитель, всего через дюжину.

– Да будет так! Повелеваем тебе, мудрейший, отдать распоряжение старшине отряда мамлюков и нашему первому военному советнику. Повелеваем умолчать о награде, ибо они не вызвавшиеся смельчаки, а лишь посланники моего любопытства.

– Слушаю и повинуюсь! – поклонился визирь.

Гарун-аль-Рашид наблюдал за тем, как Абу-Аллам покидает Большой зал. Визирь с каждым шагом становился выше ростом, его походка обретала силу, а волосы, лишенные чалмы и украшенные лишь феской, из полуседых на глазах превращались в черные как смоль.

«Воистину, наш визирь есть первое чудо света. И, думается, изучению сего чуда неплохо было бы посвятить какую-то часть нашего времени».

Гарун-аль-Рашид встал с подушек.

– Стража! Повелеваем призвать в Малый зал церемоний первого советника дивана и смотрителя нашей библиотеки.

Распахнулись высокие двери – вошли стражники из молчаливых, но преданных янычар. Увы, даже по собственному дворцу Гарун-аль-Рашид вынужден был ходить в их сопровождении. Он почти привык к этой церемонии, более того, уже не раз убеждался в ее красоте и целесообразности. Однако сейчас, переходя из Большого зала в Малый, халиф впервые захотел заговорить со своей охраной. Он даже открыл рот, но… сдержался. Должно быть, почувствовал, что время для таких бесед еще не пришло.

Низко кланяясь на каждом шагу, в зал вошел первый советник дивана.

– О солнце нашей страны… – начал было он.

– Помолчи, мудрейший, – халиф с досадой отмахнулся. – Твои пустые славословия мешают нам думать.

«О, как же иногда полезно быть владыкой. Особенно когда действительно надо подумать… – Крамольные мысли халифа, к счастью, были слышны только ему. Ну, или почти только ему. – Эти старики готовы утопить в словах любое дело. Они и останавливаться будут лишь для того, чтобы промочить свои воистину луженые глотки…»

Досада Гарун-аль-Рашида на самого себя была тем больше, что он недоумевал, отчего не выгнал прочь этих стариков. Отчего лишь даровал им право всегда говорить правду, вместо того чтобы призвать на службу молодых и разумных своих сверстников? Отчего решил, что эти старцы смогут давать ему достойные советы в нелегком деле управления страной? Отчего не послушался советов отца и не поспешил исполнить все, указанное в том, воистину бесконечно мудром, послании, которое получил от него в день передачи им власти? Отчего не вспомнил уроков истории?

Однако сейчас следовало спрятать досаду подальше – у него еще будет время все изменить. Теперь уже будет, ибо новые чувства стали потихоньку находить путь к ноющей душе Гаруна.

Появился смотритель дворцовой библиотеки, тоже весьма немолодой, но не похожий на ленивых лизоблюдов дивана.

«Воистину, человек, делающий дело, всегда выглядит достойнее пустобреха…»

– Почтеннейшие, – начал Гарун-аль-Рашид. – Вам уже известно, что мы намерены превратить наш прекрасный Багдад в сокровищницу мировых чудес…

Оба царедворца закивали. Первый советник – часто и угодливо, смотритель же библиотеки кивнул едва заметно и сухо.

– Вам также известно, что мы намерены в первую очередь обратить взор на знаменитые семь чудес света, о коих не пишет только ленивый…

И вновь царедворцы закивали, выражая, должно быть, готовность почтить сокровищницу своими любопытствующими визитами.

– А потому повелеваем представить нам все, чем богата наша библиотека, о рекомых чудесах. Пусть рабы доставят все, что ты, мудрейший, – тут халиф взглянул прямо в глаза смотрителя библиотеки, – сможешь найти. Тебе же, о светило мудрости, – еще один взгляд, теперь в лицо первого советника, – мы велим собрать легенды и предания, что ходят в народе. Изложи их как можно более кратко, отказавшись от славословий и медоточивых восхвалений. Ждем вас обоих не позже завтрашнего полудня…

– Книги и свитки, о сердце страны, будут собраны к закату, – смотритель библиотеки гордо выпрямился, довольный, что может хоть в чем-то опередить одышливого толстяка советника.

Халиф кивнул, дабы показать, что оценил усердие.

– Тогда распорядись, чтобы их доставили в Малый кабинет, о мудрейший. За сим мы вас более не задерживаем, достойнейшие…

Глядя в спину царедворцам, халиф удивился тому, что за все время аудиенции не услышал ни одной их мысли.

«Быть может, они думают не разумом… Или вовсе не думают?»

«Быть может, и не думают…» Должно быть, это было лишь эхо мыслей великого халифа. Но отчего тогда у эха был теплый женский голос?

 

Свиток двадцать седьмой

Смотритель дворцовой библиотеки оказался более чем исполнительным, ибо за час до заката все труды, в которых повествовалось о семи чудесах света, высились двумя стопками на огромном письменном столе в Малом кабинете халифа.

Малым кабинет называли лишь оттого, что был он чуть меньше Большого кабинета, в котором халиф бывал всего несколько раз в жизни. Но и Малый мог поразить любого и роскошью убранства, и размерами.

Три стены из четырех сплошь занимали окна, щедро наполняя комнату светом и воздухом. Ее можно было сравнить с оранжереей, ибо повсюду здесь благоухали цветы редких видов. Пол устилал великолепный мягкий ковер из Смирны, потолок украшали арабески, цветные и позолоченные. Два длинных дивана, обтянутые желтым и голубым атласом, тянулись вдоль стен. Еще один диван, маленький и низкий, стоял в простенке между окнами – оттуда открывалась великолепная панорама великого Багдада; по ковру были разбросаны голубые шелковые подушки.

В одном углу сверкал большой, изумрудного цвета кувшин из драгоценного муранского стекла с золотыми разводами, стоявший на таком же подносе. В другом помещался сундук из тисненой кожи с узорами, насечками и позолотой, напоминавший замысловатой отделкой марокканские сундуки. К Малому кабинету прилегала курительная, убранная более просто. Однако и она поражала золотыми арабесками, тяжелыми коврами и шелковыми подушками всех оттенков синего цвета.

Столешница, размерами достойная кабинета, была мраморной. Сейчас ее почти не было видно под свитками, которые халиф нетерпеливо разворачивал. Он готов был за ночь прочитать все, что написано, но… оказалось, что смотритель библиотеки понял свою задачу буквально и представил на суд халифа все, что только смог найти на всех языках мира, где была описана история рекомых великих чудес света.

– Аллах всесильный! – Гарун-аль-Рашид даже застонал от досады. – Ну неужели этот худой ишак, усердный до дури смотритель, не мог сообразить, что мы не нуждаемся в свитках, заполненных чинийскими письменами?! Ибо, увы, не владеем умением прочесть оное. А зачем нам все эти папирусы, покрытые коптской скорописью?!

– Коптской скорописью? – переспросил визирь, который появился в кабинете невесть откуда и невесть когда. – Воистину, о халиф, тебе не нужно было строить еще одну сокровищницу, раз в твоей библиотеке хранятся подобные драгоценные свитки.

– Да что нам от этих свитков, о визирь, если мы не можем прочесть то, о чем они говорят! Мы и знаем-то о том, что сие есть коптская скоропись, лишь потому, что так гласит табличка в углу папируса!

Визирь бережно взял в руки толстый томик, потом отложил его и раскрыл инкунабулу, поражающую красотой изображений и поистине гигантскими размерами. Благоговейно отложив в сторону и ее, едва дыша, он развернул тот самый свиток. Гарун-аль-Рашид с удивлением увидел, что пальцы визиря дрожат. На миг ему показалось, что он прикасается к переплетам из выделанной телячьей кожи так, как влюбленный в первый раз касается тела любимой.

– О да, великий халиф, это подлинные сокровища… Но раз ты не можешь прочитать то, о чем они повествуют, быть может, позволишь сделать это своему никчемному слуге?

Халиф с улыбкой кивнул. Он преотлично знал, сколь широко образован визирь, и всегда с удовольствием позволял «своему никчемному слуге» продемонстрировать это. Правда, лишь тогда, когда они оставались вдвоем. Увы, даже у сильных мира сего есть свои маленькие слабости…

– Знай же, повелитель, что семь чудес света суть семь невероятных сооружений, кои украшали разные части обитаемого мира: пирамиды Черной земли Кемет, Галикарнасский мавзолей, Колосс Родосский, Александрийский маяк, храм Дианы Эфесской, статуя Зевса Олимпийского и висячие сады Семирамиды. Так описал их мудрец Филон из Бизантия, что жил и творил при дворе императора Константина Великого.

Число их определялось магией цифры «семь» – невеликими, увы, это так, возможностями человеческой памяти в пределах открытого и заселенного к тому времени мира. Но главное – устойчивость традиций. Почти две тысячи лет назад кто-то провозгласил семицветие эталоном чудес, и часть человечества, обитавшая вокруг Серединного моря, подчинилась авторитету, и лишь некоторые местные патриоты, не оспаривая самого принципа, старались вносить поправки в частности. К примеру, поэт прославленной империи великого Рима Марциал признавал седьмым чудом света Колизей, другие – Александрийскую библиотеку, третьи – алтарь Зевса в далеком городе Пергаме, четвертые – статую Ники, богини победы, что также родилась на Родосе и могла бы соперничать с Колоссом.

Через тысячу лет после падения Рима, когда у людей вновь возродился интерес к происходящему за пределами их маленького мирка, о чудесах света вспомнили. Но сила античного авторитета была такова, что упомянутые семь чудес были не просто признаны, а сами по себе стали подлинным символом красоты и мастерства. Некоторые из них полностью исчезли с лица земли, сохранившись лишь в древних рукописях и преданиях.

– Исчезли, визирь? Что значит исчезли? Отчего исчезли?

– Это же были храмы и статуи, созданные руками человека целых две тысячи лет назад, государь. Время и гнев Матери-Земли не щадят никого. А потому погибли в землетрясениях Колосс Родосский и Александрийский маяк. Чудовищные пожары поглотили храмы, само время и нерадивость человеческая превратили в руины висячие сады. Лишь пирамиды древней земли Кемет выжили, пусть время и над ними простерло свою калечащую длань.

– Так вот почему ты с такой насмешкой говорил «если вернется»…

– Да, мой государь, ибо никакими силами, никаким войском не достичь того, что исчезло в пожарище тысячу лет назад.

– О да… А до Черной земли Кемет в наш быстрый век можно добраться менее чем за дюжину дней.

– Воистину, значительно быстрее.

Глаза халифа блеснули.

– Вот мы и посмотрим, что за доказательства принесет нам наш неустрашимый советник-воин, когда вновь ступит на порог дворца.

«Воистину, царедворец суть особое состояние духа и разума. Ибо любой простой человек назвал бы лжеца лжецом и перестал бы здороваться с ним. Владыка же, уличив во лжи, не просто уничтожит ничтожного – он смешает его с прахом так, что никогда имя глупца не сможет возродиться».

Визирь поклонился словам халифа.

– Но сейчас, мудрейший визирь, ты все же поведаешь нам историю этих самых чудес света. Дабы в тот день, когда почтенный Галям-эфенди примется повествовать о своих подвигах, мы знали, что из им изреченного есть истина.

– Повинуюсь, мой владыка.

Визирь на минуту умолк, потом осторожно закрыл огромную книгу. Должно быть, он собирался с мыслями; взор его был устремлен вдаль, а черные волосы не стали вновь полуседыми, как это казалось удобным халифу. И вновь Гарун-аль-Рашид подивился тому, сколь мало знает о своем визире и сколь редко обращает внимание на него, подлинное первое чудо света.

– О, владыка, начнем же мы наше странствие с уже упомянутой Черной земли Кемет. Ибо именно там были выстроены и по сей час являются загадкой великолепные и величественные пирамиды. Гигантские усыпальницы фараонов четвертой египетской династии – Хуфу и Хафры – возведены, должно быть, почти четыре тысячи лет назад, и ни время, ни завоеватели не смогли ничего с ними поделать. Почти три тысячи лет просуществовало после этого огромное царство, объединявшее Верхние и Нижние земли; сменялись на престоле фараоны, но пирамиды, воздвигнутые почти у истоков истории, остались самыми могущественными сооружениями страны, да и всего мира.

– Они столь велики, визирь?

– Суди сам, о властелин: высота – лишь одна из удивительных черт пирамиды Хуфу. Громада, высотой почти в четыре с половиной сотни локтей (раньше она была на тридцать локтей выше, но вершина пирамиды обвалилась), сложена из двух миллионов трехсот тысяч тщательно обработанных глыб известняка. А каждая весит более шестисот пятидесяти талантов.

– Аллах великий! Да она просто чудовищна!

– О нет, государь, она прекрасна, ибо удивительно соразмерна и гармонична. Сооружали ее с использованием простейших механизмов – одних лишь клиньев и кувалд; глыбы вырубали в каменоломнях на другом берегу Нила, обрабатывали на месте, затем перетаскивали папирусными канатами к воде, волокли на строительную площадку и по отлогому склону холма, который рос вместе с пирамидой, втаскивали на вершину. Геродот, отец истории, уверяет, что строили эту пирамиду двадцать лет, занято на строительстве было одновременно сто тысяч человек, которые менялись каждые три месяца. Сколько их оставалось через эти три месяца в живых, знали лишь фараоновы писари, ибо до нас сведений о количестве жизней, принесенных в жертву пирамиде, прежде чем она стала усыпальницей одного человека, не дошло. Фараон увел с собой в темное царство смерти, должно быть, сотни тысяч своих подданных. Известно, что к этому двадцатилетнему подвигу народа, на мой взгляд, бессмысленному, но грандиозному, никакого отношения никто, кроме египтян и рабов из соседних стран, не имел. Ни один из богов Черной земли не снизошел до помощи напыщенному дурачку-фараону. Каждый этап строительства был запечатлен художниками и дошел на стенах усыпальниц до нашего времени.

– Воистину, сие есть подлинное чудо света!

– Поверь, владыка, они все таковы… И те, о которых я сейчас поведу речь, не менее грандиозны, пусть от них остались лишь легенды да память в сердцах человеческих.

– Так продолжай же!

– Второе чудо – висячие сады Вавилона, они моложе пирамид и строились в те времена, когда уже существовала «Одиссея» и возводились эллинские города. Навуходоносор, создавший эти сады, руководствовался благородной причудой деспота, но у деспотов бывают самые разные причуды, в том числе и благородные. Навуходоносор любил свою молодую жену, мидийскую принцессу, тосковавшую в пыльном и лишенном зелени Вавилоне по свежему воздуху и шелесту деревьев. Царь вавилонский не перенес столицу к зеленым холмам Мидии, ибо сие было бы слишком просто, а значит, не доказывало бы величия его чувства. Он сделал то, что недоступно прочим смертным: перенес сюда, в центр жаркой пустыни, иллюзию тех холмов.

