Первые лучи солнца позолотили шелк широкого ложа. Черные волосы красавицы рассыпались роскошными волнами, грудь легко вздымалась, а улыбка была так нежна, что сердце Гаруна сжималось от счастья.

«Благодарю тебя, Аллах милостивый и милосердный! На свете нет мужчины счастливее меня. И я прошу лишь одного: дай мне силы всегда быть рядом с этой женщиной, стать ее защитником и утешителем!»

И словно в ответ на эти горячие слова, ослепительные солнечные лучи пролились в опочивальню. Золотой свет благословения вызвал слезы на глазах халифа.

Девушка, словно почувствовав это, подняла ресницы.

– Ты плачешь, мой повелитель?

– О нет, сие есть слезы радости, моя краса. Я молил Аллаха всесильного и всевидящего, чтобы он даровал мне долгие годы рядом с тобой…

Красавица почему-то отрицательно покачала головой.

– Увы, мой халиф. Все будет иначе. И совсем другой женщине суждено пройти рядом с тобой по этой жизни.

Гарун привстал на ложе.

– Отчего ты так говоришь, моя мечта?

– Ибо знаю, что будет именно так. Отчего я это знаю? О, ответ на такой вопрос займет не одну минуту. Однако ответить все же необходимо, ибо что должно было случиться, случилось именно так, как было предсказано.

Девушка уютно устроилась на подушках, щедро устилавших драгоценный ковер. Непонятно, когда она успела одеться, но теперь куталась в изумрудную бархатную шаль, которая бросала бледные тени на ее нежно-персиковые щеки.

– Я расскажу тебе, о повелитель, лишь часть предлинной истории. Расскажу так, как может рассказать сказку мудрая сказительница, пусть предмет ее повествования далеко не всегда щадит чувства слушателей… Произошло это в невообразимо далекие времена, когда в мире было множество богов, каждый из которых имел своих почитателей и жрецов…

Глаза Ананке чуть подернулись дымкой. Так бывает, когда человек уносится в мыслях далеко от сего места.

– За поворотом тропинки показался дом из крепкого серого камня, невысокий и небогатый. Безотчетная хмельная радость заставила художника Ипполита ускорить бег и с порывом ветра буквально взлететь по склону холма. У ограды, сложенной из неотесанных кусков песчаника, он остановился. Сердце его неистово билось.

Над головой слабо шелестела серебристо-зеленая листва олив. Внизу размеренно плескалось, разбиваясь о камни, море. Легкая белая пена металась вокруг громадных валунов, будто пыталась нарушить их тяжелую неподвижность.

В этот час, когда вместе с тишиной на землю ложились тени сумерек, берег опустел; окраина городка с редкими домами, разбросанными среди садов, выглядела совершенно безлюдной. Все ушли на праздник к храму Деметры, высившемуся у дальнего, выбеленного ветрами обрыва. Ипполит взглянул на закрытую дверь, похожую на темную впадину под навесом крыльца. Он бежал всю дорогу и пришел слишком рано: еще не совсем стемнело. Молодой скульптор вернулся к морю и устроился над обрывом за кустами, думая о той, в ожидании которой так нестерпимо медленно тянулось время.

Ананке… Нежно и таинственно звучало имя, так много оно обещало, но было пустым звуком, пока он не увидел ее.

Когда родилась его тайная мечта? Когда он стал задумываться о сущности женской красоты и ее воплощении? Когда начал тосковать о встрече с красотой живой и мудрой, в которой слились бы воедино его любовь и создание задуманного?

Как же давно это было! Он встречался со многими женщинами, но ни одна не соответствовала той, чей образ уже начал оформляться в его воображении. Образ этот собирал воедино черты самых разных девушек, ибо каждой из них все же чего-то не хватало…

А разве сам он представлял, что ему надо? Только всесильная и нежная Афродита могла научить его, проведя через испытания, облагородив настоящее и смыв наносное…

Никто не замечал тоски скульптора. Тысячи людей знали и любили Ипполита, победителя в беге на Истмийских играх и в плавании к Черным Утесам на прошлогоднем празднике Посейдона. Знали как ваятеля, создавшего Афродиту-Уранию, что украшает сейчас афинский Керамик – изумительной красоты деву с поднятым вверх лицом, устремившую взгляд в небо и подставившую свою обнаженную грудь льющемуся свету бесчисленных звезд.

Не меньшая ходила слава и об Ипполите-любовнике, о горячей страсти которого не могли забыть ни огненно-рыжая Мирике, избалованная, нежная и капризная афинянка, ни чернокудрая Аллион из Милета, прозванная Дикой Кошкой, – эти две знаменитые гетеры эллинского мира, подлинное украшение Ойкумены. Не забыли его и многие женщины Коринфа и Аттики, Кипра и Ионии…

– Прости меня, о прекраснейшая, но ты же говоришь о юноше… А я все жду рассказа о деве.

