В пути на горную вершину, В пути почти на небеса Вертятся вслед автомашине И в облака плывут леса. И через горные пороги, Вводя нас молча в дом земной, Ландшафты грозные дорога Передвигает предо мной. Хребты сгибающая тяжесть На горы брошенных небес, Где тучи пепельные вяжут И опоясывают лес. Скелеты чудищ допотопных, Шестисотлетних тополей Стоят толпой скалоподобной Костей обветренных белей. Во мгле белеющие складки Гофрированной коры Годятся нам для плащ-палатки На случай грозовой поры. Все вдруг закроется пожаром, Огня дрожащего стеной Или густым болотным паром, Или тумана пеленой. И наконец, на повороте Такая хлынет синева, Обнимет нас такое что-то, Чему не найдены слова. Что называем снизу небом, Кому в лицо сейчас глядим, Глядим восторженно и слепо, И скалы стелются под ним. А горный кряж, что под ногами, Могильной кажется плитой. Он – вправду склеп. В нем каждый камень Унижен неба высотой.

Квадратное небо и звезды без счета. Давно бы на дно провалилось оно, И лишь переплеты железных решеток Его не пускают в окно. Весь мир на цепи. Он сюда не прорвется К свободе, что жадно грызет сухари, И ждет, пока ей в этом черном колодце Назначат свиданье цари.

В этой стылой земле, в этой каменной яме Я дыханье зимы сторожу. Я лежу, как мертвец, неестественно прямо И покоем своим дорожу. Нависают серебряной тяжестью ветви, И метелит метель на беду. Я в глубоком снегу, в позабытом секрете. И не смены, а смерти я жду.

На склоне гор, на склоне лет Я выбил в камне твой портрет. Кирка и обух топора Надежней хрупкого пера. В страну морозов и мужчин И преждевременных морщин Я вызвал женские черты Со всем отчаяньем тщеты. Скалу с твоею головой Я вправил в перстень снеговой, И, чтоб не мучила тоска, Я спрятал перстень в облака.

Как Архимед, ловящий на песке Стремительную тень воображенья, На смятом, на изорванном листке Последнее черчу стихотворенье. Как Архимед, не отведу я глаз От смутных строф решенья теоремы. Минута жизни в мой последний час — Еще строка слагаемой поэмы. Я знаю сам, что это – не игра, Что это – смерть. Но самой жизни ради Как Архимед, не выроню пера, Не скомкаю развернутой тетради.

Не старость, нет, все та же юность Кидает лодку в валуны И кружит в кружеве бурунов На гребне выгнутой волны. И развевающийся парус, Как крылья чайки, волны бьет, И прежней молодости ярость Меня бросает все вперед. И сохраняющая смелость И гнев галерного раба — Такой сейчас вступает в зрелость Моя горящая судьба. Ее и годы не остудят, И не остудят горы льда, У ней и старости не будет, По-видимому, никогда…

Когда я остаюсь один, Я вышибаю клином клин, Рисую, словно не нарочно, Черты пугающих картин, Недавно сделавшихся прошлым. Былые боли и тщеты Той молчаливой нищеты Почти насильно заставляю Явиться вновь из темноты Глухого призрачного края. И в укрепленье чьих-то воль Здесь героическую роль Всему дает воспоминанье, Что причиняло раньше боль. Что было горем и страданьем. А мне без боли нет житья, Недаром слышал где-то я, Что лечит раны за могилой Удар целебного копья — Оружья мертвого Ахилла.

Я разорву кустов кольцо, Уйду с поляны. Слепые ветки бьют в лицо, Наносят раны. Роса холодная течет По жаркой коже, Но остудить горячий рот Она не может. Всю жизнь шагал я без тропы, Почти без света. В лесу пути мои слепы И неприметны. Заплакать? Но такой вопрос Решать же надо. Текут потоком горьких слез Все реки ада.

Смешались облака и волны, И мира вывернут испод, По трещинам зубчатых молний Разламывается небосвод. По желтой глиняной корчаге Гуляют грома кулаки, Вода спускается в овраги, Держась руками за пеньки. Но, в сто плетей дубася тело Пятнистой, как змея, реки, Гроза так бережно-умело Цветов расправит лепестки. Все то, что было твердой почвой, Вдруг уплывает из-под ног, И все земное так непрочно, И нет путей и нет дорог. Пока прохожий куст лиловый Не сунет руку сквозь забор, И за плечо не остановит, И не завяжет разговор. И вот я – дома, у калитки, И все несчастья далеки, Когда я, вымокший до нитки, Несу за пазухой стихи. Гнездо стихов грозой разбито, И желторотые птенцы Пищат, познав крушенье быта, Его начала и концы!

Пахнут медом будущие бревна — Бывшие деревья на земле, Их в ряды укладывают ровно, Подкатив к разрушенной скале. Как бесславен этот промежуток Первая ступень небытия, Когда жизни стало не до шуток, Когда шкура ближе всех – своя. В соснах мысли нет об увяданье, Блещет светлой бронзою кора Тем страшнее было ожиданье Первого удара топора. Берегли от вора, от пожара, От червей горбатых берегли — Для того внезапного удара, Мщенья перепуганной земли. Дескать, ждет их славная дорога — Лечь в закладке» первого венца, И терпеть придется им немного На ролях простого мертвеца. Чем живут в такой вот час смертельный Эти сосны испокон веков? Лишь мечтой быть мачтой корабельной, Чтобы вновь коснуться облаков!

Упадет моя тоска, Как шиповник спелый, С тонкой веточки стиха, Чуть заледенелой. На хрустальный, жесткий снег Брызнут капли сока, Улыбнется человек, Путник одинокий. И, мешая грязный пот С чистотой слезинки, Осторожно соберет Крашеные льдинки. Он сосет лиловый мед Этой терпкой сласти, И кривит иссохший рот Судорога счастья.

До чего же примитивен Инструмент нехитрый наш: Десть бумаги в десять гривен, Торопливый карандаш — Вот и все, что людям нужно, Чтобы выстроить любой Замок, истинно воздушный, Над житейскою судьбой. Все, что Данту было надо Для постройки тех ворот, Что ведут к воронке ада, Упирающейся в лед.

Тебя я слышу, слышу, сердце, Твой слабый стук из тайника. И в клетке ребер нету дверцы, Чтоб отомкнуть ключом стиха. И я прочту в зловещем стуке, В твоих ослабленных толчках Рассказ о той, о смертной муке В далеких горных рудниках. Ты замуровано, как вечник. Все глуше, глуше ты стучишь, Пока под пыткой спазм сердечных Ты навсегда не замолчишь.

У крыльца к моей бумаге Тянут шеи длинные Вопросительные знаки — Головы гусиные. Буквы приняли за зерна Наши гуси глупые. Та ошибка – не зазорна И не так уж грубая. Я и сам считаю пищей, Что туда накрошено, Что в листок бумаги писчей Неумело брошено. То, что люди называли Просто – добрым семенем, Смело сеяли и ждали Урожай со временем.

Так вот и хожу На вершок от смерти. Жизнь свою ношу В синеньком конверте. То письмо давно, С осени, готово. В нем всего одно Маленькое слово. Может, потому И не умираю, Что тому письму Адреса не знаю.

Шепот звезд в ночи глубокой, Шорох воздуха в мороз Откровенно и жестоко Доводил меня до слез. Я и до сих пор не знаю, Мне и спрашивать нельзя — Тропка узкая лесная — Это стежка иль стезя? Я тогда лишь только дома, Если возле – ни души, Как в хрустальном буреломе, В хаотической глуши.

Отчего на этой даче Не решается задача Из учебника тайги. Подгонять ее к ответу У меня таланта нету. Боже правый, помоги! Сколько формул, сколько знаков, Каждый знак – не одинаков, Не таков, как был вчера. А об истинном значенье Думать мне – одно мученье И, конечно, не игра. Дело было бы попроще, Если б пели в наших рощах Птицы, вроде соловья. Я б доверил птичьим горлам Изложенье важных формул Содержанья бытия. Ведь любых чудес загадка Решена во мгле распадка И до ужаса проста. Что ж дрожит полярной ночью, Разорвав рубаху в клочья, Онемевшая мечта?

Жизнь, дорожащая мгновеньем, Где напряжен до боли слух, Где даже ветра дуновенье И то захватывает дух. Нет, не затем я рос все выше, Чтоб, упираясь в потолок, Паденье этой тяжкой крыши Сдержать и выдержать я мог. Того чудовищного веса Свисающего потолка Не удержать крепежным лесом, Хотя б и лучшего стиха. Но рифм пугливое смещенье И треск ломающихся строф Звучит сигналом приближенья Неотвратимых катастроф. И кто успеет двинуть бровью И доберется до норы, Покамест грохнет, рухнет кровля И слышен грузный вздох горы. Предупрежден моей судьбою, Где хруст костей – ему сигнал, Он припадет к груди забоя, Чтоб уцелеть от гнева скал. И, стоя в каменной метели, Белее меловых пород. Поймет мои мечты и цели, Мою беспомощность поймет. И возвратит свое значенье Тому, что звал он пустяком, Пустым воскресным развлеченьем, А не спасительным стихом.

Когда я плелся еле-еле На зов обманный огонька, В слепящей и слепой метели Меня вела моя тоска. Я повторял твои простые, Твои прощальные слова. Кружились горы золотые, Моя кружилась голова. В голодном головокруженье, В знобящей дрожи рук и ног Двоилось каждое движенье Ветрам упрямым поперек. Но самой слабости сердечной Такая сила придана, Что будь метель – метелью вечной, Со мной не сладила б она. Мне все казалось – вместе, рядом С тобой в пурге вдвоем идем, Глядим двойным горячим взглядом На землю, залитую льдом. И вдвое я тогда сильнее, И вдвое тверже каждый шаг. Пускай и боль вдвойне больнее — Мне легче севером дышать. Едва ли, впрочем, в той метели Хотя б один бывает звук Похож на стон виолончели, На глубину скрипичных мук. Но мы струне не очень верим, И жизни выгодно сейчас Реветь на нас таежным зверем, Пургой запугивая нас. Я верю в жизнь любой баллады, Любой легенды тех веков, Какие смело в двери ада Входили с томиком стихов. Я приведу такие сказки, Судьбу Танкредов и Армид, И жизнь пред ними снимет маску И сходством нас ошеломит.

