– Да воссияет небесный свод над этим домом! Да продлится жизнь в нем тысячу счастливых лет!

Рослый и сильный, но совсем еще юный Амин упал на колени перед визирем.

– Здравствуй, юноша! Вставай! Вставай же! Тебя привел сюда мой друг, а ты ведешь себя как последний раб на базаре. Да поднимись же, мальчишка!

– Вставай, дурачок! – прошипел и Фарух, насильно поднимая юного гостя визиря.

– Слушаю и повинуюсь, – пролепетал тот и поднялся.

– Ну вот, – с удовольствием проговорил Шимас, – присядем же, о мои гости, здесь, в прохладе, и насладимся беседой. Но лишь до того мига, пока нас не позовут за стол ароматы яств.

– Какая великая честь… – посеревшими губами прошелестел юный Амин. – Беседовать с самим великим визирем и вкушать хлеб в его доме…

– Здесь я не визирь, мальчик. А лишь друг твоего земляка, мудрого и прозорливого Фаруха.

– Прости меня, почтенный хозяин этого уютного дома, достойный Шимас…

– Говори, малыш, здесь тебе опасаться нечего.

– Но почтенный Фарух мне сказал, что ты, уважаемый, сможешь помочь мне передать письмо моей матушки – предсмертное письмо – верховному судье, достойнейшему кади Саддаму.

– О да, мальчик. Я могу это сделать. Конечно, мы с кади не на короткой ноге. Но все же он не откажет мне в просьбе и выслушает человека, которого я к нему приведу.

– Благодарю тебя, уважаемый! – Юноша вскочил с подушек и принялся истово кланяться.

– Да успокойся же, мальчишка! – в сердцах воскликнул Шимас. – Фарух, усади его. И придерживай, чтобы он опять не начал бить поклоны. И не за что пока, да и вопросы мои, думаю, будут ему здорово неприятны.

– Я готов ответить на любой твой вопрос, почтеннейший!

– Вот и отлично, юный Амин! Мой друг Фарух вкратце рассказал мне твою историю. И теперь я лишь уточню то, что мне пока непонятно.

– Я весь обратился в слух!

– Итак, твоя матушка, как говорил мне мой друг, растила тебя одна?

– О да, моя матушка всю жизнь любила моего отца. Она рассказывала мне, когда я был малышом, что лучше, нежнее, благороднее не было человека во всем мире.

– Она говорила тебе, от чего он умер?

– Я много размышлял об этом, уважаемый, уже став вполне взрослым. Она никогда не говорила, что он умер, или убит, или погиб. Просто в моей глупой голове сложилось такое впечатление.

Шимас кивнул и вновь заговорил:

– Итак, матушка вырастила тебя…

– О да, А дед с бабушкой привили любовь к труду и чтению. А дядя с тетушкой дали в руки ремесло и научили видеть красоту металла… О, я воистину счастливый человек – ибо рос в любви.

– И вырос юношей доверчивым, легковерным…

Амин покраснел столь сильно, что краской налились даже уши.

– Ничуть я не легковерен… Просто предпочитаю верить людям до того мига, пока не пойму, что они лгут…

– Ну да оставим это, – нетерпеливо прервал собеседников Фарух. – На смертном же одре матушка передала тебе письмо для верховного судьи, уважаемого кади Саддама. Что же она сказала при этом?

– Она передала письмо. Сказала, что я могу его прочитать. Могу передать кому угодно, чтобы тот, прочитав, убедился в искренности ее слов и помог мне. А когда я встречусь с верховным судьей, то должен поступить только так, как он мне скажет.

– И все?

– О да, и все.

– И ты послушаешься? Молча уйдешь? Или покорно дашь бросить себя в зиндан? Или гордо взойдешь на плаху?

Амин со страхом посмотрел на Шимаса.

– В зиндан? На плаху? За что?

– О нет, не обращай внимания на мои слова. Пока не обращай.