– Не перебивай, о великий халиф. История длинна, и я щажу тебя, не начав ее с того мига, когда матушка Ипполита подарила своего малыша миру. Теперь же молодой ваятель был пусть и знаменит, но еще достаточно молод, чтобы искать не утешения для чресл, но отраду для взора и духа.

Никто не заметил, что томительная сила Эроса, истинного владыки Эллады, как и каждого человека под этими небесами, породила глубокую печаль в душе Ипполита. Ту самую печаль, что живет в настоящем художнике, изнемогающем в усилии понять, ухватить и удержать мимолетное, создавая вновь и вновь отблески, изгибы и всплески прекрасного, всего на миг открывающиеся глазам и сердцу смертного. Они исчезают быстро и навсегда, растворяясь в привычных глазу и сердцу чертах обыденного, теснящегося кругом мира… Борьба с таинственными, непонятными, но неизбежными законами времени, с вечным изменением мира, со смертью даже, когда утрачивается то, что мило, а мило художнику только прекрасное, столь часто оказывается бесплодной… Не хватает божественного вдохновения, меркнет свет, и художник, жалкий и измученный, простирается на земле без сил и желаний, полный отчаяния…

Ипполит был подлинным сыном Эллады и высшее выражение красоты видел в прекрасном и желанном теле женщины. Женщины, имеющей столь великую власть над лучшими мечтами мужчины, что одно ее появление способно превратить пустыню в благоухающий сад.

«Но в чем тайна этой власти? Что такое красота женского тела? Отчего красиво одно и некрасиво другое?» – пытался понять Ипполит.

Как искусный ваятель, он хорошо знал, что ничтожнейшая разница в изгибе линии способна превратить прекрасное в безобразное или, наоборот, сделать некрасивое очаровательным. Почему же эта небольшая разница то непривлекательна, то дивно ласкает взгляд и осязающие пальцы? Почему красивы только немногие пропорции тела и лика, остальные же, а их бесчисленное множество, безошибочно отвергаются даже невежественным человеком? Есть красота, нравящаяся немногим, но есть и такая, перед которой склоняется любой мужчина, которой восхищается любая женщина, застывает в изумлении еще ничего не изведавший юнец…

«Как мне, смертному, понять эту истинную, безусловную красоту женщины, созданную богами как высший дар, утешение и счастье для смертного сына земли?» – спрашивал сам себя юноша.

Как создать ее воплощение в статуе, что была бы прекрасней, чем Урания, более зовущей и властной, чем Анадиомена, изваянная Праксителем, более чарующей, чем Аэлла-амазонка, созданная Леохаром?

В памяти Ипполита стали сменяться картины его недавнего, но более чем поучительного странствия через знойную дымку ливийских берегов, по воле чистого ветра Крита, через темную зелень кипрских рощ…

…Шествие красивых гетер в прозрачных одеждах или совершенно обнаженных на набережной Александрии… Танцы влюбленных друг в друга женщин на укромных полянах Лесбоса… Бег нагих девушек с факелами во время Тесмофорий… Хоровод очищения красотой – Гормос – на площадях лаконских городов… Тайные празднества Посейдона и Коттито на Крите и в Микенах…

И везде, как символ чистого Эроса Эллады, далекой от варварского стыда перед красотой, – нагая молодость, стройная, гордая, ничем не стесненная и уже только этим красивая…

В святилищах древних разрушенных храмов, на стенах больших пещер, на откосах гладких скал Ипполит не раз встречал уцелевшие изображения в виде статуэток, фресок, очерченных грубыми бороздами рисунков. И в те далекие времена поклонялись женщине, служили ее красоте. Древние не достигли искусства Эллады, но в верных линиях, правильных расчетах безошибочно замеченной пропорции угадывались настоящие, вдохновленные богами мастера. Вначале Ипполиту казалось грубым и несовершенным восприятие красоты женщины, о котором говорили изображения древних. Но постепенно молодой ваятель понял, что творцы в далеком прошлом своим тысячелетним опытом постигли многое и, хотя не смогли точно передать гармонию форм тела, оказались ближе к тому, чтобы выявить саму сущность женского очарования, чем он, наследник многих поколений мастеров Эллады.

Ипполиту казались бледными и невыразительными скульптурные каноны Эллады, созданные и утвержденные великими ваятелями, его учителями – Фидием, Поликлетом, Лисиппом…

Творцом образа женщины стал Поликлет, взявший моделью знаменитую бегунью Левкофрис. Лакедемонянка с узкими бедрами, широкими плечами и грудью, с броней толстых мышц вокруг талии, показалась Поликлету истинным соответствием идеалу эллинского мужа, воссозданного им в статуе Копьеносца. Поликлет ошибался в своем стремлении к сходству там, где требовалась противоположность. Но влияние великого мастера сделало свое дело, создав моду… Даже Пракситель изваял Афродиту, взяв за образец чудесное, гибкое и сильное тело своей возлюбленной, знаменитой гетеры Фрины, но потом изменил статую, поддавшись установленным требованиям. Рассказывали, что это стоило ему любви Фрины, которая стала покровительницей безвестного художника из Ионии. Тот создал статую Афродиты-Астарты, ни в чем не уступавшую прославленным творениям Эллады, взяв за образец тело красавицы гетеры. Фрина велела отлить ее из серебра и подарила храму Афродиты в Пафосе.