Я с отвращением пишу Черчу условленные знаки… Когда б я мог карандашу Велеть не двигаться к бумаге! Не успеваю за моей В губах запутавшейся злостью, Я испугался бы гостей, Когда б ко мне ходили гости. И в угол из угла стихи Шагают, точно в одиночке. И не могу поднять руки, Чтобы связать их крепкой строчкой. Чтоб оттащить их в желтый дом, В такую буйную палату, Где можно бредить только льдом, Где слишком много виноватых.

Говорят, мы мелко пашем, Оступаясь и скользя. На природной почве нашей Глубже и пахать нельзя. Мы ведь пашем на погосте, Разрыхляем верхний слой. Мы задеть боимся кости, Чуть прикрытые землей.

Мы ночи боимся напрасно — Цветы изменяют свой цвет Затем, чтобы славить согласней Полуночный, лунный ли свет. Хочу, чтобы красок смятенье И смену мгновенную их На коже любого растенья Поймал мой внимательный стих. Оттенки тех огненных маков, Чернеющих в лунных лучах, Как рукопись полная знаков, Еще не прочтенных в ночах. Что резало глаз и пестрело, Теперь для того смягчено, Чтоб смело из ночи смотрело В раскрытое настежь окно. И встретится с ищущим взглядом, И в дом мой поспешно войдет Шагать и поддакивать рядом, Покамест не рассветет.

О тебе мы судим разно. Или этот емкий стих Только повод для соблазна, Для соблазна малых сих. Или он пути планетам Намечает в той ночи, Что злорадствует над светом Догорающей свечи. Может, в облике телесном, В коже, мышцах и крови Показалось слишком тесно Человеческой любви. Может, пыл иносказанья И скрывает тот секрет Прометеева страданья, Зажигающего свет. И когда б тому порукой Был огарок восковой, Осветивший столько муки, Столько боли вековой.

В заболоченной Чукотке, У вселенной на краю Я боюсь одной чахотки — Слишком громко я пою, Доставая из-под спуда, Из подполья злого дня Удивительные руды С содержанием огня. Для моих усталых легких Эти песни – тяжелы. Не найду мелодий легких Средь сырой болотной мглы. Кровь густая горлом хлынет, Перепачкав синий рот, И у ног моих застынет, Не успев всосаться в лед.

Вернувшись в будни деловые С обледенелых синих скал, Сегодня, кажется, впервые Я о тайге затосковал. Там измерять мне было просто Все жизни острые углы, Там сам я был повыше ростом Среди морозной, жгучей мглы, Где люди, стиснутые льдами, В осатанелом вое вьюг Окоченевшими руками Хватались за Полярный круг, И где подобные миражи Не сказка и не болтовня, Подчас ясней бывали даже Видений яви, света, дня. Где руки – мне, прощаясь, жали Мои умершие друзья, Где кровью налиты скрижали Старинной книги бытия. И где текли мужские слезы, Мутны, покорны и тихи, Где из кусков житейской прозы Сложил я первые стихи.

Вернись на этот детский плач, Звенящий воем вьюг, Мой исповедник, мой палач, Мой задушевный друг. Пусть все надежды, все тщеты, Скользящие с пера, Ночное счастье – только ты До раннего утра. Прости мне бедность языка, Бессилие мое, И пребывай со мной, пока Я доскажу свое.

Ты смутишься, ты заплачешь, Ты загрезишь наяву. Ты души уже не спрячешь По-июльскому – в траву. И листы свои капуста Крепко сжала в кулаки, И в лесу светло и пусто, И деревья – высоки. Раскрасневшаяся осень Цепенеет на бегу, Поскользнувшись на откосе В свежевыпавшем снегу. Упоительное бегство Прямо с поезда – и в лес, Повторять лесные тексты Ускользающих чудес. То, на что способны астры, Пробужденные от сна, То, что лилий алебастру Сообщает тишина. То, что каждое мгновенье Изменяет вид и цвет. Для его изображенья И возможности-то нет. Может – это просто звуки В совершенстве чистых нот, Как цветы, сплетают руки, Затевая хоровод. Старой тайны разрешенье, Утвержденье и ответ В беспорядочном круженье Этих маленьких планет. Над развернутой бумагой Что-то тихо прошуршав, Наклоняются, как флаги Не знакомых мне держав. И сквозь ветви, как «юпитер», Треугольный солнца луч Осветит мою обитель До высот нагорных круч. Вот и сердцу легче стало, Ветра теплая рука По листу перелистала Книгу клена-старика.

Мне все мои болезни Давно не по нутру. Возьму я ключ железный И сердце отопру. Открою с громким звоном, Со стоном и огнем. Паду земным поклоном, Заплачу о своем — О всем, что жизнь хранила, Хранила, хмуря бровь, И вылила в чернила Темнеющую кровь. Химический анализ И то не разберет, Что вылилось, как наледь, Не всасываясь в лед.

Свет, как в первый день творенья — Без мучительных светил И почти без напряженья Пресловутых вышних сил. Будто светит воздух самый, Отражая светлый лед, И в прозрачной райской драме Освещает людям вход. Там стоят Адам и Ева, Не найдя теплей угла, Чем у лиственницы – древа Знания добра и зла.

Зачем же в каменном колодце Я столько жил? Ведь кровь почти уже не бьется О стенки жил. Когда моей тоски душевной Недостает, Чтобы открыть для воли гневной Пути вперед. И только плеть воспоминаний Бьет по спине, Чтобы огни былых страданий Светили мне. Навстречу новым униженьям Смелей идти, Ростки надежд, ростки сомнений Сметя с пути. Чтобы своей гордилась ролью Века, века Лесная мученица – Сольвейг Издалека.

Опять сквозь лиственницы поросль Мне подан знак: Родных полей глухая горесть — Полынь и мак. Я притворюсь сейчас растеньем, Чтоб самому Понять всю подлинность цветенья. И я – пойму. Все, что лежит в душе народной, В душе земной, Сейчас у края преисподней Навек со мной. Мне не дано других решений, Иных путей, Иных надежд, иных свершений, Иных затей. Я на лесной расту тропинке От мира скрыт. Единой маковой росинкой Я буду сыт. Я знаю – сердце не остынет От злых обид, Пока сухой язык полыни Еще шуршит.

Все людское – мимо, мимо. Все, что было – было зря. Здесь едино, неделимо Птичье пенье и заря. Острый запах гретой мяты, Дальний шум большой реки. Все отрады, все утраты Равноценны и легки. Ветер теплым полотенцем Вытирает щеки мне. Мотыльки-самосожженцы В костровом горят огне. Воспоминание Соблазнительные речи До рассветных янтарей. Новый день – судьбе навстречу По следам богатырей. Жизни сказочное зелье, Выпитое за углом, И отравленным весельем Наполняющее дом. Я с тобой, Россия, рядом Собирать пойду цветы, Чтоб встречать косые взгляды И презрительные рты…

В тарелке оловянной Нам солнце подают, По блюдечкам стеклянным Небрежно разольют. Чтоб завтраком отличным Доволен был любой. Несут кисель брусничный На льдинке голубой.

Я знаю мое чувство емкое, Вмещаюшее все на свете, И заберега кромки ломкие, И склеивающий льдины ветер. И ветер рвется в небо бледное, Чтоб сосны, пользуясь моментом, Звучали точно струны медные Величественного инструмента. Играет сломанными ветками В нетерпеливом ожиданье Такого горького и редкого, Обещанного мной свиданья. А там, в стране метаний маетных, Настойчиво и неизменно Качают солнце, словно маятник Медлительных часов вселенной.

Бессмертен только минерал, И это всякому понятно. Он никогда не умирал И не рождался, вероятно. Могучее здоровье есть В обличье каменной породы, И жизнь, быть может, лишь болезнь, Недомогание природы.

Сумеешь, так утешь И утиши рыданья. Увы! Сильней надежд Мои воспоминанья. Их ворон бережет И сам, поди, не знает, Что лед лесных болот Вовеки не растает. Под черное стекло Болота ледяного Упрятано тепло Несказанного слова.

Что ж! Зажигай ледяную лампаду Радужным лунным огнем. Нынешней ночью и плакать не надо — Я уж отплакался днем. Нет, не шепчи и не бойся огласки, Громко со мной говори. Эту старинную страшную сказку В тысячный раз повтори. Голосом ночи, лунного света, Горных обрывов крутых: – Жил-был Король недостойный поэтов И недостойный святых…

Разве я такой уж грешник, Что вчера со мной Говорить не стал орешник На тропе лесной. Разве грех такой великий, Что в рассветный час Не поднимет земляника Воспаленных глаз. Отчего бегут с пригорка, Покидая кров, Хлопотливые восьмерки Черных муравьев. Почему шумливый ясень С нынешнего дня Не твердит знакомых басен Около меня. Почему глаза отводят В сторону цветы. Взад-вперед там быстро ходят Пестрые кусты. Как меня – всего за сутки По часам земли Васильки и незабудки Позабыть могли. Я-то знаю, в чем тут дело, Кто тут виноват. Отчего виски седели И мутился взгляд. Отчего в воде озерной Сам не узнаю И прямой и непокорной Молодость мою?

Нет, не рука каменотеса, А тонкий мастера резец Из горных сладивший откосов Архитектуры образец. И что считать судьбой таланта, Когда узка его тропа, Когда земля, как Иоланта, Сама не зная, что слепа, К его ногам, к ногам поэта, Что явно выбился из сил, Несет цветы другого цвета, А не того, что он просил. Где легендарные сюжеты Дают любому напрокат, И солнце там по белу свету Полгода ищет свой закат. Календаря еще не зная, Земля полна своих хлопот, Она пургой в начале мая Любые песни заметет. Но у кого же нет запаса, Запаса горя в дальний путь, Чтобы скитаться без компаса, Чтоб жить хотя бы как-нибудь. И где ему искать расплаты? Зачем он думал, чем он жил? Его друзья не виноваты, Что не выходят из могил. Ведь эти двери – в ад ли, в рай ли, Дано открыть его ключам. Он, будто по системе Брайля, Бумагу колет по ночам. И, подвергая расшифровке Все то, что ночью написал, Он ищет крюк, чтоб по веревке Взлететь поближе к небесам. И он хотел такие муки, Забыв о ранней седине, Отдать – но только прямо в руки Родной неласковой стране. И, ощутив тепло живое, Страна не выронит из рук Его признание лесное, Завеянное дымом вьюг.

