Упадет моя тоска, Как шиповник спелый, С тонкой веточки стиха, Чуть заледенелой. На хрустальный, жесткий снег Брызнут капли сока, Улыбнется человек, Путник одинокий. И, мешая грязный пот С чистотой слезинки, Осторожно соберет Крашеные льдинки. Он сосет лиловый мед Этой терпкой сласти, И кривит иссохший рот: Судорога счастья.

До чего же примитивен Инструмент нехитрый наш: Десть бумаги в десять гривен, Торопливый карандаш — Вот и все, что людям нужно, Чтобы выстроить любой Замок, истинно воздушный, Над житейскою судьбой. Все, что Данту было надо Для постройки тех ворот, Что ведут к воронке ада, Упирающейся в лед.

Тебя я слышу, слышу, сердце, Твой слабый стук из тайника. И в клетке ребер нету дверцы, Чтоб отомкнуть ключом стиха. И я прочту в зловещем стуке, В твоих ослабленных толчках Рассказ о той, о смертной муке В далеких горных рудниках. Ты замуровано, как вечник. Все глуше, глуше ты стучишь, Пока под пыткой спазм сердечных Ты навсегда не замолчишь.

У крыльца к моей бумаге Тянут шеи длинные Вопросительные знаки — Головы гусиные. Буквы приняли за зерна Наши гуси глупые. Та ошибка — не зазорна И не так уж грубая. Я и сам считаю пищей, Что туда накрошено, Что в листок бумаги писчей Неумело брошено. То, что люди называли Просто — добрым семенем, Смело сеяли и ждали Урожай со временем.

Так вот и хожу На вершок от смерти. Жизнь свою ношу В синеньком конверте. То письмо давно, С осени, готово. В нем всего одно Маленькое слово. Может, потому И не умираю, Что тому письму Адреса не знаю.

Шепот звезд в ночи глубокой, Шорох воздуха в мороз Откровенно и жестоко Доводил меня до слез. Я и до сих пор не знаю, Мне и спрашивать нельзя: Тропка узкая лесная — Это стежка иль стезя? Я тогда лишь только дома, Если возле — ни души, Как в хрустальном буреломе, В хаотической глуши.

Отчего на этой даче Не решается задача Из учебника тайги? Подгонять ее к ответу У меня таланта нету. Боже правый, помоги! Сколько формул, сколько знаков, Каждый знак — не одинаков, Не таков, как был вчера. А об истинном значенье Думать мне — одно мученье И, конечно, не игра. Дело было бы попроще, Если б пели в наших рощах Птицы, вроде соловья. Я б доверил птичьим горлам Изложенье важных формул Содержанья бытия. Ведь любых чудес загадка Решена во мгле распадка И до ужаса проста. Что ж дрожит полярной ночью, Разорвав рубаху в клочья, Онемевшая мечта?

Жизнь, дорожащая мгновеньем, Где напряжен до боли слух, Где даже ветра дуновенье И то захватывает дух. Нет, не затем я рос все выше, Чтоб, упираясь в потолок, Паденье этой тяжкой крыши Сдержать и выдержать я мог. Того чудовищного веса Свисающего потолка Не удержать крепежным лесом Хотя б и лучшего стиха. Но рифм пугливое смещенье И треск ломающихся строф Звучит сигналом приближенья Неотвратимых катастроф. И кто успеет двинуть бровью И доберется до норы, Покамест грохнет, рухнет кровля И слышен грузный вздох горы. Предупрежден моей судьбою, Где хруст костей — ему сигнал, Он припадет к груди забоя, Чтоб уцелеть от гнева скал. И, стоя в каменной метели, Белее меловых пород, Поймет мои мечты и цели, Мою беспомощность поймет. И возвратит свое значенье Тому, что звал он пустяком, Пустым воскресным развлеченьем, А не спасительным стихом.

Когда я плелся еле-еле На зов обманный огонька, В слепящей и слепой метели Меня вела моя тоска. Я повторял твои простые, Твои прощальные слова. Кружились горы золотые, Моя кружилась голова. В голодном головокруженье, В знобящей дрожи рук и ног Двоилось каждое движенье Ветрам упрямым поперек. Но самой слабости сердечной Такая сила придана, Что будь метель — метелью вечной, Со мной не сладила б она. Мне все казалось — вместе, рядом С тобой в пурге вдвоем идем, Глядим двойным горячим взглядом На землю, залитую льдом. И вдвое я тогда сильнее, И вдвое тверже каждый шаг. Пускай и боль вдвойне больнее — Мне легче севером дышать. Едва ли, впрочем, в той метели Хотя б один бывает звук Похож на стон виолончели, На глубину скрипичных мук. Но мы струне не очень верим, И жизни выгодно сейчас Реветь на нас таежным зверем, Пургой запугивая нас. Я верю в жизнь любой баллады, Любой легенды тех веков, Какие смело в двери ада Входили с томиком стихов. Я приведу такие сказки, Судьбу Танкредов и Армид, И жизнь пред ними снимет маску И сходством нас ошеломит.