Узнав об этом, Ипполит впервые увидел путь к решению мучившей его задачи. Афродита и Астарта… Это соединение древних канонов, знания Крита и Востока с утонченным эллинским искусством, сочетавшимся с пониманием жизни, Эроса и красоты, с умением воплотить его в камне и металле…

Как же случилось, что в Элладе, где царствуют любовь и женщина в своих двух чудесных ипостасях – прекрасной богини и умной гетеры, – художники не создали образ, передающий все очарование, власть и могущество женщины? Образ, который заставлял бы замирать от восхищения, томиться светлой печалью, бесстрашно устремляться в неведомую даль… Образ, воплощающий могучее плодородие матери-земли – вечную силу возрождения, бессмертие потока жизни и вечную борьбу за обладание, выковывающую в мужчине самые лучшие и сильные качества…

Как далеки от этого образа юные, острогрудые, смелые девушки эллинских скульптур… еще не женщины – цветы, а не плоды. Только недавно поэты эллинского народа стали воспевать вместо мирта, символа юной женщины, гранатовое яблоко как символ прекрасной женской груди. Прекрасногрудая Ананке…

И Ипполит создал свою Красоту, пусть пока лишь мысленно. Однако необыкновенной силы его воображения и поразительной памяти художника, не упускающей даже мельчайших подробностей, вполне хватило, чтобы узреть статую, не имеющую равных себе под этим прекрасным небом. Такой, какой увидел впервые на морском берегу в грохоте бурного утра ту самую, доселе неизвестную ему Ананке…

– И вновь, прости меня, изумительнейшая, я перебью тебя. Должно быть, ваятель сей был немного безумен?

– Подлинный художник всегда немного безумен, ибо его ведет за собой великая цель, а потому он не может оглядываться на мелочи. Беда наступает тогда, когда безумие художника перерастает в одержимость. Когда цель и способы ее достижения заменяют в разуме творца весь остальной мир. Об этом я и расскажу тебе, нетерпеливый владыка…

– Массивные морские валы росли, заворачивались, маслянисто сверкая на солнце и расплескиваясь широкими пенными разливами на крутом и плотном песке. Ипполиту, плывшему от далекого мыса, надоело бороться с волнами. Он быстро направился к берегу, улучил момент и очутился на песке по колено в пенящейся воде. Художник не заметил, что несколькими мгновениями раньше сюда, в уютное и защищенное от ветра место, устремилась купающаяся в одиночестве девушка. Она отошла от пенных бурунов, изогнулась, чтобы выкрутить волосы, и тут же с легким испугом выпрямилась, когда из пены бурлящего моря перед ней внезапно возник Ипполит. Они застыли друг перед другом, обнаженные, словно боги, на пустом берегу.

Дыхание молодого скульптора остановилось. Неведомая красавица была той самой мечтой, живым воплощением древнего канона женской красоты, идеалом во всем его совершенстве, которого он так себе и не представил!

Капли воды блестели на гладкой, загорелой до смуглости коже. Груди девушки, как широкие опрокинутые чаши – в безупречном соответствии с идеалом, – чуть более низко расположенные, чем по-правильному, напряглись. Сморщившиеся от холода соски приподнялись вверх и казались гранатовыми зернами на розовом золоте загара.

Точеные руки невольно прикрыли грудь и треугольник лона неизменным жестом Афродиты, рожденной морем, но не смогли спрятать ни тонкой гибкой талии, ни крутых изгибов широких бедер, резко суживающихся к круглым коленям.

Стройные ноги незнакомки показались скульптору тщательно выточенными из слоновой кости. Не слишком тонкие, но ни на волос толще, чем требовалось, чтобы это сильное тело могло быстро и легко бегать… они были даже излишне изящны по сравнению с мощью бедер и грудей. Как и эти тонкие щиколотки, по которым стекали струйки воды вперемешку с песком…

Ипполит взглянул прямо в лицо девушке и понял, что она еще полна дерзкого задора после победной игры с волнами. Но в удивленном взоре больших темно-голубых глаз вспыхнули искорки гнева. Прямые тонкие брови сердито сошлись на переносице. Ипполит покорно, с тоскливым вздохом отступил на шаг и отвернулся к воде.

Спустя мгновение, ничего не слыша из-за мерного гула моря, скульптор внезапно почувствовал ужас потери, но, боясь спугнуть девушку, не смел обернуться.

– Где ты, не уходи, я хочу поговорить с тобой! – воскликнул Ипполит и сразу успокоился, услышав сквозь шум волн ее звучный голос:

– Я отойду за скалу, чтобы одеться. Одевайся и ты…

– Не могу, – вновь встревожился Ипполит, вспомнив, что его несложное одеяние лежит далеко отсюда, на большом камне мыса, – я должен принести одежду вон оттуда, подожди меня!