На улице волки Заводят вытье. На книжную полку Кладется ружье, Чтоб ближе, чем книги, Лежать и помочь В тревожные миги, В беззвездную ночь, Где сонной метелью Рассеянный снег Улегся под елью На вечный ночлег, Где лед еще крепче, Чем горный гранит, Горячие речи И судьбы хранит. Где слышно рыданье В подземных ключах, Где нет состраданья В делах и речах. Где тень от кибитки Возка Трубецкой Мучительней пытки Обычной людской. Где солнце не греет, А яростно жжет, Где горы стареют Средь мерзлых болот. Где небо, бледнея, Ушло в высоту, Став трижды роднее Зовущим мечту На помощь, чтоб робость Свою побороть, Не кинуться в пропасть И в водоворот. Где волны качает Живое весло, Розовой чайки Витое крыло. Где нету ненужных Для здешних людей Тяжелых, жемчужных Весенних дождей. К медведям в соседи Спокойно сойти, В беседе медведей Отраду найти. Где бешеный кречет Пугает зайчат, Где тополи – шепчут, А люди – молчат… Из нотного пенья Для музы зимы Годны без сомненья Одни лишь псалмы.

На приморском побережье Поднимаюсь на плато. Грудь мне режет ветер свежий, Разрывающий пальто. Все, что сунется навстречу, Пригибает он к земле. Деревам крутые плечи Не расправить на скале. Но я знаю тот таежный, Чудодейственный пароль. Кину песню осторожно, Преодолевая боль. И подхватит ветер песню, Так и носит на руках. Это песне много лестней, Чем скрипеть на чердаках. Чем шептать под одеялом Неуместные слова — Все о бывшем, о бывалом Лепетать едва-едва. И под песенной защитой Я пройду своим путем, Неожиданно забытый Ветром, полночью и льдом.

Я – море, меня поднимает луна, И волны души отзываются стоном. Пропитанный болью до самого дна, Я – весь на виду. Я стою на балконе. Лунатик ли, пьяный ли – может, и так. Отравленный белым далеким простором, Я знаю, что ночь – далеко не пустяк, Не повод к застольным пустым разговорам. И только стихов я писать не хочу, Пускай летописец, историк, не боле. Но что мне сказать моему палачу — Луне, причинившей мне столько боли?

Пичужки песня так вольна, Как будто бы не в клетке Поет так радостно она, А где-нибудь на ветке В лесу, в моем родном лесу, В любимом чернолесье, Где солнце держат на весу, Достав до поднебесья, Дубы кряжистые и луч, Прорвав листву резную, Скользнув с обрывов, туч и круч, Дробит волну речную. И отражен водой речной, Кидается обратно. И солнце на листве сквозной Бросает всюду пятна. И кажется, кусты задень, Задень любую ветку, Прорвется, заблистает день, И только птица – в клетке. Но все миражи и мечты Раскрыты птичьей песней, Достойной большей высоты, Чем даже поднебесье.

Копытят снег усталые олени, И синим пламенем огонь костра горит, И, примостившись на моих коленях, Чужая дочь мне сказку говорит. То, может быть, не сказка, а моленье Все обо мне, не ставшем мертвецом, Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье, Себя опять почувствовать отцом. Ее берёг от мора и от глада, От клокотанья бледно-серых вьюг, Чтобы весна была ее наградой, Подарком из отцовских рук. И в этом остром, слишком остром чувстве, Чтоб мог его принять за пустяки, Я никогда не пользуюсь искусством Чужую грусть подмешивать в стихи. И сердца детского волнение и трепет, И веру в сказку в сумрачном краю, Весь неразборчивый ребячий лепет Не выдам я за исповедь свою.

Гора бредет, согнувши спину Как бы под бременем забот. Она спускается в долину, Неспешно сбрасывая лед. Она держаться в отдаленье Привыкла, вечно холодна. Свои под снег укрыла мненья И ждет, пока придет весна. Тогда отчаянная зелень, Толкая грязный, липкий снег, Явит служенье высшим целям И зашумит, как человек.

Шуршу пустым конвертом, Письмо пишу тебе, Прислушиваясь к ветру, Гудящему в трубе. И вдруг, вскочив со стула, Бросаюсь на кровать, Слова в зловещем гуле Пытаюсь разобрать. Что ветер там бормочет, Не надо бы кричать, Зачем понять не хочет, Что лучше б замолчать. Мучительные строчки Последнего письма Довел бы я до точки И не сошел с ума.

Зачем холодный блеск штыков И треск селекторных звонков? Чего вы испугались вдруг? Что слышно в злобном гуле вьюг? Ведь он – не бог и не герой, Он даже жалкий трус порой. Ведь он – один, один, один, Хотя и дожил до седин. Его же верные друзья Не испугаются ружья. Друзья и братья, и отцы — Они ведь только мертвецы!

Велики ручья утраты, И ему не до речей. Ледяною лапой сжатый, Задыхается ручей. Он бурлит в гранитной яме, Преодолевая лед, И холодными камнями Набивает полон рот. И ручья косноязычье Непонятно никому, Разве только стае птичьей, Подлетающей к нему. И взъерошенные птицы Прекращают перелет, Чтоб воды в ручье напиться, Уцепясь за хрупкий лед… Чтоб по горлу пробежала Капля горного питья, Точно судорога жалоб Перемерзшего ручья.

Натурализма, романтизма Листки смешались на столе. Я поворачиваю призму В увеличительном стекле. Все это ведь не точка зренья Художника, его перо, А лишь манера размышленья Над тем, что зло и что – добро. Поэт – не врач, он только донор, Живую жертвующий кровь. И в этом долг его, и гонор, И к человечеству любовь. Навек запомненную мною Пережитую злую быль Перед знакомою луною Я высыпаю прямо в пыль. Перебираю, как влюбленный, Наивный рыцарский словарь, Комки суждений запыленных И птичий слушаю тропарь. Чего хочу? Чтобы писалось, Чтобы не кончился запой, Чтоб сердце век не расставалось Со смелостью и прямотой. И чтобы стих, подчас топорный, Был точен – тоже как топор У лесорубов в чаще черной, Валящих лес таежных гор. И чтоб далекие удары, И вздохи лиственниц моих Ложились в такт с тоскою старой, Едва упрятанною в стих.

Мы отрежем край у тучи Острым ветром, как ножом, И десяток ив плакучих Мы на случай сбережем. Нам нужней краюха хлеба, Но и туча – не пустяк, Но и туча – благо неба, Если жизнь у нас в гостях. Мы опустим тучу ниже, Зацепив за ветки ив Небо, небо будет ближе, Ближе каждому, кто жив. Чтоб плакучих ив не выше Был свинцовый потолок, Чтоб рукой к холодной крыше Прикоснуться каждый мог. Мы в ущелье – точно дома И забыли целый свет. Нам не страшен грохот грома И зубчатых молний след.

В избе дородная хозяйка, Лоснящаяся, как зверь, Кладет на койку балалайку И открывает смело дверь. Она встречает нас как надо, Как полагается врагу, Как героиня Илиады, Она хватает острогу. Но, приглядевшись к выраженью Усталых лиц, голодных глаз, Берет назад свое движенье И не глядит уже на нас. А загремев в печи ухватом, Горячий черпает нектар. Щекочет ноздри ароматом Густой качающийся пар. И, как гомеровская баба, Она могуча и сильна. И нам, измученным и слабым, Чудесной кажется она, Когда, сменив в светце лучину, Мурлыча песню, шерсть прядет И плечи кутает в овчину, И вытирает жаркий пот, И, засыпая над работой, Не совладавши с дремотой, Храпит, и в блеске капель пота Преображается святой. Мы дружно чавкаем над миской И обжигаем супом рты, И счастье к нам подходит близко, И исполняются мечты.

Жизни, прожитой не так, Все обрезки и осколки Я кидаю на верстак, Собирая с книжной полки, Чтоб слесарным молотком И зазубренным зубилом Сбить в один тяжелый ком Все, что жизнь разъединила, Чтобы молот паровой Утюгом разгладил за день, Превратил бы в лист живой Без кровоточащих ссадин.

Стихи? Какие же стихи Годятся для такого дела, И где хранить черновики, За пазухой, на голом теле? Какой тоске отдать черед, Каким пейзажам предпочтенье, Какое слово не солжет, Не выйдет из повиновенья? И кто же так, как я, поймет Все одиночество рассвета, Кто в рот воды не наберет И не поплатится за это?

Все молчит: зверье, и птицы, И сама весна. Словно вышла из больницы — Так бледна она. В пожелтевшем, прошлогоднем Травяном тряпье Приползла в одном исподнем, Порванном белье. Из ее опухших десен Выступает кровь. Сколько было этих весен, Сколько будет вновь?

Мне в желтый глаз ромашки Мучительно и тяжко Вглядеться иногда, Когда с душевной дрожью Иду неспелой рожью Вдоль черного пруда. Я помню, как невзгоду, Морщинистую воду Стареющих озер И гроздьями рябины Нависшие рубины На белых шеях гор. Глядеть, глядеть, как в воду, В погоду и в природу И там искать ответ На все мои мученья, И этим развлеченьям Конца и краю нет.

Мне жить остаться – нет надежды. Всю ночь беснуется пурга, И снега светлые одежды Трясет драконова рука. В куски разорванный драконом, Я не умру – опять срастусь. Я поднимусь с негромким стоном И встану яблоней в цвету. Я встану яблоней несмелой С тревожным запахом цветов, Цветов, как хлопья снега, белых, Сырых, заплаканных листов. Я встану тысячей летящих, Крылами бьющих белых птиц Запеть о самом настоящем, Срывающемся со страниц. Я кое-что прощаю аду За неожиданность наград, За этот, в хлопьях снегопада, Рожденный яблоневый сад.

