В часы ночные, ледяные, Осатанев от маеты, Я брошу в небо позывные Семидесятой широты. Пускай геолог бородатый, Оттаяв циркуль на костре, Скрестит мои координаты На заколдованной горе, Где, как Тангейзер у Венеры, Плененный снежной наготой, Я двадцать лет живу в пещере, Горя единственной мечтой, Что, вырываясь на свободу И сдвинув плечи, как Самсон, Обрушу каменные своды На многолетний этот сон.

Я коснулся сказки Сказка умерла, Ей людская ласка Гибелью была. Мотыльком в метели Пряталась она, На свету летела Около окна. Хлопья снега были Вроде мотыльков, Пущенных на крыльях С низких облаков. Выйду в дали снежные, Слезы по лицу. Сдую с пальцев нежную Белую пыльцу.

Память скрыла столько зла Без числа и меры. Всю-то жизнь лгала, лгала. Нет ей больше веры. Может, нет ни городов, Ни садов зеленых, И жива лишь сила льдов И морей соленых. Может, мир — одни снега, Звездная дорога. Может, мир — одна тайга В пониманье Бога.

Как Архимед, ловящий на песке Стремительную тень воображенья, На смятом, на изорванном листке, Последнее черчу стихотворенье. Я знаю сам, что это не игра, Что это смерть… Но я и жизни ради, Как Архимед, не выроню пера, Не скомкаю развернутой тетради.

Хрустели кости у кустов, И пепел листьев и цветов Посеребрил округу. А то, что не пошло на слом, Толкало ветром и огнем В объятия друг другу. Мне даже в детстве было жаль Лесную выжженную даль, И черный след пожара Всегда тревожит сердце мне. Причиной может быть вполне Сердечного удара. Когда деревья-мертвецы Переплетались, как борцы На цирковой арене, Под черным шелковым трико Их мышцы вздыбились клубком, Застыв в оцепененье. А вечер был недалеко, Сливал парное молоко, Лечил бальзамом раны. И слой за слоем марлю клал И вместо белых одеял Закутывал туманом. Мне все казалось, что они Еще вернутся в наши дни Со всей зеленой силой. Что это только миг, момент, Они стоят, как монумент, На собственной могиле, Что глубоко в земле, в корнях Живет мечта о новых днях, Густеют жизни соки. И вновь в лесу, что был сожжен, Сомкнутся изумруды крон, Поднявшихся высоко.

Ведь взрослому еще слышней Шуршанье уходящих дней — Листочков календарных, Все ярче боль его замет, Все безотвязней полубред Его ночей угарных. А боль? Что делать нынче с ней? Обличье мира все грозней. Научные разгадки Одну лишь смерть земле несут, Как будто близок Страшный Суд И надо бросить прятки. И от ковчеговых кают Ракеты мало отстают В своем стремленье к звездам. И каждый отыскать бы рад На Бетельгейзе Арарат, Пока еще не поздно. Он там причалит на ночлег Свой обтекаемый ковчег, И, слезы вытирая, Там перед новою луной Протянет руки новый Ной, Избавленный от рая, И дунет в чуткую зурну, И дернет тонкую струну, Дрожащую в миноре, И при звездах и при луне На ближней радиоволне Он запоет про горе. И, перемножив ширину Площадки звездной на длину, В уме расчет прикинув, Он снова вспомнит старину И пожалеет ту страну, Которую покинул…

Исчезли, верно, без следа И сказкой кажутся года И выглядят, как небыль, Когда хватало хлеба всем, Когда подобных странных тем Не выносило небо. Когда усталыми людьми, Как на работе лошадьми, Не управляли плетью, Когда в сырой рассветной мгле Не видно было на земле Двадцатого столетья. Когда так много было Мекк И человека человек Назвать пытался братом, Когда не чествовалась лесть И не растаптывалась честь, Не расщеплялся атом.

То расщепленное ядро Нам мира вывернет нутро Гремучую природу. Отяжелевшая вода, Мутясь, откроет без труда Значенье водорода. Липучей зелени листок, Прозрачный розы лепесток — Они — как взрыв — в засаде. И, приподняв покров земной, Мир предстает передо мной Артиллерийским складом. Мы лишь теперь понять могли Все лицемерие земли, Коварство минерала. И облака, и чернозем, Что мы материей зовем, — Все стало матерьялом Убийства, крови и угроз, И кажутся разряды гроз Ребяческой игрушкой. И на опушке в тишине Нам можно сравнивать вполне С любой хлопушкой пушку. Мир в существе своем хранит Завороженный динамит, В цветах таится злоба, И наша сонная сирень Преодолеет сон и лень И доведет до гроба. И содрогнется шар земной, И будет тесно под луной, И задрожит сейсмолог. К виску приблизит пистолет, И Новый грохнется Завет На землю с книжных полок.

