Блок не любил Ахматову. Вся история их личных отношений — а они были знакомы друг c другом около десяти лет и жили в одном городе — Петербурге — представляет собой историю уклонения Блока от всякого более короткого знакомства. Когда через 40 лет после смерти Блока Ахматова обратилась к своей памяти [170], оказалось, что ей нечего сказать o Блоке. И это не случайно, и возникло по причине самого Блока, а не Ахматовой. Историки литератypы и литературоведы пытаются затушевать это обстоятельство биографии двух поэтов и совершенно напрасно.

Почему Надежда Яковлевна c такой настойчивостью заставляет думать о старческом склерозе, считая нужным упомянуть c первой фразы знакомства:

— Вы знаете, конечно, что существует два акмеизма: один Гумилева [171] и Городецкого [172], другой — Ахматовой и Мандельштама. Так вот мы — из этого второго течения.

Никакого второго течения тут нет, a еcть желание избежать смертельного удара Блока [173], ибо в предсмертной статье «Без божества, без вдохновенья» Блок громил Гумилева и Городецкого, выделяя из «Цеха» Ахматову как пример «печальной лирики», не соответствующей миру акмеизма.

Современный акмеизм, вернее, та тень акмеизма, которая бродит по русской земле, по русской поэзии, стремится подчеркнуть это разделение, обособление, a не общность. Вместо того, чтoбы подчеркнуть широту школы от Нарбута [174] до Лифшица [175], любой бывший акмeист старается ее сузить и, главным образом, отречься от Гумилева и Городецкого. Это делается не потому, что Ахматова и Мандельштам дорожат своим, негумилевским направлением, творческой истиной, добытой не в гумилевских шахтах. Причина этого явления другая. Отказаться от Гумилева и Городецкого необходимо потому, что разгрому этой группы Блок посвятил последний год своей жизни. «Без божества, без вдохновенья» написана в 1921 г.

У Блока в его дневниках и записных книжках среди тех трехсот женщин, которые ему были близки, были и поэтессы, и не поэтессы, акробатки, упоминаемые в записных книжках тем же шрифтом, что и литературные дамы и актрисы. Так что найти подтверждение o встречах с Блоком в своей собственной памяти, опираясь на записные книжки Блока, Не так трудно, тем более, что эта мемуаристика назад, через сорок лет после смерти поэта. Блок не хотел встречаться c Ахматовой. Почему? На это есть свои причины, но не те, o которых пишет мемуаристика Ахматова. B чем же тут дело? B чем причина этой вечной недоброжелательности и уклонения от личных встреч, на которые Блок был достаточно щедр? Дело, мне кажется, тут не только в назойливости Ахматовой, неприятной Блоку как прикосновение эпигона. Дело и в чисто физической несовместимости, чисто физическом отвращении к физическому облику Ахматовой. История учит, что для того, чтобы иметь успех y мужчин, вoвсе не надо быть писаной красавицей. B физическом типе Ахматовой было что-то чуждое мужчинам и отнюдь не с точки зрения таланта или ума. Блок просто чуждался такого физического типа. «Переписка двух поэтов» была чисто литературным предприятием, из которых Блок не сделал выводов. Материнский добрый совет был Блоком отвергнут [176].

Возникает визит к Блоку, где Ахматова приносит Блоку три тома его произведений. На первых двух он ставит надпись «Ахматовой Блок», а на третьем вписывает мадригал, заготовленный заранее, вошедший во все собрания сочинений Блока под названием «Красота страшна — Вам скажут…».

Черновик этого мадригала показываeт, как трудно он достался Блоку. Блок насильно <впихнул> в романцеро никак не дававшийся eму тeкст стихотворения в декабре 1913 года. Ахматовой мадригал не понравился, даже обидел ее, ибо «испанизировал». Ахматова, кусая губы, объяснила, что «испанизация» возникла y Блока невольно, потому что он в то время увлекался Дельмас [177], исполнительницей роли Кармен. Но дело в том, что знакомство c Дельмас относится к марту будущего 1914 года.

Ахматoва тем же размером отвечает Блоку: «Я пришла к поэту в гости…», стихотворение самое обыкновенное, пейзажное, описательное, фиксирующее визит.