Конец надеждам и расплатам, Откроют двери в ад – и вот, Как безымянный скромный атом Вернусь в земной круговорот. Что я земле? Я – след слезинки, Морщинка на лице жены. Я – нерастаявшая льдинка, Что в чаще ждет еще весны. Пускай толкут, как воду в ступке, Мои враги, мои друзья Слова мои и те поступки, Которым был причастен я. Мне запечалиться о том бы, Чего не сделали стихи — Так непохожие на бомбы Комочки горя и тоски.

Уйду, уеду в дали дальние И помолюсь на образа, На неподвижные, печальные Твои сиротские глаза. Но нам не скажет даже зеркало Отполированного льда, Чем наше сердце исковеркало И разделило навсегда. Ищи, слепая ясновидица, По карте скрещенных морщин Все, что болит, что ненавидится, Чему нет меры и причин. Чтобы, мои тревожа волосы, Седые трогая виски, Грудным опять запела голосом Слова тоски, слова тоски.

Светотени доскою шахматной Развернула в саду заря. Скоро вы облетите, зачахнете, Клены светлого сентября. Где душа? Она кожей шагреневой Уменьшается, гибнет, гниет. Песня? Песня, как Анна Каренина Приближения поезда ждет…

Ты шел, последний пешеход, По каменистой речке вброд. И сопки, как морской прибой, Гнались упорно за тобой. Обрушивалась гор гряда Над теми, кто забрел сюда. Но ты – ничтожен, слишком мал Для мести дыбящихся скал. Ты пощажен в краю родном И помнишь только об одном — Не позабыть свой стыд, свой страх, Гудящий глухотой в ушах.

Ведь мы – не просто дети Земли. Тогда бы жить на свете Мы не могли. В родстве с любым – и небо, И облака. А то укрылась где бы Тоска? И в горле песни птичьей Подчас тона. И кажется сугубо личной Луна…

Может быть, твое движенье В полутьме навстречу мне — Это только отраженье, Тень деревьев на стене, Что свои ломают руки, Умоляя и грозя, Потому что им от муки, От земли уйти нельзя. Им свои не вырвать корни, Уцепившись за меня… Все, что просто, что бесспорно, Принимаю, не кляня.

Наклонись ко мне, кленовая, Ветка милая моя. Будь негаданной основою Обновленья бытия. Не твоя ли зелень клейкая Так горька и горяча. Ты нагнулась над скамейкою Возле самого плеча. Я шепчу признанья пылкие, К твоему тянусь листу, Что дрожит здесь каждой жилкою, Ясно видной на свету.

Я твой голос люблю негромкий, Путешественница моя. Зазвучит ли – глухой и ломкий, И услышу ли голос я? Пусть попросит воды напиться, Пусть шагнет за чужой порог, Пусть забьется в руках, как птица, Крепко пойманная в силок. Непослушное слово скажет Пусть другому – совсем не мне. На мое оно сердце ляжет В темной сказочной тишине. Пусть другому – я сам докончу, Я додумаю – для себя, Еще громче и еще звонче, Чем выдумывают, любя…

Любая из вчерашних вьюг Мне не грозит бедою. И окроплен иссохший луг Целебною водою. И птицы робкие поют Псалмы об избавленье, И дождевую воду пьют В каком-то вожделенье. Задумалась у норки мышь О человечьем счастье, Как мы, поверив в гладь и тишь Навек после ненастья. Здесь до моих страстей и мук Кому какое дело. Свобода тут – из первых рук И юность – без предела. И не касаются меня Настойчивой рукою Заботы завтрашнего дня С их гневом и тоскою.

О, память, ты – рычаг, Рычаг второго рода. С короткого плеча Вся жуть, вся глубь испода Событий и людей, Зарытых и забитых, Где схимник и злодей В одних и тех же пытках Находят смерть свою И прячутся под камень… И тонким стоном вьюг, Гудящих над веками, Покрыт весь этот срам, Весь этот мир позора — Изнанка панорам, Опершихся на горы.

Разогреть перо здесь, что ли, Мерзлый снять налет, Чтобы крикнула от боли Песня, вырвавшись на волю, Наступив на лед. Опалит босые ноги, Легкую стопу Поморозит по дороге Через горные отроги, Трогая тропу. Знаю – злое вдохновенье, Тайный гений льда, Может быть, через мгновенье Выйдет из повиновенья, И тогда – беда. Мне и так с природой в битве Жизни не спасти. Среди выбоин и рытвин Под проклятья и молитвы День и ночь брести. И махать рубленой прозой, Выйдя на крыльцо. Затаенные угрозы Снегу, ветру и морозу Выбросить в лицо. Что мне ждать дыханья почек, Бормот соловья. Я не ставлю даже точек, Так спешит на желоб строчек Жалоба моя. И когда б не цепь размера, Не узда стиха, Где б нашлась иная мера, Чтоб моя сдержалась вера, Убоясь греха. Ведь на гиблом этом месте Вечной мерзлоты Мы с тобой стояли вместе, До конца сверяя с честью Помыслы мечты.

Здесь все, как в Библии, простое Сырая глина, ил и грязь. Здесь умереть, пожалуй, стоит, Навек скульптурой становясь. Пусть каждый выглядит Адамом, Еще не заведенным в рай. Пусть никаким Прекрасным Дамам Не померещится наш край. И прост ответ на те вопросы, Что даже ставились с трудом, Как стать холмом или торосом, Человекоподобным льдом. Весь мир в снегу, в пурге осенней. Взгляни: на жизни нет лица. И не обещано спасенье Нам, претерпевшим до конца.

Стихи – не просто отраженье Стихий, погрязших в мелочах. Они – земли передвиженья Внезапно найденный рычаг. Они – не просто озаренье, Фонарь в прохожей темноте. Они – настойчивость творенья И неуступчивость мечте. Они всегда – заметы детства, С вчерашней болью заодно. Доставшееся по наследству Кустарное веретено.

Отвали этот камень серый, Загораживающий путь, И войди в глубину пещеры На страданья мои взглянуть. Ржавой цепью к скале прикован И похожий на мертвеца. Этой боли многовековой Не предвидится и конца. Наши судьбы – простые маски Той единой, большой судьбы, Сказки той, что, боясь огласки, Приковали к скале рабы.

Видишь – дрогнули чернила, Значит, нынче не до сна. Это – с неба уронила Счастья капельку луна. И в могучем, суеверном Обожанье тех начал, Что стучат уставом мерным В жестких жилах по ночам. Только самое больное Я в руках сейчас держу. Все земное, все дневное Крепко буквами вяжу.

Лицом к молящемуся миру Гора выходит на амвон. Пред этим каменным потиром Земной отвешу я поклон. Река отталкивает гору, И веет запах снеговой, И переполнены озера Святой водою дождевой. И в половодье, как в метели, Взлетают пенные цветы, Льняной растрепанной куделью В меня швыряют с высоты. А я – я тут же, на коленях, Я с Богом, кажется, мирюсь. На мокрых каменных ступенях Я о спасении молюсь.

Лезут в окна мотыльки, Окружая лампу, Зажигают светляки Освещенье рампы. Лес приподнят до небес Ближнею горою, Возбуждая интерес К главному герою. Затрепещут листья вдруг — Дождались момента: Словно тысячами рук Бьют аплодисменты. Сосны, сучьями маша, Гнутся в пантомиме, Открывается душа Явственно и зримо: Устремленье к облакам, Растопырив руки, И привязанный к ногам Груз земли и муки. И по грифелю доски Неба грозового Пишут молнии-мелки Яростное слово. И, стирая с неба луч Тряпкою сырою, Выжимают дождь из туч Над моей горою.

Тесно в загородном мире. Тесно так, что нет житья, Но не уже и не шире Рельс дорожных колея. Обозначенной дороги Параллельные черты, Человеческие ноги, Стрелки, шпалы и мосты… И по шалым листьям палым Дождик палочкой стучит, И по шпалам бьет устало, По песочку шелестит.

В природы грубом красноречье Я утешение найду. У ней душа-то человечья И распахнется на ходу. Мне близки теплые деревья, Молящиеся на восток, В краю, еще библейски древнем, Где день, как человек, жесток. Где мир, как и душа, остужен Покровом вечной мерзлоты, Где мир душе совсем не нужен И ненавистны ей цветы. Где циклопическое око Так редко смотрит на людей, Где ждут явления пророка Солдат, отшельник и злодей.

Не в бревнах, а в ребрах Церковь моя. В усмешке недоброй Лицо бытия. Сложеньем двуперстным Поднялся мой крест, Горя в Пустозерске, Блистая окрест. Я всюду прославлен, Везде заклеймен, Легендою давней В сердцах утвержден. Сердит и безумен Я был, говорят, Страдал-де и умер За старый обряд. Нелепостен этот Людской приговор: В нем истины нету И слышен укор. Ведь суть не в обрядах, Не в этом – вражда. Для Божьего взгляда Обряд – ерунда. Нам рушили веру В дела старины, Без чести, без меры, Без всякой вины. Что в детстве любили, Что славили мы, Внезапно разбили Служители тьмы. В святительском платье, В больших клобуках, С холодным распятьем В холодных руках Нас гнали на плаху, Тащили в тюрьму, Покорствуя страху В душе своему. Наш спор – не духовный О возрасте книг. Наш спор – не церковный О пользе вериг. Наш спор – о свободе, О праве дышать, О воле Господней Вязать и решать. Целитель душевный Карал телеса. От происков гневных Мы скрылись в леса. Ломая запреты, Бросали слова По целому свету Из львиного рва. Мы звали к возмездью За эти грехи. И с Господом вместе Мы пели стихи. Сурового Бога Гремели слова: Страдания много, Но церковь – жива. И аз, непокорный, Читая Псалтырь, В Андроньевский черный Пришел монастырь. Я был еще молод И все перенес: Побои, и голод, И светский допрос. Там ангел крылами От стражи закрыл И хлебом со щами Меня накормил. Я, подвиг приемля, Шагнул за порог, В Даурскую землю Ушел на восток. На синем Амуре Молебен служил, Бураны и бури Едва пережил. Мне выжгли морозом Клеймо на щеке, Мне вырвали ноздри На горной реке. Но к Богу дорога Извечно одна: По дальним острогам Проходит она. И вытерпеть Бога Пронзительный взор Немногие могут С Иисусовых пор. Настасья, Настасья, Терпи и не плачь: Не всякое счастье В одеже удач. Не слушай соблазна, Что бьется в груди, От казни до казни Спокойно иди. Бреди по дороге, Не бойся змеи, Которая ноги Кусает твои. Она не из рая Сюда приползла: Из адова края Посланница зла. Здесь птичьего пенья Никто не слыхал, Здесь учат терпенью И мудрости скал. Я – узник темничный: Четырнадцать лет Я знал лишь брусничный Единственный цвет. Но то не нелепость, Не сон бытия, Душевная крепость И воля моя. Закованным шагом Ведут далеко, Но иго мне – благо И бремя легко. Серебряной пылью Мой след занесен, На огненных крыльях Я в небо внесен. Сквозь голод и холод, Сквозь горе и страх Я к Богу, как голубь, Поднялся с костра. Тебе обещаю, Далекая Русь, Врагам не прощая, Я с неба вернусь. Пускай я осмеян И предан костру, Пусть прах мой развеян На горном ветру. Нет участи слаще. Желанней конца, Чем пепел, стучащий В людские сердца.