«Как любил и увековечил свою любовь другой сатрап. Тот, что задал мне первую загадку, которую я так и не смог разгадать до конца…»

– На строительство садов, приюта для царицы, были брошены все силы древнего царства, все знания его строителей и математиков. Вавилон доказал всему свету, что может создать первый в мире монумент в честь любви. И имя царицы сказочным образом смешалось в памяти потомков с именем иной правительницы, владычицы ассирийской, и сады стали известны как сады Семирамиды. Быть может, это была ревность человеческой памяти, для которой всякое великое деяние должно быть связано лишь с великим именем.

– Быть может, в честь той, второй владычицы, тоже сложили дивный монумент. И он тоже рассыпался в прах, оставив в памяти людской лишь слабый след…

– Так тоже может быть, о владыка. Думаю, однако, что сады, храмы, возведенные не для упокоения, не в честь славы, а для воспевания живой любви, есть явление столь редкое, что память людская сохранила бы нечто большее, чем одно лишь имя обожаемой царицы.

«Он прав, мой царь… – Тот самый, теплый голос эха, которому неоткуда было взяться в стенах дворца, зазвучал в разуме Гарун-аль-Рашида. – Любой памятник, воспевающий любовь, должен остаться навеки и в памяти, и в камне…»

Халиф вздрогнул. То был теплый, нежный, любимый голос Ананке, покинувшей его первой. Или, быть может, таинственная наложница, о которой не помнили ни евнух, ни валиде-ханым, вовсе не покинула стен дворца?

Увы, ответа на этот вопрос у халифа пока не было. Однако теперь он более не боялся за свое душевное здоровье. «То ли я уже давно сошел с ума, то ли вовсе не безумен. Возможно, лишен разума мир вокруг меня, в котором нет места просто чувству и привязанности и все и везде измеряется лишь толщиной кошеля и громкостью слов…»

Тем временем визирь продолжал рассказ:

– Сады, великое творение строителей Вавилона, были четырехъярусными. Своды ярусов опирались на колонны, высотой семьдесят пять локтей. Платформы ярусов, сложенные из плоских каменных плит, были устланы слоем камыша, залитого асфальтом и покрытого листами свинца, чтобы вода не просочилась в нижний ярус. Поверх этого был насыпан толстый слой земли, достаточный для того, чтобы здесь могли расти большие деревья. Ярусы, поднимаясь уступами, соединялись широкими пологими лестницами, выложенными цветной плиткой.

Навуходоносор доказал свою любовь. Над стенами Вавилона, настолько широкими, что на них могли разъехаться две колесницы, поднималась зеленая шапка деревьев сада. С верхнего яруса, нежась в тенистой прохладе, слушая журчание водяных струй – рабы денно и нощно качали воду из Евфрата, – на многие фарсахи вокруг царица видела лишь скучную, плоскую землю своей державы. Кто знает, была ли она счастлива в этих садах?

– Быть может, она была счастлива. Ибо ее должна была согревать мысль о великом чувстве, какое к ней питал ее венценосный супруг…

– Ох, повелитель, – Абу-Аллам покачал головой. По стенам кабинета заплясали разноцветные блики от алмаза в его чалме. – Ты еще совсем молод, но уже выучился говорить глупости. Ибо ни одну женщину никогда подобная мысль не могла согреть надолго. Им всем, поверь мне, величайший из властителей, нужны доказательства. Не сотни и сотни мертвых камней и украшений в шкатулках, а нежное прикосновение руки, теплая ладонь на щеке, страстный поцелуй у окна опочивальни, благодарное пожатие пальцев при виде играющих детей. Знаки эти не столь дороги, но поистине драгоценны, ибо передают живое чувство…

Халиф молчал. Он пытался найти в своем сердце согласие с этими словами Абу-Аллама или несогласное отрицание. Пытался и не мог, ибо там было пусто. Темно и холодно, как в огромной пещере… Долгий путь выздоровления, похоже, едва начался. А потому слова визиря были лишь пустым звуком.

Должно быть, визирь догадался об этом. Или почувствовал, что слова его пропали втуне. А потому решил, что поучительная беседа о далеком и постороннем предмете, каким, несомненно, были эти самые чудеса света, халифу сейчас куда полезнее, чем громогласные восхваления или оглушительная тишина пустых покоев.

– Эфес был обширным эллинским городом в Ионии. Именно отсюда выходили в плавание смелые странники и колонисты, державшие путь к Эвксинскому Понту и к берегам загадочной Либии. В богатых полисах Ионии много строили. В античном мире каждый знал о храме Геры на Самосе, храме Аполлона в Дидимах, близ Милета, о храме Артемиды в Эфесе… Но деревянные здания ветшали, сгорали или гибли от нередких здесь землетрясений, и почти две тысячи лет назад решено было выстроить, не жалея средств и времени, великолепное жилище для богини-покровительницы. Плиний Великий, описывая храм, который исчез за несколько столетий до этого описания, говорил, что «храм окружают сто двадцать семь колонн, подаренных таким же количеством царей». Неведомо, так ли это было на самом деле, однако доподлинно известно, что богатейший из деспотов, Крез, царь Лидии, внес свою, более чем щедрую лепту.

– Храм, ты говоришь, разрушился две тысячи лет назад?

– О да, владыка, очень давно. Хотя, может быть, не две, а полторы…

– О, сие есть великая разница…

– Вернемся же в Эфес. Я говорил уже, что землетрясения были часты во всей Ионии. И дабы избежать разрушения будущего храма, зодчие нашли немало поучительных решений. Во-первых, место под сооружение было выбрано на болоте у реки. Херсифрон был мудрым архитектором, он рассудил, что мягкая болотистая почва послужит защитой при землетрясении. А чтобы под своей тяжестью мраморный колосс не погрузился в трясину, был вырыт глубокий котлован, который заполнили смесью древесного угля и шерсти, – подушка получилась толщиной в добрый десяток локтей. Это и в самом деле оправдало надежды и обеспечило долговечность великого сооружения.

– И как же долго простоял храм?

– Известно, что после прихода к власти базилевсов, властителей прекрасного Бизантия, храм посещался еще добрую сотню лет. Но стоящий храм и храм-обиталище богов – суть весьма разные понятия. Ко времени, о котором я уже сказал, храм стал разрушаться, а фанатики, ведомые новыми богами, изо всех сил способствовали этому разрушению. Мраморную облицовку стали растаскивать на разные постройки, была разобрана и крыша. И когда начали падать колонны, их обломки засасывало то же болото, что спасало храм от гибели ранее. А еще через несколько десятилетий под жижей и наносами реки скрылись последние следы лучшего храма Ионии. Даже место, где он стоял, постепенно забылось.

– Более чем печальная история…

– О да, мой господин. Однако же и поучительная, ибо гласит, что гений человеческий есть и создатель, и разрушитель всего под этим небом. Безумцу зачастую более по сердцу слава разрушителя прекрасного, чем его создателя. А когда таких безумцев собирается более одного, они способны на поистине ужасные деяния…

– Ломать, наш друг, не строить…

– О да, сие есть истина. Ее же подтверждает и история другого чуда света, тоже античного. Колосс Родосский – современник храма Артемиды. О, конечно, это если мерить время столетиями, как принято у летописцев, а не днями, как измеряем время мы, простые смертные. Чтобы покорить остров Родос, полководец Полиоркет привез к городу осадные машины. Гордостью осаждавшей армии была гелеополида – осадная башня с таранами, перекидным мостом и катапультами. Гелеополиду, обитую железом, приводили в движение, как уверял Плиний, три тысячи четыреста воинов. Однако удивительной техники оказалось мало – остров не покорился Полиоркету. Покидая поле битвы, ставшее свидетелем его позора, полководец бросил на берегу огромную гелеополиду, не оправдавшую своего предназначения. Но она-то и принесла городу не только выгоду, но и славу. После победы купцы предложили купить гелеополиду из-за железной обивки, предлагая за железо триста талантов – сказочную по тем временам сумму. В знак избавления города от осады на деньги от продажи башни решено было возвести статую Гелиоса, покровителя Родоса. Родосцы верили, что остров поднялся со дна моря во имя и по требованию бога. Статую поручили изваять скульптору Харесу, ученику Лисиппа. Харес предложил изобразить Гелиоса стоящим и вглядывающимся вдаль. В левой руке тот должен был держать ниспадающее до земли покрывало, а правую приложить ко лбу.

– Должно быть, статуя была каменной?

– О нет, сооружение было облицовано огромными бронзовыми листами и ослепительно сияло под солнцем. Сверкающий бог был виден на многие лиги вокруг, а голову его украшал лучистый венец.

– И это чудо также пало?

– Увы, и весьма быстро. Уже через полвека сильное землетрясение разрушило Родос и повалило чудовище на землю. Самым уязвимым местом статуи оказались колени. Тысячу лет лежал расколотый колосс у Родоса, пока пять сотен лет назад нуждавшийся в деньгах наместник не продал его одному купцу. Купец, чтобы отвезти разрушенную статую на переплавку, разрезал его на части и нагрузил бронзой 900 верблюдов.

– Поучительная в чем-то история. Однако я вижу, визирь, что рассказ тебя утомил. Прервемся же до того дня, когда вернется из похода Галям-эфенди и мы узнаем, что за чудеса видел он. Должно быть, недурно развлечемся.

О, это были слова того Гарун-аль-Рашида, который на потеху подставил вместо себя невежественного дурачка. Должно быть, выздоровление было не за горами. Может, оно уже и началось, ибо лишь человек, не знающий, что такое боль, может получать удовольствие, доставляя боль другому.

 

Свиток двадцать восьмой

Как и предсказывал Абу-Аллам, ровно через дюжину дней на площадь перед дворцом ступил отряд мамлюков. Лошади были в мыле, одежда воинов и их лица, замотанные тончайшими шелковыми платками, были запылены. К седлу каждой из десятка лошадей был приторочен объемистый и явно не пустой мешок. Предводительствовал в отряде первый военный советник. Он был одет точно так же, как мамлюки, и лицо его, запыленное, тоже было замотано шелковым платком. Он и отличался-то от своих спутников лишь размерами чрева и горделивой осанкой.

– Должно быть, сидя подобным образом на лошади, он мог бы проехать дюжину… Быть может, две дюжины шагов.

– Увы, повелитель, – отвечал визирь. Он стоял у окна, в полушаге сзади халифа, и видел всю картину преотлично. – Твой советник в последний раз сидел на лошади, полагаю, еще до твоего рождения. Как прятать лицо, чтобы и в самом деле уберечь его от свирепых песков, он и вовсе не помнит. А мешки-то какие… Должно быть, в них кусочки, отколотые от каждого чуда острым кинжалом.

– О да, мудрый визирь… Или срублено самое высокое дерево висячих садов. Как подарок от правителя Навуходоносора правителю Гаруну.

– Быть может, и так, о повелитель.

– Распорядись устроить мамлюков на отдых. А этого пса пусть препроводят к нам в Малый зал немедля. Да не забудь, что мы привыкли слушать ложь придворных лизоблюдов только в твоей компании.

– Повинуюсь, мой властелин!

Шаркая, как столетний старик, Гарун-аль-Рашид отправился в Малый зал. Те десятки шагов, что отделяли его от зала и трона, были мучительно тяжки. Однако по мере приближения к цели спина правителя выпрямлялась, шаг твердел, а улыбка все менее напоминала человеческую, превращаясь в подлинный дворцовый оскал.

«О, как жаль, что на его позоре не смогут присутствовать все, того заслуживающие!»

«Могут, мой принц. – Любящий шепот Ананке (о, теперь Гарун не сомневался, что это именно она) вновь послышался в разуме халифа. – Твои царедворцы узнают обо всем, да со всеми подробностями. Тебе для этого нужна лишь самая малость: повелеть стражникам у главных дверей нести свой дозор особо ревностно, не подпуская никого не только в покои халифа, но даже в Белый дворец и церемониальные покои…»

Теплая волна окатила Гаруна. Теперь он не просто знал или чувствовал, теперь он был уверен, что Ананке, его судьба, все время с ним. Она его не оставит. Во всяком случае, до тех пор, пока он, халиф, будет в ней нуждаться.

«Это так, мой принц, – Гарун готов был поклясться, что видит, как она кивнула и от этого качнулись черные локоны девушки. – Я говорила тебе и могу повторить еще раз. Я не покину тебя до тех пор, пока не пойму, что моя помощь более не нужна. Но говорить с тобой буду все реже, ибо чувствую, что силы твои прибывают. А сильному не нужна излишняя поддержка – она унижает гордость и убивает уверенность. А теперь сделай мудрые распоряжения при входе в зал. И отвлекись от суетных мыслей и угасшей боли. Пусть даже и ненадолго».

Чувствуя за спиной незримую ее поддержку, халиф ускорил шаг. На устах его играла коварнейшая из ухмылок. Вот уже отданы распоряжения, и за спиной закрылись ворота из драгоценного платана, отделанные золотыми арабесками… По мраморным плитам пола уже пройдены три дюжины шагов до помоста, и перед глазами распахнулся весь Малый зал…

– Входи же, наш советник и суровый воин!

Гаруну не пришлось даже повышать голос – приказание разнеслось по всем закоулкам. Чеканя шаг, как на параде, в зал вошел запыленный, но мужественный герой. Так, во всяком случае, мечталось Галяму-эфенди. Халиф же увидел перед собой толстяка, который не то что путешествовать верхом, сидеть на лошади разучился. Рабы-нубийцы втащили полосатые мешки и поставили их в десятке шагов от тронного возвышения.

– Рассказывай же о своих поисках и находках, почтеннейший! Да не теряй времени – нам еще захочется посмотреть на доказательства, кои ты решился представить нашему взору. Мы мечтаем диковины, тобою привезенные, спрятать в новой сокровищнице, дабы дети наши и дети детей наших знали, что древнее искусство столь же живо, сколь правдивы и древние рукописи.

«Ты выздоравливаешь, халиф, – подумал Абу-Аллам, невидимкой проскальзывая в зал. О нет, он был вовсе не бесплотен, просто за тронным возвышением была маленькая, чрезвычайно легкая дверь, которая позволяла войти в церемониальные апартаменты незамеченным. Путь же по тайным коридорам, обитым валяной шерстью, делал шаги шествующего еще и бесплотно-легкими, лишая их даже слабого намека на звук. – Клянусь, вскоре ты перестанешь нуждаться не только в советах, но и в советниках. И да пребудет с тобой во всякий день твоей жизни благодать Аллаха всесильного!»

