Воистину, свитки, заботливо уложенные отцом в тот самый, полный мудрости, шкафчик, казались бесконечными. Гарун начал разбирать их на закате, но к рассвету едва добрался до половины. Поняв, что в одиночку не прочитать это и до самой смерти, он принялся раскладывать свитки по кучкам, чтобы и его друзья, теперь уже юные царедворцы, могли постигать мудрость знаний вместе с ним.

– О Аллах великий! Отец, ты в своем радении превзошел все мыслимые пределы… – простонал Гарун, увидев, что у шкафчика, внешне небольшого, есть еще и двойное дно. – Должно быть, здесь сложено то, что не предназначено для чужих глаз.

Так оно и оказалось. Свитки, стянутые кожаным шнуром, печатью скреплены не были, но под узел шнура отец вставил яркую ленту. Так он когда-то указывал малышу Гаруну на предмет, который следовало изучить безотлагательно. Теперь, понятное дело, лента означала, что это следует читать в одиночестве.

«Сын мой, – гласила верхняя строка, написанная киноварью. – Ниже собраны сведения, о коих должен знать один лишь властитель, ибо только ему принадлежит право ступить за селамлик и войти в святая святых гарема – его покои и сады. Честь, которую ты этим окажешь их обитательницам, более чем высока. Одного приветливого взгляда бывает довольно, чтобы юная дева начала приготовления к твоему визиту и своему последующему возвышению до ирбали – фаворитки или кадины – матери наследника.

Так что, сын, если ты просто хочешь провести какое-то время вдали от дворцовой суеты, не отличай ни словом, ни взглядом ни одну из них. Более того, в твоей отныне воле всех обитательниц гарема, кроме собственной матери и сестер, выставить за его двери, продав или подарив, выдав замуж или выбросив, как нашкодившего котенка.

Ежели не готов ты к столь кардинальным деяниям, просто прогуляйся в тени садов, осмотрись, реши, что ты оставишь без изменений, а что пожелаешь перестроить или перекрасить. Одним словом, гарем, сын мой, – это место, где ты воистину подлинный властелин. Лишь твое слово и твое предпочтение здесь есть вердикт, сомнению не подлежащий.

Думаю, ты теперь знаешь все, однако считаю своим долгом напомнить тебе, что гарем, место услады, все же есть и обиталище человеческое, где томятся или наслаждаются жизнью сотни прекраснейших созданий. И за них ты несешь ответственность не меньшую, если не большую, чем за весь свой народ.

И еще несколько слов, быть может, давно уже тебе известных. Твоя матушка, прекрасная Марджана, великая валиде-халиф, поможет тебе во всем, что будет нужно. Твои сестры и мои дочери, не выданные замуж до сего мига принцессы, отдадут саму жизнь за тебя. Сие есть непреложный факт. Однако никто не может уберечь тебя от заговоров или смуты, ибо все мы – лишь слабые люди. И тебе, сын и властелин, придется быть равно настороженным как при входе в диван, так и при входе в гарем. Увы, сколь бы ни любил я твою мать, сколь бы ни наслаждался негой Верхнего сада, спокойствия, увы, не находил и здесь.

Сейчас гарем полон. Царит там твоя матушка, валиде-халиф. Живут в нем и три твоих сестры, принцессы крови. Согласно традиции, я переселил в Малый дворец вторую и третью свою жену – вторую и третью кадину. Ты же, халиф, жену себе еще не избрал, и потому покои бах-кадины, первой жены, пустуют. То же можно сказать о покоях ирбалей, фавориток, и кадин – женщин, что стали матерями твоих детей. В остальном же я буду краток: рабынь и одалисок суть неисчислимое множество. Об имени каждой из них тебе поведает первый евнух, в надежности которого у меня не было причин сомневаться (однако и его ты можешь и, думаю, должен сместить с поста). И помни, мальчик: гарем есть не только дворец неги и сад наслаждений, но и место, где глупые девы холят свою красу и прячутся от мира. Увы, я грешен, ибо зачастую замечал лишь прекрасные лики, менее интересуясь, есть ли под роскошными волосами хоть капля разума. Думаю, не устоишь и ты, однако, хотя бы иногда, пытайся понять, что привлекает тебя в избранной деве: несравненная краса, плод долгих усилий природы и придворных умельцев, или, пусть хоть слегка, разум, каким должна обладать и дева, сколь хороша она бы ни была…»

