— Деревянко! — окликнул прапорщика старший лейтенант Ягода. — Тебя комендант вызывает! — он потыкал большим пальцем через плечо и проследовал на обгон в столовую. Владимир, направлявшийся как раз туда же, в сердцах чертыхнулся:

— Пожрать не дадут спокойно!

В отличие от других комендантов у майора по фамилии Яшчур (определенно, было в ней что-то белорусское, но что именно — Деревянко понять не мог) имелась настоящая приемная. А в приемной сидела секретарша. Правда, не совсем настоящая, поскольку являлась его женой, а от этого удовольствие наполовину меньше. Но зато Лидия Васильевна Яшчур, кроме того, исполняла на комендатуре обязанности машинистки, бухгалтера и делопроизводителя. А иногда, при необходимости, становилась также поваром и медицинской сестрой.

Прапорщик Деревянко деликатно постучался и просунул голову в приоткрытую дверь:

— Можно? Меня комендант вызвал…

— Это я тебя вызвала, — внесла поправку Лидия Васильевна. — Вот, распишись.

Она подсунула ему для росписи журнал учета корреспонденции и вручила телеграфный бланк, сложенный и склеенный так, чтобы текст был закрыт. Владимир с недоумением повертел телеграмму в руках. Дело в том, что ни родных, ни близких друзей у Деревянко не было. Поэтому и телеграмму получать было не от кого. Может, ошибка? Но на открытой, адресной части бланка ясно значились его имя и фамилия.

— Спасибо, — пробормотал сбитый с толку прапорщик. — Ну, я тогда пойду?

— А читать что, не будешь? — спросила Лидия Васильевна, мучимая женским любопытством.

— Да я потом… А то на обед опоздаю, — и с такой дурацкой отмазкой прапорщик отбыл из приемной комендатуры.

На улице он, конечно, первым делом порвал тоненькую полоску склейки, опасливо развернул листок и прочитал:

НАСТОЯЩИМ ИЗВЕЩАЕМ КОНЧИНЕ Е.Б. ДЕРЕВЯНКО ЗПТ НАСЛЕДОВАНИИ КВАРТИРЫ АДРЕСУ СТАВРОПОЛЬ ЛЕНИНА 93 A KB 7 ТЧК ПРЕДЛАГАЕМ ЯВИТЬСЯ ОФОРМЛЕНИЯ НАСЛЕДОВАННОЙ ЖИЛПЛОЩАДИ ТЧК УЖКХ ГАС

Деревянко понял, что такую телеграмму с наскока не возьмешь. Что такое или кто такой «УЖКХ ГАС», подписавший телеграмму — ладно, все равно не понять. На УЖАС похоже. «ИЗВЕЩАЕМ КОНЧИНЕ Е.Б. ДЕРЕВЯНКО» — это, наверное, померла тетя Лена. Да-да, точно, она где-то на юге жила… Тетю свою прапорщик знал плохо, поскольку ни разу в жизни ее не видел. Нет, видел однажды, согласно семейным преданиям — когда ему было полтора года, но вспомнить, естественно, не мог. Знал только со слов матери, что сестра ее мужа (соответственно, Владимирова отца) была по характеру редкостной стервой. А почему «Е.Б.»? Ах, да: Елена… Отец был Борисович, значит, и она тоже. Так, выяснили: Елена Борисовна. Пошли дальше: «НАСЛЕДОВАНИИ КВАРТИРЫ АДРЕСУ»…

Тут до Владимира окончательно дошел смысл телеграммы, и он присел на скамеечку, чтобы не упасть.

Прапорщик погранвойск с дурацкой фамилией Деревянко был вовсе не дурак. Конечно, сходу объяснить разницу между Данте и Дантесом он бы не взялся, ну и что? Очень оно нужно… Зато в решении серьезных житейских вопросов Владимир отличался чисто солдатской смекалкой и оперативной хваткой.

Например, когда он узнал, что заместитель начальника пограничной комендатуры старший лейтенант Ягода написал рапорт об увольнении, то сразу смекнул, что пора рвать когти. Рассуждения прапорщика были безупречно логичны, хотя о существовании такой академической дисциплины, как логика, он сроду не знал — и правильно, потому что армейская дисциплина все равно важнее. А рассудил Деревянко так: если известный карьерист и подхалим Ягода, у которого все разговоры только про новые чины да звездочки, увольняется из войск — значит, дело швах, ловить здесь больше нечего.

Чтобы убедиться окончательно, прапорщик применил изложенную теорему к себе. И все сошлось: во-первых, ждать обещанной должности в округе бесполезно — сейчас туда берут только туркмен; во-вторых, надеяться на перевод в Россию и автоматическое получение квартиры, как было раньше, теперь может только идиот; в-третьих, пацану в сентябре будет некуда идти в школу, поскольку в приграничном туркменском поселке русский язык уже успешно искоренен. А ведь дочке тоже через два года идти… Вывод? Надо следовать по стопам старшего лейтенанта Ягоды.

Но одно дело — принять решение, совсем другое — его реализовать. Хорошо Ягоде: у него пол Москвы родственников, и все при жилье — как-нибудь приютят. А бедному Деревянко ехать некуда. Родительский дом в уральской деревушке Муторна, где он рос, уже давно стоит заколоченный. Там в конце пятидесятых случился радиоактивный выброс в каком-то НИИ, о чем общественность, как тогда было принято, не проинформировали, и народ в округе, сам не зная от чего, год за годом стал потихоньку вымирать. И весь бы вымер, но подоспевшая гласность сделала факт заражения достоянием общественности. Выжившие бросились разъезжаться кто куда, а родителям Деревянко, опять-таки, ехать было некуда. Тут Владимиру пришло время идти в армию. Он отслужил два года на границе и остался на сверхсрочную, потому что возвращаться домой ему даже и в голову не пришло, тем более что в войсках предлагали сразу и работу, и жилье. Деревянко написал родителям, что скоро заберет их к себе, но не успел. Похороны прошли с интервалом в месяц — не пришлось даже возвращаться на службу, после чего Владимир заколотил старенький сруб и уехал навсегда. К тому времени он уже женился, обзавелся сыном и везти его на радиоактивную помойку не собирался. Добровольно поехать туда жить согласился бы только сумасшедший.

Но, с другой стороны, прапорщик понимал, что купить в России хоть какое-никакое жилье ему не под силу. Все, что он имел в активе — зарплату, эквивалентную ста двадцати долларам, казенную двухкомнатную квартиру в стареньком деревянном доме, жену с жидким «конским хвостиком» на черной аптечной резинке, да двоих детей, которым некуда идти в школу. То есть никаких реальных ценностей. Не продавать же жену в рабство. Да за нее много и не дадут… Шутка.