– О великий халиф, солнце нашей прекрасной страны и его вдохновенное сердце! – начал привычно советник, но осекся под недвусмысленно суровым взглядом Гарун-аль-Рашида. – Ну, в общем… Мы отправились в поход, ведомые твоим мудрым приказом… Как известно каждому в этом прекрасном мире, чудес, кои ты пожелал бы назвать своими, всего семь. И первое чудо из них – статуя, именуемая Родосом, украшающая остров Колосс. Мы отправились туда верхом, ибо между островами эллинскими уже сотню лет действуют паромные переправы и натянуты висячие мосты, столь широкие, что пара лошадей со всадниками может идти рядом.

– Натянуты висячие мосты… Воистину, сие само по себе уже есть чудо.

– О да, мой государь. Это так. Но все же чудо не столь удивительное, как поименованный Родос. Высотою он в пять сотен локтей, изготовлен из белейшего мрамора и высится над водами, указывая путь судам и суденышкам, ибо на верхней площадке каждую ночь суровые сарацины разводят огромный костер. Чтобы огонь был виден лучше, костер со всех сторон окружают огромные зеркала из слюды. Множество любопытствующих стекается на указанный остров Колосс, дабы полюбоваться церемонией зажжения вечернего огня. Среди них немало художников. И пусть сие не пристало правоверному, я решился купить одну из картин, созданную рукой неверного, на которой поименованный выше Родос изображен.

«О Аллах всесильный! – Гарун-аль-Рашид даже не думал, что смех и гнев могут преспокойно уживаться в одной душе. – Он не удосужился даже верно выучить слова!»

– О мой халиф, – послышался шепот Абу-Аллама, – прекрати так страшно гримасничать. Он врет, это было ясно еще до того. Но твое лицо меня пугает. Похоже, ты готов разорвать глупца голыми руками…

– Это так, – шепотом же ответил Гарун, наклонившись к уху визиря. – Я не знаю, гневаться мне или смеяться.

– Лучше возьми «поименованную картину» в руки и полюбуйся, что там изображено.

Халиф протянул руку. Советник с поклоном вложил в нее свиток тщательно выделанного пергамента.

– Сие я бы хотел назвать доказательством того, что я видел упомянутого выше Родоса.

Гарун-аль-Рашид милостиво кивнул и развернул картину. На светло-кремовой коже высилось здание, более похожее на дворец самого халифа, украшенное с четырех сторон высокими минаретами. Вокруг летали длиннохвостые птицы, напоминавшие драконов с крыльями, со страшно изогнутыми клювами.

– О, это воистину прекрасное доказательство, – хихикнул визирь. Он давно уже получал от представления подлинное удовольствие. – Мало того что глупец не выучил толком слова, он не удосужился даже доказательство рассмотреть.

– А зачем, Абу-Аллам? Даже если бы он рассмотрел, то не увидел бы ничего неправильного. Он же не знает, как должен выглядеть Колосс Родосский.

Визирь закивал и прикрыл лицо ладонями – вслух смеяться еще не следовало, а сил сдерживаться уже не было.

– Рассмотрев пламя костра, мы отправились на восход, где надеялись найти развесистые сады Восьмирамиды, великой правительницы, выстроившей храмы и указанные сады на крышах собственных дворцов, дабы вся округа могла питаться свежими персиками и фигами даже в холодную пору года.

– О, сколь это мудро! Какая усердная забота о каждом из своих подданных…

Слова эти визирь скорее прошептал, чем проговорил:

– Воистину ты прав, мудрейший. Царица приняла нас в своих верхних покоях, откуда открывался прекрасный вид на указанные выше сады, и угостила смирненскими фигами и дивным плодом под названием баньян. Более того, царица велела нам и тебя угостить поименованными плодами. С нами она передала целый мешок баньянов, целую шкатулку фиг и целый сундук марципанов – эти, последние плоды изумительно сладки и необыкновенно сочны. Царица уверяла, что их вкушает даже самый бедный бедняк из ее подданных.

Советник сделал повелительный жест, и раб поднял крышку. Шкатулка была до краев полна… «Аллах всесильный, да это же орехи в меду… О, наглец, ты не только беспримерно нахален, но и безнадежно глуп…»

– После дивного по красоте царства Восьмирамиды Прекрасной, коей более пошло бы имя Восьмирамиды Премудрой, путь наш лежал на полудень, в царство черных кеметов, где лишь слепой не сможет увидеть величественных педрамид…

Тут визирь отчетливо всхлипнул.

– О да, я согласен, странное название. Так вот, указанные педрамиды, числом около трех, высятся в низине, именуемой Гизма, что располагается в самом центре страны. Стены их снаружи белы, а изнутри черны. Камни, слагающие сие чудо, светятся по ночам собственным светом, а суровые черные кеметы, жители этой страны, раздают самые мелкие из камней всем желающим, ибо каждую весну педрамиды подрастают на половину локтя, вытягивая из одной лишь земли все соки, кои необходимы им для правильной жизнедеятельности.

Визирь за спиной халифа с грохотом уронил кувшин и, пробормотав что-то о восхищении, бросился через зал к парадным дверям.

Советник проводил визиря сочувствующим взглядом.

– Да, чем дольше странствовал я в поисках чудесного, тем более убеждался, что охватить их разумом не под силу ни одному человеку, сколь бы мудр и опытен он ни был. Разум отказывается верить в то, что видят глаза, а слух выходит из повиновения. Должно быть, о светоч мира, ты заметил, сколь далек сейчас я от здравомыслия. Однако камень упомянутых педрамид я все же взял, ибо не мог не поделиться с тобой, о светило мудрости мира и отец всех правоверных, восхищением от созерцания подобных чудес. Камни в мешке, мешок стянут крепкой веревкой. Мне сказали, что рассматривать их можно лишь при свете лучины, иначе белый цвет посереет, а черный побелеет и мы не сможем понять, где наружная часть стены, а где внутренняя.

Халиф понял, что еще мгновение, и он начнет хохотать вслух. Однако ничего сделать не успел – распахнулись парадные двери, и в Малый зал вошли, печатая шаг, янычары личной гвардии халифа. Гарун-аль-Рашид увидел за ними визиря и потому вовсе не удивился. А вот болтливый советник умолк. Должно быть, выражение глаз суровых воинов было более чем говорящим. Настолько говорящим, что советник не раскрыл рта и когда они окружили его, и когда, взяв под руки, почти вынесли из зала.

Вот тогда наконец халиф смог дать себе волю. Он хохотал так, как не смеялся никогда до этого. Слезы лились по щекам, воздуха не хватало. Стоило ему лишь вспомнить слово из напыщенной речи, как утихший было хохот становился еще сильнее.

Вместе с ним смеялся и визирь. Впервые с тех пор, как халиф заперся в своих покоях. И звуки эти были стенам столь же непривычны, сколь и отрадны.

– Ты слишком рано забрал его, визирь. Мы еще не услышали истории о храмах и статуях.

– Довольно уж. Ибо весьма велика была вероятность, о халиф, что ты задохнешься. Или убьешь ни в чем не повинного советника парадным кальяном.

– Ох, должно быть, и смог, если бы не умирал от смеха. Однако этот болтливый дурачок заставил меня всерьез задуматься, где сыскать того, кто сможет находить для меня подлинные диковины.

– Должно быть, о владыка, пришла пора тебе вспомнить те дни, когда ты невидимкой прогуливался по улицам столицы. Тогда ты куда лучше знал, что происходит в твоем городе и твоей стране.

– Боюсь, что совет твой, воистину мудрый, несколько преждевременен. Ибо мы пока не готовы покинуть свое убежище. Но ты, о мудрейший Абу-Аллам, мы знаем это, куда свободнее в своих перемещениях. А потому повелеваем, о нет, просим, чтобы ты был нашими глазами и ушами. Пройдись по базару, прогуляйся по пристани, быть может, и по кварталам с недоброй славой.

– Что я должен выведать?

– Ты должен найти человека, удачливого в странствиях, мудрого в суждениях и честного в каждом своем деянии, как скряга-купец. Ибо, думаю, лишь такой человек сможет стать нашим посланником, нашим истинным посланником.

Визирь поклонился. Что-то было в последних словах халифа, какой-то ключ… Однако следовало подумать и взвесить хорошенько все, чтобы не стать похожим на глупца советника, которого суровые янычары отнесли прямиком в «уютный» зиндан. Хотя диковины не последовали за ним – они-то не были ни в чем виноваты.

 

Свиток двадцать девятый

За халифом закрылись те самые, тайные двери: Гарун-аль-Рашид, пленник дворцовых стен, иногда нуждался в полной тишине. Или, быть может, в ее иллюзии, которую дарит относительное одиночество тайных покоев. Ибо сколь бы тайными ни были эти покои, но сам-то дворец все так же высился посреди прекрасного Багдада, сердца мира для любого правоверного. А сердце перестает биться и утихает лишь тогда, когда приходит смерть, чего, конечно, не желал никто в столице всех правоверных, в том числе и сам халиф.

Визирь шел через залитую безжалостным солнцем дворцовую площадь. Однако не чувствовал смертоносного зноя, как не видел и ослепительного сияния. Абу-Аллам был погружен в размышления. Приказание халифа звучало совершенно недвусмысленно, и в тот миг, когда визирь услышал его, он, казалось, уже знал, о ком ведет речь Гарун-аль-Рашид. Но миг прошел, и ясность куда-то пропала.

Абу-Аллам лишь помнил, что свет разгадки забрезжил в тот же миг, когда халиф заговорил. Пренеприятнейшее ощущение, что разгадка совсем рядом, стоит лишь протянуть руку, вконец измучило разум визиря.

– О Аллах! Значит, следует перестать об этом думать совсем! И начать размышлять… Ну, хоть о свежем улове, который рыбаки, должно быть, уже успели распродать…

Договорить Абу-Аллам не успел: воспоминание, яркое и почти оглушающее, заставило его замолчать.

Вот точно так же, как сейчас, шел он по улицам, граничащим с портом, точно так же не обращая ни малейшего внимания на зной. И лишь приветственные крики отвлекли его от важных размышлений. Мимо пробежал мальчишка, что-то оглушительно вопя.

– Что случилось, о юнейший? – Визирь ухитрился поймать мальчишку за пояс. – Почему ты так кричишь?

– Ох, вареный ты кушак! Неужто не знаешь? Сам Фарух, великий воин, возвращается в город. И вместе с ним должен ступить на родной берег Синдбад по прозвищу Мореход, который пропал в штормах Полуденного океана почти пять лет назад…

– Фарух, юноша? Синдбад?

– Дядя, да ты, похоже, лазутчик… Или глупец, только сегодня вошедший в наш великий город. Ну кто же в Багдаде, храни Аллах великий и милосердный его белые стены и мудрых правителей, не знает о Фарухе? Это же он вернул войску халифа Мухаммада славу непобедимого! А Синдбад – его друг и сосед, он был самым удачливым торговцем отсюда и аж до Кордовы на закатном берегу мира.

– Забавно… Ну что ж, беги!

Визирь отпустил засаленный кушак, и мальчишка побежал, вновь оглашая округу громким криком. Визирь же, влекомый этим криком, вышел на пристань, к которой уже пришвартовался быстроходный дхау. Абу-Аллам еще успел удивиться тому, что великий воин и удачливый купец путешествуют не на шебеке. Однако когда рекомые прославленные герои ступили на берег, все вопросы вылетели у Абу-Аллама из головы.

Вернее, на них сразу же были получены ответы, ибо и Синдбад, и Фарух выглядели странниками, которым все равно, на чем путешествовать. Что-то в выражении их лиц – быть может, уверенность или спокойствие человека, что держит свою судьбу в собственных руках, – яснее ясного утверждало славу, что неслась впереди них.

– Да, теперь понятно, почему так кричал мальчишка. Не каждый день видишь перед собой живого героя и воплощение собственных смелых фантазий…

– Аллах всесильный и всевидящий! Вот о ком я тогда подумал! Фарух-воин… и его приятель Синдбад по прозвищу Мореход! Они! Именно их я должен найти, дабы они исполнили поручение Гарун-аль-Рашида, как подобает посланнику властелина! Быть может, купец Синдбад и не согласится отправиться на поиски, но Фарух-то точно не откажет халифу. Да и отчего ему отказываться? Слава Аллаху всесильному, войн мы не ведем, страна благоденствует. Что ж еще остается делать знаменитому воину, подлинному солдату удачи?

Прогулка по жаре оказалась полезной, и визирь поспешил осуществить пришедшее в голову решение. Однако он не отправился сам в гости к Фаруху-воину, ибо сие все же было бы подлинным падением для столь важного лица, как он, визирь. Абу-Аллам велел пешему отряду мамлюков найти обитель этого прославленного жителя Багдада, да хранит его Аллах всесильный во всякий день и всякую ночь, и пасть перед героем ниц, дабы согласился он побеседовать с визирем, правой рукой халифа, достойным Абу-Алламом Монте-Исумой.

Увы, отряд вернулся ни с чем: жилище великого воина было найдено, причем без малейшего труда, старшина отряда пал ниц перед хозяином дома, отцом странника Фаруха, но самого великого воина уже не было в Багдаде. Ибо, едва ступив на берег, он тут же поспешил в горы – там объявились разбойники, а Фарух и дня не мог провести без хорошей драки.

– Ну что ж, – визирь пожал плечами. – Значит, придется просить милости у купца Синдбада по прозвищу Мореход. Если, конечно, он не отправился вслед за своим отчаянным приятелем.

Теперь, однако, визирь не стал отправлять и отряд мамлюков. Он мудро решил, что если, конечно, достойный купец не покинул великий Багдад, то достанет и одного скорохода, которому нужно будет лишь со всей почтительностью пригласить именитого купца во дворец, дабы смог он предстать перед самим халифом Гарун-аль-Рашидом.

И вот, сопровождаемый скороходом, Синдбад ступил в прохладные парадные покои. Абу-Аллам хотел сначала сам побеседовать со знаменитым купцом – он преотлично знал, чего не потерпит халиф, а что придется ему по душе.

Купец Синдбад, последний отпрыск некогда именитого рода, с того дня, когда видел его визирь, конечно, изменился мало. Да и отчего было ему изменяться? Быть может, глаза перестали быть ледяными и настороженными, а обрели спокойное выражение, куда более подходящее лику торговца, хотя настороженность иногда и проглядывала в них. Да походка, не утратив своей легкости и силы, перестала походить на крадущийся шаг охотящегося зверя.

– Приветствую тебя, о славный купец Синдбад по прозвищу Мореход!

Синдбад поклонился. Мудрый визирь сразу отметил, что поклон этот был учтив в меру – ровно настолько, насколько сие хотелось выразить прославленному купцу.