– Матушка, – прошептал Амин, – мне сказала, что лучше и честнее верховного судьи нет на свете человека. И потому его повеление будет единственно мудрым и безусловно верным. И в повиновении такому человеку не может быть ничего недостойного.

– И поэтому ты ищешь человека, который ввел бы тебя к кади?

– Конечно, ибо понимаю, что так кади мне поверит. А вот если бы я попытался войти с улицы…

– О, я даже думать не хочу о том, что было бы в этом случае. Но сейчас оставим разговоры. Покажи мне матушкино письмо, достойный мастер. А после этого мы решим, как поступить.

Юный Амин повиновался без колебаний. Шимас развернул свиток и углубился в чтение.

О, можно было ожидать, что письмо будет полно воспоминаний. Или, быть может, подробностей, о которых не следует знать кому-либо из посторонних. Но письмо, что читал Шимас, оказалось куда короче. Всего несколько строк, которые сделали бы честь любой, даже самой благородной женщине. Хотя после прочтения письма Шимас был готов назвать покойную матушку Амина воистину благороднейшей из женщин мира.

– Мальчик мой, знаешь ли ты о том, что написано в этом письме?

Амин повесил голову.

– Я не решился заглядывать. Хотя признаюсь, визирь, что мне бы хотелось этого более всего на свете. Матушка, передавая мне свиток, сказала, что я могу его прочесть, но если у меня хватит сил сдержаться и этого не делать – не читать строк, предназначенных не моим глазам. Матушкиных повелений я ослушаться не мог.

– Воистину, почтеннейший, твоя матушка тебя воспитала человеком слова. И это более чем уважаемо!

– Ты поможешь мне, великий визирь?

– Мальчик мой, я же говорил тебе, что здесь я не великий визирь, а всего лишь Шимас, который принимает в гостях своего старинного друга и его земляка…

– Прости, уважаемый! Ты поможешь мне, Шимас?

– О да! Я непременно помогу тебе. Более того, я сделаю так, что кади не сможет тебя не принять. А сейчас отправляйся спать – время уже позднее. Я пришлю тебе записку о том, когда и куда тебе прийти.

– Благодарю тебя, достойнейший! Сто тысяч раз благодарю!

– Фарух! Немедленно уйми мальчишку!

– Амин, друг мой, успокойся. Пока благодарить не за что. Дождемся посыльного от нашего доброго хозяина, дождемся мига, когда ты сможешь передать достойному кади письмо матушки… А вот после этого и настанет черед падать в ноги, благодарить мудрейшего из мудрых за помощь, а Аллаха всесильного и всемилостивого – за покровительство.

– Да будет так! – склонился в поклоне Амин, но увидев нахмуренные брови Шимаса, выпрямился и промолчал всю дальнейшую беседу двух давних приятелей.

– Достойнейшие, мудрейшие из мудрых, совесть и честь нашей державы! Дошли до меня слухи столь чудовищные, что я, визирь Шимас, им поверить не в состоянии. Говорят, что вы, почтенные, скрылись от своих сограждан за непроницаемыми стенами, за которыми живется сладко и спокойно.

Мудрецы переглянулись. Вернее будет сказать, что они переглядывались все время этой недолгой, но весьма сердитой речи визиря. Переглядывались, но молчали – ибо дело обстояло именно так, как сказал Шимас. Они и впрямь старались не видеть и не слышать ничего вокруг, отгородившись сотнями первых и вторых советников, старших и младших писцов от всего мира.

Шимас обвел глазами тех, кто безмолвно ему внимал. И молчание это было лучшим из ответов на его незаданный вопрос. Воистину, то были не слухи, а правда. Но сейчас Шимасу нужно было не признание этого более чем очевидного факта, а нечто иное.

– Дошли до меня слухи и о том, что никто из наших сограждан не может пробиться даже к верховному судье. Что ни прошения, ни послания не передать ему даже в сопровождении огромных взяток!

О, тут Шимас слегка приукрасил то, что слышал – ибо слышал он как раз противоположное. Упорно говорили, что величина взятки напрямую зависит от того, насколько серьезное прошение пытается передать проситель кади.