В масштабе малом иногда Показывала нам вода Капризы половодья. Сметая зданья и леса, Их возносила в небеса, В небесные угодья. Но это были пустяки, Годились только на стихи. И бедный Всадник Медный, Когда покинул пьедестал, Внезапно сам от страха стал Зеленовато-бледный. Когда же нам концерт давал Какой-нибудь девятый вал — Подобье преисподней, То только на морской волне, Вдруг устремившийся к луне И к милости Господней. Без уваженья к сединам Подчас взрывало сердце нам Отвергнутой любовью. Мы покупали пистолет И завещали наш скелет На доброе здоровье В анатомический музей, А для романтиков-друзей На пепельницу череп. И с честной горечью в крови Мы умирали от любви, Какой теперь не верят… Но эти выпады реки Бывали слабы и мелки И зачастую личны. Такая ж сила, как любовь, Не часто проливала кровь, Удержана приличьем.

Что принимал я сорок лет Лишь за черемуховый цвет, За вербные початки — Все нынче лезет в арсенал — Вполне военный матерьял — Подобие взрывчатки. И это страшное сырье В мое ворвалось бытие В зловещей смертной маске, Готово убивать и мстить, Готово силой рот закрыть Состарившейся сказке. Но я не знаю, как мне жить, И я не знаю, как мне быть: Травиться иль опиться, Когда ядро в любом цветке, В любом точеном лепестке Готово расщепиться.

У нас отнимут желтый клен, У нас отнимут горный склон И капли дождевые. Мы больше не поверим им, Мы с недоверием глядим. Ведь мы еще живые. Мы ищем в мире для себя, Чему бы верили, любя, И наших глаз опорой Не будут лилий лепестки И сжатые в руках реки Задумчивые горы. Но нам оставят пульс планет, Мерцающий небесный свет, Почти что невесомый, Давленье солнца и луны, Всю тяжесть звездной тишины, Так хорошо знакомой. Мы ощущали ярче всех Значенье этих светлых вех, Их странное давленье. И потому для наших мук Оставят только свет и звук До светопреставленья Ведь даже в тысячу веков Нам не исчерпать всех стихов, Просящихся на перья. И, потеряв привычный мир, Мы требуем для арф и лир Особого доверья.

Все то, что знал любой поэт Назад тому пять тысяч лет, Теперь ученый-физик, Едва не выбившись из сил, Лабораторно воскресил, Снабдил научной визой. Ему медали и венки, Забыты древние стихи, Овидия прозренье, Что удивить могло бы свет, Как мог вместить его поэт В одно стихотворенье. И слишком страшно вспоминать, Как доводилось умирать Чудесным тем провидцам. Их отправляли много раз Кончать пророческий рассказ В тюрьму или в больницу. И в наши дни науке дан, Подсказан гениальный план Каким-нибудь Гомером. И озаряют сразу, вдруг, Путь положительных наук Его стихи и вера, Его могущество и власть, Которым сроду не пропасть, Навек не размельчиться, Хотя бы все, что под рукой, Дыша и злобой и тоской, Желало б расщепиться.

И раньше Божия рука Карала мерзости греха, Гнала из рая Еву. И даже землю сплющил Бог, Когда Он удержать не мог Прорвавшегося гнева. Быть может, у природы есть Желанье с нами счеты свесть В физическом явленье За безнаказанность убийц, За всемогущество тупиц И за души растленье. За всю людскую ложь, обман, Природа мстить любой из стран Уже давно готова. За их поруганную честь Готовит атомную месть, Не говоря ни слова.

У всех свое добро и зло, Свой крест и кормчее весло. Но есть закон природы. Что всех, кого не свалит с ног, Тех разгоняет жизни ток К анодам и катодам. Родится жесткий разговор Больному сердцу вперекор О долге и о славе. Но как же сплавить те мечты И надмогильные кресты В кладбищенской оправе? И это, верно, не про нас Тот умилительный рассказ И Диккенса романы. Ведь наши версты велики, Пещеры наши глубоки И холодны лиманы, И в разности температур Гренландии и Эстремадур — Такая есть чрезмерность, Что каждому не хватит сил, Чтоб мог, умел и воскресил Свою былую верность, Чтоб были снова заодно. Не называли жизни дно Благоуханным небом. А если это не дано — Не открывали бы окно, Не подавали хлеба. Ведь даже дружба и семья Служить опорой бытия Подчас уже не могут. И каждый ищет в темноте Своей обманутой мечте Особую дорогу. Мне впору только в петлю лезть, Мне надоели ложь и лесть И рабские поклоны. Но где ж мне отыскать надежд, Чтобы заполнить эту брешь Совместной обороны? И на обрывистом краю Преодолею я свою Застенчивость и робость. Не веря век календарю, Я с удивлением смотрю На вырытую пропасть. Но я туда не упаду, Я удержусь на скользком льду, На тонком и на ломком, Где дует ветер прежних лет И заметает чей-то след Крутящейся поземкой.

Провозглашают петухи Свои наивные стихи, Дерут петушьи глотки, И вздрагивают от волны, Еще удерживая сны, Прикованные лодки. А морю кажется, что зря Их крепко держат якоря Заржавленною цепью, Что нам пора бы плыть туда, Где молча горбится вода Распаханною степью, Где море то же, что земля, Оно похоже на поля С поднятой целиною, Как будто Божия соха, Архангеловы лемеха Копались в перегное, Что, если б лодки настигал На полпути бродячий шквал, Он по добросердечью Их обошел и пощадил, Не закопал бы в мутный ил И сохранил от течи. А если б за живых гребцов В них посадили мертвецов, Отнюдь не самозванцев, Они блуждали б среди шхер Не хуже прочих на манер Летучего Голландца.

