Глава 13. Страна Россия
…Опять томили ненавистью к этой проклятой стране, где восемь месяцев метели, а четыре – дожди. Такая нелепая, неуклюжая страна эта наша Россия. Так дико, замкнуто, бесцветно и безнадежно здесь всё.
Его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть! Народ, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира. Русский человек только и делает, что искушает Господа каким-нибудь рацпредложением. То один вариант предложит, то другой по части устроения мира. Богу хлопотно с русским человеком.
«Российский старожил давно заприметил вострую особенность нашего бытования: каким бы мерзостным не казался текущий режим, следующий за ним будет таким, что заставит вспоминать предыдущий с томительной ностальгией. А ностальгии хорошо предаваться под водочку, закусочку и все то, что обыщется промеж». «Было блядство с надеждою, таперича – безнадежное блядство», – говаривал покойный Юрочка. И нет в государстве этом Геракла, чтобы вычистил все. Похоже, что уже и не будет. И пусть им.
Несчастливый этот город, дрянной городишка. Уеду отсюда, пока ещё поезда ходят. Из России всегда почему-то бегут весной. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется – это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны.
Однако к чему ведет незнание своего места и своего дела? К.П. Победоносцев одной из основных «болезней нашего времени» называет хроническое недовольство и раздражение «против судьбы своей, против правительства, против общественных порядков, против других людей, против всех и всего, кроме себя самих». Победоносцев объясняет этот массовый негативизм тем, что люди обманываются в ожиданиях: «люди вырастают в чрезмерных ожиданиях, происходящих от чрезмерного самолюбия и чрезмерных, искусственно образовавшихся, потребностей». Автор, останавливаясь на причинности подобных явлений, указывает, что «прежде было больше довольных и спокойных людей, потому что люди не столько ожидали от жизни, сколько довольствовались малой, средней мерой, не спешили расширять судьбу свою и её горизонты. Их сдерживало свое место, свое дело и сознание долга, соединенного с местом и делом». В итоге, люди, которые считают, что они в ответе за все и за всех, не отвечают ни за что и ни за кого.
Россию упрекают в том, что она изолируется и молчит перед лицом таких фактов, которые не гармонируют ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится, Россия сосредотачивается.
Империи всегда питали страсть к картам, которые служили моделью для будущих завоеваний так же, как и изображением уже завоеванных территорий. Сверься с картой страны. Какое прошлое, такое и настоящее. И такое же будущее. Что за испытание для моей юной спеси! "Как можно быть россиянином?" – это был вопрос, ответ на который таил в себе для меня ежесекундные унижения. Ненавидя своих собратьев, собственную страну, ее крестьян, существующих вне времени, влюбленных в свою косность и как бы сияющих тупоумием, я стыдился того, что происхожу от них, отрекался от них, отказывался от их неполноценной вечности, от их непреложных, словно у окаменевших личинок, истин, от их геологической мечтательности.
Наполняя многие страницы похвалами европейцам, о русских он писал с аристократическим безразличием, не вдаваясь в детали: «Глупость и крайнее безрассудство нашего подлого народа были нам слишком известны».
В Москве в 1927 году Вальтер Беньямин с удивлением обнаружил, что Россия не знает романтического образа Востока. «Здесь нашло себе почву все, что есть в мире», говорили ему московские друзья, и Восток и Запад; «для нас нет ничего экзотичного». Более того, эти марксисты утверждали, что «экзотизм – это контрреволюционная идеология колониальной страны». Но, покончив с идеей востока, московские интеллектуалы вновь вернули ее к жизни, придав ей советский размах. «Самым интересным предметом» для новых московских фильмов стали российские крестьяне, которые казались их авторам очень непохожими на них самих: «По способу восприятия крестьянин резко отличается от городских масс». Когда крестьянин смотрит фильм, говорили Беньямину его московские друзья, он не способен следить за развитием «двух нитей повествования одновременно, как это бывает в кинематографе. Его восприятию доступна только одна серия образов, которые нужно показывать в хронологической последовательности». Поскольку крестьяне не могут понять темы и жанры, «взятые из буржуазной жизни», им нужно совсем новое искусство. Создать такое искусство – «один из самых грандиозных экспериментов над массовой психологией, которые проводятся в гигантской лаборатории, какой стала Россия», – писал Беньямин. Несмотря на свои симпатии к новому искусству и новой России, Беньямин не обольщался их успехами: «Колонизация России посредством кино дала осечку».
«В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников. Мы как бы чужие для себя самих. Мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам». Правда, при таком разговоре можно скатиться в «белибердяевщину», про которую говорил острослов Г.Г. Шпет. Но «бабство» и сусальность русской философии и литературы – это крайний вариант того же беспочвенничества, той вненаходимости, от которой всегда страдала русская культура.
Приходится признать, что нам еще далеко до Европы. Недавно был по приглашению своего коллекционера во Франции, смотрел парад жандармерии. Какие лица! Достоинство, стиль. Здесь таких не сыщешь. Вырождение, вырождение! Каждый человек – это цвет, в худшем случае оттенок, побеждающий бесцветие, к которому мы уже привыкли с вами, дорогой друг… Еще лучше – белый цвет, цвет, которого нет, но который в себе заключает… Но мы должны найти способ убедить этот народ.
Мы для Запада своими руками постоянно из огня каштаны таскаем…
«Я даже думаю, что психические опасности куда страшней эпидемий и землетрясений. Средневековые эпидемии бубонной чумы или черной оспы не унесли столько жизней, сколько их унесли, например, различия во взглядах на устройство мира в 1914 г. или борьба за политические идеалы в России».
Европейский гость XVI века сформулировал дилемму, к которой до сих пор обращается русская и русистская мысль: «Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким». Понять это трудно, но главные вопросы политического действия – «кто виноват?» и «что делать?» – критически зависят от этого понимания.
Дилетант-востоковед и талантливый администратор, граф С.С. Уваров следовал за идеей «национальности», популярной в Европе после Наполеоновских войн, и творчески переводил ее как «народность». Россия одновременно и империя, и колония. Поздний последователь славянофилов Федор Достоевский писал в 1860 году, что нет другой столь же непонятой страны, как Россия. Даже Луна лучше изучена, утверждал он со знанием дела: он только что вернулся из сибирской каторги. Таким образом, борьба с капиталом есть одновременно борьба с империей. В семье муж «от естества» властвует над женой и детьми, и на том же основании стоит монархия: «Монарх яко отец, а подданные яко чада почитаются, каким бы порядком оное и учинилось». Даже официальный историограф Российской империи Н.М. Карамзин поддержал идею, что славяне с помощью Рюрика создали самодержавие, чтобы усмирить самих себя.
Российская армия использовала новейшие достижения артиллерии, например «секретные гаубицы», только что изобретенные графом Петром Шуваловым. Они имели необычное дуло в форме горизонтального овала и стреляли картечью веером над головами своих солдат. За раскрытие их секрета полагалась смертная казнь, но потом Фридрих захватил эти гаубицы, не нашел в них ничего ценного и выставил в Берлине на посмешище. Российская армия по-прежнему полагалась на легкую кавалерию и этнические соединения. Самим русским эта восточная конница казалась дикой и страшной. Офицер российской армии Андрей Болотов был поражен, увидев, как эти «странные», «полунагие», привычные «есть падаль лошадиную» воины вырезали население немецких деревень ради славы российской короны. Калмыкам было разрешено грабить старые прусские арсеналы. Вооруженные средневековыми саблями, в доспехах и шлемах, они должны были выглядеть смехотворно; но мало кто смеялся на этой войне. Для калмыков то были последние годы их российской службы: в 1771 году они покинули волжские степи и начали исход в Китай.
Российский генерал, войдя в Пруссию, крайне удивился, увидев делаемые казаками повсюду разорения, поджоги и грабительства, и с досадою принужден был быть свидетелем всех жестокостей и варварств, оказываемых нашими казаками и калмыками против всех военных правил… Во всех тамошних местах не видно было ничего, кроме огня и дыма; над женским полом оказываемы были наивеличайшие своевольства и оскорбления. Таковые поступки наших казаков и калмыков поистине приносили нам мало чести, ибо все европейские народы, услышав о таковых варварствах, стали и обо всей нашей армии думать, что она таковая же. Столетия спустя Гитлер в окруженном Берлине часто говорил о Фридрихе и надеялся на новое «чудо Бранденбургского дома» – чудесное спасение от советских войск. Колонизация Кенигсберга натолкнулась на молчаливое сопротивление его жителей. Убежденные в превосходстве своей культуры, они подчинялись российским оккупантам, но презирали их своим особенным тихим способом. Это еще один пример отрицательной гегемонии: российская власть над Восточной Пруссией была типично колониальной ситуацией, в которой правители прибегают к принуждению, не сумев убедить коренное население в своем праве на господство или хотя бы в своей способности управлять. Горожане ответили ранним националистическим движением, которое имело огромные последствия для европейской мысли, и после ухода колонизаторов предались беспрецедентным размышлениям о власти, разуме и человечности. Подобный интеллектуальному взрыву, последствия которого отдаются веками спустя, этот короткий эпизод колониальной истории стал точкой входа в глобальную современность.
Паника, считает Болотов, произошла из-за угольных «согревательниц», которые «зажиточные жительницы» Кенигсберга приносили с собой в церковь и ставили на пол под юбками. Болотов запомнил еще беспокойство коллег-офицеров за российский пороховой арсенал в подвале Замковой церкви, из-за чего паника перекинулась и на русских.
В эпоху общих революций не отсидеться в хате с края; мы даже чай гоняем с блюдца, кому-то на руку играя. Как показал наш опыт, стихия революционных форм борьбы под лозунгами освобождение рабочего класса приводит к тому, что как раз рабочий класс с его интересами оказывается не только по существу забытым, но и начинает подвергаться гораздо большей эксплуатации, чем до революции. Тысячу раз прав А.С. Пушкин: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят постепенно, от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».
Князь NN, один из видных деятелей земства, предварил свои мемуары, писавшиеся в конце 1930-х годов, следующим замечанием: «Без лишней скромности я могу сказать, что вправе считать себя лицом, вполне подходящим для того, чтобы быть автором исторических мемуаров. Во-первых, я прожил долгую жизнь и много видел, во-вторых, благодаря случайным обстоятельствам, я был знаком с жизнью и бытом самых разнообразных слоев населения России, его верхов и низов, ее столиц и провинции, что было доступно весьма немногим, а в-третьих, не играя сколько-нибудь крупной роли в исторических событиях, я нередко находился в самой их гуще и был знаком почти со всеми крупными политическими и общественными деятелями своей эпохи. Главные актеры исторических драм и трагедий поневоле тенденциозны в своих мемуарах. Мои же мемуары, при всем их субъективизме, не могут быть тенденциозными просто потому, что, не совершив больших дел, я не нуждаюсь в самооправдании перед историей». Историки пишут от прошлого к настоящему, но мыслят от настоящего к прошлому. Важны, однако, детали.
Дорогие друзья! Юноши и девушки! Школьники и школьницы! Предприниматели и предпринимательницы! Пенсионеры и пенсионерки! Бюджетники и бюджетницы! Силовики и силовички! Временно работающие и временно неработающие! Стражи суверенной демократии и строители властной вертикали! Правозащитники и правонарушители! Зарегистрированные и понаехавшие! Согласные и гласные! Наши и "наши"! Господа и товарищи! Философских дел парикмахеры и философастеры. В обществе бал правит простое большинство. Большинство – это сила, но не всегда истина, что ведет к недоразумениям, амбициям, тяжбам, а в конечном итоге – к ослаблению единства сообщества. Меньшинство оказывается заложником большинства. Пока люди организуют свое сообщество на уровне процесса, они имеют возможность активно вмешиваться в свое творчество. Но как только это творчество обретает опредмеченные формы, оно получает относительную самостоятельность, независимость от тех, кто его созидал, ибо в своем развитии оно уже подчиняется своим законам, а не воле своих творцов. Зачем избирателю из большинства ходить на выборы? Он же из большинства, его воля все равно будет реализована. А из меньшинства зачем избирателю ходить на выборы? Он же из меньшинства, его воля все равно не будет учтена.
Говоря словами Альбера Камю, «протест, длившийся слишком долго и оттого застывший, стал искусственным образованием, приведшим к другому виду бесплодия. Тема проклятого поэта, родившаяся в буржуазном обществе, вылилась в предрассудок, который в конце концов стал диктовать следующий принцип: нельзя сделаться великим художником, не протестуя против своей эпохи, какова бы она ни была.
И, наконец, свобода имеет множество проявлений, но не все они оцениваются адекватно. Чаще всего это восприятие на уровне «так и должно быть». Что касается свободы как результата преодоления одной из форм отчуждения человека от собственности, власти и культуры, то эту свободу может оценить лишь тот, кто прошел дорогу от невольника до вольноотпущенника, преодолев путь заложника чужой воли. Нужно тяжело переболеть, чтобы осознать и должным образом оценить состояние здорового человека.
А мне это нравится. Работать и приносить пользу стране, где мой народ живет, который дал этому государству его загадочное название. Мне нравится, что у народа нашего болванского государства глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где всё продаётся и всё покупается: глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза. Смотрят исподлобья с неутихающей заботой и мукой – вот какие глаза в мире Чистогана… Большевики истребляли цвет нации, расчищая поле для жидовских репьев да быдляцкой лебеды. Вот она и дала потомство, лебеда-матушка! Ее с корнем трудненько выдернуть! Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая духовная мощь! Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий… отечество не оскудеет идиотами. – А где ты видел нормальных людей? Их, может быть, человек сто в стране осталось, и все у ФСБ под колпаком. По всему лицу земли родной, где великие дела творятся ради жалких результатов. Однако, как говорят у нас – «нет худа без добра». Угораздило же меня родиться в России с умом и талантом. Отечеству своему ничтожный слуга. «Суть просто в мужике, который пашет себе хлеба, в попе, который служит себе в обедню, и в солдате, который «провожает глазами начальство» (ну и защищает отечество; солдат – молодец). В самом деле, многие люди первоначально поступают добродетельно из страха перед начальниками, и только впоследствии, привыкнув жить добродетельно и осознав превосходство такой жизни, «прилепляются» к добродетели уже ради нее самой.
Время уклоняться от объятий с аутизмом и интроверсией, работа прочищает голову, сколько автоматизмов вот наши вечные поработители, каждое движение текстуально, мы в тексте, а выход… выход неужели только смерть; за что избрал ты плоть мою полигоном своих причуд, главное не идти на поводу, эгонаша любовь, записана на небе, интимно-прикладная, чёрно-белый союз наш, разорви платье первых достоинств, прикажи разрушить мне излишества по отношению к твоему тайному.
Москва. Зима. Снег. Мальчик играет в футбол. Вдруг звон разбитого стекла. Выбегает дворник, суровый русский дворник с метлой и гонится за мальчиком. Мальчик бежит и думает: "Зачем, зачем все это?! Зачем весь этот имидж уличного мальчишки, весь этот футбол, все эти друзья?! Зачем? Я уже сделал все уроки, почему я не сижу дома на диване и не читаю книжки своего любимого писателя Эрнеста Хемингуэя?" Гавана. Эрнест Хемингуэй дописывает очередной роман и думает: "Зачем, зачем все это?! Как все надоело, вся эта Куба, эти бананы, этот тростник, эта жара, эти кубинцы! Почему я не в Париже, не сижу со своим другом Андре Моруа в обществе прекрасных куртизанок, попивая свой утренний апперитив и беседуя о смысле жизни?" Париж. Андре Моруа, поглаживая бедро прекрасной куртизанки и попивая свой утренний апперитив, думает: "Зачем, зачем все это?! Как мне надоел этот Париж, эти грубые французы, грязные мароканцы, тупые куртизанки, эта Эйфелева башня, с которой тебе плюют на голову! Почему я не в России, не в Москве, где холод, снег, не сижу со своим лучшим другом Андреем Платоновым и не пью чай у печурки?" Москва. Холод. Снег. Андрей Платонов. В ушанке. С метлой. Гонится за мальчиком и думает: "Догоню – убью!!!"