Я в воде не тону, И в огне не сгораю. Три аршина в длину И аршин в ширину — Мера площади рая. Но не всем суждена Столь просторная площадь. Для последнего сна Нам могил глубина Замерялась на ощупь. И, теснясь в темноте, Как теснились живыми, Здесь легли в наготе Те, кто жил в нищете, Потеряв даже имя. Улеглись мертвецы, Не рыдая, не ссорясь. Дураки, мудрецы, Сыновья и отцы, Позабыв свою горесть. Их дворец был тесней Этой братской могилы, Холодней и темней. Только даже и в ней Разогнуться нет силы. В настоящем гробу Я воскрес бы от счастья, Но неволить судьбу Не имею я власти.

Я хотел бы так немного! Я хотел бы быть обрубком, Человеческим обрубком… Отмороженные руки, Отмороженные ноги… Жить бы стало очень смело Укороченное тело. Я б собрал слюну во рту, Я бы плюнул в красоту, В омерзительную рожу. На ее подобье Божье Не молился б человек, Помнящий лицо калек…

По нашей бестолковости, Окроме «Боже мой», Ни совести, ни повести Не вывезешь домой.

Луна качает море. Прилив. Отлив… Качает наше горе На лодке рифм. Я рифмами обманут И потому спасен, Качаются лиманы, И душен сон.

Я – гость, я твой знакомый. Все это бред, мираж, Что я в семье и дома, И горький случай наш Одна из краж со взломом, Распространенных краж. Мы оба невиновны Хотя бы потому, Что кодекс уголовный Здесь явно ни к чему. Здесь приговор условный Не сердцу, но уму. Ведь сердцу в наказанье На землю послан я. На что ему сказанья Таежного житья? Когда в его вниманье Совсем не та семья. Клеймил событья быта От века ювелир. Известен и испытан Поддельный этот мир. Хранят бессмертье пыток Приличия квартир. И будто некой Плевной Звучит рассказ простой О боли задушевной, Вчера пережитой — Невысказанной, гневной И кровью налитой. И это все не ново, И дышит день любой, Живет любое слово Рылеевской судьбой. Под крики «вешать снова» Умрет само собой. И нет ему пощады, И в шуме площадном Не ждет оно награды И молит об одном, Чтоб жизнь дожить как надо В просторе ледяном, Ценя чужие мненья, Как мненья лиц чужих, Я полон уваженья К житейской силе их, Всю горечь пораженья Изведав в этот миг. И я скажу, пугая Ночные зеркала: Любовь моя – другая, Иной и не была. Она, как жизнь – нагая И – точно из стекла. Она – звенящей стали Сухая полоса. Ее калили дали, Ущелья и леса. Такой ее не ждали, Не веря в чудеса. Какую ж нужно ловкость И качество ума, Испытывая ковкость, Железа не сломать. В твоем чаду московском Ты знаешь ли сама? Не трогай пятен крови, И ран не береди, И ночь над изголовьем Напрасно не сиди.

Забралась высоко в горы Вьюга нынешней зимой, Научила разговору Синий снег глухонемой. Вот рассказы так рассказы — За десяток, верно, лет В небо высыпаны сразу, Замутили белый свет. Будто там живые души Подгоняют снегопад И свистят мне прямо в уши И глаза мои слепят. Все, что умерло и скрыто Снегом, камнем, высотой, Оживленно и открыто Вновь беседует со мной. Шепчет мне свои признанья И покойников мечты. Бьют в лицо воспоминанья — Откровенья нищеты. Что ты видишь, что ты слышишь, Путевой товарищ мой. Отчего так часто дышишь И торопишься домой?

Придворный соловей Раскроет клюв пошире, Бросая трель с ветвей, Крикливейшую в мире. Не помнит божья тварь Себя от изумленья, Долбит, как пономарь, Хваленья и моленья. Свистит что было сил, По всей гремя державе, О нем и говорил Язвительный Державин, Что раб и похвалить Кого-либо не может. Он может только льстить, Что не одно и то же.

Намеков не лови, Не верь грозы раскатам, Хоть горы все в крови, Запачканы закатом. Не бойся, не таи Лесные кривотолки. Заржавлены хвои Колючие иголки И колют сердце мне, Чтоб, кровью истекая, Упал в родной стране, Навеки затихая. Когда от смысла слов Готов весь мир отречься, Должна же литься кровь И слезы человечьи. Моя ли, не моя — Не в этом, право, дело. Законы бытия Прозрачны до предела: «Все, что сотворено В последний день творенья Давно осуждено На смертные мученья». Но дерево-то чем Пред Богом виновато? Его-то ждет зачем Жестокая расплата? Ухватит ветерок За рыженькие косы, Швырнет, сбивая с ног, Со скального откоса…

Кусты разогнутся с придушенным стоном, Лишь клен в затянувшемся низком поклоне Дрожит напряженней струны, Но клена поклоны уже не нужны. А чаша не верит, что кончились муки, И тычутся ветра холодные руки, Хватаясь за головы тополей, И небо становится мела белей. И видно, ценою каких напряжений, Каких цирковых, безобразных движений Держались осины, ворча до конца, И тяжесть осин тяжелее свинца…

Свой дом родимый брошу, Бегу, едва дыша; По первой по пороше Охота хороша. Мир будет улюлюкать: Ату его, ату… Слюна у старой суки Пузырится во рту. Мир песьих, красноглазых, Заиндевевших морд, Где каждый до отказа Собачьей ролью горд. И я, прижавши уши, Бегу, бегу, бегу, И сердце душит душу В блистающем снегу. И в вое кобелином, Гудящем за спиной, Игрой такой старинной Закончу путь земной.

Мои дворцы хрустальные, Мои дороги дальние, Лиловые снега… Мои побаски вольные, Мои стихи крамольные И слезы – жемчуга. Безлюдные, холодные Урочища бесплодные, Безвыходные льды, Где людям среди лиственниц Не поиск нужен истины, А поиски еды, Где мимо голых лиственниц Молиться Богу истово Безбожники идут. Больные, бестолковые С лопатами совковыми Шеренгами встают… Рядясь в плащи немаркие, С немецкими овчарками Гуляют пастухи. Кружится заметь вьюжная, И кажутся ненужными Стихи…

Жизнь – от корки и до корки, Перечитанная мной. Поневоле станешь зорким В этой мути ледяной. По намеку, силуэту Узнаю друзей во мгле. Право, в этом нет секрета На бесхитростной земле.

Ты – витанье в небе черном, Бормотанье по ночам. Ты – соперничество горным Разговорчивым ключам. Ты – полет стрелы каленой, Откровенной сказки дар И внезапно заземленный Ослепительный удар, Чтоб в его мгновенном свете Открывались те черты, Что держала жизнь в секрете Под прикрытьем темноты.

На этой горной высоте Еще остались камни те, Где ветер высек имена, Где ветер выбил письмена, Которые прочел бы Бог, Когда б читать умел и мог.

Синеглазенький ребенок, Позабытый на скамье, Невзначай упал спросонок Прямо на спину свинье. Но свинья посторонилась Отодвинулась быстрей И не очень удивилась, Зная здешних матерей. Но, конечно, завизжала И на помощь позвала: И она детей рожала, Тоже матерью была. Ей ребенка было жалко, И поэтому сейчас По свинье гуляет палка Благодарности от нас. Все судачат с важным видом, И разносится окрест: Если Бог тебя не выдаст, То свинья тебя не съест.

О, если б я в жизни был только туристом, Разреженный воздух горы Вдыхал бы, считая себя альпинистом, Участником некой игры. Но воздух усталое сердце ломает, Гоня из предсердий последнюю кровь. И мир, что меня хорошо понимает, Щетинится, злобится вновь. И горы, и лес сговорились заочно До смерти, до гроба меня довести. И малое счастье, как сердце, непрочно, И близок конец пути…

Ты душу вывернешь до дна, До помраченья света. И сдачу даст тебе луна Латунного монетой. Увы, не каждому рабу, Не дожидаясь гроба, Дано испытывать судьбу — А мы такие оба.

И мне, конечно, не найти Пургой завеянные тропы, Пургой закопанные трупы, Потерянные пути…

Верьте, смерть не так жестока От руки пурги. Остановка кровотока — Это пустяки…

Два журнальных мудреца Жарким спором озабочены: У героя нет лица, Как же дать ему пощечину?

По долинам, по распадкам Пишут письма куропатки. Клинописный этот шрифт Разобрал бы только Свифт.

Всю ночь мои портреты Рисует мне река, Когда луна при этом Доверчиво близка. Река способна литься Без славы и следа, Диплома живописца Не зная никогда. Расстегнут ворот шубы, Надетой кое-как. Мои кривятся губы, Рассыпался табак. Я нынче льда бледнее В привычном забытьи. И звезды мне роднее, Чем близкие мои. Какой небесной глубью Я нынче завладел. И где же самолюбью И место и предел? Оно в куски разбито, Топталось неспроста. Мучительного быта Железная пята. Из склеенных кусочков Оно – как жизнь моя — В любой неловкой строчке, Какую вывел я. Житейские волненья, И приступы тоски, И птичьи песнопенья, Сцепленные в стихи, Где рифмы-шестеренки Такой вращают вал, Что с солнцем вперегонки Кружиться заставлял. Тяжелое вращенье Болот, морей и скал, Земли, – чьего прощенья Я вовсе не искал, Когда, опережая Мои мечты и сны, Вся жизнь, как жизнь чужая, Видна со стороны. Брожу, и нет границы Моей ночной земли. На ней ни я, ни птицы Покоя не нашли. Любой летящий рябчик Приятней мне иных Писателей и стряпчих, И страшно молвить – книг. И я своим занятьем Навеки соблазнен: Не вырасту из платья Ребяческих времен. И только в этом дело, В бессонном этом сне, Другого нет удела, И нет покоя мне. Каким считать недугом Привычный этот бред? Блистательным испугом, Известным с детских лет. Приклады, пули, плети, Чужие кулаки — Что пред ними эти Наивные стихи?