Когда-нибудь на тусклый свет Бредущих по небу планет И вытащат небрежно Для опознания примет Скелет пятидесяти лет, Покрытый пылью снежной. Склепают ребра кое-как, И пальцы мне сведут в кулак, И на ноги поставят, Расскажут, как на пустыре Я рылся в русском словаре, Перебирал алфавит, Как тряс овсяным колоском И жизнь анютиным глазком Разглядывал с поляны, Как ненавидел ложь и грязь, Как кровь на лед моя лилась Из незажившей раны. Как выговаривал слова, Какие знают дерева, Животные и птицы, А человеческую речь Всегда старался приберечь На лучшие страницы. И — пусть на свете не жилец — Я — челобитчик и истец Невылазного горя. Я — там, где боль, я — там, где стон, В извечной тяжбе двух сторон, В старинном этом споре.

Не старость, нет, — все та же юность Кидает лодку в валуны И кружит в кружеве бурунов На гребне выгнутой волны. И развевающийся парус, Как крылья чайки, волны бьет, И прежней молодости ярость Меня бросает все вперед. И сохраняющая смелость И гнев галерного раба — Такой сейчас вступает в зрелость Моя горящая судьба. Ее и годы не остудят, И не остудят горы льда, У ней и старости не будет, По-видимому, никогда…

Какою необъятной властью Ты в этот день облечена, Поборница простого счастья, Как мать, как женщина, жена… Но, как ни радуется сердце, А в глубине, на самом дне, Живет упрямство иноверца, Оно заветно только мне. Ты на лице моем не сможешь Разгладить складок и морщин — Тайгой протравленный на коже Рельеф ущелий и лощин. Твоей — и то не хватит силы, Чтоб я забыл, в конце концов, Глухие братские могилы Моих нетленных мертвецов. И, понимая с полуслова Мои желанья и мечты, Готова вся природа снова Вписаться в скорбные листы, Чтоб, выполняя назначенья Моих знахарок и врачей, Она сама была леченьем От одиночества ночей. Здесь суть и высшее значенье, И все покорно служит ей: И шорох трав, и рек теченье, И резкость солнечных лучей. Тому, кто выпросил, кто видел Ее пророческие сны, Людские боли и обиды Бывают вовсе не страшны. И солнце выйдет на заставы, Забыв про камень городской, Сушить заплаканные травы Своей родительской рукой. ……………………………… Во всяком счастье, слишком зрелом, Есть червоточинка, изъян, И только с ним, по сути дела, Оно вмещается в роман. Вулканом трещины застонут, И лава хлынет через край, Тогда чертит рука Мильтона Потерянный и Возвращенный рай. И возмечтать о счастье полном Решались только дураки, Что вспять повертывают волны И шепчут грустные стихи. Во всяком счастье, порознь жданном, Есть неоткрытый материк, Чужая звездная туманность, Непобежденный горный пик. Но, не наскучив восхожденьем, Стремимся к новой высоте, И каждое твое движенье Под стать душевной красоте. Земля нехоженые тропы Оберегает от людей, По гроб напуганных потопом И толкотней ковчежных дней. На устаревшие двухверстки Мы полагаться не должны, И ни Чарджуя, ни Обдорска Нам измеренья не нужны. Мы карту новую начертим Для нашей выдумки — земли, Куда пути сильнее смерти Неотвратимо привели. И в такт лирическим балладам Романса вздрагивает ритм: Она идет со мною рядом И про любовь мне говорит.

Мы дышим тяжело, Мы экономим фразы, Спустившись вниз, в тепло Сгустившегося газа. Но здешний кислород, Расхваленный рекламой, Почти не лезет в рот, Хотя он тог же самый, Который много раз Когда-то мы вдыхали, Еще не пяля глаз На сумрачные дали. Мы ищем на земле Соснового озона, Расцвеченных полей И летнего сезона. Целебный кислород Собрав с лесной опушки, Сосем, прижавши рот К резиновой подушке.

Едва вмещает голова Круженье бреда И эти горькие слова Тверской беседы. Иероглиф могильных плит В дыму метели. Мы сами тоже, как гранит, Оледенели. И лишь руки твоей тепло Внушит надежду, Что будет все, судьбе назло, Таким, как прежде. И мимо слов и мимо фраз Вдвоем проходим, И ты ведешь скупой рассказ Каким-то кодом. И у окна придется мне Пред Новым годом На лунном корчиться огне За переводом. Круженье лет, круженье лиц И снега бисер, Клочки разорванных страниц Последних писем. И одинокий старый храм Для «Всех Скорбящих», И тот, ненужный больше нам, Почтовый ящик.

Чтоб торопиться умирать, Достаточны причины, Но не хочу объектом стать Судебной медицины. Я все еще люблю рассвет Чистейшей акварели, Люблю луны латунный свет И жаворонков трели…

Я с лета приберег цветы Для той могилы, Куда легли бы я и ты Совсем нагими. Но я — я все еще живу, И я не вправе Лечь в эту мертвую траву Себя заставить. Своими я похороню Тебя руками, Я ни слезы не уроню На мерзлый камень. Я повторю твои слова, Твои проклятья, Пускай седеет голова, Ветшает платье. И колют мне глаза кусты, Где без дороги Шагали только я и ты Путями Бога.