Еще пришло ощущение, что эта бездна дерева, бревнистость Древней Руси соотносится с духом народа и характером нашей истории по цвету и на ощупь – сочетание угловатости и круглоты, вещественность телесная, теплая, но не слишком долговечная, расслаивающаяся, выгорающая дотла, до пустого поля, и вновь растущая, как трава, по сравенению с камнем европейского средневековья наша деревянная древность ближе к живому нутру, бесформеннее и ненадежнее, мало уцелела, не заботилась о накоплении, пробелы, невыявленность замысла, всякий раз заново, пусть и на старом месте, расплывчатые черты, лишь кое-где в океане бревна вдвинуты каменными островами соборы, Иван Грозный, Нил Сорский, посреди невнятных песен, лицо довольно аморфное, неопределенное, готовое принять первый попавшийся образ, топорное и нежное вместе, мечтательное и тупое, лишенное четкости, вспомним Кавказ, чекан по металлу, очерченность гор и горцев, ястребиный нос, острие усов и бровей, острые пряности, перец, и деревянная наша еда – каша, которую не испортишь, все воспримет, усвоит, финны, греки, татары, варяги, французский жаргон, Петербург, как масло, растворяются в каше, не теряем бесформенности, не гонимся за чистотой крови, переваривая любое добро, и нос картошкой, скулы косяком, сойдет, авось, Сократ в лаптях, мудрец под простеца, и в красоте древесная стертость, твое струящееся, растекающееся под взглядом лицо, как пейзаж, сероватое дерево, на фоне жухлого неба, в древесине тяжесть и легкость, воздушность линий, волокон, душевность, непостоянство, не то что камень, и это городское гнездо, сплетенное из бревен с навозом, которым устилали дворы, подгребая, материнским тряпьем, укроешься с головкой, и мягко, тепло на той мостовой.
«И Россия – ряд пустот… Пусто общество. Пустынно, воздушно. Как старый дуб: кора, сучья – но внутри – пустоты. И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска дело, а в том, что нет сопротивления им». «Россия, которую мы защищали, которую любили, ради которой «боролись с Западом» – ей остается только умереть»; «Та Россия, которой предстоит жить – мы эту Россию не будем любить. Мы ей не можем пожелать в этом «полете» никакого добра; мы ей пожелаем всякого «зла».
Можно лечь под сосной и немножко повыть, или землю от скуки порыть… В России всегда можно было убить человека и вытереть руки о землю, траву и березу. В России так же жалеют человека, как трамвай жалеет человека, через которого он переехал. В России нечего кричать. Никто не услышит. В России всегда можно было легко и свободно пред тем как свихнуться пойти и стрельнуть сигарету. Что бы человек в России ни делал – его всегда жалко… Российская природа не уныла, но смутною тоской озарена, и где не окажись моя могила, пусть веет этим чувством и она.
Ходил по улицам в поисках нечаянной радости и надоел самому себе до таких высоких степеней, что захотелось мне упасть лицом в высокую траву, и плакать, и проклинать. Только травы в городе нет, кроме газонов. Он боится снова поднять глаза на звезды, потому что они шепчут одно и то же: это твоя родина.
Он, словно со стороны, видел, как в нем зарождается дурное, злое и заполняет все его существо. Он сам определял это неясное начало как ненависть, но не мог сказать: к кому, к чему эта ненависть. К режиму? Но его и нет никакого. К стране? Он не знал других стран, и ему казалось странным ненавидеть то единственное место, которое он мог назвать своим. К каким-то людям? Но к каким людям конкретно, он ответить не мог.
– Карту Португалии мне! – кричал главный. – Крупномасштабную, с морями, с проливами!
– Там океан.
– Так давайте с океанами, черт побери! Специалистов по Португалии найдите! Быстро, бегом! Мне рассказывали на днях, что Португалия и Россия похожи. Климат дождливый, песни заунывные. Арабское иго там, татарское – тут и оба ига аккурат по двести лет. Все сходится. Редкое совпадение – и никто, ну совершенно никто, про это ни слова. Заговор молчания! Дать заголовок крупно: «Два полюса Европы». Мельче: «Москва идет путем Лиссабона: от ига к демократии».
– О, вы не поверите! У русских комплекс неполноценности по отношению к евреям, и они компенсируют его звериным, зоологическим антисемитизмом. Сам Соломон Моисеевич Рихтер, которому в принципе не нравилось ничего из писаний молодых, и тот подпал под обаяние этих строк. Личность! Что тут можно сказать? Только привстанешь в кресле да поаплодируешь.
Совершенно ясно, что евреи обитают в неудачном месте. Когда создавалось государство Израиль, то, конечно, думали о Палестине, но не только, предлагали и Техас, и Уганду: там тоже немного опасно, но не до такой степени; короче, добродушно подытожил раввин, не стоит слишком зацикливаться на географических аспектах. Бог вездесущ, провозгласил он, все мироздание исполнено Его присутствия.
– Я скажу тебе, только ты не поймешь. Я русский, и жить мне в России. И я не связан, как ты, с этими Рихтерами, которые сегодня здесь, завтра – там. У меня нет другой родины, и не будет никогда. И жизни у меня другой нет, и никогда не будет. Я не могу примерять на себя, как ты, сначала одну жизнь, потом другую, – у меня нет лишних в запасе. Я хочу прожить свою жизнь, и, по-моему, это немало.
– В России очень тяжелый быт, – сказала журналистка, – ведь правда? Но зато много разговоров о смысле жизни. Одно связано с другим, как вы думаете?
– Наверное, поэтому, – едко заметил Оскар, – Ленин и посадил всех философов на пароход – и отправил прочь из России. Чтобы было поменьше разговоров о смысле жизни.
Этимология некоторых слов поразительна! Вот, допустим, слово «изба». Вы знаете, что такое изба, герр Клауке?
– Это маленький деревянный русский дом.
– Да, но название у него немецкое! Русскому мужику немецкие строители показывали на здание и объясняли: das ist Bau! Это есть дом! Вот из этого «ист бау» и вышла русская изба. Повторить мужик, конечно, не мог и переиначил по-своему.
– Немецкий очень трудный язык для славян.
– Я не сказал главного, герр Клауке. Вы знаете, что в русском языке никогда не было слова «любовь»? Оно появилось только от немецкого Liebe!
– А что говорили раньше?
– Говорили: жалею. Вместо «люблю» говорили «жалею».
– Или, например, слово «гербарий». Есть версия, что происходит оно от латинского «herba», то есть «трава». На самом деле в основе лежит «герр барин», так крепостные девки обращались к помещику, чаще всего немцу, выгонявшему их на сенокос.
Прохладный ветер, дувший весь день, внезапно стих, воздух стал тяжелее и жарче; был конец мая, густо зеленели каштаны. Над деревьями высоко и медленно летело небо, белое облако покрывало конец его далекого полукруга. Он посмотрел наверх. В России были другие облака – не такие, как здесь, – так же, как солнце, заходящее за огромный простор полей и лесов. Какая загадочная вещь, какая страшная, непостижимая сила разлилась в морях и реках, вытянула из земли дубы и сосны – и где начало и смысл этого безвозвратного движения, этого воздуха, насыщенного тревогой, и этой глухой тяги внутри, немного ниже сердца?
Он представил себе дорогу, поля, реки, города, бесконечные российские пространства, болота, леса, большаки, и вот все то же тревожное ощущение, точно улетают птицы.
"Paris Soir!" {"Вечерний Париж" (фр.), название газеты.} – закричал газетчик рядом с ним; он посмотрел на него, не понимая. – Да, надо уезжать.
Чего я такой сумрачный шёл нынче из метро? Об чём я задумался, глядя на мелкий дождь и машины, которые одна за другой проезжали мимо и приятно пахли бензином? В дождь и ветер бензин пахнет домом, тёплой кабиной водителя и дорогой. А я стоял, думая, куда мне идти одному. Денег в кармане было три рубля, а сам я был молодой, и так мне захотелось в эту хмурую погоду напиться, что я переменился в лице. И причём напиться не одному, глядя, как пустеет бутылка, а с тобой, глядя, как ты улыбаешься и как у тебя светлеют глаза. Я могу писать об этом долго и красиво, но я не буду – денег у меня нет, и всё это песня и мечта. Зачем мучить воображение? Господа и дамы! Должен вам сказать, что надоела мне такая жизнь вдрызг. Жениться, что ли? Нет зрелища прекраснее, чем человеческое счастье. Это правда. «Где начинается семья, кончается нигилизм». А через месяц буду я на Алтае, будет вечер, холод, совсем дикий и чистый воздух, пахнущий, допустим, эдельвейсами, и такая необыкновенная скука будет расстилаться вокруг, что я застрелю свою лошадь, сожгу лагерь, а потом утоплюсь в горной реке, в ледяной воде. А потом сентябрь, проведённый в положении согнувшись за столом, и снова дни до отвращения будут милы, как утро в метро. Неужели всё будет неизменно таким? Зачем отрывать человека от тарелки? Зачем улыбаться в коридорах? Я всегда говорил себе, что есть вещи серьёзнее и что я одержим местечковой скорбью и вся эта малина для мальчиков, которых мучают мокрые улицы, и фонари, и чужие женщины. Всё это так, но я бессилен иногда в хмурую погоду.
Чем же грезил ты, мой друг, моя душа? Может быть, тебе снился очередной опустевший город, может быть дым и запах мокрой шерсти и кислого кумыса. Может быть, о твоё колено тёрся лопоухий щенок с влажно-чёрными глазами. Ты часто смотришь в них, когда ночное небо затягивает глуповатыми тучами, и видишь там отражения звездных колючек. Нос у щенка влажный, как распаренная земля, и шершавый на ощупь. Это ощущение тебе просто не с чем сравнить, ведь тебе еще всего пять лет. Щенок едва старше тебя, если сравнивать ваш возраст пропорционально. Ночью вы спите обнявшись, и тебя греет тепло его безмерной, искрящейся любви, не знающей слов. Тебе часто снятся сны, где он выражает свои чувства безудержным звонким лаем, оглушительным лаем, который струится сверкающим потоком прямо из его недр и переполняет лучистой энергией. Он прыгает вокруг тебя, путаясь в ногах, норовя лизнуть в лицо, играючи укусить за руку. Когда он подрастет, он с радостью будет катать тебя на спине, покрытой густой волнистой шерстью, а чуть позже, когда ты наберешься сил, а он успеет стать взрослым и опытным, он будет терпеливо учить тебя охотиться и пасти стада. Вы пройдете много дорог. Неотрывно глядя на танец языков пламени, лижущего сытый ночной воздух, провожая взглядом взлетающие в небо искорки, ты будешь сидеть у костра, отдыхая после трудного дня. Он будет, как обычно, рядом: исполненный степенной силы, с побелевшей от времени и мудрости шерстью. Его голова покоится на твоих руках, веки прикрыты, отчего кажется, что он постоянно дремлет. И когда небо будут заволакивать тяжелые осенние тучи, в его преданных бездонных глазах, подернутых пеленой подступающей слепоты, ты, как и прежде, увидишь колкие точки звёзд, ставших ближе и теплее…
Сейчас, когда ей, вне всякого сомнения, снятся умершие друзья, и деревья, и цветы, и ее побег куда-то в один прекрасный день – побег вроде моего, в какой-нибудь большой город, туда, где многие, многие мужчины будут смотреть на нее с таким же обожанием, с каким сейчас смотрю на нее я.
Жилы твои тренированы были и подход не буквален. Плен её ты не вспомнишь взамен бредя на вокзалы. Волен ты ехать и это опять мука видеть начало. Пахнет спермой и тырсой в составах товарных. В путь пускаясь замки свороти и сорви задвижки, вспышки гнева пускай следопытов жгут у порога. Разве дорога не цель обретения средства. Ветер времени раскручивает тебя и ставит поперёк потока.
Не помню часа, уже стемнело – я услышал грохот и скрежет, по улице шли танки. Я включил радио. Слуховые страхи – из самых сильных. Лязг на асфальте настолько её испугал, что и рукой вдруг дёрнула. Там большущие экскаваторы копают глубокую яму. Я никогда еще не видела ничего подобного. Эти экскаваторы похожи на заржавевшие танки, у которых стволы пушек заменили ковшами. Но вообще тут все как на старых фотографиях моего дедушки.
Когда-то над рекой прогрохотал последний поезд. Уехавший в нём так и не полюбил данный ему город. Он даже попытался описать свою нелюбовь, но оказалось, что город умеет защищаться.
Стань шорохом в злорадном смехе улиц, и пустотой в густом ряду витрин. Плен города… надёжен. Я в нём. Я с ним. Я – осторожен. Маской вообразить себя, белой костью: через тринадцать будет, мол, тридцать семь. Есть города, куда приезжают в гости. Есть города, куда бегут насовсем. Ваш – из каких-то третьих. За утешеньем ехать смешно и лень, а другой судьбы поиски не нужны уже. Быть мишенью стрел вдохновенья – если бы, если бы не беспомощность тет-а-тета – ближе не получается. Очень жаль, что окрылить легко, но кого-то, где-то… Птица из рук не в руки летит, а вдаль. Есть города, откуда никто не пишет. Скоро очнусь, приеду, увижу вас. Есть города, куда не боятся мыши тихо войти, где флейта играет вальс. И появится мышь. Медленно, не спеша, выйдет на середину поля, мелкая, как душа по отношению к плоти, и, приподняв свою обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю". Друзья мои швырнули б разводные ключи на пол и гоготали. Я дрожал, как луковичная шелуха при слабом дуновении.
Но откуда тогда эта любовь ко всему забытому и заброшенному, к этим развалинам среди зарослей, к ржавым гвоздям серых заборов, откуда эта усталость у недавно созданного, у юного, казалось бы, овна с крепкими рогами, у воина, колчан которого полон стрел, а голова выточена из цельного куска превосходной кости, почему же так хочется старых тёплых одежд и покоя, почему так манят корабли на дне моря и города на дне времени?..
Я буду идти куда глаза глядят, перекатывая в кармане тот приятно-круглый факт, что скитальца никто не ждёт и отпущенный ему кусок времени больше не нужно делить на прозрачные дольки. Отныне он волен – какое прохладное слово! – волен пинать расползающимися ботинками пласты мокрых листьев, бродить по длинному городу, отдыхать на парковых скамейках, заигрывая с бесстрашными белочками, а под вечер вспомнить всю прелесть долгого пути вниз, вдоль трамвайных рельсов – пока не откроются за поворотом влажные огни привокзальной площади.
Среди этой суеты затерялась (заключенная в скобки) тоска по тому, кто так и не встретился в этих тоннах прошедших тел, кто знал бы – и вдобавок эта отвратительная привычка ходить кругами. Корни её так глубоки, что до сих пор пьют воду тех давних дождей, когда нельзя было уединиться ни в дневниках, ни в письмах. Тебе этого не понять, мама, там, где я сейчас живу… там обнимаются у всех на глазах!
Глава 14. Начало приступов
Каждый раз, как я иду этим путем в обеденный час, ощущаю лихорадку предвкушения. Полная обезличенность в толпе обволакивает смолой теплого человеческого бреда, заставляющего вас бежать вперед подобно слепому пони и прядать горячечными ушами. Всякий окончательно и бесповоротно перестает быть собой и, значит, автоматически становится олицетворением всей человеческой породы, пожимая тысячи рук, болтая на тысяче разных языков, проклиная, аплодируя, насвистывая, напевая вполголоса, разговаривая с собой, ораторствуя, жестикулируя, мочась, оплодотворяя, подлизываясь, льстя, хныкая, торгуясь, сводничая, воя по-кошачьи и так далее и тому подобное. Ты – все люди, когда-либо жившие по Моисею, и кроме того ты – женщина, покупающая шляпу, клетку для птицы или простую мышеловку. Ты можешь лежать в витрине, как золотое кольцо о четырнадцати карат, а можешь ползти по стене дома подобно человекообразной мухе – ничто не остановит процессию, даже молнии артподготовки, даже вереница моржей, шествующих к устричным отмелям.
Когда в конторах гасят свет и люди расходятся по своим логовищам… Чужие, незнакомые дома, озабоченные лица. Где она пропадала? Было уже довольно поздно. Наступал час, когда они чувствуют себя выбитыми из колеи, потому что жизнь вокруг сбавляет ход. Это время полупризнаний. Нет на земле прекраснее повтора, чем в доме непогасший свет. Ах, улыбнись в оставленных домах, где ты живёшь средь вороха бумаг. Как хорошо в оставленных домах любить других и находить других, из комнат, бесконечно дорогих.
К концу дня, к вечеру, к ночи ближе человеку хочется дать жалостливым чувствам волю. Хочется себя укорить. Душе сухо. Душе шершаво. А события дня слишком мелки, скупо будничны, недостают и недобирают, чтобы царапнуть. Чтобы отвлечься, я скачиваю почту. Это почти безнадежно, потому что вся страна спит – слева еще засыпает, справа только просыпается, – и никто мне не пишет.