– Да воссияет над тобой солнце благодати, о великий визирь, свет и мудрость нашей страны! – Сколь бы ни были сладки речи купца, однако кривоватая улыбка низводила все велеречие слов. – Не думал я, что моя слава столь опережает меня.

– Увы, Синдбад-Мореход, то, что мы знаем о мире, и сам сей мир иногда столь различны… Остается только удивляться, что вообще в силах что-либо понимать.

Синдбад молчал. И визирю стало ясно, что с этим человеком следует беседовать в открытую, ибо в противном случае существует риск погрязнуть в речах навсегда.

– Почтеннейший, я вижу, что мне следует говорить без обиняков. Должно быть, тебе известно, что халиф наш, да продлятся без счета его дни, мучим любопытством, сравнимым лишь с жаждой путника в пустыне.

Синдбад молча поклонился, давая понять, что ему сие преотлично известно.

– Более того, полагаю, ты знаешь, что он стал пленником собственных покоев, решив, что лишь за дворцовыми стенами может исчезнуть его боль.

Синдбад вновь склонил голову в знак согласия.

– Однако человеческое любопытство оказалось сильнее, и потому Гарун-аль-Рашид ищет того, кто сможет исполнить его волю, явив усердие, достойное поручения великого халифа. Полагаю, он захочет выразить свою волю самолично.

– О визирь, – проговорил Синдбад. – Я готов предстать перед халифом. Я готов выслушать его волю. Я не буду плясать от радости, если поручение нашего повелителя погонит меня на самый край света. Однако я отправлюсь туда и выполню сие поручение, ибо честь быть посланником великого Гарун-аль-Рашида выше всяческих низменных соображений уюта и спокойствия.

Визирю было вполне достаточно этих слов – Синдбад, немногословный и спокойный, был куда более похож на царского посланника, чем тучный и лживый первый военный советник.

– Что ж, почтеннейший, не будем терять времени. Ибо его не вернешь.

Всего несколько десятков шагов по прохладному полутемному коридору привели их в покои, которые избрал халиф для беседы со своим новым посланником. Лишь в узком проеме окна царило солнце – близился полдень, и светило становилось все безжалостней…

– Здравствуй, Мореход.

Голос халифа Гарун-аль-Рашида оказался неожиданно звучен. Во всяком случае, слабый старческий глас думал услышать Синдбад.

– Не удивляйся. Вот уже не один год визирь Абу-Аллам учит нас этому необыкновенному искусству: узнавать все обо всех, не сходя с места. А твоя слава обогнала тебя уже давно и пришла в наш дворец еще до того, как ты вновь ступил на улицы родного города. Знаем мы и то, что с сегодняшнего утра ты считаешь себя счастливейшим из смертных. Нам бы хотелось разделить с тобой эту радость, но не сейчас…

Халиф замолчал – увы, чужое счастье вновь напомнило ему о собственной невосполнимой потере. Однако миг слабости миновал, и халиф продолжил:

– Друг наш, позволь так называть тебя, Синдбад, мы опечалены. Ибо всегда считали себя не только всесильным, но и самым богатым человеком на свете. Однако с некоторых пор не богатством, а знаниями и чудесами мечтаем мы наполнить свой досуг, к вящей славе нашего народа. Глупец первый воинский советник, должно быть, сие тебе известно, не оправдал наших ожиданий, чем вызвал не столько наш гнев, сколько презрение, более подходящее простому смертному, но не всесильному владыке. Своей ложью этот тучный безумец отвратил нас от мечты поиска чудес света.

Визирь с изумлением слушал слова Гарун-аль-Рашида. Ибо ничего подобного за своим повелителем не замечал: ни столь цветистой речи, ни столь глубоко спрятанной лжи.

– Однако стоило нам лишь отказаться от поиска чудес, как купцы Черной земли Кемет, что лежит по ту сторону великого Серединного моря, привезли нам в дар от царя своего, которого они называют фараоном, камень невиданной красы и небывалого размера. Если бы это был камень обычный, его следовало бы считать бериллом – так красив и глубок его сине-голубой цвет. Но размеры камня поражают, ибо он более головы ребенка…

Визирь подтверждающе кивнул – да, подобный камень купцы страны Кемет и в самом деле пытались положить к ногам повелителя всех правоверных. Однако он выгнал их, назвав гнусными лжецами, ибо не может берилл походить своими размерами даже на большое яблоко, не то что на голову ребенка.

– И теперь, – продолжил халиф, – мы решили проверить правдивость слов купцов далекой знойной страны. Ибо не желаем привлечь злые чары на головы жителей прекрасной нашей страны, поверив в сие невозможное явление.

Синдбад молча взирал на двух самых могущественных людей Багдада. Он понимал, что скоро вновь перед ним раскроется безбрежность океана, на этот раз во славу халифа Гарун-аль-Рашида, повелителя всех правоверных.

– Да, – сказал халиф, – ты все понял верно. Наше величество желает, чтобы ты снарядил самый крепкий корабль, взял с собой самых надежных спутников и отправился вместе с одним из купцов фараона туда, куда он тебе укажет. Если и в самом деле ты найдешь место, где много таких камней или других диковинок, привези их. Мы воистину более желаем убедиться, насколько дивен и чудесен мир, чем наполнить нашу казну.

Синдбад был весьма учтив и цветист в речах, когда в этом была необходимость, однако сейчас все было ясно, и потому никаких слов не требовалось. Мудрости Гарун-аль-Рашида хватило, чтобы не разгневаться на подобную неучтивость. Напротив, он печально усмехнулся и сказал вполголоса:

– Мы бы с удовольствием отправились в такое путешествие. Но знаем, что далеко удаляться от обители правоверных нам нельзя. Мы не боимся, но, в определенном смысле, на нас в этом городе все держится. Да и время покинуть сии стены, иногда, увы, похожие на золотую клетку, еще не пришло.

– Я повинуюсь тебе, повелитель! И благодарю за то, что меня ты избрал охотником за чудесами. Ибо, к несчастью своему, я уже заметил, что все необычное в мире испытывает ко мне подлинную тягу. Думаю, что камни, о каких говорили тебе фараоновы купцы, найдутся значительно быстрее, чем ты можешь себе представить!

Синдбад с поклоном удалился. Повинуясь безмолвным жестам визиря, за ним последовал старшина мамлюков, дабы незримо охранять царского посланника от мелких неприятностей, коими зачастую столь обилен большой город, и, если в том возникнет необходимость, помочь Синдбаду-Мореходу в приготовлениях к долгому странствию.

 

Свиток тридцатый

– Воистину, сей немногословный муж куда более походит на посланника нашей воли, чем тот болтливый бурдюк, – пробормотал Гарун-аль-Рашид.

– Воистину так…

– Однако сколь долгим будет странствие сего достойного мужа, нам неведомо.

– Сие неведомо никому, быть может, лишь Аллах всесильный мог бы развеять эту тайну.

Халиф молча кивнул. Должно быть, мысли его вновь приняли печальное направление. Так, во всяком случае, решил визирь. В молчании текли минуты, чтобы потом сложиться в часы.

– Воистину, наш мудрый визирь, ты слишком сурово смотришь на сей мир, – внезапно проговорил халиф. – Ибо ожидание может быть долгим, но страна должна жить, сообразуясь не с нашими печалями, а со многими куда более практичными соображениями.

«О да, мой повелитель. – Голос, который мог принадлежать лишь одной Ананке, прозвучал в тиши покоев. – Сие есть истина. Отвлекись от своих печалей, оставь их там, где они и должны жить. Постарайся вернуться в мир… Или насильно верни себя туда, где твое подлинное место…»

Гарун-аль-Рашид улыбнулся слышимым одному лишь ему словам.

– Повинуюсь, моя греза, – проговорил он тихо.

В повседневных царских заботах пролетели дни, незаметно сложившись в месяцы. И вот на пороге Малых церемониальных покоев, которые халиф все чаще называл своими рабочими покоями, возник Синдбад по прозвищу Мореход. Да, он по-прежнему мало походил на царского посланника, более напоминая сурового воина, который выжил не в одном десятке кровавых схваток. Но халиф не обманулся в ожиданиях, лишь взглянув в глаза купца-посланника, – тот вернулся с победой.

– Воистину, твои глаза говорят куда яснее слов, друг наш. Рассказывай, какими диковинами богат необозримый мир.

– О нет, мой повелитель. Рассказывать я буду позже. А сейчас я лишь покажу тебе то, чего не может быть.

И к ногам халифа легли драгоценные камни, размером и с кулак, и с голову ребенка, и щебень, что играл на солнце тысячами разноцветных искр, и…

– Что это, Мореход? – Визирь держал пальцами длинную ленту сброшенной змеиной шкуры.

– О, визирь… это напоминание… Должно быть, мне суждена еще одна встреча с Повелительницей Гигантов. Знай же…

И последовал предолгий рассказ Синдбада об острове, сложенном из огромных сапфиров и изумрудов, рубинов и шпинелей. Об острове, населенном ужасными великанами, которыми правит Повелительница Гигантов, неустрашимая и бессмертная Анаис. О чудесах смелости, отваги и мужской силы, какие пришлось продемонстрировать Синдбаду и его спутникам, дабы вернуться живыми в великий Багдад и подтвердить рассказ фараоновых купцов.

Трудно описать словами, какая буря поднялась в душе халифа. Он ликовал, радуясь тому, сколь непостижимо многообразен мир, и печалился потерям, которые понес Синдбад, а также ужасался чарам, которые тоже есть под этим небом. И мечтал, что некогда, быть может, с этим же Синдбадом, неустрашимым и немногословным, отправится в путешествие, которое вновь превратит затворника Гарун-аль-Рашида во всевластного правителя, не считающего свой дворец защитой от всех бед.

Однако стоило лишь Синдбаду покинуть дворец, стоило халифу остаться одному в полуночной тиши, как горькая боль утраты вновь поглотила все его существо. И понял он, что мечтать о странствии вместе с Синдбадом ему еще рановато, ибо рана душевная продолжала кровоточить. Даже незримое присутствие Ананке не могло пока утешить Гаруна. Или, быть может, то было лишь коварство ночи…

Однако дни шли за днями, слагаясь в месяцы. И вновь решил Гарун-аль-Рашид прибегнуть к услугам купца Морехода по имени Синдбад. Быть может, он и не вспомнил бы о сем удачливом страннике, если бы неделей раньше не пали ниц перед ним посланники франкского правителя, его двоюродного деда. О, просьба их была до смешного проста, и удовлетворил он ее почти молниеносно. А вот рассказы сих мореплавателей поражали настолько, что поверить в их истинность было никак невозможно. И тогда решил Гарун-аль-Рашид, что неплохо было бы проверить слова купцов, а заодно и украсить свой сад рекомыми чудесами. Пусть даже и одним каким-нибудь.

И вновь отправился скороход к Синдбаду, и вновь предстал купец Синдбад по прозвищу Мореход перед троном повелителя.

– Да хранит тебя Аллах всесильный, Синдбад! Ты не задержался! – Всеведущий визирь окинул купца странным взглядом. Вторым столь же странным взглядом стал взгляд самого Гарун-аль-Рашида.

В покоях стояла невероятная для шумного города тишина, лишь легкий ветерок без трепета и стеснения врывался в высокое окно.

– Знай же, Синдбад, что дошло до великого халифа известие о чуде, в полуночных странах уже множество раз виденном: посреди синего моря высятся белоснежные горы. Рассказывают также, что в этих белоснежных горах не может выжить ни одно живое существо, ибо сии горы сложены целиком из холода и страха. Гарун-аль-Рашид, да хранит его Аллах всемилостивый и милосердный, хочет знать, правда ли это. Халифу, конечно, хотелось бы, чтобы одна такая гора украшала дворцовый парк. Но владыка понимает, что есть вещи, неподвластные человеку. Лишь ифрит мог бы перенести такую гору под окна всемилостивейшего повелителя правоверных. А потому Гарун-аль-Рашид просит тебя всего только узнать, правда ли, что такие горы высятся посреди моря.

Синдбад выпучил от удивления глаза.

– Прости меня, мудрейший визирь! Прости мою дерзость и ты, великий халиф! Но сие есть сказка! Не может такого быть на свете белом, подвластном мудрости Аллаха всесильного и всемилостивого!

Халиф мягко улыбнулся.

– Да, Мореход, нам тоже не верится, что сие возможно. Вот поэтому мы и решили, что лишь тебе одному будет под силу проверить эту легенду, ибо одному лишь тебе даровано везение. Для того же, чтобы твое везение не подвело тебя, мы даруем тебе сей сосуд…

В руки Синдбада бесшумно лег запечатанный сургучом старый кувшин.

– В этом кувшине томится со дня сотворения мира ифрит, дух огня. Его помощь может понадобиться любому, даже самому удачливому человеку. Если же все-таки повезет тебе встретить гору, сложенную целиком из холода и страха, сей дух огня поможет тебе перенести ее в наш дворцовый сад. Думается нам, она станет украшением оного не на один год…

Все это произносил Гарун-аль-Рашид, глядя в высокое окно. Он не желал видеть испуга на лице Синдбада или, о Аллах, что еще хуже, прочесть отвращение в его мыслях. Наконец Гарун отвернулся от окна и взглянул в окаменевшее лицо купца.

– Согласен ли ты выполнить такое наше поручение, Мореход?

– Да, мой халиф, – с поклоном отвечал Синдбад. Лицо его не было испуганным, не таилось в глазах и отвращение. Скорее везучий купец был до крайности изумлен. – Я отправлюсь в далекие полуночные земли и попытаюсь проверить правдивость этих слов.

Гарун-аль-Рашид милостиво кивнул.

– О семье не тревожься, почтенный Синдбад. Отныне ее будут охранять так, как охраняют наше величество. Собирайся в дорогу и поскорей расскажи нам о том, что узнаешь в далеких странах. Да не забудь об ифрите. Наш мудрый визирь утверждает, что нет в целом мире более верных слуг, чем духи огня. Нам же, как ты понимаешь, приходится верить ему на слово.

«Не ведал я, что еще остались в этом мире духи огня, которых некогда заточил великий маг и чародей Сулейман ибн Дауд (мир с ними обоими!)», – пронеслось в мыслях Синдбада.

– О да, друг наш. – Глаза халифа смеялись. – Сокровищница наша воистину неисчерпаема, и самые разные древние тайны ждут своего часа, чтобы показаться из тьмы веков.

Синдбад, изумленный куда более, чем раздосадованный, с поклоном покинул покои халифа.

– Ну что ж, мудрый наш Абу-Аллам… – Халиф потер руки совершенно непривычным для него жестом. Визирь вспомнил, что так делают лесорубы, что живут далеко на полуночи, перед тем как приняться за работу. – Теперь нам осталось лишь дождаться возвращения мудрого купца.

– Возвращения, мой повелитель? Ты веришь, что он вернется?