Я с отвращением пишу, Черчу условленные знаки… Когда б я мог карандашу Велеть не двигаться к бумаге! Не успеваю за моей В губах запутавшейся злостью, Я испугался бы гостей, Когда б ко мне ходили гости. И в угол из угла стихи Шагают, точно в одиночке. И не могу поднять руки, Чтобы связать их крепкой строчкой. Чтоб оттащить их в желтый дом, В такую буйную палату, Где можно бредить только льдом, Где слишком много виноватых.

Говорят, мы мелко пашем, Оступаясь и скользя. На природной почве нашей Глубже и пахать нельзя. Мы ведь пашем на погосте, Разрыхляем верхний слой. Мы задеть боимся кости, Чуть прикрытые землей.

Мы ночи боимся напрасно — Цветы изменяют свой цвет Затем, чтобы славить согласней Полуночный, лунный ли свет. Хочу, чтобы красок смятенье И смену мгновенную их На коже любого растенья Поймал мой внимательный стих. Оттенки тех огненных маков, Чернеющих в лунных лучах, Как рукопись полная знаков, Еще не прочтенных в ночах. Что резало глаз и пестрело, Теперь для того смягчено, Чтоб смело из ночи смотрело В раскрытое настежь окно. И встретится с ищущим взглядом, И в дом мой поспешно войдет Шагать и поддакивать рядом, Покамест не рассветет.

О тебе мы судим разно. Или этот емкий стих Только повод для соблазна, Для соблазна малых сих. Или он пути планетам Намечает в той ночи, Что злорадствует над светом Догорающей свечи. Может, в облике телесном, В коже, мышцах и крови Показалось слишком тесно Человеческой любви. Может, пыл иносказанья И скрывает тот секрет Прометеева страданья, Зажигающего свет. И когда б тому порукой Был огарок восковой, Осветивший столько муки, Столько боли вековой.

В заболоченной Чукотке, У вселенной на краю Я боюсь одной чахотки — Слишком громко я пою, Доставая из-под спуда, Из подполья злого дня Удивительные руды С содержанием огня. Для моих усталых легких Эти песни — тяжелы. Не найду мелодий легких Средь сырой болотной мглы. Кровь густая горлом хлынет, Перепачкав синий рот, И у ног моих застынет, Не успев всосаться в лед.

Вернувшись в будни деловые С обледенелых синих скал, Сегодня, кажется, впервые Я о тайге затосковал. Там измерять мне было просто Все жизни острые углы, Там сам я был повыше ростом Среди морозной, жгучей мглы, Где люди, стиснутые льдами, В осатанелом вое вьюг Окоченевшими руками Хватались за Полярный круг. И где подобные миражи Не сказка и не болтовня, Подчас ясней бывали даже Видений яви, света, дня. Где руки — мне, прощаясь, жали Мои умершие друзья, Где кровью налиты скрижали Старинной книги бытия. И где текли мужские слезы, Мутны, покорны и тихи, Где из кусков житейской прозы Сложил я первые стихи.

Вернись на этот детский плач, Звенящий воем вьюг, Мой исповедник, мой палач, Мой задушевный друг. Пусть все надежды, все тщеты, Скользящие с пера, Ночное счастье — только ты До раннего утра. Прости мне бедность языка, Бессилие мое, И пребывай со мной, пока Я доскажу свое

Ты смутишься, ты заплачешь, Ты загрезишь наяву. Ты души уже не спрячешь По-июльскому — в траву. И листы свои капуста Крепко сжала в кулаки, И в лесу светло и пусто, И деревья — высоки. Раскрасневшаяся осень Цепенеет на бегу, Поскользнувшись на откосе В свежевыпавшем снегу.

Упоительное бегство Прямо с поезда — и в лес, Повторять лесные тексты Ускользающих чудес. То, на что способны астры, Пробужденные от сна, То, что лилий алебастру Сообщает тишина. То, что каждое мгновенье Изменяет вид и цвет. Для его изображенья И возможности-то нет. Может — это просто звуки В совершенстве чистых нот, Как цветы, сплетают руки, Затевая хоровод. Старой тайны разрешенье, Утвержденье и ответ В беспорядочном круженье Этих маленьких планет. Над развернутой бумагой Что-то тихо прошуршав, Наклоняются, как флаги Не знакомых мне держав. И сквозь ветви, как «юпитер», Треугольный солнца луч Осветит мою обитель До высот нагорных круч. Вот и сердцу легче стало, Ветра теплая рука По листу перелистала Книгу клена-старика.