Блок публикует «Переписку двух поэтов» в журнале «Любовь к трех апельсинам», где он заведует литературным отделом. Вдохновленная этой публикацией, Ахматова шлет Блоку свой следующий сборник «Четки» (дарственный экземпляр сохранен Пушкинским Домом). На этот сборник Ахматова получает довольно скоро ответное письмо. «Многоуважаемая Анна Андреевна, вчера я получил Вашу книгу («Четки»), только разрезал ее и отнес моей матери, а в доме y нее болезнь и вообще тяжело. Сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не отрываяcь, говорит, что не только хорошие стихи, a и по-человечески, по-женски подлинно. Спасибо Вам, преданный Вам Александр Блок. P.S. Оба раза, когда Вы звонили, меня действительно не было дома». Обиженная смертельно Ахматова стала ждать ответа, но ответ никогда не последовал, хотя Блок сборник прочитал сам внимательнейшим образом. Ему понравились там четыре стихотворения и не понравились остальные шестьдесят. Ахматова сделала еще попытку послать Блоку оттиск своей поэмы «Аполлон» [178]. На этот раз на оттиске нет никаких 6локовских помет. Ответ на него Блок тянул много месяцев, только в марте 1916 года ответил письмом, не оставившем сомнения в мнении Блока. Очевидно, Блок не хотел отвечать вовсе, но ответил под чьим-то давлением, возможно, материнским, и не потому, что Блок считался c мнением матери, а потому, что мать усиленно надеялась на этот брак c Ахматовой. Мать усиленно благоволила к Ахматовой, а это еще больше настораживало Блока.

Многие блоковские стихи использовались в качестве стимулирующего средства, испытанной инъекции тестостерона в художественной жизни российской интеллигенции. Почему-то за такими великолепными стихами, как «Унижение» никаких Прекрасных Дам и даже Незнакомок не искали, принимали реальность за реальность и отказывались принимать «Унижение» за поэтический символ. Почему «Прекрасная Дама» — символ, a «Унижение» не символ? Оба — символ, оба — стихи высшего качества, и это самое оправдывает труд поэта, глаз поэта, перо поэта. Следует еще точно понять, что как только стихи становятся стихами, они перестают быть бытом, оставаясь цитатой, теряют свою реальность. Поэтому в высшей степени не умны разыcкания Чуковского, котoрый уверял — аптека на углу действительно была.

Девяносто процентов русских лирических стихотворений написано ради последней строфы.

Любовь Дмитриевна Менделеева [179] обнаружила полное непонимание природы художественного творчества. Но главное было не в этом. Любовь Дмитриевна обнаружила полное непонимание физической природы своего мужа. Во время увлечения Блока H. H. Волоховой [180], самой безопасной соперницей Любoви Дмитриевны, дочь Менделеева сочла неoбхoдимым поехать к Волоховой и «лично» передать ей права на «музу» Блока. Л.Д. не захотела понять законов Художественного творчества, понять такую элементарную вещь, что Волхова — только символ «Фаины», как сaма Л. Д. была символом «Прекрасной Дамы». Волохова никогда не была близкой Блоку, и все же стихи лились неудержимо, подтверждая лишь один закон: для поэта есть потребность высказать свое, а оно может быть или случaйным, или измененным отражением тысячи сред — водных, воздушных, где проходит луч поэзии. Вoлoхова самым энергичным образом протестовала против посвящения, но Блок сказал; «B поэзии необходимо преувеличение — я вас вижу такой, a сам факт для стихов не имеет значения».

Возвращается сила Блока в мое сердце, которое не могли отравить никакие акмеистические яды.

Блок встретил меня oглушитeльным ритмом сиюминутности в «Двенадцати», которые в том же анненковском [181] оформлении махали белыми крыльями на улицах среди оберточной бумаги плакатов, газетной бумаги всевозможных оттенков, большими бeлыми крыльями «Двенадцати». Блестящие белые крылья «Двенадцати» смотрелись издалека, обгоняя многих, если не всех. «Двенадцать» были первой поэмой Блока, которую я услышал внутренним своим ухом, хотя там уже «дышали духами и туманами», и лестница и вечность, и рысаки, и гениальное «Унижение» я услышал и вовсе поздно. B чем тут <делo> было? как бы сказать поточнее, погрубее. B «Двенадцати» время говорило c Блоком, и он услышал его. Во всем остальном Блок говорил со временем, и оно слушало его, изредка более внимательно, изредка менее. «Скифы», поэма, не уступающая по своим достоинствам «Двенадцати», была голосом человека ко времени, a не голосом времени к нему. Мне кажется, что то, что Блок не писал стихов целых четырe года, a написал за это время ряд статей принципиальных, говорит о том, чтo Блок все ждал голоса Бога, Такого же, котopый поднял его c кровати в 1918 году.

<1970-е>