Не жалей меня, Таня, не пугай моей славы, От бумаги не отводи. Слышишь – дрогнуло сердце, видишь – руки ослабли. Останавливать погоди. Я другим уж не буду, я и думать не смею, Невозможного не захочу. Или птицей пою, или камнем немею — Мне любая судьба по плечу. Эти письма – не бред, и не замок воздушный, И не карточный домик мой. Это крепость моя от людского бездушья, Что построена нынче зимой.

Тают слабые снега, Жжет их луч горячий, Чтоб не вздумала пурга Забрести на дачу. Зарыдавшая метель Как живая дышит, Льет весеннюю капель С разогретой крыши. Только трудно мне понять Нынешние были. Звезды дальше от меня, Чем когда-то были. Из тьмы лесов, из топи блат Встают каркасы рая. Мы жидкий вязкий мармелад Ногами попираем. Нам слаще патоки оно, Повидло здешней грязи. Пускай в декабрьское окно Сверкает безобразье. Как новой сказки оборот, Ее преображенье. Иных долгот, иных широт Живое приближенье.

Боялись испокон Бежавшие из ада Темнеющих икон Пронзительного взгляда. Я знаю – ты не та, Ты вовсе не икона, Ты ходишь без креста, И ты не ждешь поклона. Как я, ты – жертва зла. И все-таки награда, Что жизнь приберегла Вернувшимся из ада.

В болотах завязшие горы, В подножиях гор – облака. И серое, дымное море В кольце голубого песка. Я знал Гулливера потехи, Березы и ели топча, Рукой вырывая орехи Из стиснутых лап кедрача. Я рвал, наклоняясь, рябину И гладил орлиных птенцов. Столетние лиственниц спины Сгибал я руками в кольцо. И все это – чуткое ухо Подгорной лесной тишины, Метель тополиного пуха И вьюга людской седины. Все это (твердят мне) – не надо. Таежная тропка – узка, Тайга – не предмет для баллады И не матерьял для стиха…

В потемневшее безмолвье Повергая шар земной, Держит небо связку молний, Узких молний за спиной. Небеса не бессловесны — Издавать способны крик, Но никак не сложит песни Громовой небес язык. Это – только междометья, Это – вопли, осердясь, Чтоб, жарой наскучив летней, Опрокинуть землю в грязь. И совсем не музыкален, Что ревет, гудит окрест, Потрясая окна спален, Шумовой такой оркестр.

Кто, задыхаясь от недоверья, Здесь наклоняется надо мной? Чья это маска, личина зверья, Обезображенная луной? Мне надоело любить животных, Рук человеческих надо мне, Прикосновений горячих, потных, Рукопожатий наедине.

Нестройным арестантским шагом, Как будто нехотя, со зла, Слова заходят на бумагу, Как на ночевку средь села. Весь груз манер неоткровенных, Приобретений и потерь, Укрыв от зрителей надменных, Они захлопывают дверь. Из-за присутствия конвоя Любая бедная строка Своей рискует головою, И если б, если б не тоска, Влечение к бумаге писчей И беспорядочность надежд, Она рвалась бы на кладбище, Хотя б и вовсе без одежд…

Скрой волнения секреты Способом испытанным. День, закутанный в газету, Брошен недочитанным. Будто сорвана на небе Нежность васильковая. Отгибает тонкий стебель Тяжесть мотыльковая. Озарит лесную темень Соснами багровыми. Замечтавшееся время Испокон вековое.

Смех в усах знакомой ели, Снег, налипший на усах, — След бежавшей здесь метели, Заблудившейся в лесах. И царапины на теле Здесь оставила пила, Что на ели еле-еле Походила и ушла. Эти ссадины и раны. Нанесенные пилой, Наши ели-ветераны Бальзамируют смолой.

К нам из окна еще доносится, Как испытание таланта, Глухих времен разноголосица, Переложенье для диктанта. Но нам записывать не велено, И мы из кубиков хотели Сложить здесь песню колыбельную — Простую песенку метели. И над рассыпанною азбукой Неграмотными дикарями Мы ждем чудес, что нам показывать, Придут идущие за нами…

Шатает ветер райский сад, И ветви – как трещотки, Смолкают крики бесенят, Торчащих у решетки. И ты глядишь в мое лицо, Не замечая рая, Холодным золотым кольцом Насмешливо играя…

Здесь выбирают мертвецов Из знаменитых мудрецов. Здесь жалость вовсе не с руки Жалеют только дураки. Здесь добрым назовется тот, В котлы смолу кто храбро льет… Не забывай, что в Дантов ад Вошел не только Герострат. Нет – Авиценна и Платон Дают здесь философский тон…

Пророчица или кликуша, Посеяв рознь, посеяв грусть, Ты нам рвала на части душу Каким-то бредом наизусть. У губ твоих вздувалась пена, Как пузыри, как кружева, И вырывались в мир из плена Твои жестокие слова. Но не сломив судьбы опальной И встав у времени в тени, Все отдаленней, все печальней, Все глуше слышались они…

Твои речи – как олово — Матерьял для припоя, Когда сблизятся головы Над пропавшей тропою, Когда следу звериному Доверяться не надо, Когда горю старинному Нет конца и преграды. Твои речи – как требники — Среди зла и бесчинства, «Миротворец враждебников И строитель единства».

Вот две – две капли дождевые, Добравшиеся до земли, Как существа вполне живые Раскатываются в пыли. И ветер прямо с поднебесья Бросает ключ от сундука, Где спрятаны все звуки леса, Ночная летняя тоска. Сундук открыт – и вся природа, Сорвав молчания печать, Ревет о том, что нет исхода, И листья пробуют кричать. Осины, вырванные с мясом, Ольхи пугливый голосок, И сосны, стонущие басом, Клонящиеся на песок… Но буре мало даже шквала, Она хватается за скалы — Хрустит и крошится гранит. И в ветре слышен звук металла, Когда он с камнем говорит…

Пусть я, взрослея и старея В моей стосуточной ночи, Не мог остола от хорея, Как ни старался, отличить. Но иногда оленьи нарты Сойти, мне кажется, могли За ученические парты, За парты на краю земли, Где я высокую науку Законов жалости постиг, Где перелистывали руки Страницы черных, странных книг. Людское горе в обнаженье, Без погремушек и прикрас, Последнее преображенье, Однообразнейший рассказ. Он задан мне таким и на дом. Я повторяю, я учу. Когда-нибудь мы сядем рядом — Я все тебе перешепчу.

Когда, от засухи измучась, Услышит деревянный дом Тяжелое дыханье тучи, Набитой градом и дождем, Я у окна откину шторы, Я никого не разбужу. На ослепительные горы Глаза сухие прогляжу На фиолетовые вспышки Грозы, на ливня серебро, А если гроз и ливня слишком — Беру бумагу и перо.

Жизнь другая, жизнь не наша — Участь мертвеца, Точно гречневая каша, Оспины лица. Синий рот полуоткрытый, Мутные глаза. На щеке была забыта — Высохла слеза. И на каменной подушке Стынет голова. Жмется листьями друг к дружке Чахлая трава. Над такою головою, Над таким лицом — Ни надзора, ни конвоя Нет над мертвецом. И осталось караульных Нынче только два: Жесткие кусты – багульник И разрыв-трава.

Я двигаюсь, как мышь Летучая, слепая, Сквозь лес в ночную тишь Стволов не задевая. Взята напрасно роль Такого напряженья, Где ощущаешь боль От каждого движенья. Моей слепой мечте Защиты и оплоты Лишь в чувства остроте, В тревожности полета. И что переживу, И в чем еще раскаюсь, На теплую траву Устало опускаясь…

Внезапно молкнет птичье пенье, Все шорохи стихают вдруг. Зловещей ястребиной тенью Описывается круг. Молчанье, взятое аккордом, И, высунутые из листвы, Рогатые оленьи морды И добрые глаза совы. И предстает передо мною Веленьем птичьего пера, Лепной готической стеною Моя зеленая гора. И я опять в средневековье Заоблачных, как церкви, гор, Чистейшей рыцарскою кровью Еще не сытых до сих пор. Моей религии убранство, Зверье, узорную листву Все с тем же, с тем же постоянством Себе на помощь я зову.

Я – актер, а лампа – рампа, Лапы лиственниц в окне. Керосиновая лампа Режет тени на стене. И, взобравшись мне на плечи, Легендарный черный кот, Не имея дара речи, Умилительно поет. И без слов мне все понятно У ночного камелька. До мучительности внятна Неразборчивость стиха. И спасет в метели белой, Разгулявшейся назло, Тяжесть кошачьего тела, Вдохновенное тепло.

Не хватает чего? Не гор ли, По колено увязших в пески, Чтобы песней прочистить горло, Чтобы выговорить стихи? Не хватает бумаги писчей, Или силы любой тщеты, Или братского, в скалах, кладбища, О котором не знаешь ты? Я не верю, не верю крику В мире, полном кровавых слез, Проступающих, как земляника, Сквозь траву возле белых берез.

Резче взгляды, резче жесты У деревьев на ветру. У дороги ржавой жестью Посыпают ввечеру. Под дырявым небосводом Мир имеет вид такой, Что сравнится не с заводом, А с жестяной мастерской. Ветер в угол смел обрезки — Жестяной осенний сор, Оборвав движеньем резким Надоевший разговор.

На садовые дорожки, Где еще вчера На одной скакала ножке Наша детвора, Опускаются все ниже С неба облака. И к земле все ближе, ближе Смертная тоска. Нет, чем выше было небо, Легче было мне: Меньше думалось о хлебе И о седине.