Мне все мои болезни Давно не по нутру. Возьму я ключ железный И сердце отопру. Открою с громким звоном, Со стоном и огнем. Паду земным поклоном, Заплачу о своем — О всем, что жизнь хранила, Хранила, хмуря бровь, И вылила в чернила Темнеющую кровь. Химический анализ И то не разберет, Что вылилось, как наледь, Не всасываясь в лед.

Свет, как в первый день творенья, Без мучительных светил И почти без напряженья Пресловутых вышних сил. Будто светит воздух самый, Отражая светлый лед, И в прозрачной райской драме Освещает людям вход. Там стоят Адам и Ева, Не найдя теплей угла, Чем у лиственницы — древа Знания добра и зла.

Зачем же в каменном колодце Я столько жил? Ведь кровь почти уже не бьется О стенки жил. Когда моей тоски душевной Недостает, Чтобы открыть для воли гневной Пути вперед. И только плеть воспоминаний Бьет по спине, Чтобы огни былых страданий Светили мне. Навстречу новым униженьям Смелей идти, Ростки надежд, ростки сомнений Сметя с пути. Чтобы своей гордилась ролью Века, века Лесная мученица — Сольвейг Издалека.

Опять сквозь лиственницы поросль Мне подан знак: Родных полей глухая горесть — Полынь и мак. Я притворюсь сейчас растеньем, Чтоб самому Понять всю подлинность цветенья. И я — пойму. Все, что лежит в душе народной, В душе земной, Сейчас у края преисподней Навек со мной. Мне не дано других решений, Иных путей, Иных надежд, иных свершений, Иных затей. Я на лесной расту тропинке, От мира скрыт. Единой маковой росинкой Я буду сыт. Я знаю — сердце не остынет От злых обид, Пока сухой язык полыни Еще шуршит.

Все людское — мимо, мимо. Все, что было, — было зря. Здесь едино, неделимо Птичье пенье и заря. Острый запах гретой мяты, Дальний шум большой реки. Все отрады, все утраты Равноценны и легки. Ветер теплым полотенцем Вытирает щеки мне. Мотыльки-самосожженцы В костровом горят огне.

Соблазнительные речи До рассветных янтарей. Новый день — судьбе навстречу По следам богатырей. Жизни сказочное зелье, Выпитое за углом, И отравленным весельем Наполняющее дом. Я с тобой, Россия, рядом Собирать пойду цветы, Чтоб встречать косые взгляды И презрительные рты…

В тарелке оловянной Нам солнце подают, По блюдечкам стеклянным Небрежно разольют. Чтоб завтраком отличным Доволен был любой, Несут кисель брусничный На льдинке голубой.

Я знаю мое чувство емкое, Вмещающее все на свете: И заберега кромки ломкие, И склеивающий льдины ветер. И ветер рвется в небо бледное, Чтоб сосны, пользуясь моментом, Звучали точно струны медные Величественного инструмента. Играет сломанными ветками В нетерпеливом ожиданье Такого горького и редкого, Обещанного мной свиданья. А там, в стране метаний маетных, Настойчиво и неизменно Качают солнце, словно маятник Медлительных часов вселенной.

Бессмертен только минерал, И это всякому понятно. Он никогда не умирал И не рождался, вероятно. Могучее здоровье есть В обличье каменной породы, И жизнь, быть может, лишь болезнь, Недомогание природы.

Сумеешь, так утешь И утиши рыданья. Увы! Сильней надежд; Мои воспоминанья. Их ворон бережет И сам, поди, не знает, Что лед лесных болот Вовеки не растает. Под черное стекло Болота ледяного Упрятано тепло Несказанного слова.

Что ж! Зажигай ледяную лампаду Радужным лунным огнем. Нынешней ночью и плакать не надо — Я уж отплакался днем. Нет, не шепчи и не бойся огласки, Громко со мной говори. Эту старинную страшную сказку В тысячный раз повтори. Голосом ночи, лунного света, Горных обрывов крутых: — Жил-был Король, недостоййыи поэтов И недостойный святых…

Разве я такой уж грешник, Что вчера со мной Говорить не стал орешник На тропе лесной. Разве грех такой великий, Что в рассветный час Не поднимет земляника Воспаленных глаз. Отчего бегут с пригорка, Покидая кров, Хлопотливые восьмерки Черных муравьев. Почему шумливый ясень С нынешнего дня Не твердит знакомых басен Около меня. Почему глаза отводят В сторону цветы. Взад-вперед там быстро ходят Пестрые кусты. Как меня — всего за сутки По часам земли Васильки и незабудки Позабыть могли. Я-то знаю, в чем тут дело, Кто тут виноват. Отчего виски седели И мутился взгляд. Отчего в воде озерной Сам не узнаю И прямой и непокорной Молодость мою?