Гарун поднял глаза от строк. Да, матушка частенько говорила, что следует обращать внимание на разум, характер девы и лишь потом – на ее лик. Более того, именно она, Марджана, а теперь валиде-халиф, настояла на том, чтобы все дети царедворцев учились. Ибо нет ничего хуже женщины, единственным достоинством которой является смазливая мордашка и ухоженное тело.

– Должно быть, прекрасная валиде-халиф последует за моим отцом в Полуденный дворец… И выходит, что доверять в уютных покоях и садах я смогу лишь сестрам. Хотя и это немало.

Все прочитанное убедило Гаруна, что следует один из первых монарших визитов совершить именно туда, за стены гарема.

– Ну что ж, – юноша сладко потянулся и встал. – Не будем длить неприятное…

И усмехнулся. Ибо латинская поговорка, как бы мудра она ни была, сейчас подходила мало: гарем, вернее, его многочисленные обитательницы – суть место, самой природой предназначенное дарить халифу все самое приятное, от наслаждения вкуснейшей в мире пищей до обладания прекраснейшими в мире телами.

Мраморные плиты, устилавшие коридор на женскую половину, были отличны от всех мраморных полов Большого дворца. Именно для того, чтобы попавший сюда случайно царедворец смог остановиться еще до того, как нога его ступит за пределы селамлика, наружных гаремных покоев, где иногда владыка изволит принимать послов или выслушивать советы мудрецов. Далее вход разрешен одному лишь повелителю и полновластному хозяину всего этого заповедника красоты.

Именно туда и шел сейчас Гарун. Он, в который уж раз, ощутил определенно неприятное чувство: словно входит в царский зверинец, из всех клеток которого на него будут смотреть глаза, алчущие пищи, крови или свободы.

Однако следовало подобные мысли удержать и остаться равнодушно приветливым до того мига, когда сможет он обдумать и трезво оценить все увиденное.

Гарун распахнул двери, предназначенные для одного лишь хозяина. И увидел всего в двух локтях от себя угодливо согнутую спину первого евнуха. Тот выпрямился, затем вновь согнулся, теперь еще ниже, и принялся бить поклоны, которые Гаруну были тем отвратительнее, что первый евнух был фантастически толст и столь же уродлив. Поговаривали, что он одержим болезненной тягой к мужчинам и потому смог удержаться на своем месте сказочно долго.

Гарун сделал недовольный жест, коим попытался остановить своего царедворца и одновременно указать, что пора приниматься за дело. Должно быть, первый евнух был опытным придворным, ибо смог прочесть в этом небрежном движении также и неудовольствие, и желание побыстрее справиться с делами, и еще добрый десяток монарших мыслей.

Он, переваливаясь, поспешил по дорожке через сад, на ходу продолжая кланяться. Гарун шествовал за ним, вспоминая слова матери о том, что первый евнух в этих покоях могущественен более, чем самый могущественный паша… У него свой дворец, свои придворные, лакеи, экипажи, лошади и, само собой разумеется, громадное жалованье.

– Помни, мальчик, евнух не только слуга гарема, но, в определенном смысле, и его хозяин, – говорила Марджана, когда Гаруну в первый (как потом оказалось, и в последний) раз захотелось войти в гарем. Мудрая мать, конечно, считала своим долгом просветить сына, дабы уберечь его от косых взглядов и злобных шепотков за спиной. Первые евнухи кадин размещаются в серале около дам, при дворе которых они состоят, разумеется, не в одном с ними здании, но недалеко от гарема. Эти господа тоже ведут роскошную жизнь и ни в чем себе не отказывают: комнаты их прекрасно меблированы, каждый имеет несколько лакеев к своим услугам и несколько дорогих лошадей на конюшне. Они по большей части люди, любящие хорошо жить и проводить время за игрой в трик-трак и другими забавами. Вообще же евнухи большие любители хорошего оружия и лошадей; это казалось бы странным, а между тем так есть.