Вот скулит человек. Да разве ж оттого, что ты поскулишь, тебе полегчает?
Поднимался по лестнице медленно, как старик. Тихо говорил: «Сегодня… дурной… день…» На каждое слово приходилось по ступеньке. «Кузнечиков… хор… спит…»: еще три ступеньки. И еще раз те же строчки – на следующие шесть ступенек. Дальше я не помнил и для разнообразия попытался прочитать стихотворение в обратном порядке: «…спит …хор… кузнечиков», но обнаружил, что так его можно читать, только если спускаешься.
Оттуда, где я находился, можно было кричать людям всё, что угодно. Я попробовал. Меня от них мутило. У меня недостало духу бросить им это днём в лицо, но сверху, где я ничем не рисковал, я крикнул: «На помощь! На помощь!» – крикнул просто так, чтобы посмотреть, подействует ли на них мой призыв. Нет, не подействовал. Круглые сутки они толкали жизнь перед собой, как тачку. Жизнь заслоняет от них всё. Собственный шум мешает им слышать. Им на всё плевать. Чем город больше и выше, тем больше им плевать. Они воздвигали его во славу своим болванам. Это я вам говорю: я пробовал. Ты можешь разоблачаться беспробудно, бесстыдно, вплоть до прямой кишки – никто не заметит.
И даже если это было чересчур приторно, даже если не угадал, – псу, оставленному сторожить такие памятные крыши, хотелось скулить, тихо подвывать и тереть лапами морду. Все это бессмысленно. Могу всю ночь приводить доводы "за" и "против". И та же проблема: кто тот единственный "он"? Навернулись слёзы – внезапно, как это стало часто случаться с ним в последнее время. Наконец он сел и заплакал.
На него начало находить что-то вроде отчаянья. Мне хотелось одного – свернуться в клубок и исчезнуть навсегда со всех планов бытия и небытия, но это было невозможно именно из-за боли, которая с каждой секундой становилась сильнее. Я заметил, что кричу, и попытался замолчать. Это получилось не до конца – я перешел на мычание.
О, друг моих сияющих лет, несчастный однофамилец, – ты так хотел спасти тогда, что же не спас! – рёв нарастает, сейчас хлынут молнии, – едкий запах, моя гнедая рука… Убиваю больно, но быстро. Боль напитала дерево гордыни, она же его и сокрушит.
Так что это случилось совершенно на ровном месте, когда к ночи я завыл, как пенопласт о стекло. Лагерная сука. Биться головой об стену, ища какого-то своего собственного, отдельного исхода. Этот приступ был стремителен, беспричинен. Я кричал и кричал и когда я изошёл в вое и в крике, мне полегчало. Я верю в крик. Вой не бывает неискренним. "Мы существуем, пока ещё чувствуем боль", – повторял ты на странном языке тишины. Хотелось потерять сознание.
Однажды ночью, когда в припадке особенно болезненной тоски и одиночества я шел по улице, некоторые вещи открылись мне с необычайной ясностью. Стояли сизые сумерки, было нелюдимо и холодно. Было утро, улицы были пусты, асфальт мокрый и чёрный, автоматические светофоры одиноко и ненужно перемигивались на перекрёстках. Небо было такое, что хотелось смотреть вверх. А в городе неба не замечали и никогда не хотелось смотреть вверх. Небо для них было пустынно и безразлично. Здесь и солнце было какое-то тусклое.
Над миром грешным плывут ночами – проспект Надежды, бульвар Печали. Над серой глыбой озябших зданий – квартал улыбок, кольцо свиданий. Округляя свои груди, тихо плыли светлые облака. Они летали вокруг жилых массивов и воровали простыни, которые повесили сушиться хозяйственные люди. Как беличьи расстеленные шкурки воздушные висели трусики… Интересно, зачем облакам – простыни? Тогда как в применении к людям этот вопрос настолько же актуален, как, скажем, какой длины потребовалась бы нам ложка, если бы облака были из ванильного мороженого. Но башмак. Способен ли, как и все, забыться в раздумье, в росе? Да. Но – в общем-то – нет. Учебник логики скажет вам, что абсурдно утверждать, будто желтый цвет имеет цилиндрическую форму, а благодарность тяжелее воздуха; но в той смеси абсурдов, которая составляет человеческое «Я», желтый цвет вполне может оказаться лошадью с тележкой, а благодарность – серединой будущей недели. В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли тени. Тучи-медвежата.
Как камень я стою среди камней, прося лишь об одном: "Не подходите, не трогайте руками и посторонних надписей на мне не делайте". Здесь, в нашей милой отдалённости. Невежество помогает сосредоточиться, хотя, здесь у всех вполне сносное образование. Для коротанья слишком глухих ночей, хотя, ночью здесь, в общем, делать нечего.
Поглядывающий за чьими-то делишками. До чего же глупо устроено всё на свете. До чего же смешны люди, правда? Как усыпительна жизнь…
Идя по направлению к дому, я грешил отдаться течению жизни и не делать ни малейшей попытки бороться с судьбой, в каком бы обличье она ни явилась ко мне. Всего, что случилось со мной до сих пор, оказалось недостаточно, чтобы меня уничтожить; ничто не погибло во мне, только иллюзии. Я остался невредим.
Меж ваших тайн, меж узких дырок на ваших лицах, господа, (from time to time, my sweet, my dear, I left your heaven), иногда. "We can't believe", – говорят они, и можно держать пари, что плотник сломает замок, но никого не найдёт внутри.
Добавим, что если во времена, когда людей было мало, человеку выгодно было прославиться, то теперь, когда он совсем обесценился, дело обстоит совсем иначе. Чьего уважения стоит добиваться на нашей загроможденной телами планете, где мысль о ближнем лишилась всякого содержания? Любить человечество уже невозможно ни оптом, ни в розницу, а желание всего лишь выделиться из него – это уже симптом духовной смерти. Ужас славы происходит от ужаса перед людьми: став взаимозаменяемыми, они оправдывают своим числом отвращение, которое вызывают. Недалек тот момент, когда нужно будет оказаться в очень хорошем расположении духа, чтобы если не любить, ибо это невозможно, то хотя бы переносить их. Во времена, когда ниспосланные провидением эпидемии чумы опустошали города, каждый выживший справедливо внушал некоторое уважение: это был еще живой человек. Сейчас таких больше нет, а есть лишь кишение агонизирующих, пораженных долголетием существ, особенно отвратительных тем, что они так прекрасно обставляют свою агонию.
Каковы бы ни были его заслуги, здоровый человек всегда разочаровывает. Невозможно испытывать хоть малейшее доверие к тому, что он говорит, и находить в его речах что-то, кроме уловок и словесных выкрутасов. Только опыт ужасного придает некую весомость нашим доводам, здоровяк же им не обладает, как не в состоянии он вообразить себе несчастье, без которого никто не может общаться с теми обособленными существами, какими являются больные; хотя, если бы ему на это хватило воображения (не найти пульса у себя на руке), он уже не был бы вполне здоровым человеком. Не будучи заряжен негативным опытом, нейтральный до самоотречения, он барахтается в здоровье, в состоянии безличного совершенства, в нечувствительности к смерти и ко всему прочему, в невнимании к себе и миру. Пока он пребывает в этом состоянии, он подобен предметам; как только он из него выпадает, он становится для всего открытым и сразу познает всеведение страха.
Имею удовольствие и благодатное утешение видеть вас в добром здоровье. Мавляна сказал так в одном из своих бейтов: "Точно так же, как красивые люди ищут чистые и прозрачные зеркала, так и люди щедрые желают видеть людей слабых и беспомощных. Красивые люди становятся пленниками зеркал, любуясь своей красотой и статью. Проходя даже мимо затемненных стекол, они смотрятся в них, чтобы увидеть себя. Душевная щедрость же, являющаяся истинной красотой, видит себя в зеркале душ людей бедных, несчастных и беспомощных".
Глава 15. Об искусстве
Теперь можно дать ответ на вопрос: что значит изучать произведение искусства? Две крайности, подстерегающие искусствоведение – полная изоляция произведения искусства от мира и полное растворение его в мире. В первом случае познание может быть лишь интуитивным или вообще невозможно. («Прекрасное – это экстаз: оно так же просто, как голод. О нем, в сущности, ничего не расскажешь. Оно – как аромат розы: его можно понюхать, и все… Все, что может сказать критик по поводу… картины – это посоветовать вам пойти и на нее посмотреть. Все остальное, что он скажет, будет или историей, или биографией, или чем-нибудь еще»).
Например, в одном из стихотворений американской поэтессы Эмили Дикинсон говорится о полете колибри как о «пути исчезновения». В данном случае благодаря свойствам поэтического языка, которые представляют собой «лингвистическую фантазию», произошло наложение двух перспектив: восприятия полета птицы и идеи об эфемерности жизни.
Если поэзия обладает глубоким проникновением в самую сущность вещей, то те воображаемые атрибуты, которые она приписывает явлениям действительного мира, фактам реального восприятия, как бы начинают «просвечивать» сквозь те свойства, которые фиксирует это восприятие. Таким образом, поэтический объект строится на границе двух «миров» сознания: фантазии и реального восприятия. Поэтический объект существует «как если бы» он являлся зеркальным отражением того, что мы называем реальным миром, хотя в действительности он не является таковым.
Искусство и так стоит в чрезвычайно подозрительном отношении к жизни. Именно неживотность, в представлении рафинированного интеллектуала, и есть первопричина духовности. Искусство, к примеру, возникает именно от неспособности жить естественной, нехитрой природной жизнью. Вспомним известный фрейдистский пример. Кенарь в природе поет, чтобы приманить самку. После ее появления всякие песни прекращаются – уже не до того. Надо вить гнездо и выводить птенцов. Но если кенаря запереть в клетку, он будет петь без всякого ощутимого биологического результата и рано или поздно найдет удовольствие в самом процессе пения, выводя все более изысканные рулады. Так и у людей. Мало кто не писывал стихов в период достижения половой зрелости. И только тот, за кем не явилась хозяйственная дама сердца, продолжает совершенствоваться в поэтическом мастерстве до глубокой старости. Если бы З. Фрейду удалось сделать своим пациентом все человечество, как он планировал, всякому искусству пришел бы полный конец. Невозможно вылечить художника от невроза. Художник – это и есть невроз. Или, если выразиться точнее, невроз – его муза, периодически выводящая художника из здорового животного состояния. Дело не в том, что некто влюбился в очаровательную женщину, а в том, что эта эмоция открыла ему дали, никак не связанные с чаровницей.
Возможно, крупицы искусства, как соль, всыпаны в жизнь. Художнику предоставляется их обнаружить, выпарить и собрать в чистом виде. При особенно удивительных поворотах судьбы мы говорим: "как в романе" (судьба лишь как сюжет, требующий занимательности). В этом сквозит признание явственного несходства между пресной обыденностью и тем, что по природе своей редко, удивительно, "красиво, как на картинке". От прошедших времен, если они того заслужили, остаются по преимуществу произведения искусства. Не потому ли так часто прошлое кажется нам красочнее настоящего? Этот пример помогает увидеть, что искусство вообще и в универсальном смысле обеспечивает бытию прирост наглядности.
Поэзия есть погружение в то, чего другие не замечают и, не видя, проходят мимо. Взор поэта всегда направлен на скрытые ценности, скрытые сокровища, находящиеся среди мусора обыденного. И в то же время искусство показывает все это в его своеобразии и загадочности и таким образом оставляет его нетронутым. Произведение искусства учит косвенно, показывая жизнь. Так учит и сама жизнь. Но существуют вещи, которые человек может научиться понимать только с помощью искусства. Это касается прежде всего его самого.
Болезнь присуща человеку внутренне. Человек не может не болеть по самой своей природе. Мир, окружающий человека, полон опасностей для его здоровья, агрессивен по отношению к человеку, враждебен ему и единственная возможность выжить в нем – это создать искусственную защиту. Болезнь возникает в результате нарушения человеком каких-либо природных законов. Гармонизация жизни с законами природы имеет следствием здоровье человека. В это время ребенок симбиотичен с природой, он с ней – одно целое. Не женщина, а вся природа беременна этим ребенком. Женщина лишь инструмент, посредник. И мы не имеем права диктовать свои условия. Мы можем быть лишь хорошими посредниками. Рождение – это акт своеобразного «отвержения», потери симбиоза. И это само по себе травма. Но природа дает человеку интеллект, чтобы прийти к гармонии в отношениях, и разум, чтобы снова прийти к утраченному симбиозу.
Гений не есть нечто субъективноличностное, противостоящее миру как чему-то объективно-безличностному. Сила и мощь гения есть сила и мощь самого мира. Так, Кант считал гениальностью прирожденные задатки души, через которые природа дает правило искусству. Гегель же признак гениального воодушевления видел в стремлении стать всецело наполненным вещью, всецело быть наличным в вещах. Способность к гениальному видению мира как раз и есть способность воображения форм, являющихся сферами тождества идеально-субъективного и реально-объективного аспектов бытия. Таковые формы, по сути дела, есть реальная идеальность или идеальная реальность.
Некоторые одарённые люди просто живут, откровенно развлекаясь и издеваясь над окружающими, и при этом без видимых усилий создают бессмертные произведения. Другие таланты затрачивают всю жизнь на решение своих самых примитивных проблем и умирают, не разобравшись ни в одной. Иногда стремление человека к определённому занятию разумным способом объяснить нельзя. Тогда предполагается, что гениальность близка к помешательству.
Никто не согласится добровольно ограничить свой выбор и не станет стремиться к тому, чтобы выбора вовсе не было, принимая во внимание, что ничто из того, что глубоко трогает нас, не является желанным. Мы, конечно, можем придумывать для себя разные мучения; в основном это поза и видимость; настоящие же муки – это такие, которые возникают в нас помимо нашей воли. Имеют значение лишь те из них, которые неизбежны и зависят от наших недугов и наших испытаний, словом, от нашей несостоятельности.
Глава 16. Однообразие дней
Я проснулся в пять утра, незадолго до рассвета, и энергично привёл себя в порядок, завершив туалет ледяным душем; у меня возникло необъяснимое – а, впрочем, как выяснилось, обманчивое – ощущение, что впереди решающий день.
Сидел, словно бы совсем сирота в этой жизни. Такой богатый и такой унылый. И начался пьяный рассвет, и выкатился оранжевый бубен солнца. В раме окна качнётся человек. Упорно и вопросительно. Глядит уныло в пыльное окно, видит, как умирает закат. Ничем не заменишь того пронзительного чувства грусти, которое возникает в этот час. Наступает то странное оцепенение… охватывающее его… пытаясь стряхнуть, он смотрел в окно и старался отогнать мрачные мысли.
Послушать, так во всём своя логика, а отойди в сторону, глянь на всё беспристрастно – сумасшедший дом… О чём еще думать? Если всё равно ничего нельзя сделать, незачем доводить себя до безумия. Это было трогательно, героично, смешно… и бесполезно. К чему пытаться что-то строить, если вскоре всё неминуемо рухнет?
У него уже почти ничего не осталось. Он жил, и этого было достаточно. Он видел, как он сам и его жизнь, как весь мир ведом, упорядочен и осмыслен. Находил, что всё, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Наконец, он опамятовался и оторвал взгляд от окна, но долго ещё не покидало его ощущение бессмысленности…
И тоска очищает. Отдыхай, душа. Внутренний плевок попадает в тебя же, а внешний вызовет бурный коллективный ответ – блевотину судьбы. Выполняя назначенную судьбой работу… – Чтобы я кошкой интересовался?! Да я душе своей не рад. И подумал, что он всегда ошибается в людях, думая о них слишком хорошо.
Я сажусь около будничной кошки… Проходит час, может быть, два… Лечь в постель. Не думать, не вспоминать. А чего вспоминать? Место, где растут цветы? Море или, может быть, рижское кафе и женщин на улицах? Нет, и это не так, я нигде не был и ничего не помню. Я всю жизнь сидел за столиком из Финляндии и записывал разные и не очень уж весёлые вещи.