– Я знаю это. Он вернется, причем скоро. Но правдой будет легенда или останется вымыслом, мне пока неясно – образы еще туманны, они расплываются перед мысленным взором…

Холодок пробежал по спине визиря. Да, сила к повелителю возвращалась. Вскоре он уже не будет нуждаться ни в советах, ни в советниках. Более того, скоро его потеря займет свое место в разуме, освободив сердце для нового чувства. Дело лишь за временем, великим лекарем и великим врагом…

В повседневных заботах халифа шли дни. Но в месяц сложиться не успели. Стоял знойный вечер, до заката оставались считанные минуты. И в этот миг халиф, задумчиво вглядывающийся в контуры облаков, заметил темную точку, что перемещалась в небесной синеве с неслыханной быстротой.

– Абу-Аллам, что это?

Визирь, который возник, казалось, ниоткуда, невозмутимо пожал плечами.

– Увы, сие мне неведомо… Какая-то гора летит по небу, переливаясь в солнечных лучах…

Халиф рассмеялся. В первый раз засмеялся вне уютных покоев, открытых лишь избранным.

– Клянемся Аллахом всесильным, к нам возвращается Синдбад. Полагаем, что дух огня помог ему и теперь несет нашего купца прямо к нам в сад…

Абу-Аллам позволил себе улыбнуться.

– Должно быть, так и есть…

Халиф расхохотался.

– Да посмотри же, вот та самая гора, сложенная из льда! Теперь наш шербет всегда будет обжигающе-холодным. А наша память сохранит сей миг навеки! Как же прекрасен мир под рукой Аллаха всевидящего! Тотчас отправляйся встретить смельчака! Да проследи, чтобы он более не нуждался никогда и ни в чем, чтобы лишь ожиданием нового нашего поручения он был озабочен в этом мире!

Визирь с поклоном повиновался. Пересчитывая мягкими туфлями многочисленные ступени мраморной лестницы, Абу-Аллам подумал, что вскоре истечет и его, визиря, заточение. Быть может, не завтра, но уже очень скоро он отправится в странствие, сообразуясь лишь с собственным любопытством и руководимый лишь собственными желаниями.

Как бы ни мечтал о свободе визирь, однако мига своего освобождения еще не видел. Более того, халиф, возрождаясь к жизни, возрождался и к кипучей деятельности. А потому все больше забот ложилось на выносливые плечи Абу-Аллама. Казалось, забыта и сокровищница, что должна была стать хранилищем диковин… Бесконечные письма, коими обменивался Гарун-аль-Рашид с многочисленными соседями-правителями, бесчисленные прошения, что рассматривал он ежедневно, казалось, должны были утомлять правителя. Однако, против всех ожиданий, они лишь окрашивали бледные щеки слабым румянцем да заставляли все больше внимания уделять заботам, которые до этого властитель мира под рукой Аллаха всесильного перекладывал на диван.

В заботах прошли месяцы. Посольства следовали за посольствами. Казалось, все успокоилось в душе Гаруна. Но сие лишь казалось визирю до тех пор, пока дворец не почтил своим визитом сам первый советник магараджи Райпур.

То был простой визит вежливости – правители обменялись грамотами, где подтверждали свои добрые чувства, заверяя, что никогда не обременят себя и свои страны войной друг против друга. Да и затруднительно сие было бы сделать, ибо лежали между странами тысячи фарсахов пустыни, кои куда лучше любых намерений любого из государей охраняли страны от посягательств жадных соседей.

Посольство покинуло дворец, и только тогда визирь заметил непривычную в последнее время задумчивость владыки.

– Дошло до нас, визирь, что в далеких восточных землях, во владениях магараджи Райджива, видели тигра, белого, как снега высоких вершин… – проговорил он, задумчиво глядя в синеющие небеса.

– …И теперь ты, о великий, мечтаешь видеть этого зверя украшением своего зверинца, – почти утверждающе договорил Абу-Аллам.

– Да, это так. Однако, думаем мы, наш час самим отправляться на такую охоту еще не пришел…

– О нет, мой повелитель. Сие будет не охота, ибо охотник привезет тебе шкуру или чучело, быть может, еще клыки. Тебе же нужен зверь, а значит, за ним следует послать не охотника, а…

– О да, мудрый визирь… За ним следует послать нашего купца, хитрого и везучего. Ибо лишь он сможет доставить пред наши очи самоё животное, не повредив ни одного уса на его морде…

– Да, мой халиф, именно так.

И Абу-Аллам кивнул.

– Так пошли же за Синдбадом, мудрый наш советник. Никто другой, нам кажется, не выполнит нашего поручения лучше этого везучего и немногословного хитреца!

Ветерок шевелил шелка на окне, голос муэдзина призывал к дневной молитве. В покоях наступила тишина, прерываемая лишь голосами молящихся. И с последними словами молитвы распахнулись парадные двери, впустив купца Синдбада в покои.

– Входи же, удачливый Мореход! Раздели с нами наслаждение от сладкого шербета.

Синдбад коротко кивнул и опустился на подушки.

– Нас радует твое спокойствие, Синдбад, – проговорил халиф. – Ты знаешь, что сейчас, следуя нашей воле, должен будешь надолго распрощаться с семьей и домом. Однако ты невозмутим. Отчего так?

– Ибо я знаю, о мой халиф, что есть истинные ценности для любого человека. И еще оттого, что моя прекрасная супруга Лейла уверила меня, что твое поручение будет не столь опасным, как кажется на первый взгляд.

– Ну что ж, мудрый купец. Тогда выслушай же наше не столь опасное поручение. И приступай к его осуществлению так, будто от этого зависит сама твоя жизнь. Знай же: в далеких восходных землях, во владениях магараджи Райджива, видели тигра, белого, как снега высоких вершин. Аллах этой ночью позволил нам узнать, что наше желание иметь такого диковинного зверя можешь выполнить только ты. Путь будет нелегким, а возвращение – нескорым. Сможешь ты доставить в наши покои это необыкновенное существо?

– Да, мой повелитель, – Синдбад спокойно поклонился новой прихоти своего господина. – Я привезу тебе это диковинное существо.

По пути к выходу из дворца купца нагнал мудрый Абу-Аллам.

– Через два дня в страну магараджи Райджива отправляется караван. Присоединись к нему. Дары всесильному магарадже я пришлю вечером. Помни: индийского владыку не интересуют драгоценности, ему наскучило золото, его не пленяют юные девы. Только тайны могут заставить его радостно улыбнуться. Только рассказы о необыкновенных приключениях могут стать платой за то, чем он владеет.

Синдбад кивнул.

– О да, мудрейший. Я замечал не единожды, что богатым уже нет дела до презренного металла, как они называют золото. Что лишь неведомым обеспокоены их души, лишь тайн жаждут они. И сие вполне объяснимо, ибо каждого манит к себе то, чего у него недостает. Жди же нашего возвращения, мудрый визирь.

Визирь ответил поклоном на поклон Синдбада, подумав, что не он, а халиф будет ждать нетерпеливо возвращения каравана, послав наблюдателя за городскую стену. Однако халиф погрузился в ежедневные заботы, теперь уже почти не уединяясь в тайных покоях. Душа его, должно быть, более не просила тишины и темноты. Быть может, беседы в диване, встречи посольств, распоряжения, по мудрости не имеющие себе равных, врачевали ее куда лучше, чем беспрестанное возвращение к воспоминаниям о том, что никогда не повторится.

Сие, однако, было лишь предположение визиря, подкрепленное немногочисленными с недавних пор наблюдениями. Истекло почти два месяца, и мальчишка-посыльный, и в самом деле отправленный главою стражников наблюдать за прибытием караванов, прибежал с известием, что возвращается Синдбад-Мореход, удачливый купец и странник.

И вот наконец в воротах дворцового сада показался сам купец. За ним шествовали нубийцы – верная охрана халифа. Четверо суровых мамлюков, должно быть, в глубине души негодуя на поручение, которое, на их взгляд, унижало, внесли на плечах клетку с драгоценным зверем.

Прекрасная тигрица, белая как снег, с яркими черными полосами, осмотрела всех, кто собрался у клетки. Она несколько раз широко зевнула, показав ряд страшных клыков, и заворчала. Так мог бы рычать любой зверь, однако визирю показалось, что она пытается понять, кто перед ней, и кинется с презрением именно на глупца, испугавшегося ее клыков и когтей.

Халиф был доволен. Говоря точнее, халиф не верил своему счастью. Он ходил вокруг клетки, разглядывал драгоценный дар магараджи и не мог найти слов для выражения своего восторга. Улыбался и всеведущий визирь, ибо он был доволен тем, что Синдбад воротился без ущерба и с успехом.

– Скажи мне, Синдбад, а она дикая? – О, сейчас голос халифа был голосом самого обычного мальчишки, которому разрешили погладить строптивую соседскую кошку. – Ее обязательно держать в клетке?

– Не ведаю, мой повелитель. – Синдбад пожал плечами.

Визирю показалось, что купец знает куда больше, чем говорит. Однако Абу-Аллам решил пока оставить свои подозрения при себе. Быть может, он несправедлив к Синдбаду и пытается найти врагов даже среди верных друзей.

– Давай попробуем, – продолжил тем временем Мореход. – За весь путь моя пленница ни разу не повела себя, как дикое животное. Наверное, у магараджи были замечательные дрессировщики.

Он подошел к клетке и что-то вполголоса сказал. Визирь насторожился, но промолчал и на этот раз. Тигрица, не мигая, несколько мгновений смотрела на Синдбада, а потом лизнула его руку.

– Аллах всесильный, да она совсем ручная… – прошептал халиф.

Синдбад открыл замок и распахнул дверцу. Медленным царственным шагом красавица тигрица покинула тесную клетку. Она вышла и, остановившись, стала осматриваться.

– Синдбад, а нам можно к ней подойти?

Тот взял халифа за руку и, пробормотав про себя «да хранит меня Аллах милосердный», подвел его к тигрице. Она повела себя, как котенок: боднула его, лобастой головой поддев руку.

– Повелитель, она просит, чтобы ты почесал ее…

Халиф несколько раз робко провел рукой по голове своей пленницы. Басовитое урчание, раздавшееся в ответ, лучше любых слов показало, что тигрица признала своего нового повелителя.

Вот так Синдбад-Мореход исполнил еще одно поручение владыки Багдада.

Прошел год, даровав каждому из правоверных и радости, и горести. На год стали старше жители прекрасного Багдада, на год взрослее их дети. Не задело время лишь халифа багдадского Гарун-аль-Рашида. Теперь повелитель страны куда реже уединялся, предпочитая, как обычный человек, вымещать свое дурное настроение на нерадивых подданных. По секрету следует признать, что для этого у него всегда был не один повод.

Исчез, отягощенный секретным поручением, визирь Абу-Аллам. Тайны уже не так манили к себе халифа, почти излечившегося от душевной боли. Даже Ананке, судьба, не тревожила Гарун-аль-Рашида своим бестелесным появлением. Мир менялся.

Как-то на закате Гарун наконец смог распахнуть дверь в покои, которые некогда отвел для своей будущей жены. Здесь все было, как прежде: плотные занавеси на окнах, задернутые, дабы не дать выцвести покрывалам и коврам, притирания и душистые мази во флаконах у драгоценного венецианского зеркала. Целая стопка книг, ибо она, его Джамиля, была подлинной книжницей, и потому томик в толстой коже мог порадовать ее не меньше, чем драгоценная брошь или подвеска.

Все осталось таким же, как было тогда. Лишь тонкий слой пыли покрывал столики и кушетки, книги и зеркало, шкатулки и флаконы.

– О, моя далекая мечта, – едва слышно проговорил Гарун, надеясь, что Джамиля, где бы они ни была сейчас, все же расслышит его голос. – Чувствую, что приходит пора нам прощаться. Ты всегда была моей единственной… Ты была моей мечтой. Ты осталась ею и сейчас. Однако жизнь берет свое. Думаю, вскоре я запечатаю твои покои навсегда, как навсегда заточу в своем сердце дни, когда ты была со мной. И да поможет мне в этом Аллах всесильный и всевидящий!

Гарун, конечно, не рассчитывал услышать ответ. Он присел на кушетку, покрытую пятнистой барсовой шкурой, и взял в руки томик стихов. О нет, это он думал, что стихи, ибо обложка гласила «Эликсир любви». Так, воистину, могли называться только стихи.

Однако строки на тщательно выделанном пергаменте слагались в легенды, более чем сухо повествующие о волшебном напитке, который дарует пригубившему его радость видеть все богатство жизни, не бояться ее изъянов и с радостью встречать каждый новый день. Ибо любовь к жизни куда более всеобъемлюща, чем любовь к женщине или мужчине. Именно любовь ко всему миру, к каждому дню и часу ведет по жизни того, кто находит в себе силы наслаждаться каждым мигом существования.

Чем больше читал халиф, тем более странное чувство овладевало им. Он вдруг понял, что, имея гарем, не имеет любимой, имея власть, не управляет ничем, даже самим собой. Что, внешне похожий на любого из живущих под этим небом, внутри он подобен камню, ибо душа его стала шкатулкой-хранительницей боли. И годы, что прошли, лишь сделали прочнее замок на этой шкатулке.

– Вот потому я и не старюсь… – пробормотал халиф. – Ибо не живу, а лишь, подобно марионетке, изображаю жизнь…

«Ты прав, мудрый правитель, – согласилась с ним давно уже молчавшая Ананке, – лишь сейчас ты пробуждаешься к подлинной жизни. И эликсир, о котором только что узнал, тебе более чем необходим! Решись же ступить на пыльные дороги собственного царства, пройди туда, где рождается эликсир, пригуби его… Иначе твоя судьба отвернется от тебя, забрав последнее – твое «я», твой могучий, хоть и дремлющий под покрывалом боли разум… Пришла пора!»

– Да будет так, мудрейшая… Да будет так! Пришла пора!

И халиф покинул покои, забыв запереть их. Никогда не поселится здесь та, что ушла из жизни. А значит, пора свежему ветру перемен ворваться в самые дальние тайники его, халифа, души так же, как и в наглухо запертые некогда покои.

 

Свиток тридцать первый

Синдбад-Мореход вернулся в Багдад к жене, детям и повседневным заботам. Дни слагались в месяцы, те – в годы. На исходе второго года город облетела удивительная весть: халиф покинул пределы дворца и шествует по городу! Удивлению горожан, привыкших к правителю-затворнику, не было предела. Даже водоносы, люди, видевшие, казалось, все на свете, в изумлении останавливались, дабы насладиться небывалым зрелищем.