Первый евнух, достойный Кадир-паша, более чем полно отвечающий своему имени, уже распахнул первую из трех дверей, что вели в дворцовый сад. Сие тоже была давняя традиция, и ее свято соблюдали не только при дворе халифа, но и при дворах его наместников.

До второй двери было всего несколько шагов, но Гарун преодолел это незначительное пространство удивительно медленно, ибо пытался вспомнить многие трактаты, дабы хорошо подготовиться к зрелищу. Сейчас в его памяти всплыли слова мудрого Осман-бея, который посвятил свою жалкую жизнь тому, чтобы раскрыть неверным как можно больше тайн, кои, казалось, самим Аллахом великим дарованы лишь усердным правоверным. Однако и для правоверного его труды были небезынтересны.

«Евнухи являются подлинными агентами по самому своему среднему положению между двумя великими фракциями человеческого рода, – писал Осман-бей. – Каждый из дворов, или даирэ, имеет от десяти до пятнадцати евнухов, которые расхаживают по гарему, чтобы получать и исполнять приказания дам. Приказания эти исполняются ими по очереди, и только старший из евнухов может являться и получать непосредственные приказания от своей госпожи. Каждая султанша и каждая кадина имеет своего первого евнуха (первого камергера), который пользуется значительной властью над персоналом ее двора.

Восходя по ступеням этой иерархии евнухов, мы найдем во главе ее первого евнуха дворца. Это лицо, являющееся как бы маршалом империи, вторым вельможей после великого визиря».

Наконец распахнулись третьи двери, и взору Гаруна предстал роскошный зал со стройными колоннами и несколькими фонтанами. Тут и там были женщины самой разнообразной внешности, возраста и цвета кожи, но почти все смуглые, молодые, красивые и одетые в нарядные костюмы. Многие из них отличались роскошными косами; у других на плечах надеты были длинные украшения, составленные из восьми или десяти больших золотых монет; у некоторых по обе стороны лица висели подвески из крупного жемчуга. Бряцание золотых монет при каждом движении головы или тела, разнообразие и блеск цветов их костюмов, различные виды их трубок, то зеленых, то красных, то голубых – все это вместе взятое придавало особенно интересный характер этому обществу. Неумолчный щебет делал их, ярко разодетых, похожими на диковинных птиц, запертых в позолоченную клетку.

Первый евнух, склонившись почти пополам, проговорил:

– Сие есть подлинное украшение короны твоего величества. Дев обучают долго, и лишь прошедшие всю науку могут предстать перед глазами властелина.

– Чему же их, несчастных, обучают? – спросил Гарун, лишь для того чтобы показать, что он внимателен к словам своего царедворца, которого успел про себя назвать «первой тушей гарема».

– О, повелитель, их науки разнообразны. Сладострастная гармония позы, походки и жеста, мелодичное пение и томный танец, поэтичная и цветистая речь, тонкая интонация, красноречивая нежность взгляда, привлекательная мягкость манер, сладостные ласки – одним словом, все, что самый блестящий изыск может прибавить к женскому очарованию…

– И все? Более ничего не должны уметь те, кто самой судьбой предназначен украшать наш мир и услаждать монарший взор?

– Отчего же? Те, у кого красивые руки, умеют как бы невзначай показать тонкие, окрашенные хной пальцы. Есть способы сделать непроницаемым или прозрачным муслин яшмака, удваивая складки или укладывая их в один слой, а можно чуть приподнять или опустить несносную маску, сделать шире или уже щель между нею и головным убором. Между двумя этими белыми покровами блестят, как агатовые звезды, самые восхитительные в мире глаза, еще более яркие от подведенных век и словно вобравшие в себя всю выразительность лица, наполовину скрытого. Каждая из твоих рабынь, о повелитель, прекрасно знает, что в ней есть достойного и прекрасного, и умеет наилучшим образом показать это.

«Аллах всесильный и всевидящий, – Гарун готов был расплакаться. – Они умеют только это…»

– Могут ли сии гурии поддержать разговор, знают ли они иноземные языки, знакомы ли им музыкальные инструменты?