Иду, дорогу пробивая Во мгле, к мерцающей скале, Кусты ольховые ломая И пригибая их к земле. И жизнь надломится, как веха Путей оставшихся в живых, Не знавших поводов для смеха Среди скитаний снеговых.

Цветка иссушенное тело Вторично встретилось с весной, Оно худело и желтело, Дрожа под коркой ледяной. Все краски смыты, точно хлором Белели пестрые цветы. Остались тонкие узоры, Растенья четкие черты. И у крыльца чужого дома Цветок к сырой земле приник, И он опасен, как солома, Что может вспыхнуть каждый миг.

Здесь человек в привычной позе Зовет на помощь чудеса, И пальцем, съеденным морозом, Он тычет прямо в небеса. Тот палец — он давно отрезан. А боль осталась, как фантом, Как, если высказаться трезво, Химера возвращенья в дом… И, как на цезарской арене, К народу руки тянет он, Сведя в свой стон мольбы и пени И жалобный оставив тон. Он сам — Христос, он сам — распятый. И язвы гнойные цинги — Как воспаленные стигматы Прикосновения тайги.

В моем, еще недавнем прошлом, На солнце камни раскаля, Босые, пыльные подошвы Палила мне моя земля. И я стонал в клещах мороза, Что ногти с мясом вырвал мне, Рукой обламывал я слезы, И это было не во сне. Там я в сравнениях избитых Искал избитых правоту, Там самый день был средством пыток, Что применяются в аду. Я мял в ладонях, полных страха, Седые потные виски, Моя соленая рубаха Легко ломалась на куски. Я ел, как зверь, рыча над пищей. Казался чудом из чудес Листок простой бумаги писчей, С небес слетевший в темный лес. Я пил, как зверь, лакая воду, Мочил отросшие усы. Я жил не месяцем, не годом, Я жить решался на часы. И каждый вечер, в удивленье, Что до сих пор еще живой, Я повторял стихотворенья И снова слышал голос твой. И я шептал их, как молитвы, Их почитал живой водой, И образком, хранящим в битве, И путеводною звездой. Они единственною связью С иною жизнью были там, Где мир душил житейской грязью И смерть ходила по пятам. И средь магического хода Сравнений, образов и слов Взыскующая нас природа Кричала изо всех углов, Что, отродясь не быв жестокой, Успокоенью моему Она еще назначит сроки, Когда всю правду я пойму. И я хвалил себя за память, Что пронесла через года Сквозь жгучий камень, вьюги заметь И власть всевидящего льда Твое спасительное слово, Простор душевной чистоты, Где строчка каждая — основа, Опора жизни и мечты. Вот потому-то средь притворства И растлевающего зла И сердце все еще не черство, И кровь моя еще тепла.

С годами все безоговорочней Суждений прежняя беспечность, Что в собранной по капле горечи И есть единственная вечность. Затихнут крики тарабарщины, И надоест подобострастье, И мы придем, вернувшись с барщины, Показывать Господни страсти. И, исполнители мистерии В притихшем, судорожном зале, Мы были то, во что мы верили, И то, что мы изображали. И шепот наш, как усилителем Подхваченный сердечным эхом, Как крик, ударит в уши зрителя, И будет вовсе не до смеха. Ему покажут нашу сторону По синей стрелочке компаса, Где нас расклевывали вороны, Добравшись до живого мяса, И где черты ее фантазии, Ее повадок азиатских Не превзошли ль в разнообразии Какой-нибудь геенны адской. Хранили мы тела нетленные, Как бы застывшие в движенье, Распятые и убиенные И воскрешенные к сраженьям. И бледным северным сиянием Качая призрачные скалы, Светили мы на расстоянии Как бы с какого пьедестала. Мы не гнались в тайге за модами, Всю жизнь шагая узкой тропкой, И первородство мы не продали За чечевичную похлебку. И вот, пройдя пути голгофские, Чуть не утратив дара речи, Вернулись в улицы московские Ученики или предтечи.

Когда я остаюсь один, Я вышибаю клином клин, Рисую, словно не нарочно, Черты пугающих картин, Недавно сделавшихся прошлым. Былые боли и тщеты Той молчаливой нищеты Почти насильно заставляю Явиться вновь из темноты Глухого призрачного края. И в укрепленье чьих-то воль Здесь героическую роль Всему дает воспоминанье, Что причиняло раньше боль. Что было горем и страданьем. А мне без боли нет житья, Недаром слышал где-то я, Что лечит раны за могилой Удар целебного копья — Оружья мертвого Ахилла.

Смейся, пой, пляши и лги, Только перстень береги. Ласковый подарок мой Светлою слезой омой. Если ты не веришь мне, При ущербной злой луне Палец с перстнем отруби, В белый снег пролей рубин. И, закутавшись в туман, Помни — это не обман, Не закрыть рассветной мглой Ненаглядный перстень мой. Проведи перед лицом Окровавленным кольцом И закатный перстня цвет Помни много, много лет.