Нет, не рука каменотеса, А тонкий мастера резец Из горных сладивший откосов Архитектуры образец. И что считать судьбой таланта, Когда узка его тропа, Когда земля, как Иоланта, Сама не зная, что слепа, К его ногам, к ногам поэта, Что явно выбился из сил, Несет цветы другого цвета, А не того, что он просил. Где легендарные сюжеты Дают любому напрокат, И солнце там по белу свету Полгода ищет свой закат. Календаря еще не зная, Земля полна своих хлопот, Она пургой в начале мая Любые песни заметет Но у кого же нет запаса, Запаса горя в дальний путь, Чтобы скитаться без компаса, Чтоб жить хотя бы как-нибудь. И где ему искать расплаты? Зачем он думал, чем он жил? Его друзья не виноваты, Что не выходят из могил. Ведь эти двери — в ад ли, в рай ли Дано открыть его ключам. Он, будто по системе Брайля, Бумагу колет по ночам. И, подвергая расшифровке Все то, что ночью написал, Он ищет крюк, чтоб на веревке Взлететь поближе к небесам. И он хотел такие муки, Забыв о ранней седине, Отдать — но только прямо в руки Родной неласковой стране. И, ощутив тепло живое, Страна не выронит из рук Его признание лесное, Завеянное дымом вьюг.

На улице волки Заводят вытье. На книжную полку Кладется ружье, Чтоб ближе, чем книги, Лежать и помочь В тревожные миги, В беззвездную ночь, Где сонной метелью Рассеянный снег Улегся под елью На вечный ночлег. Где лед еще крепче, Чем горный гранит, Горячие речи И судьбы хранит. Где слышно рыданье В подземных ключах, Где нет состраданья В делах и речах. Где тень от кибитки Возка Трубецкой Мучительней пытки Обычной людской. Где солнце не греет, А яростно жжет, Где горы стареют Средь мерзлых болот. Где небо, бледнея, Ушло в высоту, Став трижды роднее Зовущим мечту На помощь, чтоб робость Свою побороть, Не кинуться в пропасть И в водоворот. Где волны качает Живое весло, Розовой чайки Витое крыло. Где нету ненужных Для здешних людей Тяжелых, жемчужных Весенних дождей. К медведям в соседи Спокойно сойти, В беседе медведей Отраду найти. Где бешеный кречет Пугает зайчат, Где тополи — шепчут, А люди — молчат… Из нотного пенья Для музы зимы Годны, без сомненья, Одни лишь псалмы.

На приморском побережье Поднимаюсь на плато. Грудь мне режет ветер свежий, Разрывающий пальто. Все, что сунется навстречу, Пригибает он к земле. Деревам крутые плечи Не расправить на скале. Но я знаю тот таежный, Чудодейственный пароль. Кину песню осторожно, Преодолевая боль. И подхватит ветер песню, Так и носит на руках. Это песне много лестней, Чем скрипеть на чердаках. Чем шептать под одеялом Неуместные слова — Все о бывшем, о бывалом Лепетать едва-едва. И под песенной защитой Я пройду своим путем, Неожиданно забытый Ветром, полночью и льдом.

Я — море, меня поднимает луна, И волны души отзываются стоном. Пропитанный болью до самого дна, Я — весь на виду. Я стою на балконе. Лунатик ли, пьяный ли — может, и так. Отравленный белым далеким простором, Я знаю, что ночь — далеко не пустяк, Не повод к застольным пустым разговорам. И только стихов я писать не хочу. Пускай летописец, историк, не боле Но что мне сказать моему палачу — Луне, причинившей мне столько боли?

Пичужки песня так вольна, Как будто бы не в клетке Поет так радостно она, А где-нибудь на ветке. В лесу, в моем родном лесу, В любимом чернолесье, Где солнце держат на весу, Достав до поднебесья, Дубы кряжистые и луч, Прорвав листву резную, Скользнув с обрывов, туч и круч, Дробит волну речную. И отражен водой речной, Кидается обратно. И солнце на листве сквозной Бросает всюду пятна. И кажется, кусты задень, Задень любую ветку, Прорвется, заблистает день, И только птица — в клетке. Но все миражи и мечты Раскрыты птичьей песней, Достойной большей высоты, Чем даже поднебесье.