– Это гнусные слухи, мудрейший, – прогудел со своего места верховный судья. – Я рассматриваю десятки прошений каждый день. Сотни и сотни людей добились справедливого решения, честно рассказав мне самому как было дело и кто виноват в ложном доносе.

«А значит, сотни и сотни тугих кошелей легли в твою руку, дабы добиться этого самого справедливого решения. Да и неизвестно еще, с чьей точки зрения справедливого…»

Увы, Шимас сам уже чувствовал, что перестает верить людям, что готов заподозрить любого в самой черной лжи и самой грязной клевете. Что мир вокруг стремительно приобретает все более темные тона. И что вскоре все вокруг будет окрашено одной лишь черной краской.

– Быть может, это и слухи, достойный кади, но вот только вчера вечером к моим ногам припал некий юноша, который даже не пытается передать тебе послание сам. Который ищет всевозможные ходы и лазейки, чтобы найти уважаемого человека, готового ввести его за руку в твое присутствие. Ввести так, чтобы юноша этот был уверен – его выслушают и не выгонят уже в следующую секунду.

– Глупый мальчик! Достаточно было просто позвонить в колокольчик у моей двери. Его бы и выслушали, и приняли прошение, и… Достаточно было просто позвонить в колокольчик.

– Увы, справедливейший. Даже если это и так. Кроме того, по городу ходят более чем скверные слухи, в которые мой разум просто отказывается верить. Говорят, что правды больше не найти в нашем диване, что мы лишь сборище болтунов, которые весь день могут решать, чем латать небесный свод в дни дождливые и чем увлажнять его тогда, когда в наш прекрасный город приходит лето.

Мудрецы заулыбались. О да, они тоже слышали о том, как славно посмеялся великий халиф Гарун аль-Рашид над своими никчемными мудрецами, когда выставил вместо себя какого-то глупца и повелел считать халифом именно его.

– И это лишь глупые слухи и глупая ложь, о великий визирь, – вновь проговорил кади. – Ибо мы – увы, это бывает – иногда чересчур велеречивы. Но сие происходит только из-за того, что стараемся обосновать свой взгляд по любому поводу наиболее точно и наиболее подробно. И еще (конечно, это подтвердят все, кого я вижу здесь), это происходит потому, что мы полны уважения к каждому в диване и за его стенами. И мы не можем позволить себе гневных, а уж тем более бранных слов в адрес кого-либо из живущих под этим небом и заседающих в этих достойных стенах.

– О да, мудрейший. Но что же нам делать с тем, что никто не может передать тебе прошение? Или это тоже слухи? Неужели нам следует повелеть глашатаям объявить в городе, что кади отныне принимает по четным дням?

– Я готов выслушать любого, мудрейший. И в любое время.

Шимас увидел, что кади начинает злиться, но пока еще держит себя в руках.

– Тогда более не будем говорить об этом сегодня. Я повелю проверить все слухи, а потом расскажу высокому собранию о результатах этой проверки. Перейдем к…

Но кади перебил Шимаса. Должно быть, привыкнув к тому, что в его словах никто не сомневается, он не мог не пытаться переубедить визиря.

– Повторяю, высокое собрание: я готов выслушать любого, в любое время, дневное оно или ночное, нахожусь ли я в диване или вкушаю вполне залуженный отдых.

Мудрецы молчали, словно набрав в рот воды. Шимас с удовольствием заметил, что кади выведен из равновесия. И что все, кто в этот момент присутствовал в диване, превратились в молчаливые изваяния.

– Я готов, – чуть более громко, чем обычно, в третий раз повторил кади, – принять любого и в любое время…

– Да будет так, кади! Дабы закончить раз и навсегда этот разговор, я пошлю сейчас за тем неумным юношей, чтобы он передал тебе прошение, о котором столь много и горячо говорил мне. А убедившись, что ты это прошение у него взял и прочитал, смог убедить в этом и всех, кто по глупости смеет верить подобным лживым и неразумным слухам.

– Да будет так, великий визирь! – кивнул кади.