– О-о-о, – лицо первой туши гарема расплылось в предовольной улыбке. – Девы любят и умеют музицировать, им ведомо стихосложение, многие из них происходят из иных земель и потому владеют не только речью твоей, о солнце нашего мира, страны, но и речью страны, давшей им жизнь…

«Хорошо хоть так…»

– Но есть среди дев и куда более разумные, чем те, каких ты видишь здесь, в Нижнем саду. Ибо эти девы есть первая услада повелителя – услада тела. Те же, кто умеет больше и знает больше, кто может поддержать разговор после страстных объятий, отдыхают в Верхнем саду. Если ты желаешь увидеть их, я проведу тебя.

– Я приказываю тебе сделать сие тотчас же! Должно быть, шакал, ты решил, что с молодого халифа будет довольно и малого?!

О, Гарун разгневался всерьез! И не потому, что этот жирный боров хотел от него что-то утаить. А потому, что посмел примерить на молодого властителя свои взгляды.

Кадир-паша, должно быть, давно не сталкивался с монаршим гневом. Ибо лицо его побелело от страха, спина согнулась еще ниже, а шаги стали еще мельче.

«Так-то лучше», – с удовольствием подумал Гарун, не торопясь догонять удаляющуюся жирную спину.

Несколько ступеней, выложенных черным каррарским мрамором, привели халифа в Верхний сад. Юноша знал, что подлинные мастера своего дела трудились над устройством этого чуда. Ибо в нем цвели, благоухали, плодоносили и услаждали взор сотни растений. Однако разница между предположением и зрелищем, представшим взгляду молодого халифа, была более чем разительной. Верхний сад ошеломлял и сбивал с ног новичка смесью запахов и цветов.

– Воистину, сие есть сад из самых сладких мечтаний, – нараспев проговорил Кадир-паша. – Сад, где есть все, что желательно душе и услаждает очи. Я, ничтожный, осмелюсь вспомнить слова давней сказки, дабы описать то, чему ты, о юный властелин, стал сейчас свидетелем.

Гарун милостиво кивнул. Он почти не слушал первого евнуха, ибо вовсе не для сказок и стихов сейчас поднялся в Верхний сад. Однако все, о чем говорил поэт, было чистой правдой.

– «Там были высокие колонны и строения, уходящие ввысь, и были у сада сводчатые ворота, подобные дворцовым, и лазоревые ворота, подобные вратам райских садов, а над ними были виноградные лозы всевозможных цветов: красных, подобных кораллам, черных, точно носы нубийцев, и белых, как голубиные яйца… И были в этом саду плоды разнообразные и птицы всех родов и цветов: вяхири, соловьи, певчие куропатки, горлинки и голуби, что воркуют на ветвях; в каналах его была вода текучая, и блистали эти потоки цветами и плодами услаждающими… И были в этом саду яблоки – сахарные, мускусные и даманийские, ошеломляющие взор… И были в этом саду абрикосы, миндальные и камфарные, из Гиляна и Айн-Таба… И были в этом саду сливы, вишни и виноград, исцеляющий больного от недугов и отводящий от головы желчь и головокружение, а смоквы на ветвях – красные и зеленые – смущали разум и взоры…»

– Довольно! – прикрикнул на первого евнуха Гарун. – Должно быть, ты заплыл жиром не только снаружи, но и изнутри, если считаешь своего повелителя безголовым сопляком. Я могу продолжить твои слова, ничтожный! «И были в этом саду всякие плоды, цветы, и зелень, и благовонные растения – жасмин, бирючина, перец, лаванда и роза во всевозможных видах своих, и баранья трава, и мирт, и цветы всяких сортов. И это был сад несравненный, и казался он смотрящему уголком райских садов: когда входил в него больной, он выходил оттуда как ярый лев. И не в силах описать его язык, ибо таковы его чудеса и диковинки…»

– О, повелитель! – Толстяк рухнул на колени. – Не гневайся, ибо столь редко я, ничтожный раб, встречаю мудрость в человеке столь молодом… И столь прекрасном, как мой властелин…

Последние слова Гаруну не понравились особенно, как и тон Кадира. Было в нем что-то одновременно гадкое и заискивающее – так неугодный муж пытается подольститься к своенравной жене.