А ценности все-таки есть, только вот толку от них нет. Оружие и боеприпасы, оборудование и обмундирование на складах, которыми командовал Деревянко, стоили больших денег, но кому их продать? В Туркменистане, вступившем в «золотой век», народ так обнищал, что с него и взять-то нечего, кроме «ханки», как здесь называют опиум-сырец. Слушая по еще не закрытому «Маяку» сообщения о том, что прапорщики в России безнаказанно распродают все, чем богаты, — чуть ли не атомные бомбы и баллистические ракеты! — Деревянко завидовал им лютой завистью. Не надо никого искать, ничего никуда возить — покупатель сам прет… И платит хорошо. Не жизнь, а малина! Конечно, общественное мнение против: дескать, родину прапора продают, врагов вооружают. А куда деваться? Гражданским хорошо: они, кто успел участок застолбить, тоже родину по частям распродают — кто нефть, кто газ, кто лес, кто металлы и многое другое, что принадлежит якобы всему народу. И никто их не попрекает. Даже совсем наоборот. А прапорщикам что — жить не хочется?

Прибыли от мыслей Деревянко, безусловно реалистичных, не было никакой. Проблема оставалось неразрешимой. Но счастье всякого прапорщика в том, что он никогда не загадывает слишком далеко вперед.

Случилось так, что как раз в эти дни мучительных раздумий Деревянко и вызвали в приемную комендатуры. И теперь прапорщик, сидя на скамеечке, все еще боясь поверить своим глазам, снова и снова разворачивал телеграфный бланк и перечитывал в десятый раз: «ПРЕДЛАГАЕМ ЯВИТЬСЯ ОФОРМЛЕНИЯ НАСЛЕДОВАННОЙ ЖИЛПЛОЩАДИ». Вновь сворачивал листок и каким-то далеким краешком сознания соображал: у нее что, ни мужа, ни детей не было? Вроде были раньше…

А впрочем — ему-то какая разница? Может — померли, может — разбежались и сильно друг на друга обиделись. Главное, что Ставрополь — это цивилизация, это не вымершая деревня на Урале. Это именно та возможность начать новую жизнь, которая еще несколько дней назад казалась ему недостижимой.

Вернувшись домой, Владимир с удовольствием обозрел в зеркале знакомую худую физиономию с вострым носиком, слегка раздвоенным подбородком и зачесанным набок чубчиком невзрачного цвета упаковочного картона. Обозрел не с обычным пофигизмом, а с удовольствием, ибо теперь это было лицо квартировладельца.

— Валя! — позвал прапорщик.

— Чего тебе? — недовольно отозвалась супруга из кухни.

— Иди сюда! — радостно потребовал Владимир.

— Воды целый день не было, только что включили, — невпопад отозвалась Валентина, — дай хоть посуду спокойно помыть.

Тогда Деревянко не выдержал и протопал, не снимая сапог, на кухню. Там он торжествующе помахал телеграммой перед носом супруги, которая, не разглядев, отреагировала неадекватно:

— Счет что ли за телефон прислали?

— Какой телефон? — ликующе и слегка глумливо вскричал прапорщик. — Ты хоть погляди внимательно!

— Ой, — сказала Валя, поглядев. — Теперь на похороны ехать придется. Где деньги, Вов? У Сашки вон ботинок на зиму нету…

Александром звали сына Деревянко. Того, которому в школу идти некуда.

— Дура! — расстроился не на шутку Владимир.

В нескольких энергичных фразах он обрисовал жене возникшие перед ними перспективы, помогая себе при этом выразительными жестами вроде легкого постукивания кулаком по голове и покручивания указательным пальцем около виска. Через некоторое время в испуганных глазах жены стало проступать понимание.

Документы на выезд в Ставрополь прапорщику оформили быстро — тетина телеграмма сработала безотказно. Добираться пришлось кружными путями, поскольку почти все рейсы в сторону России, как железнодорожные, так и авиационные, были правительством независимого Туркменистана отменены — в рамках борьбы с колониальным прошлым. Поэтому на похороны Деревянко не успел (да и не особенно рвался), а приехав, сразу начал хлопотать над оформлением квартиры.

Впрочем, особых хлопот не потребовалось. В Ставрополе военнослужащему из далекой южной республики мигом объяснили, что никакая квартира ему не светит, потому что до хрена таких понаехало. Деревянко даже обозвали по запарке «черножопым», хотя ни к одному из южных народов он, видит Бог, никакого генетического отношения не имел. Потом, практически не дав открыть рта, ему в настоятельной форме порекомендовали возвращаться туда, откуда приехал, и не дергаться, если не хочет огрести по полной программе. Еще спросили, понял он или не понял, а если не понял — то ему объяснят по-другому.

Деревянко не понял. Он всего-то успел прямо с вокзала зайти к управдому (или как там они теперь называются) и представиться. Управдом, плюгавый мужчина с глазами заискивающими, но подлыми, и лысиной, прикрытой зачесанными от уха длинными сальными прядками, вежливо попросил его подождать минуточку в приемной, после чего взял телефон, набрал номер и сказал в трубку несколько слов, ключевым среди которых было: «Явился!». Потом управдом отключился, пригласил Владимира к себе и долго рассматривал его документы, заинтересованно расспрашивал об условиях нелегкой пограничной службы в туркменской глубинке, а потом со всей сердечностью предложил зайти завтра утром.

На выходе Деревянко уже ждали трое «быков». Тогда и состоялось упомянутое объяснение, в ходе которого прапорщику не дали вставить практически ни единого слова. «Быки» даже предложили Владимиру проводить его до вокзала, но он догадался, что дело тут не в вежливости и, поблагодарив, отказался. После этого один из «быков» выразил надежду, что никогда больше не увидит «поганого куска» как в славном городе Ставрополе, так и в прилегающем к нему одноименном крае. Прапорщик торопливо покивал, всем своим видом выражая согласие, и его отпустили…

Совершив тем самым роковую ошибку! Отказываясь от провожатых, Деревянко уже знал, что будет делать. Ну не мог он просто так, за здорово живешь лишиться светлого будущего, нечаянно блеснувшего с бланка похоронной телеграммы. Не мог без боя отдать то, что принадлежало ему по праву родства с незнакомой тетей!