– Я должна идти.

– Подожди, я без одежды, я плыл издалека, мне очень нужно поговорить с тобой… как… как жить… Умоляю, подожди!

– Нет, – в ответе девушки послышалась насмешка, и Ипполит рассердился.

– Пусть будет по-твоему, но я буду с тобой говорить, хотя бы и так… – Он провел рукой по груди.

– Я помню, как ты шел нагим в венке победителя под взглядами тысяч людей. А здесь только я одна, – неожиданно рассмеялась девушка, – подожди, я сейчас…

Ипполит оглянулся. Дивное видение исчезло, и вода смыла с песка маленькие следы ступней.

Кто она? Новая гетера? Дочь знатного рода? Жена неведомого пока богача, лишь вчера приехавшего в Афины из Милета, Кносса или Крита? Все эти возникавшие друг за другом предположения скульптор отвергал сразу. В ней нет и отзвука той покорности желанию, которая столь ощутима в гетере… Надменные и богатые гетеры не станут купаться в бурю в удаленной бухте… Девушка знатного рода никуда не ходит без подруг и рабынь.

Загорелое тело незнакомки наводит на мысль о Кноссе или Александрии, где загар не считается недостатком… А ее речь! Настоящая аттическая, без спартанской резкости или ионической певучести. А ее голубые глаза – редкий знак Посейдонова рода, особенно здесь, на земле Эллады, где привычнее черные глаза, бездонные и, увы, зачастую лишенные даже видимости ума.

И она знает его! Видела его победу на празднике Посейдона, восторженное чествование… Значит, она афинянка? Загадка оставалась нерешенной. Девушка окликнула его, и Ипполит приблизился, полный благоговения перед ее красотой. Издалека, осторожно, тщательно подбирая слова, ваятель начал пояснять свою цель. Было трудно высказать все из-за нехватки слов, но вдруг художник убедился, что девушка понимает его. Окрыленный Ипполит забыл обо всем… Грохотали волны, в дивном, нездешнем ритме шуршала набегающая с волной на берег и катящаяся, опять-таки с волной, вниз галька.

Они сидели за огромным камнем на плотном песке, гудящем, как медный лист, сблизив головы, чтобы говорить, не повышая голоса. Но художник видел только большие глаза, доверчиво открытые и потемневшие от работы мысли, и в них был интерес. Иногда незнакомка отворачивалась и устремляла взгляд поверх камней и волн в хмурящуюся тучами даль. Тогда Ипполит любовался ее профилем: прямой нос, короткий и закругленный, полураскрытые губы небольшого рта, спутанные ветром пряди густых волос, наполовину скрывавшие щеку и маленькое ушко. Ипполит говорил о странствии, предпринятом им в поисках вдохновения, о древнем идеале красоты, о воплощении Эроса, духа Эллады, в женщине…

Юноша вздрогнул от похолодевшего внезапно ветра, увидел собирающиеся над морем тучи и рассмеялся. Ананке, так звали незнакомку, улыбнулась в ответ открыто и просто. Ощущение внезапно возникшей близости не исчезло, а усилилось, когда девушка простилась, в изумительном, совершенном жесте подняв безукоризненно красивую руку. Она предложила Ипполиту свой плащ, но скульптор отказался.

Ананке стояла на берегу, пока он, сбежав по песку, не окунулся в бушующие волны и не преодолел их, выдержав первые, самые опасные у камней, удары. Скульптор беззаботно поплыл к едва видневшемуся вдали мысу, где оставил одежду и особенно желанный в такую погоду плащ из ионийской шерсти – теплый, но невероятно легкий. Он наслаждался борьбой со стихией, ощущая прилив радостной силы. Неожиданная встреча с Ананке обещала многое… Ипполит был убежден, что сама Афродита снизошла к тоскующему и ищущему художнику, послав долгожданное воплощение его грез. Ни на мгновение не поверил Ипполит в то, что ему может не понравиться что-либо в Ананке, – порукой тому была неколебимая уверенность в своей находке, ниспосланной богиней, которая покровительствует любящим.

Ему не пришлось разочароваться и потом, ибо каждая встреча приносила лишь радость и утверждала создателя в своей правоте, побеждая строгую взыскательность художника. Сдержанность движений, прямая и легкая походка, теплота рук, слабый свежий запах тела – все было чудесно в этой девушке, все нравилось Ипполиту. Скульптор не уставал любоваться ею издали, когда она шла к нему. Ананке так открыто и гордо несла свои высокие крепкие груди, что они казались летящими впереди тела. В ее походке безошибочно узнавалась дочь приморской Аттики, наследница поколений здоровых людей солнечного берега, любящих наготу и чистоту омываемого морем тела! Она была дочерью того мира, который с незапамятных времен древнего Крита и божественной легендарной Атлантиды открыто принимал Эроса и превращал неизбежность и необходимость плотской любви в безграничную радость. Эта радость была в понимании желания, в остром сплетении мужской и женской сил, противоположных, но равных по своей мощи и всегда стремящихся друг к другу. А радость рождения здоровых, красивых и желанных детей любви…

И действительно, Ананке, нежная и гордая, открытая и недоступная, казалась богиней среди людей иного мира, с трусливой оглядкой крадущихся к чудесным дарам Эроса. Женщины Азии сутулят плечи, чтобы спрятать свою прекрасную грудь, как нечто постыдное или безобразное…

Очень скоро Ипполит понял, что любит Ананке, что побежден Эросом с небывалой силой.