Молчал, смотрел, подняв брови на потолок. Разлеглась на облезлом диване скука как сука, я подошёл и рядом лёг плевать в потолок. Полежу почему полежу подумаю почему. Лёжа в постели, собираясь с мыслями, выкурить 2 папиросы и поразмыслить одновременно, достойна ли протёкшая ночь занесения в отроческие мои записки. Если всё-таки достойна – выкурить третью папиросу. Затем подняться с постели и послать заходящему солнцу воздушный поцелуй, дождаться ответного выражения чувств и, если такового не последует, выкурить четвёртую папиросу. Когда лежать уже невмочь, я сажусь на кровати, включаю телевизор, больше не для того, чтоб смотреть, а из-за мягкого света, который он излучает.
Однажды, когда я лежал на столе у массажиста в темной тихой комнате, ожидая начала назначенного мне сеанса, меня охватил прилив… тоски. И взяла меня за сердце, взяла и сжала клещами и стало мне так невыносимо тоскливо, что трудно было выговорить слово.
Тоска блядская, которая в сущности для того и создана, совершенно не зависит от обстоятельств… И наезжает, как паровой каток. Теперь я знаю, как это делается: берётся человек, разделывается под орех. Скука же играет с нами, – на минуту отпустит от своих тесных объятий и снова обнимет. Знаете, как это происходит? Сначала перестаёшь искать ответы. Затем – задавать вопросы.
И вдруг – точно озябнешь: сделается скушно. Одуряющая скучища – хоть на лампочке повисни, раскачивай. Нападает и грызет лихо. До печёнок проела. Сосок тоски сосущей прижму зубами. Печаль не печаль, тоска не тоска. Тоска – это когда хочешь чего-то, сам не знаешь чего… Этапы душной вязкой тоски.
Классификаций искусств по различным основаниям создано столь много, что их количество сопоставимо лишь со скукой, которую они вызывают. Поэтому я буду пользоваться самой простой, впервые применённой, очевидно, в начале XIX века Вильгельмом Трауготом Кругом. Моя жизнь проходит поселянкой, скучных детей осенних севера пасмурных дней. Проходит и не кланяется, как сердитая соседка. Я скучаю, как все скучают… У этого парня проблема: он считает скуку Искусством. Людей со скуки даже рвёт подчас. В конце концов, скука – наиболее распространённая черта существования. В конце концов, день длиннее ночи. Возьмём какой-нибудь пример; возьмём молодую, скажем, девушку. Девушка смотрит на часы, или, лучше, она пусть спрашивает время и каждый раз говорит: – Без двадцати час? Большое спасибо. Она смотрит на белый крашенный подоконник, на нём что-то написано карандашом, она думает – может мне тоже что-нибудь написать?
Был один момент, когда почудилось, что вот-вот она поймет все, и она отшатнулась от окна, чтобы соскочить с подоконника и уйти, но все опять запуталось и она осталась.
Весь день я искал одиночества, чтобы слушать тебя. Лежал, закрыв глаза. Я вспоминал тебя ужасно долго. Я вспоминал одно и то же. Ты приснилась зачем-то. Ты гудишь во мне, как орган в высокой церкви. Прости, память, может быть, есть вещи никому не интересные, может быть, я зря мучаюсь.
(Мужчина встаёт, высыпает на землю кучку колорадских жуков, тщательно давит ногами и продолжает собирать дальше.)
Бессмысленность начатого дня, смысл совершаемых действий не очень ясен, и я не знаю, зачем встаю. Остальное время я мучительно отсутствую.
Скука понижает уровень духа, делает его поверхностным, бессвязным, подтачивает изнутри и приводит в расстройство. Стоит ей овладеть Вами, и она будет сопровождать Вас повсюду, как сопровождает меня с тех пор, как я себя помню. Я не могу припомнить момента, когда бы ее не было рядом, когда бы она не окружала меня со всех сторон, не витала в воздухе, не присутствовала бы в моих речах и в речах других людей, на моем лице и на всех других лицах. Она и маска, и субстанция, видимость и реальность. Я не могу представить себя ни скучающим, ни живым, ни мертвым. Она превратила меня в говоруна, стыдящегося своих речей, в теоретика для маразматиков и подростков, для пустых бабенок, для метафизических менопауз, в клоуна, в одержимого. Она пожирает жалкий ломтик бытия, выпавший на мою долю, оставляя мне крохи от него, и то лишь потому, что для ее работы нужна хоть какая-то материя. Небытие в действии, она наносит большой урон мозгам, сводя их к нагромождению разрозненных понятий. Нет таких идей, которым она не мешала бы связываться между собой, которые бы она не изолировала и не дробила до такой степени, что сознание низводится в конце концов до череды бессвязных моментов. Разорванные в клочья понятия, чувства, ощущения – таков результат ее действия. Святого она превращает в дилетанта, Геракла – в опустившегося бродягу. Это зло, простирающееся за пределы пространства. Вам нужно бежать от нее как можно дальше, потому что в противном случае от Вас можно ждать лишь безумных проектов, вроде тех, что рождаются у меня, когда скука всецело овладевает мной. Я начинаю тогда вынашивать какую-нибудь едкую мысль, способную прокрадываться в вещи, дезорганизуя их, пронзая их насквозь, начинаю думать о книге, слоги которой разрушали бы бумагу, уничтожали бы литературу и читателей, о книге, превратившейся в карнавал и апокалипсис словесности, в ультиматум словесной чуме.
У всех ведь должны быть заботы. Канализационные трубы протягивают свои щупальца в наши квартиры. В штате Оклахома вкусная солома. По коридору лучше всего ездить на кровати или на бильярдном столе…
Измученный жуткой неопределённостью дня, я заснул одетый на постели.
Дерево отдает свой аромат ветру. Бабочка, залетевшая в комнату, где ей не выжить. Персиковая косточка, брошенная в снег, где ничего не вырастет из неё. Слова на ветер. Всему – своё место. Сизиф, который под вечер груз смысла – камень своей надежды – закатывает на своих плечах на жизнь в сон (там день не клонится к вечеру – взбирается!), чтобы ранним утром начать всё сначала. Вроде как река стекает вхолостую, а могла бы вертеть турбины. И есть только одно: усталость землекопа на склоне дней, когда заходит багровое солнце. Пойду и я за ним, и вот и всё, и больше ничего не надо ни спрашивать, ни говорить… Солнце на той стороне земли, засни снова, солнце на той стороне земли… Так обнимает усталость. По правде сказать, смысла в этом не больше, чем в мыльном пузыре и, значит, так же не нужно и ни к чему, как твердый знак в азбуке глухонемых. Так, некоторые люди умеют шевелить ушами, хотя никакого практического эффекта это умение человеку не дает, а для животных – это один из факторов, способствующих лучшему восприятию звуков, что важно в борьбе за существование. Как в сказках: старший сын получил в наследство богатство, средний, скажем, осла, а младший кота или крысу – какое-то совершенно ненужное, на первый взгляд, существо.
Ведь всё это – как рыбке зонтик. Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы ещё слышите своё смешное "не надо", а пуля – уже прожгла, уже вы корчитесь на полу. И все его однообразные "не надо" разбивались о ее не менее однообразные "надо". Слово "смысл" во всех его смыслах – это не так просто. Как мало смысла в искренних словах и чувства распростёртые смешны. Любое начинание, боюсь, оценивается по его результатам. Не раскрытые видом гребешки душистые ломтики смысла, лезвие мысли. И зараза бессмысленности перекидывается, обжигая мозг и ставя мат. А теперь все кончилось, и он не знает и никогда не узнает. "Ни-ко-гда", – мысленно, по слогам, произносит он, чтобы убедиться, что такое слово существует и имеет смысл.
Тебе никогда не казалось, что ты вот-вот проснёшься, и всё начнётся с начала? Чувство это было похоже на воспоминание, но воспоминание чего? Казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было. Вот и сейчас – подошла к окну, на улице тысячи, тысячи огней, ездят машины, ходят люди. И мне кажется, что всё это уже бывшее, всё умерло, эти люди – мёртвые, будто я вижу то, что кончилось, а того, что происходит сейчас, когда стою и гляжу, – не вижу, но знаю, что всё кончилось.
Потянулся ряд вялых, безобразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени. Дни проходили за днями, один как другой, без всяких перемен. Обширная серия восходов и заходов. Дни чередовались днями с тем удручающим однообразием, которым так богата наша жизнь и так похожа на капель весною – кап, кап, кап… Настаёт завтра – всё то же, настаёт другое завтра – всё то же, утомительное повторение "Всегда Одно и То Же". Действительно, нет ничего более ужасающего, чем назойливые обои, рисунок которых привлекает к себе внимание. Об этом могут поведать бредовые сны нашего детства.
Так все быстрее по черному диску (пластинки) чувствуя над собой иглу и переводишь дух между сменой иглы или диска. Покачиваешь качелью головы: опять эта шарманка.
Неудовлетворенная, холодная, ненормальная, пережившая сотню абортов, нимфоманка, лесбиянка – я была всем, и даже подпольной матерью. Предлагали вылечить меня от фригидности, утолить мои вампирские аппетиты, в грязных выражениях обещали мне откровения, но все это во имя истины, красоты, добра, здоровья и даже поэзии, недостойно попранных мною. Понимаю, скучно оставлять надписи на стенах в туалетах, и не осуждаю сексуальных маньяков, присылавших мне свои измышления.
Ненавижу целый день дома сидеть и ждать, когда позвонит кто-нибудь. Когда одна остаюсь, такое ощущение, что тело как бы гниёт по чуть-чуть. Всё сгниет, разложится, и в конце останется только мутная зеленая лужа и в землю впитается. Останется одна одежда. Такое ощущение у меня, когда целый день сижу одна. Я мастурбирую по пять раз на дню, чтоб подкормить гниль внутри меня. Вы проиграли, я – просто мягкая гусиная лапка, и только под вашей стимуляцией я могу бредить. Я мертва внутри, но мы устроим маскарад. Малыш, всё ужасно просто… Ну а те, все те, кто был со мной хоть раз, хотят меня ещё. Просто в конце начинаешь думать о начале. Я всегда буду помнить это, потому что всё было очень просто.
– О, вовсе нет! Я работаю на дому. Я забираю планшеты для заполнения… Да, это называется планшетами, это листы с рисунками… Я приношу их к себе и здесь я спокойно работаю, в своем темпе, я подогреваю себе что-нибудь, когда проголодаюсь, я прерываюсь, когда заболят глаза, я разговариваю с моими кошками, я вывожу Саша делать его делишки… Я сама себе хозяйка, вот… Ну и вообще, видите ли, каждое утро в одно и то же время являться в контору, будильник, метро, нет, спасибо, это слишком просто, я бы не смогла. Я с этим уже сталкивалась, знаете ли. Я не выдержала. Однажды у меня было то, что называют хорошим местом. Только вот я задыхалась, я сходила с ума. Свобода для меня самое главное. Я ничего с этим не могу поделать, просто такой уж я уродилась. Если меня запирают, я умираю. А потом я не переносила коллег, начальство, повседневную рутину, сборища для того, чтобы сбрызнуть чье-то продвижение, уход на пенсию, день рождения этого, рождение ребенка того, новую машину другого… Нет, нет, я больше не могла! Простите меня: они слишком занудны… Вам кажется, что у меня слишком большие претензии, правда?
Все одинаковые, хоть плачь, и всё такое серое – зима, лето, не важно. Почему все так похоже? Если это люди, то почему они всегда серые? Почему разговаривают одними словами? Почему они слушают одну музыку и кто её пишет такую, одинаковую до тошноты? Почему только в зеркале можно увидеть цвет собственных глаз? Мне это непонятно, как ребёнку. Зачем они врут друг другу, зачем? Все люди лгут, но это не страшно, ведь всё равно никто друг друга не слушает… Одиночество – лучший друг. Тишина – лучший собеседник. Я настолько не люблю расстраивать людей, что предпочитаю вообще с ними не связываться. Нет, я не душевно больной человек… Скорее душевно пустой… Никому другому я бы не сказала этого, – примут за жалобу, подумают, что недовольна жизнью. Я ощущаю себя живым существом, которое много плачет, существом, которое даже обязано плакать, потому что вроде бы счастье нужно выстрадать, трудолюбием и терпением… Если всё будет, как было, едва ли я стану сюда приходить.
И все вокруг стало серым, унылым и плачевным, все уже было, и было много раз, и еще много раз будет, и не предвидится никакого спасения от этой серой унылой плачевной скуки.
Стечение взглядов в кем-то прожитом дне. Увядающий у окна ландыш. Должно быть, мне совсем плохо. Иногда лягу – и плачу, – жалко жизни, зачем прошла; как грустно и ненужно прожита, как коротка и бестолкова… И рыдала безумно, в отчаянной, нестерпимой муке, как могут только рыдать люди над потерянной жизнью, над чем-то большим, потерянным навсегда. Не нужно. Скажите только… – Она запнулась, подбирая слова. – Может быть, вы знаете, как поступить… когда… Когда что?
И потом – признайтесь! – у вас конечно же часто бывает эдакое неуловимое настроение, даже не "неуловимое" – а… "несказанное"… да нет, не "несказанное"… ну да ччёрт с ним; одним словом – признайтесь, вы часто заявляете, что у вас… гм… настроение, не находящее, так сказать, выражения словесного… В состоянии не то грустной неопределенности, не то неопределенной грусти.
– Да. В последнее время уже все не так. Временами на меня находит такое чувство, будто все, что я делала до сих пор, было неправильно, и мне страшно. Будто кругом – ночь, мне снится яркий сон, я вдруг просыпаюсь и какое-то время никак не могу понять, где же настоящая реальность. – Знаете, что? – Что? – Я совсем пустая. – Да ну? – Точно. Она прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что она, прикусив губу, удерживает слезы. Она закрыла глаза, и потекли слезы. Они лились и лились по ее щекам. Ее тело тихо задрожало. Он обнял ее и бережно прижал к себе. Но слезы течь не переставали. – Ну честно, совсем ничегошеньки, – уже позже сипло сказала она. – Чистая пустота. – Понимаю. – Что, правда? – Я в этом немного разбираюсь. – Что же мне делать? – Крепко уснуть. Проснешься – и, считай, все пройдет.
Сон накрывает ее огромной мягкой волной, и слезы унимаются сами. За окном все светлее. Жизнерадостный лучик пробирается в щель жалюзи. Старое время сдается, отступая туда, откуда не возвращаются. Многие люди по привычке еще говорят вчерашними словами. Но смысл этих слов меняется в лучах нового солнца, требуя новых определений. И пусть эти новые слова проживут лишь до вечера, – без них нам не сдвинуться во времени и не сделать ни шагу вперед.
Вечер, смотрю немые фильмы в окнах противоположного дома – окна окна и в каждом хочется пожить. Отчего полукруглые окна с освещёнными шторами всегда выглядят так, словно за ними живут счастливые люди, мирно, уютно? …чтобы разделить одну и ту же мечту, с которой вывели пятна скуки, но жизнь чересчур коротка, а фильмы слишком длинны.
Меня успокаивает мысль, что все эти годы, трудные, бестолковые и ужасно длинные, – всё это только начало. Многие думают: это вся жизнь, а это начало, и всё еще будет совсем не так. Я подумала: кто же начинал счастливей? У лучших людей в прошлом – невесёлая молодость, а молодость, пока она есть, кажется бесконечной. И по её первоначальным огорчениям и бедам мы судим о жизни так далеко вперёд, что, конечно, жить в таком свинстве нет никакого желания. К счастью, всё не так. И мы такие маленькие, и жизнь такая большая, и так ей наплевать, что мы о ней думаем. Я мог бы очень долго говорить о жизни вообще, но это скучно. Перейдем к частностям. Вот моя жизнь, полная борьбы и непрерывного огня, служит пособием для младших школьников, которые, засыпая, думают о летних каникулах.
Потому что если взглянуть на жизнь под определённым углом зрения, то нельзя не прийти к выводу, что она не так уж изменилась; от этого и дальше можно зайти. Бледный свет раннего утра я перечитывал Сен-Симона и нашёл одно небезлюбопытное для вас место. «Мы должны дать самим себе отчёт в нашем бытии; следовательно, мы хотим также стать подлинными кормчими этого бытия и не допустить, чтобы наше существование было равносильно бессмысленной случайности. В отношении жизни нужно допустить некоторое дерзновение и риск, тем более, что в худшем, как и в лучшем случае, мы все равно её потеряем. И чем случайнее – тем вернее».
А как захворала она? Да известно-с: всё слёзы, слёзы, тоска… Знаешь, что я сегодня делала? Жила. Снова жила. Снова дышала. Снова очутилась на земле. У меня снова появились руки. И глаза, и губы… Каждодневное время стекает со стен. Чей это белый волос нашла я в гадательной книге?..