Халиф заново открывал для себя свой город. В тот памятный день он начал путь у дворца, прошел, сопровождаемый трубными звуками зурны и криками глашатаев, через базар, по длинным улицам, что вели на полуденную окраину, и остановился у распахнутых настежь ворот в жилище Синдбада. Помедлил, быть может, чтобы усмирить бешено бьющееся сердце, и решительно вошел. Правильнее сказать, он сделал несколько шагов в сторону беседки, откуда, он знал это, за ним наблюдает везучий купец и его мудрая и терпеливая жена.

В этот раз халиф не стал сравнивать свою судьбу с чьей-то чужой. Ибо знал, что пути назад нет, а вот впереди еще много чудес и светлых надежд.

Синдбад смотрел на халифа так, словно видел его впервые. Купец, конечно, знал, что он сверстник повелителя. Но в полутемных покоях Гарун-аль-Рашид казался ему человеком пожилым, согнутым заботами и томимым неясной жаждой. Сейчас же, при ясном свете дня, Синдбад увидел, что на самом деле халиф совсем не стар: на щеках его играет бледный румянец, обычно полуприкрытые глаза сверкают, как драгоценные алмазы, руки, перебирающие четки, молоды и сильны.

– Мир дому сему! Да хранит Аллах его обитателей!

– Мир и тебе, повелитель правоверных!

Мореход поклонился и жестом пригласил халифа в увитую виноградом беседку. Халиф с удивлением заметил, что за те несколько мгновений, что они с купцом раскланивались и приветствовали друг друга, в беседке успели появиться и яства, и напитки. Должно быть, Синдбад был женат не на обычной женщине, а на джиннии…

– Присядем же в тени и насладимся яствами и беседой.

Халиф пригубил чашу. Глаза его с интересом рассматривали все вокруг. Конечно, дом купца был не самым бедным, но все же разительно отличался от дворцовых покоев. Синдбад молчал, ожидая, когда повелитель изволит заговорить.

– Как уютно у тебя, Синдбад… А где же твои детишки?

– Мне приятна твоя похвала, о халиф, – отвечал тот. – Малыши сейчас с матерью. В этот час она их учит. Кроме крохи Сулеймана, конечно. Он еще слишком мал, чтобы овладевать счетом и письмом. Но он там, вместе со старшими. Нет в этом мире более любопытного существа, чем мой сыночек. Он…

Синдбад замолчал. Он почувствовал, что, подобно всякому родителю, может говорить о своих детях часами, чего, вероятно, делать все же не следует. Ясно, что халиф спросил просто из вежливости. Должно быть, он не знает, как приступить к разговору о деле. Но, возможно, предположения купца были несколько далеки от истины.

– Благодарим тебя, Синдбад, за твою верную службу, – начал Гарун-аль-Рашид. – Сейчас мы пришли просить тебя о последнем путешествии. Да, мы ведаем, тебе уже не мил дух странствий. Твой дом лучше тебя говорит, где тебе хочется проводить и дни, и ночи. И потому мы сами пришли просить тебя.

– Благородный халиф, я всегда к твоим услугам, даже если ты захочешь, чтобы я отправился на Луну…

– Ну что ты, Мореход, так далеко мы не попросим тебя отправляться. Да и что там делать? – улыбнулся халиф.

Синдбад поклонился, приложив руку к сердцу. Это был не просто благородный жест. Не зная еще, чего потребует от него владыка, он волновался так сильно, что сердце готово было выскочить из его груди.

– Так вот, Синдбад. О нашем путешествии. Да-да, ты не ослышался: сейчас мы намерены отправиться вместе с тобой. Сама судьба яснее ясного говорит нам, что мы не должны более прятаться за стенами своего дворца. Мы можем увидеть весь мир, и сами найти то, что нас тревожит или интересует. Поэтому сейчас мы отправимся в странствие вместе с тобой, ибо лучшего проводника, чем ты, нам не найти. Но и путь нам предстоит тяжелый и, быть может, долгий… Мы собираемся отправиться в далекую страну Пунт за эликсиром любви.

– За эликсиром любви?

Почему именно эликсир любви оказался нужен халифу, понять Синдбад не мог. Халифа любили и уважали подданные. Его наложницы по праву считались самыми красивыми женщинами в мире… Чего же еще недостает халифу? Кого он хочет опоить этим эликсиром?

Должно быть, недоумение легко читалось на лице Морехода. И потому халиф поспешил с объяснениями.

– Да, Синдбад. Это может показаться странным, но мы хотим отправиться за эликсиром любви. Ибо чувствуем, что внутри подобны самому твердому камню. Нами всегда двигало только любопытство. Но и оно сейчас спит… Быть может, если мы пригубим эликсир любви, то сможем увидеть то, что скрыто от нас в этом мире. Сможем так же любить жизнь, как любишь ее ты… Как любит ее наш мудрый визирь, сколь бы далеко от нас он сейчас ни был…

Купцу оставалось только поклониться, соглашаясь. Мысленно он уже начал приготовления. «Значит, теперь нас ждет страна Пунт, что лежит на полдень от черной земли Кемет… Пора готовиться в дорогу. К счастью, нам можно не искать корабль, ибо, говорят, что туда можно отправиться по суше… Но не слишком ли я тороплюсь? Возможно, наш халиф уже начал сборы в дорогу». Мудрости купца Синдбада хватило для того, чтобы без обиняков спросить об этом.

И халиф, не смущаясь, ответил, что такие приготовления начались, что уже намечен и путь, которым пойдет экспедиция.

– Мы отправимся с караваном, что огибает Серединное море. Мы принесли тебе золотую байзу, ибо ты будешь нашим предводителем.

– Но ведь ты же сам, о великий, отправляешься вместе с нами?! – с недоумением переспросил Мореход.

– Но не хотим, чтобы кто-то об этом знал. Все будут думать, что наше величество по-прежнему пленник своего дворца, вернее, что мы по-прежнему обитаем в нем. Что-то нам говорит, что не надо показывать свое истинное лицо раньше времени.

– Слушаю и повинуюсь, – поклонился Синдбад. – Позволишь ли ты мне взять с собой спутников? Или будешь искать их сам?

– С этого мгновения ты наш предводитель. Собирай спутников, командуй закупкой припасов, ищи караванщика, которому будешь доверять. Мы не будем ограничивать ни в чем тебя, не будем командовать. Просим лишь, чтобы в странствие мы отправились не позже следующего новолуния. Надеюсь, что тебе этот срок покажется достаточным.

– Должно быть, да, – кивнул Мореход. – Я постараюсь все успеть. Но у меня есть одна просьба. Ты разрешишь высказать ее, о повелитель?

– Да, конечно. – Любопытство одолело халифа. Синдбаду показалось, что Гарун-аль-Рашид теряется в догадках, пытаясь угадать, какую будет Мореход просить награду за такое путешествие…

– Великий, тебе придется говорить о себе не «мы», а «я». Иначе все сразу поймут, кто путешествует в этот раз с Синдбадом-Мореходом.

– Мудрые слова. Я постараюсь не выдать себя. Так правильно?

– Да, великий.

Халиф поднялся с подушек.

– Я жду гонца от тебя, Синдбад. Благодарю за гостеприимство. Да воссияет солнце здравия и богатства над твоим домом, Мореход!

Гарун-аль-Рашид покинул сей уютный дом, уведя за собой шум шествия и крики глашатаев. Синдбад начал приготовления в тот же вечер, и ему показалось, что он и не прекращал их никогда.

Дни бежали, как минуты. В суете прошел весь месяц. Но все же Мореход смог подготовиться к странствию так, как не готовился никогда ранее. Суровый воин Фарух и на сей раз согласился отправиться с халифом и Мореходом.

Необыкновенное путешествие его вовсе не пугало – не боялся он ни гнева морской стихии, ни суровости пустыни. О нет, совсем иное тревожило мудрого воина.

– Синдбад, но я же солдат, боюсь, мне не удастся быть достаточно почтительным с халифом…

– Байза у меня, и предводитель каравана я, – пожав плечами, ответил Мореход. – Значит, халифу придется терпеть все то, что будем терпеть и мы. И выходит, что никакой разницы между тобой и нашим повелителем быть не может. Не достанется же ему более быстроходный верблюд. А его кошма будет ненамного мягче твоей…

Итак, в назначенный халифом час экспедиция «купцов» отправилась в путь. Сам Гарун-аль-Рашид стал Сулейманом и повелел спутникам обращаться с ним не более почтительно, чем с обычным человеком.

Верблюды неторопливо отмеряли фарсахи один за другим. День сменяла ночь, а затем снова вставал день… Путники шли через оазисы и полупустыни, но старались не углубляться в малонаселенные места, ибо цель их все-таки состояла не в сражении, а в поиске. Как-то вечером, устроившись на кошме у костра, купец начал расспрашивать халифа. Тот отвечал просто, и Синдбад про себя отметил, что для пленника роскошного дворца держится повелитель неплохо, но путешествие доставляет ему много неприятных минут. Собственно, Синдбад посмел обратиться с расспросами лишь потому, что увидел, насколько уютно устроился на отдых халиф.

– Так что же это за эликсир любви? И откуда ты узнал о нем, халиф… ох, Сулейман?

– А об эликсире этом я узнал от путешественника, который бывал и в стране Кемет, и в стране Пунт. – Все же халиф решил не раскрывать Мореходу всех тайн. О нет, вовсе не потому, что опасался Синдбада. Просто чужие слова звучат зачастую куда убедительнее, чем рассказ о том, что упоминание об этом он, халиф, нашел в книге любимой невесты, почившей, так и не став женой. – Он рассказывал, что Пунт – удивительное место, богатое пряностями, дивными деревьями, мудрыми правителями и прекрасными женщинами. Говорил этот путешественник и о том, что в дальнем селении, у самых гор живет колдунья, которой ведомы многие тайны мира. Одна из них – эликсир любви. Рассказывают, что этот эликсир она варит из тысячи трав и двух тысяч вод разных источников.

– И до меня доходили подобные слухи, – качнул чалмой Синдбад. – Но ты же хочешь отведать его сам? Не боишься ли ты, что тебя отравит неведомая колдунья?

– Знаешь, Синдбад, я видел в этом мире так много, что смогу отличить колдунью от самозванки, а напиток счастья от яда…

В этом Синдбад все же сомневался. Должно быть, потому, что не знал, сколько чудес видел халиф на самом деле. Но свои сомнения все-таки решил оставить при себе.

– И что мы будем делать, если и на самом деле найдем колдунью?

– Я попрошу у нее немного эликсира для себя – ведь это мне хочется полюбить весь мир, найти в нем новые радости.

– Ну что ж, ха… Сулейман, если ты уже все решил, тогда, думаю, нам надо просто пересечь страну Кемет, знойную пустыню у моря, найти горы, у подножия которых живет колдунья, и попросить у нее эликсир.

Так они и поступили, ибо трудно было бы найти иное решение, столь же простое и столь же мудрое.… День за днем шли верблюды, оставляя позади оазисы и пустыни, предместья и деревни.

Вот так, неспешно, добрались путники до полуденной границы страны Кемет. Наступал вечер. Странники разбили шатры и разожгли костер. Обитаемые места заканчивались, далеко ли до страны Пунт, толком никто не знал, а потому пытались они решить, как же быть дальше.

– Надо искать проводника, – проговорил задумчиво Фарух. – Сами мы будем ходить еще не один десяток лет, но так ничего и не найдем. Если почтенный ха… Сулейман даст дозволение, я утром отправлюсь на поиски человека, что сможет нас проводить в страну Пунт.

– Но, может быть, мы уже добрались до этой неведомой страны? Ведь мы же не первые путешественники, что ищут пути к дарам этой благословенной земли.

– Значит, проводнику мы тогда сможем заплатить намного меньше.

– Да будет так. Фарух завтра поищет проводника в селении, что мы оставили позади. А когда доберемся до страны Пунт или, если повезет, до гор на полудне от нее, решим, как нам искать ту, что варит эликсир, и о чем ее просить.

Глухое покрывало ночи опустилось на лагерь. Спали все. Уснули даже верблюды, которые, казалось, никогда не смыкали глаз. Что-то было в этом странное… Быть может, то чары колдуньи начали действовать… Или страна Пунт решила испытать путников, посмотреть, кто чего стоит…

И приснился Синдбаду сон, странный, необычный, пугающий… Вспомнил он свою первую женщину, с которой познал первый урок любви. Вот только у этой женщины было другое лицо: взрослое и, пожалуй, слишком суровое. Она словно не учила юного купца, а проверяла, все ли он помнит, все ли умеет. Мореход будто вновь сдавал экзамен.

…Это произошло в теплом бассейне бань. Но пахло не водой и мылом, а почему-то сухой и жаркой степью, полынью, горечью сухих трав. И стены у этих бань были странные, словно не руки человеческие сложили мыльни, а природа возвела каменные стены вокруг.

Девушка, о нет, та самая женщина суровой наружности мыла юного Синдбада, скользя руками в пене по всему напрягшемуся его телу… Поглаживая его мужское достоинство мыльной рукой, она приговаривала:

– О боги мира, Синдбад, ты так хорош, но так неопытен и робок…

Она отыскала в мокрых спутанных волосах его сосок и несколько раз лизнула его. Купец прижал ее голову к своей груди, и они оба оказались под струей теплой воды.

– О нет, желанная, я не робок, а сейчас я хочу взять тебя сзади…

Юноша, ибо купец Синдбад видел себя удивительно юным, стоял у нее за спиной. Одной рукой он взял ее за грудь, другая его рука скользнула у нее между ног, и юный Мореход стал ласкать ее самое чувствительное место.

Вода текла по их обнаженным телам. О, сколь невероятно сладостно было ощущать прикосновение ее гладких и скользких бедер! Он продолжал ласки, сам наслаждаясь не меньше неизвестной красавицы. Вода гладила их обоих, словно стараясь смыть, растворить все окружающее. И они растворились друг в друге… Она двигалась медленно и плавно, охваченная гипнозом первобытной страсти. И он, не понимая, кто он сейчас, двигался вместе с ней.

Когда ее накрыло волной наслаждения, она простонала:

– О да, Синдбад, да!

Юноша крепко прижал ее к себе. Если бы это было возможно, он бы полностью поглотил ее, так сильно было его желание сделать ее тело частью своего. Юный любовник продолжал входить в нее сзади, чувствуя приближение пика страсти. Но в тот момент, когда он вот-вот должен был наступить, видение исчезло… Лишь ноющая боль в чреслах напоминала проснувшемуся купцу о странном сновидении.

Утро принесло успокоение. Но странный сон почему-то лишил Синдбада сил. Хмурым вышел к ручейку и Фарух.

– Эта проклятая земля меня просто измучила. Поверь, Синдбад, я взрослый мужчина, муж и отец, но сегодня видел такой странный сон, что теперь думаю, здоров ли мой разум…

– Что тебе снилось, Фарух? – Голос купца по прозвищу Мореход, помимо воли, прозвучал слишком заинтересованно, и воин взглянул на Синдбада более чем пристально.