Была у него заначка, «быкам» неизвестная. Звали эту заначку Упырь, а другими словами — ефрейтор Упырев, с которым Деревянко служил срочную и чей адрес перед отъездом в Ставрополь отыскал в дембельском альбоме. Так просто, на всякий случай — мало ли что… И вот — пригодилось. На воинскую службу Упырев призывался, видите ли, как раз из Ставрополя, а комплекцией обладал такой, что нормальный человек, глядя на него, вспоминал былинных богатырей, себя же, напротив, ощущая былинкой. Это обстоятельство могло стать совсем не лишним в разногласиях, возникших между «быками» и Деревянко.

Итак, вместо того, чтобы пойти на вокзал, как ему настоятельно рекомендовали, Владимир, проявив настырность и твердость характера, направился на поиски Упыря. Он освежил в памяти адрес, записанный в альбоме, молясь только о том, чтобы сослуживец не поменял место жительства, и экспериментальным путем доказал справедливость поговорки, утверждающей, что «язык до Киева доведет». Дверь квартиры на втором этаже ему открыла пожилая женщина с сердитым лицом и тугим узлом седоватых волос на затылке. На вопрос прапорщика, может ли он видеть Алексея Упырева (в глаза Упыря никто из сослуживцев Упырем не звал, а исключительно «Лехой»), она недовольно повела носом куда-то в сторону:

— В пивнушке небось сидит.

Выяснив, где конкретно находится объект, Деревянко с сердцем, полным нетерпеливой надежды, отбыл в указанном направлении.

Время было обеденное, но, судя по количеству набившихся в полутемное подвальное помещение посетителей, рабочий день в Ставрополе уже закончился. Над столиками, уставленными тяжелыми кружками, висел плотный гул голосов различной степени нетрезвости. Оглядевшись, Владимир понял, что «Бар Пивная № 1» (именно так полностью именовался объект) — заведение не из дешевых: стенки были отделаны обожженными деревянными рейками, вдоль стойки стояли высокие мягкие сиденья на никелированных ножках. Он поискал глазами Упыря — и не нашел, чертыхнулся про себя, внутренне готовясь к дальнейшим поискам — но тут услышал знакомый голос.

Леха-Упырь сидел за угловым столиком, полускрытым колонной, и толковал что-то двум отнюдь не мелким стриженым битюгам, время от времени повышая голос, благодаря чему и был услышан Деревянко.

Приметив сослуживца, он радостно направился к нему с заранее подготовленным возгласом «Леха! Сколько лет, сколько зим!». Но, увидев сослуживца целиком, тут же подавился и своим натужным восхищением, и всеми прочими «домашними заготовками». Если раньше Упырь напоминал былинного богатыря, то теперь скорее походил на гору, к которой не захотел идти, согласно преданию, пророк Магомет — вот она и поперлась к нему сама, а по пути притомилась и завернула в «Пивную № 1» передохнуть. Но это несомненно был он, Упырь, то есть.

Прапорщик оторопело молчал, а Леха, уловив в слитном гуле голосов свое имя, медленно повернулся. Башка Упыря, подстриженная почти под «ноль», не производила впечатления лысой. Скорее наоборот: благодаря стрижке заметнее становилось, какой густой волос на ней произрастал — почти как подшерсток у крупного хищного зверя. Но туловище Упыря венчалось все-таки не головой, а шеей, рельефно инкрустированной мышцами — видно было, что владелец придает ей большее значение, чем бесполезной «тыкве» чуть выше. Именно шея решала, куда голове поворачиваться, а куда нет… И вот, когда глаза достигли объекта, каковым являлся прапорщик Деревянко, шея решила, что он слишком ничтожен, и так же медленно отвернула голову прочь.

— Чего надо? — уже не глядя, вопросил Упырь. Голос у горы должен быть подобен гулу землетрясенья, но бывший ефрейтор говорил нормальным человеческим голосом, даже не очень низким. Было, однако, очевидно, что сослуживца он не признал. Прапорщик с трудом одолел оторопь:

— Лexa, это же я — Вован Деревянко… Не помнишь? Мы служили вместе.

Шея еще раз повернула голову к объекту. Прищуренные глаза вгляделись более пристально.

— А-а… — протянула наконец гора. — Садись, Дерево, — так звали Деревянко на заставе, как, впрочем, и в школе. — Ты откуда взялся?

— Да я здесь… по делам. Дай, думаю, Леху найду, пивка попьем…

— А как нашел-то?

— Так ты же мне сам адрес дал… Для альбома дембельского…

— А-а… — окончательно успокоился Упырь. — Я думал — заказчик.

— Да нет, я так… — Деревянко отрицательно помотал головой, соображая, какие такие заказчики могут быть у Лехи.

Ничего не придумал, только вертелся в голове дурацкий анекдот: «Драку заказывали? Ни фига, все оплачено…». А контакт между тем постепенно налаживался. Уже появилась перед прапорщиком кружка, увенчанная шапкой пены, уже узнал Упырь, почему Вован остался в войсках, когда женился, и как там, на заставе, — все по-старому? А Деревянко все никак не мог спросить, чем сам-то Леха занимается, с чего живет? Язык почему-то не поворачивался, будто было в этом что-то заведомо нескромное, а то и бестактное. Так, кстати, потом и оказалось.

Упырь, между тем не торопясь прихлебывая пивко, дошел до главного — начал выяснять, по каким таким делам явился в Ставрополь Деревянко и почему стал искать сослуживца. Очевидно, до конца в бескорыстную случайность их встречи он так и не поверил. Тогда Владимир, сперва заикаясь, а потом все более живописно изложил последние события, начиная с телеграммы о кончине незнакомой тети и до встречи с «быками» у домоуправления. Упырь слушал не перебивая, безразлично, никак не реагируя на рассказ прапорщика. Лицо у него было такое просторное, что маленький аккуратный носик выглядел на нем неуместно. Казалось, его прилепили сюда по ошибке. Зато глаза сидели так широко, что вроде бы даже раздвинули височные кости. И были серо-голубовато-ледяными, как у викинга.

После завершения печальной истории, поведанной сослуживцем, Леха посидел еще немного, шелуша сухую рыбу, потом легким движением двух пальцев указал сидевшим с ним битюгам в сторону двери — погуляйте, дескать. Те подхватились и заспешили к выходу: это для нормальных людей они битюги, а для Упыря — так, жеребята.

— Слушай сюда, Дерево, — заговорил Леха еще через минуту. — Кто тебя разводит — я, кажется, знаю. Помочь можно. Но только не на халяву — пацаны меня не поймут.

Род занятий Упыря как будто начинал проясняться.

— А сколько нужно? — спросил Владимир.