Копытят снег усталые олени, И синим пламенем огонь костра горит, И, примостившись на моих коленях, Чужая дочь мне сказку говорит. То, может быть, не сказка, а моленье Все обо мне, не ставшем мертвецом, Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье, Себя опять почувствовать отцом. Ее берег от мора и от глада, От клокотанья бледно-серых вьюг, Чтобы весна была ее наградой, Подарком из отцовских рук. И в этом остром, слишком остром чувстве, Чтоб мог его принять за пустяки, Я никогда не пользуюсь искусством Чужую грусть подмешивать в стихи. И сердца детского волнение и трепет, И веру в сказку в сумрачном краю, Весь неразборчивый ребячий лепет Не выдам я за исповедь свою.

Гора бредет, согнувши спину Как бы под бременем забот. Она спускается в долину, Неспешно сбрасывая лед. Она держаться в отдаленье Привыкла, вечно холодна. Свои под снег укрыла мненья И ждет, пока придет весна. Тогда отчаянная зелень, Толкая грязный, липкий снег, Явит служенье высшим целям И зашумит, как человек.

Шуршу пустым конвертом, Письмо пишу тебе, Прислушиваясь к ветру, Гудящему в трубе. И вдруг, вскочив со стула, Бросаюсь на кровать, Слова в зловещем гуле Пытаюсь разобрать. Что ветер там бормочет, Не надо бы кричать, Зачем понять не хочет, Что лучше б замолчать. Мучительные строчки Последнего письма Довел бы я до точки И не сошел с ума.

Зачем холодный блеск штыков И треск селекторных звонков? Чего вы испугались вдруг? Что слышно в злобном гуле вьюг? Ведь он — не Бог и не герой, Он даже жалкий трус порой. Ведь он — один, один, один, Хотя и дожил до седин. Его же верные друзья Не испугаются ружья. Друзья, и братья, и отцы — Они ведь только мертвецы!

Велики ручья утраты, И ему не до речей. Ледяною лапой сжатый, Задыхается ручей. Он бурлит в гранитной яме, Преодолевая лед, И холодными камнями Набивает полон рот. И ручья косноязычье Непонятно никому, Разве только стае птичьей, Подлетающей к нему. И взъерошенные птицы Прекращают перелет, Чтоб воды в ручье напиться, Уцепясь за хрупкий лед… Чтоб по горлу пробежала Капля горного питья, Точно судорога жалоб Перемерзшего ручья.

Натурализма, романтизма Листки смешались на столе. Я поворачиваю призму В увеличительном стекле. Все это ведь не точка зренья Художника, его перо, А лишь манера размышленья Над тем, что — зло и что — добро. Поэт — не врач, он только донор, Живую жертвующий кровь. И в этом долг его, и гонор, И к человечеству любовь. Навек запомненную мною Пережитую злую быль Перед знакомою луною Я высыпаю прямо в пыль Перебираю, как влюбленный, Наивный рыцарский словарь, Комки суждений запыленных И птичий слушаю тропарь. Чего хочу? Чтобы писалось, Чтобы не кончился запой, Чтоб сердце век не расставалось Со смелостью и прямотой. И чтобы стих, подчас топорный, Был точен — тоже как топор У лесорубов в чаще черной, Валящих лес таежных гор. И чтоб далекие удары, И вздохи лиственниц моих Ложились в такт с тоскою старой, Едва упрятанною в стих.

Мы отрежем край у тучи Острым ветром, как ножом, И десяток ив плакучих Мы на случай сбережем. Нам нужней краюха хлеба, Но и туча — не пустяк, Но и туча — благо неба, Если жизнь у нас в гостях. Мы опустим тучу ниже, Зацепив за ветки ив Небо, небо будет ближе, Ближе каждому, кто жив. Чтоб плакучих ив не выше Был свинцовый потолок, Чтоб рукой к холодной крыше Прикоснуться каждый мог. Мы в ущелье — точно дома И забыли целый свет. Нам не страшен грохот грома И зубчатых молний след.

В избе дородная хозяйка, Лоснящаяся, как зверь, Кладет на койку балалайку И открывает смело дверь. Она встречает нас как надо, Как полагается врагу, Как героиня Илиады, Она хватает острогу. Но, приглядевшись к выраженью Усталых лиц, голодных глаз, Берет назад свое движенье И не глядит уже на нас. А загремев в печи ухватом, Горячий черпает нектар, Щекочет ноздри ароматом Густой качающийся пар. И, как гомеровская баба, Она могуча и сильна. И нам, измученным и слабым, Чудесной кажется она, Когда, сменив в светце лучину, Мурлыча песню, шерсть прядет, И плечи кутает в овчину, И вытирает жаркий пот, И, засыпая над работой, Не совладавши с дремотой, Храпит, и в блеске капель пота Преображается святой. Мы дружно чавкаем над миской И обжигаем супом рты, И счастье к нам подходит близко, И исполняются мечты.