Прошло полмесяца со дня первой встречи. Девять раз они виделись на берегу любимого ими моря, но Ананке не стала ни возлюбленной Ипполита, ни его моделью, загадочно улыбаясь в ответ на просьбы художника. Убедить красавицу позировать ему стало самым важным для Ипполита, ибо идея создать статую с особой силой овладела душой художника после встречи с живым воплощением древней красоты.

Упорство девушки было непонятно Ипполиту. Он уже знал, что Ананке афинянка, но родилась на Крите, что она не гетера, но живет одна, что была замужем. Такие женщины в Элладе встречались нечасто. Тем привлекательней она казалась скульптору. У Ананке не было родных. На вопрос Ипполита она печально улыбнулась и сказала, что предпочитает не приводить в дом быка, а быть унесенной им, подобно Европе…

Шло время, наступил срок осеннего сева и празднеств Деметры. Как всегда, Фесмофории, долгожданные празднества в честь Деметры-Законодательницы и Коры-Персефоны, должны были состояться в первую ночь полнолуния, а сейчас праздновалось окончание пахотных работ. Потрудившихся и украшенных лентами быков торжественно отвели на горное пастбище. Народ собрался у храма Деметры, богини плодородия, называемой также и Геей-Пандорой – Землей Всеприносящей.

Утром, бледная от волнения, Ананке велела Ипполиту зайти за ней после заката солнца. Такой серьезной и встревоженной была молодая женщина, что ваятель ничего не стал спрашивать. Он явился слишком рано, наверное, – уже две клепсидры утекло, а все еще было светло… Но нет, это так кажется от сжигающего нетерпения. Вот уже стены дома в густеющих сумерках расплылись светлым пятном за стволами олив… Пора.

В предчувствии неведомых доселе чудес Ипполит легко перепрыгнул через ограду, подошел к двери и стукнул кольцом. Дверь тотчас же отворилась. Белозубая смуглая девушка в критском наряде – широкой пестрой юбке и короткой кофточке с открытой грудью – высоко подняла масляный светильник. Ипполит прошел по устланному звериными шкурами проходу, откинул занавеску и вступил в большую квадратную комнату.

Лампион на бронзовой цепи бросал слабый, колеблющийся свет на стоящую посреди комнаты Ананке в светлом хитоне. От внимательного взгляда Ипполита не укрылось, что щеки юной женщины пылали, а складки хитона на высокой груди ходили ходуном – так сильно красавица волновалась. Огромные глаза смотрели прямо ему в лицо. Заглянув в ее расширенные зрачки, Ипполит замер… Но тень длинных загнутых ресниц уже легла на голубоватые веки, погасив напряжение взгляда Ананке.

– Я ждала тебя, милый, – просто сказала она, впервые назвав так ваятеля и вложив в это слово столько нежного огня, что скульптора пронзила настоящая боль. Он приблизился, протянув руки и шепча ее имя, но Ананке погасила лампион взмахом покрывала. Ипполит озадаченно остановился во тьме, но молодая женщина нашла своей рукой руку художника и потянула его за собой к выходу.

– Идем! – Властный призыв, зазвучавший в ее голосе, заставил Ипполита повиноваться. Они вышли через калитку с другой стороны сада и направились по тропинке к наезженной сотнями повозок дороге. Серп молодой луны светил неверно и слабо, готовясь окунуться в сгущающиеся облака. Торопливо, почти бегом, не оглядываясь, шла Ананке по тропинке вдоль прибрежных холмов.

Ипполиту передалась ее серьезность. Следуя за ней в полном молчании, он любовался походкой женщины. Она шла, прямая, как тростинка, свободно развернув плечи. Стройная шея гордо поддерживала голову с тяжелым узлом волос высоко на затылке. Хитон подчеркивал гибкость ее тела. Маленькие ступни уверенно находили дорогу, и тонкие ножные браслеты слабо позванивали на ее щиколотках.

Дорожка исчезала в тени гигантского платана. За стеной темноты холодным светом вспыхнул открытый беломраморный портик. Тонкие колонны обрамляли полукруг гладких плит, в центре которого на пьедестале из черного камня стояло бронзовое изображение богини. По изогнутому луком телу и разведенным рукам художник узнал Афродиту Сочетающую. Ананке сняла ожерелье, положила его к ногам богини и обвила руками шею Ипполита. Ее поднятое вверх лицо и ясные сияющие глаза были отчетливо видны в мерцающем свете луны.