Она была откровенна, бездумна и, не стесняясь, говорила всё, что чувствует, рядом с ней он казался себе жалким и суховатым. Искала, что ему купить и что принести, и что самой надеть, чтобы выглядеть счастливее. Она улыбнулась, и весь мир стал добрее.
Потом уже слово за словом, потом разделяются голоса на мужской и женский. Говорили в темноте два голоса. Её, близкий, внимательный, чуткий, с лёгкими нотками особенного страха, каким бывает всегда голос женщины в темноте.
Взаимодействие в виде поединка крабов на морском берегу, которые сначала вслепую нащупывают противника, а потом сцепляются в смертельной схватке; эта картина намеренно дополняется другой – образом ночных маяков, чьи лучи с трудом пробиваются друг к другу, чтобы в конце концов слиться в одно яркое сияние. Каждому любящему, будь то друг или любовник, известно, что любовь – это не только вспышка страсти, но также долгая и мучительная борьба во мраке за признание и окончательное примирение.
Двигаясь в этом разрушенном мире на ощупь и в темноте, я никогда не знаю, как вести себя с людьми, которых нашли мои руки. Оставить их в покое? или пытаться знакомиться дальше, трогая пальцами лицо? Наверное, надо трогать. В конце концов, человек, если не хочет, всегда сам даст понять. Пусть это будет его выбор. Это все равно что твой собственный голос. Каким бы он ни был, ты миришься с ним и говоришь как можешь, ибо у тебя нет выбора.
Почему-то раз в несколько месяцев со мной случается такое, что я еле доживаю до утра, мозги у меня всё-таки набекрень, что-то со мной не в порядке, помогите мне, помогите мне кто-нибудь, когда же я наконец умру, бедный ты мой возлюбленный, ты меня любишь, но не можешь мне помочь, мне никто не может помочь, вдали далеко в многоэтажке горит одно окно, мой милый, надо напиться, надо напиться; напиться это всегда пожалуйста, и ты, и я.
Если бы он вошел сейчас в эту дверь, я бросилась бы ему на шею. Мне бы хотелось, чтобы он долго – неделями – не выпускал мою руку из своей. Я хочу сказать, что теперь я думаю, что смогла бы любить его по-другому, так, как он хочет, чтобы его любили.
Глава 17. Под властью депрессии
Переводчик мрачных немецких баллад, полных неверия в спасительность борьбы с окружающим миром. Да ведь что ругать! Надобно на какой-то выход указать. Ты самоходная книга жалоб без предложений. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а жизнь пустым-пустёшенька.
Ч-чёрт те возьми, история – невесёлая. Незавидную роль разыграл он… Роковые страсти персонажей…
Смаковать жизнь – смешную бессмыслицу. Всё, что я узнал к этому моменту, не имеет никакого значения. Не имеет никакого внутреннего смысла. Ничего не надо сеять, выращивать, кипятить на огне раздумий, сомнений и тоски. Что человек думает – то ничего не значит. Мир – жилище человека, скроенного по меркам человеческой потребности в смысле. Без смысла, без содержания, без цели.
Давно успел охладеть я к добру и злу, не хочу быть катодом и анодом. Этакий сторонний наблюдатель, живущий, "добру и злу внимая равнодушно". Как-то легче живётся, как чувствуешь, что никому не обязан. Как далек я от вечного "так надо", "ты должен", "ты не должен"… прирождённые обязательства. В те мгновения, когда я – действительно я, мне близки все, мне понятно и дорого всё. Мне понятны вершины, я на них всходил, мне понятно низкое, я низко падал, мне понятно и то, что вне пределов высокого и низкого. Всех можно понять, если есть желание и время.
Делание добра – нелёгкое искусство. Девочка, на мой вопрос: «Почему добро лучше, чем зло?» ответила: «Потому что оно лучше». Всё действительное – разумно, но если ты начал спрашивать "зачем?", тебе лучше уйти… Ты не дома, если не знаешь, куда попал.
– Как же ты без нашего пустыря? Где гулять будешь? – Уж найду место, – мальчик начинал говорить в шутку, но неожиданно разволновался, внезапно его охватила тоска, непонятная ему, щемящая сердце тоска по счастью. Он отчетливо понимал, что никуда и никогда с этого пустыря не денется и никакого счастья в его жизни не будет. Это было тем более странно, что у него не было никакого представления о счастье; он никогда не целовал девушку, не гулял под луной, не пил вина, не делал ничего такого, что отвечало бы взрослому знанию счастья, – но вдруг ему сделалось непереносимо тоскливо: он почувствовал, что никогда не будет счастлив на этом пустыре, он почувствовал, как проходит его жизнь, как она уходит от него каждую секунду, как бессмысленно текут душные летние дни. Он посмотрел по сторонам, и у него перехватило дыхание от бессилия. Он чувствовал, что в груди у него живет горе, но не мог выразить это – ни словами, ни даже ясными мыслями. Дело было не в истории и не в мировом духе, а в самой жизни, которая уходила прочь, и он вдруг это почувствовал. И поделиться таким горем было невозможно.
В нашей культуре почему-то принято фиксироваться на негативных воспоминаниях. Девяносто человек из ста подробно расскажут: где, когда и при каких обстоятельствах они были особенно несчастны. Каждый может подробно вспомнить, что происходило вокруг, когда его увольняли с работы или он разводился с женой. А уж люди, которые долго живут вместе, часто и вовсе копят и бережно хранят негатив, как своеобразную валюту, чтобы потом бросать друг другу обвинения: «А помнишь!».
Безусловно, такое поведение имеет свои причины, которые лежат не столько в психологии, сколько в физиологии человека. Ведь когда мы смеемся или получаем положительные эмоции, в мозгу вырабатываются эндорфины (их еще называют «гормонами удовольствия»). Они расслабляют все органы, в том числе и мозг, так что способность к запоминанию резко снижается. Наоборот, испытанный стресс приводит к активности мозга, а вызвавшее его событие запоминается надолго. Это один из защитных механизмов: стресс представляет собой определенную угрозу для жизни, он может повториться, и организм запоминает ситуацию как опасную. Разумеется, запоминает только для того, чтобы избегать подобных ситуаций в дальнейшем.
Депрессняк в истории русского пессимизма занимает одно из первых мест наряду причин, предрасполагающих… Ставит человека перед лицом поломки его "автобиографического аттракциона", онтологической деструкции личности.
В душу заползла такая депрессия, что многое зачёркивалось в мире. Депрессант пульса в мягких лапах радости. Каждый сидит в своей скорлупке, никто не хочет оказаться смешным или несчастным.
Еще 2300 лет назад древнегреческий философ Аристотель пришел к заключению, что более всего на свете человек желает счастья. Только к счастью мы стремимся ради него самого, а любые другие цели – здоровье, богатство, красота или власть – важны для нас только в той мере, в какой мы ждем, что они сделают нас счастливыми. Многое изменилось с тех пор. И все же в вопросах счастья мало что изменилось с тех пор. Мы не лучше, чем Аристотель, знаем, что такое счастье, а в том, что касается его достижения, прогресса не заметно вовсе. Несмотря на все наши потрясающие научные достижения, люди часто приходят к ощущению, что их жизнь потрачена впустую и вместо того, чтобы быть наполненными счастьем, годы прошли в тревоге и скуке. Потому ли это, что истинный удел сынов человеческих – вечно оставаться неудовлетворенными, ибо каждый желает больше, чем в состоянии получить? Или наши даже самые яркие мгновения отравляет чувство, что мы ищем счастья не там, где нужно?
Мы находим счастье, только полностью погрузившись в те мелочи, из которых состоит наша жизнь, хорошие и плохие, но не пытаясь искать его напрямую. Известный австрийский психолог Виктор Франкл в предисловии к своей книге «Человек в поисках смысла» блестяще выразил эту мысль: «Не стремитесь к успеху любой ценой – чем больше вы фиксированы на нем, тем труднее его достичь. Успеха, как и счастья, нельзя достичь, они приходят сами собой как побочный эффект направленности человека на что-то большее, чем он сам».
Счастье – это то, что мы должны получать на ходу, иначе мы его теряем. Оно подобно бабочке, чем больше ловишь его, тем больше оно ускользает. Но если перенести своё внимание на другие вещи, оно придёт и тихонько сядет вам на плечо – произносит Клэр фальшивым, исполненным синтетической бодрости голоском.
Рассказывают, что на сельскохозяйственном конгрессе одного пожилого фермера попросили высказать свое мнение по поводу того, какой уклон почвы лучше для выращивания определенной плодовой культуры. «Не так важен уклон земли, – ответил он, – все дело в наклонностях того, кто на ней работает».
Одна восточная легенда рассказывает о могущественном духе, который пообещал прелестной девушке подарок цены небывалой, если она пройдет по пшеничному полю и, ни разу не остановившись, не возвращаясь и не бродя взад и вперед, выберет самый крупный и самый спелый колос. Ценность подарка определялась величиной и совершенством колоса. Девушка пошла по полю; она видела очень много великолепных колосьев, но надеялась отыскать среди них самый крупный и самый прекрасный. Так и не выбрав ни один из колосьев, девушка забрела в ту часть поля, где пшеница выросла чахлой и низкорослой. Эти колосья, как поняла девушка, не позволят ей получить награду, поэтому она прошла мимо них, не задерживаясь. Тут она обнаружила, что поле закончилось, а она так ничего и не выбрала.
В первой молодости моей, когда я часто мял с девицами простыни, когда ещё не пил слёз из чаши бытия, я был мечтателем, на девушку похожий. Я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение.
Вы были невольники двух несогласных стихий. Ты – невольник присущего языка; клиентура – летального безъязычия. Жить и пошло, и вредно, – жаловался ты прекрасным дамам по соловьиным садам. Однако и смерть – не выход. Ибо и смерть не обеспечивает нам свободы воли. И поверял им строки, сочившиеся профессиональной печалью.
Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего детства мне было весело в первый раз… Писал стишки, соблазнял глупеньких женщин… Можешь протестовать, пожалуйста. Но что от этого мне осталось? – одна усталость. Пойдём, скрипач, в открытый космос – такой у меня настрой. Взгляни, будь добр, в глаза мои суровые, взгляни, быть может, в последний раз – такова моя философия. Пусть всмотрится в добродушную задумчивость коровы и научится ласково говорить с ней. Пессимизм – пониженная воля к жизни. Пусть и так, но главное, однако, в другом. Они правы в подробностях, но не в главном.
Не будем столь ригористичны по отношению к нему как Фердинанд Эбнер, который отмечал в своем дневнике, что «стремление к счастью и блаженству свидетельствует о внутреннем обнищании жизни».
Присутствие энтузиаста всегда было неприятно мне. Вообще чужое присутствие только злит. Но я стал образумливать себя. "Что за вздор, – говорил я себе, – нет никаких оснований, ничего нет и не было". Это не проповедь отчаяния, это – печальный совет жить достойно.
Вы не можете не знать, что с некоторых пор между мною и тем, кого вы называете Существом, не всё ладится. И поэтому я посещаю бары.
Он был неравнодушен к отвлечённым вопросам, любил их, но трактовать их не умел и не привык. Над данной проблемой (которая и по сей день имеет раздражающий современников заряд провокативности) ломали голову многие и многие, из числа тех, кого принято называть "лучшими умами человечества". Как и при решении других задач такого класса (так называемые "проклятые вопросы") мнения разделились на диаметрально противоположные.
Что же большее, чем жизнь? Иные люди, другие жизни? Те, о которых мы и представления не имеем – вообще не подозреваем, что они есть. Для чего служит прилагательное? Чем заняты одни герои, пока автор описывает других? Существует ли на свете хотя бы одно-единственное событие, о котором стоило бы рассказать? Так для чего мы пишем? Чтобы замуровать себя или чтобы освободиться? Чтобы исчезнуть или возникнуть? Завладеть землей или размыть ее и двинуться дальше, нащупывая ветвящееся, трудно уловимое сродство?
Осторожный ход мысли автора: Мысль – это мысль о мысли. Думающий менее реален чем его мысль. Автор-персонаж далек от серьезности, он явно валяет дурака, моделируя версию своих возможных отношений. Сперва этому случаю не придаешь значения: ну умер и умер, с кем не бывало, какой автор не убивал героя? Но речь не об этом…
Аристотель считал, что задача поэта состоит не в том, чтобы поведать, что случилось в мире, а в том, чтобы показать, что могло бы случиться, могло бы быть вероятным или необходимым. Отсюда художественная правда – это не столько правда факта, сколько правда законов, сущностных проявлений жизни.
"Горе вам из-за колеса, которое вращается в мыслях ваших". Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Самое печальное на свете – это знать, что люди не любят тебя. Но ничто – ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души так, как изнуряют тоскливые думы. Думы о жизни тяжелее, чем сама жизнь. Даже боль, порождённая тоской… менее невыносима, чем сама тоска. Но лучше про такие дела не думать… ничего не выдумаешь, а душу надорвёшь… Не Шекспир ли сказал, что с легким сердцем живут долго? Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Весёлое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает что взбредёт в голову. Как только дойдет человек до высшей степени развития, перестает быть глуп, так ему ясно, что все дичь, обман, и что правда, которую все-таки он любит лучше всего, что эта правда ужасна. Что, как увидишь ее хорошенько, ясно, так очнешься и с ужасом скажешь, как брат: «Да что же это такое?»; совершенно оглушит и обалделой тряхнёшь головой.
Если дураков заставить думать они придут в волнение, смутятся и найдут недобрый конец. Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить её. А задумаешься – разлюбишь, это всегда так бывает. Таких "призадумавшихся" людей много в российской жизни. (Укажи мне такую обитель, где бы русский мужик не стонал). Я знаю, что это от задумчивости, но не надо, чтобы все люди видели: вот юноша думает. Знаете, всё это в высшей степени гадательно, и я не особенно над этим ломаю голову. Корни знания горьки, а плоды его… – вершки. Пью за ваше здоровье, дружище, а вы выпейте за здоровье старого дуралея-идеалиста и пожелайте ему, чтобы он так идеалистом и умер. Он придвинулся ещё ближе ко мне и, с таким выражением, будто собирался рассказать что-то очень смешное, вполголоса сообщил секретно: «У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер – как все! Но – зачем?» – (Пока я не знаю – зачем, я не могу ничего делать. Ведь известно: не поняв – не одолеешь!)
В маленьком человеке мы отчетливо чувствуем дыхание иных миров, откуда он только что пришёл. Впрочем, что за разница откуда ты родом и какого цвета у тебя кровь, главное, в какую землю ты упадёшь и на каком наречии скажешь своё последнее "прости". – Человек в этой жизни должен хорошо знать две вещи: зачем живет и зачем умрёт. Человек устроен так, что и на смертном одре он должен делать выводы. Помни о своем прошлом, чтобы твое будущее было прочным и надежным! Не забывай, откуда ты пришел, чтобы не забыть куда уйдешь!
Расслабленность есть упадок духа, его иссякновение. Значит, меня совсем нет? Есть только душа, колеблемая в волнах эмоций, набегающих и откатывающихся: волна радости – волна грусти, волна умиления – волна недовольства, волна задумчивой погруженности в… – волна безрассудства… И всё непонятно: зачем и почему в такой, а не другой последовательности, с такой, а не другой продолжительностью?.. Самый страшный вопрос – "зачем?". Моя жена, француженка, иногда задает такие вопросы, когда мы, оставшись одни поздно ночью, разговариваем перед сном. И я слышу подобные вопросы от других.
Недоволен был он собою и за то, что ему не удавалось внести в свою жизнь ничего интересного. «Эх, не удастся мне интересная жизнь, мало приятного на свете».
Да только всё это дрянь, не бойся, – прибавил он, хитро взглянув на меня, – всё вздор на свете!.. Натура – дура, судьба – злодейка, а жизнь – копейка! После этого стоит ли труда жить? а всё живешь – из-за омерзительного холодка любопытства: ожидаешь чего-то нового… завтра… придёт кто-то… кто-нибудь… особенный… или случится что-нибудь. Однако, чем же нам скрасить ожидание… Хочется о своей жизни что-нибудь сболтнуть: задетый за живое, теперь я вечно с кем-то говорю. Но какое-то любопытство въедливое, дурное, всякий раз меня толкает и всё ещё спрашиваешь у ленивого хохла: "А всё-таки, почём же пшено?" И так я и пру, кому какое дело.