– Почему ты так спросил?

– Расскажи, а потом расскажу и я свой сон.

– Так знай, снилась мне моя первая женщина. Варварка из северной земли. Познал я ее в завоеванном городе, куда попал с ромейской алой. В те дни я был молод и неопытен. А она оказалась служительницей древнего культа. Богиня, которой она отдавала силы, опекала любовь душевную и телесную. Она мне и дала первый урок любви и страсти. Тогда, помню, я был, словно слепой котенок, мне не хватало ни опыта, ни знаний. Я попытался овладеть ею сразу же… Сделал больно ей, ощутил невероятную боль сам… И сейчас, во сне, все повторилось сначала, от первого прикосновения к ее телу до того мига, как я излил свое семя в ее жаркое лоно… Вот только лицо у нее было другое…

– Какое? Какое лицо было у этой женщины из сна? – Он не спросил, а почти прокричал, такое охватило его нетерпение.

– Оно было… другим. Старше, суровее… Мне показалось, что я не в нежных женских объятиях, а перед зеркалом собственных мальчишеских страхов.

– Расскажи мне, Фарух, как она выглядела, прошу!

– Ну… Она старше тебя и меня сегодняшних. Длинные черные косы… Узкое лицо, оливковая кожа, огромные глаза, и страшные, и нежные одновременно.

– Ты видел, что было вокруг?

– Храм… Нет, не храм. Это было похоже на пещеру… Плясал огонь факела… Под нами было что-то, накрытое шкурами… От них пахло полынью… Сухими травами, степью…

Увы, можно было не продолжать. Оба спутника халифа видели как бы один и тот же сон: и женщина была одна и та же, и мысли друзей похожие. И оба они вместо наслаждения испытали стыд и горечь…

Возле шатра показался халиф. Глаза его горели, и более всего он был похож на мальчишку, нашедшего удивительную вещь…

– Что за сон я видел сегодня! Прекраснейшая из женщин учила меня любви! Словно я уже отведал эликсира. Сейчас я вижу мир совсем другим: будто вытерли зеркало и теперь в нем отражается не серая стена, а радужный шар…

Синдбад с Фарухом переглянулись. Сон, похоже, был непростым. Это и в самом деле было испытанием. Кто-то неведомый, тот, кто наслал это странное сновидение, пытался найти душу, готовую очиститься, увидеть мир новыми глазами. Душу, уставшую от серости и жаждущую новых впечатлений.

– Знаешь, Синдбад, – нарушил молчание Фарух, – похоже, мне не нужно идти за проводником. Я чувствую, что мы уже совсем близко к цели.

– Думаю, друг мой, ты прав, – согласился мудрый купец. – Но надо в этом все же убедиться окончательно. Давай останемся здесь, у ручья, еще на день. А завтра утром подумаем, что делать дальше.

О, сколь хотелось Синдбаду побеседовать с визирем! Теперь, когда мудрый Абу-Аллам был далеко, купцу Синдбаду как никогда оказался нужен совет этого удивительного человека.

«Можешь ли ты поговорить со мной, о мудрый визирь?» – послал Мореход зов своему далекому другу. (О да, купец и визирь сумели сдружиться в дни странствий, что совершали во славу халифа Гарун-аль-Рашида и по его повелению.)

«Да, Синдбад, я готов отвечать на твои вопросы. Что-то мне подсказывало, что сегодня тебе понадобится если не мой совет, то мое сочувствие».

«Скажи мне, Абу-Аллам, ты слышал об эликсире любви? Знаешь ли ты хоть что-то о колдунье, которую мы пытаемся найти?»

«Да, я об этом слышал… Для знаний древней Атлантиды это слишком… слишком неинтересно. Тайны человеческих чувств они изучили намного глубже. А тут просто колдунья, которой ведомы пути возрождения радости жизни…»

«Значит, она существует на самом деле? Значит, наши сны – это ее рук дело? Она искала среди нас кого-то?»

«Искала и нашла. Ведь ты сам видел, каким вышел из шатра наш повелитель…»

«Тогда подскажи, как нам добраться до жилища колдуньи? Как найти ее обиталище?»

«Я могу дать тебе только самый простой совет: никуда не ходите. Думаю, очень скоро вам будет подан знак, и тогда путь к ее дому откроется сам…»

«И еще одно скажи мне, мудрый визирь. Ожидать ли нам опасности, готовиться ли отразить ее?»

«Ты рассмешил меня, Синдбад! – Купцу показалось, что он слышит смешок далекого визиря. – С вами же Фарух! Этот человек всегда готов сразиться, своим телом защитить друзей от любого врага. Я думаю, что опасность будет исходить не от колдуньи или ее охраны, а от вас самих. Не бойтесь, но и не нападайте. Любое неверное движение превратит эликсир жизни в яд, вызывающий отвращение к миру».

«Спасибо тебе, мудрый друг. Как жаль, что мы так далеки сейчас…»

«Мы не дальше, чем были в Багдаде. Я, друг мой, все время в какой-то мере чувствую вас. Аллах всемилостивый даровал мне возможность видеть твоими глазами и слышать твоими ушами. Для этого надо только сосредоточиться. Поэтому, если захочешь, чтобы я оказался рядом, просто подумай обо мне… А сейчас прощай. Я жду твоего зова. Да хранит тебя небесный свод! Да будет день ваш светлее ночи!»

И голос визиря пропал, но вселились в Морехода спокойствие и уверенность.

Весь день Синдбад и Фарух беседовали, пользуясь вынужденной остановкой. Годы юности и общие воспоминания вернули их на много лет назад. А нынешняя мудрость позволила во многом увидеть смешное и нелепое. Ведь в юности многие вещи казались страшнее и трагичнее…

Халиф же размышлял, сидя у шатра. Ветерок играл краем его чалмы и полами шелкового халата.

Увидев приближающихся спутников, он поднялся и сказал:

– Я думаю, мы достигли цели нашего путешествия.

– Да, халиф, мы тоже так думаем. И визирь склоняется к той же мысли. Мне была дарована возможность побеседовать с ним сегодня в полдень.

– И что же он советует нам делать?

– Визирь не знает. Он сказал, что будет разумно не делать ничего. И враг, и друг себя покажут. А потому мы с Фарухом обошли окрестности и осмотрелись. Раз наш временный лагерь будет здесь хотя бы несколько дней, неплохо бы изучить каждый кустик или дерево.

– Это мудрые слова и осмотрительный поступок.

Тихо спускался вечер. Путники беседовали вполголоса, а Фарух осматривался по сторонам. Больше всего он напоминал хищника, который слушает мир вокруг и читает его, как книгу. Внезапно он привстал и сделал несколько крадущихся шагов в сторону от костра. Тишину нарушили звуки чьего-то покашливания. И вот уже у костра показался мальчишка, черноволосый и чернокожий, и заговорил бойко и смело:

– Да хранит Аллах всемилостивейший и милосердный уважаемых странников! Да пролетят ваши дни в достатке и спокойствии!

– Здравствуй и ты, юноша! – Халиф оказался самым уравновешенным. Синдбад же не мог сказать и слова, так поразило его появление этого чернокожего ребенка.

– Присядь у огня, вкуси наш хлеб и отдохни. Что привело тебя к нашим шатрам?

Спокойствие халифа было кажущимся. За долгие дни странствия Мореход смог изучить каждую его черту и теперь видел, что он напряжен. Но показать посторонним недоумение, страх или нетерпение халиф не мог – не зря же его чтил весь правоверный мир, как образец сдержанности и царственности.

– Благодарю вас, уважаемые! Но я прислан к вам моей госпожой, ведуньей здешних мест, какую люди зовут Махаббат, что значит Любовь. Моя госпожа приглашает вас к себе.

– Благодарю тебя, юноша! Нам следует отправиться прямо сейчас?

– Она ждет вас в любое время. Особенно тебя, царственный! – Мальчишка указал на халифа.

– Ты ошибаешься, юноша! Я вовсе не царь. Такой же купец, как и мои спутники…

– Ты можешь обмануть кого угодно, но не мою госпожу. Она отлично знает, кто есть кто. И для этого ей не нужны глаза или уши. Она слышит мысли человека так же ясно, как я слышу слова.

– Что ж, отрок, тогда веди нас.

И вот Синдбад, Фарух и халиф, отдав распоряжения спутникам, втроем отправились за мальчишкой в сумерки. Вскоре наступила ночь. Но трое путников все шли и шли.

– Как же ты видишь дорогу, юноша? – спросил Гарун-аль-Рашид.

– Госпожа даровала мне зрение, равно острое и днем, и ночью. Она говорит, что так видят дикие кошки наших гор. Вы зовете их каракалами…

– Далеко еще?

– Я уже вижу вход в пещеру. Но сейчас придется подниматься вверх. Будьте осторожны, путники.

Никогда еще халиф не ощущал такого страха, как в минуты подъема к жилищу колдуньи. Казалось, что бездонные пропасти разверзлись и слева, и справа, и каждый неверный шаг легко мог стать шагом в пропасть. Но паршивец мальчишка продолжал карабкаться, как ни в чем не бывало. Наконец показался свет, и трое, запыхавшиеся, запыленные, очутились у костра. Вернее сказать, это был очаг, сложенный из грубых камней. Вокруг стояли кувшины и простая глиняная посуда. На стенках висели пучки трав. Оглушающий их аромат сливался с запахом жаркой степи. Точно такой, как тот, что ночью чувствовали во сне и Синдбад, и Фарух. В отдалении виднелось ложе – помост, застланный шкурами. То самое ложе из сна, о котором говорил смелый воин. У огня дремал огромный кот с узкой мордой и черными ушами с длинными кисточками… «Уж не каракал ли, – подумал Гарун, – которого упомянул мальчишка?»

– Приветствую вас, странники! Что привело вас на окраину земли Пунт?

От огня поднялась высокая женщина. Длинные косы тонкими змеями чернели по обе стороны сурового лица. Оливковая кожа, огромные глаза, всеведающие, печальные. Стройный стан, сильные красивые руки… Но каждое движение говорило, что женщина эта многое видела в мире и много страдала. Несомненно, это была колдунья Махаббат, та, что варит напиток любви. Сейчас халиф в этом не сомневался ни на йоту.

– Здравствуй и ты, мудрая Махаббат! Ты же знаешь, что привело нас сюда…

– Я знаю лишь, что один из вас ищет просветления и жаждет нового взгляда на мир…

Халиф поклонился:

– Да, это я, я действительно жажду нового взгляда на мир. Ибо мне было рассказано, что здесь я найду эликсир любви, который пробудит к жизни мою спящую душу.

– Однако обычно эликсиром любви неразумные люди называют напиток, что вызывает страсть у того, кто его выпьет. Разве не разумнее было бы напоить эликсиром твою любимую женщину? Ее чувства пробудят любовь и в тебе самом.

– Но если не пробудят? И тогда я буду по-прежнему видеть мир серым, а не многоцветным. Ощущать лишь намек на вкус, а не букет вина. Чувствовать легкую привязанность вместо крепкой дружбы… Ведь тогда твой напиток будет сварен зря…

– Тогда, царственный гость, надо начать с того, чтобы изучить твою душу.

– Я простой купец.

– Ах, халиф, повелитель правоверных… Седина уже посеребрила тебе виски, но ты по-прежнему юн и наивен. Никогда не следует недооценивать женщину. Каждая из нас видит так много и понимает все так остро, что лгать ей неумно. Сам же будешь себя потом за это корить. Мне не надо быть ни ведуньей, ни волшебницей, чтобы увидеть те знаки почтения, с которыми к тебе обращаются твои спутники. Нет необходимости прибегать к магии, чтобы увидеть твою гордую осанку и задумчивый взгляд. У купцов взгляд другой. Это люди оценки. Они не любуются, а рассматривают, не видят, а оценивают, не читают, а рассчитывают.

Халиф склонил голову.

– Прости меня, мудрая женщина.

– Ну что ж, гости, пора нам начинать варить наше зелье. Вас, благородные спутники халифа, я рада видеть не менее, чем его. Эликсир любви зреет долго. И потому вам предстоит запастись терпением. Не одни сутки понадобятся для того, чтобы золотой напиток вышел на славу. Но если у нас достанет терпения, то получившееся сокровище будет достойно упоминания в легендах.

– Что же нам делать, мудрая Махаббат? Как мы можем помочь тебе?

– Тебя, Синдбад-путешественник, я буду учить различать травы, и ты научишься их собирать. Этим поможешь мне. А тебя, Фарух-воин, я научу различать воду ручьев и ручейков. От каждого из них мне понадобится то одна капля влаги, то целый кувшин. В этом будет состоять твоя помощь. Малыш Рошан будет вашим проводником по нашим горам. Не прячься за котом, проказник, я не сержусь на тебя. И не таскай Сахра за уши. Он терпелив, но и справедлив.

Мальчишка отвернулся, но было видно, что он прислушивается, чтобы ни слова не пропустить из разговора взрослых.

– Значит, гости, вы согласны терпеть до того дня, когда созреет золотой напиток?

– И как долго? – спросил халиф.

– Это зависит от многих мелочей. Иногда золотой напиток рождается через луну, иногда через три луны. Но иногда он не рождается вовсе.

– Мы пришли за эликсиром и без него не уйдем.

Удивительно, но эти слова произнес Фарух. Ему-то напиток любви был вовсе не нужен. Но воин есть воин. Решительность отличала его с детства. Женщина удовлетворенно улыбнулась. Волосы ее были черны, а движения резки, но мелкие морщины выдавали немалый возраст.

– Что ж, гости, тогда возблагодарим Аллаха всемилостивейшего за ясный день и спокойную ночь. Мальчишка Рошан поможет вам устроиться в покоях, а завтра с утра мы начнем варить золотой напиток. Спите спокойно.

И Махаббат наклонила голову, показывая, что разговор закончен.

 

Свиток тридцать второй

Покои, куда отвел странников Рошан, были еще одной пещерой. Синдбад с удивлением рассматривал прекрасные ковры и роскошные кувшины-кумганы, что стояли у стены. Пещера была большой и уютной. Огонь в очаге горел ярко, не коптил. Слабый запах хвои напоминал рощи корабельных сосен, что растут у берегов Серединного моря. На помосте у стены в особом порядке были разложены свитки – неизменные спутники знаний. Купец осматривался, но глаза его закрывались, а последний поворот головы забрал, должно быть, остатки сил. Ибо он упал на ложе и уснул как мертвый.

Утро для странников наступило тогда, когда Рошан разбудил сначала Фаруха, а потом Морехода.

– Просыпайтесь, воины. До полудня осталось совсем мало времени. А через час после полудня нам предстоит первый выход за водой и травами.

