Следующим вечером на смену двадцатилетней Гаре пришла одинадцатилетняя Вельма, пугливая, как лань, обладательница нежных трепетных губок и маленького горячего язычка, которым она могла чудеса творить. В остальном же, ей пришлось несравненно труднее Гары, ибо сложена была еще совсем по детски и вокруг детородных врат ее едва появились первые светло-русые волоски.

Вельму сменила Лора, умудрившаяся сохранить свою девственность до двадцати шести лет, и мне не мало пришлось приложить старания, чтобы бедняжка не померла от страха в ожидании того, что придется пережить.

Девятнадцатилетняя Дарена больше всего на свете боялась забеременеть, причем, вопреки всему тому, что говорили ей более старшие и умудренные в этих вопросах монахини, считала, что зачатие происходит от поцелуев. Поэтому за всю ночь уста наши ни разу не соприкоснулись, хотя во всем остальном девица охотно предоставляла мне полную свободу действий.

Ее восемнадцатилетней подружке Нерте, наоборот, зачать хотелось необычайно, так как настоятельница пообещала, что, буде у кого из семи девственниц родится ребенок, это не только не будет наказуемо, но, кроме всего, чадо будет взято на содержание монастыря и останется вместе с матерью. Так что, всю ночь с Нертой мы занимались лишь тем, что зачатию способствует и разнообразием себя не баловали.

Криде, которой, как раз, в этот день исполнилось пятнадцать, ее подруга Тения уступила свой жребий в качестве подарка. Оказавшись в моей келье, распаленная рассказами побывавших у меня ранее, Крида забралась на меня верхом и нанизалась на свой подарок со страшной силой. Особой она оказалась настолько страстной, что для ее удовлетворения мне пришлось принять толику возбуждающей травы.

Сама же шестнадцатилетняя Тения, девица, внешне кроткая и застенчивая, огорошила меня на следующий день тем, что попросила, непременно, перед началом игры, связать себя и легонько высечь. Справившись у настоятельницы, не нанесу ли тем обиды монастырю, я узнал в ответ, что родители бедняжки Тении были донельзя религиозны и пороли девицу за все, что их ограниченные рассудки, могли посчитать неподобающим благонравной девице. Вместе с тем я получил из ее рук прочную шелковую ленту и охапку розог.

Большое это количество было истрачено уже под утро, связанная же девица беспрестанно всхлипывая и стеная величала меня не иначе, чем любимым папочкой, отдаваясь мыслимыми и немыслимыми способами, а утром объявила, что никогда еще не получала так много наслаждения за одну ночь.

Всем девицам я вознамерился было выдать, в согласии со своей привычкой, по золотому, но выяснилось, однако, что, коль скоро, они давали обет бедности, то денег этих в руки принять не смогут. Посему, с согласия Глазок, я вручил семь золотых матушке-настоятельнице, объяснив, что рассматривать это, как оплату, нельзя, ибо есть это ни что иное, как дар в память о том, что между нами произошло. Настоятельница со мной согласилась и объявила, что средства эти будут потрачены, исключительно на нужды обители в самых праведных целях.

Крикун, любивший побурчать по поводу моего, якобы, транжирства, тут не сказал ни слова, ибо было ему сейчас совсем не до презренного металла, коим некий мудрец древности обозвал деньги. Монахини и послушницы, стремясь получить от его здешнего пребывания побольше радости, делали все, дабы пребывание это было для Крикуна нескушным и, если бы не категорический приказ настоятельницы, разрешающий посещать им его келью лишь в ночное время, не более двум сразу, и не усиленное питание, так бедняга бы, точно, зачах.

То одна, то другая монахиня либо послушница, посещали иногда келью, где остановились Глазки и Трина. После же того, как я выполнил труды свои по части девственниц, мать-настоятельница сказала, что и я бы мог принимать по ночам гостей. Поскольку я не выразил против того никаких возражений, каждую ночь, с тех пор, ночевала хоть какая-нибудь монашка, а то и не одна.

Первыми же явились Тения и Крида, прихватив с собой уже знакомую ленту и охапку розог и, к вящему наслаждению Тении, я целую ночь изображал ее папашу, а подружка — мамашу.

Довелось мне, тако же, ночевать одну из ночей и в келье матушки-настоятельницы. Проведя время в утонченной беседе и распитии вина из монастырских подвалов мы рассуждали о магии, религии, делах королевства и веры, не забывая, однако же, доставлять друг другу удовольствия и более плотскими утехами.

Заметив же, сколь возбуждают в ней любопытство всякие магические вопросы, я напоследок даже обладал ею при засвеченном магическом жезле, причем, милая эта женщина клялась и божилась, что столько удовольствия, как в этот раз она не получала даже со своими лучшими подругами. На последок свидания она подарила мне две книги, посвященных магическим вопросам, которые до той поры без дела пылились на полках монастырской библиотеки.

Конечно, не забывал я своими ласками и Трину с Денрой, всегда спрашивая у них на то разрешения, дабы не помешать заранее назначенному свиданию, и обе принимали меня. Одна — с огромной любовью, другая со своей извечной — насмешливой благосклонностью.

Но все хорошее, когда-нибудь заканчивается, подошла к концу и эта зима. Снег на горных вершинах потемнел и начал таять, нем же пришла пора собираться в дорогу.

И вот, однажды утром, тепло простившись с монахинями и послушницами Обители Вечной Святости, мы попросили их не забывать нас в своих молитвах и отправились в путь.