"Да ладно, каждый день ты так не сможешь". Надоело бы, конечно, в конце концов… Небо всегда и везде остается одним и тем же… Это банально, и потому понятно. М-да, – обобщил он.
Привет! Что нового в мире, друг? Скажи мне, кудесник, любимец богов, – что день грядущий мне готовит, что сбудется в жизни со мною? «Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник?» Наш пострел везде поспел.
Может быть, в конце крёстного пути, если ты стал сверхправильным, героем по самозатыканию своей глотки, ты откинешь копыта в соответствии… Но это без гарантий… чуть-чуть менее вонючим в момент подыхания, чем рождаясь… и тогда ты опрокинешься в ночь немного меньше портя воздух, чем при рождении дня… Но только не возьми себе в голову! На большее не рассчитывай!.. Смотри! Не пускайся в рассуждения насчёт больших вещей! Чёрт знает, как смешно и досадно! Пей, друже, пей за неудачу, разгони свою кровь, выжги тоску и плюнь на всё это дело. И давай-ка посидим, полюбуемся красивейшей в мире улицей, восславим этот мягкий – грудь женщины – вечер и хладнокровно плюнем отчаянию в морду. Он вдруг снова перешёл на шёпот. Глаза его странно округлились: "Запомните главное – жизнь коротка… И что бы с вами ни случилось – ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным. Помни, нет большей беды, чем печаль. Всё на свете проходит и не стоит слёз. Можно сказать лишь который час. И остается только пить чай с абрикосовым вареньем, хандра и пройдёт. Главное, чтобы жизнь продолжалась". Только появляется на лице дурацкое выражение, какое можно наблюдать у собак, когда они ловят мух.
И хоть выпито было к тому моменту уже достаточно, он просто не понял вопроса. Точнее, понял, но столь поразился ему, что в это время кто-то вошел и вопрос остался открытым. Пытаясь закрыть его, я прибегаю порою к банальнейшей параллели. Есть разные птицы, говорю я себе. И тут же память подсказывает строку Жака Превера: "Чтобы нарисовать птицу, нужно сначала нарисовать клетку". Разумеется, отвечаю я, разумеется, есть и клетка. И в ней есть разные птицы. И птица-секретарь, предположим, прекрасно переносит свое заточение, разве что немного жиреет. Зато птички разговаривают по-старинному, и, слушая их, убеждаешься, что существует птичий язык, в изучении которого когда-то и состояла самая большая наука. Тут один друг видел хороший сон (ему вообще везет на интересные сны). Будто сидит на окне птица с длинным клювом, и он ей говорит, как это бывает у нас в общении со всякой живностью: – Ты меня не бойся! – А птица вдруг отвечает: – А я и не боюсь!
Корень зарыт в том, кому как повезет… Жизнь проходит. Надо в каждом дне ловить, определять хорошие черты сегодня, ростки завтрашнего, крупицы вчерашнего. Жизнь коротка – нарушай правила – прощай быстро – целуй медленно – люби искренне – смейся неудержимо. И никогда не сожалей о том, что заставило тебя улыбнуться. Хорошая жизнь – это не количественные показатели; хорошая жизнь – это позиция, это действие, это идея, это открытия, это поиски. Хорошую жизнь определяет хорошо сформированный стиль жизни вне зависимости от размера вашего счета в банке. Стиль жизни, который дает Вам постоянное ощущение радости жизни. Стиль жизни, который стимулирует Ваше желание стать личностью с более глубокими ценностями и с более высокими достижениями.
Энергично, неустанно, вечно утверждайте, что вы станете таким, каким можете стать, и займете место в жизни, соответствующее вашим честолюбивым замыслам. Не говорите: «Когда-нибудь я буду пользоваться успехом»; скажите: «Я пользуюсь успехом. Успех – мое неотъемлемое право». Не говорите, что вы намереваетесь стать счастливым в будущем. Скажите себе: «Мне было предназначено стать счастливым, я создан(а) для счастья, и я счастлив(а)». Всегда решительно заявляйте о своей способности побеждать.
Некто сказал следующее: «Есть две разновидности характера, внешняя и внутренняя, и тот, у кого не хватает одной из них, ни к чему не пригоден. Это подобно лезвию меча, который хорошо наточен и вложен в ножны. Меч время от времени вынимают, осматривают, хмуря брови, как перед атакой, протирают лезвие, а затем кладут обратно в ножны. Если человек постоянно держит меч обнаженным, он показывает всем его сверкающее лезвие. В этом случае люди не подойдут к нему, и у него не будет союзников. С другой стороны, если меч постоянно находится в ножнах, он заржавеет, лезвие затупится, и люди перестанут уважать его обладателя».
– Вот ты столько лет философствуешь, как же ты не понимаешь, что жизнь не может быть ни прекрасной, ни не прекрасной? Она для каждого своя – прекрасная для счастливых, ужасная – для несчастных. Это как вода, морская вода, ты понимаешь? Ты в ней плывешь, она очень красивая и прозрачная; но вот тебя схватила судорога, ты тонешь, и она холодная и ужасная, а только что была замечательная. А вода, между прочим, все такая же. Вот вы там с Александром Александровичем рассуждаете и пытаетесь что-то обобщать; а обобщений нет.
– Ну, знаешь, философ ты средний.
– Я совсем не философ, я просто нормальный человек, а ты фантазер и сволочь. У тебя работает воображение, которое вообще есть вещь иллюзорная.
– А у тебя железы внутренней секреции.
– И очень хорошо.
– Извини меня за откровенность, мне за тебя неловко. Ты изучал искусство, биологию, астрономию, историю философии, и ты не можешь выйти из очень узкого круга твоих личных чувств и делаешь наивнейшие обобщения, которые тебе непростительны. Что тебе неприятен тот или иной оборот событий или оборот твоего сентиментального фиаско, это совершенно естественно. Но что ты на основании этого склонен строить какую-то отрицательную философскую систему общего порядка – это было бы понятно, если бы ты был двадцатилеткой, а не тем, что ты все-таки собой представляешь.
Но он был безутешен. Он говорил, что ощущения теряют свою силу, что ему все труднее и труднее вновь находить тот лирический мир, вне которого он не представлял себе счастья, что ему тридцать семь лет и остается мало времени, что душевное богатство, которое ему отпустила судьба, – если это можно назвать богатством, – подходит к концу и этот конец будет катастрофой.
– Мне иногда кажется, что всё вообще имеет очень ограниченную ценность, которую мы склонны преувеличивать. Может быть, это не суждение, строго говоря, а ощущение. Я его испытываю не всегда, конечно, но довольно часто.
И это при том, что во мне не осталось ни капли наивности; я знал, что большинство людей рождаются, стареют и умирают, так и не узнав любви. Вскоре после эпидемии пресловутого «коровьего бешенства» ввели новые нормы разделки говядины; в мясных отделах супермаркетов, в забегаловках фаст-фуда появились ярлычки с таким примерно текстом: «Животное рождено и выкормлено во Франции. Забито во Франции». Простая жизнь, разве нет?
"…избегайте прямо говорить с Ним – чревато вступать в диспуты с пациентами" (из сна пациента д-ра Юнга). Я буду говорить прямо, потому что жизнь коротка. Если есть кто-нибудь заразный, так на него косятся, боятся заразиться да издохнуть. Но мы все издохнем! И доколе жива душа твоя, так надо брать всё, что тебе нравится, пока жив ты! Я вот, к примеру, пью так просто! Нравится просто пить! Вот и пью! Лучшее средство от горестей и заразных заболеваний!.. Избегайте людей, которые никогда не приносят хороших новостей.
После беседы с ним замирают мои вопли и я перестаю скрежетать зубами. И всё абсолютно делается неважным… Одно из тех мгновений, когда краски распадаются, когда серая тень падает.
Побеждён чувством безнадёжности и ролью бессилия; покончить… бесцветный голос… Место, где я нахожусь, есть рай, ибо рай – место бессилия.
Вид он имел такой, будто всё ждал чего-то. Потухшее лицо, блеклое и почти без всякого выражения. Смертельно устал, – опять-таки, уже очень давно, будто всю жизнь пересчитывал облака в небе – и всё не сдаюсь. Иной на моём бедственном месте давно бы уж плюнул.
В гуще земных дел и радостей, из груди любого человека вырывается вздох: невозможно, чтобы такая жизнь была для меня истинным предназначением. Святой человек выделяет это особо: даже тварь вместе с нами чувствует неудовлетворённость и постоянно вздыхает…
Но вы не только просто устали. Тут что-то еще. Определённо ты хочешь умереть молодым. Да, я беспременно помру молодым. (То, что он умер, ещё не доказывает, что он жил). Некуда жить, вот и думаешь в голову. Гильотину на свою голову заказывали? …В сущности… Мысль всегда требует уточнения – важно вовремя остановить её. А между тем, сущность всякой твари… вибрация, трепет. Невозможно уклониться от существования при помощи объяснений, его можно только выносить, любить или ненавидеть, обожать или бояться, принимая чередование блаженства и ужаса, отражающее сам ритм бытия, его вибрации, его диссонансы, его горькие или радостные исступления. Мысль не должна быть чёткой. В конце концов, восклицательный знак – только точка, подбросившая над собой другую.
Ну да, понимаю. Ты – выше этого. Но, всё же, нажимающий на курок всегда лжёт. Как ни скромно занятое тобой место: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определённую вульгарность вкуса. Впрочем, это понятие скорее религиозное, чем техническое, так что на вкус и цвет сытый конному не пеший…
"А всё-таки, это, брат, трусость, – закрыть книгу, не дочитав её до конца! Ведь в книге – твой обвинительный акт, в ней ты отрицаешься – понимаешь? Тебя отрицают со всем, что в тебе есть – с гуманизмом, социализмом, эстетикой, любовью, – всё это – чепуха по книге?" Будь прокляты те, кто бросает карты на стол, еще не посмотрев в них…
Человеку следует повиноваться жизненным правилам: не пытаться выиграть любой ценой, но и не прекращать борьбы даже в условиях невыносимого существования. Самоубийство лишает человека возможности, пережив страдания, приобрести новый опыт и, следовательно, развиваться дальше. В случае суицида жизнь становится поражением. В конечном счете самоубийца не боится смерти – он боится жизни.
На это уходит вся жизнь целиком. Но ты поймёшь, что сплетённая тобой паутина – паутина лжи, и, несмотря на любые успехи и чувство юмора, будешь презирать себя. Единственный способ для мальчишки против своего дурацкого жребия – это сойти с рельсов. Достойная (без истерики) смерть решать "что позволено" и "какой я капитан". Ощущение такое солнечной улицы без конца.
– Не знаю. Я только помню – он не находил что сказать. Ну и не сказал ничего. Но однажды он позвонил ей, намекнув на новый абзац. Решение принято, он «порывает со всем этим бредом» – так и сказал: «Со всем этим бредом». – С каким бредом, человече, с каким бредом? – кричала она в трубку. – Я ТЕБЯ ЛЮ, слышишь? С каким таким бредом? "У меня есть несколько очень серьёзных аргументов… – торопливо повторял он в телефонную трубку перед самым отлётом. – Стремительно кончаются жизни, подумать только! Выходит, всё зря? Какая боль, какое ужасное прозрение живет во мне сейчас. Все это было совершенно не нужно. Одна сплошная боль, её ничем не окупишь. Из неё ничто не может родиться. Всё напрасно. Всё впустую. Чем старше мир, тем это очевиднее. Бог – импотент. Он не может любить нас. Ненавидит, потому что бессилен любить. Вся эта подлость, эгоизм, ложь. Люди не признаются в этом. Слишком заняты: гребут и гребут под себя. Некогда заметить, что произошло замыкание и свет погас. Не видят тьмы и паучьего лика за сетью, не чувствуют, как липка паутина. Что она – всегда и везде, стоит только чуть поскрести тоненький слой счастья и добра.
– Выходит, надо жить, не стоит умирать. Вот увидишь – всё сбудется, ведь недаром…
– Конечно же недаром. Всё недаром. Да и к чему нам даром, Боже сохрани. Как своевременная жертва ферзя. Как в рисунке. Нельзя колебаться, ведя линию. Смелость и есть линия. Речь идет о том, с чем ты родился, и поэтому здесь нечего стыдиться, – наставлял Ходзё каждого ученика. Я всё как следует продумал.
За миг до того как трубка опустится на рычаг в последний раз и раздастся роковой щелчок, "До свидания" облегчает неотвратимость конца. Когда близятся минуты расставания, эти каменные, сухие минуты… "До свидания" порой окутывает их нежными, теплыми испарениями. Покрывает легким туманом…
Да, действительно, объясни, что произошло? Почему ты ринулся, когда была не твоя очередь?.. Ты что, не мог подождать? Ужас, что ты натворил… Да, тот, кто держал трубку, так наверняка и считает… Задолго до того как разговор мог нормально, прилично кончиться, вдруг ни с того ни с сего – "До свидания"… Изумление на том конце провода… Потом короткая пауза и "До свидания" в ответ, как эхо… О нет, далеко не эхо… Там было другое "До свидания", ледяное… Да… Могу себе представить… этакий маленький сталактит… Казалось, будто его вторая часть – "свидания" – отвалилась, отпала, рассыпалась… Никакого свидания. Только обиженное, удивленное "до", прозвучавшее как "да?" – и на том конце раздались гудки… Ты хоть теперь-то понимаешь? И что за муха тебя укусила? Если у кого-то из партнеров вдруг выскочила из головы реплика и пауза затягивается, то другой продолжает как ни в чем не бывало… Выскочила из головы? Что он несет? Это кто выскочил, мы? Да мы все стояли рядом… Все? Конечно, готовые к выходу… "Нежный и привет вашей маме"… и "Надеюсь, вам повезет с погодой"… и "Хорошего вам отпуска"… и "Желаю как следует отдохнуть"… и "Счастливого пути!"… и "Жанна тут, рядом со мной, она вас целует"… и "Спасибо за звонок"… и "Позвоните, как приедете"… Короче, все… И мы, между прочим, тоже. Ведь обычно наша очередь прямо перед тобой… Извини, конечно, но когда есть мы, то в тебе иногда вообще отпадает надобность. Скажи лучше, что ты отсутствовал. Или задремал, а потом вдруг вскочил и спросонок, не разобравшись, ринулся… Сознайся… Не в чем мне сознаваться. Бросьте, какой смысл выводить его на чистую воду? Просто мы знаем теперь, что он абсолютно непредсказуем. На него нельзя положиться… Звонок был не отсюда… Ну и что? Как что? Если инициатива разговора исходила оттуда, значит, только "До свидания" оттуда, а никак не "До свидания" отсюда могло его закончить. Таковы правила вежливости, как всем вам прекрасно известно. Для меня это отягчающее обстоятельство.
А вот представьте себе: однажды зазвонит телефон, и тот же голос… да-да, тот самый, на другом конце провода как ни в чем не бывало… словно и не было никогда этого проклятого "До свидания"… словно ничего не случилось… да, вообрази, тот же голос самым естественным тоном, искренним и дружелюбным… как будто все это было лишь дурным сном… тот же голос… только он в силах по-настоящему освободить меня, окончательно и полностью реабилитировать… так вот, этот голос однажды скажет: "Привет!"… спокойно, непринужденно… "Привет!"… Да, "Привет! Как дела?"
Глава 18. In vino veritas
Ломоносов сказал: "Науки юношей питают, отраду старцам подают". Князь же Владимир неоднократно повторял: "Веселие Руси питие есть".
Субботним вечером, когда все требуют полбутылки, барышня капризным голосом спрашивает: "Есть у вас консервированный горошек?" О, на пропой души, на последние хотя бы деньги, дай бог мне алкоголя алкоголя, я стала призрачней ноля, что пустоте такой – ни радости, ни боли.
Пилось не очень. Сумма страданий даёт абсурд. Музыку медленней, пожалуйста. Обращение к алколоидам делает тебя добрым, а время медленнее; чувство останавливающихся минут, ласковых, полновластных. По мере того как время расширяется, увеличивается в объеме по ободку разомкнутого циферблата… Всякий раз при разговоре с тобой у меня поднимается кровяное давление.