Леха уточнил, сколько в квартире комнат, о каком районе идет речь и, не чинясь, назвал цифру, которая мигом припечатала прапорщика к скамейке своей неподъемностью. Он понимал, что ради квартиры можно — и нужно! — отдать и столько, и больше, но даже если бы ему грозила казнь через посажение на кол, взять таких денег было негде. Упырь глядел на него не то чтобы с сочувствием, но с некоторым пониманием. Потом вдруг спросил:

— А ты там как — на складе сидишь?

— Где? — не понял прапорщик.

— Ну, на комендатуре…

— А-а… Да, на складе, — кивнул Деревянко, и вдруг понял, к чему клонит Упырь, но сказать ничего не успел.

— На оружейном? — опередил его сослуживец.

— Да на всех. Я один прапор на всю комендатуру остался.

— А автоматов парочку не сможешь… того?

— Ну… Не знаю… — заколебался Владимир.

— А кто знает? — оборвал его сомнения Упырь. — Это твой шанс. И учти: я в кредит никогда не работаю, исключение делаю только для тебя.

Предложение сослуживца до того точно совпало с мыслями Деревянко о бесполезных ценностях, что у него мурашки по спине побежали. Но колебаться долго не посмел: выхода все равно не было. Поэтому прапорщик судорожно кивнул и, стараясь произвести на Алексея впечатление человека делового и конкретно мыслящего, кое-как выдавил из себя:

— Вот только как вывезти…

— Это твои проблемы.

— Может быть, когда переезжать буду — в контейнере? — с надеждой поглядел на Упыря Владимир.

Тот только пожал плечами.

Дальше беседа потекла уже в более конструктивном русле. Уточнялись детали, сроки, что и как. В том числе прозвучала и мысль, что если Дерево не выполнит взятых на себя обязательств — мало ему не покажется…

Сослуживцы договорились через день встретиться в этой же пивной для подведения промежуточных итогов операции и уточнения планов на будущее. На этом они расстались, и прапорщик пошел искать жилье, что никак не входило в его планы: ведь он думал остановиться в собственной квартире. Непредвиденные расходы грозили обернуться большими затруднениями. Но жаловаться было некому, а обратиться к Упырю с просьбой о ночлеге ему даже и в голову не пришло.

Две ночи и один день до назначенной встречи прапорщик Деревянко провел в жутко грязной, кишащей тараканами гостинице с кокетливым названием «Турист» (под нее явно приспособили бывшее общежитие), стараясь побольше спать, чтобы поменьше есть. Хитрость удавалось плохо. От стен общаги (видимо, по привычке) устойчиво веяло безденежной тоской, голодухой и нестерпимым желанием напиться.

Как бы то ни было, назначенная через день встреча в «Пивной № 1» состоялась. Помещение, несмотря на обеденное время, было опять полно народа, наводя на подозрение, что в Ставрополе удалось-таки, вопреки всему, построить отдельно взятый коммунизм. Угловой столик за колонной, судя по всему, был арендован Упырем на постоянной основе. Он приветствовал Деревянко чуть заметным поворотом шеи и, подождав, пока тот усядется перед уже наполненной кружкой, произнес покровительственно и с легкой усмешкой:

— Повезло тебе, Дерево…

— Чего — повезло? — не понял тот.

— Что не заставили бумагу подписать, — непонятно объяснил Упырев.

— Какую бумагу?

— Да любую. Хоть дарственную, хоть договор купли-продажи.

— А могли?

— Конечно, могли.

— А если бы я не стал? — запоздало ужаснувшись, робко поинтересовался прапорщик.

— Да как бы ты не стал — с паяльником в заднице… Но они решили по-простому все оформить — передать в распоряжение города в связи с неявкой наследника… Так что допивай пиво и вали к управдому. Он тебя ждет. Но не дай тебе бог, Дерево…

Чего «не дай бог» — Упырь не договорил. А прапорщик и не спрашивал. Он послушно выпил пиво, хотел протянуть бывшему сослуживцу руку, но передумал, и вместо этого прижал ее к сердцу, страстно сказав: «Спасибо!».

В ЖЭКе Владимир был встречен как горячо любимый и давно ожидаемый родственник. Ему сказали, что ключи от жилплощади он может получить прямо сейчас, а чтобы вступить во владение, законность которого, разумеется, никто не ставит под сомнение, ему необходимо представить всего несколько документов и что все дальнейшие хлопоты домоуправление возьмет на себя. В качестве, так сказать, компенсации за первоначально имевшее место недоразумение.

Прапорщик Деревянко взял ключи, поглядел на плюгавого управдома свысока, лениво подумал, не дать ли ему в ухо, но настроение было миролюбивое. Вместо этого спросил, вспомнив вдруг неразрешимую загадку:

— А что такое «УЖКХ ГАС»?

— Управление жилищно-коммунального хозяйства, городская администрация Ставрополя, — заученно, как молитву, протараторил управдом.

— Так это они быков прислали? — удивился Владимир.

— Как можно… — смутился плюгавый.

— УЖКХ ГАС… — разочарованно повторил Деревянко. Так все банально. А ему это слово казалось — чисто по звучанию — именем какого-то ужасного разбойника, типа Бармалея. Детское, незамутненное восприятие.

Еще через два дня, выправив и сдав необходимые бумаги, прапорщик сел в поезд и покинул Ставрополь, который встретил его так сурово и проводил так ласково. Устраиваясь поудобнее на верхней полке плацкартного купе, Деревянко еще раз с тоской подумал о том, что ему предстоит любым способом добыть (Владимир бессознательно избегал слова «украсть») и вывезти в контейнере два «калаша». Глядя в окно, попытался представить, как это будет выглядеть, — и тяжело вздохнул. Но потом вспомнил, какая замечательная оказалась у тетки квартира — уютная «двушка», хорошо спланированная, с высокими потолками и большой кухней. Обстановка вот, правда… Ну, ничего, свою мебель расставить — сразу лучше станет. А теткино барахло можно будет продать — еще и деньги капнут… Эти мысли были так приятны, так баюкали, что он не заметил, как уснул, а поезд увозил его все дальше и дальше, навстречу приключениям, к которым прапорщик нисколько не стремился. Как раз наоборот.

Но что мы знаем о превратностях судьбы?

По возвращении в расположение родной комендатуры Деревянко, как положено, доложил коменданту, майору Яшчуру, о своем изменившемся статусе. Для командира это означало одно — что скоро у него появится еще одна вакансия, закрыть которую в связи с массовым бегством личного состава на историческую родину будет практически некем. Можно, конечно, взять на службу кого-нибудь из местных, но эти воруют даже больше и наглее, чем прапорщики советской закалки. А потому особого восторга майор Яшчур не выразил и поздравлять Владимира не стал.