Жизни, прожитой не так, Все обрезки и осколки Я кидаю на верстак, Собирая с книжной полки. Чтоб слесарным молотком И зазубренным зубилом Сбить в один тяжелый ком Все, что жизнь разъединила, Чтобы молот паровой Утюгом разгладил за день, Превратил бы в лист живой Без кровоточащих ссадин.

Стихи? Какие же стихи Годятся для такого дела, И где хранить черновики, За пазухой, на голом теле? Какой тоске отдать черед, Каким пейзажам предпочтенье, Какое слово не солжет, Не выйдет из повиновенья? И кто же так, как я, поймет Все одиночество рассвета, Кто в рот воды не наберет И не поплатится за это?

Все молчит: зверье, и птицы, И сама весна. Словно вышла из больницы — Так бледна она. В пожелтевшем, прошлогоднем Травяном тряпье Приползла в одном исподнем, Порванном белье. Из ее опухших десен Выступает кровь. Сколько было этих весен, Сколько будет вновь?

Мне в желтый глаз ромашки Мучительно и тяжко Вглядеться иногда, Когда с душевной дрожью Иду неспелой рожью Вдоль черного пруда. Я помню, как невзгоду, Морщинистую воду Стареющих озер И гроздьями рябины Нависшие рубины На белых шеях гор. Глядеть, глядеть, как в воду, В погоду и в природу И там искать ответ На все мои мученья, И этим развлеченьям Конца и краю нет.

Мне жить остаться — нет надежды. Всю ночь беснуется пурга, И снега светлые одежды Трясет драконова рука. В куски разорванный драконом, Я не умру — опять срастусь. Я поднимусь с негромким стоном И встану яблоней в цвету. Я встану яблоней несмелой С тревожным запахом цветов, Цветов, как хлопья снега, белых, Сырых, заплаканных листов. Я встану тысячей летящих, Крылами бьющих белых птиц Запеть о самом настоящем, Срывающемся со страниц. Я кое-что прощаю аду За неожиданность наград, За этот, в хлопьях снегопада, Рожденный яблоневый сад.

Конец надеждам и расплатам, Откроют двери в ад — и вот, Как безымянный скромный атом, Вернусь в земной круговорот. Что я земле? Я — след слезинки, Морщинка на лице жены. Я — нерастаявшая льдинка, Что в чаще ждет еще весны. Пускай толкут, как воду в ступке, Мои враги, мои друзья Слова мои и те поступки, Которым был причастен я. Мне запечалиться о том бы, Чего не сделали стихи — Так не похожие на бомбы Комочки горя и тоски.

Уйду, уеду в дали дальние И помолюсь на образа, На неподвижные, печальные Твои сиротские глаза. Но нам не скажет даже зеркало Отполированного льда, Чем наше сердце исковеркало И разделило навсегда. Ищи, слепая ясновидица, По карте скрещенных морщин Все, что болит, что ненавидится, Чему нет меры и причин. Чтобы, мои тревожа волосы, Седые трогая виски, Грудным опять запела голосом Слова тоски, слова тоски.

Светотени доскою шахматной Развернула в саду заря. Скоро вы облетите, зачахнете, Клены светлого сентября. Где душа? Она кожей шагреневой Уменьшается, гибнет, гниет. Песня? Песня, как Анна Каренина, Приближения поезда ждет…

Ты шел, последний пешеход, По каменистой речке вброд. И сопки, как морской прибой, Гнались упорно за тобой. Обрушивалась гор гряда Над теми, кто забрел сюда. Но ты — ничтожен, слишком мал Для мести дыбящихся скал. Ты пощажен в краю родном И помнишь только об одном — Не позабыть свой стыд, свой страх, Гудящий глухотой в ушах.

Ведь мы — не просто дети Земли. Тогда бы жить на свете Мы не могли. В родстве с любым — и небо, И облака. А то укрылась где бы Тоска? И в горле песни птичьей Подчас тона. И кажется сугубо личной Луна…

Может быть, твое движенье В полутьме навстречу мне — Это только отраженье, Тень деревьев на стене, Что свои ломают руки, Умоляя и грозя, Потому что им от муки, От земли уйти нельзя. Им свои не вырвать корни, Уцепившись за меня. Все, что просто, что бесспорно, Принимаю, не кляня.