Скала кричит – вперед ни шагу, Обрывы скользки и голы, И дерево, как древко флага, Зажато в кулаке скалы. И мгла окутает колени, Глаза завесит пеленой. И все огни людских селений Закроет белою стеной. Стоять, доколе машет знамя, Не потонувшее во мгле, Распластанное над камнями. Живое знамя на скале.

Нынче я пораньше лягу, Нынче отдохну. Убери же с глаз бумагу, Дай дорогу сну. Мне лучи дневного света Тяжелы для глаз. Каменистый путь поэта Людям не указ. Легче в угольном забое. Легче кем-нибудь, Только не самим собою Прошагать свой путь.

Вся земля, как поле брани, Поле битвы вновь. Каждый куст как будто ранен, Всюду брызжет кровь. И высокую когда-то Синеву небес Обернут набухшей ватой, Зацепив за лес. И сентябрь, устав от бега, От пустой тщеты, Пригибает первым снегом Поздние цветы…

Нет, нет! Пока не встанет день, Ты – только тень, ты – только тень Любой полуночной сосны, — Ведь сосны тоже видят сны. И я гляжу в твое лицо, И я верчу в руках кольцо — Подарок равнодушный мой, — И ты б ушла давно домой, Когда б успела и могла Сказать, как много было зла, И если бы ночная мгла К нам снисходительна была. Но, начиная холодеть, Глухая ночь уходит прочь, Как бы желая мне помочь, Помочь получше разглядеть Зрачки бездонные твои И слез едва заметный след. И во все горло соловьи Кричат, что начался рассвет.

Слабеет дождь, светлеет день, Бессильны гроз угрозы. Промокший до костей олень Не изменяет позы. И мы поймем, шагнув в поля, На острова и поймы, Как независима земля И как она покойна.

Я сказанье нашей эры Для потомков сберегу. Долотом скребу в пещере На скалистом берегу. Тяжело, должно быть, бремя Героических баллад, Залетевших в наше время, Время болей и утрат. На заброшенных гробницах Высекаю письмена, Запишу на память птицам Даты, сроки, имена. Мне подсказывают чайки, Куропатки голосят, Две сибирских белых лайки, Трое синеньких лисят. И, моргая красным глазом, Над плечом сопит сова. Умиляется рассказу, Разобрав мои слова.

Наклонись к листу березы И тайком прочти, Что на нем чертили грозы По пути. Ветры яростно трепали, Пачкая в пыли. Листьям завтра быть в опале У земли. Завтра снег просеют в сито. И осколки льда Лягут зеркалом разбитым У пруда. О какой жалею доле? Чья это рука Сжала горло мне до боли, Как тоска?

С моей тоской, сугубо личной, Ищу напрасно у резца, У мастерства поры античной Для подражанья образца. Античность – это только схема, Сто тысяч раз одно и то ж. И не вместит больную тему Ее безжизненный чертеж. И не живет в ее канонах Земная смертная тоска, И даже скорбь Лаокоона Ленива и неглубока. Архитектуры украшенье, Деталь дорических колонн — Людских надежд, людских крушений Чуждающийся Аполлон. Лишь достоверностью страданья В красноречивой немоте Способно быть живым преданье И путь указывать мечте.

Слабеют краски и тона, Слабеет стих. И жизнь, что прожита до дна, Видна, как миг. И некогда цветить узор, Держать размер, Ведь старой проповеди с гор Велик пример.

Мы дорожим с тобою тайнами, В одно собранье их поставя С такими сагами и дайнами, Которых мы забыть не вправе. Ведь мне с годами это тождество До умопомраченья ясно. Казалось, нам дождаться дождика И все в слезах его погаснет. Но нет, оно – пожара зарево Над нашей жизнью запылавшей, Пока еще не разбазарено, Затоптано, как лист опавший.

Вдыхаю каждой порой кожи В лесной тиши предгрозовой Все, что сейчас назвать не может Никто – ни мертвый, ни живой. И то, что так недостижимо, Что не удержано в руке, Подчас проходит рядом, мимо, Зеленой зыбью на реке. Мир сам себе – талант и гений, Ведущий нас на поводу, И ритма тех его смятений Нам не дано иметь в виду. Ведь это все – одни отписки: Баркасы, льдины, облака, — Все то, что без большого риска Бросает нам его рука.

Я жизни маленькая веха, Метелка, всаженная в снег, Я голос, потерявший эхо В метельный, леденящий век. С горластым бытом в перепалке Мне не случалось никогда Зубрить природу по шпаргалке — И в этом вся моя беда. Меня мороз дирал по коже, И потому в своей судьбе Я все придирчивей и строже И к нашим близким, и к себе…

Где жизнь? Хоть шелестом листа Проговорилась бы она. Но за спиною – пустота, Но за спиною – тишина. И страшно мне шагнуть вперед, Шагнуть, как в яму, в черный лес, Где память за руку берет И – нет небес.

Луне, быть может, непонятно Людское робкое житье, И ей, пожалуй, неприятно, Что так глазеют на нее. Сегодня, кажется, недаром, Не понапрасну, не зазря Хрипеть приходится гитарам В чертополохе пустыря. Но все же, плечи расправляя, Покорный сердца прямоте, Шагну назад из двери рая В передрассветной темноте. Шагну туда, где боль и жалость, Чужая жалость, может быть, С моей давно перемешалась, И только так могу я жить.

Сырая сумрачная мгла — Убежище от века. Ведь человеку тяжела Небесная опека. Он скрыт от неба и земли Блистательным туманом, Его на отдых привели, И легче стало ранам. Ему и сердце не сосет Известный червь сомнений. Он душу вывернул на лед Без всяких затруднений. И он рассвета подождет, Пока огнем вишневым Рассвет туманы подожжет, Сожжет в лесу сосновом. И он рассмотрит ясно то, Что ночью так стонало, Когда не мог помочь никто, Чтоб сердце замолчало. А после неба синева — Прогал в вершинах сосен — Подскажет новые слова И новые вопросы.

Вот так и живем мы, не зная, Что в небе родятся снега, Что летняя слякоть земная До ужаса нам дорога. Но, первой сентябрьской метели Явлением потрясены, Мы прыгаем утром с постели, В подушке забыв свои сны. И смотрим, как свежую новость, Гравюру мороза в окне, Резную блестящую повесть О нашем сегодняшнем дне, Где нет проторенных и гладких, Знакомых, вчерашних путей, Где все истоптала вприсядку Плясавшая ночью метель. Взъерошенная синица Стучит в ледяное окно. Ей надо и жить, и кормиться, Клевать золотое пшено…

Дождя, как книги, слышен шелест В садовой вымокшей тиши Сырой землей затянет щели, Сухие трещины души. Такие явятся травинки И удивят здоровьем сад, В лице которых ни кровинки Не видно было час назад. Что в угол загнано жарою Кому под солнцем жизни нет, Что крылось грязною корою, Умылось и идет на свет Дорожкой сада вперегонки, Из всех сараев и закут Вприпрыжку гадкие утенки, И даже Золушки бегут. Кивает мокрой головою Любой из встречных тополей, И сад, как будто больше вдвое, Шумнее, ярче и светлей.

Я – чей-то сон, я – чья-то жизнь чужая, Прожитая запалом, второпях. Я изнемог, ее изображая В моих неясных, путаных стихах. Пускай внутри, за гипсом этой маски, Подвижные скрываются черты. Черты лица естественной окраски, Окраски застыдившейся мечты. Все наши клятвы, жалобы и вздохи, Как мало в них мы видим своего, Они – дары счастливейшей эпохи, Прошедшего столетья колдовство. А что же мы оставили потомству, Что наши дети примут как свое — Уловки лжи и кодекс вероломства, Трусливое житье-бытье. Я не скажу, я не раскрою тайны, Не обнажу закрытого лица, Которое поистине случайно Не стало ликом, – ликом мертвеца…

Пресловутый туз бубновый, Номерочек жестяной, Оскорбительной обновой Прикрепляют за спиной. Золотые стонут трубы Средь серебряного льда, Музыкантов стынут губы От мороза и стыда. Рвутся факелов лохмотья, Брызжет в черный снег огонь. Слабый духом, слабый плотью Кровью кашляет в ладонь. Тот герой, кто крепок телом, А душою слабоват, Тут же кается несмело, В чем и не был виноват. Ну, а тот, кто крепок духом, Вынес ужас ледяной, Тот улавливает ухом Смысл мелодии двойной. И, от грохота и шума Отведя усталый взгляд, Смотрит он во мглу угрюмо И разгадывает ад.

Еще вчера была рекой И вымерзла до дна, И под людской хрустит ногой Застывшая волна. Она – лишь слепок ледяной Лица живой волны. И ей, наверно, не одной Такие снятся сны. Весной растает этот лед Окоченевших строк И берега окрест зальет Разлившийся поток.

Опоздав на десять сорок, Хоть спешил я что есть сил, Я уселся на пригорок И тихонько загрустил. Это жизнь моя куда-то Унеслась, как белый дым, Белый дым в лучах заката Над подлеском золотым. Догоняя где-то лето, Затихает стук колес. Никакого нет секрета У горячих, горьких слез…

Ты волной морского цвета, Потемневшей от луны, Захлестнешь глаза поэта, Не сдержавшего волны. И в твоем глубоком взоре, Взбаламученном до дна, Может – море, может – горе, Может ненависть видна. Потому что этим цветом, Северянам на беду, Красят землю только летом Два-три месяца в году. И, хотя с тобой в союзе Очутились зеркала, Ты моей послушной Музе Неохотно помогла. Вот такой тысячеглазой, Отраженной в зеркалах, Ты запомнилась мне – сразу, Находясь во всех углах. И оптическая сила, Умножая облик твой, Взоры все соединила В яркий фокус световой.