– Я готова стать твоей моделью… и твоей женщиной… для меня не может быть одного без другого… Ты изваяешь совершенную Красу, а я буду молить Афродиту о помощи…

Ипполит положил ладони на крутые и упругие бедра и притянул к себе молодую женщину. Горячее под тонкой тканью тело любимой прильнуло к нему. В голове Ипполита затуманилось, и он глухо выговорил:

– Нет, о моя греза. Я не буду создавать богиню, я изваяю тебя, прекрасную и сильную, для восхищения народа Эллады, ибо я люблю тебя так, как не любил еще ни одну женщину! О, Афродита, трепетная и пылкая богиня, будь мне помощницей, даруй победу в моих дерзаниях! Прими мою просьбу и зажги жаркой страстью мою Ананке!

– Это лишнее, милый! Ты еще не знаешь меня… – прошептала девушка, подставляя губы и с легким стоном откидываясь назад под его поцелуем.

Хитон с шелестом спал наземь, но молодая женщина изо всех сил уперлась в широкую грудь Ипполита.

– Пойдем… дальше, – умоляюще прошептала она, уклоняясь от его рук. – Я так долго ждала этого дня… Сегодня быков увели в горы…

– И что же? – не понял Ипполит.

Ананке мгновение колебалась, опустив голову, потом порывисто приникла к его груди.

– Ты знаешь древний обычай земледельцев? – едва слышно спросила она.

– Обряд служения Матери-Земле на только что вспаханном поле?

– Да-да! Ночью, на только что вспаханном поле, обнаженными, как сама Гея… принять в себя могучую плодоносную силу… пробудить ее…

Ипполит безмолвно сжал руку девушки.

Гребень горы резко выступил в сиянии зашедшей на ту сторону хребта луны. С восточной стороны на долину надвигалась глубокая тьма, но Ананке уверенно ступала по невидимой дороге.

– Скоро звезды заблестят ярче, станет светлее, – тихо сказала она, не оборачиваясь.

– Как же ты видишь дорогу? – спросил художник. – Она знакома тебе?

– Знакома. Там, впереди, заветное поле. В ночь полнолуния женщины собираются здесь для свершения древних таинств Деметры…

– Ты участвовала в Фесмофориях? Я смотрел на них не раз, но тебя не видел…

– Не заметил меня, – с легким упреком поправила молодая женщина. – Правда, я участвовала не каждый год. А на заветное поле, поверь, тебя бы не пустили, так как только женщинам и только молодым разрешен туда доступ в ночь великого праздника.

– После бега с факелами?

– Да, после бега с факелами жрицы Деметры выбирают двенадцать из нас. Для непосвященных празднество заканчивается, а мы, нагие, бежим глубокой ночью те тридцать стадий, которые отделяют поле от храма.

– И что же совершается на поле?

– Этого нельзя рассказывать, это – женская тайна. Все мы связаны клятвой… Но она запоминается на всю жизнь. И бег по полю нельзя забыть: ты бежишь под яркой высокой луной в безмолвной ночи рядом с быстрыми и красивыми подругами. Мы мчимся, едва касаясь земли, а все тело звенит, как струна, ищущая прикосновения богини. Ветки мимолетно касаются тебя, ветерок ласкает разгоряченное тело… Остановишься, а сердце так бьется… Раскинешь руки, вздохнешь глубоко-глубоко, и кажется – еще миг, и унесешься вдаль, в запах травы, леса, далекого моря, и растворишься в лунном свете, как исчезает соль, брошенная в воду, как разносится ветром легкий дымок очага… Нет ничего между тобою и матерью-Геей… Ты – Она, а Она – ты.

Ананке умолкла, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. Справа стеной темнела опушка рощи. С севера чуть виднелась нечеткая полоса деревьев, ограничивающих поле. Сияние за горой угасло, все кругом затихло, только доносился едва слышный шелест листьев. Звезды, горевшие в глубине черного неба, проливали на землю нежный свет тишины и уединения. Ипполит ясно различал стоящую рядом Ананке, но ничего не видел уже в нескольких шагах. Они стояли, прислушиваясь к ночи, накрывшей их своим непроницаемым покрывалом, потом медленно свернули с тропинки в поле. Много раз вспаханная земля была пушистой, сандалии глубоко погружались в нее. Наконец они оказались примерно в центре поля.

Молодая женщина остановилась, глубоко вздохнула и бросила на землю свой плащ, знаком дав понять художнику, чтобы он сделал то же. Ипполит повиновался. Обнаженная Ананке выпрямилась и, подняв руки к затылку, распустила волосы.

Ипполит бросился на колени, его руки скользнули по гибкой спине, почти сошлись на талии и вновь разошлись на бедрах, очертив дивные линии тела возлюбленной. Ваятель прижался лицом к животу, откинулся назад и, не опуская рук, с молитвенным восхищением глянул вверх, в лицо Ананке, поклоняясь ей как богине. Девушка молчала, ее пальцы сжимались и разжимались, лаская волосы Ипполита, скользили по его затылку, плечам… От влажной вспаханной земли шел сильный свежий запах. Казалось, сама Гея, юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме…

Ипполит почувствовал в себе силу титана. Каждый мускул его мощного тела приобрел твердость бронзы. Он схватил любимую на руки, поднял ее к сверкающим звездам, бросая вызов равнодушной вечности живым огнем красоты Ананке.