– Прочь, раб! – Гарун не хотел, да и не мог сдержать гнев. – Жди наше величество в селамлике. Мы решим твою судьбу позже.

В глазах Кадира полыхнул гнев, ибо приказание было отдано в присутствии других евнухов и целого десятка красавиц, раскинувшихся на кушетках в саду в привычной истоме, однако ослушаться он не посмел. О, эти все были куда умнее: они не пялили на халифа глаза, бесстыдно выставляясь напоказ. Они спокойно ждали мига, когда можно будет скромно и немногословно поведать о своих достоинствах.

Гарун прошел и через это чудо. За ним теперь следовал первый евнух валиде, его матушки, – суровый и немногословный нубиец, который неоднократно присутствовал при беседах Марджаны с сыном и всегда помогал малышу Гаруну, когда следовало оставить царицу в неведении относительно проделок ее непоседливого сына.

Гарун вошел в покои, предназначающиеся для первой жены халифа. Они сияли чистотой и были пусты, ибо он еще не избрал ни жены, ни даже невесты.

– Здесь я и буду беседовать с обитательницами Верхнего сада, Салман. Вводи их по одной, однако сам не уходи.

Салман с поклоном покинул Гаруна, дабы вернуться с первой из красавиц, обремененных разумом. И у юного халифа появилось несколько мгновений, чтобы осмотреться.

Покои бах-кадины – высокие комнаты с видом на сады, – поражали. Потолки были украшены фресками «несравненной свежести и изящества»… То поразительные бирюзовые небеса с легкими облаками, то огромные покрывала из кружев восхитительного рисунка, то большая перламутровая раковина, отливающая всеми цветами радуги; прекрасные цветы как бы оплетали золотую решетку… Иногда мотивом росписи служила шкатулка с драгоценностями, рассыпанными в сверкающем беспорядке; а вот ожерелье, с которого, точно капли росы, падают жемчужины; иногда это были просто россыпи бриллиантов, сапфиров и рубинов. Вот плафон, как бы затянутый голубоватым дымом, поднимающимся от золотых курильниц с благовониями, изображенными на карнизах… Вот златотканый парчовый занавес, собранный подхватом из карбункулов, приоткрывает простор небесной синевы; чуть дальше мерцает сапфировым отсветом лазурный грот… Нескончаемые переплетения арабесок, резные кессоны, золотые розетки, букеты цветов фантастических и существующих на земле, а также голубые лилии Ирана и розы Шираза.

Изумительные потолочные росписи переходили на пилястры колонн, перетекая затем и на стены, затянутые шелком и богато расписанные. Мебель поражала изяществом не менее плафонов: она была удобна и сама призывала к покою и неге, утверждая, что лишь они могут быть достойным украшением любимой жены властелина.

Распахнулись двери, и Салман ввел первую из красавиц.

– Как зовут тебя, прекраснейшая?

Девушка опустила черные глаза и прошептала:

– Ты должен дать мне имя, господин.

Гарун опешил. Ибо менее всего ожидал он необходимости давать имя кому бы то ни было, а уж тем более гуриям своего гарема.

Халиф обошел стоящую девушку, чтобы получше рассмотреть ее, и ощутил приторную сладость притираний, как нельзя лучше подходящую к ее облику. Незнакомка была стройна станом, с высокой грудью, насурьмленными глазами и овальным лицом, с худощавым телом и тяжелыми бедрами. Одежда, без сомнения, плод многих усилий, больше открывала, чем скрывала. Однако, кроме приторной сладости, Гарун не почувствовал ничего.

– О Аллах великий… А что же умеешь ты, незнакомка без имени?

Тут девушка гордо выпрямилась.

– Я изучила чистописание, грамматику, язык, толкование Корана и основы законоведения и религии; умею врачевать и исчислять время, играю на увеселяющих инструментах… Великий Кадир-паша отдал за меня десять тысяч динаров! Тот, кто продал меня, поклялся, что эти десять тысяч динаров не покроют стоимости цыплят, которых я съела, и напитков, а также одежд, в которые он одел меня, дабы я не нищенкой ступила в Верхний сад…

– Довольно! – В душе Гаруна нарастал гнев. – Салман, проводи ее и приведи следующую.