Более того, зная, что у Деревянко буквально на днях подходит к концу срок очередного контракта, комендант понимал, что никак не сможет задержать прапора хотя бы ненадолго. Поэтому нагадил, чем мог — тут же отнял у Деревянко ключи от всех складов, не подозревая, что тем самым нанес ему смертельный удар: без них выполнить обещание, данное Витьке-Упырю, становилось не просто сложной задачей, а переходило в область туманных мечтаний. Эмоциональный человек на его месте из принципа достал бы один автомат, чтобы застрелиться, но прапорщицкая привычка решать все проблемы по мере поступления выручила его и тут. Он не стал стреляться, хотя в последующие дни при воспоминании об Упыре непроизвольно втягивал голову и опасливо оглядывался.

Еще через неделю, мечась по квартире в поисках бумаги, прапорщик Деревянко никак не мог знать, что в жизнь его опять вмешивается судьба.

Надо честно признать: бумага понадобилась ему не для того, чтобы срочно записать пришедшую в голову стихотворную строфу, и не для того, чтобы заняться древним японским искусством оригами. Он или съел что-то не то на обед в комендатурской столовой, или закадычный дружок старшина Глюкало угостил его несвежим пивом. В результате Владимир едва успел добежать до дома — благо, все рядом. Но Валентина ушла в магазин, дети где-то играли, пришлось доставать из-под коврика ключ и открывать заедающий замок, а потом обнаружилось, что в туалете нет бумаги. Знаете, как дороги в таких случаях секунды? Прапорщик заметался. Бумаги в доме не было вообще — газет он не выписывал, а рвать книги было жалко. Вот тут и попался на глаза Деревянко блокнот, невесть когда засунутый на одинокую книжную полку — и забытый.

У этого блокнота была своя история.

Года три-четыре назад приехал в комендатуру корреспондент окружной пограничной газеты. Газетчиков Деревянко не любил, но размещать на ночлег и обеспечивать их пропитание приходилось как раз ему — согласно должностным обязанностям. Писака привез с собой старого-престарого дедульку-ветерана, который в свое время гонял в этих краях басмачей и контрабандистов. Гонял, видать, не слабо, раз они даже перекрестили его на свой лад: стопроцентного карабахского армянина Аршавира Богдасарова стали звать по-туркменски — Аширом Бек-Назаровым, и под этим именем он прослыл грозой всей округи.

Несмотря на ископаемый возраст, у дедульки сохранилась абсолютно ясная память: он безошибочно называл людей, с которыми служил и которых беспощадно уничтожал в двадцатые и тридцатые годы, помнил все горные тропы, перевалы и ущелья, детали реальных боевых операций. Для этого и притащил его на границу корреспондент, чтобы ветеран показал все на месте: где устраивались засады, где шли перестрелки, где с обеих сторон нешуточно гибли люди, поливая зряшной кровью пыльные камни. Таким образом журналюга, видимо, добивался эффекта присутствия.

Деревянко с удовольствием вспоминал о том, как в качестве старшего машины привез их на заставу Сюлюкли, где жил горный козел Яшка, в младенческом возрасте подобранный солдатами и вскормленный ими из соски. Теперь он вырос в настоящего красавца-кейика с рогами сантиметров по тридцать. За своих он признавал только людей в военной форме, а всех остальных норовил забодать. Не избежал бы этой судьбы и дедулька, которому Яшка нацелился поддать рогами под зад, но журналюга самоотверженно принял удар на себя, отбиваясь от козла портфелем…

Целыми днями корреспондент с ветераном разъезжали по местам боевой славы, а вечером в «приезжей» (так на границе называют крохотные гостинички для командированных, как правило, из одной комнаты с двумя-тремя койками) пили водку и пели военные песни. Так продолжалось три дня, потом они уехали, а прапорщик Деревянко, руководя уборкой помещения, обнаружил забытый корреспондентом блокнот. Он доложил коменданту, тот позвонил в редакцию, но оказалось, что ничего страшного не случилось: в блокноте корреспондент только дублировал для страховки то, что записывалось на диктофон. Впрочем, он поблагодарил и сказал, что при удобном случае заберет имущество.

После этого комендант Яшчур сунул блокнот прапорщику:

— Пусть у тебя полежит.

Понимая, что, скорее всего, потеряет его, а лишняя ответственность ни к чему, Деревянко пробовал возразить:

— Това-арищ майор!…

Тот глянул так, что возражения кончились. Для наглядности командир ненавистно мотнул козырьком фуражки на заваленный бумагами рабочий стол и добавил:

— У меня у самого этого говна…

Около года блокнот валялся на рабочем столе Деревянко. Потом прапорщик, не найдя подходящего клочка бумаги, записал в нем чей-то телефон и унес домой с мыслью вернуть попозже. Телефон так и не пригодился, а блокнот остался валяться на крохотной книжной полке, пока не попался на глаза прапорщику в момент приключившейся нужды… Такая ему выпала судьба. Блокноту, то есть.

Владимир успел вовремя и без потерь добрался до «белого друга». Со стоном облегчения устроившись на стульчаке, Деревянко, чтобы скрасить минуты вынужденного досуга, открыл блокнот. По правде говоря, Владимир был абсолютно уверен, что никакой ценности он уже не представляет. Хотя бы потому, что примерно через год после памятного визита журналиста с дедулькой на комендатуру окружная газеты стала выходить на туркменском языке. А корреспондент был русский, и значит, работать там уже не мог. По крайней мере вряд ли.

Итак, сначала Деревянко, рефлекторно вытаращив глаза, поразглядывал первую страницу. Корреспондентские каракули показались ему чуть более понятными, чем китайские иероглифы, однако вынужденная посадка на унитаз затягивалась, и прапорщик, чтобы скоротать время, попробовал их разобрать. Мало-помалу буквы начали складываться в слова, слова — в предложения… Ему помогло то, что материал про дедульку-ветерана, напечатанный в окружной газете, Владимир в свое время прочитал, и многое помнил до сих пор. Скотина замполит заставил его тогда проводить по этой публикации политзанятие в рамках воспитания личного состава на славных боевых традициях подразделения.

На пятой странице в прихожей послышались шаги жены, зачирикали о чем-то своем дети, кто-то слегка торкнулся в дверь помещения, но Деревянко только рявкнул в ответ, чтоб подождали. Что-то в злополучном блокноте неожиданно пробудило у него смутный интерес. Он сопоставлял корявые записи с тем, что помнил из публикации, и чувствовал себя следователем, проверяющим показания важного свидетеля.