Горячие руки обвили его шею, громадные, ставшие совершенно черными глаза заглянули в самую глубину души, жаркие губы слились с его губами, и звездное небо исчезло. Земля приняла обоих на свое просторное мягкое ложе… Тесно соприкоснувшись нагими и вытянутыми, как струны, телами, дрожа от страсти, они долго лежали без движения, в нескончаемом поцелуе, потрясенные острым наслаждением близости.

Лицо Ананке стало строгим от сдвинутых бровей и расширившихся ноздрей. Губы молодой женщины раскрывались под губами Ипполита. Наконец их языки нашли друг друга и сплелись в неутолимом стремлении к безраздельному слиянию.

Ананке вздрогнула, отняла губы в попытке освободиться и попыталась сжать колени, сопротивляясь разъединяющему их колену Ипполита. Рот ее страдальчески искривился, веки опустились…

Ипполит сдавил ее своими могучими руками, прижал гранитным телом олимпийского борца. С умоляющим стоном Ананке раскрылась навстречу его желанию.

Пламенея от страсти, она зашептала:

– От твоих поцелуев кружится голова. Они околдовывают и завораживают… Кажется, что я преображаюсь вся… преображаюсь для тебя…

Ипполит знал это… Оттого и не могли забыть его даже самые избалованные и искушенные гетеры, именно преображаясь в его объятиях. Страсть жаждущего красоты художника множилась от каждого изгиба прекрасного тела, стремилась впитать, запечатлеть каждое движение, вспыхивала тысячами прикосновений и поцелуев. Ипполит заново создавал, лепил тело Ананке, губами, руками, всем своим существом постигая изменчивые переливы его форм и линий.

Ананке впервые осознала свою красоту: в прикосновениях Ипполита она обретала целостность, казалась безграничной в пламени страсти… Она пришла из прошлого и устремлялась в бесконечность будущего, сливаясь воедино с беспредельностью моря и неба, высотой гор и облаков, цветением растений…

Ананке душой и телом сливалась со всеми древними женщинами, прошедшими по лону Геи, и всеми теми, которые еще пройдут по нему много лет спустя… Она закинула руки за голову, выгибаясь дугой и снова выпрямляясь. Ее твердые груди с набухшими сосками то упирались в грудь Ипполита, то отстранялись, стремясь к его ладоням, заполняя их, как отлитые в бронзе чаши.

Широкие бедра образовали могучий круг, плотно охвативший Ипполита. Великолепные изгибы тонкой талии усиливали стремление к слиянию, упроченное объятием стройных ног. Ипполит упоенно созерцал эту вызванную им страсть Ананке, воплотившей в своем теле всю древнюю силу Женщины. В теле, напоенном всеми соками бессмертной жизни, всеми ее пламенными и неукротимыми устремлениями… Возлюбленной, принявшей его в неистовом желании отдаться так полно и беззаветно, как никто из женщин.

Желание, страсть, слившиеся с вдохновением художника, длились у Ипполита всегда долго. Исступление Ананке ослабевало, невольные вскрики и стоны становились тише…

С пылающими щеками и разметавшимися волосами, нежная и признательная, она смотрела на Ипполита из-под ресниц. Одна ее рука продолжала обнимать шею художника, другая медленно, точно во сне, скользила по твердым выступам мышц на его руках, плечах, спине. А он с горячей благодарностью покрывал ее всю нежными поцелуями, вновь и вновь обводя рукой и как бы утверждая в памяти все линии ее тела.

Это созерцательное поклонение храму тела сменилось желанием полнее и глубже вобрать в себя его красоту. Тогда в руках Ипполита появлялась покоряющая сила, соски грудей Ананке пробуждались под губами художника, дерзко расходясь в стороны от сбивающегося дыхания…

Ипполит и Ананке забыли обо всем, кроме своей страсти, неистощимой, как море, и чистой, как огонь.

Неожиданно, склонясь над лицом любимой, художник увидел ее ресницы, тонкие пряди волос на лбу и темные круги вокруг глаз. Он оглянулся на близкие края поля, ночью казавшегося необъятным. Долгая осенняя ночь кончилась.

Ананке, почувствовав перемену в Ипполите, очнулась и с детским изумлением посмотрела на быстро наступавший рассвет. Лучами восходящего солнца осветился склон ближайшей горы, в просвете внизу показалась долина с багряными кронами деревьев. Осенняя роща у дороги превратилась в алую стену, вдали послышалось блеяние овец.