В предсмертных новеньких рубахах В пасхальном пламени свечей Стрельцы готовы лечь на плаху И ожидают палачей. Они — мятежники — на дыбе Царю успели показать Невозмутимые улыбки И безмятежные глаза. Они здесь все — одной породы, Один другому друг и брат, Они здесь все чернобороды, У всех один небесный взгляд. Они затем с лицом нездешним И неожиданно тихи, Что на глазах полков потешных Им отпускаются грехи. Пускай намыливают петли, На камне точат топоры. В лицо им бьет последний ветер Земной нерадостной поры. Они с Никитой Пустосвятом Увидят райский вертоград. Они бывалые солдаты И не боятся умирать. Их жены, матери, невесты Бесслезно с ними до конца. Их место здесь — на Лобном месте, Как сыновьям, мужьям, отцам. Твердят слова любви и мести, Поют раскольничьи стихи. Они — замес того же теста, Закваска муки и тоски. Они, не мудрствуя лукаво, А защищая честь и дом, Свое отыскивают право Перед отечества судом. И эта русская телега Под скрип немазаных осей Доставит в рай еще до снега Груз этой муки, боли всей. В руках, тяжелых, как оглобли, Что к небу тянут напослед, С таких же мест, таких же лобных, Кровавый разливая свет. Несут к судейскому престолу Свою упрямую мольбу. Ответа требуют простого И не винят ни в чем судьбу. И несмываемым позором Окрасит царское крыльцо В национальные узоры Темнеющая кровь стрельцов.

Попрощаться с сонною Москвою Женщина выходит на крыльцо. Бердыши тюремного конвоя Отражают хмурое лицо. И широким знаменьем двуперстным Осеняет шапки и платки. Впереди — несчитанные версты, И снега — светлы и глубоки. Перед ней склоняются иконы, Люди — перед силой прямоты Неземной — земные бьют поклоны И рисуют в воздухе кресты. С той землей она не будет в мире, Первая из русских героинь, Знатная начетчица Псалтыри, Сторож исторических руин. Возвышаясь над толпой порабощенной, Далеко и сказочно видна, Непрощающей и непрощеной Покидает торжище она. Это — веку новому на диво Показала крепость старина, Чтобы верил даже юродивый В то, за что умрет она. Не любовь, а бешеная ярость Водит к правде Божию рабу. Ей гордиться — первой из боярынь Встретить арестантскую судьбу. Точно бич, раскольничье распятье В разъяренных стиснуто руках, И гремят последние проклятья С удаляющегося возка. Так вот и рождаются святые, Ненавидя жарче, чем любя, Ледяные волосы сухие Пальцами сухими теребя.

Мальчишка промахнулся в цель, Ребячий мяч упал в купель. Резьба была хитра, тонка. Нетерпеливая рука В купель скользнула за мячом, Но ангел придавил плечом Ребенка руку. И рука Попала в ангельский капкан. И на ребячий плач и крик Толпа людей сбежалась вмиг. И каждый мальчика жалел, Но ссоры с Богом не хотел. Родная прибежала мать, Не смея даже зарыдать, Боясь святыню оскорбить, Навеки грешницею быть. Но Данте молча взял топор И расколол святой узор, Зажавший в мрамора тиски Тепло ребяческой руки. И за поступок этот он Был в святотатстве обвинен Решеньем папского суда Без колебанья и стыда… И призрак Данте до сих пор Еще с моих не сходит гор, Где жизнь — холодный мрамор слов, Хитро завязанных узлов.

Скоро мне при свете свечки В полуденной тьме Греть твои слова у печки. Иней на письме. Онемело от мороза Бедное письмо. Тают буквы, точат слезы И зовут домой.

Сотый раз иду на почту За твоим письмом. Мне теперь не спится ночью, Не живется днем. Верю, верю всем приметам, Снам и паукам. Верю лыжам, верю летом Узким челнокам. Верю в рев автомобилей, Бурных дизелей, В голубей почтовых крылья, В мачты кораблей. Верю в трубы пароходов, Верю в поезда. Даже в летную погоду Верю иногда. Верю я в оленьи нарты, В путевой компас У заиндевевшей карты В безысходный час. В ямщиков лихих кибиток, В ездовых собак… Хладнокровию улиток, Лени черепах… Верю щучьему веленью, Стынущей крови… Верю своему терпенью И твоей любви.

Затлеют щеки, вспыхнут руки, Что сохраняют много лет Прикосновения разлуки Неизгладимый, тяжкий след. Их жгучей болью помнит кожа, Как ни продублена зимой. Они с клеймом, пожалуй, схожи, С моим невидимым клеймом, Что на себе всю жизнь ношу я И только небу покажу. Я по ночам его рисую, По коже пальцем обвожу. Мое лицо ты тронешь снова, Ведь я когда-нибудь вернусь, И в память нового былого От старой боли исцелюсь.

Скоро в серое море Ворвется зима, И окутает горы Лиловая тьма. Скоро писем не будет. И моя ли вина, Что я верил, как люди, Что бывает весна.

Четвертый час утра. Он — твой восьмой, Вечерний час. И день, твой — день вчерашний. И ночь, тебя пугающая тьмой, Придет сюда отцветшей и нестрашной. Она в дороге превратится в день, В почти что день. Веленьем белой ночи Деревья наши потеряют тень. И все так странно, временно, непрочно… Она ясна мне, северная ночь, Она безукоризненно прозрачна. Она могла бы и тебе помочь, Тогда б у вас не красили иначе. На вашей долготе и широте Она темна и вовсе не бессонна. Она чужда моей ночной мечте Другого цвета и другого тона.