Наклонись ко мне, кленовая, Ветка милая моя. Будь негаданной основою Обновленья бытия. Не твоя ли зелень клейкая Так горька и горяча? Ты нагнулась над скамейкою Возле самого плеча. Я шепчу признанья пылкие, К твоему тянусь листу, Что дрожит здесь каждой жилкою, Ясно видной на свету.

Я твой голос люблю негромкий, Путешественница моя. Зазвучит ли — глухой и ломкий, И услышу ли голос я? Пусть попросит воды напиться, Пусть шагнет за чужой порог, Пусть забьется в руках, как птица, Крепко пойманная в силок. Непослушное слово скажет Пусть другому — совсем не мне. На мое оно сердце ляжет В темной сказочной тишине. Пусть другому — я сам докончу, Я додумаю — для себя, Еще громче и еще звонче, Чем выдумывают, любя…

Любая из вчерашних вьюг Мне не грозит бедою. И окроплен иссохший луг Целебною водою. И птицы робкие поют Псалмы об избавленье, И дождевую воду пьют В каком-то вожделенье. Задумалась у норки мышь О человечьем счастье, Как мы, поверив в гладь и тишь Навек после ненастья. Здесь до моих страстей и мук Кому какое дело Свобода тут — из первых рук, И юность — без предела. И не касаются меня Настойчивой рукою Заботы завтрашнего дня С их гневом и тоскою.

О, память, ты — рычаг, Рычаг второго рода. С короткого плеча Вся жуть, вся глубь испода Событий и людей, Зарытых и забитых, Где схимник и злодей В одних и тех же пытках Находят смерть свою И прячутся под камень… И тонким стоном вьюг, Гудящих над веками, Покрыт весь этот срам, Весь этот мир позора — Изнанка панорам, Опершихся на горы.

Разогреть перо здесь, что ли, Мерзлый снять налет, Чтобы крикнула от боли Песня, вырвавшись на волю, Наступив на лед. Опалит босые ноги, Легкую стопу Поморозит по дороге Через горные отроги, Трогая тропу. Знаю — злое вдохновенье, Тайный гений льда, Может быть, через мгновенье Выйдет из повиновенья, И тогда — беда. Мне и так с природой в битве Жизни не спасти. Среди выбоин и рытвин Под проклятья и молитвы День и ночь брести. И махать рубленой прозой, Выйдя на крыльцо. Затаенные угрозы Снегу, ветру и морозу Выбросить в лицо. Что мне ждать дыханья почек, Бормот соловья. Я не ставлю даже точек, Так спешит на желоб строчек Жалоба моя. И когда б не цепь размера, Не узда стиха, Где б нашлась иная мера, Чтоб моя сдержалась вера, У боясь греха. Ведь на гиблом этом месте Вечной мерзлоты Мы с тобой стояли вместе, До конца сверяя с честью Помыслы мечты.

Здесь все, как в Библии, простое — Сырая глина, ил и грязь. Здесь умереть, пожалуй, стоит, Навек скульптурой становясь. Пусть каждый выглядит Адамом, Еще не заведенным в рай. Пусть никаким Прекрасным Дамам Не померещится наш край. И прост ответ на те вопросы, Что даже ставились с трудом, Как стать холмом или торосом, Человекоподобным льдом. Весь мир в снегу в пурге осенней. Взгляни: на жизни нет лица. И не обещано спасенье Нам, претерпевшим до конца.

Стихи — не просто отраженье Стихий, погрязших в мелочах. Они — земли передвиженья Внезапно найденный рычаг. Они — не просто озаренье, Фонарь в прохожей темноте. Они — настойчивость творенья И неуступчивость мечте. Они всегда — заметы детства, С вчерашней болью заодно. Доставшееся по наследству Кустарное веретено.

Отвали этот камень серый Загораживающий путь, И войди в глубину пещеры На страданья мои взглянуть. Ржавой цепью к скале прикован И похожий на мертвеца. Этой боли многовековой Не предвидится и конца. Наши судьбы — простые маски Той единой, большой судьбы, Сказки той, что, боясь огласки, Приковали к скале рабы.

Видишь — дрогнули чернила, Значит, нынче не до сна. Это — с неба уронила Счастья капельку луна. И в могучем, суеверном Обожанье тех начал, Что стучат уставом мерным В жестких жилах по ночам. Только самое больное Я в руках сейчас держу. Все земное, все дневное Крепко буквами вяжу.

Лицом к молящемуся миру Гора выходит на амвон. Пред этим каменным потиром Земной отвешу я поклон. Река отталкивает гору, И веет запах снеговой, И переполнены озера Святой водою дождевой. И в половодье, как в метели, Взлетают пенные цветы, Льняной растрепанной куделью В меня швыряют с высоты. А я — я тут же. на коленях, Я с Богом, кажется, мирюсь. На мокрых каменных ступенях Я о спасении молюсь.