Дедулька понарассказал корреспонденту много интересных вещей, часть из которых непосредственно их комендатуры не касалась, а часть в газетный материал не вошла. Например, когда убили одного его солдата, Богдасаров страшно за него отомстил — развесил четырех пойманных контрабандистов вдоль линии границы на подходящих деревьях, а на груди вырезал: «Здесь был я, Ашир Бекназаров». Чтоб боялись. Про это писать, конечно, было нельзя.

А еще ветеран утверждал, что, вопреки утверждениям историков, Джунаид-хан окончательно ушел за границу не в 1931 году, а в 1932-м. Знаменитый басмач, если верить дедульке, еще раз возвращался в Совдепию — но уже не для того, чтобы воевать, а только с целью вернуть принадлежащее ему имущество. Богдасаров же, к тому времени уже командовавший особым отрядом по борьбе с басмачеством, своевременно получил информацию о визите старого знакомого — и позаботился о встрече.

Он гнал Джунаида на запад по северным Каракумам, и первое время тот пробовал огрызаться, но скоро понял, что силы не равны. Тогда предводитель басмачей пустился в откровенное бегство, все больше забирая к югу, через колодцы Чагыл и Дахлы. И везде по пути бросал имущество, замедлявшее движение — сначала стада овец, потом ковры, потом жен («Прямо, как в "Белом солнце пустыни"», — удивился прапорщик).

А на Аджикуи Джунаид почувствовал, что не успеет уйти. Чтобы задержать наседающую погоню, он совершил тяжкий грех — приказал засыпать колодцы. В пустыне это величайшее преступление. Даже от Джунаида Аршавир Богдасаров такого не ожидал. Он оказался в безвыходной ситуации: бойцы на грани полного обезвоживания, продолжать преследование невозможно… Тогда командир отдал приказ застрелить несколько запасных лошадей и напоить бойцов их кровью. Однако задержка все равно получилась длительной, и благодаря ей басмачу удалось прорваться в Иран через реку Атрек на участке заставы Чат.

А вот дальше Деревянко прочитал нечто, заставившее его сердце несколько раз стукнуть быстрее обычного. Из корявых, торопливых записей следовало, что как раз на Аджикуи Аршавир все-таки оттяпал Джунаиду хвост — часть его отряда. И один из оставшихся в живых басмачей сказал, что если его пощадят, то он сообщит, где Джунаид зарыл свои сокровища. И предъявил послание, написанное старым басмачом одному из своих сподвижников, в котором разъяснялось, как отыскать клад…

Почему Джунаид-хан не отправил нарочного с таким письмом в первую очередь — неизвестно. Скорее всего, навалились красноармейцы, и ему уже было некогда думать ни о чем, кроме спасения собственной шкуры, но об этом можно только гадать. Там, на Аджикуи, Богдасарову некогда было разбираться с «языком» — оставалась еще надежда настичь Джунаида. Поэтому он отправил раненого басмача прямиком в Асхабад с двумя бойцами, которым вручил также изъятую бумагу и короткое донесение о ходе операции. Но доблестные красноармейцы довезли пленного лишь до Кизил-Арвата, где благополучно расстреляли «при попытке к бегству». В столицу Закаспия они привезли только документы, которые передал им командир. Их самих чуть не расстреляли, но Богдасаров, вернувшийся к тому времени в Асхабад[1], заступился за бойцов. Ясно было, что в Кизил-Арвате они просто напились самогонки, которую в изобилии производили русские рабочие местного вагоноремонтного завода, и пристрелили несчастного басмача, чтобы не мешал им спокойно отдыхать — то корми его, то охраняй… Кольцо с личной печаткой Джунаид-хана, которое должно было быть у пленного басмача, так и пропало. Может быть, его закопали вместе с пленным в каменистую кизил-арватскую землю.

А еще ветеран сказал корреспонденту, что где-то и сейчас должно храниться то самое письмо, изъятое у басмача. Бумаги такого рода проходили по линии ОГПУ, а значит, должны храниться вечно.

На этом месте Владимир пожал плечами и решительно вырвал из блокнота сразу несколько исписанных листков. Ерунда все это. Или клад давно уже найден, или архивы уничтожены за ненужностью в эпоху независимости, или… Деревянко не смог придумать третьего «или», хорошенько помял листки и использовал их по назначению, после чего спустил воду.

На следующий день прапорщик, будто и не засыпал, проснулся с неотвязной мыслью о том, как заполучить ключи от оружейного склада хотя бы на час-другой, чтобы вытащить проклятые «калаши», и думал об этом, когда умывался, и за завтраком, и по пути на службу, и слоняясь бесцельно по комендатуре, поскольку рабочего места у него теперь не было. А после обеда вспомнил вдруг о том, что прочитал вчера, сидя на унитазе. И захотелось Деревянко от нечего делать перечитать ту статью.

Слава Богу, в комендатурской библиотеке сохранились советские порядки, и подшивки оказались в целости — он перелистал подборку газет трехгодичной давности, и нашел, что искал. Материал, опубликованный большими кусками в трех номерах, был оригинально озаглавлен «Они были первыми». Прапорщик безжалостно вырвал из подшивки нужные номера и засел в курилке, чтобы почитать материалы спокойно — все равно время девать некуда. Пользы от этого чтива, конечно, не было, но и вреда никакого — просто освежил в памяти события.

На следующее утро Деревянко вызвал комендант и приказал ему собираться в командировку в округ, дня на три. Как всегда — что-то выбивать, выклянчивать, выменивать. Владимир, ясное дело, начал канючить что-то про занятость, про больную жену, но майор лишь сердито зыркнул на него глазами и махнул рукой в сторону двери — катись, мол.

Делать было нечего. Прибыв в Ашхабад, прапорщик отметился в отделе кадров и пустился в хождения по бесконечным кабинетам управления, чтобы обеспечить комендатуру всем, что ей недовыдали, недопоставили и недовыделили. Хотя лично ему все это уже нужно было, как козлу дезодорант. К концу дня, закончив бумажную волокиту, он зашел к дружку-прапорщику по фамилии Мутьяка из отдела КЭЧ, чтобы подбить его не ходить после работы домой, а выпить по кружечке пива. Тот поддался на уговоры практически без сопротивления, и даже с удовольствием — жара стояла неимоверная.