Юный халиф почувствовал дурноту: обитательницы Верхнего сада ничем не отличались от обитательниц Нижнего, пусть и знали больше.

«Неужели моя мать – единственная? Неужели только в ней сошлись краса и разум так, как это должно быть в любой женщине?»

Увы, юность дарует нам идеалы, а время их разрушает, снимая розовые очки с глаз и показывая жизнь такой, какая она есть…

Вошел Салман с еще одной красавицей. Черные волосы, заплетенные во множество мелких косичек, рассыпались по плечам. На голове сверкала, словно алмазный шлем, маленькая небесно-голубая атласная тюбетейка, которую почти целиком покрывали нашитые на нее бриллианты чистой воды. Этот великолепный убор очень шел к ее строгой и благородной красоте, блестящим черным глазам, тонкому орлиному носу, алому рту, удлиненному овалу лица и всему надменно-благосклонному облику знатной особы.

– Как зовут тебя, утренняя греза?

– Ты должен дать мне имя, повелитель, – прошелестела девушка.

И все очарование этой юной прелестницы мигом поблекло в глазах Гаруна.

– Уведи ее, Салман. Она ничем не лучше той, первой.

Настроение халифа испортилось. «Должно быть, отец прав, – подумал он. – Прав, и мне следует, не медля ни минуты, повелеть евнухам очистить и Верхний, и Нижний сады от всех этих безмозглых бездельниц. Пусть уж лучше будет пусто, чем так приторно и уныло…»

Вновь раскрылись двери, и Салман вывел на середину комнаты еще одну обитательницу Верхнего сада.

Девушка была по-настоящему красива. Длинную шею украшало колье из крупного жемчуга, а распахнутый ворот шелковой рубашки приоткрывал маленькую грудь прелестной формы. На ней было атласное, гранатового цвета платье, открытое спереди, с боковыми разрезами до колен и со шлейфом, точно придворное одеяние. Роскошная шаль стягивала в поясе широкие шальвары из белой тафты, прикрывавшие желтые сафьяновые бабуши, виден был лишь их носок, загнутый кверху.

– Как зовут тебя, красавица? – Халиф спросил это лишь для того, чтобы спросить. Ибо ответ знал заранее.

Однако девушке удалось удивить его. Она гордо выпрямилась и ответила:

– Я зовусь Ананке.

– Странное имя.

– Это имя давнее, мудрое. А значение его я могу открыть лишь тому, кто будет этого достоин.

Непочтительные слова, могущие вызвать недюжинный гнев, однако заинтересовали Гаруна.

– Ты образованна? Что ты знаешь?

– О, господин и повелитель! Я знаю грамматику, поэзию, законоведение, толкование Корана и лексику, знакома с музыкой и наукой о долях наследства, со счетом и делением, землемерием, а также со сказаниями первых людей. Я знаю великий Коран и читала его согласно семи, десяти и четырнадцати чтениям, и я знаю число его сур и стихов, его частей и половин, и четвертей, и восьмых, и десятых, и число падений ниц. Я знаю суры меккские и мединские и причины их ниспослания; я знаю священные предания по изучению и передаче, подкрепленные и неподкрепленные; я изучала науки точные и геометрию; занималась философией и врачеванием; знакома с логикой и риторикой. Запомнила многое из богословия. Я была ознакомлена с поэзией и играла на лютне, узнала, где на ней места звуков, и знаю, как ударять по струнам, чтобы были они в движении или в покое; когда я пою и танцую, то искушаю, а если приукрашусь и надушусь, то убиваю. Говоря кратко, я дошла до того, что знают лишь люди, утвердившиеся в науке.

Глаза Гаруна широко раскрылись – он, говоря по чести, еще не изучил всего того, о чем говорила эта своенравная красавица.

– Приветствую тебя, Ананке! И да пошлет Аллах великий тебе благоденствие на сотню сотен лет.

Девушка кивнула, но не склонила головы в поклоне. И Гарун понял, что она станет первой и, быть может, единственной обитательницей Верхнего сада.