Февраль — это месяц туманов На северной нашей Земле, Оптических горьких обманов В морозной блистающей мгле. Я женской фигурою каждой, Как встречей чудесной, смущен. И точно арктической жаждой Мой рот лихорадкой сожжен. Не ты ли сошла с самолета, Дороги ко мне не нашла. Стоишь, ошалев от полета, Еще не почувствовав зла. Не ты ли, простершая руки Над снегом, над искристым льдом, Ведешь привиденье разлуки В заснеженный маленький дом.

Скрипач играет на углу А снег метет, И ветер завивает мглу И кружево плетет. Но в этот искрящийся плащ Со своего плеча Мороз, наверно, для тепла Укутал скрипача. Все гуще снег, визгливей плач, Тревожней вой… В него вплетает и скрипач Дрожащий голос свой. И звука гибкая волна Такой тоски полна, Что нам одна она слышна, Скрипичная струна…

Не откроем песне двери, Песня нынче не нужна. Мы не песней горе мерим И хмелеем без вина. Камнем мне на сердце ляжет Гул тяжелый хоровой. Песни русская протяжность, Всхлипы, аханье и вой…

Мы несчастье и счастье Различаем с трудом. Мы бредем по ненастью, Ищем сказочный дом, Где бы ветры не дули, Где бы крыша была, Где бы жили июли И где б не было зла. Этим сказочным домом Бредит каждый, и вот Он находит хоромы Ив хоромы идет. Но усталые взоры Не заметят впотьмах — Это иней узоры Налепил на дверях. Невеселая келья Холодна и темна. Здесь его новоселье Без огня, без вина. Но, согрев своим телом Ледяную кровать, Он решает несмело Все же здесь ночевать. И опять на дорогу Он выходит с утра И помолится Богу, Как молился вчера…

Мы спорим обо всем на свете Затем, что мы — отцы и дети, И, ошалев в семнадцать лет, В угрозы улицы поверив, К виску подносим пистолет Иль хлопаем на память дверью. Но, испугавшись новизны, В которой чуем неудачу, Мы видим дедушкины сны, Отцовскими слезами плачем.

Мне что ни ночь — то море бреда. Без лампы, в полной темноте Мне чудится, что я все еду Навстречу узнанной мечте. И мне мерещится — все реки, Как в океан, втекают в дверь, Чтоб сжалось сердце человека Всей невозвратностью потерь. Как будто прорвана плотина, Вода становится мутней, Всплывают водоросли, тина, Обломки старых кораблей. И мира некая изнанка, Его задворок грязь и муть Ко мне вернется спозаранку, И ни минуты не уснуть. Но расступившиеся волны Дорогу открывают мне. Спасения блаженством полный, Живым шагаю в тишине. Не гидравлическим насосом От затопленья я спасен. Мне Моисей дорожный посох Бросает в океанский сон.

Растворила таежные двери, Распахнула руками кусты. Заметались тревожные звери, Тополей встрепенулись листы. И захлопали крыльями птицы, Затрясли головами цветы. Ты пришла, понимаю, проститься, Но зачем же так ласкова ты. Звери раньше меня угадали, Что на сердце таится твоем. Они знать не хотят оправданий, Нас с тобой оставляют вдвоем. Зазвенят на тебе ожерелья И браслеты твои зазвенят. Чья ж вина в том, что мы постарели, Да и есть ли такая вина? Ты скажи мне последнее слово, Пока солнце еще не зашло, Без обмана, без всяких уловок, Что же все-таки произошло? Ты скажи — успокоятся птицы, Станет шелковой злая трава. В свои норы зверье возвратится, Они все еще верят в слова. Ты скажи — и не будет обмана В дружелюбном пожатье руки. Ты скажи — и не будет тумана, Поднимающегося от реки. Повтори же заклятье Навина, Солнце в небе останови, Чтоб я верил хотя б вполовину Увереньям твоим в любви.

Лес гнется ветровым ударом. И каждый ясень, каждый клен Дрожит и стонет, как гитара, И сам гитарой бредит он. Ведь у него не только юность, А даже старость на уме. И для нее-то рвутся струны, Остатки звуков в полутьме. Еще вчера при невниманье Он пошумел бы и затих. И я б не знал его страданий, И он не чувствовал моих. А нынче он сам-друг со мною И даже просится в родство. Его сочувствие земное — Лекарство, а не колдовство.

Засыпай же, край мой горный, Изогнув хребет. Ночью летней, ночью черной, Ночью многих лет. Чешет ветер, как ребенку, Волосы ему, Светлой звездною гребенкой Разрывая тьму. И во сне он, как собака, Щурит лунный глаз, Ожидая только знака Зарычать на нас.