Вскоре два прапорщика уже сидели в пивной, которая была совсем рядом с управлением погранвойск — буквально за углом, позади высокого бетонного прямоугольника здания государственного архива. Кроме того, рядом находились бывший Дворец пионеров имени Павлика Морозова, театр оперы и балета имени Молланепеса и какой-то НИИ. Поэтому публика здесь собиралась интеллигентная, и название пивная носила романтическое: «Рваные паруса». Это потому, что когда-то столики были укрыты от палящих лучей солнца брезентовым навесом, потом он порвался, и в ветреную погоду хлопал обрывками брезентухи, как настоящий бриг.

После третьей кружки мысли друзей-прапоров приобрели благостное направление — они вспоминали забавные случаи из полной идиотизма пограничной жизни, общих знакомых — кто теперь где? — и куда собираются уезжать еще оставшиеся на службе. Это слегка омрачило настроение Деревянко, напомнив о предстоящих проблемах, но в общем все было прекрасно. И вот, когда они наконец решили взять по сто пятьдесят, к ним подсел пьяница интеллигентного вида. Что он пьяница — видно было по носу, филигранно расписанному фиолетовыми прожилками, а что интеллигент — по шляпе, галстуку и черному портфелю с блестящим замком. В руке он держал кружку пива.

— Не помешаю? — вежливо осведомился пришелец, поскольку оба прапорщика воззрились на него вопросительно.

Видимых причин отказывать не было, поэтому они безразлично отвернулись и продолжили было разговор о волнующих их предметах, но интеллигентный пьяница неожиданно решительно вмешался:

— А ну, ребята, кому вобл очки свежей? — он с видом фокусника вытащил из портфеля три аппетитных вяленых рыбешки, действительно очень свежих, на просвет полупрозрачных — только что с Каспия, стало быть.

Возникла неизбежная пауза, в ходе которой прапора подсознательно делали выбор: взять рыбу — значит, принять его в компанию, отказаться — значит, избавиться от третьего лишнего. Но угощение было слишком заманчивым. Пришлось — в качестве благодарности — вместо двух по сто пятьдесят взять три по сто. Потом взяли еще по пиву, и пришла очередь воблы. Деревянко ловко ободрал шкурку со своей рыбешки и замешкался, не желая класть очищенные кусочки на грязный стол.

— Айн момент! — заметив замешательство Владимира, их новый знакомый залез в свой портфель и вытащил несколько листков белой бумаги. Раздал по одному на каждого.

— Да одного хватит, — возразил экономный, как и положено прапорщику, Мутьяка. — Что зря-то переводить…

Но тот возразил:

— Я знаете, где работаю? В архиве! — интеллигентный пьяница мотнул головой через плечо. — Там у нас этого добра — как грязи… Если бы хоть по копейке за листок платили — самым богатым был…

Под влиянием спиртного Деревянко грустно подумал, что перед ним сидит товарищ по несчастью, которому тоже нечего украсть. Кому нужны дурацкие бумажки? И ему стало жаль пьяницу-интеллигента. Поэтому, когда в следующий раз пошел за водкой, взял и Мураду (так звали нового знакомого). Приняли, запили пивом. Разговор становился все более задушевным и доверительным, сидящие за столом чувствовали себя уже почти друзьями. Обсуждали, как трудно стало с деньгами — инфляция их съедает со страшной скоростью, что продукты дорожают еще быстрее, а по телевизору все врут, и вообще жизнь стала хуже… Вот, правда, друг Мутьяка что-то быстро раскис — видимо, принял на грудь еще во время обеда, в буфете у тети Маши, торгующей из-под полы водкой, — и уже плохо соображал, говорил невпопад. Но прапорщик Деревянко, сохранивший ясность ума, в какой-то момент вдруг вспомнил, с какой исторической загадкой столкнула его жизнь и что речь там шла как раз об архивах.

— Во! — обратился он к Мураду. — Ты же в архиве работаешь! Ар-рхивар-риус! — прапорщик со вкусом выговорил невесть откуда всплывшее в памяти слово.

— Ну и что? — не понял тот.

— А то! Документ мне один нужен… Поможешь?

— Какой документ?

— Интер-ресный! — загадочно сощурил глаза Деревянко.

— Какого года? — чуть заплетающимся языком, но очень деловито вопросил Мурад.

— Тридцать первого… Не, тридцать второго! Точно.

Мурад посмотрел на пограничника как будто заинтересованно:

— Так что за документ?

— Ну, там, в общем, донесение… про басмачей. Как его, черт… Джунаид, во!

Ответные слова Мурада обрушились на прапора как ведро холодной воды:

— Клад, что ли, искать собрался?

Стыдно, Деревянко, стыдно. Ведь честно ни во что не верил, не собирался никуда ехать, даже не думал ничего искать — почему же тогда так растерялся? Значит, все-таки жила в темных глубинах прапорщицкой души какая-то глупая надежда, какой-то тайный умысел, раз повел он себя как школьник, застигнутый за воровством конфет:

— Да я… Да нет… Какой клад?…

— Ты не расстраивайся — утешил его работник архива. — Года три назад этот клад только ленивый не искал. А бумаги, про которые ты спрашиваешь, я тогда размножил и любому желающему за пузырь продавал… Потом, правда, за кружку пива — и то желающих не было. Потому что никто ничего не нашел.

— А ты откуда знаешь? — неизвестно почему, в голосе Деревянко вдруг прозвучало недовольство, и даже некоторая враждебность.

— Да приезжали некоторые — пузырь назад требовали… В шутку, конечно.

Мурад помолчал немного, подумал, со вкусом приложился к кружке.

— Погоди, я гляну — может, завалялась копия…

Он опять полез в свой портфель со многими отделениями под замками-молниями и долго в нем шарился. Наконец издал торжествующий возглас «Ага!» и вытащил на свет схваченные скрепкой листочки.

— Вот, держи! С тебя еще сто грамм — и в расчете…

— Зачем они мне? — прапорщик был зол и обижен на эту подлую жизнь. — Сам же сказал — туфта…

— Да кто его знает? — вполне искренне пожал плечами архивный работник. — Может, туфта, а может, и нет… Ну что, сто грамм ставишь?

Друг Мутьяка уже мирно дремал, пристроив локоть на краешек стола, а голову на руку, небо начинало предвечерне темнеть, и Деревянко, чувствуя себя самым несчастным человеком, махнул рукой:

— А, давай!

Отправив домой слегка очухавшегося Мутьяку и попрощавшись с новым знакомым, прапорщик по пути к месту ночлега прикупил две бутылки пива и пару палочек шашлыка, которые ему упаковали «с собой». Прибыв в окружную пограничную гостиницу и с удовольствием обнаружив, что его сожитель по номеру отсутствует, Деревянко переложил густо засыпанные зеленью кусочки румяной баранины в тарелку и сполоснул обычный в гостиницах граненый стакан. Налил в него пива, выпил, с удовольствием заел аппетитным куском шашлыка, и только после этого аккуратно развернул врученные ему Мурадом листки.