Повседневность – это когда ощущаешь движение времени, это форма его движения – паузы между событиями или события, превратившиеся в паузы – всё равно. Главное – ты понимаешь, ощущаешь, что оно проходит, унося тебя прежнего, незаметно превращая, изменяя. И жизненно необходимо понять "во что" и "как". Грустно, если подумать… от того, как безудержная нежность ускользает, нота за нотой…
Грустно сказать, заметь, драгоценное зеркальце уже слегка потускнело и всё сырее и пристальней. С карманным зеркальцем в душе. Вот посмотрит вбок и пишет, потом в окно и снова пишет. Полжизни проходит над чашечкой кофе. Пиши мне про холод зачитанных комнат. Про то, как сгорает зима по спирали. Сидеть на паркете нетронутых писем. Сидеть и выплевывать косточки смеха. Сидеть и молиться над чашечкой кофе. Здоровый зверинец гарпующих бедер. Багровые реки ночных полушарий. Пролитые маленькой чашечкой кофе. Какое спасенье летать на кровати.
Сколько жизни и смерти напрасной я забуду в засвеченную навсегда секунду, секунду, столь бессмысленную, сколь и согласную с миром – всё увижу и всё забуду. Шёлк секунд неторопливых отдают бесплатно мне торговые точки, как и я дарю никому и в никуда свою неразменную… Каждое мгновение жизни хочет нам что-то сказать. О вереницах минут, об анатомии сроков. А ты открываешь шкафы недель, тебе солнце дарит календари. Помни всегда, человек никогда не имеет, ибо человек никогда не есть. Мы всегда и всего лишь приобретаем или теряем. И ты засыпаешь в шерстяных носках.
Деревянное время проходит. Этот день опускается к полу. Творог хитреет, становится сыром. Медленно размещает ночь города. Жизнь внимательна, если жива. Она изнашивает горло песочных часов. Время уходит (ставить запятую или нет?) не больно. Настоящая жизнь – это не то что…
Если я не унимался у ларька, продолжая дурить, он пшикал на меня. Я замолкал, веселясь внутренне. По-нашенски напьемся, по-простецки, по-дурацки. Напиться и позабыть глубоко, безвозвратно, окунуться в забвение, чтобы выкарабкаться было нельзя. Такую я задумал шалость. Налей, залью свои угольки… аллергия на жизнь –. анестезия. И с тех пор он аккуратно каждую ночь напивался, хлопал водку-простеца. – Опять я ненастьями запил, пью и тихонько старею. И когда сил уже не было руку за стаканом воды протянуть, на дне холодело – всё напрасно, всё напрасно… Алкоголь тогда сладкий имеет вкус – какой гадкий этот глагол «to lose». Водка – это женская энергия. Сделала открытие: он пил. Страсть эта въелась в него крадучись, благодаря деревенскому одиночеству. С пьяных-то глаз и в петлю угодить недолго. Взял верёвку, зацепил за сук, обмотал кругом шеи и был таков. Или – просто дёрнуть по горлу бритвой. Вот-с, бывают такие штуки в нашей милой отдалённости…
Глядело на меня из зеркала, со сморщенным лбом, оскаленными зубами и глазами, в которых читалось не только беспокойство, но и задняя мысль… Идиотический смех в глазах, они вдруг заблуждали и засверкали грозным весельем, лицо стало штормовым, в глазах уже мелькали мелкие барашки. С полубезумной улыбкой, говорящий пьяные многочисленности, пытаясь доссориться с другом… Крошечку подгулял. Пировал, как в последний раз. Допился до ужаса и до смерти. Алкоголь употребляют ради радости. Налей своей даме вина, налей вина… Пейте лучшие вина вечного праздника. О, сними с меня похмельную маску и бай-бай уложи, пусть я встану чем свет не таким удручающим что ли. Я взял у алкоголя больше хорошего, чем он у меня.
По закольцованности боли идёт человек, размеренно передвигая ноги, и качает свой длинный согнутый корпус. В его фигуре есть что-то думающее и хотя нерешительное, но – решающее. Чужее. Угрюмые окна домов. Шатаясь, брели пьяные прохожие, недовольно поглядывая вокруг, похожие на больших обезьян. Вот улицы, по которым я ходил, задавленный болью, с каким-то безумным и слабодушным желанием облегченья, помощи и, не находя их в людях, искал в вине… Лужа, которую ты машинально обойдешь. Никто не может понять очарования улиц, если ему не приходилось искать в них убежища, если он не был беспомощной соломинкой, которую гонял по ним каждый ветерок.
Вернулся к качелям, мимо которых только что прошел, коснувшись их рукой, пальцами, унеся на них холод и шероховатость ржавчины железных поручней. Я сел на качели и несильно толкнулся ногами. Качели издали легкий скрип. Он показался мне знакомым, что-то напоминающим. Я качнулся еще раз и услышал вполне определенно: «В-ва… ли… ее…»
В тоскливом поиске пива. Он шёл и глядел по сторонам, слышал голоса и разговаривал сам с собой. Полковник шагал как обычно: казалось, что он ищет потерянную монету. Осторожная и задумчивая походка выдавала в нём философа. Человек, который свой быт сделал философией, а философию – бытом. Он усмехнулся и, громко произнося отрывочные, бессмысленные фразы, опять двинулся посреди дороги… Во Францию два гренадёра из русского плена брели. Есть дома на одной из центральных улиц города Амстердама, в которых за большими окнами нижних этажей, похожими на витрины магазинов – маленькие комнатки проституток, что сидят в одном белье у самых стёкол в креслицах, выстланных подушками. Они напоминают больших скучающих кошек. Хотят оттопыриться. Пpоститутки – хоpошо, потаскушки – плохо. Как невероятно тускл, в самом деле, настоящий мир после того, как помечтаешь о веселых блядских улицах и о веселых танцевальных ночных клубах.
За неизвестный дом сверни да прислонись. Чем длиннее улицы, тем города счастливей. Чем больше проходит время, тем мы ценнее. Не пойду я больше по окрестным барам разносить в щепки неприятельские миноносцы боевыми снарядами, покуда алкоголь окончательно не развалит на обломки меня самого. Здесь гораздо интереснее: здесь можно расщеплять мысли, ведь опьянение – маленькое сумасшествие.
На нём лица нет, бледен как салфетка, в глазах траур, под глазами тени. Алкоголь испарился, остались только землистый вкус во рту и смутное чувство одиночества. Во рту – сухо, всё как будто обложено промокательной бумагой.
А кто пьян да умён – два угодья в нём. Пьяница, брат, проспится, дурак никогда. Только помни: водку пей до пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, – хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым.
Звонить будут, скажи: запил хозяин.
Просыпаться было некуда. Ни с чем не сравнимой кабацкой тоской гудело все тело. Было противно подумать, что нужно начинать заново день.
Страдание – это почти друг. Нашим страданием можно наполнить бочки. В наших глазах столько тоски, что можно отравить ею всех людей мира. Страдание увечит, оно не научает ничему, кроме обострения чувств. Во многом знании многие печали и, кто умножает познания, умножает скорбь. Все счастливые похожи друг на друга, каждый несчастный – несчастен по-своему. (Sad man jokes his own way (англ.) – Грустный человек всегда шутит на свой манер.) Душевное уныние углубляет печаль.
А под икрой я разумею весь комплекс беззаботной и полной наслаждений жизни. Жить по уму не каждому по средствам. Живя разумно нельзя жить приятно. Все приятное в этом мире либо вредно, либо аморально, либо ведет к ожирению. Трудность в том, что просто жить по правилам – недостаточно.
Страдание – есть самый скорый способ постижения истины циничной лжи, которая открыто учит, что судьба истины – быть познанной. Древо познания не есть древо жизни, ибо оно такого печального толка, что это уже не дерево, а готовая виселица.
Более виновным должен быть тот, кто умнее. В этой твоей вине нет ни сколько-нибудь интуитивного смысла, нет ей и разумного объяснения. Но всё равно ты виноват. В действительности всё не так, как на самом деле.
Человеку нет пути иного, как путь на скотный двор спокойного довольства самим собой. Это стыдно и грустно, а верно: есть множество людей, которые завидуют собакам… Самодовольство – самый первый и самый бесспорный признак бездуховности. Трагикомически довольные собой, их эта мысль совсем не гнетёт, и они не погибнут под бременем уныния и истомы. Воображают, что избытком жизнерадостности можно искупить полнейшую неспособность мыслить. Та беспечальная область, на вратах которой написано…
Вообще, это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование вследствие этого нигде и ни на чём не оставляло после себя следов. Постойте-ка… почему Вы не радуетесь за меня? Может быть, Вы завистник? Раз есть – всё равно какое – основание для зависти…
…Мучиться внутренне, разъедать себя недовольной мыслию, страдать теоретически – сомнением, практически – тоской по несбывшимся мечтам. "Быстрейшее животное, которое довезет вас до совершенства, есть страдание". Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека. И, таким образом, принцип гармонического развития, быть может, применим только к более слабым натурам.
Последний раз, когда я был там, он сказал мне: "Хочешь поглядеть на скорпиона, мальчик?" и приподнял камень – Там сидела самка скорпиона рядом со скелетом своего супруга, которого съела – С воплем "Йяааа!" он поднял огромный камень и обрушил его на всю эту сцену (и хоть я и не он, но в тот раз вынужден был с ним согласиться).
Он выбалтывает все свои идеи – Я просекаю все, что он говорит, но продолжаю угрюмо твердить ему, что это не имеет значения – В конце концов отрезаю: "Я слишком стар для подобного юного идеализма, я все это видал! – все сначала, мне что, опять сквозь это все проходить?"
Надобно только угол тихий и – бабу, чтоб я её целовал, когда хочу, а она мне честно – душой и телом – отвечала, – вот! Пойми, – каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину. Любовь и голод правит миром. Что дальше, то хуже. Рай давно уже спит…
Пойти дальше в принципе можно всегда, даже если концовка вполне удалась. Место назначения не так уж важно. Гораздо важнее пункт отправления – точка, от которой начинается метафизическое странствие.
И в результате ты окажешься в дураках. Впрочем, ты все равно окажешься в дураках, даже если будешь знать настоящую историю. – А что же делать? – Быть негодяем, – резко сказал он и отвернулся.
Из глаза не надо соринки и согнута в локте рука. Героя одолевают тяжелые мысли о безрадостности дальнейшей жизни. Прошедшего никто у меня не отымет, а будущего – не надобно. Ничего не надо, ни одной мысли, ни одного желания, никуда всё это, лишнее! Не нужно ничего, ничего, ничего не нужно!
Получая направление на анализ подумайте, что вы предпримете, если результат окажется: а) положительным, б) отрицательным. Если ответы совпадут, надобность в анализе отпадет.
Всякий ищет своего отдалённого места, где незаметно от остальных сможет опустить голову и подумать о себе и о других, которые в это время думают и о тебе. А ведь ровным счётом ничего не произошло, никто, главное, не был унижен. Неужели такой силой обладает неподвижный фотографический взгляд, вечно высказывающий одно и то же… одно и то же, и есть ли что в нас самих, чтобы столь же вечно и последовательно противостоять? – чему?..
Оставленный на минуту в покое человек может вдруг оказаться так далеко от оставивших его в покое, что те найдут на его месте кого-то другого.
Присутствие человека, который ни в чём не разделял мыслей и чувств окружавших его людей, мрачным кошмаром нависало над всеми и отнимало у праздника не только его радостный характер, но и самый смысл. Мы платим одиночеством за своё превосходство над окружающими. А ведь нет ничего более ужасного, чем одиночество среди людей. Когда у людей настолько разные взгляды, то им нельзя даже фильм смотреть вместе.
Всё время остаётся непреодолённым некоторый осадок невысказанного, несказанного, лишь самому себе молчаливо открывающегося одиночества, о котором в словах не говорят (а вздыхают лишь украдкой). Нескончаемое, жалобное, зловещее… когда самого себя я составляю лишь ничтожную частицу, когда в самом себе я окружён и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами.
Но всё это выражено в странных, изломанных фразах, в непонятных стихах, в туманных образах, и наряду с этой моралью масса сонетов, звучных, музыкальных, но проникнутых от первой до последней строчки чем-то таким, что ясно чувствуется, но неуловимо для ума. Казалось, что они хотят испугать или огорчить людей. Раздражительная нота тоски, вечной неудовлетворённой тоски, и какого-то желания, тоже неудовлетворённого, неустанно звучит в этих стихах, звучит и страшно надоедает ушам общества. Но нечто болезненное и нервозное, психоз декадентского творчества, постепенно, незаметно, капля по капле, въедается в кровь общества, и оно колеблется… В нём зарождается та болезнь, которую взлелеяли и культивировали в себе его дети – декаденты – культивировали и привили ему её тонкий разрушительный яд. Тяготели к бессюжетности, свободному стиху, шокирующей лексике. Выражает огорчение, но не удивление тем, что их нет в завещании, полагая, что провокационные записи – не трагедия, если принять во внимание прежнюю деятельность и теперешний стиль жизни. Все они – грустные, больные дети больного века.
На матери камень и на душе плита. Давно ушли друзья, растеряны знакомства, фальшивые, приезжают только тогда, когда бывают чем-нибудь расстроены. О предателях и не говорю.
Она ушла от тебя так просто, как обычно приходят. Теперь ты обедаешь в одиночестве. Раньше у тебя была куча друзей, теперь их напрочь нету. Это означает, что их и не было никогда.
Лучше всякого смертного король должен понимать всю трагедию жизни. Хотя человеческой жизни нет цены, мы всегда поступаем так, словно существует нечто еще более ценное. У короля не бывает друзей, и вообще "друг" – от слова "другой", а в остальном – король всегда поступает правильно…
Тебе – одно решенье: Стол. Кофе. Тишина и стопка книг. Мысли, с того времени как стали тяжелеть, всегда далеки в своём странствии. (И кто мог бы попросить, если никого нет, чтобы сделать это?) Додумывал старые-старые мысли и сидел старик стариком. И я разлюбил куда-либо выходить. Ничегошеньки, никогошеньки.
Если все это составляло мою суть – это поразительно, тем более, что ничего, казалось, не меняется, а только продолжается с места последней остановки, в том же духе, как на моей первой детской самостоятельной прогулке, когда я наткнулся на дохлую кошку, вмерзшую в лед сточной канавы, когда я впервые взглянул на смерть и принял ее всей душой. С этого момента я познал, что такое полное одиночество: каждый предмет, всякое живое и всякое мертвое существо независимы друг от друга. Мои мысли тоже существуют вполне независимо.
Живу в полях, к избе своей привык и к одиночеству; его дыханье задует грусть, как ласковая няня уймёт дитя проснувшегося крик.
Спору нет, ухажёр я стал вялый. Становлюсь с каждым днём снисходительнее и дальше от людей. С непускающим в себя взглядом, всё более омрачённым. Коротко говоря, от людей, повторяю, удалился. Потерянная коммуникабельность и как символ – телевизор. В целом я стал простой вязанкой самых убогих рефлекторных движений. Вот удивятся те, кто поверил моим громким заявлениям, будто секрет успеха на телевидении – следовать заповеди Батая и думать не больше, чем девушка, снимающая платье.
Притча об одиночестве. Я знал одного парня, он был ещё как одинок. Однажды у меня с ним завязалась беседа "по душе".
"В опасные времена не уходи в себя, не режь провода между собой и миром. Там тебя легче всего найти. – Я же и сказал, что "весь ушёл в мечту". Пусть эта мечта, то есть призрак, "нет". Мне всё равно.
Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана. "Куда бы поехать?" – думал он порою.
…становится всегда утверждение, что во всяком уединении лежит тайная вина, чувство которой вдруг наваливается на меня из ничего. Я вдруг остро ощутил своё одиночество и беззащитность в этом мёрзлом мире, жители которого норовят смутить мою душу чарами тёмных слов. Середь этих уродливых и сальных, мелких и отвратительных лиц и сцен, дел и заголовков; битые приветствия, тёртые пошлости, тупые намёки, затасканные плоские шутки, всякая пресная дребедень; каким я воздухом дышу, точно принц, вынужденный жить среди пастухов, проповедник и сеятель пустынный.
Последнее утешение он хотел найти в снах, но даже сны стали современными и злободневными. Что тут винить человека, – надобно винить грустную среду, в которой всякое благородное чувство передаётся, как контрабанда, под полой да затворивши двери. Для такого подвига нонче слуг нет!
Потому что сны – это не что иное как мысли, желания, стремления, не прожитые за день. Они пытаются завершить себя, по крайней мере, в снах. Очень трудно найти человека, которому ночью снится его жена, или женщину, которой снится ее муж. Но очень часто им снятся жены и мужья соседей. Жена доступна (собственности на два квадратных дюйма человеческого тела – влагалище жены); что касается жены, муж ничего не подавляет. Но жена соседа всегда красивее, и трава зеленее по другую сторону забора. И то, что недостижимо, создает великое желание его получить, заиметь. Днем ты не можешь этого сделать, но, по крайней мере, в снах ты свободен.