Зима уходит в ночь, и стужа От света прячется в леса. И в колеи дорожной лужах Вдруг отразились небеса. И дым из труб, врезаясь в воздух, Ослабевая в высоте, Уже не так стремится к звездам, И сами звезды уж не те, Что раньше призрачным мерцаньем Всю ночь нам не давали спать. И только в силу расстоянья — Умели вышнее внушать. Как те далекие пророки, Чья сила все еще жива, Что на стене рукою рока Писали грозные слова. И звезды здесь, порою вешней, Не так, как прежде, далеки. Они, как горы наши, — здешни И неожиданно мелки. Весною мы гораздо ближе Земле — и теплой и родной, Что некрасивой, грязной, рыжей Сейчас встречается со мной. И мы цветочную рассаду Тихонько ставим на окно — Сигнал весне, что из засады Готова выскочить давно.

Дождя невидимою влагой Обмыта пыльная рука, И в небе белом, как бумага, В комки катают облака. Вся пожня ежится от стужи, Сырой щетинится травой И зябко вздрагивают лужи От каждой капли дождевой. И ветер, встретив пешехода, Толкает с хода прямо в грудь, Сменить торопится погоду И светом солнечным блеснуть.

Там где-то морозом закована слякоть, И крепость не будет взята Там где-то весны захлебнулась атака В березовых черных кустах. В обход поползло осторожное лето И вот поскользнулось на льду. И катится вниз по окраине света, Краснея у всех на виду…

На краю лежим мы луга У зажженного костра, И деревья друг за другом Исчезают до утра. Визг рязанского страданья Прорезает тишину. Все свиданья, ожиданья И рыданья на луну. Комары поют в два тона, Ухо режут без ножа Насекомых и влюбленных Как от песни удержать? Слышен тише вполовину После всех денных трудов Звук развернутой пружины Заведенных оводов. Под ногой жужжит, тревожит, Запоздавшая пчела И цветок найти не может — Помешала сбору мгла. Мыши, слепы и крылаты, Пролетают над огнем, Что они притом горбаты, Кто подумал бы о том. Им не надо опасаться, Что сучок ударит в глаз. Тайну радиолокаций Мыши знают лучше нас. Вот и все, пожалуй, звуки, Что содержит тишина Их достаточно для муки, Если хочешь только сна

Остановлены часы Каплей утренней росы. Я стряхнул ее с цветка, С расписного лепестка. Напряженьем росных сил Я часы остановил Время, слушаясь меня, Не начнет сегодня дня. Здесь со мной лесной рассвет, И домой дороги нет.

Откинув облачную крышку, Приподнимают небосвод. И ветер, справившись с одышкой, Из моря солнце достает. И первый луч скользнет по морю И птицу белую зажжет. И, поднимаясь выше — в горы, Гранита вытирает пот…

Дальней лодки паруса Тянет ветер в небеса. И завязла в валунах Одинокая волна. Крылья птиц и крылья волн, Задевающие мол, Парохода резкий бас, Отгоняющий баркас. Хруст намокшего песка Под давленьем каблука. И веселый детский смех Там, где радоваться — грех.

Что стало близким? Что далеким? У всех прохожих на виду Я подержу тебя за локоть, В метели улиц проведу. Я не подам тебе и виду, Что я отлично знаю сам, Как тяжело беречь обиду, Не доверяя небесам. И мы идем без всякой цели. Но, выходя на лунный свет, Мы улыбнемся вслед метели, Что не могла сдержать секрет.

Деревья зажжены, как свечи, Среди тайги. И горы сломаны на печи, На очаги. Вот здесь и мне горящей вехой Намечен путь, Сквозь путешествия помеху, Тумана муть. И, как червяк, дорога вьется Через леса Со дна библейского колодца На небеса. И недалекая равнина, Глаза раскрыв, Глядит тоскливо и ревниво На этот миф. Казалось ей, что очень скоро Настанет час — Прикроют взорванные горы Умерших нас. Но, зная ту тщету столетий, Что здесь прошли, Тщету борьбы зимой и летом С душой земли, Мы не поверили в надежды, В равнины бред. Мы не сильней, чем были прежде За сотни лет.

Пред нами русская телега, Наш пресловутый примитив, Поэтов альфа и омега, Известный пушкинский мотив. Запряжка нынче необычна. В оглобли, пятясь, входит бык. И равнодушье видно бычье И что к телеге он привык. Вздувая розовые ноздри, Ременным сжатые кольцом, Храпит и втягивает воздух — Не распрощается с крыльцом. И наконец вздохнет глубоко, Скосит по-конски бычий глаз, Чтоб, начиная путь далекий, В последний раз взглянуть на нас. А впереди, взамен каюра, Якут шагает налегке, Иль, подстелив оленью шкуру, Верхом он едет на быке. Ну что ж! Куда нам мчаться рысью, Какой отыскивать уют. Плетутся медленно и мысли, Но от быков не отстают.

Нет, тебе не стать весною Синеокою, лесною, Ни за что не стать. Не припомнить то, что было, Только горько и уныло Календарь листать. Торопить движенье суток Хриплым смехом прибауток, Грубою божбой. И среди природы спящей Быть не только настоящей, Но самой собой.

Я, как рыба, плыву по ночам, Поднимаясь в верховье ключа. С моего каменистого дна Мне небес синева не видна. Я не смею и двинуться дном Разговорчивым сумрачным днем И, засыпанный донным песком, Не могу шевельнуть плавником. Пусть пугает меня глубина. Я, пока пролетает волна, Постою, притаившись в кустах, Пережду набегающий страх. Так, течению наперерез Поднимаюсь почти до небес, Доплыву до истоков реки, До истоков моей тоски.