Бормочут у крыльца две синенькие галки, И воду воробей из лужи важно пьет. Щегол уж не творит, а шпарит по шпаргалке — Я с детства заучил порядок этих нот. Но прелесть детских лет – не больше, чем невзгода, Чем тяжесть страшная на памяти моей, Мне совестно взглянуть под купол небосвода, Под купол цирковой моих превратных дней, Дней юности моей, что прожита задаром, Разорванный, растоптанный дневник, Соседство смертных стрел, напитанных анчаром, Опасное соседство книг… И молодость моя – в рубцах от первых пыток — Возмездья первородного греха. Не самородок, нет, а выплавленный слиток Из небогатых руд таежного стиха. И зрелость твердая – в крутящейся метели, Бредущая по лесу с топором… Я жизнью заболел, и я лежу в постели И трижды в день глотаю горький бром.

Что прошлое? Старухой скопидомкой За мной ты ходишь, что-то бормоча, И нищенская грязная котомка Свисает с твоего костлявого плеча. Что будущее? Ты – заимодавец — Владелец уймы дутых векселей. Ты – ростовщик героев и красавиц, Ты – виноград, какого нет кислей. А настоящее? Схвати его, попробуй, Минуты ход в ладонях ощути… Беги, пока не износилась обувь. И не закрылись торные пути…

Мечты людей невыносимо грубы, И им не нужны светлые слова. Вот почему так немы эти губы И поседела эта голова. А жизнь, как зеркало, движению враждебна: Она хранит лишь мертвое лицо, Она вошла ошибкою судебной На это шаткое, крикливое крыльцо…

Безобразен и бесцветен Хмурый день под ветром серым. Все живущее на свете — Разбежалось по пещерам. И глядят там друг на друга Люди, лошади, синицы — Все в один забились угол, Не хотят пошевелиться. И на небе невысоком, Что по пояс горной круче, Синевой кровоподтека Набегающие тучи…

Это все – ее советы, Темной ночи шепотки, Обещанья и приветы, Расширявшие зрачки. Это жизнь в лесу, вслепую, Продвиженье наугад, В темень черно-голубую, В полуночный листопад, Где шуршат, как крылья птицы, Листья старых тополей, Где на плечи мне садится Птица радости моей.

Ни версты, ни годы – ничто нипочем Не справится с нашим преданьем. Смотри – небеса подпирает плечом Северное сиянье. И нас не раздавит глухой небосвод, Не рухнет над жизнью овражьей, Не вплющит в библейский узорчатый лед Горячие головы наши. Порукой – столбы ледяного огня, Держащие небо ночами… Я рад, что ты все-таки веришь в меня, Как раньше, как в самом начале…

Пальцами я отодвинул Багровые лепестки, Черное сердце вынул, Сжал в ладоней тиски. Вращаю мои ладони, Как жесткие жернова, И падают с тихим стоном Капельками слова. Мне старики шептали: Горя людского знак Этот цветок печали — Русский кровавый мак. Это моя эмблема — Выбранный мною герб — Личная моя тема В тенях приречных верб…

Все плыть и плыть – и ждать порыва Набравшей мужества волны. Лететь, волне вцепившись в гриву Иль видеть сны, глухие сны. Где над землею раздраженно Мигает, щурится гроза И едкий дым мостов сожженных Ей набивается в глаза.

Опять гроза. Какой еще Бетховен Явиться должен нынче в небеса? Каких еще трагических диковин Сегодня ждут притихшие леса? А в желтом небе жадно месит глину Бродячий скульптор, видно, торопясь, Спеша запомнить позу исполина, Пока еще не рухнувшего в грязь. Не стой, не стой сейчас со мною рядом, Куда-нибудь под крышу отойди, Пока тебя не исхлестало градом, Под крышей – слышишь! – бурю пережди.

Безымянные герои, Поднимаясь поутру, Торопливо землю роют, Застывая на ветру. А чужая честь и доблесть, В разноречье слов и дел, Оккупировала область Мемуаров и новелл. Но новеллам тем не веря, Их сюжетам и канве, Бродит честь походкой зверя По полуночной Москве…

Пусть в прижизненном изданье Скалы, тучи и кусты Дышат воздухом преданья Героической тщеты. Ведь не то что очень сильным — Силы нет уже давно, — Быть выносливым, двужильным Мне на свете суждено. Пить закатной пьяной браги Розоватое питье, Над желтеющей бумагой Погружаться в забытье. И разбуженный широким, Пыльным солнечным лучом, Я ночным нетрезвым строкам Не доверюсь нипочем. Я их утром в прорубь суну И, когда заледеню, По-шамански дуну, плюну, Протяну навстречу дню. Если солнце не расплавит Ледяной такой рассказ, Значит я и жить не вправе И настал последний час.

Не солнце ли вишневое На торосистый лед, Как мука наша новая, Назойливо встает. Я в угол смел бумажное, Ненужное хламье, И в этом вижу важное Признание мое.

Сразу видно, что не в Курске Настигает нас зима. Это – лиственниц даурских Ветровая кутерьма. Голый лес насквозь просвечен Светом цвета янтаря. Искалечен, изувечен Желтым солнцем января. Здесь деревьям надо виться, Надо каждому стволу Подниматься и ложиться, Изгибаться вслед теплу. Со своим обледенелым, По колено вросшим в мох, Изуродованным телом Кто ж к весне добраться мог?

Куст породы стланиковой Распластался на земле И периною пуховой Укрывается в тепле. И среди мертвящей вьюги, Взметов снежного песка Пронесется запах юга, Лета смутная тоска. Он встает на отдаленный, Еле слышный зов весны, Ослепительно зеленый Средь всеобщей белизны. Ледяные рвет оковы И усталым на ушко Шепчет ласковое слово, Что весна – недалеко.

Кому я письма посылаю, Кто скажет: другу иль врагу? Я этот адрес слишком знаю, И не писать я не могу. Что ругань? Что благоговенье? И сколько связано узлов Из не имеющих хожденья, Из перетертых старых слов? Ведь брань подчас тесней молитвы Нас вяжет накрепко к тому, Что нам понадобилось в битве — Воображенью своему. Тогда любой годится повод И форма речи не важна, Лишь бы строка была как провод И страсть была бы в ней слышна.

А тополь так высок, Что на сухой песок Не упадет ни тени. Иссохшая трава К корням его прижалась. Она едва жива И вызывает жалость.

Осторожно и негромко Говорит со мной поземка, В ноги тычется снежок, Чтобы я не верил тучам, Чтобы в путь по горным кручам Я отправиться не мог. Позабывшая окошко, Ближе к печке жмется кошка — Предсказатель холодов. Угадать, узнать погоду Помогает лишь природа Нам на множество ладов. Глухари и куропатки Разгадали все загадки, Что подстроила зима. Я ж искал свои решенья В человечьем ощущенье Кожи, нервов и ума. Я считал себя надменно Инструментом совершенным Опознанья бытия. И в скитаньях по распадкам Доверял своим догадкам, А зверью не верил я. А теперь – на всякий случай — Натащу побольше сучьев И лучины наколю, Потому что жаркой печи Неразборчивые речи Слушать вечером люблю. Верю лишь лесному бреду: Никуда я не поеду, Никуда я не пойду. Пусть укажут мне синицы Верный путь за синей птицей По торосистому льду.

Я нищий – может быть, и так. Стихает птичий гам, И кто-то солнце, как пятак, Швырнул к моим ногам. Шагну и солнце подниму, Но только эту медь В мою дорожную суму Мне спрятать не суметь… Светит солнце еле-еле, Зацепилось за забор, В перламутровой метели Пробиваясь из-за гор. И метель не может блеска Золотого погасить, И не может ветер резкий Разорвать метели нить. Но не то метель ночная: Черный лес и черный снег. В ней судьба твоя иная, Безрассудный человек. В двух шагах умрешь от дома, Опрокинутый в сугроб, В мире, вовсе незнакомом, Без дорожек и без троп.

Не в картах правда, а в стихах Про старое и новое. Гадаю с рифмами в руках На короля трефового, Но не забуду я о том, Что дальними дорогами Ходил и я в казенный дом За горными отрогами. Слова ложатся на столе В магической случайности, И все, что вижу я во мгле, Полно необычайности.

Хрупка хрустальная посуда — Узорный рыцарский бокал, Что, извлеченный из-под спуда, Резьбой старинной заблистал. Стекло звенит от колыханья, Его волнуют пустяки: То учащенное дыханье, То неуверенность руки. Весь мир от шепота до грома Хотел бы высказаться в нем, Хотел бы в нем рыдать, как дома, И о чужом, и о своем. Оно звенит, стекло живое, И может вырваться из рук, И отвечает громче вдвое На приглушенный сердца стук. Одно неверное движенье — Мир разобьется на куски, И долгим стоном пораженья Ему откликнутся стихи. Мы там на цыпочках проходим, Где счастье дышит и звенит. Мы дружбу с ангелом заводим, Который прошлое хранит. Как будто дело все в раскопках, Как будто небо и земля Еще не слыхивали робких, Звенящих жалоб хрусталя. И будто эхо подземелий Звучит в очищенном стекле, И будто гул лесной метели На нашем праздничном столе. А может быть, ему обещан Покой, и только тишина Из-за его глубоких трещин Стеклу тревожному нужна.

Меня застрелят на границе, Границе совести моей. Кровавый след зальет страницы, Что так тревожили друзей. Когда теряется дорога Среди щетинящихся гор, Друзей прощают слишком много, Выносят мягкий приговор. Но есть посты сторожевые На службе собственной мечты. Они следят сквозь вековые Ущербы, боли и тщеты. Когда, в смятенье малодушном, Я к страшной зоне подойду, Они прицелятся послушно, Пока у них я на виду. Когда войду в такую зону Уж не моей – чужой страны, Они поступят по закону, Закону нашей стороны. Чтобы короче были муки, Чтобы убить наверняка, Я отдан в собственные руки, Как в руки лучшего стрелка.

Я падаю – канатоходец, С небес сорвавшийся циркач, Безвестный публике уродец, Уже не сдерживая плач. Но смерть на сцене – случай редкий, Меня спасет и оттолкнет Предохранительная сетка Меридианов и широт. И до земли не доставая И твердо веря в чудеса, Моя судьба, еще живая, Взлетает снова в небеса.

От солнца рукою глаза затеня, Седые поэты читают меня. Ну, что же – теперь отступать невозможно. Я строки, как струны, настроил тревожно. И тонут в лирическом грозном потоке, И тянут на дно эти темные строки… И, кажется, не было сердцу милей Сожженных моих кораблей…