У пещеры тек ручей, и путники умылись, завтраком же им послужила горсть урюка и медовые лепешки, которые они запивали черным, как ночь, кофе – сей прекрасный напиток всегда был в багаже Синдбада, да и Фарух без него не мыслил настоящего похода. И вот, как и обещал мальчишка Рошан, через час после полудня Синдбад и Фарух отправились за травами. Вместе с ними пошла и Махаббат.

– Смотри, Синдбад. Вот это трава горечи, вы зовете ее полынью. А вон там растет трава слабости. Вот трава предательства, вам же она известна как подорожник, и вы лечите ею раны… А теперь, Фарух, вот твой урок.

Женщина повернулась и указала на черную скалу.

– Вот под этой скалой живет старая медянка. Она безвредна. А рядом с ее норой вытекает ручеек. Это вода тревоги. Мне понадобится шесть гран этой воды. Наполни чашу, да постарайся не расплескать, пока будем возвращаться к пещере.

– Но почему с нами нет нашего друга? – Мореход беспокоился о халифе, хотя видел, что повелитель с аппетитом позавтракал и с удовольствием погрузился в чтение одного из свитков.

– Он должен записать то, что помнит с первых лет своей жизни. Вернуться к тем дням, когда он был просто мальчишкой, пусть и наследником престола… Попытаться вновь стать малышом…

Под палящими лучами солнца путники вернулись в пещеру. Халиф и в самом деле писал. Решил записать свои дневные впечатления и Мореход.

Так и прошел первый день создания эликсира. Синдбад писал, Фарух, развернув свиток, читал о стране Пунт, которую странники так и не увидели. Халиф и Махаббат вполголоса беседовали у выхода.

Проходили дни за днями. В полдень, самое коварное время, спутники халифа ходили по скалам и горам, искали и собирали воды и травы. Иногда им сопутствовала колдунья, иногда только мальчишка Рошан. И всегда, возвращаясь, они видели, что халиф что-то записывает или вспоминает. Долгими вечерами, когда кипело зелье, Гарун-аль-Рашид и Махаббат беседовали у выхода из пещеры. Частенько пришельцы из далекого Багдада выходили полюбоваться изумительными закатами, от которых небо переливалось всеми оттенками расплавленного металла. Ночи же были столь тихи, а сон странников столь крепок, будто все трое были каторжниками на галерах и засыпали после того, как целый день вели сквозь шторм тяжелый боевой корабль.

Халиф же, беседуя с Махаббат, все чаще останавливался и всматривался в ее лицо долгим, вопрошающим взглядом. Она в ответ смотрела ему в глаза, будто отвечая на безмолвный вопрос.

Так настал день полнолуния.

Все травы были найдены и загружены в беспрерывно кипящий отвар. Фарух, изучив историю страны Пунт, занялся описанием побережья Серединного моря. Синдбад же погрузился в записи настолько, что не увидел бы чуда, если бы не поднял глаза.

Халиф нежно гладил лицо колдуньи. И оно разглаживалось под его ладонями. Исчезала немолодая женщина, плотнее становилась кожа, ярче глаза и нежнее голос. Слов слышно не было, но было понятно, что эти двое говорят о любви. Значит, эликсир любви все же родился.

Синдбад оглянулся на своего друга, но тот крепко спал, обняв книгу, как школяр. Мореходу же даны были лишь минуты, чтобы увидеть чудо рождения страсти, но он его запомнил навсегда.

Халиф нежно гладил лицо колдуньи, и под его руками проявлялась прекраснотелая, румяная, молодая и полная жизни женщина. Затем, долго и пытливо глядя ей в глаза, халиф накрыл ее губы поцелуем.

Его губы ласкали ее уста, а руки играли роскошными распущенными волосами. То, как он ласкал их, доставляло ей невероятное удовольствие, она лишь слегка покачивала головой, чтобы продлить радость. Его поцелуй все длился… Сначала он был грубым и властным, а потом стал нежным и ласковым, и колдунья невольно застонала от удовольствия. Никогда еще ее не целовали с таким мастерством.

Халиф давал ей понять, что намерен показать все, что умел до их встречи и чему научился в долгих беседах с ней. В тот самый миг, когда она хотела уже сдаться на милость победителя, он вдруг сменил тактику.

Вместо того чтобы становиться все напористее, халиф начал осторожно касаться ее губ самыми кончиками пальцев. От странного острого ощущения она словно взлетела к небесам.

Он обнимал ее одной рукой, лаская сначала плечи, потом спину, потом дошел до груди. Колдунья, казалось, не замечала, что руки халифа лишили ее сначала узорной накидки, а потом и тонкой рубашки… Махаббат словно качало на волнах наслаждения, и как только у нее переставала кружиться голова от поцелуев, его руки напоминали ей о том, что сказка только начинается…

Халиф поднял женщину на руки и уложил на то самое, покрытое шкурами, ложе. Горький запах трав кружил голову. Колдунья словно лишилась сил, она отдавалась, наслаждаясь тем, как под любящими руками превращается в прекрасную женщину. Нежность халифа пьянила ее. Она без слов, то рукой, то взглядом подсказывала, что надо делать, чего хочет теперь. Наконец на ложе сплелись два тела.

Прекрасная колдунья едва слышно молила о продолжении наслаждения, и халиф с радостью выполнял ее просьбы.

Даже если бы хотел, он не смог бы себя сдержать. Она была слишком прекрасна, слишком горяча, и он слышал ее голос и помнил ее вкус. Гарун-аль-Рашид мечтал о том, чтобы поскорее ворваться в это тело, такое красивое и невероятно желанное.

Прислонившись к ее груди, халиф замер на мгновение, а потом снова начал двигаться все быстрее и сильнее. Колдунья не сводила с него глаз, они казались совсем черными от накатившей страсти. Она прикусила зубами нижнюю губу, потому что стон грозил вырваться из ее уст. Ей хотелось продолжения этой ночи.

Халиф не знал, каким усилием воли ему удалось сдержаться. Он покрылся испариной, а ее руки искали его грудь, потом спустились к узким бедрам и снова метнулись вверх по спине.

Их стоны слились в одну страстную песню, и вдруг Махаббат закричала. Гарун потерял всякую возможность контролировать свои эмоции: в нем проснулся самец, который должен был утвердить себя в этом мире. Эта женщина, которая билась под ним, должна была принадлежать ему всецело.

Синдбад так и не понял, наяву или во сне явилось ему это чудо. Крепкий сон, что сомкнул его веки, не дал ответа на этот вопрос. Но когда ранним утром Мореход очнулся над своими записями, то вспомнил все, что видел. Вспомнил торжество великого чувства над мелочными различиями в возрасте и положении в обществе. И в этот миг ему, купцу и страннику, дано было великое прозрение: эликсир любви – не напиток, не камень и не притирание. Подлинный эликсир любви – это единение душ, что помогает увидеть человека в истинном свете, разглядеть бесценную сокровищницу его души, которая прекраснее красоты тела. Это великое открытие воистину потрясло Синдбада, а слезы, что выступили на глазах, были вызваны благоговением, наполнившим его чистую душу.

– Да будет милостив во веки веков Аллах всесильный, что дарует каждому ищущему прозрение, а каждому жаждущему – утоление.

Мореход произнес эти слова тихо, как мог, боясь потревожить сон своих спутников. Но услышал в ответ слова, также произнесенные вполголоса:

– Да возрадуется каждый, что найдет так же много, как нашел я.

Это был голос халифа. Но звучал он совершенно иначе. Не было в нем былой отрешенности, уравновешенности повелителя. Это был голос счастливого мужчины, что обрел покой и радость жизни.

– Я вижу, повелитель, что ты счастлив, – не столько спрашивал, сколько утверждал Синдбад. – Родился ли напиток любви, выпил ли ты хоть каплю его?

– Да, Синдбад, эликсир любви родился. Но мне довелось отведать лишь первые его капли. Но, надеюсь, прекрасная госпожа Махаббат даст мне возможность наслаждаться этим дивным золотым напитком всю оставшуюся жизнь.

Мореход взглянул на колдунью. Перед ним, удивленным, стояла молодая, полная сил женщина. Стан ее был тонок, руки сильны. Черные как смоль косы тяжелой короной оплетали ее голову, морщин на лице не осталось вовсе, а нежные щеки покрывал легкий румянец. И в этот миг Мореход вспомнил свою прекрасную жену Лейлу, что точно так же не поддавалась губительному действию времени. Прекраснолицая и здравомыслящая, сильная и нежная, стоящая перед ними женщина казалась сестрой колдуньи, чье имя означает Любовь…

– Боюсь, халиф, что нам предстоит расставание, – меж тем задумчиво проговорила волшебница. – Ты – повелитель огромной страны, я – колдунья, что обитает на самом краю мира. Как же твои подданные смогут принять такую властительницу?

– Прежде всего, ты – властительница моего сердца, очи моей души… А потому ты станешь прекраснейшей женой халифа Гарун-аль-Рашида, который в эту ночь полнолуния вновь стал живым и научился видеть мир.

– Повинуюсь тебе, мой повелитель.

Да, эликсир любви родился. И они оба испили его, соединившись так, как дано лишь истинно любящим.

Причудливыми путями порой вьется нить человеческой жизни. Аллах всемогущий не только велик, он еще и смешлив, создавая душу людскую так причудливо, что иногда ее половина может найтись только после многолетних поисков.

Оставалось лишь вернуться домой. И путь был хотя и долог, но не тяжел. До самого Багдада странников вели уже знакомые караванные тропы. Гарун-аль-Рашид, всесильный повелитель, был неузнаваем: отзывчивый и мудрый, он стал истинным другом и Синдбаду, и Фаруху. А прекраснейшая Махаббат украшала вечерние беседы замечаниями краткими и разумными. Удивительно, как может измениться человек, отдав другому душу и получив взамен счастье!

Взору уже открывались башни и минареты Багдада. Приближался день, когда Гарун-аль-Рашид введет свою любимую в тронный зал, миновав двери в селамлик и в сад, где еще резвятся одалиски, не ведая о том, что участь их будет решена с минуты на минуту.

Халиф предвкушал тот миг, когда останется с Махаббат наедине. Он, подобно юноше, пылал нешуточной страстью и старался лишь придумать, как уравновесить в своей новой жизни часы, кои следует отдать мудрому правлению, и часы, кои следует посвятить настоящему сокровищу, которое добыл для себя он сам.

И в этот миг Гарун-аль-Рашид услышал голос. Тот самый, теперь уже почти позабытый голос Ананке-судьбы, которая когда-то даровала ему себя, дабы познал халиф подлинную радость, и которая исчезла, дабы нашел Гарун-аль-Рашид счастье и познал горе. Это она, Ананке, толкнула его на поиски, которые успокоили душу халифа и явили ему все богатство мира.

– Ты оказался достойным учеником, халиф. Ты прошел через горечь боли и наслаждение счастья, сквозь поиск мира и радость его обладания. И сейчас я готова открыть тебе последнюю тайну, которую всегда прячет судьба. Знай же, всесильный халиф, тебе нечего более опасаться: ликованием встретит вас роскошный Багдад. Настежь распахнутся ворота дворца, и покои радостно примут халифа и его прекрасную супругу. Годы, отмеченные твоим правлением, о великий Гарун-аль-Рашид, годы, проведенные тобой с мудрой Махаббат, станут годами расцвета вашей удивительной страны. Ибо никогда до сего мига, как и никогда после, не будет она знать правителя, столь полно испытавшего все, что может выпасть на долю человека, все равно, царь он или простой метельщик.

У халифа, услышавшего голос невидимой красавицы, сладко закружилась голова. Однако голос не умолкал, и Гарун-аль-Рашид понял, что его ждет еще одно откровение.

– Мне же, Гарун, по прозвищу аль-Рашид, что значит Справедливый, осталось открыть тебе всего одну, но самую главную тайну. Помни, мудрый царь, судьбу поработить нельзя. Невозможно сделать ее своей пленницей и диктовать ей свою волю. Единственное, что доступно человеку – это счастливый дар подружиться с судьбой, сделать ее своей союзницей и, быть может, подругой. Лишь тогда жизнь этого человека не будет похожа на ежедневную борьбу, лишь тогда повезет ему насладиться каждым днем жизни.

– И да пребудет с нами всеми благодать Аллаха великого, – прошептал Гарун-аль-Рашид, почувствовав, что Ананке навсегда ушла из его жизни, оставив взамен главную свою тайну.

 

Свиток самый последний

– Так значит, дядюшка, халиф был не рад тому, что на свое место посадил такого несносного глупца?

– Ох, малыш… Он был и рад, и не рад. Вспомни, для чего он это сделал.

– Чтобы побольше быть со своей любимой…

– Верно. Но любимая умерла…

– Да, дядюшка. Это так несправедливо. Умерла, не выдержав счастья разделенной любви…

– Не совсем так, но… Итак, она умерла, и, получается, долгие прогулки в сопровождении целой свиты халифу стали уже не нужны.

– Но ведь этот глупец опозорил имя халифа!

– Ничуть, мальчик мой… Ведь все знали, что это халиф подменный, не настоящий. И все, кто решился посмеяться над этим глупеньким напыщенным юношей, выставили дураками именно себя. И именно на себя поэтому навлекли гнев правителя и справедливую кару.

– Как замечательно, когда правитель мудр… Правда, дядюшка?

– О да! Это замечательно для каждого из его подданных. Но как же это непросто для него самого! Редко случается, что его ближайшее окружение беспокоится о величии халифа, о его добром имени, а не о собственных туго набитых карманах. Но если такое случается… О, это воистину величайшее благо для страны!

– А почему у тебя стали такие печальные глаза?

– Потому, о мой мудрый племянник, что случается это столь редко и такие случаи можно пересчитать по пальцам на одной руке. И, увы, пальцев более чем хватит.

– Так редко?

– О да. Я знаю только об одной такой истории. А я много попутешествовал по свету…

– Так расскажи мне эту историю. И когда я стану визирем… Нет, когда я стану халифом, я буду знать, как надо себя вести. И ты сможешь мною гордиться.

– Ох… – Дядюшка печально усмехнулся. – Боюсь, я не доживу до того дня, когда ты станешь халифом.

– А давай поспорим… на тысячу тысяч динаров! Давай поспорим, что доживешь!

– Я согласен, мальчик мой, даже просто на тысячу динаров!

Мальчишка примолк, а потом поднял голову и посмотрел на дядюшку.

– А теперь расскажи мне про этого мудрого правителя и про то, как следует вести себя, сделавшись таким правителем. Ведь надо же мне у кого-то учиться…

– Тогда слушай. …Жил некогда в прекрасном, как сон, Багдаде принц и наследник престола по имени Гарун. И дана была ему встреча с самой судьбой…