Лезут в окна мотыльки, Окружая лампу, Зажигают светляки Освещенье рампы. Лес приподнят до небес Ближнею горою, Возбуждая интерес К главному герою. Затрепещут листья вдруг Дождались момента: Словно тысячами рук Бьют аплодисменты. Сосны, сучьями маша, Гнутся в пантомиме, Открывается душа Явственно и зримо: Устремленье к облакам, Растопырив руки, И привязанный к ногам Груз земли и муки. И по грифелю доски Неба грозового Пишут молнии мелки Яростное слово. И, стирая с неба луч Тряпкою сырою, Выжимают дождь из туч Над моей горою.

Тесно в загородном мире. Тесно так, что нет житья, Но не уже и не шире Рельс дорожных колея. Обозначенной дороги Параллельные черты, Человеческие ноги, Стрелки, шпалы и мосты… И по шалым листьям палым Дождик палочкой стучит, И по шпалам бьет устало, По песочку шелестит.

В природы грубом красноречье Я утешение найду. У ней душа-то человечья И распахнется на ходу. Мне близки теплые деревья, Молящиеся на восток, В краю, еще библейски древнем, Где день, как человек, жесток. Где мир, как и душа, остужен Покровом вечной мерзлоты, Где мир душе совсем не нужен И ненавистны ей цветы. Где циклопическое око Так редко смотрит на людей, Где ждут явления пророка Солдат, отшельник и злодей.

Не в бревнах, а в ребрах Церковь моя. В усмешке недоброй Лицо бытия. Сложеньем двуперстным Поднялся мой крест, Горя в Пустозерске, Блистая окрест. Я всюду прославлен, Везде заклеймен, Легендою давней В сердцах утвержден. Сердит и безумен Я был, говорят, Страдал-де и умер За старый обряд. Нелепостей этот Людской приговор: В нем истины нету И слышен укор. Ведь суть не в обрядах, Не в этом — вражда. Для Божьего взгляда Обряд — ерунда. Нам рушили веру В дела старины, Без чести, без меры, Без всякой вины. Что в детстве любили, Что славили мы, Внезапно разбили Служители тьмы. В святительском платье, В больших клобуках, С холодным распятьем В холодных руках. Нас гнали на плаху, Тащили в тюрьму, Покорствуя страху В душе своему. Наш спор — не духовный О возрасте книг. Наш спор — не церковный О пользе вериг. Наш спор — о свободе, О праве дышать, О воле Господней Вязать и решать. Целитель душевный Карал телеса. От происков гневных Мы скрылись в леса. Ломая запреты, Бросали слова По целому свету Из львиного рва. Мы звали к возмездью За эти грехи. И с Господом вместе Мы пели стихи. Сурового Бога Гремели слова: Страдания много, Но церковь — жива. И аз, непокорный, Читая Псалтырь, В Андроньевский черный Пришел монастырь. Я был еще молод И все перенес: Побои, и голод, И светский допрос. Там ангел крылами От стражи закрыл И хлебом со щами Меня накормил. Я, подвиг приемля, Шагнул за порог, В Даурскую землю Ушел на восток. На синем Амуре Молебен служил, Бураны и бури Едва пережил. Мне выжгли морозом Клеймо на щеке, Мне вырвали ноздри На горной реке. Но к Богу дорога Извечно одна: По дальним острогам Проходит она. И вытерпеть Бога Пронзительный взор Немногие могут С Иисусовых пор. Настасья, Настасья, Терпи и не плачь: Не всякое счастье В одеже удач. Не слушай соблазна, Что бьется в груди, От казни до казни Спокойно иди. Бреди по дороге, Не бойся змеи, Которая ноги Кусает твои. Она не из рая Сюда приползла: Из адова края Посланница зла. Здесь птичьего пенья Никто не слыхал, Здесь учат терпенью И мудрости скал. Я — узник темничный: Четырнадцать лет Я знал лишь брусничный Единственный цвет. Но то не нелепость, Не сон бытия, Душевная крепость И воля моя. Закованным шагом Ведут далеко, Но иго мне — благо И бремя легко. Серебряной пылью Мой след занесен, На огненных крыльях Я в небо внесен. Сквозь голод и холод, Сквозь горе и страх Я к Богу, как голубь, Поднялся с костра. Тебе обещаю, Далекая Русь, Врагам не прощая, Я с неба вернусь. Пускай я осмеян И предан костру, Пусть прах мой развеян На горном ветру. Нет участи слаще, Желанней конца, Чем пепел, стучащий В людские сердца.