Ананке, счастливая и доверчивая, поднялась навстречу первым лучам, улыбнулась и глубоко вздохнула, подняв к небу гордую голову. Руки поднялись к волосам извечным жестом женщины – владычицы и хранительницы Красоты, томительной и влекущей, неизбежно исчезающей и без конца возрождающейся вновь, пока существует на земле род человеческий…

И художник, любуясь Ананке, понял, что не будет ему больше покоя в жизни, пока не совершит он подвига, самой Афродитой предназначенного ему. Пока не создаст в камне или бронзе это совершенство, захватывающее душу и зажигающее тело, остановив летящий миг, пленив ускользающее движение формы. Пока не подарит миру творение, воспевшее красоту и любовь, что соединились в прекрасном теле.

Однако богам, должно быть, показались эти мечты ваятеля излишне дерзкими. Быть может, они решили, что им одним дано творить красоту, а смертным следует лишь смиренно поклоняться ей. Быть может, поэтому они затмили разум Ипполита, затмили в тот самый миг, когда замысел его статуи встал перед ним во всем своем величии и простоте.

Даже лицо Ипполита в этот миг изменилось – оно более не горело страстью, глаза потухли. А в руках появился нож, которому неоткуда было взяться на перепаханном поле. Разве что он принес его в складках плаща…

Короткий взмах… Жестокий отсвет встающего солнца ослепил Ананке и…

– Теперь твоя краса всегда будет со мной, – прохрипел он, нанося удар за ударом. И закончил свой кровавый труд простыми словами: – И, значит, живая ты мне уже не нужна…

Конечно, этих, последних слов девушка не слышала, как не слышала уже более ничего. Лишь изумление жестокой несправедливостью мира сумела ощутить она в то мгновение, когда сердца ее коснулось обжигающе холодное острие…

Ананке умолкла. Не услышав более ни одного вопроса, однако увидев боль, что плескалась в глазах халифа, девушка нашла в себе силы закончить печальную повесть:

– Но, к счастью, дух Ананке – мой дух – не попал ни в рай, ни в ад, не растворился в мировом эфире, ибо он наполнился желанием мстить… пусть и одному-единственному, к тому же обезумевшему мужчине. Однако богам показалось, что я достойна не упокоения, а новой жизни, пусть и совсем отличной от жизни той, прежней.

Бог Хронос, отец и наставник всех богов, взял меня к себе и дал имени Ананке новый, страшный смысл, ибо теперь я звалась Предопределенностью, по-ромейски Нецесситатой. Три сестры Мойры, мои дочери, от начала дней, ибо это тоже было угодно отцу всех богов, стали ткать нити человеческих судеб: Клото, старшая, прядет нить каждой человеческой жизни, Лахесис, средняя, назначает жребий каждой человеческой жизни, а Атропос, младшая, неотвратимо обрезает нить жизни в назначенный час. Долгие годы, ибо Хронос властен над временем так же, как и над миром, я была обречена появляться в покоях и гаремах, являться воинам и владыкам и открывать им их судьбу.

Ты первый увидел сначала разум, а потом заметил прекрасное тело, сначала прислушался, а затем уж возжелал. И потому, открыв тебе, халиф, предназначение, я наконец стану свободной и упокоюсь, ибо нет страшнее доли, чем видеть прошлое и будущее всего мира и каждого человека в нем…

– О нет… – Халиф закрыл руками лицо. Он не хотел никакого предсказания, он даже боялся его! Он желал лишь долгих лет рядом с этой мудрой красавицей. И более не желал ничего.

Но Ананке была неумолима. Так всегда бывает неумолима судьба.

– Знай же, юный халиф, что твоя жизнь будет удивительной и необыкновенной. Ибо ты узнаешь великую славу и великую печаль. Твоя жизнь будет разделена на две: жизнь владыки, завоевателя и мудреца – для подданных, и жизнь затворника – для тебя самого. И так будет от того мига, когда ты решишь распорядиться своей судьбой как обычный человек, а не как всесильный повелитель. Теперь же я свободна, ибо открыла тебе все, что могу сейчас открыть… Прощай, мой властелин!

– Мы больше не увидимся, прекраснейшая? – словно в полусне, завороженный этим долгим рассказом, спросил Гарун.

– Я буду видеть тебя, наблюдать за твоими деяниями, подсказывать или указывать на ошибки. До того мига, когда твое решение будет решением обычного человека, а не властителя.

Нежная улыбка тронула губы красавицы. Она встала, склонилась к самому лицу халифа, прикоснулась губами к его лбу и… растаяла.

– Прощай, моя судьба, – только и смог прошептать халиф.

Должно быть, Гарун не поверил словам прекрасной Судьбы. Ибо призвал Салмана, дабы тот нашел чернокосую красавицу, которая должна была остаться единственной обитательницей Верхнего сада.

Салман, пожимая плечами, смог только сказать, что Верхний сад пуст и лишь птицы и кошки теперь обитают в его стенах.

И в этот миг Гарун понял, что правдой было все, что он чувствовал и слышал, правдой было также все, что он узнал о своем предназначении. И наконец, правдой было и то, что его долгая жизнь лишь начинается.