Изменился давно фарватер, И опасности велики Бесноватой и вороватой Разливающейся реки. Я простой путевой запиской Извещаю тебя, мечта. Небо низко, и скалы близко, И трещат от волны борта. По глубинным судить приметам, По кипению пузырьков Могут лоцманы — и поэты, Если слушаться их стихов.

Мне одежда Гулливера Все равно не по плечу, И с судьбою Агасфера Я встречаться не хочу. Из окошка общих спален Сквозь цветной рассветный дым Я лицом повернут к далям И доверюсь только им. В этом нервном потрясенье, В дрожи пальцев, рук и век Я найду свое спасенье, Избавление навек. Это — мизерная плата За сокровище во льду, Острие штыка солдата И заветную руду.

В староверском дому я читаю Шекспира, Толкованье улыбок, угрозы судьбе. И стиху откликается эхо Псалтыри В почерневшей, продымленной темной избе. Я читаю стихи нараспев, как молитвы. Дочь хозяина слушает, молча крестясь На английские страсти, что еще не забыты И в избе беспоповца гостят. Гонерилье осталась изба на Кубани. Незамужняя дочь разожгла камелек. Тут же сушат белье и готовится баня. На дворе леденеют туши кабаньи… Облака, как верблюды, качают горбами Над спокойной, над датской землей.

Луна свисает, как тяжелый Огромный золоченый плод, С ветвей моих деревьев голых, Хрустальных лиственниц — и вот Мне кажется — протянешь руку, Доверясь детству лишний раз, Сорвешь луну — и кончишь муку, Которой жизнь пугает нас.

Вечор стояла у крылечка, Одета пылью золотой, Вертела медное колечко Над потемневшею водой. И было нужно так немного: Ударить ветру мне в лицо, Вернуть хотя бы с полдороги На это черное крыльцо.

По стенке шарит желтый луч, Раздвинувший портьеры, Как будто солнце ищет ключ, Забытый ключ от двери. И ветер двери распахнет, И впустит птичье пенье, Всех перепутавшихся нот Восторг и нетерпенье. Уже, взобравшись на скамью Иль просто на подклетье, Петух, как дьякон ектенью, Заводит многолетье. И сквозь его «кукареку», Арпеджио и трели Мне видно дымную реку, Хоть я лежу в постели. Ко мне, скользка и холодна, Едва я скину платье, Покорно кинется волна В горячие объятья. Но это — лишь в полубреду, Еще до пробужденья. И я купаться не пойду, Чтобы не встретились в саду Ночные привиденья. А ветер покидает дом, Пересчитав посуду, Уже пронесся над прудом, Уже свистит повсюду. Перебирает воду он, Как клавиши рояля, Как будто он открыл сезон В моем концертном зале. И нынче летом — на часах Ты, верно, до рассвета, Ты молча ходишь в небесах, Подобная планете. Облокотившись на балкон, Как будто на свиданье, Протягивает лапы клен К любимому созданью. И ты стоишь, сама лучась В резной его оправе. Но даже дерево сейчас Тебя задеть не вправе. Всю силу ревности моей И к дереву и к ветру Своим безмолвием залей, Своим блаженным светом. И ветер рвет твои чулки С веревки возле дома. И, как на свадьбе, потолки На нас крошат солому.

Неосторожный юг Влезает нам в тетради И солнцем, как утюг, Траву сырую гладит… Свет птичьего пера, Отмытого до блеска, И дятла — столяра Знакомая стамеска. Проснувшихся стихов И тополей неспящих, Зеленых языков, Шуршащих и дразнящих, Мой заоконный мир, Являйся на бумагу, Ходи в тиши квартир Своим звериным шагом. Иль лебедем склонись, Как ледяная скрипка, С небес спускаясь вниз Размеренно и гибко. Вся комната полна Таким преображеньем, И ночи не до сна От слез и напряженья. Но в мире место есть, Где можно спозаранку Раскинуть эту смесь, Как скатерть-самобранку.

Какой заслоню я книгой Оранжевый небосвод, Свеченье зеленое игол, Хвои заблестевший пот, Двух зорь огневое сближенье, Режущее глаза. И в капле росы отраженье Твоей чистоты, слеза.

Я разорву кустов кольцо, Уйду с поляны. Слепые ветки бьют в лицо, Наносят раны. Роса холодная течет По жаркой коже, Но остудить горячий рот Она не может. Всю жизнь шагал я без троны, Почти без света. В лесу пути мои слепы И неприметны. Заплакать? Но такой вопрос Решать же надо. Текут потоком горьких слез Все реки ада.

Ведь только длинный ряд могил — Мое воспоминанье, Куда и я бы лег нагим, Когда б не обещанье Допеть, доплакать до конца Во что бы то ни стало, Как будто в жизни мертвеца Бывало и начало.

Приподнятый мильоном рук, Трепещущих сердец Колючей проволоки круг, Терновый твой венец. Я все еще во власти сна, Виденья юных лет. В том виновата не луна Не лунный мертвый свет. Не еле брезжащий рассвет, Грозящий новым днем, Ему и места даже нет В видении моем.