Гнусная жизнь, опутанная железной сетью и гнетущая душу своей унылой пустотой, становится омерзительной для здоровых людей, и они начинают искать средства спасения от духовной смерти. Часто испытывая горькое желание "повернуться спиной к миру", запереться от лицемеров, ехидных тварей. Молодые люди, испуганные ужасной действительностью, середь тьмы и давящей тоски, оставляют всё и идут искать выхода – влечение вдаль, в жажде иного берега, вон отсюда… Пастушья жалейка. Оставляют мемуары о юности, проходившей в душной, нервной и привлекательно-нездоровой атмосфере. После сорока всем светит в лицо солнце смерти. Я его увидел в шестнадцать… Эпоха печали в ранге вселенского принципа, столетие сентиментальности, задумчивости, изысканных меланхолий. Обернулось лишь декадентской игрой с вечными ценностями и жесточайшим разладом с действительностью. Оставляют позади себя не только отчаяние, тошноту, мстительность, негодование и жалость, но также и все оптимистические иллюзии, идеалистические фантазии и дурацкую веру в "достаточность" прекрасных сантиментов и высоких принципов. И постепенно мы чувствуем все большее желание предаться меланхолии и умереть от нее…
Бедовать с тобой. Сердцу угрюмо и больно жить лицом к лицу с глухой стеной. Я один на чёрном свете. Отвернись от всего и гляди в угол. Насколько мы можем быть близки, отдавая тепло чужим?
Так что, должно быть, он просто слишком долго пробыл один – невозможность ни с кем поговорить здорово бьет по шарам. Правда-правда. Тем более в там.
Тема внутренней неприкаянности. Об одном, о двоих – обо всех. Что-то так кому-то близкому… Повадка чужых не ласкать. Родной и бесконечно чужой. Мы вполне были отданы друг другу; каждый из нас доверял доброте другого, но избыток доверия… Трагедийность любви именно в том, что она слишком сильна для того, чтобы продлиться.
В общении с нечуткими людьми нет места чуткости. Что-то раздражающее и мягкое-мягкое, как шёлк, обволакивает меня и отчуждает от других. Как ребёнок, который закрывает глаза и думает, что его никто не видит. Современный анахоретизм, аутичность, эскапизм или жизненное дезертирство; слишком грубое непонимание, внутренний эмигрант – открытый взгляд, взгляд закрытый – всё внешнее становится внутренним; чтение книг из серии "Помоги себе сам". У вас такой богатый внутренний мир, вот и опирайтесь на него, а что если создать свой язык и жить в нем, как обезьяна в лесу? Поймите, что насилие рассудка лишь обедняет вас. Уход равен неприятию в этих внутренних собеседованиях с самим собой. В старости умные люди уходят в себя, остальные – в окружающих. Известно ли вам также, что американские учебники психиатрии квалифицируют отшельничество как форму психического расстройства?
Мир, подслащенный алкоголем, тем самым был избыточно полон и вкусен, но раздвинутый, он должен где-то сужаться. Вглядись в жизнь и исцелися сам. Боже, чем больше мир, тем и страданье больше.
Приняв в себя толику религии, истолковав в терминах необходимости, пользоваться жизнью… – Уеду туда, где веселее, то есть на Запад. Очнуться, заскучать у моря и уйти в город, где мечутся люди, посягая на любовь и внимание ближних. Дурь и прихоть, просто блажь в голову на минуту забрела, гормональная дурость. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи. Сдерживайте себя, для того, чтобы быть сильным. Чем проще сдерживаться, тем необходимее. Деревья что-то шепчут по-немецки.
Говорил мало, вынужденно, точно актёр, с трудом припоминающий фразы из давнишних ролей. Осенью, когда уезжает его сестра, он ведёт одинокий, унылый образ жизни, о котором мы имеем лишь самые краткие сведения. Его избегают и, боясь его несдержанности, уклоняются от общения с ним. И ненастное расположение духа снова овладело им вполне.
Воспринималось как жи-и-знь. Какую глупость совершить могу: так втрогаться в стеклянно-пыльный пейзаЖ_М. Я похож на таракана, но не когда он бежит, а когда сидит, застыв на месте, в пустой отрешенности, уставившись в одну уму непостижимую точку.
Сижу дома, спрятавшись, получаю вести с полей. Жизнеустроение уединённика: одиноча себя – запечный таракан, домосед-маразматик – в комнате праздную то, что опять не удастся побыть одному.
Или уж сразу пристроиться на весь вечер в кресле. И чтоб с книжкой какой-никакой. И чтоб душа… словно в ожидании какого-то облома, толком не зная, как именно он выглядит: с тех пор, как в четвертом классе старшеклассники последний раз отобрали у меня деньги, никаких обломов я не испытывал. Что-то так, – закрывая окно, говорю, – жизнь банальна, как насморк. Что-то так, даже день этот насмерть соответствует календарю.
Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одиноким…
Когда ночь выкалывает мне глаза, а ветер за окном, злобно урча, грызёт карниз, когда я не могу больше терпеть и теряю сознание; эти умники говорят, что я уснул.
Ночь цепко держит мой мозг и выпивает из него столько жизни, сколько может. А сил у ночи гораздо больше, чем у меня. От ночи можно спрятаться. Например, заслониться от неё женщиной, как щитом. Можно сбежать от неё в Интернет – там никогда не бывает ночи, впрочем, так же, как и дня. А можно даже постараться полюбить ночь – у всех свои способы борьбы, если не со страхом, то, во всяком случае, с беспокойством. Светает, господа. Сколь нередко бываем застигнуты мы рассветом на грани слёз. Я провёл омерзительную ночь, – я хотел повеситься.
(Никто и не заметил, как стемнело). Комната, город, вечер – всё вызывало страх. Не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату. Знаешь, как мне иногда бывает страшно? Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и всё-таки не уходит с него. Страх и желанье. Ибо, в конечном счёте, страх и желанье – вот что мы такое. Ведь жизнь есть лишь переход от одного вожделения к другому. Мы грешим, выходя за пределы своего кокона. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку… В моём шкафу кто-то есть. Я это чувствую. Каждую ночь оно долго смотрит на меня своим бесцветным немигающим глазом через приоткрытую дверь. Беззвучное и недвижимое. Но я знаю – оно там, в шкафу. Мужчина, засыпающий один, ведёт себя как женщина.
Он жил одиноко, не находя друзей, сосредоточенный на каких-то недовольных, невесёлых думах; они свернулись в голове тугим клубком и не развертывались. Но инстинктивно, час за часом долбил он твёрдую скорлупу, пытаясь проломить её. Но одиночество было так безнадёжно, так непреходяще.
"Что же это такое, что же это такое?" – бессмысленно повторял он. Мне надоели китайские тени, весь этот театр марионеток, я не знаю, зачем и кого я вижу, знаю только, что слишком много вижу людей. Иначе я был бы совсем один, а тут я не один, и присутствие их не чувствую, будто дым кругом бродит, глаза ест, дышать тяжело, а уйдут – ничего не остаётся… Не нарушайте моего одиночества и не оставляйте меня одного.
В памяти мелькали странные фигуры бешено пьяных людей, слова песен, обрывки командующей речи брата, блестели чьи-то мимоходом замеченные глаза, но в голове всё-таки было пусто и сумрачно; казалось, что её пронзил тоненький дрожащий луч и это в нём, как пылинки, пляшут, вертятся люди, мешая думать о чем-то очень важном. Казалось, что нужно что-то вспомнить, сообразить или просто лечь и выспаться как следует.
Хочу поделиться с вами некоторыми своими умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров – и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории – хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам.
Тем, кто меня задолбал. От вас от всех тоска (уйдите все, ради бога; глуп ваш смех, глупы ваши лица, – а умные и сочувствующие вообще невыносимы!).
…и погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе, чего уж говорить о других, которых он в эти минуты просто ненавидел.
Положение, место, где они сидят, никогда не сравнится с тем, где их нет. Таких, например, как вы, – навалом: имя им легион. Так что отойдите от меня в сторону… И там заткнитесь. Позвольте вам откланяться.
Уже смутно ощущая на своих плечах невесомый, но невыносимый груз бесконечного уже чудовищного в своей бездонности сверходиночества…
Глава 19. Одиночество
Я бы сказал так: на угрюмый и удручающий город падал снег. Ночь пришла. Хорошая. Вкрадчивая. День общий, ночь – своя… Когда мне одиноко, я плачу. Когда мне одиноко, разные люди заговаривают со мной из ночной темноты. Как деревья шуршат от ветра в ночи, так разные люди заговаривают со мной. Призраки, вызываемые нашей тоской, питаются отбросами сна. Иначе они не смеют…
И чего это девушки некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза большие, как у кукол? Всё же настоящее, сиротское одиночество – разговариваешь сам с собой и тебя, конечно, не понимают. И вот приходит ночь, чёрная, угрюмая; растёт и крепнет, длится безмолвно. Побеждает одним своим взглядом и чёрным плащом накрывает меня. Становится очень тихо, всё мягче сидит. Я не люблю планету Луну, в ней есть что-то зловещее и, как у собаки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Ночь многое усложняет. Она приносит ответы на вопросы. Ответы, которые я знать не хочу. Боящаяся рассветов, она лежала и знала, что ночи осталось мало. Посреди бессонницы остров: там напевают дремоту цикады, ибо спасения нет. Нет, не ночи тебе не хватает, но могущества ночи. Сумрак сер и заспан, а ночь блестит умно и черно.
Стальные, серые глаза, обведённые тенью бессонной ночи; строгое, сухое выражение, какое бывает у людей, привыкших думать строгие думы всегда о серьёзном и в одиночку. Да, конечно, но мне все же надо поспать. Меня страшит бессонница. В бессонные ночи все уродство жизни наседает на меня. И боль в черепе все нарастает… Мне обязательно надо поспать.
И беззвучно плачет о былом друге, о молодости губ, о смелости силлогизмов, о старых запущенных садах, о забитых наглухо очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, о том, как амулет переживает владельца, как пусто и страшно счастью без человека в предрассветную ночь, и как одиноко сфере пространства без мыльной радужной оболочки.
Никто, имеющий истинных друзей, не знает, что такое есть подлинное одиночество, хотя бы он имел своим противником весь мир вокруг себя. Ах, – я замечаю, – вы не знаете, что такое одиночество. Одиночество – это состояние, о котором некому рассказать. Однако в институте я повстречал того самого друга и начал думать несколько иначе. Я понял, что долгая привычка обдумывать все одному не дает ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному – страшно грустно. В юности очень многие люди охотно общались со мной. О чем только ни рассказывали… Столько разных историй – счастливых, красивых. Странных – тоже. Но вдруг с какого-то момента все это прекратилось. Никто со мной больше не разговаривает. Ни один человек. Ни жена, ни сын, ни друзья… Никто. Как будто в мире уже не осталось ничего, о чем стоит говорить. Время, когда ты более всего нуждаешься в друзьях – это время, когда ты очень меняешься. Знаешь, иногда мне даже кажется, что мое тело – прозрачное, и через меня все видно насквозь. Кто одинок, того как будто нет на свете.
Когда наблюдаешь, как ведёт себя человек наедине сам с собою, – он кажется безумным. А какие у тебя планы на сегодня? Вечером в шашки играть придёшь? Причин для отказа не нашлось. Строить планы не хотелось и предложение он решил принять. Ночами не думают, а спят. Сегодня у нас на кухне пахло небывало. Написал стихи, хотя это очень глупо.
Чернота ночи, сытой человеческим отчаянием, превратилась в серую синеву рассвета, вещи в комнате начали обретать контуры. Пустынный дом домашнего отшельничества и я уже вдруг сам захочу ни улыбки ничего не говорящей в краю и на краю дом привязался он к этому меланхолическому месту (одинокому везде пустыня) и примирился… Мы все извращены друг другом… и одиноки от края до края. И все мы друг другу нужны… Одинокое заглядывание в самое себя, в сероглазое осунувшееся лицо, брошенное всеми…
Он постоянно видел себя, так что с ним всё время был его двойник, отчего само одиночество становилось занятным. Ближние – в конечном счёте, безгранично внешние. Значительную часть нашей жизни мы проводим наедине с собой. Кто одинок, тот не будет покинут. В конце концов человек всегда остаётся один, и тут-то и важно, кто остался один. Мы можем сделать только одно – найти что-то своё, создать себе остров. Человек одинок, как мысль, которая забывается. Понимаю, понимаю. Если что-то не нужно, сразу забывается. Замечательная есть строка в его записной книжке: "Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один".
Из нитей собственного сердца он соткал вокруг себя одиночество и притаился в нём, тихий и настороженный, как паук в паутине, неизлечимо становясь ещё более одиноким, чем создала его природа. Только не говори опять об уголке души – душа сама на уголке. Он повалился на кровать, и плотоядный червь страшной, безнадёжной себябуравящей тоски обвился около его сердца. С возрастающей быстротой стал точить он это сердце, ничем не защищённое. И тяжело и грустно становилось сердцу, и нечем помочь ему. У него не было ни достаточной опытности, ни решимости для того, чтобы выйти из этого бесконечно тяжелого состояния.
Дырявые тени падали на страницы книг, на голые локти, на трогательную чёлку. Ветер пробегал большими вздохами по стёклам.
"Можно сказать, что человек общителен в той мере, в какой он духовно несостоятелен и вообще пошл; ведь в мире только и можно выбирать между одиночеством и пошлостью".
Уже во времена моего детства единственная идея, способная положить конец любым спорам и примирить все разногласия, идея, вокруг которой чаще всего возникал спокойный, без всяких осложнений, безоговорочный консенсус, звучала примерно так: «В сущности, все мы рождаемся одинокими, одинокими живем и одинокими умираем». Эта фраза понятна для самых неразвитых умов, и она же венчает собой теории самых изощренных мыслителей; в любой ситуации она встречает всеобщее одобрение, едва звучат эти слова, как каждому кажется, что он никогда не слышал ничего прекраснее, глубже, справедливее – причем независимо от возраста, пола и социального положения собеседников.
Но иногда, весенний шалый ветер, или сочетанье слов в случайной книге… разбудят, беспорядочно обступят тени. Среди нахлынувших воспоминаний, богатств старости, клочья, не потерявших силу, не отболевших, несмотря на власть времени… улыбка, удержанная верной памятью, чья-то, вдруг потянут… ведь воспоминание – это род встречи.
Как странно перебирать старые бумаги, перелистывать страницы, которые жили – и погасли для тебя, их написавшего. Они дороги и чужды, как письма женщин, в которых ты пробудил непонятность, что зовётся любовью, как фотографии когда-то близких людей. Куда-то навсегда ушло всё это. Однако, смотрю в окно и, написав "куда", не ставлю вопросительного знака.
В сундуках памяти ничего уже не оставалось, кроме нескольких лоскутков прошлого. Воспоминания только усугубляют. Мысли тянутся к началу жизни – значит, жизнь подходит к концу.
Когда я что-то забывал, она любила с улыбкой говорить мне: "Милашка, потяни за хвостик и вспомни о том-то и о том-то"; а перед сном, ласкаясь, она говорила так: «Спок но». Как бы не пропустить: уйдёт время, не воротишь. Забудь о прошлом, наживём другое… «Да я за такое время даже ресницы нормально накрасить не сумею!» Помнишь, мы вместе грызли, как мыши, непрозрачное время? Ведь как всё меняется, если, раздевшись, повертеться перед зеркалом, как в детстве, ощущая прилив и подъём. Знаю, ты не осудишь – сам понимаешь, иначе мне не уснуть. Да и тебе тоже…
Лишь названия для плохой жизни, лишь мрак без стен, без пустот, без названий, только память о настоящем, только пыль в глаза – где же шелуха и орехи для маленького зверя? Запасаться на зиму и жить не стоит рождения. Быть первым, быть последним – учить слова по цифрам букваря, растить волосы, смотреть в зеркало, есть обед и смотреть вперед, не раскрывая ресниц. Куда-то падает вечно тело, шмякается о придорожные столбы, прорастает в земле, вырастает деревом; ори – непонятно что – дырка ли, норка, или палач? Твой плач не будет услышан мной, я проклят небом, Богом, землей, птицами, рыбами, людьми, морями, воздухом…