Первым было то самое донесение Богдасарова об операции, что Джунаид засыпал колодцы, и в этой связи пришлось застрелить несколько запасных лошадей — хорошо, нашелся боец, подсказавший выход из критической ситуации (Деревянко подумал, что бравый командир, видимо, опасался, как бы ему не влетело за пущенных в расход коней). Дальше шло о том, что командир отправляет в Асхабад двух бойцов с пленным басмачом и с письмом Джунаида…

Все это Деревянко уже знал, поэтому, особенно не углубляясь, перешел ко второй странице. По-видимому, вот оно, письмо Джунаида. Поразглядывав зачем-то темную ксерокопию бумажки с персидской вязью, Владимир отложил и эту страницу. То, что его интересовало больше всего, — перевод письма, — было, очевидно, на последнем листке.

Так и оказалось. Съев еще два кусочка баранины и основательно отхлебнув из стакана ледяного пива, Деревянко стал читать послание главного туркменского басмача — медленно, задерживаясь на каждом слове для более полного и глубокого понимания текста, что было непросто после выпитого.

Слава Аллаху милостивому, милосердному!

Достойному Джепбару Балканлы шлет привет повелитель его и покровитель, отправляя это письмо по случаю важного и неотложного дела. Доставит его тебе мой верный слуга, Мерет, которому можно полностью доверять (на этом месте Деревянко хмыкнул: узнал бы Джунаид, как «верный» слуга, не задумываясь, сдал его, — в гробу бы перевернулся). У него будет кольцо с моего пальца и с моей личной печатью.

Будучи преследуем нечестивой сворой красных шакалов во главе с известным тебе богопротивным эрмени, я вынужден предпринять некоторые меры предосторожности. Не исключая возможности, что шакалы все же настигнут старого льва, — на все воля Аллаха! — я укрыл часть своего имущества, ниспосланного мне Всевышним, близ известного тебе места, где отдыхали мы однажды после славной охоты на джейранов. Там ты найдешь то, что я спрятал. возьмешь и передашь моим друзьям за Сумбаром — ты их знаешь. Если суждено мне уйти от погони, они передадут ценности мне, а если нет — моим сыновьям, которых я не хочу оставить в нищете.

Теперь сообщаю, как найти спрятанное, надеясь на твой разум и смекалку, чтобы написанное осталось недоступно для чужих глаз.

Я уверен, ты помнишь, что есть в том месте двуногий старик. Мы с тобой еще обсуждали, сколько ему может быть лет. Так вот, от него иди по конскому волосу — солнце в полдень окажет помощь. С большого камня-верблюда внимательно оглядись — последнюю точку птица великим клювом укажет. Там копай неглубокую ямку, и увидишь спрятанное: малое приведет к большому.

Чтобы не поддался ты искушению, сообщаю также, что все содержимое тайника тщательно пересчитано и занесено в перечень.

Уверен, что волю мою ты выполнишь в точности.

Да пребудут с тобой мир и благоволение Аллаха!

Текст, несмотря на восточные украшения, оказался слишком коротким. Точнее, не коротким, а недостаточным в той части, где говорилось о местонахождении клада. Это как понимать? Какой такой двуногий старик может стоять на одном месте больше шестидесяти лет? Какая такая птица?

С глубоким вздохом Деревянко налил себе еще пива, доел шашлык и подумал, что расчет на «калаши» все же вернее. Отказаться от квартиры — немыслимо, а значит, и от Упыря никуда не денешься. Оставалось только надеяться, что удастся под каким-нибудь предлогом выпросить у коменданта ключи от склада — хотя бы на полчасика… Прапорщик еще раз вздохнул, сложил бумаги и засунул их в нагрудный карман защитной форменной рубашки, по привычке застегнув клапан. Будущее представлялось туманным.

До последней минуты Владимир старался всеми правдами и неправдами добыть заветные ключи. Он прибегал к изощренной дезинформации, не брезгуя и простым враньем — комендант на провокации не поддавался; пробовал оказывать на начальство давление, козыряя своей незаменимостью — и лишь убедился, что незаменимых нет; пытался бить на жалость, выжимать слезу — и понял, что слезам никто не верит. До самого увольнения майор Яшчур не доверил ему ключи даже на минуту, зная, видимо, манеру прапорщиков тащить перед отъездом все, что попадется под руку. Украсть обещанное страшному Упырю оружие так и не удалось. Поэтому, собирая контейнер и в последний раз оформляя проездные документы, Владимир с ужасом думал о предстоящей встрече с сослуживцем.

Впрочем, было у него одно здравое соображение: пока контейнер дотащится до Ставрополя, пройдет месяца полтора-два. Порядка-то на железной дороге теперь нет. А за это время, глядишь, или что-то придумается, или что-то случится, или что-то изменится…

И не ошибся.

Переезд остался в памяти дикой толкучкой Домодедово, волглым бельем плацкартного купе и криками вокзальных торговок — «Риба-риба! Пщенка-пщенка!», причем «пщенкой», к удивлению Деревянко, оказалась горячая вареная кукуруза.

Первая неделя на новом месте, как всегда, прошла в радостных хлопотах: расставляли по-новому мебель, решали, что нужно купить в первую очередь, мыли, чистили, оттирали… У Владимира даже страх перед Упырем как-то отдалился, сгладился. До прибытия контейнера оставалась еще уйма времени, и Деревянко утешал себя: «Ничего, ничего. Пока контейнер не пришел — как-нибудь отбрешусь… А потом…»

Но отбрехиваться не пришлось. То есть почти не пришлось.

Как раз на девятый день после их прибытия уже довольно поздно вечером раздался длинный, требовательный звонок в дверь. Валентина тревожно взглянула на мужа, только что безмятежно потягивавшего пивко у телевизора и вдруг напрягшегося как струна.

— Сиди, я сам открою, — хрипло сказал он, хотя жена и не собиралась идти открывать. Она здесь еще вообще никого не знала. Даже соседей.

На ватных ногах Владимир пошел к двери, и горько пожалел, что со дня на день откладывал установку дверного глазка: теперь бы не пришлось надеяться на «авось».

— Кто там? — спросил он, внезапно осипнув.

— Это я, Вован! Открывай, — раздался знакомый голос. Но радоваться этому знакомству или нет — Деревянко не знал: за дверью стоял Упырь.